Мы познакомились случайно.
На «балёхе» пересеклись. Так назывались тогда танцы в клубе.
Мальчики слева, девочки справа. Топтание в «вальсе», сменялось дёрганьем «твиста», «шейка».
Институтский клуб.
Я притопал туда без особого желания, за компанию, с «Опорой» – здоровенным к.м.с. по боксу, Витьком Опорневым.
Он уже тогда завязывал со спортом, портвешок попивал с парнями. Нахальный, напористый.
Морда молотобойца. Глазки свинячьи.
Короткое время были в одной компании.
Он деньги у всех занимал. «Стрелял» по рублику, по три. Не больше пятёрки. И не отдавал, конечно.
Требовать возврата побаивались.
Мне эта наглость не нравилось.
Кого он обирает? Бедолагу студента!
Он потом от лени и глупости залетел в тюрьму, оттуда в рецидивисты. На всю свою оставшуюся, бестолковую жизнь.
А тогда мы выпили в туалете портвейн дешёвый, «три семёрки». Крепкий, чёрный и вонючий, как свежая нефть. Окружающие запахи исчезают, когда его пьёшь.
Из горла поклохтали по-птичьи. Я закурил. Жизнь разукрасил нехитро.
Хорошо.
Народ нарядный снуёт туда-сюда. Тоже по углам пригубляют с отвращением «бормотуху». Для веселья, конечно, и, чтобы не боязно, было, чувиху пригласить на танец.
Дым, глаза слезятся, шум, гам, музыка из зала. Прожектора. Пора, думаю, и мне двигать копытами.
На выходе столкнулись плечами с парнишкой. Шли встречными курсами. Ощутимо соприкоснулись.
Не специально, конечно.
Плечи у него в хорошем развороте. Лицо небольшое, смуглое. Желваки гуляют по скулам, глаза-щёлочки в прищуре. Нос выдающийся. И спереди слегка примятый от частого соприкосновения с кулаками.
Как он потом шутил про себя:
– Нос, нос, нос! Потом уже – я! И ещё немного – носа.
И давай мы с ним толковать – на повышенных тонах. Он трезвый, я – не очень.
Кричим. В зале ВИА «Аэроплан» гонит ритмы, как прокатный стан, оглохнуть можно.
Раззадорились уже конкретно, до драки чуть-чуть осталось. Команды «Бокс!» не хватает.
Тут «Опора» влез, заступаться за меня начал:
– Ты, узкоглазый, кореша моего не тронь. Слышь? Не то в «бубен» схлопочешь. Очень легко.
По спине меня похлопал жёстко, мол, это мой друган!
Он, видно, решил отработать, чтобы я не требовал возврата денег. Простил бы ему должок.
Дешёвые дела!
Я-то давно крест поставил на том трояке.
Пошли за угол клуба. А толпа уже приличная закрутилась вокруг нас, гомонят. Все слегка поддатые. В перспективе – сойтись стенка на стенку.
Выпили, подрались, замирились. Нормально! Какие ж танцы без этого? Неинтересно!
Потопали кодлой на пустырь, к железной дороге.
В кружок встали: что-то вроде ринга получилось, как на Диком Западе, когда ковбои с соседних ранчо друг с дружкой выясняют, кто прав, а кто не очень.
Паренёк тот, рядом с «Опорой» не очень убедительно смотрелся.
Встали они в стойку. Перекинулись парочкой ударов: разведка боем. Незнакомец двигался легко, ногами хорошо работал, уходил без потрясений.
Грамотно защищался. Потом выпады – серия. И снова: нырок, уход, серия. Приложится как следует, и – отскок.
Потом в ближний бой пошёл. Реакция – отличная! На дистанции «Опора» бы его уделал. Руки у него длиннее. Но этот паренёк не давал ему возможности вложиться в конкретный удар.
Не знаю, как это объяснить, но понял я, вдруг, кто сегодня победит.
Так оно и вышло. Бит был «Опора» по всем правилам, освистан громогласно, и пришлось ему признать своё бесславное поражение.
Парню этому руку вверх поднял. Заслуженно. Спорт есть спорт!
Ушёл «Опора», башку опустив. Толпа молча расступилась.
Больше я с ним не общался. Хотя, может быть, и следовало сказать «спасибо», всё-таки за меня пошёл драться. Вряд ли я выиграл бы в том поединке, со своим опытом уличных драк. Только не было в его поступке благородства, так, глупость одна.
Нет, не от злорадства говорю. Что мне трояк! Никакой досады.
Парень, тот – первым ко мне подошёл.
– Есть вопросы?
– Всё ясно, – в глаза ему смотрю, спокойно так.
– За друга не заступишься?
– Какой он мне друг!
Не знаю, но отчего-то мы понравились друг другу. Так бывает. Редко, конечно, и не у всех. Повезло мне.
Я тогда это точно определил.
Он руку мне подал. Жим крепкий, ладошки мозолистые. Костяшки кулаков стёсаны. Чуть-чуть вздрагивает рука после напряжения боя:
– Дружим?
– Хорошая идея, – сказал я.
Мы оба заулыбались.
Толпа расходиться начала – интерес поутих.
– У меня всегда так, – говорю, – если вначале с кем-то переругаюсь, значит, буду дружить долго.
– Чтоб я так жил! – и снова улыбается.
Вот так я и познакомился с Вадиком.
Мы с ним до третьего курса дружили. Потом жизнь нас раскидала.
Был он «с Одессы», мастер спорта по боксу. Мой ровесник. Учился, как и я, на первом курсе. Только он на механическом – «слон», по неформальной институтской раскладке факультетов, а я «экономочка», с экономического. Да – к ним девчонок не брали, а к нам в основном девчонки поступали.
Общаги наши напротив.
Человек он был необычный.
Просыпался утром, выдвигал из-под кровати чёрный футляр, бережно вынимал альт-саксофон. Фирменный, сверкающий льдистой никелировкой и пожаром золотого нутра. Нежно пробегался пальцами по кнопкам. Вставлял мундштучок.
Потом закрывал глаза, и начинал играть соло. Клапаны оживали.
Замечательно играл Вадик!
Сакс, вздыхал. Бархатный голос с придыханиями пересказывал жаркие просьбы спиричуэлов к Богу, чтобы не оставил Господь раба, в трудную минуту, был предощущением слезы и чуда.
Импульсивные джазовые композиции сменялись задумчивым блюзом, мелодии танго звучали голосами страстных любовников.
Вечные мелодии. На все времена.
Возникало высокое напряжение ритма. Говорить не хотелось.
Это ведь, самое важное в творчестве – передать настроение.
Он играл и шум в общаге стихал, птицы за окном замолкали.
Через какое-то время он откладывал инструмент.
– Надо с утра проветрить лёгкие. После сна.
Как будто извинялся.
Он делал пробежку до дальнего пустыря и обратно, разминался, долго прыгал со скакалкой.
Принимал ледяной душ, пил кофе и шёл на лекции.
Я до сих пор уверен – Вадик писал стихи. Но если бы спросить его тогда, он ни за что бы, не признался в этом.
Он научил меня прилично играть в преферанс. Объяснил тонкости этой умной игры.
Как-то я выиграл сорок рублей. А начали безобидно, полкопейки – вист. Всю ночь играли. Проигравший, мой однокашник, расплатился джинсами: его брат, моряк, ходил в загранку.
Когда забрезжило утро, товарищ ушёл домой в трусах.
«Долг, в преферансе – святое дело».
Первые мои джинсы. Тёмно-синие, вожделенные. Мятые, потёртые, но прочные. Берёг их, как полковое знамя на первом посту.
Надевал по великим праздникам, на зависть окрестным модникам.
Пока однажды после кино не сцепились с местными хулиганами.
Сперва их было трое. Вроде бы нормальный расклад, учитывая данные Вадика.
Встали мы с ним, спина к спине. И тут один из них свистнул «соловьём-разбойником», заорал благим матом:
– Наших бьют!
Топот, толпа летит, на выручку. Отвесили им, путь себе расчистили, и давай, уходить дворами. Выносите, молодые ноженьки!
Джинсы хоть и крепкие, но…
Чинить смысла не было.
Жалел очень, но был рад, что всё обошлось благополучно.
Осталась о первых моих джинсах – светлая память! Как «живые» – перед мысленным взором.
Много джинсов потом было ношено, и сейчас не одна пара в шкафу, но эти – особенные.
Вадик мог бесконечно рассказывать про свой любимый город. С тонким юмором, парадоксальной иронией, колоритными оборотами тамошнего языка.
Это всякий раз было как очередная экскурсия, и я заочно влюбился в Одессу.
Мы договорились слетать туда вместе, на летних каникулах.
В Киеве сделали остановку. Брат Вадика получил квартиру, мы выпили по этому поводу. А ещё за здоровье новорожденного племянника.
Утром позвонила из Одессы взволнованная мама Вадика. Сообщила, что у них холера, приехать нельзя.
– Вадик, сынок, умоляю, будьте осторожны! Вибрионы холеры меньше всего живут в сухом вине. Буквально пару часов! Ты меня слышишь?
Мама работала врачом, она знала, что надо делать.
Мы застряли в Киеве.
Жили в квартире дяди Вадика, художника. Его не выпускали из Одессы по случаю карантина.
Дом старинный, много пастелей по стенам, пейзажей. Хотелось взять в руки карандаши из коробки и попробовать самому нарисовать что-то лёгкое, создать словно и не руками, а единым дыханием.
В Киеве много таких уголков.
Сквозь занавески влажной акварелью просвечивал великолепный Софийский собор, ровесник Ярослава Мудрого.
Широкие подоконники в квартире вскоре были плотно заставлены пустыми бутылками из-под «Рислинга» и «Алиготе». Проникающий сквозь них свет преломлялся зелёными струями.
Стены старого дома были толстыми, звуки улицы долетали приглушённо. Я лежал в кровати и ощущал зыбкое скольжение, словно парил невесомо в глубине лёгкой, морской волны.
Впереди ждал город ярких талантов, щедрых людей и любви, растворённой в терпком йоде морского прибоя. Такой мне виделась из Киева Одесса.
– Жаль, – расстраивался Вадик, – я бы показал тебе единственную в мире улицу, на одной стороне которой сидят, на другой лежат. Она называется Черноморское шоссе. А ещё «Потёмкинская лестница», «Дюк Ришелье»… «Привоз» – настоящая поэма пищи, а также нескучной философии жизни.
Когда сняли карантин, оказалось, что у меня уже нет времени, чтобы ехать в Одессу.
Было грустно. Не покидало ощущение грядущих потерь. Так всегда бывает после хорошего праздника.
Мы разлетелись в разные стороны.
Вадик первым же рейсом – вылетел домой.
Встретились с Вадиком осенью.
Оба решили уйти из института.
Я, переводом на филологический, в университет.
Вадику стали неинтересны узлы, механизмы, «сопромат» и «эффект Кариолиса».
Он устроился каскадёром на Одесскую киностудию. И даже успел в конце лета сняться в популярном фильме «про пиратов».
Я пришёл к нему в гости с бутылкой сливового пунша. Он сидел на подоконнике, пристально разглядывал в большой, морской бинокль что-то в объёмном пространстве улицы, помечал на листке.
Поздоровались. Говорить не хотелось. Расставание радости нам обоим не прибавляло.
Он протянул бинокль:
– Ты эту фэмину, знаешь?
– Да. Это Тома с параллельного потока.
– Ты глянь, какие стремительные обводы, линии! – Он вновь приложил бинокль к глазам. – Про корму я уже замолкаю!
Я назвал ему фамилию Томы, комнату, где она живёт. Вадик записал. Расспросил про других девчонок.
Я был заинтригован:
– Ищешь подругу? Один раз и на всю оставшуюся жизнь?
– Нам предстоит почётное дело, босяк!
Согрели в чайнике пунш, пили неспешно из щербатых пиал. Молчали. Аромат слегка подгоревшего варенья из чернослива плыл по комнате. Солнце не утомляло закатным теплом. Лето умирало.
Бинокль и таинственный список не выходили у меня из головы.
Вадик достал из-под кровати большой чемодан «Свободная Германия». С коваными углами, блестящими замочками. Раскрыл.
– Теперь послушай сюда. У меня собралось аж семь комплектов. «Хе-бе» значит – «хорошее бельё». Фланка. Флотская роба, кто не знает. Белоснежная парадка. Белее белой пены. Как круизный теплоход. Забрал у отца. Настал твой час. Нас ждут великие дела. Ты понял, старик!
Он был непривычно многословен.
Сверяясь со списком Вадика, мы разнесли девчонкам нашего общежития эти комплекты.
Плотные, натуральные. Отличного качества.
В подарок.
Тогда можно было за десять рублей купить в «Детском мире» игрушечную, но вполне рабочую швейную машинку.
Студентки так и делали, покупали вскладчину это чудо производства ГДР.
Весёлый смех перебивал трудолюбивый стрёкот швейной машинки. Несколько дней празднично пела она в комнатах девчонок свою лучшую песню.
Шила, шила, шила…
Пружинка интриги сжалась и была готова лопнуть.
А потом красавицы, избранные Вадиком, появились в модных белых джинсах.
«В облипочку», во всём великолепии фигур.
Звёздный час!
«Красная строка» сквозь всю оставшуюся жизнь!
Вадик садился на подоконник, доставал морской бинокль. Любовался «линиями, обводами, кормой», говорил с улыбкой:
– Жить без красоты невозможно – лучше умереть! Не слезть мне с этого подоконника!
По утрам он по-прежнему доставал саксофон, закрывал глаза, играл с наслаждением.
Соло.
Играл мелодию молодости и счастья. Большого и нежного, как Чёрное море.
Она трагически оборвалась.
В Одессе, на съёмках…