Село большое, почти четыреста дворов. Две улицы тянутся в сторону Степновки. Когда-то богатое было, зажиточное. Теперь хиреет. Остались совсем уж, старики. Доживают, помогают детям, внукам обустроиться.

Птицу держат, скот. Корм покупают на пенсию, растят. Потом всё туда отправляют, в город. В этом сейчас смысл их существования.

Детей поддержать.

Внуки по малолетству здесь всё лето проводили. Потом выросли, стало им неинтересно в селе.

Пришлые люди мелькают, перекати-поле на ветру. Поживут в пустой избе, нагадят, разломают, набедокурят. Не своё ведь, и дальше их уносит. Были, не были? Мусор.

Старики сидят летними вечерами на лавочках, наблюдают этот страшный для них распад. Только остановить не в силах. И молча ждут своего часа.

В церковные праздники, да и просто в воскресенье ходят помянуть на местное кладбище. Разрослось оно. Дальний конец заполонили буйные кусты сирени. Тёмно-зелёные, будто солдаты вражеской армии. Ползут, захватчики незаметно, жирные листья, крепкие корни, удобренные покойниками, тянут неистребимо.

Дальше степь, степь. Поля, сколько глаз сможет охватить.

Зелёными карандашиками торчат вдали пирамидальные тополя. Там федеральная трасса. Нет-нет, да и мелькнёт на солнце весёлым зайчиком стекло автомобиля.

Особенно старушки часто на кладбище приходят.

Косыночку наденут красивую, нарядное платье. Конфетки, печенье в платочек соберут. Потом оставят на могилке. Птицам – прилетающим душам усопших.

Придут и сидят грустные, что-то вспоминают своё. Перебирают дырявые ячейки памяти. Готовят себя к встрече с близкими.

Ритуал.

Теперь на кладбище больше «жителей», чем в селе.

Похоронен здесь и дед «Камертон».

Воспоминания о нём разные, но все – с улыбкой. Как же ещё про хорошего человека. Да и механик знатный был, настоящий умелец.

Старики рассказывают, почему его прозвали «Камертоном».

Было это в начале прошлого века.

Он учился в четвёртом классе начальной школы. Учитель Закона Божия сказал:

– Сегодня будем петь по нотам.

– Как по камертону? – спросил бойкий мальчишка.

Класс засмеялся.

Дерзость тут же была пресечена широкой линейкой по ладошкам.

Кличка стала пожизненной. Для него. И сам так себя называл, и вся последующая родня, на много «колен» вперёд.

Как-то купил он в лавке кулёк сладостей. Лавочник, напомаженный бриолином, подсунул ему облепленные табаком, завалявшиеся леденцы.

Дед «Камертона», выращивал табак-самосад. Потом ножом острым, как бритва режет, не спеша, на специальной доске. Посадит внука на колено. Самокрутку свернёт, большущую «козью ножку», сам пыхнет горлодёр, прокашляется, слёзы смахнёт с глаз, внуку тиснет. Через два раза на третий.

Так сложилось, что курить «Камертон» начал на год раньше, чем в школу пошёл.

Всё равно леденцы есть было невозможно. Это другой табак.

Купил «Камертон» бриолина, развёл его сахарной водичкой, поставил к ульям, возле летка.

Рой пчёл искусал лавочника до неузнаваемости.

Долго болел лавочник, ругался. Да, разве что-то можно скрыть в деревне? Очень скоро вызнали, чья это опасная проделка.

Расправа скорая. «Камертон» был порот, но молча перенёс расправу.

После этого родители забрали его из школы, решили, что он уже достаточно образован: раз курит, дерзит, значит не маленький. Да и жилось бедно. К тому же, кроме него, старшего, было ещё два брата.

Он охотно стал помогать отцу в кузнице.

Отец обучал всех одинаково, в меру возможностей.

Правда, недолюбливал старшего сына. Должно быть за то, что с детства был сообразительный, пытливый, своё мнение имел о многом, и хотя с виду покладистый, но на веру не принимал.

Выделялся из трёх братьев.

Поломается сеялка-веялка, к ним идут. Эти двое трах-бах, суетятся, только ничего не получается у них. У «Камертона» руки ловкие и голова светлая. И зарабатывал он больше остальных братьев. Несут ему натурой, денег-то не было особенно, а больше зерном – расплачивались. Вот отец ему и говорит, когда люди придут, ты выйдешь к ним последним. Сперва пусть братья покажутся.

Сидит «Камертон» в тёмном углу, в кузне, не видно, не слышно. А все приходят, спрашивают – где? Именно его ищут. У него же был свой подход. Брал он дороже других, но сразу предупреждал:

– Если поломается моя работа, переделаю бесплатно. И сколько будет ломаться, столько и буду делать, а с вас ничего за это не возьму.

Гарантию даёт, наперёд. Людям же интересно в такую игру играть!

Смотрел на него отец, смотрел, и говорит – завтра в кузню не приходи. И выгнал его из кузни.

«Камертон» подрос, юноша уже.

Вот в кузне остаются отец и два брата. Поселился у родни, на другом конце села. Сарай разваленный, немного подправил, подремонтировал. Крышу сухими стеблями подсолнечника покрыл. Горн, тиски, клещи, железа насобирал по селу, наковальню отец ему выделил.

И начал свое дело самостоятельно.

Люди идут, во дворе столпотворение, не протолкнуться – все к нему. С утра и допоздна, только успевает работу делать.

Помощника взял, мальчишку шустрого.

Всё у «Камертона» спорилось, ладилось, делал свою работу надёжно. И было к нему особенное доверие. Качество гарантировал, словом мастера.

А ещё – пошутить мог, между делом. Злым его, отродясь, никто не видел.

Усы запустил, для солидности.

Напевает что-то, в такт молоточку, искры в стороны от наковальни, звёздочками вразлёт. Металл из малинового становится бордовым, солнечным на закате. Потом медленно темнеет, сперва по краям, почти чёрным затягивается, будто южная ночь подкралась и остывает в прохладе.

Шипит в кадке с водой, успокаивается огонь, а металл долго жар держит, крепнет после ковки.

Однажды притащили ворошилку, для сена. Хозяин говорит, что-то разрегулировалась, крыло отгребает ненадежно, сено будет плохо сохнуть.

– Оставь. Приходи пораньше, к утру будет готова.

Уехал хозяин ворошилки. А «Камертон» крючок подогнул, чтобы две части соединились, не вихляли, держались крепко. Проверил – надёжно.

– Теперь порядок! Вот и весь ремонт, – улыбнулся.

– Что же вы его до утра отослали? Если ремонт такой скорый? – спрашивает любопытный помощник.

– Мастер должен знать себе цену! И не суетиться попусту!

Не ленились из других сёл подъезжать. «Сарафанное радио», от избы к избе, работало исправно.

У отца с братьями не стало работы. Тогда отец приказал «Камертону» закрыть кузню. Не посмел он ослушаться отца.

«Камертон» занялся пчёлами. Должно быть, потому что был он добрым, солнечным, работящим, и дело пошло успешно.

Пчелиных домиков становилось больше.

Однако, толк понимал во всяком изделии, устройстве. Это при нём на всю жизнь осталось. Любую неисправность мог устранить. Брался с удовольствием, интересно было, – как же это устроено, по какому принципу и почему работает?

Станки у него крутятся в пристройке, инструментов полный набор, самых разных. Шумно, всё настроено, поёт, работа идёт!

Отец уже умер, братья уехали далеко, устроились в большом городе, на заводе. Женились, квартиры получили. Как-то не вышли из них мастера. Может, вся сноровка от рождения «Камертону» досталась?

И «Камертон» стал зажиточным, красивым парнем, завидным женихом.

Пришло и его время. Надо сказать, самую красивую и работящую девушку сосватал. Из родного села.

Погожей осенью свадьбу сыграли. Родни, гостей было много. Три сотни, говорят. Может, и пол тыщи, даже. Кто считал? Заходи, поздравляй, садись за стол. Рады будут.

Столы накрыли под навесом брезентовым. Во всю длину двора, нового, дома. Большого и светлого. Сам строил с помощниками. Молодой хозяин.

Осень, урожайный год. Мяса, еды – вдоволь. Вино не мерили, лей, не скупись. Пей, ешь. Всё своё.

Праздник!

Три дня гуляли, веселились от души.

Долго потом вспоминали.

Живут, милуются.

Дочь родилась в марте, на Евдоху. Любимица. Назвали по святцам Евдокией. Крестит местный батюшка, а она песни поёт вместе с ним, как по нотам. Улыбаются люди – «Камертона» порода.

Жена по хозяйству ладно управлялась.

Новый год скоро. Колядки весёлые. От избы к избе черти, ведьмы, чудища ночные скачут, веселятся. Праздник!

Жена дала по железному рублю. Отколядовали ряженые – «Будьте живы и здоровы, и до встречи в Новом году».

«Камертон» улыбается, говорит жене:

– Дай и мне денег.

– Я им уже дала, – жена отвечает.

– Такой праздник. Дай! То ты дала, хочу, и я! Дай мне кошелёк!

И ещё по рублю железному достаёт. Добрый был, не жадный.

Вскоре жена захворала. Взялась как-то энергично избу прибирать. Распотела, простыла на сквозняке, хотя и зима пришла в тот год тёплая, снег мягкий, пухом прилёг едва, долго не собирался залёживаться. Недолго болела, померла на Рождество.

Дочери годика ещё не исполнилось. Горевать некогда. И младенец, и работа, и дом, хозяйство пёстрое, крикливое, еды, ухода требует.

Вторую жену взял. Старше на три года. С двумя детками.

Увёл её от мужа, горького пьяницы.

Сладились. Живут, года не считают. Некогда – забот хватает. Свои уже детки народились. Один за другим, трое.

Стал «Камертон» хиреть на глазах. Ведро воды принести не может, так ослабел. Это в двадцать-то четыре года, из цветущего молодого мужчины превратиться в немощного старика.

Слух по деревне завился, пыльным вьюнком по дороге – сглаз на нём, чья-то зависть. Должно быть, скоро к жене, на погост, переберётся.

Пошёл он к врачу:

– Бросай курить, если жить хочешь. Если нет, заказывай себе домовину, накройся крышкой и жди.

Так-то вот, крепкий самосад с малых лет довёл до полной потери сил.

Тут в колхоз первые трактора прибыли. Боятся к ним, приближаться, а пахать надо, некогда ждать. «Камертон» их осмотрел, завёл и поехал в поле.

Курить бросил. Поправился. Стал строго режим соблюдать и прожил ещё пятьдесят лет.

Сын приходит, как-то. Говорит:

– Отец, шляпа у меня старая, прохудилась, неудобно даже в церковь заходить.

– А ты в церкви шляпу снимай! – отвечает «Камертон».

Так вот он – во всём находил необычный поворот…

Ночью он умер. Чувствовал, наверное, последние часы своей жизни.

Сын его спросил накануне:

– Может, я побуду с тобой?

Он не разрешил. И ночью умер.

Ты вот, расспроси, походи по селу. Каждый про него что-то хорошее вспомнит.

– Во-о-н его могилка. Видный мужчина. Красивый. С усами. Две фотографии рядом. Он и жена. А табличка отвалилась, поржавели винтики.

– А как же его звали?

– «Камертон»!