Я сейчас встану с койки, но не резко. Спокойно опущу ноги на коврик и встану. Даже настольную лампу включать не буду. Она экономичная, но пока проморгает до ровного белого сияния – глаза опухнут.

Приноровлюсь к новому дню, включу компьютер, напишу письмо – так, мол, и так… разэтак! Очень рад… ну и чего там полагается в таких торжественных случаях. Надо форму заполнить в Интернете. Только выбрать с цветами или кошечками. Или вот – с лирой, музыкальным инструментом. Наверняка гитара в каких-то виньетках-завитках найдётся. Вообще в тему!

Может, стихи. Хорошие. Любые. И подписать – Лермонтов, даже – Пушкин. Замахнуться! Он книжки всё равно не читает. Надеется на мощь собственного интеллекта.

Сейчас вздохну глубоко. Получилось очень глубоко. Шумно. Голова всё-таки отплыла. Слегка подташнивает. Что же я к ночи-то надумал? Ладно! Письмецо накатать к юбилею известного барда.

Творчество его, может быть, не так широко и массово, как глубоко и пронзительно. В узких кругах известен. Есть чем гордиться, наверное. Я не музыковед. Когда-то был редактором информации на радио. Певцом эфира. Привели пьяненького паренька. Кудрявого невообразимо. И с перегаром. Оказалось – «химия» у него на голове. Перегар устойчивый, неистребимый.

В кабаке прирабатывал он тогда. Пару песен было хороших. Афган, суровая романтика. С элементами мылодрамы. Потом ещё несколько написалось у него.

Стал выдавать его в эфир. У меня тогда был широкий доступ. Ввёл его в разные кабинеты, он стал мелькать на каналах. Тогда ещё слова «неформат» не знали. Просто попсу сливали. Мочеиспускательные прямо каналы. «Алые розы, белые розы, беззащитны шипы»… Со всех сторон. Ушещипательные шлягеры!

Он мне как-то и говорит: а что, если ездить и деньги зарабатывать. Концерты устраивать. Деньги пополам. Паритет. Ну и ты – импресарио! Директор, то есть. Чего директор? Двое нас – всего!

Я согласился. Он тогда бросил пить по моей просьбе. Года три не пил. Но «химию» всё-таки долго наводил. Практично, говорит, особенно вдали от дома. А мне как-то странно. Я крашеных да «завитых» мужиков до сегодняшнего дня не приветствую.

Начались совместные поездки.

А когда гастроли начались, стоишь в кулисах, столы ломаные, плакаты скучные, пыль клубится в свете прожектора в несколько культурных слоёв, в зал столбом валит. Волнуешься, как пройдёт, чтобы голос не сорвал исполнитель. Слегка занавес отодвинешь, подглядываешь не дыша. Темно, тихо, слушают зрители. Лиц не видно, только глаз вдруг чей-то блеснёт, зубы…

Нет, не из-за денег, а так – волнуешься по-человечески.

Когда пели для шахтёров, каски нам дарили, стулья – на мебельной фабрике, пилотки солдатские тоже. Цветы – изредка. Где выступаем, то и получаем. Жаль, доильную установку не вручили на заводе. Мы там тоже концертировали. Я бы её вдул за полцены. С концертов навар невеликий.

И уж где мы только не пели-выступали! К Уралу практически подобрались из средней полосы. В отрыве от семьи, цивилизации. Три года отъездили в разные Переплюйски и Мухосрански.

Сумки, узлы, а в них – весь кочевой сервис. И смена белья, и парадный костюм для выхода на сцену – объявлять и кратко вводить в курс дела про менестрелей и бардов, естественно, пока зрители рассаживаются в зале, утихают. И афиши, и кипятильник, и кубики бульонные. Гитара в футляре – кормилица. И мы, два страдальца, навьюченные всем этим добром. Гостинички убогонькие, пахнут хлоркой, котлетами из хлеба, выгребными ямами.

Тоски – не было. Грела перспектива будущей известности, раскрученной популярности – и хороших заработков, не без этого.

Реально по-другому – «Тяжела и неказиста жизнь эстрадного артиста»!

И вот он уехал от своей жены к чужой. В Москву. Из нашей провинции сонной. Купил красную розу, стоял в тамбуре, курил. Волновался. Глаза влажные.

А я – остался. Точнее – вернулся в провинциальное болотце.

Он мелькать начал. Интервью давать наловчился – как шёл по улице, увидел вывеску «Телестудия Останкино», зашёл, спел и стал знаменитым исполнителем собственных песен. Человек-легенда.

Мыкался там по съёмным углам. Женился несколько раз. И так, приживал с гражданками. Но – это его личное!

Надолго мы разбежались. Только слухи долетали – сильно пьёт, бедствует, но как-то крутится. Москва!

А вот надо же – полтинник ему приспел! Фото замелькали, в обнимку с гитарой. Без «химии», улыбается, мол, всё хорошо, и не верю, говорит, что песни от плохой жизни пишутся! Уж года три, наверное, как ни одной не написал. Но я всё равно рад за него.

Всё-таки успел сколько-то песен насочинять, на хлеб видно, хватает…

Что там за окном? Снег разлёгся, как пьяный в луже. Противный, ненужный, но не отмахнёшься, ничего с ним не поделать – терпи. Пока сам не исчезнет. Надо ждать, подлаживаться с одёжкой под капризы весны.

А вроде недавно так хотелось запаха свежести, снежной белизны. До головокружения.

Снег кружится, и голова вместе с ним уносится куда-то, тает снег и что-то отпускает внутри, не так жмёт. Смеёшься стоишь! Потом задумаешься и молчишь. Общее настроение есть, а мыслей особенных – нет. Меланхолия. Молчишь целыми днями, никто не отвлекает. На радостях замарали снег, перемесили в чёрную кашу. Конечно! Столько желающих. Не скоро опять захочется.

Голое всё, сиротливое, одинокое. Тихо. Маячу у окна, тюль спину накрыл саваном, и будто пыль падает на пол, на плечи, подоконник. Щекочет, оседает. Время не течёт – пылится.

Стоянка. Вот сюда он примчался, бард. На арендованной машине. Месяца три тому уже как. На пару дней заскочил в наш обморочный городишко. Созванивались долго, какие-то дела отвлекали заезжего гостя. Вот зеркала сняли во дворе на стоянке, возле дома его детства, а машина в аренду взята. Пока уладил формальности, штраф оплатил.

Дорого получилось, печалился он тогда очень, просто плевался, про ворьё негодовал возмущённо. Будто с Цереры прилетел, а не из столицы. Опять давай созваниваться. Так все дни. Думал – не свидимся. Назавтра уезжать ему. Поездом, вагоном СВ.

Прилягу-ка снова на коечку. Так сподручнее вспоминать.

Я бздобу тогда купил, надеялся чаю с ним попить. Всколыхнуло меня вдруг, завспоминалось. Аж давление вверх попёрло.

Пыльцу серенькую кое-где смахнул. С экрана телика: Липкая она там, цепкая, как скотч. Запыхался даже. Сильно не готовился, но всё же.

Он подниматься не стал ко мне на седьмой этаж. Пришлось спускаться. Иду, как Гагарин по ковру – шнурки хлюпают не завязанные, куртку накинул, налегке.

Они все вышли из машины: сын, уже взрослый, с девушкой своей, родственник жены от того же брака, что и сын. Жена по последнему браку. Пигалица с железной хваткой.

Он сам вышел. Бледность такая в лице. Одет неброско, прилично. Очки, черты лица тонкие, интеллигентные – бард.

Обнялись все, расцеловались. Ручкаемся, громко интересуемся друг про друга. Лыбимся вовсю, а глаза отводим.

Вечер, восемь часов, будний день. Девятиэтажки вокруг обступили. Бесплатное кино, все в кухонные окна выперлись. Нависли тётки корпулентные ядрами грудей над нами, хмурятся строго, ничего не упустят, ничего не простят!

Вороны тогда чего-то заполошили. Чего им опять не так? Всё умничают!

Хорошо, фотоаппарат дома на столе оставил.

Пригласил он меня тогда на юбилейный концерт, в Кремлёвский концертный зал. Так и сказал, торжественно, с пафосом: мол, считай, что это – официальное приглашение! Как бы я без тебя? Не смог бы достичь таких высот! Жду! Обещал мэтр исполнить песни барда. Обе две. Много и других там звёзд и искорок от звёзд. Шоу! Ну – пока старик! Даже Кобзон участвует.

И давай снова – обниматься, по спине чувствительно хлопать друг друга.

Свернули «массовку» очень быстро. И они – за поворот, скрылись стремительно. Будто и не было. Постоял. Чувствую – подмерзаю.

Вернулся домой, и навалилось как-то сразу. Пустота, тишина.

Странно даже немного. Мы же оба этого хотели – тогда, в начале. Что случилось потом? Помог на старте и отошёл. Три первых, может быть, самых трудных года. Дальше он один бился, без меня. Достиг желаемого, но без меня. И пригласил порадоваться вместе. Чего же я ждал? Золочёную карету возле подъезда, пахнущую несвежей тыквой, чтобы отвезла в ВИП-ложу? И он будет представлять меня всем этим звёздам, а я – улыбаться натужно, кланяться. Вот это – зря!

Прийти кстати – наука, а уйти вовремя – искусство. Из спорта, с работы, из гостей. Популярность оставить. Встать и уйти. А уж из жизни – и того сложней! Именно – вовремя!

Почему так грустно? Вершина пройдена, и потащило коварно вниз, на разгон? Что больше удручает – моё «Я» или его успех? Грустно, вот и всё. Пропасть, ущелье, как до крутого перевала. Понял – вдруг сразу и именно – тогда.

Стоял у окна, думал, пылинки невесомые ловил в ладошку.

Ну и потом – виза, дорога в оба конца, спать где-то надо. Кушать. С чего? С пенсии? В долги влезть? А как отдавать?

Дело даже и не в Кобзоне Иосифе Давыдовиче. Хотя он тоже примелькался изрядно. Но – кому что нравится. Что-то вот в тот самый миг окончательно отщёлкнуло меня от истории давешнего закулисья. Будто спрыгнул с лямок, освободился и больше на стропах не зависаю. Оказывается, столько лет из головы не выходило, где-то рядом присутствовало постоянно.

Вороны шумят на крыше напротив. Серые сюртуки, чёрные ермолки нахлобучили. Ходят, крылья распустили, жарко им, орут. Глазки хитрющие поблескивают! Нострадамусы пернатые! Скликают тёмные силы, тревожат, будоражат, пророчат. Воруют прежнее чувство, как колечко золотое.

Кого там чёрт принёс на мобильный телефон? Вздрогнул. А… вдруг! Вот чудо-то будет!

– Вы не передумали? Даже вздрогнул от неожиданности.

Из больницы это. От волнения не сразу понял.

– Нет, что вы. Да, я узнал. К часу в понедельник? Да, помню, корпус пятнадцать.

– Кардиограмму не забудьте, наркоз будет общий. Слабенький такой, в вену, но общий наркоз. Уснёте, а потом проснётесь, и уже всё позади! На коечке полежите недолго. Грубую пищу не ешьте с обеда в воскресенье. Соки, вода. Если стошнит, знаете? Понятно. Я помню, да, в прошлый раз. И за руль потом не садитесь. Нет, руля у меня нет. Желательно, чтобы вы с кем-то пришли, не один, чтобы. Ничего, я сам – один, да. Ну и день к тому же рабочий. Ничего, полежите здесь, да. Отойдёте. Слово тревожное – «отойдёте», подумалось вдруг. Хорошо, полежу. Мне некуда спешить. Не забудьте. Ну, что вы! Всего хорошего, угу, и вам, да. До свидания!

Звонят, волнуются.

Как там, в столице? Переживают участники, уже наверняка репетируют. Волнуются, толпятся, в список заглядывают – кто за кем, каким номером? Красивые! Аппаратура, микрофоны… раз-раз-раз… раз-два-три – даю настройку! Как пройдёт?

Там же Кобзон и другие, тоже уважаемые артисты. Даже есть официально заслуженные. В авторитете!

Мне-то что? Он уехал, барин, три месяца – как один день. Даже с днём рождения не поздравил, с Новым годом. Занят! Конечно, такое шоу соорудить! Не пуп царапать! Исполнителей собрать, зрителей завлечь. Приятно работать, когда зал великолепный, битковый аншлаг, и денег, небось, чемодан на всё это необходим – полный. Алюминиевый, лёгкий и надёжный, как самолёт, охранник наручником прикован, чтобы не выдернули.

Серьёзно всё, без улыбок. Улыбаться потом – когда шоу начнётся. Браво! Бис!

По ящику покажут! Чего уж. Даже лучше. Тахта-Тапочки-Телевизор! Поболеем с помощью – ТТТ. Что ещё делать в палате.

Снег – молоко разбодяжило водой до синевы. Сосед припарковался, ругается, вляпался, не может отскоблиться. Ожесточённо счищает ботинок, ногу выворачивает, стервенеет. Даже ворон перекрикивает, такая страсть обуяла.

Голова у вороны плоская, как подушка утром. Такие затылки есть. Неприятные, мне не нравятся. И сразу переходит в клюв. От как горланит!

Оседлать бы ворону, домчаться до столицы…

Что же я думал с утреца-то сделать? Господи, как койка-то скрипит. Кричит – во весь голос…

В понедельник Виталий Сергеевич Стешин умер на операционном столе, не приходя в сознание.