Сейчас уже он и не вспомнит, где и кто их познакомил.

Кажется, Марк.

Очень может быть.

Друзья называли Марка – «Маркони», «Маркоша».

Мама Марка замечательно солила огурцы. Дом был гостеприимным, и там часто посиживали небольшие компании.

Пили, как правило, водку – многоцветье изысков разведённого спирта, закусывали хрусткими огурчиками.

Родители «Маркони» вежливо здоровались и тактично уходили к себе.

В комнате Марка слушали на хорошей аппаратуре популярную музыку, сейчас бы сказали – «хиты». Он делал качественные записи.

Выпивали, но не напивались. Важно было общение.

Хозяин комнаты мудро улыбался, говорил негромко. Мгновенно откликался на удачную остроту, заразительно смеялся.

Роста чуть ниже среднего, круглоголовый и смешливый. Глаза тёмные, большие, слегка навыкате. Симпатичная «земская бородка», рано подцвеченная изнутри серебристой проседью.

Хороший инженер-электронщик.

Небольшой дружеский круг частенько собирался у него экспромтом. Живо обсуждали разные темы. Особенно политику партии и эмиграцию.

Обилие разговоров и многочисленные отъезжающие создавали иллюзию массовой эвакуации.

В окно, стретьего этажа была видна старая вывеска на фасаде напротив – «Александровские бани».

Пётр служил двухгодичником-лейтенантом, замполитом роты стройбата. После института его призвали, очень этим тяготился поначалу, а потом стало безразлично. Убивал время, стараясь как можно меньше бывать в полку.

До квартиры Марка от казармы была одна остановка.

Обычно он выходил за ворота КПП, снимал фуражку, совал её подмышку и шёл пешком.

Под «командованием» Петра были в основном азербайджанцы из дальних аулов и судимые по одному разу великовозрастные обалдуи.

При встрече они обнимались, тёрлись жгучей щетиной щёк. Петру это не нравилось, но он старался не показывать.

Раз в неделю, по субботам, проводил политзанятия в ленкомнате. Солдаты откровенно спали, он делал вид, что не замечает. Что-то рассказывал, заглядывая в конспект, утверждённый замполитом части.

В разгар занятий влетал капитан Сельников. Лицо птичье, бледное, в каких-то синих крапинках, отмеченное вечной тревогой, нос с горбинкой.

– Встать! Строиться на проходе! Хватит спать, раздолбаи. Я, что ли, за вас буду план выполнять, гнать проценты? Так! Замполит – строй этих оболдуев.

За воротами строй сминался. Солдаты шли гурьбой, горцы гортанно перекрикивалась, вскипали орлиным клёкотом, смехом.

Основное время после развода на работу, проходило на стройке вне расположения части. Стройка называлась – «объект».

В подчинении Петра был грузовик, водителю которого Пётр мог приказать, чтобы он изменил маршрут и поехал по его указанию. Кроме того, он всегда мог взять трёх-пятерых бойцов: куда-то вписать, увести на какие-то немыслимые задания.

Два последних обстоятельства сделали его человеком, известным, в определённых кругах, потому что вещи отъезжающих надо было грузить и вывозить.

Те, кто приходил, как правило, были ему почти не знакомы.

Представлялись – от Фимы. Или – от Изи. Этого было достаточно, и они вместе планировали, как заниматься вещами очередного отьезжанта.

Платой, после погрузки и отправки, был «накрытый стол».

Посиделки и отвальня происходили у «Маркони».

Бывало и так, что сначала шли в баню, а уж потом переходили дорогу, поднимались на третий этаж, и начиналось собственно застолье.

Желчи – не было, даже с похмелья. Пьяных то же, пили много, но не второпях.

Позднее Пётр ругал себя за легкомыслие: зачем не записывал самые замечательные словесные находки этих сборищ.

Философская усталость людей, долго идущих куда-то в полной неясности, при том, что конечный пункт обозначен чётко – вот что такое эмиграция. Слово – «свобода» произносить стеснялись, пафосное очень, но подтекст подразумевался.

Это были странные посиделки. Смешные и пронзительные афоризмы, анекдоты, рождённые тут же, и всеобщее шумное веселье. Отточенные экспромты походили на турнир сказителей.

Смех с грустными глазами.

Много позже Пётр понял, что это было отчаяние, попытка не сойти с ума от резкой перемены.

Формально – свобода, но фактически это были беженцы.

Их скарб – это то, что наскребли они за жизнь. Он не имел ничего общего с обычным имуществом, поэтому здесь шкала ценностей была странная, особенная и далёкая от привычного понятия – ценности.

Уезжающие очень высоко ценили это барахло, которое на новой родине ничего не стоило, выглядело смешно и грузно. Но эмигранты заполняли им контейнеры и пустоту неопределённости где-то там, далеко, на другом конце планеты, диаметрально противоположном во всех смыслах.

Это создавало иллюзию полной готовности к урагану, который быстро, а главное, мягко, вынесет на заветный берег, где много еды, одежды, можно подыскать приличную работу. Пусть и не сразу, но они адаптируются на новом месте, уже свободные. И пусть, они сами вскорее сойдут в могилу, на их косточках вырастут дети и внуки, довольные, обеспеченные деньгами и свободой.

Вот этот-то скарб и надо было перевозить, грузить. Такелажить. Грузовик и несколько солдат были как нельзя кстати.

Пётр был очень востребован.

Он тогда развёлся с первой женой, ночевал в канцелярии роты. В остальное время, свободное от хлопот, связанных с массовой эмиграцией и немного – собственно службой, в расположении части старался бывать как можно реже.

Вот, на очередной пьянке они и познакомились. Стройный, гибкий, тбилисец, выпускник ленинградского Политеха, физик. Ровесник Петра, уже начинающий лысеть. Лицо правильное, слегка вытянутое, интеллигентное.

«Стива», Семён.

Он тоже был разведён. Жил в кабинете ГО на предприятии, спал на столе, рано утром уходил, отдавал ключ приятелю, инженеру.

Они объединили усилия. Друзья помогли снять квартиру в центре, у старого парикмахера.

Дом высокий, облицованный мрамором цвета запёкшейся крови. Угловой, приметный. Вековой давности постройка.

Царские хоромы в состоянии упадка.

Квартира почти пустая, пыльная. Где-то высоко, в полумраке изломанных трещин, терялись потолки. Окна большие, сумеречные от времени и грязи. Звонкий, пересохший паркет ёлочкой, похожий на кривую клавиатуру, выстреливал звуками, будто влажные дрова в горячей печке. Гулкий коридор, почти всегда пустынный, старинная ванная, краны с тонкой коричневой струйкой воды.

В окно утром было видно, как к соседнему подъезду, где был райком, подъезжали служебные авто. Солидно топали инструкторы, и секретари разных уровней, все в некой условной униформе. Их можно было сразу и безошибочно узнавать по какой-то неуловимой похожести.

Потом перебрались в новый микрорайон, в кооперативную «хрущёвку» недалеко от большого озера. Снимали двухкомнатную квартиру с обстановкой.

Оплачивали вдвоём, по квитанции.

Хозяйка, бывшая бестужевка почти всё время проводила с внуками, в Ленинграде. Лишь изредка наезжала проверить порядок.

Соседка снизу знакомила её с «суровыми буднями» их проживания: шумными застольями, песнями под гитару, ночными «заплывами» в тесной ванной вместе с подружками, громкими дискуссиями на самые разные темы.

Панельная пятиэтажка была похожа на музыкальную шкатулку.

«Стива» прекрасно играл на гитаре, с чувством пел романсы и протяжные грузинские песни. К нему наезжали друзья, одноклассники, жили по нескольку дней. Забегали и их общие знакомые.

Двери квартиры почти не закрывались.

Всё это записывалось вредной соседкой, буквально по минутам, в особый гроссбух.

Она положила свою жизнь, чтобы вывести их на чистую воду и уговорить хозяйку продать квартиру ей самой – для дочери на выданье.

– Молодые люди. Мне кажется, вы ведёте легкомысленный образ жизни, – говорила хозяйка, не повышая голоса.

Поправляла седой валик на затылке. Смотрела строго в окно, на кроны деревьев, облокотившись подбородком на руку. В белом свете от окна тонкая старческая кисть становилась почти невидимой, фарфоровой. В глубине благородно просматривались синие прожилки.

Так она сидела несколько минут, думая о своём. Потом молча собиралась, уезжала.

Они сделали вывод, что соседка хозяйке тоже не нравится. И продолжали жить по-прежнему.

К ним забредали компании самого разного сорта. А сами они стали частью какого-то общего, броуновского движения из одной кухни в другую. Там всегда ходило по рукам что-то диссидентское, с притензией на «подпольное». Всё это горячо обсуждалось. Бесшабашные, они легкомысленно не задумывались о возможных последствиях таких посиделок. Это было нормально. Ненормальным считалось, если этого не было. Просто пить водку было неприлично.

«Время, когда модно быть умным».

Вскоре у «Стивы» появилась подружка. Такая же тонкая, гибкая, высокая, почти одного с ним роста, большеротая и смешливая.

Разведёнка с двумя детьми.

Была она из Смоленска, с мужем эмигрировать отказалась. Прибилась к компании.

Звали её Ираида. Она заметно картавила, говорила резко, вскрикивала раненой птицей, сразу же привлекая к себе внимание.

Говорили, что она ждёт вызова из Штатов, от родных.

Вела себя смело, раскованно, даже вызывающе, и казалось иногда, что именно поэтому, никого никуда не вызывают за свободные речи: потому, что она докладывает о нас кому-то в «органах».

Уж очень смела была, провокационно.

Из каких-то неведомых источников добывала копии самиздатовских книжек. Или разрозненные главы, страницы, наспех сброшюрованные. Всё это давалось в лучшем случае на одну ночь.

Приносила тревожные вести о задержаниях инакомыслящих, о подписантах каких-то требований. Одним словом, была в самой гуще «процесса». Ведь в тогдашней прессе найти эти сведения было нельзя, всё передавалось устно.

В компании постоянно, горячо и увлечённо говорили на эти запретные темы.

Аргументы извлекались из самиздата.

Так Пётр впервые прочитал «гарики», стихи Игоря Губермана, больше походившие на эпиграммы. Остроумные, философские, они легко ложились на слух, были очень злободневными, смелыми, вызывающими по отношению к «святыням» официальной идеологии. Всё – про них, советских.

Пётр узнал, что за свои стихи Губерман отбывает срок «на поселях», в далёкой деревне Бородино, в Красноярском крае. Заочно был с ним солидарен и жалел, что не может реально помочь.

Но вдруг тот соберётся выехать, тогда Пётр и придёт на выручку с «личным составом» и грузовиком.

Ему тогда очень хотелось помогать всем угнетённым страны и мира. Он основательно втянулся в процесс.

Листки со стихами были разрозненными, на невесомой папиросной бумаге.

Петру казалось, что он тоже сможет сесть и легко написать что-то подобное. Захотелось попробовать. Однако – не получалось. Но такая «заразительность», по его мнению, говорила об авторе, как о человеке незаурядном. Желание познакомиться глубже с творчеством опального поэта усилилось. А уж чтобы – лично, так это была запредельная мечта.

Однажды Ираида принесла большую стопку страниц с «гариками». Их дали на пару дней, Пётр был занят и не успевал прочесть. Он предложил растиражировать. Очень хотелось, чтобы стихи всегда были у него под рукой.

В «Военпроекте» нёс службу подчинённый, сержант Гриша Лезвин. Под его началом находился большой комод, который назывался «множительный аппарат».

Попасть туда можно было только с ведома начальника «Первого отдела», но иногда Пётр, на правах начальника Гриши, проникал на короткое время.

В комнате резко, до слёз, валялись обрезки бумаги, чёрный порошок и резкий запах уксуса, незримо витали в воздухе. Сам аппарат шумел большой горячей печью, мелькал по бокам полоской света из-под крышки, ездил вперёд-назад.

На нём множились рабочие чертежи строек и техническая документация.

Григорий был местным, и когда Пётр заступал дежурным по части, то отпускал его и ещё несколько человек домой: на ночь, на побывку.

Люди были в основном женатые, с высшим образованием: инженеры, филологи, музыканты. Солдаты и сержанты, призванные на один год, потому что не проходили подготовку на военной кафедре у себя в вузах.

В шесть утра все они стояли в строю и ни разу Петра не подвели.

На следующий день после получения губермановских стихов Пётр вызвал Григория в канцелярию. Выбрал время, когда вся рота отсутствовала.

Поговорили немного. Пётр без обиняков предложил ему сделать две-три копии «гариков». Григорий отказываться не стал, только покраснел слегка и спросил:

– А можно я себе тоже сделаю, товарищ лейтенант? Один экземпляр?

– Только аккуратней, дело тонкое… Если что, скажи, мол – лейтенант приказал, не мог ослушаться, не выполнить приказа. Ну, а… почему не сообщил, кому следует – не успел. Так, на всякий случай. Понял?

Хотел сказать – «дело нелегальное», но передумал.

– За это не волнуйтесь. Двух дней мне хватит. Вполне!

Потом Пётр встречал эти копии на других кухонных посиделках, но не сознавался, что в этом есть и его заслуга. Он узнавал их, потому что края листков обрезал сам, сшивал, как мог и ужасно гордился и радовался, что его любимые стихи так активно идут в народ. Изрядно замусоленные, потемневшие, чуть-чуть пахнущие уксусом, они прошли через многие руки.

Что-то было в них от фронтовых газет, «окопной правды».

Хотя и не он их написал, но сопричастность автору ощущал сильную.

После этого Григорий размножал по просьбе Петра ещё какую-то запрещённую литературу. Но вот эти листки – первые – запомнились особенно.

Потом они оба демобилизовались. Страна развалилась.

Гриня уехал в Америку. По слухам, нормально устроился в Нью-Йорке, женился.

Книги перестали быть дефицитом. При первой возможности Пётр купил шикарный том «гариков» Игоря Губермана. Часто перечитывал, цитировал с удовольствием. И сейчас под настроение их открывает.

И вот, идёт он как-то по городу и вдруг слышит сзади:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

– Гриня! Привет! Какой я тебе – лейтенант! Отставной козы барабанщик!

Похоже, имя Петра тот подзабыл, а вот звание – запомнил. Это проще.

Оба искренне обрадовались. Зашли в кафе, встречу слегка отметили – А я как-то просыпаюсь ночью, уже в Штатах, – сказал Григорий, – вдруг стихи, «гарики», вспомнил, и так… хорошо стало! Как ломиком по голове.

Мы же тогда могли загреметь очень сильно.

– Я тоже вспоминал, – признался Пётр. – Может, не так остро, как ты. Но страха не было ни тогда, ни потом. Храню как память, где-то лежат дома. Листики с дерева нашей молодости. Кое-что переплёл. Неказистые, но дорогие мне книжечки.

Расстались тепло и больше не встречались.

Пётр устроился на работу в солидную фирму. Как-то в разговоре случайно выяснилось, что бабушка его начальника жила в деревне Бородино, где отбывал наказание Игорь Губерман. Начальник, когда пацаном у бабушки бывал, даже видел его самого, и как жена приезжала проведать ссыльного с большим чемоданом всякого-разного.

В деревне его звали «Мироныч» и уважали, как человека умного и спокойного. Приходили поговорить о жизни.

Тогда Пётр и рассказал ему свою историю.

Оба улыбнулись хорошим воспоминаниям.

Прошло ещё несколько лет. Пару раз Пётр видел по телевизору выступления Игоря Губермана. Всё ходили слухи, что приедет и к ним в город на гастроли.

Но Пётр уехал в командировку, и они разминулись, не удалось попасть на концерт. Даже расстроился Пётр, и долго не мог успокоиться. Тем более, что начальник его побывал на том концерте.

– Сел в первом ряду, – рассказывал он, – и так и сяк, привстану, опять сяду. Думал – может, заметит. Нет. Не заметил. А подойти я постеснялся. Да и людей вокруг него полно, окружили.

Позавидовал тогда Пётр начальнику.

Опять несколько лет пробежало.

Москва. Конец дня. Пётр в командировке. Поднимается на эскалаторе в метро. Подъём длинный, но вот уже и в вестибюль выносит, только успевай, ноги подымай! Соскочил.

И не верит своим глазам – он!

Губерман уже ступил на эскалатор и вниз отъезжает плавно.

Прыгнул Пётр следом за ним, встал рядом и кричит радостно:

– Игорь Мироныч – вы?!

– Да, это я. Вы – сомневаетесь?

– Это просто замечательно! – Пётр смеётся, радуется, словно родного человека встретил в чужой, далёкой стороне.

И пока полз эскалаторе, рассказал историю про «множительный аппарат», Гриню, самиздатовскую кипучую деятельность.

Губерман выслушал внимательно. Стоят они у края эскалатора, а мимо народ снуёт, москвичи и гости столицы.

– Удивительная история! В каком это году было?

– В семьдесят восьмом.

– Да! Могли бы очень даже загреметь. И серьёзно! Вот, что – у меня завтра в ЦДЛ концерт, в девятнадцать часов. Приходите, буду вас ждать! Если вдруг билетов не будет, позовите меня. Я вас проведу.

Пётр задержался в Москве ещё на один день.

Билет в ЦДЛ успел купить. Сидел в кресле, затаив дыхание.

На пустую сцену вышел кудрявый человек, в светлой рубашке и брюках.

Концерт шёл живо, весело! Зал был заполнен до отказа.

Знаменитый зал ЦДЛ.

Было ощущение, что многие знакомы между собой. Временами, после чтения очередного стихотворения вспыхивал живой обмен репликами между зрителями и автором. Из зала просили прочитать одно, другое, и просьбы исполнялись. Записки шли во множестве, с мест выкрикивали что-то, смеялись остроумным комментариям со сцены.

Чужих – не было.

В антракте Пётр подошёл к Губерману. Волновался. Подождал, пока тот раздаст автографы, сфотографируется с многочисленными почитателями.

Рядом с буфетом, в окружении смеющихся людей, на фоне таблички «Служебная зона», которая так необычно смотрелась сейчас, и слово «зона», после всех рассказов и воспоминаний, приобретало особый смысл.

Губерман его заметил.

– Это, вы! А я под впечатлением от вашей истории! Буду рассказывать теперь зрителям. Удивительно!

– Мечтал книжку вашу прикупить здесь, в лавке, да размели всю партию, пока добрался с Юго-Западной до центра, – посетовал Пётр и протянул блокнот.

«Будьте счастливы!» – написал поэт размашисто.

И две буквы – инициалы, вместо подписи. Видно, привык быть кратким и точным.

И дата, конечно – 18.02.2008.

Их знакомству исполнилось ровно тридцать лет.

И один день.

Постараюсь, Игорь Миронович! – засмеялся Пётр.