Владимир вполз на бесформенный матрас, на второй полке вагона, уместил подбородок на тощую подушку, лежал на животе, смотрел, не отрываясь в окно.

Было неинтересно, бездумно, но притягивало необъяснимо, он не знал, что же именно хочет увидеть в заоконном пространстве, но снова и снова смотрел на быструю смену унылых картинок.

Начала затекать от напряжения шея. Он повернулся на спину. Матрац постоянно сползал, нависая над нижней полкой, приходилось его подтаскивать, держась за поручни.

По узкому проходу бесконечная вереница ходоков, суета. Люди-муравьи сновали в обе стороны, и надо было поджимать ноги. Долго так лежать он не мог, и всё повторялось снова.

В соседях – семья: родители, сын-подросток. Корпулентные, круглолицые, как блины на масленицу, внешне похожие друг на друга. Трудно сказать: сколько годков каждому из них? Дебелость расплывающихся тел, пухлых щёк, пальцев-сосисок и покатых плеч, делала их моложе реальных лет.

Телами они заняли всё пространство отсека. Владимир понимал, что на нижней полке ему вряд ли найдётся место.

Они почти не разговаривали. Сопели сосредоточенно и изредка обменивались короткими деловитыми фразами – «хлеб перэдай, нарэзку, ножа придвинь».

Папаша часто вытирал полотенцем пот с шеи, лица. Большая, какая-то женская грудь, подмышки влажнели на белой майке.

Он откидывал мятое полотенце – на подушку, пыхтел даже от лёгкого усилия.

Ели они часто, бездумно, по-многу, с отрешёнными лицами: видно, нравился процесс или боялись, что испортится. Разворачивали пакеты, вскрывали баночки, пространство у окна заполнили припасами, стукали глухо варёные яйца о металлическую окантовку узкого столика. Качались молчаливыми болванами в такт движению.

Остро пахло сервелатом, сыром, лежалой курицей, отваренной со специями в дорогу.

И снова ели.

После еды мальчишка залезал на верхнюю полку, поворачивался налитой спиной к проходу и потихоньку хрумкал крекеры. Вагон раскачивал массу его тела, и Владимир подумал, что, пожалуй, не сможет удержать, если тот вдруг начнёт падать.

Малец шуршал упаковкой, замирал коротко, прислушивался к внешним шумам, как грызун возле норы. И снова шуршал обёрткой, ломкими крекерами.

Икать начал, видно, от сухомятки. Долго пил газированный напиток «Буратино», вздыхал.

Его не ругали, не ограничивали. Наоборот, сидевшие внизу родители довольно посматривали в его сторону, потом в полуулыбке обменивались взглядами – радовались аппетиту. Два сытых хомяка.

– Мало’й, видать, прагаладалса, – тихо сказал папаша, и оба улыбнулись.

Владимир выходил в тамбур. Стоял долго, до изнеможения. Мелькали зелёные пейзажи за окном. Яркие, живые, объёмные, не то, что в коротком промежутке окна на верхней полке, а как когда-то цветные слайды на гэдээровской фотоплёнке.

Их привозили из отпуска, с экскурсий.

Где-то они лежат дома во множестве. Аккуратные рамочки в белых коробках.

Лес, кусты, поле, живописное озеро – то убегали от полотна, то приближались, то вновь прятались резво. Видимых признаков жилья поблизости не было.

Вдруг – нарядный человек, шагает куда-то по своим делам, узенькой тропинкой, не спеша, как и положено, когда путь предстоит не близкий и ждёт важное дело.

Владимир обрадовался ему, незнакомому. Поезд повернул, скругляясь вагонами вправо, словно давая возможность насладиться этой пасторалью. Он долго, напряжённо смотрел через серое стекло на путника, потом уже сбоку, прильнув к окну тамбура, пока путешественник окончательно не пропал из вида.

Красивый человек на фоне природной целесообразности. Владимиру показалось, что путник улыбнулся. Появилось сильное желание тотчас спрыгнуть с поезда, пойти рядом, говорить про хорошее. Солнцу радоваться, знакомству. Путешествовать в компании, пешком, до конечного пункта.

Он улыбнулся мимолётности этого ощущения, подумал, что память обязательно сохранит на особой страничке и этот лес, и озерцо в низине, пославшее вдогонку тонкий, солнечный блик, и всё объёмное, зелёное пространство с гулким перестуком вагонных колёс.

Но вслед за этим стало одиноко и грустно, как если бы проводил близкого человека в последний путь. Возвращаться в купе не хотелось, хоть он устал, чувствовал, что ноги гудят от напряжения и надо бы прилечь, отдохнуть.

Ехал он на родные могилки. Не был лет двадцать. Очень волновался. Думал о прежних временах, сердце стучало быстрее, и что-то странное произошло со временем. Оно исказилось, замерло в неведомой точке и тянулось теперь упругой резиновой лентой, жёстко закреплённой одним концом, готовой в какой-то момент распрямиться, хлёстко вернуться в прежнее состояние покоя, больно ранив при этом.

Владимир замер, сжался, а всё остальное стремительно вращалось вокруг, заставляя непроизвольно волноваться – до легкого головокружения и тошноты.

– Погост… погост. Погостил, и на кладбище, – подумал он вдруг.

Мелькали за окном прежние пейзажи, но уже не было той самой первой остроты восприятия, только усталость после всплеска эмоций и впечатлений.

Остался в памяти вокзал, где Владимир делал очередную пересадку. Чистый после утренней уборки, гулкий, в утренней прохладе тёмных мраморных плит. Суровые милиционеры по двое, следили за порядком. Не было бездомных собак, пьяных бомжей, и в воздухе сквозила забытая вокзальная сосредоточенность прежнего времени.

Мобильник вытворял что-то несусветное, отказывался пересылать из поезда эсэмэски. Владимир заплатил две тысячи «зайчиков» попутчице с ребёнком и послал с её телефона весточку, что у него всё нормально.

Она же стала рассказывать про дочь, больную сколиозом, с сильными диоптриями очков, похожую на птенца, начинающегося оперяться, про бестолкового мужа и просила совета и помощи, чтобы отыскать в Англии приличную клинику.

Он зачем-то мучительно пытался вспомнить, как выглядела бы эта женщина много лет тому назад, но не смог, и это отвлекало, беспокоило.

Было похоже на то, как, если бы высоченные, до неба, зеркала возникли вкруг него, отгораживали остальное пространство, множеством ломких граней, искажая привычную реальность короткими фрагментами. В них хаотично искажались невесть откуда всплывшие, незнакомые картины, спешащие люди, мелькали отрывочно, сплетаясь в отражениях до неузнаваемости в тугой узел и, лишая возможности выделить единственное, самое важное.

Что это? Было или только ещё будет?

Путаница сплошная. Неуправляемая машина времени.

Он сошел с поезда и часы вновь пошли, теперь уже бесперебойно, причём установились, неведомо как, по-местному времени. Два среднеевропейских часа необъяснимо куда-то исчезли. Всё происходило в сильном магнитном поле, путало амплитуду привычных колебаний.

Он перестал понимать происходящее, во власти отупляющей апатии, приготовился терпеливо сносить всё, что с ним произойдёт.

Небритый проводник равнодушно проводил его совиным, незрячим взглядом, стоя у дверей вагона. Нахальный субъект без возраста. Пузатый, стриженый наголо, чёрные очки на лбу, мордастый, в больших клетчатых трусах, якобы – шортах, с мобильником.

Новый тип проводника южных рейсов.

Четыре пути. Пассажиры пробираются в поезда на отдалённые ветки, минуя тамбуры проходящих поездов; но ещё раньше там оказались местные, мелкие торговцы снедью, фруктами, пованивающими морским йодом бычками, холодным пивом к ним и большущими бутылками невразумительной газировки. Весь этот табор кричал, голодным криком злых чаек торговался на смерть за каждую гривну, выклянчивал халявную копеечку.

Тем, кто входил и выходил из вагонов, очень сложно было протиснуться сквозь плотный заслон напористых тел, вёдер, корзинок, чемоданов и рюкзаков с вещами.

Дикая суматоха, ругань, детский рёв, напряжение.

Здание вокзала. Туалет на перроне. Двери широко распахнуты. Снаружи видно, как в раковине у стены какие-то люди моют ноги. И в мужском и женском – сразу. Проходящие мимо, похоже, слегка завидуют возможности немного охладиться.

Ничччего не поменялось с той давней поры.

Привычно. Он молча смирился, перестал роптать.

Жена получила его эсэмэски только на пятый день после отправки. К этому времени Владимир был уже на месте и очень беспокоился – получили ли они с дороги его сообщение?

Зато в день приезда в деревню мобильник трижды продублировал одно и то же сообщение от жены о том, что они волнуются.

Мобильник жил самостоятельной жизнью других реалий. И лишь требовал «питания».

Поначалу Владимир злился, потом решил не обращать внимания на происки неведомых сил и таинственную самостоятельность происходящего.

Вот тогда-то всё наладилось, вернулось привычное понимание. Но осталось тревожное удивление и сильное впечатление от этих завихрений деформированного времени и скомканного пространства, в которое он дерзко ворвался, добавив короткое волнение, внутреннее ощущение небытия, но своего в нём присутствия.

Однако и потом, нет-нет, да, что-то отвлекало его, возвращало к этим мыслям, пока не вернулся домой, и первые воспоминания не потеряли тревожную остроту.

Тогда же, по приезде, ему показалось, что это произошло из-за сильного южного солнца, усталости и дорожных неурядиц, которые он по собственной воле выдумал, а потом старался преодолеть.

Его встретили на вокзале муж старшей сестры, Виктор, и Николай, муж племянницы Лены. Он был местный и знал дорогу, а хозяином машины – белой «Шкоды» с номерами российского региона – был Виктор.

Николай – высокий, молчаливый, обширной лысиной похож на бухгалтера:

– А ведь был когда-то спецназовцем, – отметил про себя Владимир.

Виктор – небольшого роста, крепко сбитый, худощавый, голубоглазый, большеносый и скуластый. Говорит быстро, слова некоторые проглатывает, не сразу разберёшь.

Начало августа.

День пылал доменной печью.

Ехать до деревни более сорока километров.

Окна машины открыты, горячий воздух врывается в салон, приходится громко кричать и пересыхало в горле.

Смеются.

Высокие пирамидальные тополя вдоль дороги. Старые, стволы неопрятные, много сухих веток.

Оживлённая южная трасса, в обе стороны несутся машины.

Николай и Виктор сидят спереди, Владимир между сидений наклонился к ним, сзади, рассказывают сумбурно, перебивают друг друга.

Проскочили райцентр. Половина пути.

У калитки Владимира встретила двоюродная сестра, тёща Николая. Крупная, почти квадратная, улыбчивая. В пёстром, ярком халате. Прежние, весёлые ямочки на щеках сместились, съехали к скулам и погрустнели. В глазах радость и усталая озабоченность.

– Помнишь, Володька, – со слезами сказала сестра, – ты мальчиком приехал, и мы разучили песню – «Коричневая пуговка, валялась на дороге, никто её не видел в коричневой пыли…»

– Конечно! – Владимир засмеялся.

Они, приобнявшись, у калитки допели вдвоём песню. Глаза у обоих повлажнели. Смеясь, вошли во двор.

Дом – каменный, белёный, наличники голубые, присел и чуть-чуть накренился вправо.

Вечер. Стол во дворе. Клеёнка, пёстрая, «праздничная». Голубоватая прозрачность бутылки с самогонкой замутнела после холодильника в уличном тепле.

Ещё пили морковного цвета виски. Большая, квадратная бутылка, из «дьюти-фри».

Вспоминали, смотрели фотографии. Чёрно-белые, ломкие из домашнего альбома сестры и яркие, цветные – Владимира. Блики мелькали, расцвечивали лица фиолетовым цветом. За спиной дёготь южной ночи, а на столе, голубоватым светлячком, экран лэптопа.

Много говорили про внуков, меньше про детей.

Сидели за столом, укутанные тёплой негой южного воздуха, затихающего в ночи, перекрикивали шум, изредка проезжающих по улице машин.

Дом был в центре, шоссе проходило мимо.

Разговор нарушал нескончаемый треск цикад и сверчков. Так быстро всё стало привычным, словно и уезжал ненадолго.

Спать пошли рано.

Утром сестра выгнала на выпас гусей, кормила кур, уток. Шумно стало во дворе. Владимир вышел на крылечко.

Нахальный, юркий воробей подъедался у кур из корыта. «Хорошо устроился!» – подумал Владимир.

Зять и племянник Славка в шортах, без маек, курили, сидели на каменном крылечке.

Сестра озабоченно сказала:

– Должно быть, куница повадилась в курятник. Даже под несушками яиц нет. Беда! Теперь будет шкодить! Плохая новость. Пришлось купить десяток у соседки.

Завтрак был готов. Помидоры, брынза, козье молоко, тёплое после утренней дойки, жареные яйца, нарезанная колбаса. Кофе, чай, пряники.

Деревня наполнялась шумом пробудившейся людской суеты, движением, криками домашней живности, пением птиц в деревьях. От этого пространство вокруг казалось огромным, резонировало, как бы от огромного, прозрачного купола, и плавно возвращались к людям звуки жизни.

Владимир вспомнил свои ощущения, круговую панораму зеркал, и ему показалось, что он уже видел это прежде.

Далеко, на всхолмке, за речкой, медленно двигалось большое, молчаливое стадо коров, за ним тащилось облако пыли и пыталось обогнать, но лишь повисло в воздухе. Пастух шёл рядом, вел за рога велосипед. Кнут свисал с плеча, волочился по земле, а спицы поблескивали на солнце тонкими иглами.

Наскоро позавтракали, кофе попили.

В шортах, сандалиях на босу ногу, бейсболки белые на головах, мужчины втроём сели в машину. Выехали на кладбище. Недалеко. Влево, и вверх, по проулку.

Дом, большой, вытянутый бараком, в сторону огородов – опустел. Двери раскрыты, тюлем плотным занавешены от мух.

Вещи в беспорядке на стульях, спинках кроватей. Чемоданы раззявили пасти, освободились на время от плотных наслоений вещей.

Добрались до места. Утро раннее, но жара стремительно надвигается огнедышащей пастью.

Степь, сколько видно глазу, чередуется с сухими комьями вспаханных полей, а дальше море сливается с блёкло-голубым горизонтом и не различить перехода воды в небесную бесцветность. Лишь местами, впереди, тонкая линия горизонта, а сбоку неровные линии лесополос.

Рубят корни штыком лопаты. Поддевают ломом. Они тянутся, сопротивляются упорно. Похожи на цепкие руки. Жилистые и неподатливые.

Мимо надгробий, взметая пыль, тащат по земле к забору умирающие ветки. Металлическая, сварная ограда сделана в мастерской, по соседству с кладбищем.

Пришёл кот. Возник из тени куста, из высокой, вянущей травы. Большеголовый, серый, худой, плоской дощечкой, трётся об ноги. Разевает пасть, беззвучно мяукает. Усы пышные на солнце искрятся сахаринками.

Старушка следом подошла, позвала ласково, руку коту протянула:

– Митя, Митя! Здесь мой младший братик лежит. Рак. Молодой, шестьдесят не исполнилось. Совсем молодой. Только в могилку опустили, стали землю бросать на гроб, и этот котик. Откуда? Зовём его – «Митя». Наверное, брат мой приходит. Оттуда. А я живу, живу. Чего живу? Небо копчу. Только живым мешаю, путаюсь под ногами.

Глаза к небу. Сухонькая, в белом, нарядная. Руки загорелые, усталые, высушенные работой на земле, за долгую жизнь.

Кот приподнялся на задних лапах, выгнулся спинкой, ловко подтиснулся под руку старушки. Она гладила кота, что-то говорила тихо.

Потом конфетками мужчин угостила из маленького, прозрачного пакетика. Они чуть-чуть подтаяли, слиплись фантиками некрасиво. Печенье положила на «цветник» могилки. Так принято – здесь.

– Я из Анновки. Братика приехала проведать. – Снова гладит кота. – Глаза у котика хорошие. Яркие, голубые, как небо весной. Обычно серые у котов, зелёные. Да, он и не кот вовсе, что я говорю, дурёха старая! Из ума выжила окончательно! А, вы – не местные? Я здесь всех знаю. Издалека?

Двое в яме перекуривают, слушают. На лопаты облокотились. Тот, что на бруствере, поясняет:

– Приехали из разных углов, собрались, вот. Виктор, зять, муж моей старшей сестры, и Славка, их сын, племянник мой – с Урала, а я из Англии прилетел. Владимир меня зовут. Ездим каждый год, в разные места, приводим в порядок могилки. Разбросало родных людей по городам и странам. Тут вот – отец, бабушка. Дед символически. Он в Днепропетровске расстрелян в тридцать седьмом. Реабилитирован посмертно в пятьдесят восьмом. И где покоится? На планете Земля. Тут только фотография и крест.

– Я вашу бабушку знала. Она же с того края села. Постарше меня. У неё трое сынов было.

– Да. Мой отец – средний, – пояснил Владимир. – И троих соседских детишек воспитывала бабушка. Тоже репрессировали отца и мать. Она забрала в свою семью, чтобы в детдом не отправили. Две дочери и сын. Родители, оба, в Алматы похоронены. На следующий год туда запланировали, в Казахстан. Опять – визы, границы, разные валюты… Много мороки. Но – надо, что там говорить.

Старушка повздыхала, ушла.

Они вырубили кусты с краю. Обнаружилось чужое надгробие. Старое, негодное, тяжёлое. Спрятал кто-то в буйных кустах заброшенных могил. К ограде кладбища нести далеко, а тут рядом.

Виктор и Славка прислонили к новому памятнику. Вернули хозяевам.

Фотографии разные на надгробиях. На старом – молодое лицо, на новом – старое. А человек один. Заблудился в лесу времени.

Отгибали упругие кусты, подрубали штыковой лопатой. Рядом пышный куст розы на соседней могилке разметался длинными стеблями. Старались аккуратно, чтобы не поцарапаться. Ветки теряли почву, умирали. Листья быстро вяли на сильном солнцепёке, зелень их становилась серой. Шуршали тревожно, соприкасались жестяным шуршанием, безжизненным шёпотом перед тем, как умереть, облететь с веток насовсем.

Не жалко их. Мешают.

Земля сухая, пыльная, рассыпается прахом. Солнце нещадно накаляет степь, смещает сполохом марева реальность вокруг.

Рубят топором корни. Коричневые, крепкие, долгие, неподатливые. В яме тесно, замах короткий, белая полоска лезвия. Насажен топор наспех, нет мужских рук в хозяйстве сестры, опасно смещается на топорище, может соскочить. Вёрткий в потных, усталых руках лом изгибается плавно на краю ямы, опасный, ненадёжный, того и гляди, выскользнет из влажных ладоней в любую минуту. Узкий, погнутый лом.

Поддевают корни, рвут, стараясь вытянуть самые тонкие, белые корневые волоски.

Выкручивают шершавый ствол, корни сопротивляются, не выпускают землю из цепких объятий.

Ещё один угол освободили от зарослей. Рядом с надгробиями большая яма. Надгробия покосились. Вот-вот завалятся, рассыплются окончательно на атомы мелкой, мраморной крошки, серой от цемента, ставшего пылью.

– Бабушку хоронили в декабре, земля промёрзла, и её надгробие накренилось сильнее, чем у отца, похороненного в середине ноября. – Думает молча Владимир.

Тень исчезла. Солнце в зените. Каждое движение даётся с трудом.

Пьют тёплую минералку. Тотчас же обильно потеют. Дышат тяжело. Владимир предлагает:

– Может, заехать в магазин, купить химикаты, да и убить корни. Тактику выжженной земли применить. Чтобы надолго. Лучше бы – навсегда, конечно, чтобы когда нас не будет, могилка прибранной осталась.

Замолкает, думает: «Да разве есть что-то – навсегда? Когда-то мы опять сюда вернёмся? Может, и вовсе не случится. Я уж точно, под большим вопросом, племянник ещё имеет шанс. Было бы у него желание».

– Пока не были, тайга выросла посреди кладбища.

Тянет куст. Виктор рубит корень коротким, сильным ударом. Ствол пружинит, Владимир едва не падает на бруствер. В сандалии набилась земля, мешает. Ноги серые от пыли.

– Спину бы мне не сорвать, а то опять «блокаду» придётся делать. Тридцать два укола. Я тут, как-то два месяца мучился – встану на колени, голову на матрац положу, и так вот спал. Му’ка, да и только, – говорит Владимир. – И уже молча, опять подумал. – Надо бы поберечься.

Вытягивает куст, кидает в сторону:

– Гибкий, не ухватиться толком. Не дай бог корешки, мелкие останутся, опять разрастется. Гидра, а не куст!

Напротив мастерские, мужики сидят в теньке, на лавочке. Курят, наблюдают за ними молча, сосредоточенно.

– Уже который час рубят, – говорит седой, крупный, в майке с выцветшей эмблемой компании «ВР». – Скоро припечёт как следует, будет нечем дышать от жары. Надо им ноги уносить поскорее. В тенёк.

Затягивается сигаретой.

– Да, воздуха скоро не останется. Честно врубаются, – соглашается второй, помоложе, лицо простое, голый по пояс, сивые волосы на груди редкими кустиками, округлый живот делают его старше.

Синяя наколка на плече – меч, обвитый змеёй. Прикладывается к сигарете, змея ненадолго оживает.

Виктор правит обухом штык лопаты. Он искривился. Старый, местами потравленный ржавчиной насквозь.

Кот возвращается с ящерицей в зубах.

Славка и Виктор стоят, курят, наблюдают молча.

– Отца хоронили у товарища, – говорит Владимир, – отпели в церкви. Батюшка едва согласился, потому что кремировать решили после отпевания. Расспросил нас: где умер? Как? Долго допытывался. Говорим, прошёл проходную, упал и умер. Ну, будем считать – несчастный случай на работе. А так-то нельзя в печь, православные косточки в земле должны тлеть. Простились, отпели. Мы вдвоём на машине, раньше приехали к крематорию. Ждём, когда гроб привезут. Там недалеко одно от другого. Тихо. Стоим около входа, о чём-то говорим вполголоса. И вдруг – кот, чернее ночи. Бесшумно, как из воздуха, возник, едва слышно прикоснулся жестяного отлива окна. Молча нас гипнотизирует. Глаза огромные, насторожен. Так и стояли, в лёгком столбняке, пока гроб не привезли. Потом вспомнили, а его уже и след простыл, в суматохе.

И снова они выкорчёвывают деревья, рвут коварные корешки кустов.

Жара становится невыносимой.

– Так вот, потихоньку, одолеем, – подбадривает Славка.

Стройный, мышцами поиграл. Не смотри, что за сорок. Блюдёт фигуру.

– Сестрица говорила, мол, дам местному алкашу бутылку самогонки, он всё тут и расчистит. Размечталась! Он бы на первом кусточке помер и не воскрес. – Владимир достал фотоаппарат, отстранил от себя, навёл рамку, сделал несколько кадров. – Покажу, пусть увидит родня, отчёт трудовой, какие здесь джунгли выросли. Не корневища, а змейгорынычи.

Виктор молотком насадил плотнее топор.

Пьют со Славкой по очереди воду из бутылки. Тела влажнеют.

– Володя, унеси эти корневища к забору, – попросил Виктор, – глядеть противно.

Владимир волочит по земле выкорчеванные стволы к ограде кладбища.

Проходит мимо памятника со звездой в навершии. На фотографии – парадная форма, фуражка.

– Наверняка в армии погиб. Последняя фотография. – Да. Танкист, погоны чёрные. Грустно, такой молодой.

Возвращается.

– Тёща не знала, что кустарник, – говорит Виктор. – Думала, деревце стройное вырастет, тень даст. Лавочку поставит, люди придут помянуть. Теперь вон сколько мороки.

– Кроссворды составляют одни, а разгадывают их – другие, – отзыватся Владимир.

Кот тем временем поймал большую зелёную саранчу. Она лениво упиралась в усы, щекотала, кот брезгливо тряс головой. Съел с хрустом. Наскоро умылся лапой.

Пропал ненадолго, вернулся с мышью в зубах.

– Котяра полный беспредельщик, – говорит Славка. – Метёт всё подряд, как газонокосилка.

– Жара забойная, – вздыхает Владимир, пот со лба смахивает. – Да. Надо уходить, пока по голове не ударило. Солнечным электричеством. – Успеем ещё. Десять дней у нас впереди. Давайте, сфотографирую. Такая большая работа, запечатлею для близких и родных. Вас, кота Митю…приходимца.

Фотографирует.

Идут, устало, к машине, складывают инструмент в багажник.

– Сильно разрослось кладбище после похорон отца и бабушки, – замечает Владимир. – В мраморе изображают, кем работал, чем увлекался. Целые картины трудовой жизни! Прежде клали в могилу, рядом всех, кого осиротили, всё, что при жизни радовало. Язычество. Отголоски докатились, теперь что же – комбайн, грузовик, не закопаешь. И видно, кто как живёт. Здесь уже заметно расслоение – у кого чёрный мрамор, красный, большая площадка вокруг, покрытая плиткой, а у кого крошка мраморная на цементе, недолговечная. Старые, покосившиеся надгробия в землю уходят.

Виктор и Славка молча слушают, не возражают. Заметно – устали. В машине душно до одури, пахнет перегретой пластмассой. Окна открыты настежь, но воздух не движется.

Зной отупляет, лишает сил, нагоняет вялую одурь, сонную апатию, но уснуть не даёт, меняет звуковой фон. Необычно. Остаётся утомительная маета и беспокойство от недосыпа.

В сторонке, у забора, синий крестик небольшой, почти на уровне земли, металлический, кованый. Криво торчит, безымянно. Рядом блюдце пыльное, с отбитым краем. В ямке. Гвоздика пластмассовая выгоревшая. И всё.

Пыль и прах на всём. Кажется, дымится, колышется в знойном горниле воздуха нереальный пейзаж на белой простыне вылинявшего неба. И вот сейчас вспыхнет в глубине неуловимо, коротким, синим сполохом мелькнёт, с одного края, займётся, побежит, голубое, быстрое пламя по сухой траве, по небрежным клокам скошенной стерни, перескакивая через растресканные комья чёрной земли. Взбесится в топке жаркого дня, делая его раскалённым до невозможности, пока огненная лавина не зашипит, уткнувшись в мелкий, колкий и влажный ракушечник прибрежной морской кромки. Останется тревожный запах гари, разорения, вперемежку с вонью чёрных, гниющих водорослей на острых камнях.

Едут в деревню.

– Сколько себя помню, эти комбайны, рядом с кладбищем, прицепы, бороны. Латанное-перелатанное, сваркой кое-как прихваченное, подштопанное. Ничё не меняется, – говорит Виктор.

Сестра встретила:

– Удалось шо-нибудь сделать?

– Заросли непроходимые, – посетовал Владимир, – жара нас выгнала. Я-то в основном фотокорреспондентом подрабатывал, а вот, они – да! Ударники!

– Там затишек, запросто солнечный удар получить. У вишни – коварные корни.

– У нас хорошо, в Миассе. Могилку выкопали, землю вывезли. Вместо неё гравием засыпали. Ничё не проседает. Особенно, после зимних похорон, – рассказывает Виктор.

– Ну, на Урале-то щебня хватает, а здесь степь, пыль, прах, – возражает Владимир.

Владимир с сестрой пьют мятный чай с конфетами. Виктор и Славка – кофе растворимый шумно втягивают. Запах промышленной смазки от него. Вприкуску с сигаретами попивают. Почти не разговаривают. Подрумянились на солнце.

Пьют, обжигаются, потеют, но видно – нравится.

Владимир рассматривает фотографии, щёлкает раскадровкой, удивляется:

– Ты, глянь, с котом ни одной нормальной не получилось. Все размыты. Дааа! Не простой «котик» к нам наведался.

Славка и Виктор снова закуривают, молчат.

– С внуком были в доме отдыха. Чай с мятой принесли. Он глотнул и кричит на всю столовую: «Дед, а, чай-то с «Диролом»! – засмеялся Виктор.

Прозрачные сумерки плавно опускаются.

Тёплый вечер. Трескотня, самозабвенно славят приход мрака ночные насекомые. Сестра вдруг, встревожилась, взяла фонарик, заторопилась в огород.

– Ежи, ежи»! – закричала тревожно.

Все вскочили, кинулись на её крик.

Одного схватили сразу, у забора, второй куда-то скрылся бесшумно, но вскоре нашли и его, на влажных от полива грядках помидоров. Там же валялись скорлупки раскрытых яиц. Ещё влажные, свежие, видно, только что опустошённые.

Ежи крупные, фыркают злобно, скручиваются неприступно в колючий, опасный, подвижный клубок.

Спрятали их в плотную сумку, положили в ведро, накрыли тяжелой железякой, старой какой-то запчастью, ненароком прибившейся к хозяйству.

Делились впечатлениями от охоты, разгорячились в азарте.

Ежи, пыхтели, фыркали возмущённо, шуршали в своём узилище. Проверили. Обнаружилось, что они прогрызли сумку, и предусмотрительность с грузом оказалась не лишней.

Племянник отнёс в ведре обоих воришек далеко в степь, за реку.

Сестра тревожилась, говорила, что ежи хорошие пловцы и неутомимые охотники, могут даже на мышей охотиться, и, если у них детки, недалеко от курятника, они вернутся обязательно.

Славка вернулся, возник неслышно из-за орехового дерева. Ведро оцинкованное блеснуло светлым, покатым боком, скрипнуло ручкой в проушинах. Тень от фонаря над крыльцом удлинилась, прикоснулась к дереву за его спиной.

На следующее утро сестра принесла четыре свежих яйца. Потом ещё. Похоже, ежи не вернулись.

Это будет завтра, а сейчас мужчины моются неспешно, радуются свежести прохладной воды.

В доме ванная, ватерклозет, бойлер. Всё кособокое, но всё-таки не на улице удобства.

Переодеваются в чистое.

Собираются долго, едут к родственникам на другой край села: приглашены на пироги.

Жара спала, сменилась духотой, тепло держится, отступает неохотно.

– Племянница фамилии не меняла, так и осталась Михайлова, – говорит Виктор, уже в машине.

– Тут полсела с такой фамилией. Да и на кой её менять, если хорошая! – отвечает Владимир, – после паузы. – А село вымирает. Вон пустых домов сколько проехали.

– Кажется, здесь – поворот от магазина, налево. Да, вот пластик зелёный на фронтоне. Гляди – дом соседский пустой и кот умывается на завалинке. Приглашает. Покупай и живи рядом. Может наш знакомый, «Митя», топает? Отсюда не разглядеть, такой же серый. – А мы будем пить, сейчас. – Шутит Виктор.

– Что ещё делать вечером в деревне? Байки слушать, да водку кушать! – смеётся Славка. – Полно пустых хат. Я бы купил под дачу, они тут копейки стоят. Ремонт сделать – не проблема. Только вот, далеко добираться. Хоть бы километров пятьсот было. Да и граница «мозги компосстирует».

Выходят из машины.

– Ты смотри, какое крепкое хозяйство, единоличное. Утки, куры, индюки. Огород на бугре – за горизонт убежал. Куркули! – Оценил Владимир.

– О! Коля, привет! – Обнимаются. – Сколько ж годов-то, сразу и не сосчитаешь! А это Славик, племянник. Подрос немного, сороковник перешагнул.

– Да, вы проходите! Дом, правда – старый, не пугайтесь.

Хозяин приземистый, основательный, но не толстый. Голова белая, круглая. Смеётся, металлические зубы портят улыбку влажным, неживым блеском лунного блика. Нос прямой, слегка широкий у переносицы.

Разуваются, проходят в избу. В передней горнице прохладно, стол большой накрыт. Портреты на стенах, в тёмных рамках. Торжественные старики застыли в намётах обильной ретуши. Под стеклом шкафа – цветные фото молодых и юных, новые совсем.

– Проходите. Тут у нас один угол занят чемоданами: соседка в Италии работает, присматривает там за больным дедушкой. Оставила вещи. Не хочет, чтобы дочка пользовалась. А это внук старший, Мамед. Дочки сын. У него отец азербайджанец. А этот только пока на фото, четыре месяца. Радость моя. Внук от сына. Второго родили. А дочь уже пятый год, как одна живёт. Папа Мамеда собрался, уехал в Новороссийск машину продавать. И вот – завтра приеду, послезавтра приеду, да так и не приехал. Не соизволил.

– Ничего! Выйдет замуж. Молодая ещё, красивая, – утешил Виктор.

– Да, там расклад другой, родня у него. Может, побоялся ослушаться? – заметила жена Николая.

– Отец ему – «цыц»! И он не моги ослушаться. У них так! – подхватил Виктор.

– Вот она и одна. Звонила, писала. Пропал. Ну и распростилась с ним. – Жена Николая нахмурилась.

– Мы вашу водку в холодильник, а нашу на стол поставим, холодную, – распорядился Николай.

– А своя, есть? – спросил Виктор.

– Не, не варим. Вино я ставлю. Немного. Литров пятьдесят. Хватает до нового урожая, для аппетита.

– Садись сюда, – предложил Виктор Владимиру.

– Почему?

– Ты курить не ходишь!

– А я в другие места хожу!

Виктор засмеялся:

– Николай, подрабатываешь, или дома сидишь?

– Ничего не подрабатываю, – отозвался Николай, – хватает дома работы. Девять лет уже на пенсии. Сорок три года стажа. Водителем. У меня отец три года не оформлял пенсию. Мама, да и все говорят – иди, оформи, а он – зачем мне? Я же ещё в силе. И я вот, тоже в силе. Сын своего отца. Перца в этом году две тыщи кустов высадил. Поздно. Своя рассада не пошла, так у людей собирал, кто сколько даст. Индюков семьдесят штук, целое стадо. Индюка – зарежешь, сразу семь, девять килограмм диетического мяса! Камера морозильная на шесть лотков, забиваю полностью. Два холодильника забиваю, под самую крышку. Кричу – забирайте! А они уже наелись, не хотят. Денег-то откуда, с пенсии, а еды полно, приезжай, бери, сколько унесёшь. Кролей держал, но хлопот много. Гусей надо на речку гонять, привязан к ним, ничего другого делать не можешь. Да и, рыбой пахнут, после речки. Свинья требует хлопот много. Вот, индоутки мне нравятся. Даже не крякают. Шипят себе, растут. Мясо вкусное. Раньше сколько выведет яиц, столько и держим, а счас инкубатор загрузил и все вылупляются. Потом раздаю много соседям, родачам. Красивые выходят утята! Такой цвет шоколада. Богатый цвет. В том году было шестьдесят индюков, в этом чуть больше. Ты куда столько тарелок наставила?

– А, може, кто зайдёт в гости? – возразила Николаю жена.

– Зайдёт, и поставишь. А так стоят, как си́роты.

– Ну, шо – ходили на кладбище? – спросила жена Николая.

– Устали на жаре! Третью часть едва одолели, – пожаловался Владимир.

– Я тут пьяницам самогонку покупала, покупала, что-то они там порубили.

– Да, видно, что рубили топорами, пеньки кое-где, рыжие, поприсохли, но всё опять снизу – разрослось.

– Ну, садимся. Пока всё не съедим, из-за стола ни шагу! – приказал Николай. – Главное – мухи уснули, мешать не будут.

– Да тут, за один день не управиться, – покачал головой Владимир, глядя на стол.

– Это новая какая-то водка. Даже не знаю, как она открывается. Рекламируется всё время в телевизоре. Открывай, – Николай отдал Владимиру бутылку. – Показывают перепелиные яйца, намекают, что там нема холестерина. Брехня, конечно. Всем налили?

– Да, со свиданьицем! – громко сказал Владимир.

– Да, всего хорошего! – подхватил Виктор.

– За встречу! – Николай с женой, почти хором. – До дна! Приказ хозяина.

– А мы, ото, зимой сядем и давай вспоминать, – вздохнула сестра. – Кто, где? Спорим, а спросить некого, некому нас рассудить, старики-то ушли. Даже до ругани доходит другой раз. Маме было девяносто три в феврале, а в октябре умерла.

– Вторым тостом за родителей. Помянем. Светлая им память. Что могли, сделали для нас, другая была жизнь. Хуже, лучше? Была жизнь своя, и как-то она продолжается в нас, вот во внуках. Не всегда мы понимали старших, но что делать? – Владимир встал.

– Земля им пухом, – жена Николая смахнула слезинку кончиком платка.

– Я первый раз в деревню попал в пятнадцать лет, – стал вспоминать Владимир. – Вместе с родителями доехали до Москвы. Заночевали в Кунцево. У родственника жена русская. Хлебосольная такая, женщина, дочь светленькая, в маму. Помню, очень мне нравилась. И вот сидим все, обедаем, и родственник, спрашивает отца: вы национальность не поменяли? Отец удивился – на какую? На русских! Спокойней будет жить. Какие ж мы – русские, говорит отец, мы болгары. Так меня это поразило. Родители остались там, у родственников, а меня посадили на поезд и отправили сюда, в деревню.

– Индюшку пробуйте, мясо диетическое. Пока закусим, потом пироги поспеют. Извиняйте, у нас по-простому, – принялся угощать Николай.

– Да уж, половину блюда уничтожил! – возразил Владимир.

– Лёгкий дождь пошёл, – глянула в окно сестра.

– Косой, – посмотрел Владимир.

– Слепой дождь. Сумерки, – возразил Виктор. – Он счас и закончится.

– Зря Мамеда в футбол отпустила. И темнеет уже основательно, – посетовала сестра.

– Что он, первый раз, что ли, в футбол гуляет, внук? – сказал Николай.

– Третьим – за тех, кто в море. Житейском! – предложил Владимир.

Славка снял рубашку. Красивая фигура, торс точёный, узкая талия.

– Я тоже был, как прутик, после сорока шести понеслооо меня! – позавидовал Владимир.

– У нас всё по-простому, мы люди сельские. Можете хоть в трусах сидеть. Неси вторую бутылку. Чего засиделась? – подогнал жену Николай.

– Она ещё не остыла, – возразила жена.

– Теперь уже, какая разница, – блеснул фиксой Николай.

Владимир, хмелея:

– Мечта у меня – приехать на всё лето. Заниматься простым делом – хлеб зарабатывать своими руками. Ну, что это, двенадцать деньков? И неделя на дорогу. Ни тебе впечатлений набраться, ни поговорить толком. Да, всё куда-то бегу, бегу… Со всей толпой.

– Раньше, вот, – напомнил Николай, – воды горячей в кране нема́, ни машины стиральной, а детей по пять, по шесть, а счас кнопочку притисни, и пожалуста! И мужья, счас, помогают. Я вот смотрю на своего сына. Один ребёночек! Ну, вот, второго надумали. Говорить начинаю, чего детей нема, ах, мы устали! Чего вы устали? Вот этот, Мамед, внук, шо в футбол ушёл гулять, будет нас смотреть на старости лет.

– Счас они тебя посмотрят! – возразила Николаю жена, – их в село не дозваться.

– Да, вкусная у вас еда. У нас дорогая, а у вас вкусная, – покачал головой Владимир.

– Никаких ГМО! И всё нормально, своими руками, а в марте мне семьдесят исполнится. Ну, давайте, выпьем и обновим в рюмки, – поторопил Николай.

– Уф, объелся! – Виктор погладил округлившийся живот.

– Разок-другой – можно! – заулыбался Николай.

– Ты вот, котлетки-то попробуй, – предложил Владимир, – чудо, как хороши!

– Распробовал! Уже не лезут! – вздохнул Виктор.

– А, я думаю, что ж ты так широко улыбаешься, – засмеялся Владимир.

– Раньше-то мы лучше жили, а счас, конечно, уже не то, – загрустил Николай.

– Представляю, как было хорошо, если это всё – плохо! – усмехнулся Владимир.

– Поразделили всех, по разным странам! Разогнали по углам, – объяснил Николай.

– Я придумал себе забаву: сюда ехал через пять границ, наменял доллары, евро, латы, рубли, зайчиков, гривны! Всё фантики. Ничё за ними нет, бумага, да и только, – посетовал Владимир.

– А я уже был парубком. Соседка встречает и говорит – не думала, что ты выживешь. Голод после войны. Питался камсой ржавой и что на деревьях попадётся. – Николай задумался.

– За ваше гостеприимство, за ваш дом хлебосольный, – проговорил Владимир.

– Давайте выпьем, и я расскажу про этот дом, – предложил Николай.

Выпили. Помолчали.

– У нас в этом доме много народу жило, отец был ещё жив, бабушка. Она умерла под девяносто лет. Но дело не в этом. У неё было пять дочек и три сына. Один умер рано, другой жил в Казани, далеко. И вот соберутся все, по три-четыре ребёнка у каждого. Это было здорово! Я в шестьдесят седьмом году взял кассетную магнитолу, а бабушка моя и не знала, шо оно такое. Ну, я кручу, записываю, заставили её петь. И вот она слушает, не узнаёт, удивляется – разве это, я?

– Я приезжал студентом, ты уже был женат, – вспомнил Владимир. – И отец твой так меня расспрашивал уважительно, не спеша, слушал внимательно. Сидим на лавочке, говорим… Счас-то уж, не вспомню в деталях, о чём говорили, но вот то, самое – настроение сохранилось, осталось. Яркое впечатление.

– Там могилы, все три мои брата. Младшие. Все вместе, как в детстве. Один разбился на машине в двадцать пять, другого сосед-рецидивист, дурак пьяный, приревновал и зарезал. То же в двадцать пять лет, погиб. Отец в пятьдесят умер. Иван, ещё один брат, ушёл в пятьдесят четыре года. Они там дальше, за братьями похоронены – родители мои. Рядом с мамой… братики мои, младшие. А я вот – живу. Пока. – Жена Николая тихо заплакала.

– Движемся все куда-то. Куда? К могиле, потихоньку, – вздохнул Виктор.

– Я знаю, что жена меня переживёт и похоронит. Она у меня хорошая. Такой дом содержит в образцовом виде, – похвалил Николай.

– Я помню это первое потрясение в деревне, – продолжил вспоминать Владимир. – К ночи привёз меня дядя Вася, младший брат мамы. Всё вокруг гудит от звуков. Думал, не усну. Легли спать у деда. Только голова к подушке – и уснул! Утром встаю, смотрю на сад! Груши, яблоки, красным боком сияют, солнечно, сливы налётом белым покрыты, инеем таким… лёгким как будто приморозило нежно. А твой отец, уже свежует барана, – повернул он голову к жене Николая. – Подвесил барана на крюк, на сучок акации прицепил, за задние ноги. В честь моего приезда. А мне всего-то пятнадцать лет. Добрейшей души был человек. Жил я в городе, ничего этого не знал, природной красоты, и вот эти родные люди, душа нараспашку, готовы всем поделиться. Даже счас вот, волнение…

– Надо идти, пора индюшат загонять, – Николай поднялся из-за стола. – Они же, как дети, у них режим. Я за индюшек отвечаю, жена за индоуток. Каждый – индивидуальный предприниматель. Счас им натру кабачков, машинка есть специальная. Коров было две, но уже силы не те, да и стоит то молоко три копейки тонна. Стараюсь, берегу свою супругу, хоть я и колхозник по воспитанию, но в этих делах у меня строго.

Шум за окном, гомон, птичью стаю загнали в сарайчик. Молча прислушиваются. Николай возвращается:

– Индюшки мои сильно не кричат, так тихонько прошлёпали. А, вы, шо загрустили? Наливайте! Чтобы быть в форме. У меня же внук, четыре месяца, надо его растить, наставить на путь, на танцы сводить. Стекло разбить из рогатки, иначе он меня не примет и не поймёт. За внука! – Николай радостно засмеялся.

– Я вот тоже, не люблю: нальют рюмку, и ля-ля, ля-ля! – поддержал Виктор.

– Рюмку наливают, доливают – лампаду, – сказал Владимир. – Хотя, это уже коньяк пошёл! Вот коньяк, в отличие от нас – с каждый годом всё лучше, не то, что люди. Надо его только согреть теплом ладоней, он отблагодарит и букетом и градусом – одарит, а потом и беседа теплее станет. Чего мы собрались-то? Хорошее дело – погост в порядок привести, помянуть, могилки поправить. Потребность возникла. Я мечтаю в ближайшие годы приехать в село и пожить месяца три. Лето целое пожить! Без суеты!

– А, жить-то где собираешься? – спросил Виктор.

– Да в огороде, вон, под деревом, палатку разобью. Тут климат тёплый. Зимой жизнь замирает, притаится и молчит, вспоминает хорошее, что летом было. А летом, хоть и жарко, в середине дня, но к ночи-то опять оживление.

– А чего под деревом? Живи, дом пустой! Я другой раз пойду в город. К сыну, дочке. Если, что, остаюсь у неё. Но не сплю, не хочется мне в городе. Один день, самое больше два, больше не выдержу, бегом сюда. И всё сразу на своём месте становится! – сказал Николай.

– Знаешь, какая у меня большая мечта была? Да и сейчас она ещё теплится, мечта моя, угольком весёлым, негасимая. Пожить у деда в деревне год. Чтобы по кругу пройти – осень, зима, лето, весна. Помогать ему во всём, запоминать, расспрашивать про людей, родню. Кто мы, откуда. Самые тонкие ниточки корней проследить. Может быть, даже остаться… насовсем. Меня же родители не спрашивали, где я хочу жить. Сами из села уехали, а мне, может быть, здесь-то лучше всего и было бы. И пас бы я скотину, домом занимался, своими руками всякую работу осваивал. Как дед, прадед. Мои прадеды, оба, прожили по девяносто шесть лет. На земле. Детей шесть… восемь, заделал бы, – задумчиво проговорил Владимир. – Не меньше!

Помолчали.

– И воздух, же у нас какооой! – Николай зажмурил глаза.

– Я до восьми лет жил у бабушки в деревне, на Урале, – подключился к разговору Виктор. – Дед занимался моим воспитанием. Мастеровитый. Научил многому: с инструментами правильно обращаться, не зазнаваться, про себя много не думать, с людьми нормально жить и разговаривать.

– Люблю вспоминать, как сватался, – улыбнулся Николай. – После армии, шоферил уже, зарабатывал хорошо. Пришел со сватами, как положено. Мне говорят, давай, завтра приходи. Я, отвечаю – или сегодня, или никогда! Встал на принцип. Такая примета, дурацкая, кто выдумал? Если на второй день сваты придут, значит впереди у молодых долгая жизнь. А тут дедушка её, Василий, едет на мопеде. Дрын-дрын-дрын! Тарахтит. Говорит, не выдумывайте, чего на завтра откладывать! И в этот же день сосватал! И, дай боже, до сегодняшнего дня. А, я загадал – уйду на небо раньше. Она меня проводит. В последний путь. – Николай на жену глянул выразительно, отвернулся.

– Что ты, туда – торопишься! На небеса. Всё равно не узнаешь, кто и когда! – возразил Виктор.

– Ну, тогда наливай! Вздрогнули! – поддержал его Николай.

– Уже хорошо! – засмеялся Виктор.

– Ты, вот, зря вино с водкой напутал, – заметил Славке Владимир. – Есть такое стихотворение…

– А я не люблю стихи! – категорично отрубил Николай.

– Мне показалось, наоборот! И именно сегодня – показалось! – улыбнулся Владимир.

– Жена много знает, но редко рассказывает. Вот соберёмся через пять лет, на нашу «золотую свадьбу», пусть тогда расскажет.

– Не знаю, как здоровье разрешит, – отозвался Виктор.

– Мы уже будем в Евросоюзе! Европейцы с большими пенсиями, – развёл руками Николай.

– А счас – спать! – приказала сестра.

– Что-то, я плохо стал говорить, язык заплетается? – помотал головой Николай.

– Нет! Наоборот! Очень стал красиво говорить! – засмеялась жена Николая, – не каждый день такие разговоры. Хорошо говорим.

– Вот что – остаётесь у нас! Завтра суббота, поспите, отдохнёте. В выходной работать грех, даже на кладбище, тем более, что не родительская суббота, – предложил Николай.

– Надо водичку возле кровати поставить, – сказал Владимир, – под утро захочется.

– У нас вода необычная. Стирать можно без мыла. Белоснежное всё становится. Надо, привыкнуть, минеральная, полезная вода, – похвастался Николай.

Разбрелись по комнатам.

В избе, в дальнем конце, там, где зимняя печь, кухня, слышались голоса, неразборчивый разговор, лёгкий звон перемываемой посуды.

Одинокий петух прокричал истерично, осёкся, словно вспомнил, что некстати отрапортовал, рановато.

Владимир сидел на кровати в трусах, рубахе:

– Когда достаток в доме, и посуда по-другому звякает, не резко. Лишняя сытость порождает равнодушие к жизни, притупляет остроту, в сон вгоняет. Достаток приучает крестьянина быть мудрым, подготавливает к приходу смерти, примиряет. Это ведь не наследство, которое на голову свалилось. Всё добыто своим трудом. Складывалось каждодневно. Мечтаю ли я о наследстве? Пустое, бесполезное занятие. Неоткуда ему взяться. Да и зачем? Лишние хлопоты. Достаточно, материального комфорта и душевного благополучия. Для этого не обязательно иметь миллион. Или много миллионов. Но умирать всем страшно.

Луна взошла, высветила светлым фиолетовым сиянием комнату. Стакан блеснул коротко, изменил размеры ломкой гранью.

Владимир долго, медленно пил воду, не успевшую ещё нагреться, хотя и не хотел пить.

Вышел на крыльцо. Глянул на небо, усыпанное звёздами. Вздохнул глубоко:

– Прав Николай – воздух необыкновенный! Кто-то неведомый и совершенно незнакомый, необъяснимым и неясным до конца способом, без всякого нашего на то согласия вселяет душу в человека. Таинство. Впору ли она, так ли уж именно мне предназначена? И мы носимся с ней всю жизнь, как с инородной трансплантацией, которая не у всех приживается, мучает своим присутствием, вечно стремится к отторжению от существующего в физиологии остального организма. Такая, непростая – малость. Путается, вылезает не к месту, суёт нос во все мыслимые и прочие нюансы, портит и губит множество приятных моментов простого, ленивого бытия. Напоминает о себе в самых неожиданных ситуациях. И ведь, не к месту, как правило. Откровенно усложняет текущую жизнь, портит – довольно многим, если не сказать поголовно. Кому предъявлять претензии, требовать уточнений инструкции по применению? Да и в перспективе, не очень далёкой, у нас отберут её, во время отлёта, опять же – тайно, поместят назад, в ноосферу, чтобы потом в кого-то опять вдохнуть нечто – бэушное, не по первому разу! Попользовался, и хватит. И нам всё время декларируется, что это для нашего же блага, чтобы не только про насыщение организма едой и витаминами думали и заботились, но больше о подселёнке хлопотали. А кто спросил моего согласия, почему такое самоуправство? Однако все кому не лень убеждают – молчи, нельзя без этого! Иначе уподобишься примитиву. Жвачным, клюющим, сосущим молоко, мозги и кровь, парнокопытным рогатым, ползающим пресмыкающимся, летающим пернатым, земноводным скользким. Всем остальным, которые нас с детства окружают в качестве животного мира. Ущербность будешь в себе носить, страдать от несовершенства, в отсутствии этой важной малости. И будешь беспрестанно возвращаться в детство, тщетно пытаться, вспомнить, когда же это неосязаемую нетленность в тебя вдохнули? Под наркозом, гипнозом? Когда? И сомневаться – а было ли это действо незримое над тобой произведено? Безболезненно, но боль настоящая ещё только впереди. Тогда, должно быть, и появляются первые мысли о смерти и ужас от неизбежности, безмерности впереди и, собственной малости перед этим Космосом. И уже не оставят в покое эти терзания и пытка в примитивности усилий, несовершенстве, во всю оставшуюся жизнь, делая её безрадостной, отравленной, за исключением редких мгновений. Счастья? Изначально лишённой моей воли, запрограммированной и во власти какого-то закона, магнетизма, непонятного до конца, предписанного прихотью провидения. Во имя чего? Гармонии?

Комета сорвалась в бездну.

– Ещё чья-то жизнь оборвалась на Земле, и душа отлетела. Даже, если я и увижу в короткое мгновение собственную смерть, я не смогу об этом рассказать. Я могу представить, как это будет, но ещё живой, и другие люди, живые, с позиций живых людей, точно так же будут оценивать мои впечатления об этом, мысли мои беспокойные. Это – благо, потому что и жизнь, и смерть у каждого своя, неповторимая и, какой был бы ужас, если рассказать всю правду о запредельном, на линии перехода от жизни к смерти. И разубедить в смысле жизни, необходимости пройти её, взращивая душу, ту, что досталась, инкогнито мне в собеседники на всю жизнь впереди. А так – фантазии, разной степени достоверности.

В центре села, по параллельной улице промчалась стремительно машина, промелькнули два белых конуса дальнего света фар.

Владимир почувствовал, что его отрезвляет прохлада ночного августа, делает мысли ясными, как воздух приближающейся осени.

Вернулся в дом, но дверь оставил открытой. Сон скрылся в уличном мраке. Голова ясная, будто не было выпито и съедено изрядно за столом, словно он долго спал и только сейчас пробудился.

Владимир лежал на мягкой, широкой кровати, медленно согревался, смотрел на уголок неба в проёме двери, немного выше штакетника забора, вперебивку с тёмными изломами веток сливового дерева у калитки. Показалось, что кто-то невидимый, спрятался за изгибом ствола, наблюдает сейчас за ним.

Догадывается о его мыслях, молчит и чего-то ждёт.

Владимир коротко моргнул, наваждение не проходило. Дверь закрывать не стал. Лежал, сквозь шумный водопад поющих цикад, сверчков, обострённым слухом ловил приметы присутствия некой сущности, не человека.

Потом ощущение пропало. Перестало тревожить.

Он успокоился. Решил, что незнакомец ушёл.

Вдруг захотелось опорожниться. Настоятельно, мучительно, но гнать себя из уюта тёплой кровати не хотелось.

– Нужник – от слова «нужно, необходимо», – так он уговаривал себя.

Наконец резко откинул одеяло, встал, словно в прорубь приготовился нырнуть. Вышел на крыльцо.

– Можно выйти на улицу, встать под дерево и…

Но решил, что это неудобно.

Через выгородки заднего двора, приспосабливая кособокие калитки на верёвочных запорах, путался в них. Скрипели ржавые петли, разъезжался ногами в шлёпанцах в осклизлости птичьего помёта. Досадовал и жалел, что не вышел на улицу.

– Как они тут живут?

Оставил дверь будки открытой. Лунный свет откуда-то сбоку поблескивал на шевелящейся массе, в прорези отверстия.

Вонь спирала дыхание, подкатила тошнота, он натужился, чтобы побыстрее закончить «писанину» и уйти.

И вновь прилаживал верёвочные предохранители, пробирался в дом. Хотелось встать под душ, смыть с себя запахи, невидимую грязь.

Петух тревожно всклёкотнул в сараюшке. Владимир вздрогнул от неожиданности.

Потом постоял в середине двора. Прислушался.

Дом словно вымер, казалось, что там никого нет.

Он вернулся в комнату. Сполоснул руки водой из стакана, понял, что хочет пить. Последний глоток опрокинул залпом, слишком быстро, и слегка поперхнулся.

Помахал руками, чтобы высохла влага.

Влажный, скользкий стакан мелькнул коротко, в лунном сиянии, и Владимир едва его удержал.

Лёг, долго не мог согреться. Особенно ноги. Наконец и они растеплились. Успокоился, и бытовые неудобства, переживания по этому поводу отошли в сторону.

Перебирал в памяти разговор за столом, отдаваясь теплу кровати, дышал свежестью с улицы.

Ощутил короткое умиротворение.

Подумал вдруг с горечью:

– Брат был. Брат, старше меня! Лет на пять.

В мягком гамаке сна, жизнь ему представилась сейчас длинным коридором…

Слева открытое пространство, природа, красивая и равнодушная к нему, чередуется сменой времён года.

И двери, двери. Много дверей. Справа. Какие-то из них теряются позади. Едва различимы, лишь приметен общий контур. Странные внешне.

Двери моего детства были без кодовых замков.

Делались разными людьми, в протяжённости времени, в соответствии с их собственным представлением. Разновеликие, разноцветные. На них нет дат, чисел. Красивые и не очень. Важные, необходимые. Отсекающие одно состояние от другого, какую-то часть времени и людей, с молчаливыми границами порогов.

На двери тоже есть потребность и мода. Сколько дверей было за всю жизнь, но не про все он вспомнит сейчас. Они сливаются впереди со странным пейзажем, отделяют от него, но не растворяются в нём.

Да. А эти – были прежде, остались позади. Нет смысла оглядываться.

Всё это было до него, создавалось раньше и окрашивалось по вкусу тех, кто их делал. Воля созидания и творческое усилие перенесли их из других мест, чтобы скрыть за ними очень важное, но так ловко, что не догадаешься, какой секрет за ними молча притаился. И за какой именно дверью – самый главный из них? Попробуй, отыщи. И они, ещё, возможно, там присутствуют до сих пор, сокрытые секреты. Бестелесно, лишь умозрительно. Дух, запертый в одиночку, томящийся во все грядущие времена.

– Я прожил тысячи лет. За один день. Они неизменны единой общностью – смертью. Трагедией? Или это благо? Не дозвониться в Жизнь из Рая или Ада. У жизни со смертью нет обратной связи – потому что нет в этом необходимости, ведь они тесно переплелись, неразделимо. Тысячи жизней я уместил в одну жизнь. Поэтому она так скоротечна. И моя, и тех, других. Я устал. «А знаний меньше, чем у сторожа». И чем дольше я живу, тем острее понимаю, что в некоторые двери мне уже при всем желании не попасть, потому что ключик унесли мама, отец, кто-то очень близкий. Я ничего толком не знаю о том, как погиб мой брат Константин. Горестный факт. Серьёзный, умный мальчик, по словам Веры, старшей сестры. Его назвали в честь дяди, брата отца. Только взрослым, я узнал, что это плохая примета. Родители старательно замалчивали тайну его гибели. Жалели меня. Даже фотографий не сохранили. Похож ли я на него? И теперь-то уж я и не узнаю об этом подробно. По обрывкам разговоров, недомолвкам, взглядам, жестам, чему-то непереводимому на обычный язык, подспудным ощущением родства, общностью кровотока, по едва приметным признакам, намёкам, пытаюсь сложить воедино картину своей семьи, близких людей. В реальности моей жизни, в её необходимости, протяжённости во времени. Путешествую на старости лет от погоста к погосту. А, ведь меня, «поскрёбыша», могло и не быть. Сколько отмерено мне, прежде, чем откроется моя дверь в иной мир? И, чей век я проживаю? Свой ли, ушедшего брата?

Владимир вздохнул. Надо жить, во всей этой, неясной определённости, возвышенной пошлости грядущего просветления, жить – во чтобы-то ни стало! Зачем? Продолжать жить! Не представлять и фантазировать, а – жить. Какой вздор, посреди ночи, после изрядно выпитой водки, на грани серьёзного и банальности, на фоне звёздного неба, бездонной вечности надо мной, под ногами, и такой же пошлости, сиюминутного умирания мыслей, звёзд, растений, животных и птиц! В лукавой путанице умных слов и ускользающих мыслей, от которых остаются ощущение несовершенства и досада.

Он зевнул, почувствовал, что невыразимо устал.

– Завтра пойду на кладбище. Здесь ведь, недалеко. С самого утра. Встану, пока все спят. Упаду на родной погост и буду разговаривать с отцом, бабушкой, пока не превращусь в прах. Потом его развеет дерзкий степной ветер. Нет! Надо завещать, чтобы сожгли в крематории. И развеяли прах над этим селом. Хлопот с могилой не будет. Память будет теплиться какое-то время. Пока будут её живые носители. Потом окончательно истлеет и она. И я уйду окончательно.

Сколько красивости в этой фразе! Но ведь никто не станет спорить, что любовь и смерть соединяются у гроба. Это – неотвратимо. Чтобы жить вечно, надо быть вирусом или святым. Я придумал эту формулу, прямо сейчас! Почему… для этого понадобилась смерть брата в ряду моих мыслей? И для чего мне ужасное ощущение, что он был лучше меня? Чтобы, проживая свой и его век, тяготился знанием, терзался и его болью, теперь уже – двойной, за нас двоих, от невозможности что-то изменить? А всё началось с того, что кто-то неведомый поселил в меня, чью-то душу. Какую? Неведомую, чужую! А, что, если… это душа умершего брата? И я не могу породниться с ней просто потому, что не знаю, не ведаю – это ли душа моего брата? Как я старомоден! Юность, восторженность от Чехова, его сумасшедшие, гениальные пьесы. А ведь, всё это вернулось только сейчас. Но ведь – вернулось. И я совсем не рад, а прежде, наверное, гордился бы этим обстоятельством. И для чего это знание во мне, разъедает моё сознание сомнениями? Оно никчёмно, знание, ничего не прибавляет, потому что я ничегошеньки не знаю о себе, о брате погибшем, о чём думали родители, что пережили, потеряв, сына, как страдали после смерти ребёнка, какие слёзы были у них, а я только делаю вид, что мне всё ясно в творчестве Чехова, потому что решил, что это – про меня, но в веке нынешнем! И сколько во мне накопилось за жизнь – и Сталин, и Хрущёв, и Брежнев, и Горбачёв, и… списки «Форбс», и «оранжевые революции», о чём я прежде и думать-не-думал! И продолжаю жить. Собираю урожай плодов, перезревших, гнилых плодов зрелой жизни.

Владимир вздохнул. Протянул руку, взял со стула стакан, вспомнил, что в нём нет воды, поставил на место. Опять чья-то воля извне! Да, есть ли я и кто я таков? Сейчас бы на речку пойти, смотреть на поплавок, радуясь восходу, утру, начинающемуся дню, и ни о чём не думать, не тревожиться мыслями, ни теперешним, ни прошлым. Своим и чьим-то ещё. Пусть даже и родных по крови людей. Зачем я думаю об этом и раздражаю себя такими мыслями. Все уже спят, выпили много, как и я, но вот – спят! И прекрасно себя чувствуют. Что мне делать с этим? Лучше всего умереть. Сейчас. Утром встанут, ужаснутся, и подумают, что я от водки, а не от мыслей. Прямо вот сейчас умереть. Лечь красиво. А как это – красиво? Кого сейчас спросишь! Можно отравиться? Или травить свою жизнь такими мыслями, догадками, невозможностью понять и радоваться, и жить дальше в спокойном ощущении жизни, без надрыва. К чему эта безумная идея – привести в порядок погосты? Для кого? Кто придёт на мой погост, приведёт его в порядок, обновит надгробие? И узнаю ли я об этом? Разве что-то чувствует мой дед, на могиле которого правнуки много лет не могут прикрепить табличку с датами его жизни? И понадобился наш приезд, чтобы это сделать! И разве об этом думал он, представляя себя, свою смерть, могилу свою? А, что я такое? И встречу ли там – маму, деда… брата.

«Но всё равно умрешь»! Код возврата в какой-то дьявольский, неведомый тигель. Для последующего превращения в первородную массу, гомогенизация, превращение в новый оттиск. Внутрь, без моего ведома, вставят некий чип, под названием – «душа»! Наверняка бывший в употреблении.

Я ли это думаю и говорю себе? Или чьи-то голоса давно живут во мне и управляют мной? Гипноз энергии прежних жизней, которым я подвластен и сам не знаю, отчего это, зачем и для чего? Какие тайные, неведомые цели заложены в лабиринтах кода? Мы связаны незримой нитью родственного следа.

И ведь, ясно понимаю, что это и не жизнь. Ожидание жизни. Во всяком случае, какая-то не моя жизнь! Жизнь по предписанию. Транзит. Ведь я ей не хозяин. Жизнь бросают, предают, расстаются, лишь в самом конце, ощутив прозрение, насколько она скоротечна, иллюзорна. И начинают волноваться по этому поводу. Запоздало. И зря, потому что в этот самый момент и связываются воедино, накрепко – родственные узелки.

И всё это так глупо, не ново, не оригинально.

Он вдруг почувствовал – лицо, руки, грудь, шея, изрядно замёрзли. Ему всё стало безразлично, настолько, что если бы сейчас какой-то злодей вошёл – в комнату и, может быть, пригрозил его убить, он не сопротивлялся бы, а даже улыбнулся этим угрозам, прикрыл глаза и молча ожидал неизбежного.

– Может быть, я уже умер, но всё еще в плену прежних ощущений? На пороге нового состояния? Какого?

Он спрятался под одеяло, да так, что остался лишь кончик носа. Стало уютно, он быстро согрелся и мгновенно уснул.

Спал крепко, дышал неслышно.

Со стороны могло показаться – умер.