Он прилетел рейсом из Дублина. Высокий, сухопарый господин в шляпе с узкими полями из итальянской соломки ржаного цвета.

Три часа полёта над Испанией, Францией, морем, горами. Влажная прохлада, переменчивая, ветреная погода остались позади.

После тесноты кресла, салона, заполненного почти полностью, детских криков и беготни ему захотелось глубоко вдохнуть свежего воздуха. Вместо этого он окунулся в плотную духоту южной ночи, насыщенной пряными ароматами, и ощутил разочарование и жажду одновременно.

Он глянул на небо, густо усеянное разнокалиберными звёздами. Подумал, что какая-то из них – его, и так просто ошибиться в их огромном скопище и впасть в отчаяние. Хотя какая теперь разница, в его-то годы, но вот ведь тянет в небо взглянуть и поразмыслить о вечном.

Впрочем, если хорошенько подумать, не так уж и много тем, вокруг которых роятся наши мысли.

Сопровождающий дождался, пока все соберутся у трапа, проводил до аэровокзала, это было недалеко.

Поначалу господин не спешил, потом пошёл быстрее, захотелось двигаться.

В конце длинной галереи поблескивала стеклом кабинка паспортного контроля. Беззвучно шевелил губами сержант. Шумный зал, встречающие. Всё как обычно.

Господин не обращал внимания на других пассажиров.

Высокий, он выглядел моложе своих лет. Спина прямая, нос правильный, усы короткие. Глаза усталые, светлые, взгляд цепкий, скорый, брови и виски седые. Одет просто, но дорого. Светлые брюки, куртка цвета белой ночи, льняная белая рубашка в редкую тёмную полоску, коричневые мягкие туфли.

Он выделялся из толпы, невольно притягивал к себе внимание осанкой, но сам был погружён в свои мысли, отрешён, и казалось, окружающая суета его не касается. Внешний вид, повадки выдавали человека сдержанного, даже замкнутого, не склонного к быстрым комплиментарным контактам. Его вежливо сторонились.

Вещей мало. Небольшой кожаный кофр забрал встречающий, среднего роста услужливый человек, хозяин небольшого шале. Розовощёкий, пышущий здоровьем.

Это тоже знак уважения – лично встретить гостя.

Односложные, вежливые вопросы, такие же ответы. И молчаливая поездка.

Надо было проехать из аэропорта на берегу моря километров семь. Сначала в горы, по крутому серпантину узкой дороги. Внутри извилистого тоннеля из ветвей деревьев и каменных навесов скал, неверных теней от света автомобильных фар, постоянно переключаемого водителем с ближнего на дальний.

Он машинально сглатывал слюну, чтобы с подъёмом не давило на перепонки, словно самолёт всё ещё шёл на посадку. Подумал, что жизнь может быть одной сплошной нитью, мягко сматываться в красивый клубок, а может часто рваться и состоять из кусков, связанных узлами. И тщательный анализ каждого движения, мыслей, поступков и того, что окружает, похож на утомительную трепанацию черепа собственными руками.

Начала болеть голова. Его слегка мутило, он отвернулся к окну, рассеянно вглядывался в темноту за окном.

На крутых поворотах водитель подолгу сигналил встречным авто, то сбавлял, то увеличивал скорость.

Немного спустились с перевала. Трёхэтажный дом, освещённый двор. Почти на краю высокого скалистого обрыва.

Прислуга, собаки. Суета, громкие разговоры, приветствия. Он вежливо, едва приметно улыбался, что-то отвечал. Ему были рады. В такой глуши всегда рады новому человеку, приехавшему издалека.

На ужин – нежное мясо ехидны в белом соусе, красное вино, фрукты, сыр.

Ехидны приходили по ночам, полакомиться в огороде овощами. Сын хозяина ставил на них верёвочные хитроумные ловушки. Потом изредка попадались на глаза острые чёрно-белые иглы. Большие и бесполезные, они навевали грустную мысль о том, что их, наверное, можно использовать на манер гусиных перьев, писать стихи и адресовать их Незнакомке – NN.

Он представил крохотные лапки ехидны, похожие на детские ручки. Стало неприятно, отодвинул тарелку, выпил вина.

Хозяину хотелось поговорить, они не виделись целый год, но гость оставил все дела и разговоры на завтра: очень устал после перелёта, дороги. Захотелось остаться одному. Подумал:

«Нелепость наших поступков возникает из-за несоответствия между порывом что-то сделать и желанием мгновенно от этого отказаться».

Сказал, что идёт спать.

Хозяин тактично согласился.

Он поспешил в свою комнату. Скромная обстановка. Всё как обычно, на своих местах. Окно в крыше приоткрыто. Темнеют верхушки высоких араукарий, тянут загадочные щупальца ветвей на фоне звёздного неба.

Показалось, что кто-то стремительно летит прямо к нему.

«Земля стала похожа на переполненный посудный шкаф – со всех сторон вываливаются летающие тарелки».

Улыбнулся этой мысли.

В комнате свежо, чувствуется близость гор.

Он достал небольшую рамку. Пристально всмотрелся. На фотографии жене около тридцати. Они были в гостях у её родителей, вышли в сад после обеда. Она улыбается, забавно щурится на солнце, не ведая, что прошла уже половину жизненного пути. Милая, далёкая… Всё еще волнует.

«Всегда кто-то за нас решает, особенно время – жил, жив или будешь жить! В какой момент появляется привычка жить? Привычка жить и желание жить – две большие разницы. Когда начинаешь понимать, что выпускаешь из рук нить жизни, она, должно быть, становится невыразимо дорогой, просто необходимой, как воздух, вода, но уже поздно что-либо изменить».

На фоне ветвистой, как хитросплетения судеб, яблони, на руках жены любимая белая болонка её матери, тоже улыбается в объектив из-под задорной чёлочки.

Болонка по имени Крошка.

У жены короткая стрижка, светлые волосы. Он закрыл глаза, вспомнил множество мелких деталей одежды, её походку, смех, поворот головы, родинки в лишь им двоим ведомых местах.

Жена умерла. Какое банальное слово – ушла… Онкология. Болезнь сожгла её мгновенно. Оставила восковым, жёлтым пятном. Невесомым, холодным, изменившимся до неузнаваемости. Отстранённо чужим. Почему? Чтобы вспоминать ту, другую? Сильную, улыбчивую, тёплую. Запоздало оценить, как она была прекрасна!

Она ушла. И не вернётся, поэтому он боится произносить вслух это слово. Нет же! Её нет, она не ушла, её попросту нет! А мысли не оставляют его в покое. Они приходят к нему по-разному и бывают острыми до боли, грустными, меланхоличными. И вдруг возникает бессильное возмущение – за что? Мне? Именно мне! А когда он сильно устаёт, настраивают на философствование, отстраняя от всего, что рядом, делая его нереальным.

Он был эгоистичен, собственник, думал, что позволяет ей любить себя, а оказалось, что единственная, кого он любит – эта спокойная, улыбчивая женщина. Он не заметил, когда в нём произошла эта метаморфоза. Просто с ужасом почувствовал в один миг, когда её не стало. Как дорого заплачено за это прозрение.

Флирт с другими женщинами. Суетливые интрижки на фоне самолюбования. Воспоминания эти унижали его сейчас и вызывали запоздалую, сильнейшую досаду на собственную глупость. Ведь вместо того, чтобы ценить каждый совместно прожитый день, он транжирил бездумно время. Их общее, как оказалось – бесценное, такое короткое время.

Самое коварное в старости – медленное завоевание ею всего такого привычного, с чем свыкся за жизнь. Можно ли привыкнуть к жизни настолько, что потом она будет вызывать сильнейшее отторжение? Загробный мир не может вызвать разочарования, потому что он по-настоящему неведом, а вот смерть, как и всякий переход в другое качество, обязательно вызывает разочарование. Освобождение как этап завершения одной крайности и начало иных иллюзий. И так без конца, потому что вариации бесконечны, как сама жизнь.

Он вспомнил, как умирал отец. Широко и беззвучно открывал рот, прикрыв ресницами ввалившиеся глаза, и так был похож на морское существо, выползающее на сушу, но ещё без лёгких. И едва уловимый запах старческой кожи, тлена, несвежей птичьей клетки.

Это была глубокая старость, и уход был облегчением для отца и близких. И всё равно, жизнь так коротка, что детство так толком и не заканчивается.

Когда приходит понимание – вот она, старость? Разве возможно назвать точно день и час? Это же не повестка, не телеграмма на казённой бумаге. Это происходит постепенно, словно вода подтапливает высокий берег, крадётся незаметно, своевольно, чтобы в какой-то момент хлынуть катастрофой, явственно дать почувствовать: а ведь я – старик!

«Встать к кресту, помолиться? Это похоже на казнь. Жажда увидеть казнь воспитывается с детства, с момента приобщения к распятию. Монолог в одиночестве – первый шаг к Богу? Нет, я не готов быть искренним с ним на встрече. Значит ли это, что уйду не скоро и буду мучиться долгим, бесконечным раскаянием?»

Он никогда не задумывался о том, кто из них уйдёт первым, и болезнь жены поначалу его не испугала. Воспринял с молчаливым внутренним возмущением, оно не могло никак раствориться в жгучей влаге невыплаканных слёз, потому что случившееся казалось ему вероломством. И медленно разъедало прежнюю уверенность в чём бы то ни было.

Если бы они прожили вместе долгую жизнь, до глубокой старости, забывая, с чего же всё начиналось, теряя остатки памяти, становясь обузой друг для друга, теряя терпение от одного лишь присутствия рядом немощного старика… старухи. Тогда её уход он воспринял бы по-другому?

Не бывает в этом месте сослагательного наклонения.

Скорая смерть была похожа на катастрофу, словно жена у него на глазах вдруг оказалась под колёсами большого грузовика. Или рухнула в океан вместе с другими пассажирами. Нет, погибла в результате взрыва. Не так мучительно, как тонуть или сидеть в кресле рассыпающегося самолёта и дожидаться смерти, понимать с ужасом, что она пришла и ничего уже не изменить. Так ли важны эти размышления сейчас?

Он думает об этом с болью. В памяти возникают целые куски их жизни, всплывают слова, обрывки разговоров. Самое поразительное – начало внутреннего монолога, обращённого к ней. Мгновенное прорастание, появление из небытия образов. Ещё не до конца явных, но созвучных чему-то глубинному внутри. Казалось бы, уже уснувшему, далёкому от того, чтобы удивлять, вызывать смех, улыбку, забывать в этот миг о времени, восторгаться чьим-то остроумием, какими-то звуками извне, откликаться на них. Но ведь её уже нет, а он разговаривает с ней, словно она по-прежнему рядом.

«Как удивительно мы можем быть открыты и искренни в этом. И так редко, коротко, и такая после этого наплывает пронзительная грусть, граничащая с тоской! Можно быть одиноким вдвоём. И если нет рядом близкого человека, значит, я вдвойне одинок? Искренность в некрологе непозволительна. Может разорваться сердце».

Он увлёкся музыкой. Серьёзной, классической музыкой, хоть и плохо в ней разбирался. Только инструментальной музыкой в исполнении лучших оркестров, избегая сольных партий, особенно женских. Получилось само, что он потянулся к звукам. Садился, надевал наушники, закрывал глаза, добавлял звук и слушал. Сначала это был хаос, железный скрежет невиданного космоса. Космос обступал его, проникая в каждую клетку существа. Начиная понимать, что тишина, заполненная хорошей музыкой, перестаёт быть молчаливой пустотой. Потом он стал узнавать, предвосхищать какие-то ноты, целые куски композиций.

Нет ничего ужасней пустоты, молчаливой пустоты, потому что ты перестаёшь быть собой, погружённый в этот вакуум.

Потом он возвращался к рутине повседневного и понимал, что высшая степень одиночества – когда ни с кем не хочется об этом говорить. Да и не с кем.

И однажды наступал такой миг отчаяния, что он начинал исповедоваться тому, что видел, что окружало его. Он начинал с ними молчаливый диалог, лишь бы поскорее облегчить свои страдания. Потом спохватывался, вспоминал о единобожии и думал: «Как велика в нас власть пещерного человека! Сильнее, наверное, только гравитация, её бездушная власть. Боль порождает растерянность, и люди спешат получить спасение в молитве, а когда это не помогает, становятся философами. При этом не все признаются, что атеисты. Стесняются греха минутной слабости?»

Временами ему начинало казаться, что не с ним приключилось это непоправимое горе, да и то лишь на короткое мгновение, сейчас этот кошмар прекратится. Вновь возвращалось щемящее чувство утраты. И уже не оставляло, словно исподволь, но жёстко и безжалостно приучая к этой мысли, чтобы ранить долго, не давая возможности забыться в суете мелких забот, напоминать постоянно о себе, не примиряя с каждодневным существованием, раздражающим бытом, сразу ставшим плоским и огромным, как пустынный и неопрятный берег океана во время большого отлива.

Тогда он понимал, что это и не жизнь была вовсе, а лишь ожидание, преддверие чего-то простого и ясного. Пожалуй, самого важного конечного смысла прихода сюда, пребывания среди других людей. Тогда то, чем он был отвлечён, казалось уже незначительным эпизодом, временной необходимостью, которую надо просто перетерпеть, выждать, и наступит самое главное – они снова будут вместе. Это будет наградой.

Как сильно в нём в последнее время возникала временами эта жажда – вновь оказаться вместе. Должно быть, от нереальности желания. Огромного, граничащего с безумием, вне времени, внутри какого-то другого, неведомого прежде пространства, заполнившего все уголки его сознания. Молчаливого и беспредельно опасного пространства, где каждый шажок может стать последним, невозвратным, погружая в трясину безвременья, оставляя один на один с безграничным ощущением горя.

Тогда приходила ясная мысль, что и его смерть однажды из стопроцентной вероятности превратится в стопроцентную реальность. Это лишало его покоя.

Он понимал запоздало, что невниманием обижал жену, но она была деликатной, не подавала вида. И в оправдание он убеждал себя, что в каждом человеке дремлют разные ипостаси: шуты, террористы, умники, рохли, злодеи и добряки, гении и маргиналы, поэты и сонные тетери. Знать бы, кто из них сейчас явится миру. А проблема в том, что понимание в нанесённой обиде, боли, равнодушии и невнимательности приходит не в одно и тоже время к обидчику и обиженному. И тогда это непоправимо ранит особенно больно.

Если бы он стал говорить об этом вслух, его сочли бы ненормальным, и он предпочитал молчать.

Осторожно поцеловал фотографию. Бережно поставил на столик у кровати.

Жена умерла в январе. Ей было за пятьдесят, она была моложе его на два года.

Они так странно познакомились – в супермаркете. Он вдруг вызвался ей помочь, много смеялись. Они тогда много смеялись. И через три месяца, к обоюдной радости, обвенчались. Это было так естественно тогда.

Он почувствовал жажду. Налил в стакан из кувшина на столике, выпил с наслаждением прохладной воды. Из целебного источника, особенно вкусной сейчас воды. Он понял, что именно этого хотел, давно, с той самой минуты, когда решил прилететь сюда.

Вышел на балкон, глубоко вдохнул ночной воздух.

Со склона открывался красивый вид на ночной город внизу. Всемирно известный курорт, знаменитая минеральная вода, целебные источники.

Ночная прохлада, свежесть в горах. Город с трудом остывал от дневного зноя. Казалось, что над домами, улицами, деревьями колеблется горячее извержение. Растекается вязкой тёмной массой. Она искажает, смещает очертания, лишая чёткости рисунок ночного неба, огней, жемчужин звёзд. Над всем распростёрлась и царила духота. Она накрыла город в долине невидимым покрывалом, под которым трудно дышать и невозможно уснуть. И к этому нельзя привыкнуть, можно лишь подпитываться горячим электричеством солнца, от которого нет спасения даже ночью. Лишь искриться от переизбытка электричества. Совершать глупости от излишней энергии, настоянной на запахах экзотических растений, терять голову и пребывать в особенном состоянии.

Должно быть, поэтому любовные романы на юге особенные. Но они его не интересовали.

Разноцветные огни никогда не спящего курортного города.

Маленькие угольки тут и там – словно большой костёр, потрескивая, раскидал их, вместе с искрами, на склоны гор. Они разлетелись хаотично из долины, чтобы какое-то время тлеть, таинственно мерцать и гаснуть ночью один за другим.

Он долго смотрел на это завораживающее зрелище.

Приезжал сюда на две недели, во второй половине августа. Много лет подряд. Ему нравился здешний терпкий воздух. На пять-семь градусов прохладней, чем в долине. Тишина. Тень в горах пахла лесом, звучала невидимыми птицами и прятала тайну.

В городе он быстро уставал от горячей пыли, раскалённого асфальта, жара, стекающего со стен домов, смога множества машин и праздной, бестолковой суеты туристов со всего мира. Одинаковых в этой суетливости и желании фотографировать всё и вся.

Странно, но именно здесь, в горах, он не чувствовал себя одиноким. Может быть, впервые с января. Злого и колючего. Иногда ему вдруг начинало казаться, что это был неожиданный укус коварного существа с длинным, сложносочинённым названием – «январьмесяц».

Он понял, что однолюб. Стало горько от прозрения, пустоты внутри, от того, что ничего нет. То же немногое, что было, так неожиданно ушло, просочилось сразу между пальцев и исчезло. Навсегда.

Он ужаснулся.

С кладбища он с друзьями пришёл в небольшое кафе неподалёку. Вспоминали, говорили вполголоса. Он никак не мог согреться и, возвращаясь к тем первым, страшным минутам, с которых начал реальный отсчёт потери, всякий раз испытывал озноб, будто вновь стоял в тишине среди высоких деревьев старинного кладбища, белых намётов глубокого снега…

«Труп – плод смерти в сердцевине гроба», – подумал тогда.

Он зябко поёжился, понял, что очень устал с дороги, и принял душ. Долго стоял под струями воды.

«Переход в сон похож на парение в утробе. Почему я вспомнил об этом в старости? Готовлюсь к «последнему» отплытию?»

Глянул ещё раз в окно, на звёзды: «История Вселенной началась с невиданного по масштабам теракта. Выжившие счастливчики много столетий ищут организатора, исполнителя и изучают последствия. И уходят, уходят в смерть, в физическое небытиё, так ничего и не узнав как следует».

Растянулся без сил на прохладной постели. Сломленный усталостью, убаюканный немолчным звоном цикад, далёким собачьим лаем, уснул.

Неожиданно проснулся. Сна ни в одном глазу.

Что-то не складывалось в привычном окружении, в нём самом, удивляя и настораживая. Неужели он так ожесточился, зачерствел, погружённый в горестное оцепенение и мысли о неизбежности смерти? Стал молчалив и сосредоточен… на чём?

Однообразные, унылые мысли теперь всегда были с ним, даже если он отвлекался на другие дела, мог чему-то улыбаться, сделать вид, что спорит, увлечён. На самом деле ему было безразлично то, что было снаружи.

Чем они оригинальны, унылые гости его отчаянного одиночества – мысли? Глубоки? Какие новые законы он открыл в результате мучительных поисков, в себе, в других?

Скромность – соотнесение себя с внешним миром, людьми, обстоятельствами. Это как карта, на которой не указан масштаб, но без неё легко заблудиться.

Основная масса людей не любит и боится действий, ещё больше – последствий этих действий. И лишь немногие, редкие люди боятся скуки, как способа ничегонеделанья. Если скука похожа на полёт над пустотой, можно при приземлении больно коснуться тверди, а если она напоминает вялое, безвольное скольжение по поверхности, то кто-то может наступить и уничтожить.

Он был клерком в большой компании, успешно двигался по карьерным ступенькам. Поднялся над остальными. Значительно выше общей планки. Сам, без корпоративных связей, упорным трудом добивался успеха.

«Успех может быть убийственным, потому что это самая болезненная форма падения. И правильнее сказать – бездна успеха, а не вершина».

Он подумал сейчас, что всегда был гордым, даже высокомерным. И ещё, как оказалось – злым, несдержанным. Куда подевалась терпимость, которую воспитывали в нём набожные родители?

Отец… Он так часто бывал в отъездах, что если и придёт во сне, то сын его не узнает. Мама – мягкая, немногословная, прилежная прихожанка…

Они вложили в него много сил. И с детства внушали негромко, но методично – это сделано не так, а это – не то…

Отбили у него охоту быть искренним с ними, в результате он сделал простой вывод – лучше лишний раз промолчать. Позже это умение выдержать паузу было знаком солидности, неспешности в принятии решений, особым талантом и очень помогало в карьерном росте, ценилось руководством разных уровней.

Это не вызывало ревности коллег, да и богов – тоже.

И оказалось, что всё это так неважно, второстепенно!

После смерти жены он стал другим. Даже не предполагал, что это так сильно его изменит. Был удивлён, не готов к такой перемене и обескуражен. Он замкнулся в себе и не пускал туда никого. Даже единственную любимую дочь. Разве что внучку, привозили к нему в гости ненадолго. Она так была похожа на умершую бабушку, его жену, что ему это общение давалось мучительно.

Вкрадчиво засветлело небо. На его фоне стали заметны резкие, быстрые промельки летучих мышей. Первые петухи напомнили о том, что время движется по своим законам, а они лишь стража возле башни, на которой громадные часы двигают вселенские стрелки.

«Сон и бессонница это как кнопки «вкл.» – «выкл.» для наших эмоций и страстей. Человечество делится на спящих, бодрствующих и бодрствующих во сне. Независимо от того, кто они – совы, жаворонки, голуби, звери лесные, пресмыкающиеся или земноводные».

Он плавно погрузился в сон.

Утром яркое солнце осветило комнату, таинственно и необычно, словно сон ещё продолжался, а он стоял на пороге дня, ослеплённый жёлтой лавиной тёплого света. Шуршали, ступая по крыше, горлицы, о чём-то негромко и деловито гурковали, словно внутри тишины складывали хрупкие шарики стеклянных звуков. Звонко пели петухи.

– Господи, – взмолился он, – исцели меня от вечной печали!

Заставил себя подняться. Быстро умылся, глянул в зеркало – не выспался, лицо расстроенное и озабоченное.

Перед завтраком пошёл на прогулку к источнику, хотя и чувствовал себя ещё более усталым, чем вчера после прилёта и долгого пути в горы.

Шёл узкой лесной дорогой под кронами высветленного леса. Смотрел, как карабкаются вверх по склону большие плети ежевики. Попытался сорвать несколько крупных ягод. Больно, до крови исцарапался и жестоко обжёгся крапивой. Кожа на руках запылала.

«Чем слаще ягода, тем труднее до неё добраться».

Ронял на обочину колючие «ёжики» каштан. Он вспомнил сладковатый привкус жареных каштанов, сглотнул слюну.

В просветах деревьев виднелись по склонам редкие дома под красными чешуйками черепицы. Узкие окна-бойницы горных хижин. Заботливоо, с любовью обставленное жилище для жизни и защиты от опасностей. Крепость в миниатюре. Стены домов каменные, много вкраплений из кирпича, тщательно, надолго, пригнанных друг к другу. Если есть возможность, местные жители не спрячут красоту камня под штукатуркой, оставят полюбоваться. Они любят очаг, семью, детей. Украшают жилища, двор цветами, растениями. Много зелени и деревьев.

Горы причудливо изрезаны дорогами. Они добротны, продуманно укреплены. Каждое жилище соединено со всеми другими, с большим миром за перевалами. Пропадает ощущение оторванности от внешнего мира. Может быть, поэтому и у него исчезает в этих местах ощущение одиночества? На что они похожи, здешние дороги? На камень, проточенный тонкими ходами очень давно, миллионы лет тому назад, какими-то неизвестными трудолюбивыми существами? Изредка ему попадались такие серые, нездешние камешки на морском берегу. Нет! Скорее это похоже на муравьиные тропы! Их множество во дворе дома, где он поселился, не сосчитать. Плотным строем, неустанно двигается муравьиное войско. Вечером двор польют водой, их унесёт на камни внизу, а утром опять будут упорно идти строем муравьи. И так каждый день.

Внизу был большой дом, на узких террасах росли оливы, сад с плодовыми деревьями.

«Цветок граната напоминают красные юбки Кармен», – подумал неожиданно.

Присел на скамейку в тени. Рядом шумел источник.

Если сделать несколько шагов, полетишь в пропасть. Ускорение свободного падения мешает затяжному прыжку.

Лёгкий ветерок приятно освежал лицо. Что-то нашёптывали листья. Большая улитка медленно, почти незаметно стекала по влажным камням. Шумела вода, рассказывала что-то.

«Вода на жарком юге бежит радостно и звонко, колокольчиком спасения. На севере шумит отрезвляюще и настороженно, в ней может таиться погибель».

Никого не встретив, он вернулся домой. Прогулка взбодрила, усталость притупила остроту переживаний, он почувствовал голод. Выпил крепкий кофе. Сидел за столом один, размышлял.

Пришёл хозяин.

– Вы не едете в город? – спросил его.

– Нет. Он меня быстро утомляет, – ответил, подспудно пытаясь понять, что-то важное в том, что услышал.

Хозяин вышел.

Он вернулся в комнату, спрятал в чемодан фотографию жены.

Глянул в окно.

Вышел во двор. Прошёл к самому краю террасы.

«Как однообразна повторяемость боли. Лишь наше воображение, эмоции сообщают ей оттенки и цвета безумия. Всякая уродливая аномалия, ненормальность так возбуждают наше любопытство. Должно быть, в этом кроется притягательность жизни!»

На первом этаже работал телевизор, красивый мужской голос страстно пел арию.

Он прислушался. Часто повторялось «аморе, аморе».

«Любовь – болезнь. Сколько создали шедевров пациенты этой «клиники»! Почему нет ни одного шлягера про онкологию? И столько горькой прозы!»

Ему показалось, что рядом стоит жена.

Он шагнул с террасы в темноту впереди.