Зной царит над миром, плавит ослепительное золото песков. Солнце – капля бараньего жира на бледно-голубой, выгоревшей тряпице неба. Барханы пологими горбами верблюжьего каравана заполнили видимое глазу пространство. Только горячий ветер обдувает верхушки, шевелит звонкие песчинки. Там, в барханах, невидимые кочевники развели огонь, спрятались от палящих лучей солнца-убийцы и зыбкого сумасшествия песка, обжигающего гортань. Курится очаг сизым удушливым дымом кизяка, варится немудрёная еда, кипятится густой чай.

Пересохшие русла рек, от которых сохранились лишь названия, не омываемые водой. Гладкие, голые, возникшие из-под песка каменные причудливые глыбы, ваяемые ветром, природой и временем от зарождения жизни на Земле.

Караван призраком зыбкой удачи, медленно проплыл в густом сиропе раскалённого песка. Помаячил нереальной правдоподобностью.

У горизонта нарастает громкий ропот. Будоражит тревожной вибрацией, сеет неизъяснимую тревогу. Запредельное электричество невыносимой жары.

Крепнет, приближается, сквозь мятущееся марево миражей, манит дивными картинами тенистых оазисов, колодцев с чудесной водой. Властно берёт в плен воображение, словно пытается убедить, что пустыня – это не пустота. Парализует волю, подчиняет взглядом ненасытного удава остолбеневшую в ужасе тварь.

В этой тоскливой, смертельной пустоте сердце открыто для разговора с Богом. Только не ожесточай сердце пустыми мыслями, гордыней, а иди через пустыню жизни своей дорогой. Ибо Бог всегда с тобой, во все дни, а искушение испепеляет страшнее любого зноя.

Над финиковыми пальмами пышного оазиса возвышается огромный каменный дворец, красивый, как затейливый тюрбан. Зыбкие волны зноя искажают его, делают призрачным, лишают реальных контуров.

Жар настойчиво крадётся через створы узких, высоких окон-бойниц. Причудливые витражи, сверкающие яркими цветами нездешней природы, где есть деревья, тень и сочные луга, где поют весёлые песни птицы на зелёных ветках и бродят ленивые, сытые стада, а солнце лишь вскользь касается этого благоденствия ласковыми, добрыми лучами.

Жар прикасается к прохладе мраморного великолепия внутри дворца. Стынет, растворяется, исчезает, как след дыхания на холодном зеркале.

Толстые стены, глубокие ниши, длинные переходы. Шёлковые ковры, искусной работы. Затейливые, радующие глаз, кропотливо вывязанные ловкими руками арабских девственниц узелки – по числу звёзд на небе.

Сверкающие серебристые струи драгоценной влаги блестят, искрятся. Рассыпается зёрнышками в фонтане желанная прохлада. Родник вырывается на волю, стекает по стенкам и замирает в неглубоком бассейне.

Они совсем рядом, в пустыне – земной рай и ад земной.

Шёлковые подушки ласкают прикосновением.

Хозяин дворца смежил веки.

Властное, слегка вытянутое, худощавое лицо человека, привыкшего повелевать многими. Даже сейчас неулыбчивое, тонкие губы сжаты плотно.

Орлиный нос, седеющие виски, окладистая «серебристая» борода.

Сильные руки, загорелые, мускулистые.

Ветер принёс издалека блеяние овец и коз, рёв быков, верблюжий пронзительный рык, ослиное заикание, гортанные крики пастухов, собачий лай. Владыка уловил едва ощутимое содрогание земли от многих тысяч копыт, тёплый запах скота и навоза, зримо представил, это безбрежное, колышущееся море голов в плотной серой пелене пыли до небес.

Жёлтая жижа водопоя на краю оазиса. Бока распирает дыхание, обожжённое зноем. Причмокивание, громкое сопение. Шумно расширяя ноздри, втягивает скотина тёплую, спасительную влагу. Копыта, впечатанные в грязь россыпью жёлтых монет, свидетельствую о богатстве, главном здесь, – обильных стадах.

Пастухи – почерневшие от солнца, ставшие частью этого стада, этой пустыни, этой мерцающей речушки. Отвыкшие от людей и забывшие других людей, кроме пастухов. Знающие всё про скот, солнце, пустыню, не доверяющие никому, а лишь приметам и чутью, тонкому, звериному.

Вяло и сонно тянется день. Текут песчинки, шуршат, ускоряют бег, торопясь к подножиям барханов, доводя неподготовленного до безумия вкрадчивым звоном.

Горячий сирокко вновь вознесёт их к вершинам. Вечное движение зыбких, бесконечных, уныло-однообразных песчинок и дней.

Пастухи зорко наблюдают за скотом, сощурив глаза, прикрыв рты платками. Пока смерть, словно быстрая ящерица, не выхватит, свою добычу и не унесёт кого-то из них в огромную нору.

Море животных тел всколыхнётся, захрипит в испуге, откатится, и оставит чёрную корявую головешку никчёмного теперь тела.

Бесцветное небо в тусклых открытых глазах и песок на всём: продолжает бесконечную работу, заносит прахом тропы, поглощает безразлично всё, что попадается на его пути.

Разверзнутся врата Долины вечной тени, чтобы прошёл грешник, уподобившийся животному при жизни, нестерпимые семь кругов огня и льда, в тьме кромешной и хаосе, чтобы очистился от злобы, нечистых помыслов и дел. И откроется путь в рай, к полноводной реке, и древу жизни, гармонии с миром и философскому единению души и разума.

Пастухи, челядь. Он не ведает им числа. Сколько песчинок в бархане? А в пустыне, которая раскинулась между морем и далёким океаном? Кто скажет!

Морды, шеи, рога, бороды, уши, хвосты, копыта. Бурые, рыжие, чёрные. Настороженные взгляды безумных овечьих глаз, плутоватых козьих, бычьих навыкате – цвета ночного неба и спелых терновых ягод; а надо всем – неторопливо, по-царски величественно, враскачку – верблюды – истинные дети безбрежных просторов, песчаной, ненадёжной зыби, живой, как ртуть в своём вечном движении.

Время отгона на пастбища, бессонница окота, бдение и защита от набегов волков, шакалов, а то и львов. От лукавых людей, стерегущих лёгкое забытьё пастухов, чтобы ловко выкрасть глупую скотину. Смертельно опасная затея, но это их жизнь. Как нет собак без блох, так и нет скота без хищников. И как нет равновесия между добром на одной чаше и злом на другой, а есть лишь сиюминутное ощущение равенства и гармонии.

Пастухи.

Череда дней – их круг. Он перемалывает, как равнодушный жёрнов, их жизни. Не ропщут пастухи, и не бередит воспалённую солнцем голову вопрос:

– Зачем я стою в этой пыли, у края необъятной пустыни и волнующейся стихии скота, рождённого для заклания? И зачем пришёл я в эту жизнь? Быть чьим-то – скотом, которого гонят кому-то на потребу?

– Ибо они – тоже стадо. И у стада один общий путь, – подумал он. – Так надлежит. Он им пастух и хозяин, и царь, и бог – на земле, пока они живы.

Но и над ним есть Пастух – Ягве.

Он поручил часть своих стад ему – надзирать и неустанно благодарить за это.

– Я – достойный избранник, – подумал седобородый. – Много домов у меня, и жён, и сыновей числом – семь, и дочерей числом – три, и ловкой прислуги, и пастухов – умелых, и стад – несчётно – тысячи тысяч. Ибо – праведен я, безгрешен, беззлобен и справедлив – сын Зераха, одного из сынов Исава, пятый потомок Авраама, царь – Едемский, рождённый в земле – Уц, той, что по соседству с землёй Мадиамской:

– За праведность – награда, не за преуспеяние; и я – не устаю восхвалять Ягве за этот щедрый дар, а он прибавляет мне много к моему многому, и множится радость моя и чад моих и домочадцев. И радости той – многажды много, и это продлевает дни мои и делает их желанными на восьмом десятке лет. И воссылаю я ему – хвалу, и мысленно и вслух, – славословлю и ныне и впредь: слава тебе, – Ягве!

Он поправил одежды, прикрыл глаза, задремал…

– Двинулись! – громко сказал Боб. – Включай водомёты, шевели копытом!

Василич вскинулся, с трудом разлепил глаза. Подумал заторможено:

– Копытом… копытом… Когда кони сыты – они бьют копытом. Сколько мы простояли в пробке? Ого! Почти сорок минут. Заснул на заднем сидении. Положил голову на согнутые руки, на спинку спереди оперся и сомлел.

На Новорижском ремонтировали сразу три моста, и «затыка» была – могучая! Как всегда, нашлись нетерпеливые – пытаются прорваться по колдобинам обочин. Пылят, клаксонят, ругаются. Скопище машин «распухает» возле узкой горловины разъезда. Ширится, как вода у плотины, нарастает, злит, потому что кажется – конца этому не будет!

Окна – настежь. Август, жара, пятница, всеобщая «эвакуация» горожан на природу. Крики, мат, музыка. Нагловатое стадо людское, зловонно урчащее машинами, настойчивое в неуёмном стремлении обставить обойти, во чтобы то, ни стало.

Злые, усталые, агрессивные, как нуклиды.

Пять часов пополудни. Во рту пересохло, в висках тупая, ноющая боль. Тяжек сон в это время. И вреден.

Боб прикрыл глаза…

Притягивал, интриговал властный облик хозяина дворца. Звенел музыкой воды фонтан. Чудился топот огромного стада. Перехватывало дыхание от пыльного затмения до небес, и обжигал гортань жар раскалённого марева.

Зыбкий, на краю ветхозаветной пустыни иудейской.

* * *

Боб загляделся на дорогу, на промельк пейзажа за окном, включился в ритм:

– Великий «лекарь» – дорога, – подумал, успокаиваясь.

За Волоколамском ушли вправо, и безумство автомобильного «дерби» осталось позади. Можно было наслаждаться спокойной ездой, жадно ловить дуновение прохлады, остывать и высыхать. Вот уж и мост проскочили.

Остановились у овражка, набрали в кулер воды из чистого холодного источника.

Московская область закончилась, словно кто-то черту провёл, и асфальт резко сменился, лунным ландшафтом бездорожья.

Тверская область обозначилась без указателя. Деревенька, прилёгшая умирать. Дома – пустые, без оконных рам, сараи с переломанными хребтами.

Два-три новых дома горожан смотрелись ярко напомаженными губами на провале старческого рта.

Поелозили днищем машины по ямистой лесной дороге, скрылись в высокой прибрежной траве. Вскоре пришлось выйти и остаток пути проделать пешком, чтобы не угробить машину на железобетонных кулаках глубокой колеи.

* * *

Небольшая задумчивая речушка Шоня. Тихая, и хочется назвать её – Соня. Почти на границе Московской и Тверской областей. Далековато, но приехали в надежде отдохнуть от шума цивилизации.

Выгрузили пакеты, сумки. Принялись палатки ставить.

Но первым делом к реке спустились, умылись не спеша – соскучились.

Звук стелется к земле, поздний вечер. На противоположном берегу – настоящая дискотека: визг и песни, но далеко, как будто радио приглушили. Поэтому не раздражает.

Наскоро расположились, выпили водки – «за открытие сезона».

Водка прохладная, из синего дорожного холодильника. Квас тёплый: бутылки большие, куда их засунуть? Сразу погрузили в реку – остудить.

Закусили бутербродами, мясо оставили на субботу. А с утра воскресенья – позавтракать, свернуться и к середине дня уехать, надеясь не попасть в пробку на обратном пути.

Идея была Михалыча – собрать всю компанию. На тёмно-зелёной «Шкоде» он и Василич, на серебристой «Мазде» – Геныч и Боб.

Кроме Геныча – все люди костровые, опытные туристы, походили, посплавлялись. Бивак разбили быстро, сноровисто. Тент по центру большой натянули между соснами – для общего сбора, лесная кают-компания.

На место это Боб с Михалычем ездят регулярно, а то и дважды за сезон, уже лет пять. Ждут хорошей погоды и едут. Остальная компания формируется явочным порядком – кто будет на момент отъезда, тот и участвует.

* * *

Михалыч и Геныч забрались в палатки. Из темноты временами долетают обрывки слов, бормотание, вскрики, похрапывание. У костра Василич и Борис. Он же – Боб. Удобные складные стулья. По навесу, раскинувшему между соснами на верёвках большое, наискосок, крыло, шуршат, скользя, сосновые иголки. Изредка мягко шлёпнется шишка, словно спелый плод в подставленный подол.

Лес – светлый, прозрачный. Духовитый настой от дневной жары держится долго.

Костер скорее тлеет, чем греет. Ночь тёплая, поэтому просто приятно смотреть на ленивые язычки пламени. Они словно собака – коротко лизнёт себя, глаза прикроет, придрёмывая, вскинется неожиданно, надеясь, что ей перепадёт что-нибудь со стола, и опять засыпает, свернувшись у ног, добавляет уюта.

Берег густо зарос высокой травой.

Лунная дорожка искрится на воде, переливается – только так заметно, что река движется. Плавно, бесшумно, лишь изредка всплеснёт рыбная молодь, метнувшись блестящим веером на мелководье от ненасытной щуки.

Из зарослей крапивы послышались возня, сопение. Василич глянул в ту сторону, подхватил толстую суковатую «кочергу».

– Ёжик, – сказал Боб. – Там старая газовая плита. Догнивает свой век. Ёжик с вечера внутрь заберётся и шуршит до утра. Может, запахи нравятся, а может, радуется, что спрятался за такой бронёй. Там крапива, её не только люди остерегаются. Нечисти она тоже не по нутру. Такое вот растение себялюбивое – всеобщий враг.

Со стороны речки послышался всплеск. Кто-то словно большой ладонью по воде шлёпнул – не сильно, играючи. Почудился женский смех. Они посмотрели в ту сторону.

– Русалка? – предположил Василич.

– Варей зовут, – не удивился вопросу Боб. – Деревенька здесь неподалёку, а в ней – жила-была красавица, девушка Варя. Парня её, – Сашу, «забрили» в Афган. Ждала его верно, письма писала. Потом пришла похоронка. Утопилась Варя с горя в этой речушке, в девятнадцать лет, а вскоре Саша вернулся, – израненный, изломанный. Его полуживого, сомлевшего от потери крови, с поля боя вывезли с бойцами другого батальона, а свои недосчитались, и написали – погиб, смертью храбрых. Вернулся, запил с горя и одиночества. Вечное наше лекарство. Спьяну и загинул в какой-то драке бестолковой с местной шпаной.

В полнолуние она его зовёт от реки, а он между деревьев летает, молча, чёрной тенью, и никак им не соединиться. Местная легенда.

Люди рассказывали, что сюда жена одного нового русского приехала руки на себя наложить – у мужа бизнес загибаться начал, с детишками у них почему-то не получалось. От нелюбви, – наверное, завёл он пассию на стороне. В общем – полный гербарий! А Варя вышла из речки – красивая, волосы по плечам, голубоватым сияют, ночь светлая, лунная. И уговорила ту женщину камень снять с шеи. Дала ей взамен маленький камешек – «куриный бог». С дырочкой, оберег такой. Стала та его носить на шее. И через какое-то время – развелась она с бизнесменом своим, снова замуж вышла – удачно, родила замечательного карапуза. Одним словом – уладилось всё, к радости!

– По этой речке в семнадцатом веке дрова в Москву везли, – снова заговорил Боб, – а сейчас нет в ней нужды. Люди рекой жили и у реки. Транспортная артерия. Новости передавались по реке. Сказки, песни, стихи – с рекой связаны. Древнее поверье: – нельзя петь, вода счастье унесёт! Плеваться нельзя в реке. Пойдёшь утром купаться – не забудь. Сон плохой? Омой руки, хоть под краном – «перешагни поток». А если ссорились он и она – шли к воде. Или наклонись над чашкой, поговори про любимого человека, чтобы вода всколыхнулась, потом подай выпить – про кого надумал. Простой «приворот». Только встань пораньше, не поленись, и нашепчи нежные слова.

Теперь в городе народ. Речка может и усохнуть от ненужности, как грудь кормилицы перестает давать жизнь, когда ребёнок вырастает.

Сёла вокруг вымерли. Да и дрова – кому они в Москве нужны? Для шашлыка – купил на заправке пакет древесного, и хватит. Время всё меняет. Много виртуального, неживого. Холодного, от головы. И сказки компьютерные. Люди от чего кормятся, про то и сказки складывают. – Древние утверждали, что время неизменно. Этакое желе, а мы – внутри промелькиваем, малой искоркой. Жизнь человека – пылинка во времени, – сказал Василич.

– Время, – Боб задумался. – Вот смотри: – вокруг нас – мир. Полезные ископаемые, реки, моря, природа разнообразная. И время – лишь часть всего того, что нас окружает. Ведь это всё складывалось в какое-то время. И за какое-то время. Истину и золото измеряют крупицами. И кто-то открывает, в таком привычном для всех слове – время, – что-то неведомое другим, промывает, как жилу золотоносную. Время – самое универсальное ископаемое. Оно – везде! Его больше, чем кремния в земной коре. Вот смотри, названия: бронзовый век, каменный. Век. Время – вначале, а уж потом – какое время! Века́ – глаз прикрыл, как будто старт обозначил; открыл – новый отсчет обнулил. Всё – на «о». Самая древняя буква всех алфавитов. Или – круг замкнулся, как та же буква «о». А вот – кто-то подумал, что нолик прибавил – к доходам, поднялся в достатке на порядок. Счёт принесли – глянул, а их на самом-то деле – не хватает, и оказался этот нолик – шляпкой гвоздя в крышку домовины! Раз – это от слова «один». Купцам нужно много цифр, а людям хватит числа – «один», потому что дважды уже не бывает. Может быть только – раз.

– Почему про метро нет сказок?

Тоже – река, только подземная, – спросил Василич. – Стишков, считалок – полно, а вот сказок нет! – К реке вышел, и любуйся, сказки сочиняй. В метро, в тоннель не всякого допустят и подписку ещё возьмут о неразглашении.

Это же, прежде всего объект гражданской обороны. Вон я уже, сколько лет не в системе, а до сих пор чуть что – подписку давал? Слухов вздорных много. Дескать, спецкоманды уничтожают по ночам царских стрельцов, которые заблудились в лабиринтах в давние века и никак к людям не выберутся… Крысы, размером с кролика, собаки.

* * *

Лицо у Боба худощавое, глаза чёрные, гипнотизирующие. Сутулится, плечи круглятся. Слегка раскачивается на складном стульчике, руки крепкие, Жилистые. – Ты же знаешь, я работал в метро. Машинист, бывший. Второй класс – две звёздочки и «шпала». Отъездил пятнадцать лет, пенсию выработал. И стал замечать разные непонятности. Вот гонишь, участок прямой, всё ровно. Вдруг – скрежет, не скрежет? А есть места – словно, стонет, кричит кто-то, зовёт, умоляет; а то – как дурман в тоннеле, облаком, и глюки лёгкие. Понятно – кислорода маловато. Почему в вагонах спят? От этого и – машинист тоже может уснуть ненароком, человеческий фактор. Два-три раза в год: кто-нибудь заснёт в кабине, станцию проскочит, метров двадцать-тридцать, не больше, потому что экстренное торможение включается, и – извините, господа пассажиры, сойдёте на следующей остановке. Машиниста – в помощники, с понижением, на полгода, год. Потом, если всё нормально, – снова в машинисты. Или – летишь на скорости, состав по максимуму, до девяноста можно раскочегарить, – взгляд кинешь – явно на своде, или из тюбинга, – на стыке, сбоку – профиль просматривается. Потом снова взглянешь: ну – точно!

Птица когтистая, нахохлилась, обернулась к тебе, а лицо – женское, красивое, в белой оторочке перьев – залюбуешься. От стены отталкивается, стремительно несётся некоторое время рядом, как торпеда, крылья сложила. Опять – показалось?

Глядит, не мигая, в глаза. Гипнотизирует. Холодок по жилам пробежит, будто в речку студёную вступил. И назад не повернуть, манит что-то зайти поглубже, зазывает. Потом на каком-то изгибе дороги спрячется за прожекторами, за ореолом вокруг кабины.

Смех вдогонку дробный рассыплется. Моргнул глазами – а её уж и нет! И на каком перегоне снова повстречается, заманит, заиграет до умопомрачения и уведёт неведомо куда…

* * *

Целый мир, город под землёй, изнанка городская, как чёрная грунтовка в зеркале. Своя жизнь, энергетика. Это с перрона кажется – один путь туда, другой – обратно. А там же – система, стрелки, разъезды, тупики, можно и заблудиться, если не подготовлен.

– Мы же не только от космоса, от недр тоже заряжаемся. В декабре еду – комар летает в кабине! Откуда, из какого времени, болота? «Гонец» бога Велеса – рогатого Князя в железной маске с единственным глазом, хранителя всех ключей и секретов, покровителя тайного знания? А если – это он сам превратился в комара? Помнишь «Сказку о царе Салтане»?

– Или вот ещё: – Магнитофонная запись объявляет – «Следующая станция – «Преображенская». Как может быть, если мы только что от «Царицыно» отъехали и следующая – «Кантемировская» должна быть? И вроде бы – всё – исправно! Кто там шуткует, пультом балу́ется?

События – это минералы времени, скапливаются, спрессовываются, превращаются в пласты. И вот, въехал ты в эту многослойную начинку, зацепил что-то, оно и проявилось – нежданно-негаданно. Я так думаю – никуда не надо влезать! Ни в прошлое, ни в будущее. Ради безопасности. Надо просто жить. Наблюдать, анализировать, учиться. Только – осторожно, там же – не только добрая энергия. Сколько капищ, погостов порушили. Очень явно это в метро – и созидание, и разрушение. Метро ещё до революции задумывалось, но церковь была против. Потом-то уж – атеисты разгулялись безоглядно! Все лавочки из Храма Христа Спасителя вынесли, перед тем как взорвать. Пригодилось – в «хозяйстве»: стоят на перроне на «Новокузнецкой», мраморные, нездешние, как царский трон в зале ожидания на вокзале.

Почему Бог на небе? Солнце там, будущее сияет, как мечта, красиво. Ад, мрак, бесы, трупы – в подземелье: как в тёмный чулан всё барахло складывают. Значит, душа может быть птицей, воспарять, а может быть и колодой неподъёмной, в пещере лежать под гнётом каменным.

В тоннеле нет солнечного света, и отрицательную энергию нечем гасить. Умирает жизнь без солнца, блёкнет и гибнет. Но и солнце несёт погибель, если слишком много его. Всякие излишества и крайности – губительны.

Самая «бесовская» станция – «Сокол». Недалеко от нее находилось братское воинское кладбище, погибших в, Первой мировой войне. Позже, в 1918 году, чекисты расстреливали здесь священников и белых офицеров. Знаешь – появляется ощущение, будто кто-то следит, стоит за спиной. А ранним утром, когда станция ещё закрыта для пассажиров, на путях и перроне – странные прозрачные фигуры, обнажённые, с гноящимися ранами, на костылях… Жуть!

Или вот ещё – «Библиотека имени Ленина», «Арбатская», «Боровицкая», «Александровский сад». На этом месте с шестнадцатого века существовало большое село Старое Ваганьково. И кладбище рядом. Здесь больше всего похоронено самоубийц – за оградой, как водится. А – «Преображенская»? С восемнадцатого века здесь было старообрядческое Преображенское кладбище. На месте разрушенных церквей и кладбищ стоят «Новокузнецкая», «Красные ворота», «Пушкинская», «Полянка» и «Лубянка».

Сколько безвинно убиенных закопали за века-столетия! Кто-то сам загинул по незнанию и глупости, не туда сунулся, кого-то смертельный эксперимент во имя безопасности страны в пыль превратил на полу тоннеля. Кто и когда люд на Руси считал? Смерды. Смерть – дышит? Нет – смердит. Но манит метро, притягивает.

Отрицательная энергия по ночам через тоннели, подвалы, в вентиляцию вползает, в дома. Страшные сны преследуют спящих, ожидание дурных вестей. Потомков тех, кто святотатством занимался, прах предков растревожил и лишил покоя на многие поколения вперёд.

Чертолье, Ваганьково, Опричный двор с избами пыточными Пречистенка – Чертольской называлась. Улицы вечером малолюдны, идёшь и холодок спиной ощущаешь, словно льдинку за шиворот кинули. Хочется поскорее уйти отсюда, спастись от гибельного места.

Названия на Руси всегда были точными, это на первый слух вроде бы кочевряжатся, а вслушаешься – всё точно!

А в метро нырнёшь, – будто внутрь себя смотреть начинаешь, не так распыляешься, как на улице. Пространство замкнутое, невольно концентрирует.

– Патриотизм прививают вместо христианства. Это не всем понятно!

– Вандалы!

– Вандалы – вечные скитальцы, перекати-поле европейское. В пятом веке разграбили, Рим, и хватило, чтобы увековечить своё имя.

– От непонятого и необъяснимого рождается злоба, эта злая энергия выхода требует. В своё время старые кладбища перенесли бы на другое место с почестями и отпеваниями. Но кому это надо было в советские годы! Тоннели и станции закладывали без всякого. Получается – спускаемся в могилы, сталкиваемся с нечистой силой. Рассказал тут одному, отмахивается: «Да чушь всё это!» Но кто на себе не испытал «чернуху» и бессилие после «тёмной» станции? Я у отца Амвросия, в храме – спрашиваю:

– Как быть?

– Самое простое – крещёным всегда нужно носить нательный крестик или икону с изображением святого, тёзки – ангела-хранителя, заступника своего.

Боб задумался:

– А другим-то что делать? «Аллах Акбар – кричать, суры из Корана? Или – «вейзмир» вопить во весь голос? Хари Кришну призывать?

– Я однажды удивился – откуда у нашего человека такая тяга неистребимая к норам, пещерам, схронам, землянкам. Тяга к таинственному. Истоки в зверином прошлом, генная память? А после душного подземелья – хочется воздух глотнуть свежий, на травах настоянный, от слова – настоящий. До головокружения. Человек, как ракетный двигатель – без кислорода двигаться не может! Наверное, и двигатель придумали именно по такому принципу. Да. И глядит человек на купол неба, возносит взор к звёздам, галактикам: может быть, там – наша праматерь жила и живёт! Отпускает на время поиграть, потом забирает дитя неразумное, малое – к себе, домой. И душа распрямится, глядя на звёзды, снег, листья, солнечные блики, и слеза подкатит, и скажешь себе – э, нет, не червяк я в земляной норе, если вижу вокруг мир удивительный, который под силу создать – только Богу. И стихи придут, как спасение от безумия вокруг, или как молитва. Нигде в мире нет такой плотности поэтов «на душу населения» – только в России.

Молчал Василич, не торопил Боба, понимал – хочет выговориться. Может быть, ищет слово точное, искреннюю фразу – непридуманную, бесхитростную. Потом эта ниточка сама в клубочек закрутится, пусть кособокий, но – настоящей, как жизнь.

 

Боб

В тот день, как обычно, сдал смену на Замоскворецкой линии, а добираться надо было на Юго-Запад. На – «Юшку».

В кабине за смену надоело – тесновато. Форменку в пакет убрал, майку надел, вошёл в вагон. Фирменный, «Красная стрела – 75 лет». «Сердца́ столиц соединяя» – слоган такой бодрый. Над дверью – «Москва – Санкт-Петербург». А если он обратно поедет? Будет путешествие из Петербурга в Москву?

Народу! Будто в сауну попал. Каждый пассажир, как лампочка, выделяет тепло. Девять миллионов человек в день – иллюминация. Перед самой войной чуть больше тысячи за сутки перевозили: рекорд был установлен! Сейчас от «Проспекта Мира» до «ВДНХ», теперешняя ВВЦ, установили какие-то фантастические агрегаты, которые воздух охлаждают, и очищают, – экологически чистые и влажность не увеличивают. Нигде в мире таких нет, а у нас есть.

Мало пока, но будут на всех ветках.

– Только вот – когда? Пока же – вентиляционные шахты торчат там и сям в самых неожиданных местах. Жабры метро.

Только вошёл в вагон – сзади ка-а-ак двинули, – ойкнуть не успел! А ещё втискиваются, плечом буровят, ввинчиваются упорно, как таракан под край обоев.

Какой-то мужик соседа задел. Тот его сходу послал. Немолодой, видно, что работяга, «гегемон» из советских передовиков производства.

Пальцы плоские, работой раздавленные, с трауром под ногтями. Туфлишки не чищенные со дня покупки, авоська с «тормозком» обеденным.

– Понаехали! – брызжет слюной через редкий редуктор оставшихся в пасти пеньков.

– Я тя – в Рязань родную счас отправлю! – отвечает – второй. – С-с-с-котина! – Шипит, как шланг дырявый.

Второй сапог – до пары – к первому.

Сцепились, чубы сивые у обоих, а как пацаны, никакой солидности. Так на перрон и выкатились, собаки драные!

Люди за спиной забурчали, завозмущались, завозились. Тётка не разобралась, что к чему, заблажила: – «Понаехали – чучмеки!». Культурная такая, москвичка, значит.

Таких уже не переделаешь. Видел я настоящих рабочих, – не чета этим!

Пожалел я о своём легкомысленном поступке – чего в кабине не поехал?

В тесноте, да не в обиде – это неправда! Все обиды от неё возникают рано или поздно. Весь вопрос – насколько долготерпения хватит тесноту переносить, а оно не бесконечно, так уж мы устроены.

Пока терзался – «прибило» моё усталое туловище к женщине небольшого роста.

Волосы русые, длинные, как туман, лицо прикрывают, – русалочьи; только пышные, духовитые, – словно в свежую копёнку уткнулся, даже дыхание, перехватило.

Белая блузка, воротничок приоткрыт завлекашно, небольшая грудь виднеется, девчоночья, как две птахи: – лишний разок глянешь, спугнёшь – упорхнут.

Стоит, глаза в пол потупила. На руке две царапинки маленькие – розу в вазу ставила или кошка прицапнула коготками, играючи? Нет, думаю – всё-таки кошка оцарапала. Но почему для меня это так важно?

Ничего не слышу, и все люди будто отодвинулись и уже не мешают, не отвлекают. Словно я, кончиком карандаша в точку вошёл, утончился, сосредоточился.

Молчим, а я будто невзначай ищу возможность прикоснуться. И дурь с тем скандалом уже улетучилась, неважной сделалась.

Кто же она? Под глазами – первые «лапки» уже обозначились, как след синички на свежевыпавшем снежке. Лицо бледное, слегка удлинённое. Глаза карие, большие. Не славянское лицо, не здешнее. Но и не восточное. Французское, скорее. В Москве, в метро! Не замужем, – что-то мне подсказало внутри, уверенно, что это именно так.

Стоим оба, не дышим, повернуться нельзя – некуда, да и не хочется. Наоборот, возмечталось вдруг, чтобы притиснули, да посильнее!

Чуть-чуть сместились в сторону друг от друга и замерли. Игра такая – для взрослых? Жалость к ней, беззащитной, во мне поднялась в три человеческих роста, как заборы на Рублёвке. Кто она, для чего здесь?

Вспомнил уничижительное бабушкино выражение про соседку-вековуху: – «Ей же и супу некому сварить! Каждая кочерыжка о счастье мечтает!». Робин Гуд! Вон их, сколько вокруг – тьмы и тьмы. Жалелки на всех не напасёшься, их же на десять миллионов больше, чем мужиков.

Вагон то качнёт, то тормознёт – ничего необычного, метро. А мы на одном расстоянии, как два магнита с одной полярностью, изредка соприкасаемся, как бы невзначай, выпуклыми местами – куда их девать. У меня животик небольшой уже наметился: работа, в общем-то, сидячая. Подтянул я, прибрал животик-то свой, труднее дышать стало. Объём ведь – несжимаем!

Пантомима или танец? Сумбур в голове, а я в тот момент и не вспомнил, что жена дома, сын. Затмение, наваждение.

– Чужая жена – лебёдушка, своя – полынь горькая!

И желание во мне – горячей волной, даже неприлично: что, – думаю, – как пацан!

В башке крутится: – а, что, если – спросить: где выходите, на какой станции? И боюсь, вдруг скажет – на следующей, а это не моя остановка! Ну и что? Да – ничего – потерять жалко!

Слегка нас развело. Вижу – руки она опустила. В одной сумка белая, простая, без выкрутас, вторая рука висит вдоль тела – кажется, возьми ее за эту мягкую руку и выходи! Ощути тепло, доверчивую податливость.

А езды мне всего четыре остановки до «Театральной» осталось. Странно: – при резком торможении – не кидает нас на людей, застыли, как привинченные к полу! Сейчас, выйдем, наклонюсь к ушку и спрошу – как зовут, красавица? В меру развязно: – мол, и не такое видывали, но чтоб – безотказно, наверняка закадрить. Ловелас со стажем!

И, не сговариваясь, поворачиваемся к выходу. Я и не спрашиваю ничего. Всё вроде и так ясно. Парное катание, танцы на льду! Не раз замечал – муж с женой поссорятся, и двигаются, рядом молча: лица злые, улыбаются натужно, и вроде чужие с виду, и вроде бы и нет!

Обязательная программа!

И мы с ней так же. Держусь за поручень, её голова как раз мне в подмышки, секунду –

И прикоснёшься! Волосы дурманят, по плечам рассыпались. И смех мне почудился явственно, тогдашний – в тоннеле, звонкий, переливчатый, как вода на перекате.

– И птица, может, и не птица – вовсе! Кто она? Сирена морская, ставшая в метро Алконостом – символом тоски и одиночества?

Присела на плечо, и тотчас больно сдавило грудь. Улетела вскоре, крыльями овеяла и унесла спокойствие далеко, безнадёжно. Тоска угнездилась в душе, как на жёрдочке, помертвели глаза, блеск и живость утратили, белые стали, как сало, и безразличные к чудесному, пёстрому многоголосию жизни.

А вокруг обычный тарарам метро. Вагон, духота, пот по ложбинке спины стекает ручьём и впадает в то место, где спина теряет своё благородное название.

И приключился со мной – форменный «столбняк»!

Рот открыл, спросить хотел – выхо́дите? Но в горле спёкся ком. Пошевелил губами. Она поняла, хоть и не расслышала, улыбнулась уголками рта, морщинки еле приметные обозначила и кивнула, согласилась, молча – да, вот, выхожу. Глянула вроде мельком. Глаза с искоркой, выразительные, глубоко в меня заглянула…

И столько в этом взгляде! И Бог и чёрт, и мольба о помощи, и просьба пощадить. Ну да – за столько лет ожидания жизненный уклад уже выработался, как расписание в интернате, а я в него вторгаюсь. Кто такой, по какому праву? Не дай бог разрушу! Но и хочется ей, с другой стороны, чтобы пришёл мужик, разобрал бы этот серый забор, кособокий от времени, спалил его в костре. Чтобы на золе той седой, как на удобрении, выросло новое, крепкое, – надолго, основательно. Прижал бы к себе, обнял, чтобы поняла – можно на него опереться. И едва уловимый мужской запах после работы. Семья, одним словом. И всё это – в доли секунды, на уровне подкорки, интуитивно, то, что с генами передаётся веками от женщины к женщине и так отшлифовалось, что и одного беглого полувзгляда достаточно.

«Баба – она щипком жива»!

Вроде бы – чуть-чуть надо, но в чём сложность тогда? В том, чтобы это «чуть-чуть» было каждый день! Нужна любовь, а её – нет. Где ты, – суженый, ряженый, для кого я родилась, росла, хорошела и расцветала, берегла себя и мечтала? Что во мне не так, где глаза ваши, мужчины? Не цените! Почему? Неуверенность зарождается, крепнет.

И вместо любви появляется ненависть, – столько усилий, а всё – впустую!

Ребёнок мог бы спасти, но нет его. И вот нерастраченная нежность дарится кошкам, собакам, а в ней самой разрастается – крайний эгоизм, на грани помешательства. И, если, вдруг, после долгого ожидания приходит любовь, то это сначала кажется женщине покушением на её привычный эгоизм: сразу – в штыки! Просто так не сунешься. Вон как ощетинилась ёжиком! Только что не фыркает от возмущения, защищаясь!

– Охмурила злая принцесса Финиста, чарами, увела чужого, женила на себе, а девица раз за разом пёрышко отсылает – вдруг суженый, сыщется, одумается, вновь своим обернётся. Простое с виду, без затей, а на самом-то деле – далеко не всё так просто!

Доля её скрывается на том пере неказистом, а что есть важнее?

Нет сильнее жажды, чем любимого сыскать, и тут никакие железные каблуки, трижды стёсанные, железные посохи, троекратно изломанные, – всё не впрок! Всё страшнее дальше-то! Леса дремучей – застят дорогу мраком, ёлки гуще – цепляют одёжку ветвями, раздевают, высокие – неба не видать. И волк уж из сил выбивается, сердобольный, помочь пытается – серый зверюга. Погибель на каждом шагу. Пок-а-а-то – оно, счастье, сложится! И неведомо – сложится ли? И как верить надо, чтобы перебороть, преодолеть, заполучить заветное. Поди – помотайся по свету: – само не свалится к ножкам, как пальчики не складывай, да не заглядывай в глубины зеркала на святки!

Попотей, заработай, заслужи! Не унывай, слёзки собери в горсточку, закопай под кустом и – без устали начинай, сызнова!

Вышли – вместе на «Театральной». Ничего не вижу, двигаюсь как на автомате. Она идёт медленно, я поотстал немного. Загадал желание: повернёт на «Охотный ряд», – подойду, телефончик-номерочек попрошу, ну, а там – ля-ля-тополя!

Хотя и не люблю такие «заходы на пробеге». Бывало в жизни, конечно, но неохота повторять эту клоунаду.

Она тем временем на переход к «Площади Революции» пошла, – на Арбатско-Покровскую линию. Даже сзади видно – потерянная она, какая-то, двигается чуть заторможено. Или мне хочется, чтоб она не спешила?

Гипнотизирую со спины – оглянись, сразу кинусь к тебе.

Соколом по ступенькам взлечу, одним прыжком догоню! Не оглядывается, но идёт медленно-медленно, словно ждёт и манит – подойди же, спроси, сотвори глупость во благо! По лестнице поднимается грациозно. Влево-вправо, влево-вправо. Да. А у меня – ступор.

Толкают меня со всех сторон, шипят, а я и не чувствую, стою – улыбаюсь. Люди смотрят странно. Потом глаза опускают, словно догадываются, что я «не в себе». И стыдятся, что узнали, и стесняются этого открытия, и дальше – бегом! Мало ли в метро двинутых и блаженных – нарвёшься ненароком, потом не расхлебать!

* * *

Сколько стоял? Наверное, долго! Пришёл в себя.

Иду по переходу от «Театральной». Длинный подъём, как шершавая, потрескавшаяся спина бегемота, карабкаешься на неё. Два тоннеля впереди – влево и вправо, словно мощный затылок и скруглённые уши.

Вот и перрон – «Охотный ряд». Уф-ф-ф! Триста сорок шесть шагов насчитал с эскалатором. Зачем считал?

Надо вернуться. Ещё не поздно! Догнать, спросить, разузнать всё – где живёт, кем работает, что вечером делает. Может, на чашку кофе пригласить? Куда? К ней напроситься? Поезда только – у-у-у-ух – в разные стороны. Тугодум ты, Боба, говорю себе, главный тормоз на весь московский метрополитен!

В вагоне присел.

И тут щёлк – рифма:

Даже в школе не было опытов! Тискались, чмокались, встречались, но вот стихов – не было! Одноклассник – Дима, задавали ему по строчке, он записывал, потом складно так рифмовал. Я его дразнил – «акын московский». Девчонки повизгивали от восторга, за ним табунком ходили, в рот заглядывали. Он-то это всё демонстрировал для Нельки Проценко. Мне это не очень нравилось, я тогда боксом и лёгкой атлетикой увлекался.

Как шутили одноклассники: – чтобы в нос дать и грамотно слинять!

Вот значит, какое потрясение на меня «наехало». Даже рифма прорезалась!

* * *

Костёр сильно дымил, три большие головешки крест-накрест горели плохо. Вставать и ворошить не хотелось: не холодно, а для декораций и так сойдёт. Тревожно было как-то.

Боб это заметил, засмеялся, взял со стола веточку укропа, протянул Василичу:

– Съешь! Нечисть – отваживает.

Тот машинально взял. Резковатый, терпкий вкус волокнистый стебель застревает в зубах. Подзавял, пока везли в такую даль.

Боб между тем взял большой фонарь, ушёл в сторону поля, что за лесочком. Вскоре вернулся, принёс несколько серебристых веточек: – полынь!

«Трава окаянная». И другое её название вспомнили, ставшее зловещим после взрыва, – «чернобыль»

Боб протянул Василичу две веточки:

– Вот. Если, Варя тебя спросит – что в руках: полынь или петрушка? – быстро отвечай: полынь! – Брось её под тын! – громко выкрикнет она и побежит мимо. И тут-то надо успеть бросить эту траву ей в глаза: русалка тебя не тронет. Если же ответишь: «Петрушка», – закричит она: «Ах, ты, моя душка!» – набросится и будет щекотать, пока не упадёшь бездыханный. И станешь вурдалаком, лешим, мужем русалочьим.

Василич посмотрел поверх костра. Впереди, по дальней кромке леса мелькнула чёрная тень.

Она просторным пологом развевалась на лету, и была похожа на солдатскую плащ-палатку.

Почудилось какое-то движение сбоку. Показалось, что от реки всколыхнулась бестелесно и тихо подплыла русалка Варя. А жених её вечный, Саня, тоскует, примостившись невесомо на ветке, и вот они друг перед другом, а встретиться – не получается.

Было ли видение, или то усталость да рассказы голову заморочили? Взрослый разум Василича сопротивлялся. Какие – русалки? Бред!

Свежесть наползала от реки. Сон пропал. Слух, зрение, мысль – всё работало чётко, ясно.

Из переднего кармана куртки Боба выглядывало серо-коричневое пёрышко, с едва заметными тёмными поперечинами полосок. Он перехватил взгляд Василича, взял перо в руки:

– Сова, её одёжка. Ночью охотится, а под утро возвращается к себе на болото. Перо обронит, и тот, кто его найдёт – будет счастлив.

– Так просто?

– Знаешь, когда произойдёт что-то невероятное, потом удивляешься – как всё просто! Чудо, оно – из простой мелочи рождается, и его только в последнее мгновение приметишь, и дивишься – как это прежде не замечал? Будто шаг сделал в сторону от привычного, лупу взял в руки и разглядел подробно, до прожилок, волосков, как хоботок у бабочки, когда она нектар пьёт, – счастье!

Вот есть мечта: ты её лелеешь, вынашиваешь трепетно – не дай бог примять краешек, какой от неловкости, пальцами грубыми цапнуть, приукрашиваешь ерундой всякой. И в один прекрасный момент надоедает вся эта возня! Махнёшь рукой, сперва расстроишься, что жизнь стала скучной, без искры, потом потихоньку забудешься. Даже досада иной раз посетит – вот, мол, взрослый, а повёлся на сказку!

И вот в этот самый момент – хлоп – свалилось на голову!

Загудела голова, как пустой барабан! Ты уж и не чаял, а оно – вот так, не, спросясь!

И стоишь, улыбаешься дурнем, и готов всем советы бесплатные раздавать – «Как дождаться счастья»! Гляньте – это же так просто!

Боб помолчал, потом произнёс

– Истинность чуда в благости, которая нисходит, если ты в это уверовал, а не в том, что ты это не можешь объяснить вот ЭТО – здесь и сейчас.

Боб вновь замолчал. Спрятался в бесконечные тоннели воспоминаний. Щёлкнул зажигалкой, блики заплясали по лицу, тёмные тени. Закурил, затянулся глубоко. Задумчивость была на лице вперемежку с мальчишеским выражением – почему?

* * *

С той поездки произошла во мне резкая перемена. Дома – всё невкусно, не в радость, скорей бы на работу. А там – голова всё время одним забита: вдруг она сейчас в вагон входит?

Или на эскалаторе, их вон – полтыщи, держится за поручень, грустит, может меня – высматривает?

Стал на остановках из кабины, выглядывать, выискивать. Беспокойный, сам не свой.

Даже на замечания нарывался от коллег, мол, внимательней надо. Один раз девушку, на неё похожую, довёз в кабине до соседней станции. Словно проснулся во мне. Со всеми инстинктами охотника, преследователя, самца.

На станцию въезжаем, например, – идёт, какой-то мужчина, по мобильнику разговаривает, улыбается, а у меня первая мысль: – может, это она вот сейчас ему звонит!

Хоть и не знаю точно, а ревность сильнейшая!

Или во-о-н тот: читает эсэмэску, лыбится от того, что помнит, скучает без него хорошая, милая женщина. Его женщина, не моя! А я всё равно к себе ситуацию примеряю.

Занятное ощущение. А на самом-то деле – скандал, потому что наперекор работе.

Вскоре перестали одного в рейс отпускать, подсаживали ученика.

Только – нет её, будто и не было вовсе. Тихий я стал, молчаливый, в себя всё гляжу и простить не могу – что же это я так нескладно!

Может, вот она – единственная, и – прозевал. Само плыло, а я варежку разинул! И тоска, и радость – ничего подобного со мной прежде в жизни не бывало.

Словно цветок расцвёл среди ночи, в неурочное время, хоть не ждал ты его, не гадал, увидеть не мечтал. И рад этому нечаянному везенью, и не знаешь, как им распорядиться. Красотой совей, притянул он тебя, заворожил, омолодил, но и напугал до смерти, а ты ничего поделать не в силах! И не спасёт тебя веточка чертополоха, не отмахнёшься крапивой от наваждения, преследуют чары горькой полынь-травой. Чертовщина эта днём и ночью, и ты – уже и не ты вовсе.

* * *

Кажется, я всегда мечтал быть машинистом метро. В детстве мама купила книжку-раскладушку: страницы толстые, рисунки на всю страницу. Маленький мальчик путешествует по Москве. И на одной страничке он в вагоне метро: спиной ко мне, коленками, на коричневом диванчике, высоком, пружинистом, на фоне чёрного большого окна, в деревянной раме; наверху – круглый белый плафон – донцем воздушного шарика. Смотрит, чуть повернув влево красивую русую головёнку, в темноту, во мрак тоннеля, с восторгом и удивлением. Под картинкой – текст. Запомнил навсегда. Даже в армии, ходишь, бывало, на посту, два часа как-то надо убить, – и спляшешь, и споёшь, мысленно; и там вспоминались эти строчки, из детской книжицы:

Ого! Две ириски съесть – это три минутки! Вот это скорость! И мальчишка на картинке – залюбуешься! На таких ребят – надо бы равняться и брать пример, правильный паренёк!

Потом повели всем классом на экскурсию на ВДНХ. Музыка гремит, люди, как на праздник, сюда приходят. Глянул на входе: наверху – рабочий и колхозница сноп пшеницы над головой подняли! Все – золотые! И они, и сноп. А их – другие рабочие поддерживают снизу, плечи подставили. Одного узнал!

Точно – он! Вот, думаю, пацан вырос и стал знатным рабочим, передовиком и орденоносцем. Ну, конечно же, – он! Только повзрослел. Лицо волевое, мужественное, как у всех героев, таких в жизни почти нет! Может, один-два, скульпторам позировать.

Они и существуют только как символ, рождённый художником, чтобы призывать – будьте правильными, всё делайте правильно! Будь они с изъяном – им не поверят.

ВДНХ – место, где осуществляются мечты. А это и есть – счастье!

Я хотел водить поезда и посвятить этому свою жизнь! В какой момент это пришло ко мне? От «правильного» мальчика в книжке-раскладушке? Его потрясение передалось и мне, или там, на рисунке, во мраке за окном вагона, было скрыто для меня тайное послание, и мой детский ум, настроенный на волну таинственности и загадок, принял эту депешу из будущего, как самую важную на всю дальнейшую жизнь? Ни на секунду не мечталось, как обычно мальчишкам, – стать лётчиком, военным, пожарным, спасателем, пограничником. Всех этих людей везу я – по хитросплетениям тоннелей метро, и мне не страшно, я знаю про них всё, уверен – не заблужусь!

По 12-14 часов в сутки, по одному и тому же маршруту.

Стать ответственным за тысячи – жизней.

Расписание поездов, рекламные объявления и разные надписи в вагонах и на вагонах, в тоннелях, перегонах. Техническое обслуживание эскалаторов, ярко освещённые станции, пустые поезда – мгновенным промельком, без остановок. С каким секретом спешат они, в какой лабиринт, к каким скрытым переходам?

Это послания! Стучат вагоны, нумерация, код, отметины, – бессмысленный набор для не посвящённых и не принятых в НАШУ структуру. Посторонним опасно это знать, и ни к чему, а я могу узнать многое! Даже по интервалам летящих мимо поездов: я же буду знать шифр и выполнение расписания в точности – первый сигнал сверхсекретного послания.

Жди дальнейших кодов!

Будь готов!

Есть! К приёму – готов!

Поэтому учился охотно, добросовестно. Даже бывало – закрою глаза и зримо представляю себе: тоннель, несётся горящей стрелой поезд, точно – к цели, к станции; и знаю – что сейчас я, Борис Иваныч, машинист – должен делать, сидя в кабине.

– Да! Правильно, всё точно! Именно так! – справедливо нахваливаю сам себя.

И понял ясно – такая работа мне нужна, моя жизнь – должна принадлежать метрополитену, он уже послал мне знак.

* * *

Родители – вечные труженики. Отец слесарем начинал на большом комбинате.

Толковый был, хваткий. Предлагали стать мастером, надо было только в партию вступить. Поотнекивался, от него и отстали. Сорок два года отдал родному заводу, знал всех и вся, и его знали. Сейчас на пенсии.

Мама в другом цехе проработала больше тридцати лет. Хозяйственная, домовитая, тоже – деревенская. Так что я из семьи лимитчиков, по рождению – москвич.

Откладывала мама от невеликих заработков. Раз в месяц отправляли посылки матерям, бабушкам моим. В деревне – что? Водка, да селёдка ржавая, да леденцы, нафталином провонявшие, мохнатые от махорки.

Я помню эти фанерные ящики, добротно сколоченные отцом, обшитые сверху. Суета радостная – целое событие. В субботу шли на почту. Бланк заранее заполнялся дома. Запах горячего сургуча, тягучего, как патока, коричневого. Лопаточкой его размазывают, он противится, плохо ложится на концы бечёвки. Металлическая круглая печатка въезжает в густеющую на глазах кашу, только успевай вдавить.

А мне видятся пиратские бутылки с ромом, запечатанные сургучом. Первая «толстая» книжка, которую я прочёл, – как водится, – под одеялом и с фонариком – «Приключения Робинзона Крузо»…

«Химический» карандаш на верёвочке. Окунёшь в посудинку с водой – чернила. Надо было по ткани аккуратно написать адрес, это доверяли маме.

По дороге обратно заходили в магазин, покупали продукты, и мама готовила обед.

Для заправки брала банку томатной пасты. Половина шла в шкварчащий на сковородке лук, а вторую я разводил водой и пил. Вкуснее, чем теперешний томатный сок!

Жили в коммуналке. У соседей с двумя дочками – четырнадцать квадратных метров, двенадцать метров у нас. Диван-кровать с вечера раскладывали, и оставался проход узенький у двери. Я, чтобы пройти ночью в коридор, должен был через родительский диван пробираться. Почти двадцать лет так «сосуществовали».

Поехали с отцом однажды осенью, я уже в десятом классе учился, к его сестре, в деревню, где она жила и работала учётчицей в колхозе: после техникума – направили. Подсобить ей с уборкой урожая. Управились, пообедали, взрослые. Едем назад, электричка пустая, только мы – вдвоём на весь вагон.

– А моей-то родной деревеньки уж и нет! – сказал вдруг отец. – Бурьян выше головы. Что фашисты не одолели, руководители извели! Совнаркомы, Агропром, избранники – слуги народа! Землёй завладели, ни бельмеса в земле не понимая! Стреножили, связали руки-ноги партийным словолитием. Обленились люди, плюнули, в пьянство впали от тоски и пустоты, растеряли уважение и культуру в обращении с землёй. А эти-то, руками водители – пенсии себе персональные намерили за славные дела свои по развалу страны!

Оседлала чума наш народ и погоняет. А ты вот убеди меня, не помыкай, не распоряжайся, как холуём! Я же сам на смерть в разведке шёл, под пули, не дай бог, если что, – и опять смогу, но не как баран в неведомую овчарню!

Куда-то они исчезли на время, пока лихие девяностые свирепствовали, а сейчас смотрю – опять в телевизоре мелькают. Морды – гладкие! И никакие они не слуги, а форменные – господа. Ещё и родословными обзавелись, в церковь вдруг стали ходить.

Отец смотрел на закатное солнце за окном электрички.

– Будь моя воля – до школы всех детишек в деревню бы отправлял. Да и позже – не зазорно. Соху увидеть, лошадь, корову живьём, чтоб понятно было, – что хлеб растёт не батонами. Заколосится, на твоих глазах, и ты вместе с ним растёшь, и цену ему уже знаешь, булку вон – не выкинешь в мусорное ведро. Названия трав, деревьев, птиц. Поле, лес, речка, луг, ночное. Бок нежный у лошади погладить. Пяточками босыми по земле побегать, зарядиться от неё. Это же добрая, живая энергия, потому что всё вокруг живёт, сосёт её – титьку. Главная, правда – Родина! Наша и твоя Родина. Не с картины художника, даже пусть и – самого замечательного.

Думал ли я об этом, когда пацаном по проулкам носился? Нет, конечно! Может быть, и у руководителей наших, тоже детство в деревне прошло, не все же – в городе росли! Тогда почему такое отношение хамское?

Пожар закатный полыхал во весь горизонт! Долго смотрел отец, до слёз.

Стучали на стыках колёса электрички, вытатакивали дробь очередями, раскачивался вагон. Перелески мелькали, промзоны, – неухоженное всё, кособокое, разрозненное: немыслимые железяки, раскуроченного инопланетного корабля, ржавеющего на заднем дворе цивилизаций.

Помолчал отец, достал бутылку вина, сдёрнул железными зубами, пробку сплюнул её в ладонь с горечью:

– Самая страшная контра – внутренняя! Как плесень! Откуда завелась, а пойди – выведи! Сколько извёстки понадобится, пока стенки станут белые!

Больше к этой теме он ни разу не возвращался.

* * *

Мама терпела до поры бытовые неудобства, но иногда в сердцах говорила отцу:

– Вступил бы, в партию, давно бы дали квартиру! Ну что – убудет от тебя?

Он только отмахивался, молча, не спорил, и мы ждали своей очереди.

Отец отработал на стройке сто пятьдесят часов, в выходные дни. И там к месту пришёлся – просили остаться, бригадиром сразу предлагали. Такой вот, мастеровитый человек, ко всему руки умел правильно «приложить». А тут соседка пришла, поплакалась:

– Съе́дете, а ко мне подселят опять кого-нибудь, незнамо кого!

Пожалел её отец. За других-то легче ему было просить. И отселили соседку в новую квартиру, а мы в этой остались, теперь уже двухкомнатной. Ремонт сделали.

Я был поздним ребёнком. С учёбой меня особо не контролировали, но я видел, что родители работают, и тоже – работал, чтоб не стыдно было. И любили они меня, конечно. Я это понимал, хотя слов таких и не произносилось. Жил с этим, а по-настоящему позже понял, в армии.

После дембеля три дня погулял – и за учёбу! Сперва – помощник, через полгода – машинист.

* * *

Вот так почти два десятка лет пролетело, как состав «на девяносто», на максимуме. С чего же сейчас – опротивело? Номер отбываю – через силу. Застыла стрелка, ушла радость, как вода в песок.

И заканчиваю как-то смену. В отстойнике жду команды – надо подать – на конечную станцию. Пролетел, рядом состав, и в окно с той стороны явственно кто-то костяшками пальцев постучал: мол, открывай! Повернулся в ту сторону и вижу: мужичок худощавый рванул вперёд, нырнул под створки, в нише. Там ворота – огромные, по слухам, тоннель прямо в Кремль. Да ещё и со старинными «коридорами» где-то пересекается. Двинулся я, медленно, чтобы успеть затормозить, если что. Показалось-привиделось? Зарябило в глазах после смены, за рычагами?

Езжу своим чередом, а сам – мысленно к тому мужику возвращаюсь – каким ветром его занесло в этакие места? Случайного человека сразу бы отловили.

После полуночи в метро – другая жизнь: пьяные, бомжи, люд специфический. Припозднившиеся пассажиры, с ужасом глядят на эту «разлюли малину». На станциях объявляют:

– Движение закончено, просьба освободить платформу!

Наряды милиции, как перед футбольным матчем, – усиленные.

– Выходим, граждане! Быстренько, быстренько – поспешим, метро закрыто! Освободите вагоны, выходим!

Вход в метро тоже милиция закрывает. Ключи – у них и у дежурной по станции, два всего ключа.

В одном вагоне обнаружили мужчину. Улыбается рассеянно, руками разводит, ничего не говорит. Вывели, милиция подошла:

– Кто такой? Документы – предъявите!

Молчит, плечами пожимает – не помню! Смотрит куда-то поверх голов, глаза пустые, бесцветные, рыбьи. Отражение есть, а мысль – не светиться. Волос почти нет – пух белый дымится ореолом, подбородок скошенный, безвольный. Сколько лет – не определить, застрял в каком-то младенческом состоянии тихой блажи.

И не здесь со всеми, и не в себе – пришелец. Откуда, куда путешествует, из какого тоннеля, в какое.

Где его душа бродит, с ним ли она сейчас, или оставила оболочку, а сама путешествует налегке. Отбилась и никак обратно прибиться не может, успокоиться. Выглянула, полюбопытствовать, а тут – поезд! Подхватило, листком лёгоньким, закружило, невесомым облачком. Понесло на перрон, заплёванный под ноги безжалостные, ветерком припечатало, к жвачке выплюнутой приклеилась, и – никак! Стонет, а не слышит никто. Спешат, в камень втаптывают, плееры-наушники в ушах, не замечают, не достучаться.

Вызвали бригаду, отправили в «дурку», а он и не понял. А у меня – сострадание? Жалость? Потому что себя на его месте представил и словно в вечность заглянул, а там – про́пасть – бездонная, мрак, оцепенение. Скорее – назад! Кто же застрахован?

Раньше бы мне этот «пассажир», что он есть, что его – нет. А тут вдруг сильно призадумался. Может, это какой-то особенный знак – мне послан?

А, если вдруг, разом – все люди исправятся? Дойдёт до их исковерканного нынешней жизнью сознания, что всё в Библии – Правда! Тогда к чему – Бог? Каково ему? Заново переписывай то, в чем веками убеждали, и не исполнялось! Сколько всего надо сделать, чтобы это новое правильно встало на место! Какой противовес придумать, куда сложить зло?

И чем реально заполнить пространство, оставшееся от вселенского зла?

* * *

Толстенные, герметичные «затворы» на переходах медленно закрываются. В этот «замок» ночью не проскользнуть, даже мышкам, которые завелись в магазинчиках наверху.

Пустые, резервные составы проносятся мимо платформ, гудят-ревут, предупреждают:

– Отойди от края! Не стой близко! Опасно для жизни!

Ночь на поверхности, город спать укладывается, а в метро – шум, как в часы пик: обслуга принялась за дело!

Уборщицы, электрики, путейцы – вон сколько нянек! Почти сорок тысяч в метро трудится. Чистят, скоблят «коня», к утру готовят.

Влажная уборка – кафель, мозаика, скульптуры, панно, роспись.

От грязи, микробов – специальный раствор, травами пахнет. Драят женщины, стараются. Станций – архитектурных памятников – пятьдесят пять, считай – каждая третья.

Льётся чёрная «вода» под шпалы, стекает в очистные сооружения. Ручеёк полнится всяческой дрянью.

Разные предметы попадаются. Кто-то специально выкинул – «концы в воду», кто-то нечаянно обронил, кто-то забыл, торопясь по делам.

Машинист один восемь миллионов рублей нашёл в пакете, передал хозяину, а тот ему – пять тыщ – одной бумажкой, с барского плеча.

Но такое не каждый день, происходит. А если что-то утерял из личных вещей, спохватился – звони в бюро находок: помогут, чем смогут. Станция «Университет», южный вестибюль, – выход из центра зала.

Бюро похоже на вокзальную камеру хранения. Очень душевные люди здесь работают, не один десяток лет, возвращают растеряхам самое невероятное. Конспекты лекций – на несколько докторских диссертаций насобирать можно!

– «Извините – душу оставил в вагоне. На «Охотном ряду». Не нашлась? Не «завалялась», случайно, у вас – на полке? Вон на той, второй – слева? Жаль! Если, что – вот вам номерок моего сотового телефончика, – дайте знать, а пока – так. Да – мне не к спеху!»

Может, и вовсе, не так дело было. Вывесил объявление в Интернете – «продаю душу, молодую, не порченую, неокрепшую, цена – договорная». Всё же продают. И, если взвесили на электронных весах и определили, что есть такая категория – «душа», значит, она, тотчас же вписана в прейскурантик. В реестрик товарный, а три шестёрки бес за неё давно определил, валюту сами знаете – выбирайте, у которой курс покруче, это же сделка, здесь не зевай, заламывай, поболе, не продешеви, не упусти своего навара.

Скоро станут учёные выращивать из стволовых клеток органы на замену поизносившимся. Надо спешить, пока цена не упала на натуральные запчасти, спрос имеется. Только вот душа – это запчасти или самое главное, с чем всё остальное соотносится? Если человек её не ощущает, не обременяет она его, не мучает денно и нощно вопросами вечными, любопытством добрым не страдает, и про любовь он ничего не слышал, – стало быть, она, душа, мёртвая, и не нужна она такая – забирайте.

Тонкая это материя, до конца не познанная. Хоть вес и определили, а качества, параметры, так сказать, – неясны, размыты, разночтения имеются. Конечно, есть какие-то общие моменты, важные для всех людей и во всех странах, но некоторые говорят, что это скорее совесть называется, а душа – это тоньше, непонятней.

Другие возражают, что совесть – это свод необходимых неписаных правил. Но и душа при этом – как левый глаз и правый, применительно к строению человека, оба важны одинаково. Да все ли могут оценить важность? Мы же всё по-разному вокруг себя видим. Ну, это мы усвоили: вода ведь – мокрая. А теперь – не забыть бы, применить в каждом конкретном случае.

– «Осторожно, двери закрываются…»

Попозже проезжает оранжевый хозяйственный поезд, фонарями со всех сторон обвешанный, как новогодняя реклама известного напитка: клаксонит, неторопливо двигается по тоннелю – как колёсный пароход по Миссисипи, лопастями шлёпает неспешно.

Праздник, а не поезд!

* * *

Странное ощущение – будто сзади состав пустой грохочет, скорость приличная, мне некуда спешить. Не тянет привычно – домой поскорее, нет его – дома, разрушил своими руками, погнался за призраком.

Ещё день прошёл. Зачем, кому нужный?

Путейские эмалевые знаки, предупреждающие, что вот здесь – начало, а потом – окончание сопрягающих кривых полотна, номера пикетов.

Изредка вспыхивают, словно фосфоресцируют, белые стрелки, с раздвоенным оперением, указывающие на телефон, и сами шахтные телефоны, массивные, в защитных металлических кожухах, с пристёгнутой к корпусу трубкой на коротком, жёстком кабеле, в надёжной проволочной оплётке. Как на подводной лодке.

Звони при необходимости, вызывай дежурного диспетчера, доложись – как всё было. Основные тоннели разбежались ответвлениями, стали дополнительными, второстепенными, а дальше соединились между собой стрелочными переводами. Ещё дальше – раструбы и камеры съезда, для переадресовки поездов и мотовозов с одного пути на другой.

Кое-где на сводах белеют лишаи высохших протечек самой невероятной формы – соль земли вместе с водой даже сквозь плотно свинченные тюбинги просачивается, а уж в бетоне трещинку отыщет непременно. И пыль на всём, слоем неопрятной ваты.

Удушливый, неживой запах сланцевого масла и угольной вытяжки, которую добавляют в креозот при пропитке шпал.

Вдруг явственно возникли замаскированные боковые коридоры, забранные частой решёткой с крепкими замками. Мелькнули стоп-кадром, стальные двери, задраенные винтовыми запорами.

Что там за ними, куда они выводят – на свет, или в новые галереи, в туман гибельного помрачения? С какими ходами, заповедными схронами пересекаются? Сколько лет езжу, а не перестаю удивляться.

Проскочил «Коломенскую» ушёл с метромоста в тоннель. Словно туман на меня зелёный наплыл, сыростью речной потянуло. Подумал:

– Где-то тут к Москве-реке – Голосов овраг спускается, по преданию, нулевая точка, из которой можно проникнуть в параллельный мир. Факты есть, не просто – фольклор!

Лампочки на приборных щитках «смазались», бликами рубиновыми посверкивают.

Тумблеры сместились, рычаги, словно чья-то рука двинула вперёд-назад. Поплыло всё, кабина тесная расширилась, просторно стало, как и мечталось в долгие рабочие часы.

И включается экстренная связь из пустого второго вагона: будто по радио передают прямой репортаж с места событий. Фоном – свистки паровозные, пыхтение. Даже – запах – вокзальный и пар седой кудрявится. Слышны обрывки разговора, но язык – не наш, чужеродный. Прислушался: точно – немецкий язык, в школе же учил. Школа имени Эрнста Тельмана с углублённым изучением немецкого – что-то ещё помню, детская память цепкая, долгая.

– … отправляйте «скорый». Что? Срочно!

– Почему? К чему такая спешка?

– Передали по телеграфу. У этого литерного дурная слава. В почтовом вагоне посылка русскому консулу в Неаполе. Кубок – череп русского писателя Гоголя, инкрустированный драгоценными камнями. Второй раз уже к нам на станцию! До конечной не доходит!

– Небывалое дело!

– Да, да, Гюнтер! Железные дороги – они работают исправно! Я не встречал ничего подобного за много лет работы!

Вот и конечная станция. Прошёл по вагонам, стояночный тормоз закрутил. Всё! Смена закончилась. Куда ехать?

В комнату отдыха побрёл. Индивидуальный пакет с бельем – моя фамилия сверху, чётко всё! Поспал немного, так – кемарнул. Переживаю – диспетчеру не доложил, как положено по инструкции. Голоса странные – ну как про них докладывать.

В пять утра замерили давление – в норме, и снова – выезд, за «штурвал» на пару часов. А уж потом – отсыпаться – по полной!

Вот уже потянулись первые пассажиры. Бодрые «жаворонки», квёлые «совы», нормальные – «голуби». Молчаливые, сны последние на ходу досматривают. Очень популярны в Москве – первые электрички. Стучат ногами требовательно – по входным дверям. Самые нетерпеливые, может, даже, и уснуть не смогли, так соскучились! Открывай, скорей, спешим!

Никак им – без метро.

Состав свежий, чистенький, ещё не загаженный за смену. Поехали!

– «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…»

* * *

После того случая твёрдо – решил – схожу к врачам. Добросовестно обошёл всех. В довершение – психотерапевт.

«Психопат» – народ его ласково окрестил. Чтобы в душе моей покопаться, разобраться, – что с ней творится. Увещевать разговорами, или таблетку выписать, или фибру поменять одну на другую! Я же в психоанализе – ни бум-бум.

Психотерапевт почитал в медицинской книжке, что там написано разными специалистами. Посмотрел на меня. Сам щуплый, взгляд колючий, ресницы короткие, белёсые. Вопросы задавать начал. Вроде безобидные, но «с подкладкой». Каверзные. И отвечать надо быстро, а главное – как будто искренне, бесхитростно, не подавая вида, что ты знаешь про тот скользкий камешек посредине брода, который тебя в ледяную воду коварно скинет.

Он циферки рисует в столбик, на бумажке после каждого ответа. Потом достал калькулятор, пощёлкал «косточками», вычислил меня – как гирьки на весы сложил, и спрашивает в упор:

– У вас появляются мысли о самоубийстве?

– Всякие, – говорю, – мысли бывают. – Но во время смены – ни-ни, совсем некогда этим заниматься.

– А когда – есть? Когда – особенно, в какие моменты? – вежливо, но с подтекстом и нетерпеливо, чтобы я не успел слукавить с ответом.

– Ну, когда проблемы, мало ли – жизнь… штука – такая! Там… за неделю перед зарплатой, или жена – что-то вдруг надумает.

– Значит – всегда? – подытожил он после небольшой паузы.

Но меня предупредили ребята: у нас один разоткровенничался, рубаху нараспашку, так его в смирительной рубахе и увезли в «развесёлый дом – хи-хи», в палату с мягкими стенками! Так потом и остался в «тихом списке» пожизненно, не удалось отмыться.

– Что вы, – говорю с улыбочкой. – Может, раз в квартал, и то – не всегда. – А про голоса, энергетику подземельную, мысли разные – ни полслова, ни намёка!

– Хорошо, хорошо, – говорит. – Не перевозбуждайтесь. – А глаза плутоватые, заманущие, прямо – нежный гипноз! Только пальчик, мизинчик, самый кончик ему протяни, и дверка захлопнется. Молчу, вспотел, напрягся – не дай Бог чего-нибудь ляпнуть! А он продолжает, гнёт своё:

– Вот вода – мокрая?

– Да, – говорю, – мокрей не бывает! Куда уж – мокрее – вода… Но вот, к слову, ещё – газообразная, пар, а всего – в трех состояниях. Уникальное создание природы, понимаете? – Умничаю, лихорадочно, гляжу, – куда клонит – бес в белом халате. Потом задумался ненадолго.

А и вправду чудо – вода! Пролилась дождичком, снегом просыпалась, льдом растаявшим побурчала, испарилась дымком невесомым, остыла на высоте и забелела лёгким облачком, пёрышком неуловимым. И вновь – свободна! Лети, куда ветер понесёт, в череде времён года, в вечном движении. И выход всегда найдёт, малейшую трещинку нащупает и убежит, скользнёт юркой змейкой – не заметишь!

И память особая в ней таится. Лёд – твёрдость, пар – горячие фантазии, дождь – грусть, снег – чистота девственная, подвенечная.

Но она же – и стихия. Куда подевалась ласковая, умиротворяющая нежность, а явилась вдруг – необузданная, чёрная сила, – погибель, ставит на место людей неразумных!

Не забывай об этом, не выдумывай безумных проектов, не фамильярничай по-глупому. Тогда подарю соки жизни, краски в радугу намешаю, деревья листьями разукрашу, птиц заставлю петь от радости. И все сосут её титьку, и всем хватает, если разумно распорядиться. Да и ещё на миллиарды лет хватит.

Талая вода не искажает смысла, но люди – не хозяева вод! Бог ей управляет!

Бог!

– Нет, нет! Стоп! – взял «психопат» карандаш в руку. Примерился, «стрельнул» глазом, как художник. Расстояние и размеры предмета определил, масштаб его, чтобы точно потом нарисовать. – Не в каких состояниях пребывает, а КАКАЯ – она? Вы же меня – не слышите! А это – архиважно!

– Нет, ну почему – слышу, раздумываю как раз про это. Да – мокрая – точно!

– Вот! – радуется он, аж ручонками всплеснул. – Вы же ничего с этим не сможете поделать?

– Что уж тут поделаешь, конечно! Это вы – оч-ч-чень даже – точно определили!

– Значит, принимайте это как аксиому! Бездоказательно, как некую высшую данность, и «не тяните на себя одеяло»! Вы – слышите?

Тяни, не тяни! Всё одно – тоска! Даже не предполагал, что такая может быть давящая «духота» внутри.

Часа четыре разговаривал он со мной и подытожил:

– Ну что же. – Суицидальные мотивы – дискретны, размыты. Клаустрофобией не страдаете, скорее наоборот, – присутствуют признаки – агорафобии – боязни открытых пространств. Наличествует переменчивый «ангст» – страх перед бытием. Это на немецком языке так термин звучит – пояснил он, – не императивные, впрочем, не довлеющие признаки. Восприятие шума – понижено, особенно – левое ухо.

– Ещё бы, – говорю, – такой грохот! Вполовину бы его уменьшить, а как тогда – вентиляция? В новых-то поездах – стеклопакеты ставить собираются. Да – сколько их – новых-то! На Филёвской линии, и то – не все. Ну да, заменят потихоньку. Вот только когда? Это же не танки – оборона в первую очередь. А левое ухо – с ним ясно: – дверь в кабине слева по ходу, приоткрываешь её, чтобы прохладней было. Грохот с той стороны сильней, вот – левое ухо и слышит чуток похуже.

– Вот опять вы – взволновались! Не перевозбуждайтесь! – карандашом по столу постучал настойчиво, поставил меня на место. – Это проблемы комплексные, глобальные, начальство пусть головы ломает.

И вспомнились мне голоса давешние по экстренной связи, на чистом немецком языке, красивом, натуральном, не как воронье карканье корявое, в фильмах про «глупых немцев».

Долго что-то писал «психопат» в карточке медицинской, бросал на меня взгляды острые, испытующие, будто проверял лишний раз – напоследок. Ручку отложил.

Посидел, ногу на ногу – покачал.

– Самое главное, – запомните: – вода – мокрая! Уложите это раз и навсегда в голове. И не пытайтесь, – слышите, не пытайтесь это обревизовать! Или ввергнуть себя в пучину бессмысленных доводов!

– Слышу, слышу, – забубнил я, зайкой из мультяшки «Ну погоди», а сам – как выжатый лимон!

Ни одной светлой мысли в голове!

* * *

Недельку в профилактории спал, ел по режиму, книжки читал, успокаивался. Мужики танцы какие-то организовывают, тёток жмакают, ржут, жизнь из них прёт весенним мутным паводком.

А я – тихушествую. Поначалу пытались вовлечь, тормошили. Потом отстали. Вот и ладно.

Впервые за многие годы – я стал сомневаться. Цикл – по-гречески – круг. Круг – замкнулся. В один миг это понял.

А после – поехал в отдел кадров «метрополитена». Заявление оставил. Пенсия-то уже есть, стажа хватает. Возраст ещё не вышел. В наставники идти отказался, кто бы меня самого – наставил на путь истинный.

Кадровички поахали, поохали, да что им – не я первый и не последний. Летит – «состав»! Личный состав меняется. Прежде всё пытался представить эту сцену – ну как же, столько лет, и ничего не произошло! Обыденно, словно картошки пакет купил в универсаме. Ни тепло, ни холодно. Странно самому.

– «Осторожно! Двери закрываются».

Вот они захлопнулись у меня за спиной. Едем дальше, жизнь на месте не стоит!

Вынырнул на поверхность, как люк на подводной лодке откинул. И вмиг, – всё – в радость, в диковинку, яркое, необычное после подземелья. Город движется, работает, грохочет, будто пена скатывается по бережку пологому, шуршит песочек мелкий, ласковый, исчезают пузырьки, как роса на солнце, кислорода в кровь прибавляют. Намывает кому-то ценностей. Или это листья шумят?

Снег, дождичек? Да я всем вам рад! Соскучился! Простые, обычные чудеса, кому-то надоевшие давно, и такие выпуклые, яркие, умытые, как перед праздником – лично для меня!

И вот – отъездил, сдал вахту, дальше-то – что? Я ж ничего больше толком не умею! Всё было подчинено жёсткому регламенту метро.

Бывало, изредка, совпадёт удачно, под праздники, выходные дни, – приедем к тёще на её шесть соток. Хожу вялый, будто приболел: сплю, ем, опять посплю. Все шепотком разговаривают, сон мой боятся порушить. Ягодки поклюю нехотя, с куста, как птица случайная, не в радость, а насытиться. Маюсь этой неожиданной свободой, бездельем непривычным, неуместным, и мысль свербит в голове, не оставляет:

– А что там у меня? Как там – на линии? Смена – когда? Который час? Не пора ли уже собираться, пока доедем, и пробки по пути могут запросто возникнуть из ничего, нервы помотать.

Так вымуштровался! Сейчас японцы уже роботов внедрять стали вместо машинистов на отдельных линиях, французы – тоже. А, я-то – чем не робот!

Только что с костями, кровью и нервами. И фантазиями – не без этого!

Проще надо воспринимать. Вода ведь – мокрая!

* * *

Попросился в ремонтную группу, слесарем. Подучусь чему-нибудь, ни шатко, ни валко, без особого задора и энтузиазма. Не стало его вдруг – задора, вышел весь, как пар в гудок паровозный.

А между тем – совсем от дома отбился, замкнулся. Жена плачет, ничего понять не может. Платки носовые, эсэмэски стала проверять на мобильном. Решила, что завёл на стороне интрижку. Наконец прямо спросила.

Я прямо и ответил – нет никого, но и тебя уже нет в сердце моём! Двенадцать лет прошло – и вот. – «Останемся друзьями».

Кино смотришь – всё просто, там всё придумал ловкий сценарист. А сам – слов найти не можешь! Убедилась жена, что вправду, а не блажь минутная на меня нашла, ещё больше расстроилась – значит, сама «не при дела́х»!

Собой занялась, макияж стала делать очень яркий, бельё – красное, рюшечки-фестончики, чтобы внимание обратил. Раньше, может, и вовсе не заметил бы этих «манёвров». Чмокнул бы, ухмыльнулся снисходительно – иди ко мне, глупенькая! А теперь свет потемнел, кольнуло внутри.

Смотрю, как через микроскоп – морщинки-ямки-родинки, родное стало за столько лет!

Ту, которую в молодости встретил, – вижу. Но издалека, словно она в другом месте. А эту – жалко, но – и всё. Та, другая, встреченная в метро – манит щемящей неопределённостью, может быть, этим-то и волнует. И ещё чем-то, пока не сказанным.

Жалость – тень любви, аритмия её. Понимаешь – любовь ушла, и жалеешь об этом, и эта жалость окрашивает жизнь в другие цвета, запахи, такие же горькие, полынные, как любовь. Но у той был плюс, а у этой – минус.

Но что поделаешь?

Вода-то – мокрая! Что ещё можно к этому прибавить!

Сели вечером на кухне, – прости, говорю, не буду тебе голову морочить! Отпускаю с миром, найдёшь другого человека, ты же красивая – реально, не вру я сейчас!

Но и ты меня – отпусти.

А я – не хочу, говорит, другого, что ж – ты вот так, Борис, от стольких лет совместной жизни отмахнуться надумал, за нас обоих решил? И плачет неслышно, ручейки тонкие из глаз ползут.

Женщина беззащитна и безоружна, когда красит волосы. Трепетна, когда делает макияж, занимается маникюром, строго оценивает результат, предполагает возможные последствия, примеривает их многоликость к себе, воспаряет над бытом. И вот всё это сделано, и наступает решающая минута – что же надеть? И первая вешалка уже вынимается из шкафа…

Прежде любил с улыбкой наблюдать исподволь за этим священнодействием. Теперь – сердце сжалось, словно в сильном кулаке стиснуло его и ждёт, когда же я пощады попрошу. Отступлюсь. И понимаю, что нет моей вины, а она, всё равно – к земле давит. Почему? Потому что вместо настоящего чувства – жалость к ней, не к себе, чего себя-то жалеть? Вот за это себя и казню!

Квартиру – две комнаты, в Новых Черёмушках – оставил.

Перебрался в Бирюлёво. Только чемодан с вещами забрал и машину, «Мазду» десятилетнюю. Что мы нажили за эти годы? Так – ерундой шкафы забили, антресоли. Вроде бы и зарабатывал прилично.

Наткнулся на пелёнки сына. Зачем они, кому? Вырос уже, памперсы сейчас – на каждом углу продают, хоть себе, хоть псу – под хвост! Всё какое-то – не – главное, суетное, беспокойство пустое! Прежде, может, и похвалил бы – вот какая хозяйка рачительная, а теперь лишь досада на всё это старьё не ношенное.

С сыном поговорил.

Он сначала в обидки, вскочил, предатель, кричит. Заплакал, кулаками в грудь стучит, достучаться ко мне хочет, до сердца.

– Разве душа в теле человеческом? – думаю с тоской. – Эту птицу никакие рёбра-клетки не сдержат, никакие канаты и вериги, сама по себе летает, мается, болит. А может, ликует, воспаряет душа? Но это не про нас, и не сейчас! Возможно – потом.

Когда отболит и отвалится, упадёт короста эта больная.

Сын, как будто услышал мои мысли – замкнулся сразу, затих.

– Я, – говорю ему, – всегда тебя учил быть честным. Разве честно жить с человеком, если его разлюбил? Маму уважаю, она хорошая мама. И хозяйка тоже. Но не люблю. А тебя – люблю, это другое, и можешь на меня рассчитывать, общаться и встречаться – будем, и помогу. Родной же, ты мне – на всю жизнь. – Поцеловал его.

Он вдруг перестал дичиться.

Обнялись и сидим, разомкнуть руки страшно!

И пока я жив – пацан он для меня, был и будет в любом возрасте.

* * *

Днём мотаюсь по разным направлениям, начиная с Замоскворецкого, где её встретил – птицу редкую, райскую, единственную, и упустил, простофиля! Даже малого пёрышка не осталось. На счастье, на беду? Кто ж это знает!

Заново метро для себя открываю.

От верхней точки – лёгкого метро, до самой нижней – станции «Парк Победы».

Но всё равно есть несколько особенных для меня станций.

«Маяковская». В длину поболе полутораста метров будет, широкая. Высокие потолки на стальных колоннах. Нержавейка, мрамор, мозаичные панно по эскизам художника Дейнеки, камень полудрагоценный в облицовке – уникальная! Вестибюль мозаичный – подновили, цитатами украсили.

Всякий раз еду и, словно вижу в тесноте подземелья – заседание Наркомата обороны, Сталин желтоватыми, как старое сало в газетке, брюшками твари – Крысиный Король. Как в «Щелкунчике». Тельце одно, а голов – три. И все – оспинками потравленные.

Сына водил в Большой на каникулах, запомнил.

Самая глубокая станция – «Парк Победы». Восемьдесят четыре метра, а кто об этом вспоминает, когда проносятся ураганом?

Есть и мифическая станция, точнее – МФТИческая.

В девяносто шестом году в вагонах стали появляться схемы линий метро, со строящейся станцией «Физтех». Сразу за «Алтуфьево». Однако на самом деле тянуть ветку через буераки к МФТИ, в город Долгопрудный, не собирались. Это была шутка студентов Физтеха.

Они распечатали «усовершенствованные» схемы на цветном принтере и расклеили по вагонам. Уверяли, что человек с полтыщи этим занималось, а реально – человек сорок. Потом ещё несколько лет «станция» мелькала на самых различных ветках метро.

Запруды, тихие заводи, где людей мало бывает, и распадаются вновь на ручейки и капельки. Отразилось в них метро, исказилось, скатились они с эскалаторов, и дальше понесло течение. Спрессовало в узости переходов и эскалаторов и выплюнуло – да Бог с вами, плывите дальше! Не утоните, не растеряйтесь.

Только уродливые выгородки, направляют этот поток в час пик. Это раньше он был – час, сейчас уже – день пик. Чуть больше, чуть меньше, точнее – повезёт или нет попасть в относительно спокойное место.

Каждая линия, как отдельное княжество. Диалекты – со всего света! И все расы!

Кто в чём, кто куда спешит. Студенты, работяги, офисные клерки, «слуги государевы. Кто спит, кто лекции или книжку почитывает, кто завтракает, из бутылочки потягивает. Кто-то флиртует, кто-то умудряется на ходу «хвосты» преподавателям-попутчикам втюхать. С вокзала – в аэропорт едут и наоборот.

Едут те, кто не на жизнь, а на смерть отстаивает перешедшие по наследству квадратные метры в «престижных» районах. Кто-то тихо доживает, и на таких идёт настоящая охота. Тыщи квартир, много миллионов неучтённых денег – заманчивых в простоте их получения, отъёма у поглупевшего во времени старого человека.

Но – метро всех уравняет! Разве определишь по виду, что ухитит вот этот приличный, вежливый, «всплыв» наверх и, угнездившись на своём стуле? Что подгрызёт, какие устои – жужелица чиновная? Вовек не догадаешься, что он там, на поверхности, беспомощного старца разума лишает и душевного покоя, собственного дома, последнего пристанища, крова и гнезда некогда уважаемой и крепкой семьи.

Города-спутники стоят Великой стеной. Люберцы, Железнодорожный, Химки. Громады новых районов – как корабли океанские, только что не гудят в плотном тумане!

Районы – разные. Много унылых, «спальных бараков», но есть и красивые здания, с башенками, высоченные. «Лужковский стиль» – в народе окрестили.

Если хочешь хоть немного понять Россию, ощутить ее состояние, народ расейский – покатайся по кольцевой линии метро. Здесь – «концентрат» страны. Кольцевая линия связывает между собой железнодорожные вокзалы. Особенно – на прогоне – «Комсомольская» – «Курская». Площадь Трёх вокзалов.

Гиблое место. Когда-то речка Чечёра была, потом огромное болото. Как ни мучились, а не приживались здесь люди-то пожар, то мор – ужасный.

Мужской монастырь стоял.

Но проклял его нищий странник за чёрствость обитателей, отказавших в ненастье в ночлеге, хлебе, и ушёл монастырь под землю.

Московские бомжи облюбовали это место.

Все сюда стекаются, в это. Здесь их вотчина: спят, где ни попадя, гноятся пузырями «болотные растения», отвращение вызывают всем своим видом у проезжающего люда.

Здесь – временной портал в прошлое и в будущее. Граница проходит по мосту на Краснопрудной. Здесь концентрируется энергия и возникает, временна́я аномалия, здесь встретишь практически всю остальную Россию. Метро перемешало её с москвичами, которые летят ураганом на работу, по делам, домой. Утром – циклон, вечером – антициклон, или наоборот! Диффузия, броуновское движение!:

– Не вздумай зазеваться – так обложат!

Эти течения – два «населения» России, и ясно видно отличие москвичей от «глубинки», какие они разные. Лица, глаза, говор, одежда. Ритм. Менталитет, ценности.

Сытый «гольфстрим» москвичей внутри огромного, холодного моря.

И почти нет уже точек соприкосновения и понимания. Россия перестает быть единым народом. При том, что говорим на одном языке, – русском, – друг друга – не понимаем. Хоть со словарём выходи на люди. Разобщённость – как в Гражданскую войну! Духовную и национальную связь между людьми растеряли за последние пятнадцать лет, обособились в «индивидуальном забеге». Хоть и приоритеты вроде – общие: семья, деньги, общение, любовь, друзья. И секс – в серединке списка и даже водка – в конце, на последней страничке, как ни странно, потому что талдычат постоянно во все уши – самые мы пьющие!

А российской душе была близка солидарность, артельность. Не к единому эквиваленту – «бабкам» стремились, а к единой духовной ценности, – объединяющей людей такой разной, огромной страны. И надо это вовремя понять «кремлёвским жителям». Иначе – ни политтехнологи, не спасут, ни силовики, ни «элита» разжиревшая!

Утренняя «река», дневная, вечерняя. Только на ночь прикорнёт ненадолго, и снова – воспрянет – свежая, бодрая, заряжая энергией скорости и движения, готова трудиться без устали весь день допоздна.

И пластичное время течёт, или твердеет, или испаряется. Трансформируется и вновь готово мгновенно принять любую форму. Если рабочий – тогда время созидательно, осязаемо; и учёный – задумчиво расположился на пространстве огромной глыбы времени; и художник, поймавший взглядом и запечатлевший трепет шумной и не простой жизни вокруг.

И время пахнет этим запечатлённым мгновением. Встаешь с утра, перед тобой исходная формула: – В(время)=? И вписывай в эту «болванку» конкретные данные – что ты, где ты, для чего. И, получай в итоге – счастье? горе? блаженство? Вечность – или солому, жвачку?

К чему это манкое слово – счастье? Не надо расслабляться – есть кусок радости, краткий миг! И – хватит о высоких материях.

Езжу, всматриваюсь, в окружающую действительность, и лезут в голову разные, непроизвольные мысли.

Мне однажды зубы лечили под общим наркозом.

Уснул. Искрится яркое пространство слева и справа, цвета – как химические, слайды мелькают быстро, сменяются поляны цветочные, пузырятся, как «Макрофлекс», множатся, форму меняют, а я в жёлобе этаким бобслеистом скольжу куда-то, – или это тоннель? Но не вниз, а вверх, выше и выше! Дух захватывает!

Вдруг – оказался в большой ладье. Снизу – голубая, до середины, верх – прозрачный, будто фонарь на самолёте, а по форме ладья похожа на большое, стремительное копьё. Шумит что-то негромко фоном, пульсирует какая-то энергия, словно выталкивает ладью, и она плавно несётся вперёд по тоннелю. И не задевает, не рыскает по сторонам, а ровно скользит, плывёт внутри потока.

Потом в себя пришёл. Некоторые моменты чётко вспоминаются, а некоторые – нет! И опасно тянет вернуться в это состояние, уточнить «детали», которые не запомнились с первого раза, заполнить белые пятна.

Вот тогда-то я понял, как это – «подсесть», и под общим наркозом стараюсь с той поры не лечиться. Но некоторые музыкальные клипы стал понимать.

В метро – тоже самое.

Знаю людей, которым удобнее на электричке, – нет, говорят! Там публика – не та, хамства больше, окна разбитые бывают и т. д. А причина-то в другом – «подсели», только сознаваться не хотят!

* * *

В выходные дни хорошо ездить. Примерно с десяти до двенадцати. Пока народ «глазки протрёт», позавтракает. Тихо, спокойно. Пассажиров мало, и кажется, что весь этот могучий организм работает для небольшой группы избранных, и я среди них.

Попозже – и людей поболее, едут семьями, с детьми. Всё у них – складно, ладно.

Одного взгляда достаточно, чтобы понять. Завидуешь? Что имеем – не храним, потерявши – плачем! Вспоминать мне – не очень по сердцу, вот и стараюсь не ездить в это время.

В речку вливаются ручейки, силу свою малую отдают, и река становится мощной, вбирает в себя это малое! Природа сама определила «маршрут», не навредив.

Родина. Рождаются здесь новые люди и набираются сил от мощной энергии, чтобы защитить свою землю, жизнь продолжить. А метро? Пришёл не созидатель – покоритель, завоеватель! Чья-то недобрая воля определила – строить вот это и вот здесь! И, разрушая течение естественной реки, создаёт «гегемон» другие реки, новые, поворачивая «старые» вспять! Лес не срубишь – дороги не построишь, а щепки по обочинам останутся догнивать и «заражать» недоброй энергией, гнильцой – тех, кто по ней потом поедет, – на много лет вперёд.

* * *

Край перрона. Лёгкий ветерок перерастает в напористый бриз. Внизу, слева, вспыхивает искорка, увеличивается, разбегается, по поверхности кабелей вдоль. Из-за поворота мелькает кабина машиниста.

Грохот нарастает. Ветер из туннеля гуляет по перрону, отгоняет пыль к другому краю, раскачивает плафоны, причёски ворошит. Поезд влетает в освещённое пространство. Зелёная искорка светофора мелькнула по стеклу, поскользнулась. Второй раз попыталась зацепиться, словно подмигнула, но «уехала» к низу, исчезла. Машинист в голубой форменке, пилотка на затылок отогнана, руки на рычагах. «Окружён» приборами, места мало, как в «вороньем гнезде на мачте. Гляди во все глаза, не зевай!

Торможение, скрежет, вздох усталого железа.

Электричка как будто говорит: «Ехать бы, да ехать, но вот надо вас прихватить ненадолго.

– «Уважаемые пассажиры! Будьте взаимно вежливы!

Уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми, и беременным женщинам». А также – девушкам, женщинам, просто хорошим людям. Посмотреть на него – и уступить место! Видишь, – устал человек.

Ты же – сильнее! Уступи, – подними себе настроение.

Почему текст объявлений не расширить?

Помечтаю: ходят по вагонам специальные люди. Призывают уступать места пенсионерам, беременным, уменьшить громкость плееров, не орать в трубку мобильника, не заниматься макияжем, страницы газетные шириной в два метра не «перелистывать», рюкзаки – только в руках! «Хвостом» на голове не вертеть! А – вы? С одного посёлка с-под Перми? Это не повод идти гурьбой и движение перекрывать. Транспорт-то общественный! Значит, сообща надо быть, не мешать другим. Так всё просто!

Ходят люди в яркой форме. Вежливые, тактичные, улыбчивые.

– «Извините, гражданин – пиво лучше не пить! И коктейль с джином очень уж – не к месту: качнёт вагон – и плеснёте на соседей. Шаурму, чебуреки лучше вообще не кушать».

Нет – не штрафовать, не заставлять, а тактично пристыдить, направить на путь истинный. Кто-то ведь – захочет исправиться! Не отчаиваться – денно и нощно, час за часом! «Перековывать», так сказать, несознательных, исправлять перекосы семьи и школы.

Стихи вот – озвучивают на переходах, эскалаторах, и – неплохо получается. Почему бы и здесь не попробовать достучаться через прекрасное, разбудить задремавшую совесть?

А если всё-таки не получается, выдать этим «санитарам метро» дудочки: пусть играют и уводят в самые дальние, заброшенные галереи самых твердолобых и не желающих перемениться. Пусть они там посидят в темноте, подумают. Как одумаются – выводить обратно. И теперь они, как вновь обращённые и приобщённые к братству приличных пассажиров, станут истово других переубеждать на своем примере и опыте. Изменится вокруг обстановка, погибнут бациллы злобы и ненависти, и возвестят всевозможные СМИ:

– Уважаемые москвичи, спите спокойно, добрые горожане, передвигайтесь по городу радостно, миновала нас злая туча, чёрная и горькая!

Эх-х-х! Мечты! «Блажен, кто верует – тепло ему на свете»!

В метро ненароком можно встретить знаменитостей.

На переходе «Тургеневская» – «Чистые пруды» поднимаюсь на эскалаторе. Только ступил с него – на встречном Игорь Губерман. Перехожу туда, еду вниз, рядом с ним:

– Это ведь вы – «гарики» придумали?

– Да! – спокойно отвечает на моё удивление, человек умный.

– Когда служил срочную, мне друзья передавали ваши стихи. Потом писарь штабной, Гриня, размножал на ксероксе, потихоньку от начальства. Много лет спустя, встречаю Гриню в аэропорту. Он, оказывается, давно в Америке. Пошли в буфет, приняли под кофе по соточке, и говорит мне Гриня:

– А мы же с тобой, Боб, так могли залететь! С «гариками»!

– В каком же это было году? – интересуется Губерман.

– В семьдесят восьмом, в ПрибВО.

Задумался он ненадолго.

– Да! Могли бы схлопотать срок. Удивительная, знаете, история! Вот что: – у меня завтра концерт в ЦДЛ – приходите!

Простились, и я опять на эскалатор – вверх поехал, под впечатлением!

Конечно, сходил. Послушал, как автор читает свои «гарики». Он придумал, как одолеть одиночество – иронизировать самому над собой, – «гениальным» и «совершенным». А получается – над всеми, но не зло, с юмором, а это – труднее всего.

И автограф мне подарил в книжку записную – «Будьте счастливы»!

Постараюсь, Игорь Миронович!

* * *

И опять вагон.

Кокетливая, фетровая шляпка. Платье с блёстками. Красные сапожки, с «мятыми» голенищами, словно трусики с неё съехали и застряли на щиколотках. Листик кленовый на каблук-гвоздик пришпилен, а она не замечает. Лицо усталое, отрешённое.

Явно приезжая. Возвращается с «праздника жизни». И опять – впустую, если на метро. «Спонсор» отчалил на дорогом авто – с другой. А возвращаться «у хату», куда-нибудь на «ридну батькивщину» – уже не глянется! Лучше здесь поискать своё счастье, а метро – это пока! Потерплю!

Девица в сандалиях, яркий педикюр, как ягоды брусники на истоптанном, запятнанном лишаями жвачки полу. Достала зеркальце, смотрится, гримасничает. Соседка кивает на зеркальце:

– Увеличивает или уменьшает?

– Не врёт!

Смеются обе. Молодые, белозубые, не разочаровавшиеся ещё в жизни, в зеркалах. Юноша в трудно-управляемом, прыщавом возрасте, в одной руке большая, белая роза, в другой мобилка, ошалел, оглох, слюнку пустил по краю губы, как у собаки Павлова при виде миски с едой. Летит на свиданку – кавалер!

Две габаритные тётки. Одна показывает глазами на сидящих мужиков:

– Счас выйдут, – присядем.

– Да они нас с тобой «переедут»! – отвечает ей, другая.

Первая выходит. Вторая стоит, всем мешает, много её. Задастая, грудь подоконником подпирает под горло. Обстоятельства сложились так, что она должна самостоятельно обеспечивать семью, себя, бороться за жизнь и существование. И она превратилась в неприступную башню: круглая, устойчивая. Талия стала шире, шаг уверенней, твёрже.

Мучилась, рожала, исходила, истекала любовью, как дерево соком по весне. Вырастила и зачем ей теперь грудь и попа в пять центнеров, как чемодан без ручки.

Жизнь – бесконечна, а счастье так коротко, что, кажется, и не было его.

Что она может изменить в этой «данности»? Бессильна она, и вновь уже не сможет родить, её забег кончился! Вода – мокрая!

Вся жизнь женщины – героическая борьба с природой. Мать! А кому и – Мачеха! Успех переменный, скорее иллюзия. Терпение и воля. И неустанный труд. И трепетно верит она самому незатейливому комплименту, рекламе щёточек каких-нибудь, которые отчего-то увеличивают объём ресниц – в три раза, вопреки закону сохранения вещества!

Но терзают её сомнения между двумя началами – жарким Солнцем любви, которому она поклоняется, и холодной природой Луны, которой она подчиняется. Вечная раздвоенность, перетекающая от жара к холоду, от мрака – к свету.

* * *

День, как день – обычный. И вдруг – я не мог ошибиться! Это она!

Впрыгнул в полный вагон, стараясь рассмотреть наверняка. Пожилой мужчина читал «Спорт-экспресс». Упёрся, как кость в горле, растопырился специально – для скандала: такой вот армрестлинг на локотках.

Дёрнулся я в ту сторону вагона – без толку. Где она?

– «Осторожно, двери закрываются».

Доехал до «Театральной».

– Точно – она. Её – места́ – заповедные.

Выскакиваю следом. Идёт, не спеша, бёдрами покачивает. Включились все мои рецепторы-анализаторы: зелёные лампочки – подмигивают, красные – горят! Алярм! Тревога! Свистать всех наверх!

Даже жарко стало от волнения.

Вот и переход – на «Площадь Революции». Нет уж – дудки! В этот раз – не упущу.

Вдруг отмахнётся от меня, не вспомнит ту встречу? Но – иду!

Поезд подлетел. Втиснули её в вагон, двери сдвинулись, захлопнулись перед моим носом.

Неужели – опять неудача?

С соседней дверью боролся здоровенный дядька. Метнулся к нему. Двери приоткрылись, успел протиснуться!

«Павелецкая» кольцевая.

Странно, – успел подумать, – почему не «Таганская»? Она вышла. Я ринулся следом, отмечая боковым зрением, что людей вокруг – нет. Навстречу мелькнул серебристый балахон, словно облачко набежало. Ощутил лёгкое касание воздуха. Летит невесомо. Лицо закрыто большим капюшоном. Блеснуло что-то. Браслет, пуговица? Промельк.

Словно бы и не было!

Сейчас, в конце коридора должна быть развилка. На кольцевой станции все переходы – одинаковые. Можно с закрытыми глазами двигаться.

Но – лестница-то – прямо! Странно! Точно ведь – кольцевая, не радиальная!

Пустой перрон. Ничего не понимаю, вот ведь – только что была!

Может быть, она тогда случайно в метро оказалась, а обычно ездит наземным транспортом? И тогда смысла нет совсем в моих метаниях и поиске бесконечном. Напрасные хлопоты.

– «Осторожно, двери закрываются.

Следующая станция «Новокузнецкая». Грузовой поезд проехал без крыши, четыре вагона. Посвистел, повёз запчасти в депо.

* * *

Перевёртыши! Обман, пустота внутри, нереальность.

Опять – обман!

И где он – самый первый? Когда вместо титьки мамкиной – пустышку подсовывают?

А с другой стороны – что же, – всю жизнь к груди припадать»? В чём сейчас трагедия, Боб? Перестань себя накручивать на ровном месте. Жизнь продолжается, и нарождаются новые люди. Мамы плавно перетекают в бабушек и весь свой опыт передают внучкам.

И, как «политическое завещание», – сказку про Золушку, веру неистребимую в то, что был бы Принц, а уж мы его не упустим! Бусы купим, кольцо в ноздрю, серёжки в ушки, пирсинг в пупок. Охмури!

И вот, пожалте – прынцесса, и все падают ниц, мордой в мрамор. Отмоют её красивую, но пока неухоженную дуру, причешут, локоны её уложат, платье шикарное, свадьба красивая. Принц возьмёт за руку, и пойдут они в светлое Завтра!

А жизнь – другая. И появляются феминистки, решившие однажды не ждать Принца, в безнадёге, как автобус на остановке, а ковать своё маленькое счастье, своими же маленькими ручками. Одинокие спецназовки жизни, привыкшие надеяться только на себя. Стойкие оловянные солдатики.

Всё бы хорошо, но каждый месяц в ней «часы», тикают, напоминают – рожать пора!

Великий, вечный зов.

И счастье в этом, Богом данном «авансе», и труд огромный, но и радость, и усталость радостная от созидания. А более всего – ответственность. Рискуя здоровьем, жизнь укорачивая, рожать и нянчиться. Не думая о героизме этом каждодневном. Разве солдат перед броском в атаку думает о своём геройстве? Сам подвиг – это миг. А до него и после – жизнь. Такая разная «до» и «после».

Однажды наблюдал в регистратуре: с той стороны окошка, входит тётка корпулентная и говорит:

– Девчонки – завал!

И начинает рассказывать, и ясно видно – вот она по жизни сорванец, и он в ней поселился навсегда, а окружающие не понимают этого, не видят и не чувствуют. Удивляются, пытаются привести в соответствие:

– Глянь – ты же ТЁТКА!

Они уверены, – им со стороны это очень заметно. Им же не видны большие, с саму голову размером, лёгкие, белые банты!

Поэтому она им не верит. Она душе своей доверяет, той давешней егозе со стёсанными коленками. Глазёнки тёмные, смышлёные, глянешь в них, – не удержишься, улыбаться начнёшь, так заразительно!

А ей возражают – вода-то мокрая!

* * *

Раннее утро, спускаюсь по ступенькам в подземный переход. «Лицо кавказской национальности». Развесил на прозрачных пустотелых болванках дамское бельё. Полная пригоршня сотенных купюр. Что-то шепчет, смотрит в небо, крестит свой товар. Удачу приманивает у берега необъятной реки – метро!

Втискиваюсь в вагон. Мужчина спит на лавочке. Вагон покачивается, а он спит. Сладко – только что слюнки не пускает. И вдруг начинает громко разговаривать. Ругается – краску не на тот склад завезли. В это время звонит его мобильник. Он берёт трубку, по-прежнему не открывая глаз. Объявляют остановку. Он выходит, продолжая разговор. С закрытыми глазами.

Вообще-то место на лавочке в вагоне, – добыча, с которой редко кто спешит расстаться. Захватил, – «затычки» от плеера в уши вставил, ручки крендельком и спать!

Без толку что-то спрашивать – не слышат, не видят, не понимают. Добровольно лишили себя радости общаться, наблюдать, думать. Плывут по этой реке, звуками объедаются до несварения, а нельзя в реке петь! Вода – счастье унесёт, примета – старинная! Но при этом свою вою остановку НИКОГДА не проедут! Парадокс.

А ведь так можно мимо счастья своего проехать и не заметить – с закрытыми ушами, глазами, равнодушной, маски вместо лица. Кому такое «чудо» понравится?

А я всё езжу, ищу до исступления. И временами спрашиваю себя – а была ли та встреча, была ли она, женщина, так поразившая моё воображение и круто развернувшая вполне приличную налаженную жизнь?

* * *

Самые ранние – гастарбайтеры.

По нескольку человек передвигаются. Редко по одному. Менты их косяком, как кур, в уголок тихонько загоняют. Кому как повезёт – можешь и стольника лишиться.

Представим фантастическую картинку: – в одно мгновение из Москвы убрали гастарбайтеров. Завшивеет город через три дня, мусором покроется! А эти – неприхотливые, работящие, да и зарплата у них – со «средним» «москвичом» не сравнить!

С другой стороны, – в начале прошлого века многие дворники были – татары. В семидесятые годы – азербайджанцы ради московской прописки метлы – не чурались. Потом их дети выучились, в люди выбились, место другим уступили.

Сейчас – таджики, туркмены, узбеки. Нормально!

Пока дом – этажей в тридцать-сорок построят и сдадут – человек двадцать «полягут» гастарбайтеров. Как мне сказал один, за пивом:

– Пришла медвед! Унёс! Кито считал? Зачем считал?

Да и не будут, считать. Выгода пропадёт. Новый алфавит:

– А-Бы-Вы-Го-Да!

Две немолодые женщины. Рафинированные «училки». Одеты скромно, аккуратно.

Выражение лиц требовательное и «правильное». Говорят, и ты слышишь явственно все знаки препинания, словно они диктант или изложение для «оболтусов» за партой проговаривают.

– Вера Ивановна, я хочу вам сказать, что эпистолярный жанр вновь востребован, при всей разобщённости и огромном потоке информации. Правда, язык – сплошной «суржик» и технократический «новояз», но позитив уже есть! Процесс – пошёл!

Вторая согласно кивает:

– Тамара Фёдоровна, – абстрактное воображение развивается именно при живом контакте, чтении и письме! А не тупом, бездумном, созерцании цветного дисплея!

Таким хочется уступить место, и радовать, чётко выговаривая слова, в глаза заглядывать, отыскивая в них похвалу, чтобы вздрогнуло внутри радостно – вот как у меня складно получилось!

Осталось с первого класса!

Молодая женщина. У неё на руках спит малыш в комбинезончике. В сумке мелодично и настойчиво «домогается» мобильник. Она будто не слышит. Слёзы стекают по щекам. В глазах горе и усталость. Окружающие молчат. Она плачет – открыто и безутешно. Ребёнок спит, на верхней губе – бисеринки пота. К ней женщина наклонилась – чистенькая, в платочке, голова седенькая. «Благолепная».

Я когда таких старушек вижу, думаю, что они из одного храма в другой переезжают. Говорит сладким голосом:

– Домой придёшь, красавица, чистой водицей личико омой дитю три раза и сплюнь три раза же, через левое плечо. Тут всякие люди ездиют! Не ровён час. От сглаза. А малыш-то, красивый, что твой пирог сдобный!

Молодая мамаша взглянула отрешённо. Не понимая – о чём, зачем, кто это? Вышла. Погрузилась в свою боль, как в раковину, сжалась, створки захлопнула. Достучись сначала, а если не откроет, сам не пробуй – не разожмёшь!

Вошла парочка. Присели. Она достала рекламку золотых украшений, шаблон с размерами обручальных колец. Не видят, и не слышат ничего вокруг, заняты друг другом. Тихо о чём-то переговариваются, рук не разъединяют. Глаза светятся счастьем. Оно есть! Но не спрашивай их об этом сейчас.

Рядом пожилая женщина откровенно любуется парой. Приоткрывает большую хозяйственную сумку на коленях, наклоняется и нюхает пучки укропа и петрушки, жмурится от удовольствия.

Девушка у самой двери воркует по мобильному телефончику. Молодой человек ловким, отработанным движением, выхватывает мобильник и делает один шаг на перрон. Двери закрываются. Не, убыстряя шага, без суеты, скрывается за колонной. Девица мечется по вагону: помогите!

А что сделаешь? Чем – поможешь?

Мужики спортивные газетки листают. Почему-то женщины газет почти не читают. Глянцевые журналы туманят им головы неясной перспективой красивой жизни.

Любят женщины дамские романчики. На обложке золотом – шикарный портрет очередной «золушки». Название соответствующее.

Контрацепция, предохранёнка от реальности, как презерватив.

Бывают редкие исключения. Однажды смотрю – стихи! В метро! Удивился. Искоса, прочитал:

Гениально!

Страничка приоткрылась, и я увидел чёрно-белый портрет.

«Екатерина Горбовская».

– Извините за любопытство, не подскажете – где можно купить такую книжку?

– На «Спартаковской», метро «Бауманская».

Тут же поехал по этому адресу. Магазин вспомнил – напротив Елоховского храма. Вышел из метро, – цыганка. Зубы золотые блестят. Юбки пыльные, голова платком пёстрым повязана.

– Ручку – позолоти, касатик!

Машу руками, молча, пытаюсь пройти мимо.

– Ай-яй-яй – много не прошу, не совру, правду скажу! Карты – не врут! Зачем такой скупой?

Голос хриплый от долгих разговоров.

Достал монету.

Завернула «пятёрку» в носовой платок, дунула, раскрыла – пусто.

Кто бы сомневался.

– Чем сердце успокоится? Долгими хлопотами. Две женщины будут любить тебя. Одна с волосами, другая – совсем без волос! Один останешься, уйдёшь от людей, спрячешься, будешь истину искать, – тараторила, блестела глазами чёрными, – привораживала, – а от себя не убежишь! Поздно поймёшь, когда волос на голове белый станет!

Не стал дальше слушать – пошёл через дорогу, к красивому, стеклянному, Елоховскому Пассажу. Сходил по ступенькам, почудились знакомые черты. Смех звякнул колокольчиком лёгоньким и растаял.

Оглянулся – никого.

Почему Нины? Да рифма так совпала, выскочило – колёсико. Красиво получилось, самому понравилось.

Книжки в продаже уже не было.

Времени – шестой час. Народ валит плотной толпой. Машины клаксонят – ноль эмоций!

Вдруг вспомнил – стоп! Она же на «Площадь Революции» по переходу ушла. С «Бауманской» вернулся туда.

На «Плрщади Революции» прошёлся по залу, мимо скульптур, в нишах. Почти восемь десятков! Мимо рабочего и крестьянина, взявшихся за оружие. Мимо революционного матроса, у которого, по слухам, три-четыре раза в год наган пропадает. Мимо пограничника с собакой. Нос ей потёр и лапу – хорошая примета. Нос сверкает, лапа отполирована! Видать, много тут страждущих между делом, на пробеге удачу поймать пытаются!

Потемнели от времени скульптуры.

Арки низкие, давят, гнут к земле. Похоже на склеп, в который и хозяина положили, и жену, «и вола его, – и осла его».

Но – Сталину понравилось! Его волей – оставили. Не то время – спорить с Хозяином!

* * *

…Ночью, по только им известным извивам и тоннелям, разгуливают «каменные гости». Бредут пустыми, гулкими коридорами, переходами, гремят камнем о камень, искры высекают, язвят шлифованный мрамор.

– Памятники революционерам, партизанам, писателям, поэтам, государственным деятелям, знаменитым гражданам. Персонажи истории, ставшие вдруг не у дел.

Спроси прохожих – кто, не ответят.

Кого-то «усадили», кого-то «обложили», кого-то «обюстили». Как голову профессора Доуэля, подключили к трубопроводам славы, возвеличили каменных болванов и сказали – равняйтесь на них! Молитесь этим идолам, – люди метро! Бога – нет. Мы точно установили. Есть светлое Завтра, и мы вас ведём туда.

А кому сейчас ставят памятники? Чижику-пыжику? Быку племенному в Воронеже? Блину, огурцу «малохольному», стакану гранёному?

Кинулись в другую крайность.

* * *

На перроне «Театральной», напротив перехода – лавочка. В метро их почти нет. Ну, мало. А тут – как по заказу! Крепкая, добротная, лакированная. Между двумя солидными мраморными колоннами и двумя же круглыми белыми фонарями «как из одного гнезда» над головой, размером с футбольный мяч каждый. И аккурат вдвоём комфортно присесть можно.

Присаживаюсь и жду. Может, она на работу этим маршрутом ездит?

Сам – как струна натянутая. Прикоснись – дзи-и-и-нь! – оборвётся. А струну не завяжешь узелочком, это не ниточка суровая! Порвётся – только на новую можно поменять. Настраивать потом. Чтобы звучала правильно.

Ступеньки прямо перед глазами. Пересчитываю – ровно двадцать две. Опять символы: два да два. Я и она – два! Опять глупость в голову! Оба два, да не вместе!

Фигуры фарфоровые, с позолотой, по краю карниза. Акыны, ашуги, певички, танцовщицы. Волхвы совковой идеологии. Бубны, барабаны с палочками, горны. Веночки, сплетённые. Колоски, снопы, гроздья – в гипсовом изобилии.

Подсаживается ко мне мужичонка. Худощавый. Лицо белое, как мел или ростки картошки в погребе. Шрамов на нём – не счесть: – на лбу, скулах, бровях. С руки на руку теннисный мячик перекидывает, мнёт, татуировки «пляшут» на пальцах. И из-под воротника рубашки – острая, злым листком чертополоха, синяя змейка. Вроде приблатнённый. Тёмные очки, большие, как у стрекозы из мультика – на пол-лица.

Немного дёрганый. Тревогой от него веет, словно осенним холодным туманом.

Пригляделся – компас у него на руке. Странно! На другой руке – часы. Куда собрался, в какой поход?

А он вдруг:

– Будем знакомы! Метрон. По паспорту – Метрон Сергеевич Озариев. В народе «погоняло» – Митяй. – Руку протянул. Наколка корявая, – по букве на каждом пальце: – «М-и-т-я-й» – читается явственно. – Здорово, Боря. – Зря суетишься. Ищешь – незнамо чего.

Удивился я, но промолчал. Что-то останавливало, не располагало с ним откровенничать, с незнакомцем этим.

– Ты обречён, быть одиноким, как и я. У нас одна группа крови. Мы наверху, – он показал пальцем в потолок, – уже не сможем. Мы – граждане метро! Территория с особым статусом! И мы – особенные. Я так вообще здесь родился. Отец был машинистом. А мамка работала дежурной по станции. На Восьмое марта дежурила в ночную смену. Отец с цветами, с шампанским приехал. Остался. Всю ночь искали бригаду тоннельщиков: выехали и пропали – как у кита в желудке! Еле нашли под утро. Переволновались. Сблизились папка, да мамка на общей теме – метро их заискрило! Там, на тахте служебной, меня и зачали. Мамка рассказывала – ела мел коробками. Покупала в книжном магазине школьные мелки и ела, ела. И вышел я в этот мир – белый с лица! – Здесь – и родила. Ты вот – знаешь, где родился? Нет! А я – знаю! Вот она, – похлопал по лавке ладонью, – вот она, – Родина моя, вонючая. Чужими жопами отполированная! Да.

На этой самой лавочке я в Москву и «откинулся».

Вышел, значит, в столичный город Москву. У какого-то приезжего ножичек перочинный взяли, одеколоном «Шипр» ополоснули. Терпеть этот запах солдатский – не могу. Да его сейчас уж и нет. Пиджак ей подтиснули, взяли у какого-то мужика. А там, в кармане, оказывается, – партбилет был. Ну, он весь прокровянился, странички слиплись. Потом мужика долго по всяким комиссиям таскали. Мамка со мной, младенцем, всё ходила, мужика того отстаивала! Вроде – вещдок, в одеялке. Рассказывала – парторг всё морду кривил, когда ему про роды объясняла. Недавно узнал – в войну в метро был роддом. Двести детишек родилось. А сейчас один процент рождается «при необычных обстоятельствах». О – как! И я – в этой статистике! Гордости – до усёру!

Криво так, усмехнулся.

– Имя дали редкое – Метрон. Понятно – в честь любимого орденоносного метра́.

Романтики шестидесятых! Хорошо, что не Метрополит.

Да. Вот тут у меня вся жизнь и проходит. Все меня знают.

Частенько и ночую тут же.

Подпитываюсь от «малой родины».

Что тебе сказать про неё? – сделал ударение Митяй. Она тебя с метро разлучить хочет. И пока ей это удаётся. Ты только не думай на жену. Я – про неё! – опять сделал ударение. – Но ты – не плошай, подумай хорошенько. Возьми себя в руки. Мало других женщин? На всех хватит. Сейчас надо – глобально мыслить! Есть у меня реальный план! Называется скромно: «Новое Метро». Но дело – гигантское! Масштабное!

– Уж, не в сговоре ли он с той давешней цыганкой? На «Бауманской?»

– Денег в стране гуляет, – немерено! – продолжал между тем Митяй. – Надо с умом ими распорядиться. На заре Метростроя, рабочая власть создавала подземный Храм, достойный – восхищения, в котором пролетарий мог, кроме езды, ещё и духовно обогащаться. Годы застоя не принесли ничего нового. Пора создать коммерческое метро! Суперсовременное, навороченное!

Подземка в подземке! Более качественная, с ВИП-сервисом. Метро – НКВД – «Новое-Коммерческое-Высоко-Доходное»! Само название – «цепляет» слух, заранее – «пиарит» идею! Ты – не думай, не испугаем: ещё достаточно народу помнят те – времена. И дисциплинку. В каждом – Сталин, как в мавзолее: вынести вынесли, да закопали-то – рядом! Вот он где – фундамент новой организации!

Почему бы не «спрятать» под землю казино, варьете, игротеки, спортзалы? Театр – так и назвать: – «Метро»! Или лучше – «Театрометр»!

– «Почему я не ухожу, а слушаю этот бред?»

– Город задыхается. Надо уходить под землю! Создавать инфраструктуру. Есть несколько проектов. НачнЁм с малого: вот на «Охотном ряду» плитку поменяли на мрамор. Так? А она – тридцать пятого года «выпуска»! Расфасуй по пакетикам, сертификатик приложи для убедительности – и торгуй! Готовый сувенир! Плафон сняли – на распродажу! Аукционы! Проекты! Набирать бабки под новые идеи. Птичка по зёрнышку клюёт! Магазины, рестораны. Или – специальные экскурсии. Обращал внимание – на красном мраморе станции «Площадь Ильича» – звёздочки, спирали, круги, изломанные линии. Это же останки обитателей первобытных морей. Их там полным-полно на каждой колонне! Или – вот – огромная раковина улитки на переходе со станции «Библиотека имени Ленина» на «Боровицкую».

Ну? Чем не тематическая экскурсия?

Вот тут – у меня, – он полез за пазуху, достал брелок на чёрном шнурке, – флэшка на четыре гига: – под завязку разными проектами забита. Десять тыщ страниц формата «А-четыре»!

Поезда проносились в обе стороны. Временами Боб ничего не слышал. Однако жаркая речь Митяя, быстрая, складная, держала его на месте.

– Ты же – наш, из метровских. Надо возглавить НЭП – новую эксплуатацию пути!

Программа – лет на восемь! С реальным, нехилым заработком! Подумай, старичок! Дело – говорю! Ну не закапывать же бездарно твой опыт в слесарях. Он будет сполна востребован! Бывай! До встречи!

Руку с мячиком сжал, поднял в приветствии – «Но па шарам»!

Встал, завернул за угол, на лестницу. Растворился в толпе.

И показалось Бобу, что это он тогда, в окно кабины постучался.

Было или не было? Только треск в ушах. Словно кто-то рядом плеер слушает.

Что же это?

 

Митяй

Митяй родился хилым, с явными признаками недоношенности. Пяточки норовил вместе соединить. Сказался дефицит кислорода: специфика работы будущей мамы. Хоть и жалели её, позже в легкотрудницы перевели.

Прогнозы, что пацан своё нагонит, – не оправдались. К четырём месяцам стало ясно – не добирает. Вскоре закончилось молоко у мамки. Считай, что и не было. Перешли на заменители. Злобным цветом пожара расцвела на тельце аллергия.

Лежал он в пелёнках, тихий, молчаливый, морщинистый «старичок». Словно прислушивался к чему, или ждал какого-то особенного сигнала. Даже не гукал. Силы берёг.

Врач приходила, старушка белоголовая, коротко стриженная. Выписывала какие-то лекарства. Целую полку уставили пузырьками, косые рецепты торчат сбоку, под этикетки подсунутые.

Отец мотался, доставал что предписано. Всё было по блату.

Мамка только тихо плакала, а отец ходил мрачный. Выпьет полстакана водки, и курит весь вечер в коридоре общажном, у радиатора отопления.

Тревога поселилась в семье.

Невыспавшиеся. Оглушённые. Какая, там – радостная суета!

Вызвали из деревни тётку, двоюродную сестру отца, набожную Акулину. По-простому называли её – тетя Киля.

Небольшого роста. Крепкая, ладная, на толстых ногах. Ухватистая в работе. Глаза лучистые, небесной синевы, по-детски распахнутые. Настоящая деревенская женщина. В тёмном, одета аккуратно. Глянула на Митяя и заплакала, добрая душа. Раскачивается, глаза кончиком косынки утирает:

– Господи, прости – люди твоя! В чём душа жива! Крестили? Спасать надо ребёночка!

– Да – всё никак. Мы же – в комсомоле! – ответил отец. Отвернулся досадливо.

– Обезумли! Надо же! Метрон! Трамваем бы ещё обозвали! – ругалась тётка.

И увезла с собой в деревню. А там – своих детишек – четверо. Три сына и дочь.

Первым делом окрестила. Батюшка едва не выронил, из купели приподнимая, ждал, когда водица с синеватой, морскатой попки соскользнёт. А после сказал:

– Хитрован будет. С мыслями – потаёнными. Не по возрасту, – в нём – сурёз. Будто годов семьдесят, не ме́не! Другой бы изорался, а этот – молчок!

Потом договорилась она с соседкой, молодайкой, кормящей дочку, что будет и его прикармливать. Молока-то, как у бурёнки справной. Тока – дои́, успевай. Деревня! Не городские – гончие поджарые, с вешалки спрыгнули!

А перед этим к своей груди тихонько приложила, пока никто не видит. Снова себя мамочкой почувствовать. И чтобы контакт был с ребёночком – настоящий. Примета такая.

Вечерами же – в тёплый навоз лошадиный его до головёнки закутывала. Лошадь животное чистое, на овсе вскормленное, от него только польза. Такие вот «процедуры-ванночки». После в отваре чистотела ополаскивала. Аж кожа скрипит, когда вытирала, тряпицей льняной оборачивала, самотканой, чтобы тельце дышало. Уложит на грудь большую, как в люльку, с улыбкой всё – в радость, дело-то знакомое, привычное, и душа заходилась, словно свой первенец вернулся. Видать, соскучилась, давно, не нянькала, а внуков ещё надо дождаться. Выпускать неохота, Митяй спит уже, а она всё ходит в большой комнате, напевает про волков злых, но не страшных, лисиц хитрых, но не злых, вечных страдальцев зайчишек, ворона мудрого, немногословного, конягу-труженика.

Митяй повеселел. Мамка его звонила часто – всё расспрашивала. Благо у тётки почта – через шоссейку перейти. Тут же было доложено, что дело пошло на поправку.

Прилетела мамка, гостинцы привезла тётке, еле чемодан допёрла. Взяла Митяя на руки, а он вдруг – как пукнет, аж сам вздрогнул от неожиданности.

– Эк, дёрнул! – обрадовалась тетка. – Как его забирает! Щас улетит на ракете!

Развернули его, он ножками дрыгает, как на велосипеде. Глаза весёлые, пропала из них голодная дрёма. Песни поёт на своём собственном языке.

– Ты погляди, – искренне радовалась тётка, показывая складки на локотках, – перевязочки какие! А щёки-то – головёнка раскачивается! От мы его, козьим-то молочком поправим! – Лбом – круглым, большим, белым от косынки – забодала, запричитала:

– Дубки, дубки…

Засмеялся Митяй заливисто, с удовольствием, аж слюнка прозрачная изо рта пролилась на сторону. А мамка ещё громче засмеялась и забрала с собой в Москву.

Когда Митяй подрос, решили отдать его в круглосуточный садик. Походил он некоторое время. Как-то два сорванца, дождались, когда он уснёт, взяли кружки и стали переливать воду из одной в другую. Терпеливо, долго переливали – прирождённые пакостники, хоть и малолетки.

Митяй возился во сне, вертелся, чмокал губами и – сам не зная как – описался.

Скандал. Ему было стыдно, он не понимал, как это могло случиться, а коварные пацаны хихикали, не признавались. Девчонки презрительно крутили носиками, хмыкали, косичками мелькали. И от этого, почему-то было особенно обидно.

Не выдержал Митяй, схватил большого гуттаперчевого верблюда и стал бить по голове обидчиков. Сначала одного, потом другого догнал – лопаткой игрушечной. Поднялся рёв, пацаны испугались. Возмущённые родители настойчиво попросили убрать Митяя из группы: мол, семья неблагополучная, надо срочно принимать меры.

Пришлось маме опять с тёткой договариваться.

И пробыл Митяй в деревне до самой школы. Чужой – среди своих. Стоило тётке отвернуться, тут же его, как самого маленького, начинали братаны жучить и доставать. Обзывались обидно: – «батюшка – говно», «конина из-под жеребины», а то и просто – «говяшка». Но уличным пацанам в обиду не давали.

Дрались сообща, молча, с остервенением.

Спина к спине. До первой крови. Но проходило несколько минут – и опять вспоминались со смехом давешние дразнилки. Хотя и попадало братанам за это при случае, если тётка вдруг услышит, но Митяй рано понял: – надо надеяться только на себя. И – никаких слёз! Не давай повода! А лучше – сразу – ответь. Пускай наваляют. Стой – до последнего! Он рано потерял ощущение боли и опасности. Словно шторка опускалась на глаза, туман пеленал голову, и он отчаянно лез на рожон – жилистый, вёрткий, как намыленный жгут, беспощадный не по-детски. Темноволосый – в отцову казачью родню. Только вот – росточком маловат – чуть выше среднего.

Весь день на речке пропадал. Загорел до черноты. Кликуху деревенские дали – «Копчёный». Так он с ней и пошёл в эту жизнь.

Пацаны постарше отловят, за руки-ноги раскачают и с обрыва в реку! Ужас! Глаза открывает – вода мутная, несёт стремительно! Барахтается, всплыть пытается, за жизнь свою сопливую борется. Старшие тут же – следят, чтоб не унесло далеко, не захлебнулся бы ненароком.

Снизу, со дна, прохлада будоражит, а всплывёт, и вода – всё теплее, сверкает под солнышком!

Быстрина изгиб делает и прямо на отмель, на мелкий песочек, галечник разноцветный. Стекает мокрая вода с тела, с прилипших к ногам трусов. Темнеют от влаги камешки, ярче становятся, но тут же высыхают на жарком солнце, блекнут. Глаза сощуришь, они слипаются от воды. Запах от реки, прохлада от кустов ракиты. Дышится полной грудью. Житуха!

Камешек на отмели нашёл с дыркой – «куриный бог». Повесил на шею на бечёвке. На счастье, как местные говорили. Куда-то он потом затерялся, да так и не нашёлся.

Однажды окружили его в конце пустынной соседской улицы трое. Подловили, когда был без братанов. Видно, хотели на кулачках одного испытать.

– Ну чё, говноед, засранец, жук-навозник, воняшь тут по всей нашей улице.

Митяй побелел. В прыжке, не теряя времени на разговоры, головой въехал в лицо самому рослому, да так, что у самого кость лобная заныла. Тот закрыл лицо руками, присел, завертелся. Второму, не мешкая, отвесил обидную, хлёсткую пощёчину. Третий убежал. А Митяй постоял немного и ушёл. Брёл так, пока в сознание не вошёл, не понял, что кулаки надо разжать.

После этого его стали приглашать на разбираловки в разные концы села. Он шёл охотно. Сразу схватывал суть. Наводил резоны. И перестали ему навозом в глаза тыкать. Не то, чтобы побаивались – уважали. И старшие пацаны на свой пляж разрешили Митяю приходить, загорать. Это был особый шик. Разговоры, сигареты.

Однажды они залезли с братанами на разорённую в коллективизацию колокольню. Далеко видно – до горизонта. Наверху – прель, запахи необычные. И гнёзда, где птицы высиживали в таинственном полумраке птенцов. Грудка тёмная, горлышко – светлее. Пёрышки переливаются зеленоватым. Глазки – чёрные, блестят бусинками. Дышит, живёт. Взрослые птицы волнуются, предупреждают:

– «Скриииии» – скрывайся! Не подходи к гнезду!

Смелые, а сами-то – с ладонь взрослого человека, тельце вытянутое, клюв небольшой, блестящий.

– Ласточки? – почему-то шёпотом спросил Митяй. – Вишь – хвост вилкой.

– Стри-и-и-жи. Похожи только на ласточек, – тихо сказал старший брат Иван. – Вырастут, свалятся однажды с купола, сразу на крыло лягут, и два года будут потом летать без посадки!

– И не спят?

– Не-а! И во сне летают, – ответил Иван с завистью. – У них же всё есть! С облака пьют, солнцем греются, мошку ловят на лету, скорость большая! Чё еще надо? Счастье, как говорится! – Иван зажмурился от удовольствия.

Митяй потом часто вспоминал колокольню, острые лучи солнца в прорехах купола, как сноп белого света. А главное – удивительных стрижей, которые вот так, запросто, не ударившись о землю, парят, и им хорошо в высоте! Распрями руки в стороны, падай с крыши и – пар! Тишина над миром. Нет ни врагов, ни друзей – один ты, как в момент рождения. Летишь уверенно, потому что знаешь, куда надо лететь! Туда, где все родились. Время потом перетасовало, а в памяти – то – первое осталось! И все к нему стремятся: хотя бы ненадолго вернуться, сил набраться, вспомнить себя, и уверенно лететь дальше, не ведая страхов и головокружения.

На зоне они к нему прилетали в злые, чёрные как чефир ночи. В лёгком забытье, на неразличимой меже сна и дрёмы. Митяй только вспоминал:

– «Скриииии!»

А может, примерещилось в вонючей духоте? Птицы и дети – под защитой Бога. И нечего им тут, в «хате», на зоне – делать!

К осени яблоки за пожаркой поспели, бесхозные, ничьи. Сочные, бокастые, кисло-сладкие, хрустят, сопротивляются. Чужие – они слаще ему казались. Митяй аж зажмурился от удовольствия.

А в этот момент подкрался сзади пожарник по фамилии Рябов. Толстый, вечно сонный. Лицо и впрямь – рябоватое, словно во сне воробьи поклевали, наделали мелких ямок.

Схватил его Рябов и поволок в пожарку. Посадил на стул и начал выговаривать: мол, безотцовщина, хулиганщина.

Дверь у него за спиной – не вырвешься. Метнулся Митяй, а тот как даст ручищей по голове. В ушах зазвенело. Застонал Митяй, сдёрнул конусообразное, красное, ведро со стенда, да как по ноге заедет козлу этому вонючему! По кости попало. Завопил – тот, схватился за ногу, а Митяй убежал.

Дошло до председателя колхоза.

И хоть Рябова не особенно уважали, но делу дали ход.

Приехала мама. Выслушала всех, всплакнула, допоздна с тёткой о чем-то долго говорили, а наутро – увезла его домой, на родину: на лавочку в метро и в коммуналку, перенаселённую очумелым людом и детишками.

Так он и болтался в метро: с лавочки – в дежурную. Поднимется наверх, эскимо купит за двадцать копеек, на солнышко вприщур глянет, ослепнет ненадолго, и назад. В метро – спокойней, привычнее. Ну и что же, что шумно, зато – родней, всё до пылинки знакомое!

Отец к тому времени стал выпивать по-настоящему. При работе машиниста – как скроешь? Заснул, станцию проскочил. Станцию своей мечты, как говорила мама. Спутался с какой-то женщиной, из столовки. Всё – наперекосяк.

Приходил домой пьяный, буянил. Доказывал, что он отличный машинист. Грамоты доставал, хвастался, нёс хмельную околесицу:

– У меня же профессия в руках! Я же – профессор в своём деле! Зачем меня так – в кувет! Я ж без метро – не жилец!

Больно было Митяю, и мамку жалко до слёз. Он заранее чувствовал приближение ссоры. Хитрил, прятался за шкаф, орал там, падал на пол, пытаясь отвлечь родителей от скандала. Но они, словно слепоглухонемые, – не понимали его хитростей. И друг друга перестали понимать.

А он вдруг ощущал остро, что виноват. В том, что он есть на белом свете, мешает взрослым, занятым родителям, что не может остановить ссоры. Пугался этой неожиданной злобы, в двух самых близких и дорогих людях. Откуда? Когда случилась эта дурацкая подмена?

Болело внутри, разрывалось от страдания. От того, что не смог отогнать тучу скандала, которая накрыла их всех большим, душным пологом. Задыхаются они под его тяжестью, трепыхаются, вырваться хотят, а он обволакивает, пеленает волю, гасит сопротивление.

Понимал свою бесполезность Митяй. Чудилось ему, словно он чужой – зашёл с улицы, а на него посмотрели вежливо, да и спровадили: – иди, мил человек, без тебя тут разберёмся!

Он прижимался к мамке – она же слабее отца! Смотрел на неё снизу:

– Ну, гляньте, какой же я – чужой, посмотрите внимательно, люди мои родные! Одумайтесь!

Отец говорил:

– О! Уцепился за мамкину юбку, тоже мне – мужик!

Митяю хотелось обнять отца. Вдохнуть несмываемый запах метро. Но отец бросал обидную фразу, булавку предлагал, – к юбке пришпилить мамкиной. Чужим становился, словно специально – отодвигался. И пропадало у Митяя желание быть к нему ближе, прилепиться и радоваться, что у него такой отец.

Возненавидел Митяй скандалы. Предпочитал тихий разговор.

Так и действует лучше, и прислушиваются повнимательней. Он это скоро понял.

Митяй помнил ужас того дня, когда им сказали, что отец – погиб на работе.

Узнал позже – прыгнул под поезд, с мостика, на переходе. Всё рассчитал, знал, что сделать, чтобы без осечки.

Перед этим приходил домой молчаливый, мрачнее тучи. Думал о чём-то сосредоточенно. Складка на переносице, как траншея. На вопросы Митяя, что-то отвечал кратко, глухим, неживым голосом.

Неожиданно поднимал на Митяя глаза – серые, глубоко посаженные. Словно лампочки небольшие включались где-то в тёмной бесконечности тоннеля. Сразу и не определишь, что они там осветили – далеко очень. И от этого становилось необъяснимо тревожно и страшно.

Митяя тянуло к нему, и он не знал, отчего это? Просто оттого, что тот – его отец? И только он один мог объяснить сыну, как мужчина мужчине, самое важное правило, без которого дальше невозможно жить и дышать, Митяй ему поверил бы без всяких оговорок.

В чём могла быть его тайна? Выходить на работу каждый день, водить поезда, гордиться – не тем, что незаменим, а своей полезностью для людей. Какая – невероятная ответственность!

Может, этой ответственности он и не выдержал, надломился, не рассчитал силы. Но он же – взрослый, значит, надо было стоять! Терпеть и стоять, как солдат на посту. Сам же – говорил!

* * *

Приехала тётка Акулина. С порога запричитала в голос, до жути:

– На кого ж ты нас покинул, Серёженька-а-а! Посмотри, как жена плачет, сыночек!

Осиротил ты нас, Серёженька-а-а-а! Бросил – сирых одних – в чистом поле!

У тётки похороны шли нескончаемо. Муж, дядя Демьян, работавший пастухом, умер в пятьдесят лет. Крепкий был с виду, не болел, не жаловался никогда, но сгорел в одночасье – что-то с лёгкими. То ли на земле поспал около стада, застудился, то ли от самосада злющего, который сызмальства курил немерено.

Вскоре два младших сына ушли, обоим по двадцать пять было. Один в аварии разбился на «Жигулях», возвращяясь из райцентра, второй заступился за соседку, которую пьяный муж за волосы таскал. Отбил её, а мужичок поддал ещё, ночью вызвал в проулок, пырнул ножом. Пока скорая помощь приехала, довезла до райцентра – так на столе и умер.

И сейчас тётка всех помянула, слезами полила обильно все могилки – от деревни родной до самой Москвы.

И стало горе – общее, не забываемое. Долго шепталась с отцом Георгием – долгогривым, бородатым, припудренным первой сединой, в рясе, с лоснящимися прорезами сбоку, с небольшим животиком, словно кто-то кулачок снизу подтиснул.

Поп подробно расспрашивал тётку, маму, морщил высокий, с залысинами лоб, поправлял окладистую, кудрявую, хмурился. Те умоляли, чтобы отца отпели по-христиански, по чину. Ведь уныние, самоубийство – первейший грех.

Неожиданно произнёс явственно, сочным, поставленным баритоном, безоговорочно:

– Пусть будет – несчастный случай на работе! С Богом!

Достал замусоленную толстенькую книжицу из кармана. Загнусавил молитву заупокойную. – Сергия… Раба божия? – дивился Митяй. – Какой же отец раб? Сильный, работящий был. Бог – рабовладелец? Или отец мог только у Бога быть рабом, а у других – нет? А мы, все, тоже, что ли, – рабы? У Бога?

– Путалось всё в голове, не складывалось.

– А ведь Митяй тоже мог бы стать пастухом, как дядя. Табуном лошадиным, не таясь, любовался бы. И не ведал бы про город ничего. Так – издалека, в телевизоре, вечером, засыпая. Приезжал бы иногда – зимой, в гости к родне, и скорее – домой. В деревне – хорошо!

Коротать ночь у костра. Рядом собаки – сильные, умные, верные.

Стадо спит. Картошка пропеклась в золе, хрусткая, пачкает губы. Долго не остывает, обжигаясь, глотаешь, и нет ничего вкуснее!

Мотыльки вьются, хороводят, напоследок перед гибелью ткут невидимую шёлковую материю, пляску последнюю исполняют. Или сигналы кому-то посылают в темноту?

Родное всё, знакомое. Ночь, день, запахи, звуки. Спокойно от этого, несуетно.

И так – каждый год. И всё – вмещается! Всему место находится, ничто не пропадает, а плодится, поспевает. Умирает, но и рождается!

* * *

Забился дома в угол. Плакал тихонько, чтобы никто слёз не увидел. Не хотелось ему на кладбище ехать. Не хотелось удостовериться, что отца закопали, и это – насовсем.

Тесно, проходы узкие, втиснулись бочком, гроб над головами приподняли, чтобы за острия металлических оградок не зацепиться.

Пробрались к свежей яме кое-как, тело всколыхнули, обеспокоили.

Сбоку, из-за бруствера показалась она бездонной, как Тартар, про который он на уроке истории узнал. Гроб темнел сверху узенькой, коричневой дощечкой. У Митяя закружилась голова, он испугался, что сейчас упадёт вниз, пробьёт крышку и окажется в цепких объятьях, один на один с мёртвым отцом.

Голову поднял – деревья стоят равнодушные, листва еле шевелится.

Он схватил пясточку желтоватой землицы, сухой, сочащейся между пальцами, сжал её покрепче. Земля просыпалась вниз, припудрила бессмысленные кружева на крышке гроба. Стенки могилки осыпаются, насекомые какие-то ползают по подрубленным корням.

– Деревья оплетут гроб новыми корнями, сожмут, обнимут навсегда, и отец сможет приходить только во сне, – подумал Митяй.

После похорон ушёл в дальний угол кладбища, шептал тихо, присев на чужую лавочку возле ухоженной могилки:

– Папка, зачем ты это сделал? Как мы без тебя? Как же так? Бросил нас! Почему? – слизывал слёзы, а они копились на верхней губе, горькие, как лекарство.

Его искали долго, настоящий переполох получился. А мамка схватила его в охапку, заплакала, увлажнила ему щеку, шею такими горячими слезами, что Митяй не выдержал, словно растворился в этой обжигающей влаге, и сам заплакал в голос. Так они постояли в обнимку, не зная времени.

Поминки были. Кутья, бульон с пирожком. Водки выпили. Лица слегка разгладились, помягчели. В центре стола стоял на пустой тарелке стакан водки, накрытый куском хлеба, приборы – словно отец сейчас войдёт, вытирая руки полотенцем, кинет его на спинку стула и поест с аппетитом, неспешно, так что вкусно со стороны смотреть, и слюнка прибежит перед обедом, как бывало прежде.

– Он же от водки, может, и погиб, – глядел Митяй исподлобья на прозрачный стакан. – А теперь вот… и нет отца. Зачем же налили водки?

* * *

Пришла зима.

И стали Митяя донимать чирьи, фурункулы и карбункулы – это когда несколько злых корней внутри разрывают тело, раскалёнными гвоздями, да так, что температура с ног валит и шею не повернуть. Всю зиму дрожжи жидкие пил. По дороге из школы заходил в бакалею, выпивал стакан за двадцать копеек. Опротивели – донельзя, но – к лету прошло, только вся шея, как полигон на манёврах, изрыта была глубокими траншеями исковерканной, перепаханной кожи. Поэтому не любил раздеваться при людях.

Унижение и нищета, давили Митяя к земле, и не шла учёба, не лезла в голову, потому что рядом сидели весёлые, ухоженные детишки, при хороших, заботливых родителях, чистенькие, правильные. Всё – на месте, ровненько.

Митяй – тоже чистенький, только в стиранном-перестиранном, подштопанном, перешитом-перелицованном.

Он чувствовал, словно клеймо на теле под всеми этими тряпками несуразными, – «нищий»! И не смыть его ни в какой бане самой злой мочалкой, потому что – внутри, в самой серединке тавро коричневое, несмываемая отметина – пропечаталась.

Толстых с детства невзлюбил. Чудилось в этом благополучие, сытость и усыпляющий достаток в чужом, враждебном доме.

Цеплялся за малейшую возможность с ними подраться, повздорить.

Его сторонились. Некоторые заискивали, подхалимничали, «угощать» пытались: яблоко, конфеты, но ещё больше его раздражали, потому что понимал Митяй – с барского стола эти дары, не от сердца.

Грустный Новый год. Большая еловая ветка, немного игрушек, мишура, подарок казённый с двумя мандаринками, и маленькой шоколадкой. А за окном светятся другие окна: праздничные люди, гости. В праздники хуже всего – совсем некуда себя деть.

И друзей настоящих не было, разве что Лёнчик, стриженный наголо, двоешник. Голенький – и кликуха, и фамилия!

Брат его старший сидел в тюрьме. И наколку он первый сделал из класса, и курить начал раньше всех. Пацаны его побаивались и держались в стороне, памятуя о брате, который может вернуться из тюряги в один прекрасный день. Хоть и ненадолго, потому что рецидивист, а всё равно – опасно.

Не верил Митяй словам, никому не верил. Пустое это, туфта. Непослушный был. Слушал нравоучения, но не слышал, не выходил из горестной задумчивости, в каком-то столбняке находился.

Многое научился понимать, но бакланить, попусту болтать не любил. Отмалчивался, хмурился. Предпочитал действовать скоро, жёстко, молча.

Однажды мама суп куриный приготовила.

Прозрачный, красивый. Кружочки жёлты мерцают, плавают, морковка вспыхивает оранжево, лапша маминого приготовления – красота! Вкусно! Потом увидел в мусорном ведре, под раковиной, голубиные перья. Блёклые, скомканные влажной тряпицей. Кошка Муська часто ловила голубей, тащила их домой. Благо крыша – вот она, руку протяни к лестнице пожарной из комнаты в коммуналке. Они и на окошко присаживались, любопытствовали, косили оранжевым глазком, вертели головёнкой.

– Значит, мама сварила суп из Муськиного голубя? – Отобрала у кошки добычу?

Дико ему показалось, неправдоподобно. Спросить постеснялся.

Не хотел обижать.

Сначала решил – вывернуть суп этот, сразу ставший сиротским и горьким, – в унитаз! Да голод любого обломает. Присолил слёзками, бисером мелким крупного помола, но съел.

И осталась эта унизительная заноза внутри, никак не выдернуть и не забыть. Саднит и ноет, до звериного рыка доводит, до затмения умопомрачительного. На всю жизнь в той самой шкатулке, куда он все обидки складывал.

И не убывала она, не уменьшалась, и не закрыть – не выкинуть, топорщится колючее нутро.

* * *

Он был уже настоящим забиякой. Только еще больше озлился на всех и вся. Не от зависти, от безнадёги.

Он рисково вылезал из окна, подтягивался на руках, полз по жести к слуховому окну, линяющему лишаями старой краски.

На чердаке лежал припудренный пылью хлам.

Связки старых книжек, учебников. Он листал их. Здесь ему было интересно читать, играть в слова, переделывать их: каблук – «калбук», диагональ – «дионагаль», автобус – «аболтус». Рассматривал карты, размышлял о пёстром ковре мира, в котором множество разных стран, дорог, морей и океанов, людей и языков. Трудная, но радостная жизнь, наполненная доброй усталостью, тёплым домом, вкусной едой и добротной, удобной одеждой, которая нравится и годится на разную погоду.

Патефон в коричневом дерматине.

Пачка старых пластинок бурых конвертах из обёрточной рыхлой бумаги, словно йодом накапали на неё. Дырка в центре, кружок синий, красный. «Тачанка», Лидия Русланова, Шульженко – «Синий платочек». Шипела, крутилась пластинка, чёрная, как гудрон. Толстая игла двигалась, прижималась к тусклому глянцу, извлекала из толщи времени мелодию.

Чудилось, что вклиниваются какие-то неведомые, необъяснимые голоса из запредельной дальности. И было немного странно и жутковато, потому что он не знал – что им ответить, тем, невидимым в тяжёлой, угольной, ископаемой толще старой пластинки. Может быть, это было важно, и они спрашивали, посылали сигнал, ждали, а он безмолвствовал, обрекая их на неведомые страдания, так и не оказав помощи?

Здесь же нашёл прозрачный шар. Внутри наклонилась к жёлтому пляжу пальма, море ленивыми белыми барашками набегало на песчаный берег. Солнце в зените. Весёлый мальчик на спине дельфина. Всё это замерло в прозрачном желе, разбавленноем крохотными пузырьками.

Что-то было в этом шаре, кроме видимого глазу. Что? Что ещё было в этих пузырьках, без чего нельзя жить весело, празднично, в радость? А без чего нельзя – жить? Без мамы, еды, воздуха, солнца, красивой яркой одежды, денег? Чего ещё?

Одна пластинка называлась «Луна и мозги». Начиналась она с залихватского гитарного перебора, потом томный женский голос, манерничая, проговаривал:

– Как нынче чудесно! Луна-то как сияет! Интересно – есть ли жизнь на Луне?

Мужской голос, лишённый всякой романтики, грубовато отвечал вопросом на вопрос:

– А мозги у тебя есть?

Потом шёл долгий, нудный разговор на две эти важные для собеседников темы. Митяю становилось неинтересно, он отвлекался, представлял Луну, как большую таблетку валидола на маминой тумбочке, но только серую, пыльную. Не дослушав, он менял пластинку на заряженный бодрой энергией «Марш авиаторов», ясный и чёткий, как фигуры пилотажа в синем небе. А ещё выше – стрижи!

Однажды, в полнолуние, глядел Митяй в узкую прорезь вверху окна камеры, и резанул его вселенский, знобкий холод одиночества. Вспомнил пластинку бестолковую и подумал:

– Может быть, Луна – место ссылки самых отъявленных одиноких душ? Вечные поселя! Или души только на Земле могут существовать?

Голуби косили чёрным глазком, в оранжевой радужке, вертели головёнками настороженно, перебирали красными сафьяновыми лапками. Радужным оперением поблескивали. Потом успокаивались. Гуркали деловито, будто ядрышки негромкие перекатывали, делились новостями, которые принесли ему, разглядев с высоты своего полёта только самое важное.

От стрижей, пролетающих на родину – в Африку, или в Германию, к острым шпилям старинных кирх. Послушать, взволноваться и ринуться в необъятное, как рокочущая, яростная музыка органа, – бездонное небо. Стрижи – души лётчиков? Кто же ещё такой простор выдержит и не задохнётся?

Тишина приходила к звукам, словно это был первый день мира, и шуметь и разговаривать ещё не придумали, словами лукавыми играть – не научились.

Он становился тих и задумчив. Если бы кто-то сейчас его увидел – не поверил бы, что это тот самый пацан, который на пустыре за гаражами не испугался «один на один» выйти и победить на кулачках боксёра-разрядника «Опору». Витёк Опорышев, хам и оболдуй, отбиравший копейки у малышни, наглел с каждым днём и созревал неизлечимым нарывом для какой-нибудь беспросветной глупости, чтобы получить прописку на зоне. Весь двор болел за Митяя, и он – не подвёл.

Изустные рассказы о его подвигах гуляли по району. И прибавлялись приводы в местный отдел милиции. Он слушал всю эту ушещипательную ерунду от толстых блондинок в несуразной ментовской форме, презирал их и думал:

– Курицы-женщины в перьях! И чего они все – блондинки? Тёмных что, не берут в ментовку? Эх, кабы не мамка – меня бы только и видели!

Тётка приехала, покупки сделать перед школой. Пошли по магазинам. Его взяли.

Насмотрела платьишко Дусе, дочке своей.

– А вот давай-ка на Митьку примерим, – предложила тётка. – У него такие же габариты! Ну, может, – попа помене. – И лезут к нему с этой – коричневой… тряпкой несуразной. А он стал драться. Разозлился. Так было обидно. И убежал. Стыдно было перед тёткой, но остановиться, успокоиться уже не мог: вертел им кто-то невидимый, и не совладать!

– Ну, чисто – волчонок растёт! – сокрушалась тётка, мрачнела, на маму боялась взглянуть.

Мамка, рано постаревшая, молчала, смотрела сухими глазами и ничего впереди не видела. Что она могла поделать? Тут – мужчина должен поговорить строго. На место поставить, уверенно, без нажима, раз и навсегда образумить. Да нет его – мужчины, и вряд ли заведётся. Кому она теперь – с «довеском» нужна, молодая старуха.

* * *

На лето уехал в деревню, к тётке, помидоры, огурцы собирать. Десятый ящик за работу отдавали, расплачивались. Митяю не нравилось это занятие. Он уже себя взрослым считал – восьмой класс закончил, с осени в ПТУ должен был пойти, в «кабловку», как местная шпана окрестила училище.

И вертелась вокруг него Зиночка. Толстая, рыжая, нос шелушится от солнца. Румяные щёки вмиг вспыхивают пожаром от одного взгляда, так что все конопушки изнутри светятся, поспевшие в одно мгновение, на глазах. А глаза – зелёные, большие, плутоватые.

Тоже гостила у родни, откуда-то с Урала приехала. Постарше была – в десятый перешла. Сиськи рвут платье, – тесное в подмышках. Хи-хи. Ха-ха. Смеётся без конца и без повода, только что на спину не заваливается – так смешно! Дура!

Как за стогом сена оказались? Вечером, уж все разошлись, пыль улеглась, коров по дворам развёл пастух. Прохлада вместе с пылью на дорогу опускается.

Целовались, мусолили влажно, горячие губы. Митяя дрожь пробирает, а она на коленки встала, спустила рывком с него штаны, в руку взяла, сжала несильно и неожиданно для Митяя – поцеловала. Так – самую малость, губами слегка прикоснулась. Как электричеством кольнула.

И тут – фонтан вырвался ей в лицо!

Смеётся она, заливается, остановиться не может, так её смех разобрал.

Лицо косынкой вытерла.

Митяю – стыдно, неловко. Худобы своей, штанов этих старых, выцветших, что всё так неудачно.

– А мне говорили – гроза всего района! Ладно! – сжалилась она. – Айда на речку. Пришли. Речушка в этом месте спокойная. Разделась она, купальник пёстрый, соски, выпирают, словно шарики железные от тёткиной кровати привинтили к груди, дразнятся и манят – возьми в обе горсти, сожми крепко, разомни, пусть мягше станут. Только всё наоборот – ещё крепче они становятся!

Митяй глаза отводит, стесняется, а руки, как и не его – сами тискают.

Искупались, на другую сторону речки заплыли.

Зинка, будто русалка речная, плещется, кончики волос намокли, потемнели.

– Пойдем – сушиться, – предложила. – И бегом в баньку ближнюю. Только пятки белые сверкают в сумерках. Вода с неё капает, словно китиха на берег выползла. Запыхалась. Митяй – следом.

На полок влезли. Она лифчик сняла. У него трусы вздыбились – будто кнопочку нажали.

Лицо близко, в конопушках. Руки, тело – будто через сито загорала. В сумерках, слепят, светятся оранжево – брызги солнечные, мелкие.

Она трусы свои сняла аккуратно, воду выжала, расстелила рядом. Потянула с него трусы.

Они мокрые, не даются, к телу прилипают.

Встал он, скинул – сам.

Запах банный – духмяный, вениками пахнет. Полок потемнел, но чистый. Банька «намоленная», пропаренная многажды. Присела на один бочок, к речке наклонилась поближе – к водице. Оконце запылённое, паучок в углу, в гамаке своём покачивается на фоне речной воды, сосредоточился, – ужинать – пора.

Река – граница, а на той стороне – лодка. И сидит в раздумье дедушко – как ему через эту границу перевезти и козу, и капусту, и волка, и себя, не ударив в грязь лицом. Не опростоволоситься – счас же вся деревня узнает, засмеют – до сёмого колена всю фамилию, изустно и в лицах – распозорят! Вперёд – на года!

И у каждого тут – своя жизнь, своя история, биография, а теперь вот – сложилось в общую географию, и как соединить, чтобы всем – на удивление и, на зависть?

Стоят они, смотрят друг на дружку, молчат, у каждого свой интерес, и думка – своя при этом.

Ответственность же – целиком на дедка ложится.

Такой вот – момент истины. И река-судьба, и лодка-судьба, а что потом?

Что может быть потом? Да неинтересно! Волк – в лес наладится, коза – в огород заспешит, а капусту дед – домой отнесёт – не выбрасывать же добрый кочан, плотный и тяжёлый.

– Эка невидаль – кочан! – скажет строгая бабка. Нахмурится – опять безделицу, завалящую приволок, а похваляешься – добытчик!

А дед вспомнит реку – может быть, самую яркую страницу всей своей жизни, и уснёт с улыбкой. Прибережёт для внука историю. Тот ещё не перестал удивляться и тормошит, семенит следом:

– Деда, расскажи, ты же обещал!

Как такому благодарному слушателю не потрафить? Садись – ухи на гвоздик, да слухай – сюда.

Дичится Митяй, зажимается. Она его руку на треугольник кудрявый положила, водит ею: гладь, мол. Как кошка, когда спинку подтискивает под ладонь. Откинулась, легла на спину, груди разъехались влево-вправо. Тело белое, и манкое и отталкивающее, неведомое ощущение, и сладость запретная – так вот оно как?! И всё это, – большое, перед ним раскинулось, и ещё больше сделалось, дыхание перехватило, и страх, и восторг, и огонь дьявольский – жарко стало в один миг, до озноба, как и не был в речке прохладной только что, не плескался в свежести вечерней.

– Иди сюда, – прошептала. – Я помогу. – Пальчикам – нежно так шевельнула.

– У-у-у. – Застонала, задвигалась под ним, навстречу его движению. – Хорошо. У-у-у. – Властно притянула, обхватила сильно руками, ногами, пятки жёсткие от ходьбы по земле, как наждаком по спине потёрла. Потом словно пришпорила Митяя, заторопила, в бреду каком-то странном лопочет: – Хорошо. Ещё, ещё. – Прикусила легонько плечо на самом скате, потом сжала руками, больно, как прищепкой, словно не в себе.

Митяя точно током пронзило. Задышал глубоко, во рту враз пересохло. Погнал ритмично – откуда что взялось, вроде и не учил никто.

Закричала, запричитала, заблажила. Напряглась, вцепилась в бока руками – до боли, до синяка. Выгнулась, как припадочная, глаза прикрыла.

Митяй близко-близко смотрит – тонкая сеточка синеньких прожилок вокруг глаз. Пульсирует, бьётся. Беззащитная она стала от этого, словно первый раз в дом к себе привела и говорит:

– А бери, что хочешь, ничего не жаль – добрая я сегодня! Для милого дружка и серёжку из ушка!

И как-то неловко от такой щедрости неслыханной.

Потом вздрогнула, обмякла и раскинулась.

Голову его руками обхватила, – волосы торчком от речной воды – целует, тянет к себе, словно опять в безумие впала. Но вдруг перекрестила и сказала по-бабьи:

– Лягушонок! Какой ты крепенько́й! Упругонько́й! А говоришь, не умеешь! – Засмеялась. – Научим, есть чего – учить! – Провела рукой. А колышка – и нету-ти! Пропал колышо́к – ко́тейка, – должно, унёс, под елову ветку! Чудно́, был боровичо́к, да сорвали под шумо́к, уж нету шляпки, одна ножка осталась, и та подвяла, накренилась!

Смех у неё радостный, довольный. Митяй духом воспрял, даже гордость поднялась – за то, что не подкачал, хоть сперва и опростоволосился.

– Не так всё и плохо в итоге. – Митяй даже превосходство ощутил, – всё-таки он-то сверху был! Победил. Мужиком стал – теперь! Это уж точно!

Наклонился дед до земли, в оконце банное глянул, усмехнулся, крёхнул досадливо, что некстати подглядел. Неловкость вышла нечаянная.

Луна – солнце цыганское – выкатилась большим белым колесом из-за тучки-пёрышка и осветила, неживым фиолетом обсыпала, и стало далеко видно, аж за тёмный край горизонта.

Задрал дед бороду, глянул на луну и потопал неспешно, холодя кривые ноги в старых галифе остывающей травой – куда уж теперь-то спешить! Да и не видел его никто.

А дело-то – слажено!

* * *

И Митяй ни с того ни с сего – вдруг стал рассказывать Зиночке про стрижей, чердак. Про страны разные, про себя, тётку, мамку, отца погибшего.

Раскрыл шкатулочку – ту самую, с чернухой, бездонную – и давай всё напоказ вынимать, да развешивать.

Горячо, складно рассказал, словно готовился давно, но высказать получилось только сейчас, в этой старенькой, кособокой баньке, чёрной от времени. Словно выкидывал старьё негодное, и становилось легче. Вроде уже и закрываться шкатулка начала – просторнее сделалась внутри, легче дышать стало. А всё равно много ещё в ней разного, потаённого.

Зинуля вздыхала искренне, жалела Митяя, прижималась горячим телом. Потом вдруг заплакала, слёзы горячие на Митяя обронила, обняла ласково. Поняла про него самое главное, да так, что он сам едва удержался, чтобы не зареветь. Вздохнул глубоко, замер и терпел долго, до головокружения, еле выдоха дождался.

Преступил гордыню и исповедался блуднице.

Так молча, и лежали. Холодясь спиной и согреваясь, влажнея теплом груди, слипаясь ненадолго жарким потом горячих, молодых тел.

И страшно было разъединиться, но и подсказывало в сердце что-то горестное – сейчас всё и закончится, здесь, – на этом странном, случайно, подвернувшемся – ложе.

Никому и никогда он так много про себя не рассказывал, как случайной этой попутчице ставшей так скоро, накоротко – родной.

Будто кто-то шепнул ему, что больше они не встретятся – никогда!

А всё равно досадовал – чего разнюнился, разоткровенничался! Как назавтра в глаза ей глядеть?

Прошли вдоль речки, задами огородов, шевеля белую изнанку ватных лопухов.

На мостке высветились – перед всем селом – как на рентгене. Поцеловались – стыдливо, неумело, уткнулись носами, мешая без привычки.

– Прощай, Митя. – Хороший ты… – Обняла, прильнула грудью, взволновала снова, запахами поманила – реки, водорослей, травы, настоя банного, горячего напора молодости.

– До свиданьица, Митрий Сергеич! – Всхохотнула необидно от неловкости и щедрой доброты, на какую только и способна в своей безоглядности женщина, но, уже слегка играя, кокетничая, словно бы отодвигалась легонько.

И бегом, к дому.

А ему захотелось вот прямо сейчас её на спину уложить и – как недавно, в бане, не останавливаясь, пока снова крик этот – с потолка не рухнет вместе с аспидным, бархатным налётом копоти. Уж теперь-то он справится! Не забудет теперь – первого урока, пока время напрочь не отшибёт память и не сделает равнодушным ко всему!

И на себя опять подосадовал – чего рассказывать начал?

Выложил, исповедаться решил?

* * *

Домой Митяй вернулся поздно. Тётка не спит, потому что всё уже знает. Пока он с другого конца деревни добрёл по темноте, под лай собачьей эстафеты, «сарафанное радио» уже его подвиги озвучило.

– Вече́рять будешь? – только и спросила.

Кивнул согласно.

– Экой, ты – голодный, – пожалела его тётка, наблюдая, как он быстро ест. – Ровно две смены отпахал. Спать пора, иди, мужичок, ложись.

Ничего больше не сказала.

Улыбнулась, залучилась морщинками и растворила их в синеве глаз – мудрая тётка.

Пришло время, и всё. У всех оно однажды приспевает, но по-разному приходит.

Лёг Митяй, вихры пригладил, только успел вспомнить: пацаны постарше, с которыми он водил компанию, не скупились на рассказы о своих подвигах с девицами на районе. Он щёки надувал, скрытничал, не признавался, что не было у него ещё никого ни разу.

– Ну вот, тепереча и я отметился! – думал Митяй. – Без обмана. – Только не станет болтать всяко-разно. И не потому, что науку постиг не сразу, а оттого, что это касалось лично его – Митяя. Только его. И её, наверное, тоже, а её-то что ж срамить для красного словца?

И ещё понял он, что врали по большей части пацаны. Самого главного не сказывали – что сладко это! Да так, что на всю жизнь. А значит, мололи впустую про ничего!

Уснул. Так до утра на одном боку и проспал, как пожарник на экзамене.

На следующий день Зиночка на работу не пришла. Митяй все глаза проглядел, но спросить было – неудобно: сразу догадаются. И так их уже поженихали в отсутствие других новостей местные сплетницы.

Весь день не находил себе места, извёлся. Решил, что он сделал что-то не так, из-за чего она не смогла выйти на работу. Да нет же! Она улыбалась, когда прощались. Может, у них будет ребёнок? Маленький такой. Рыжий, как Зинка, конопатый от пяток до затылка. И шустрый моторчик на солнечных батарейках – как Митяй!

Мысль эта была самая ужасная из всех, что приходили ему в голову. Какой из него отец? Значит, ещё одна на свете – безотцовщина! Вот так – с первого раза – ребёнок? С какого раза, он не знал, и спросить – не у кого. Пацаны? Засмеют, задразнят, проходу не дадут, потому что опять же – всех не перелупишь!

Уж и день закончился трудовой, жара спала. Стали собираться, неспешно от усталости, пропотевшие, пыльной пудрой запорошённые.

– Зинуля-то – что ж – при болезнях? Или по-женски? – спросила тётка Клава, жена бригадира Алексеича.

– Уехала сегодня, срочно. В Свердловск. Что-то дома – там-от. Тётка Фрося её отправила с Сергей Викторовичем, в райцентр, совсем ранёхонько.

Митяй побрёл к дому тётки Ефросиньи. Прошёлся несколько раз, не спеша: а вдруг вернулась назад и выйдет? Не верилось ему, что вот только-только началось, что-то светлое, новое, может, самое-самое в его жизни важное – и опять облом? Что же это такое?

Толян с Лёхой подъехали на мотоцикле, на «козлике» трескучем.

– Чё зыришь? – спросил нагловатый Лёха. Носастый, глаза – цыганские: мамка его на базар в город ездила и прижила с каким-то южанином. Ручкой газ то добавит, то сбросит, грохот стоит, дым сизый – Умотала краля городская – не переживай! – Орёт, мотор перекричать старается. – Наши девки – не хуже! Вон, какие булки отрастили – залюбуисси! Только по баням не шастают! Сохраняют себя до свадьбы! Блюдут, а не блядут – слышь, – Толян? – И засмеялся, аж голову запрокинул, затылком кучерявым, мерлушкой нездешней, Толяну в лицо въехал.

Нашло на Митяя затмение. Ударил коротким тычком в морду, наглую, смеющуюся. Повалился мотоцикл на бок, затрещал вхолостую, задвигался бестолково, припадочно, как курица с отрубленной башкой.

Пока Митяй Лёхе морду кровянил, задыхаясь, зверея от самозавода, боли в костяшках, не ощущая, только хруст слышал, Толян выполз из-под синего облака мотоциклетной вони и успел сбегать за подкреплением.

Очнулся Митяй: толпа идет с дрекольем, гомонят, друг дружку поддерживают – счас мы этом, фрукту столичному, устроим – профилактику! Междурёберную и не только.

Вскочил Митяй на мотоцикл, газанул и в толпу на скорости врезался. Что оставалось делать? Или ты, или тебя, других вариантов – не было!

Шарахнулась толпа, вскрякнула, как утки в камышах при виде ястреба, раздалась в стороны.

Только Владика вверх подкинуло передним крылом мотоцикла, ударило сильно. Упал он, все кинулись к нему, а Митяй рванул к тётке. Мотоцикл у забора кинул. Скоренько вещички собрал, не стал никого дожидаться, понял всем нутром – тут был у него нюх и опыт – пора линять! Летняя такая – линька – нежданно-негаданная, некстати и не в сезон.

Денег взял у тётки. Молча, смотрела она на него, знала, что больше не свидятся.

Дано ей было это понять. Но и Митяй, хоть и был много моложе, почему-то тоже это понял. Сердцем. Добрая тётка, родная. Хоть и не знал, конечно, что к своей груди его прикладывала когда-то давно и привязала невидимо, чтобы стал он – родным.

– Экой, ты – беспокойный, жить ещё не начал, а уж – вон… – Заплакала. На образ Божьей Матери в переднем углу хаты глянула, прошептала: – Спаси и оборони, Мать-Заступница!

Перекрестилась наскоро.

И Митяй неожиданно заплакал, хотя не собирался при ней, перебороть себя хотел.

– Бывай, тётка Акулина, спасибо тебе, хорошая ты. – Слёзы кулаком по лицу размазал, отвернулся, да разве от тётки спрячешь? – Хотел прибавить, что любит он её, как мамку родную, но сдержался, смолчал.

А невыплаканные слёзы ещё оставались где-то глубоко, и его трясло безостановочно, ломало до озноба. Всё внутри вибрировало от неопределённости впереди и предчувствий самых чёрных.

Рукой махнул обречённо, не глядя, и бегом – за порог.

Бежит и плачет взахлёб – никто же не видит. И тяжесть отпускает, и вздыхается легче, из самой глубины, и грустно становится, и себя жаль невозможно, забубённую свою головушку, молодую, непутёвую. И облегчение-то – на короткий миг.

По перелескам до большака под утро добрёл из последних сил, потом на попутке, с пересадками – в Москву родимую.

* * *

А дома – уже ждут!

– Ну что, – Метрон Сергеевич? – спросил участковый, как старого знакомого. – С прибытием на родину! – Глянул поверх очков: – Сбирайся, – на выход, с вещичками!

Долгие годы его потом будет эта команда сопровождать и преследовать.

И мама – красивая. Платье белое в синий горох, солнце от окна, и она – в нимбе, как на иконе. А в него, как в мелкую козявку, словно тонкую булавку вогнали – и больно, и не соскочить с неё.

Святая женщина – мама!

Потом всю жизнь будет это видение к нему приходить. Уж и мамки-то не станет.

После первого опыта с Зинкой, он понял, как несовершенно то, что люди назвали замусоленным словом – «любовь». Или это был безотчётный страх новой неудачи? Он не сомневался в себе, он ненавидел предательство во всех формах. Вспоминал отца, словно опереться на него хотел, часто вспоминал. Как бы тот сказал, посмотрел.

И был Митяй требователен к новой женщине, может, даже излишне, и не представлял, что вот эта чужая незнакомка, со своими привычками, требованиями, отношением к определённому ею порядку вещей, к нему – Митяю, сможет стать родной, чем-то большим, чем просто женщина. У него не получалось быть одному и быть вместе тоже не получалось. Его одинокое «я» не оставляло места никому другому.

* * *

Владик выжил, – но остался калекой. Срок определили Митяю – условный, по малолетству, плюс оплата ущерба по нездоровью Владику.

Кое-как, с большим трудом устроился на работу.

Противное это хождение по разным кабинетам, унизительные просьбы матери, выклянчивание работы перед каменными мордами кадровиков. Только и взяли – через знакомых каких-то – учеником токаря-револьверщика.

Такое героическое название, а на самом деле – болты нарезать из прута на полуавтомате.

Немецком, ещё трофейном. Кое-где краска тёмно-зелёная сохранилась и табличка завода-изготовителя. Очень длинное название, запоминал долго, думал – в жизни не забудет, ан вот – видишь: на шконке как-то измучился, извертелся ночью на пупе, а вспомнить так и не смог. Чуждое слово, не улеглось в память.

– Сколько же на нём всего нарезали, на станке этом? Металла извели? – думал иногда Митяй.

Спать ляжет, глаза прикроет, а гайки в ящик металлический падают. Считать начнёт, да так и засыпает на втором десятке.

Митяй быстро наловчился, норму стал выполнять и успевал в домино с мужиками в обед постучать. Но – перевыполнять норму мужики отсоветовали – расценки срежут. Ни к чему это, вечные догонялки. А посерединке – в самый раз!

Стал Митяй зарабатывать неплохо, деньги домой приносить. Костюм купили с мамой, красивый, дорогой. Долго она ходила, высматривала, а уж потом вместе пошли, примерили – что надо! Мама же всё про него знает!

Туфли-корочки в коробке картонной, лежали в шкафу, каждая в отдельном, сером мешочке. Фирма! Но не любил он наряжаться, не привык. Как и дни своего рождения избегал отмечать. Словно осознавал, что не надо ему было родиться, да ещё в таком месте неприспособленном – в метрополитене.

Вроде бы всё складывалось неплохо. Только вот изводила тоской такая пресная жизнь и была Митяю не в радость. Двигался он по ней, как полуавтомат револьверный на малой передаче, а нутро другого требовало – огня, приключений! Романтики!

Глянет на свои руки – неопрятные, заусенцы грубые, траур под ногтями несмываемый, как ты их ни скобли, а всё равно видно – работяга. Он стеснялся своих рук, лишний раз не показывал.

На майские праздники Митяй поехал с корешами на речку. На электричке, потом пешком. Жратвы набрали, водяры – залейся, пивка.

Одно радовало – назад нести не придётся!

Костёрчик запалили. Разговоры, споры – ни о чём. Пивком залились, как междугородний автобус – солярой. Невдалеке какой-то хмырь тёлку молоденькую тискал – проверял, хорошо ли она накачана, упруга ли? Потом ушли они в лес. А Митяй на спор чёрную «Волгу» угнал, так – для потехи. По дачному посёлку поездили.

Чисто, аккуратно, не газовали. Вернулись назад, а тут уже – менты!

И как он ни доказывал, что не было корысти в его действиях, – и назад вернулся, и добровольно сдался. Ещё и выпивку присобачили – езда без прав, в нетрезвом состоянии нестояния.

И рецидив припомнили – судимость первую.

А мужик тот оказался каким-то начальником, шишкой местного розлива. Озлобился донельзя, принципиалку погнал! И слышать ничего не хочет. Мстит, потому что и дома у него скандал, и кралю уже другой тискает.

И пошёл Митяй по этапу – в Главный Российский Университет – тюрягу, аж на девять лет, без скидок и амнистий… «Путём поглощения менее отягчающих, более отягчающими». Статьями приговора, имелось в виду при оглашении.

На том детство и юность резко закончились. Дверца в клетке – захлопнулась громко и надолго.

В мир блатной не совался. Усвоил общие понятия, но в высший круг не стремился. Чужаком себя ощущал, а не хранителем выработанных до него законов этого страшного, незнакомого мира подлых перевёртышей, которые морочили головы пацанам пустой романтикой, мнимым братством, взаимовыручкой.

Изредка посещали небогатые воспоминания. Приходили вместе с толстомясой Зиночкой, такой недосягаемой и желанной во сне. Рассаживались на шконке и терзали память, – словно рана покрылась первой корочкой, а ты её разом и оторвал, вместе с бинтом присохшим. Кровянится она и долго не заживает. Потом шрам на этом месте.

Адрес старый у него был, и он решился написать ей о своих «чувствах.

Ответа не получил.

Мама приезжала. Привозила «кабанчиков», передачки, значит.

Однажды приехала с Маринкой, соседской дочкой – худющей до прозрачности, тихой скромницей. Потом та стала одна приезжать. Обвенчались в храме тюремном, выстроенном и расписанном лубком кособоким – зеками, впавшими в православие от полного безверия, никчёмности и повседневной скуки.

– Ну, что ты во мне нашла? – допытывался Митяй, засыпая на кровати в комнате свиданок, отплывая после соития в сладкое забытьё.

– Глупенький, – прижималась к нему Маринка, – ты даже сам не знаешь – какой ты хороший, и справедливый, и – сильный, и страдаешь из-за этого! – Чмокала его в синюю наколку на бугристом плече.

Была любовь – не была любовь? Да нет её, чё вы гоните, фраера – алё! Отвечайте за базар, кто вас за язык-то тянет! Инстинкты и продолжение рода! И не надо пузыри пускать людям в глаза! Расслаблять их по жизни сказочками для слабеньких и слезливеньких.

Забеременела Маринка, глупая баба! Жалел её. Сын родился, назвали Родионом. Маринка настояла. Родион Метронович – как в Греции получилось сочетание! Иностранно звучит, но отчасти по-православному.

– Нормально! – решил Митяй. – Девкам-то куда как сложней в этой жизни! Тока бы шпаной не вырос, как я, – хватит одного в семье, нашпанился за всю родню!

Мама так была рада! Посветлела, преобразилась на глазах.

– Молодцы! – смеётся счастливо, – такое чудо сообразили! – Я же медаль получила, высшую награду Российской Федерации! Почётное звание – «Бабушка»!

Живут нерасписанные. Поп – благословил, вот и ладно. Да – кому какое дело, в наше-то время. Вроде как – семья образовалась. «Личинка государства» – как говорил Степаныч, бывший главбух огромного комбината, на старости лет, влетевший на зону, в особо крупных размерах.

* * *

Было их несколько человек – из серьёзной номенклатуры, но Митяй сдружился со Степанычем. Нравился он ему своей рассудительностью, основательностью. В любом деле так всё разложит, что и дураку понятно – чего дальше-то делать! Набирался от него многому, потому что сам Митяй был дремуче невоспитан и упрям до полной собственной досады, хотя и выручало это его в непростом, суровом и вредном местном климате.

– Прости, Степаныч, ну как же вот ты-то сюда попал? – дивился Митяй в момент откровенных разговоров «про волю». – Ладно, я – балбес необразованный, шпана и безотцовщина!

– Понимаешь, Митя, – отвечал Степаныч, – к моим годам кажется, что знаешь все «крючочки, ходы и выходы», всё – про всех, и можешь совершить идеальное преступление! Рубануть на раз и залечь на дно, чтобы деткам, внучкам что-то осталось. А вот – фигос вам под нос! У бассейна две трубы – в одну вливается вода, из другой выливается, и при желании, даже небольшом, – всегда можно трубы эти вычислить!

Было бы оно, это желание.

Хотя сейчас-то шкала поменялась. Многое из того, что при коммуняках было «особо крупным», «экономическим», и так далее, – сейчас – бизнес! «ПроЭкт» – модное словцо, понимаешь!

Горизонты расширились! Грамотно отстирал бабло – уже можешь называться предпринимателем! Чуешь разницу? Но самое главное – деткам этот мой подвиг – на хрен не нужон! Чего-то я сам себе навыдумывал. Ну и пусть сами живут, своим умом. И не надо им мешать. Поздновато докумекал!

– А дефолт, этот – долбаный? – допытывался Митяй. – Кто кого кинул? Никого же не посадили из руководства, а всю страну на колени поставили!

– Экономическая ситуация! – отвечал мудрый Степаныч. – Сутулился, разводил большими руками в стороны, как рыбак, который величину рыбины показывает, с крючка соскользнувшей и в глубине изменившей размеры прямо на глазах.

– Эх! Степаныч! – заводился Митяй, – сажают за три колоска! А если ты украл миллионы – завсегда откупишься. Ещё останется, бля, на весёлую житуху!

– Это психология преступника, – отвечал Степаныч. – А вдруг не поймают! Вон тех поймают, а меня – нет. Я это теперь знаю – доподлинно!

Вертелся Митяй длинными, как узкие планки по краям шконки, тюремными ночами на опостылевшей своей «кроватке», думал.

«МММ» ему глянулся. Просто и без затей! Нарезаешь бумагу цветную, а собираешь реальное лавэ! Народ охоч до халявы. Главное – развести грамотно. Сперва раздеть, а потом – обуть!

И слинять! Вовремя и незаметно.

Засыпал. И шумело, морским прибоем накатывало ощущение новых, красивых перемен, блестело драгоценной чешуей. Только пальцы скрещивай на обеих руках, чтоб не сглазить!

Страна начинала подниматься, народ повеселел.

– Сытый всегда ленив и нелюбопытен! Лохи, лоси сохатые! Должно получиться!

Продумывал до мелочей. Главное – это портрет солидного человека на всех документах, визитках, бланках, в рекламе: любуйтесь, – вот он – отец-основатель! Мудрый вождь!

Митяй выбрал Луку Пачоли. Степаныч рассказывал про итальянца, который придумал в пятнадцатом веке систему двойного учёта в бухгалтерии. Можно сказать, – «отец бухучёта».

Большой смысл и символ виделся Митяю в понятии «двойная бухгалтерия». Опять же – как корабль назовёшь, так он и поплывёт!

Изображение в такой овальной рамочке: волосы – до плеч, кудрявые, подбородок – волевой. Нос большой, итальянский – естественно. Брови густые, тёмные. Смотрит прямо в глаза недоверчивым – и лишает их последних, жалких сомнений!

Это он всё потом нашёл, в Интернете, когда «откинулся» и задумку свою начал реализовывать.

Серьёзный мужчина – Лука Пачоли. Любой – подпишется и поведётся на такого!

И засыпа́л с улыбкой под утро, и не было обрыдлой тюряги, стен этих серых, параши, вертухаев-мордоворотов, «дятлов», долдонов-начальничков, пайки нищенской, тупорылых соседей, робы с биркой, жёсткого распорядка, который он перестал нарушать, к удивлению «кума». Неожиданно попросил у Маринки учебник английского языка. И неплохо пошло! Когда в охотку и никто не подгоняет, совсем ведь другое дело!

Мамка попыталась выхлопотать Митяю условно-досрочное освобождение. Да где – там! Бабок поизвела немерено. И стройматериалы покупала, и холодильник, и телик – благотворительность, вроде бы. Только всё куда-то загинуло без результата, и получилось, что никаких поблажек – торчи, Митяй, от звонка, до звонка! Да и хрен с ними! Такие же мазурики, только в хаки – «цвета каки», да при погонах и с другой стороны забора. Зря мамка повелась!

А тут – засветил маячок впереди. Манил и согревал перспективой, в которой он попашет пару годочков, зато потом – оторвётся по полной программе! Вот тогда и наступит настоящая свобода. А если нет лавэ – разве ж это свобода? От зарплаты до аванса, как пёс цепной на поводке – то длинней, то короче! Ему мечталось – повидать города и страны. И ни от кого не зависеть.

В этих мечтах он видел себя в неброском прикиде, но таком, чтобы сразу было понятно, что к чему. Достаток – он сам себя кажет, неназойливо, но солидно, как скромная этикетка на марочном вине. Без молдавского серебра и позолоты, а денег стоит нехилых! Сигара и смокинг с бабочкой – ну да, самый неброский прикид.

Капитал же Митяй представлял себе не в виде пластиковой карточки-фиговины с цифирьками-буковками, а в виде красивого, солидного сундука. Он видел такой у тётки. Открывать его по необходимости и брать сколько надо. Ему – лично! Не ждать, пока хакер твоё бабло бесконтрольно зафуфырит на край света. Немного можно на карточку положить, и всё. Это и есть – свобода! Конечно, тут свои тонкости: хранение, секретки, ну он-то организует всю конспирацию в лучшем виде, после таких университетов.

Как-то на перекуре, хмырина – один рассказал про древний народ асуров, про потайные ходы, которые они под всем миром сделали.

Ни виз не надо, ни бумажек этих, которые разные правители навыдумывали и смотрящих назначили, чтобы рулить через них – самим.

Но Митяй им свою систему противопоставит. Не чтобы миром рулить. Нет! На кой ему эти хлопоты. Свободы прибавится! Вот оно – главное!

Сперва не поверил он тому мужику – мало ли кто и что на зоне бакланит! Но после попалась ему толстенная книжка про Будду, и нашёл он там – были асуры! Значит, остаётся найти ихние норы древние.

Щёлк! Вот оно – звено последнее, самое главное в его схеме. На это и пойдут первые прибыли – на розыск схемы этих тоннелей. Первым делом – открыть офис в приличном месте, в центре. Бумажки учредительные – купить фирму готовую и переоформить. Реклама. А деньги? Хату заложить для начала. Не дело, конечно, но – ничего, подсоберу бабла – разом отдам.

И – никому ни слова до поры.

Маринка радовалась – исправляться начал её Митенька. Ничего! Он им обеспечит безбедное существование! И Маринку отблагодарит, что подобрала его не в самом лучшем виде, и мамку – на курорты, запахалась, бедная. Сына – в спецшколу! Первым делом – языки, без этого – сейчас никуда. Помощником будет Митяю, правой рукой!

Гулял Митяй по дворику, жмурился на солнышко, улыбался своим мыслям, не делился ими ни с кем. Дивились сокамерники таким переменам, но в душу шибко не лезли – можно и схлопотать весьма ощутимо на подлёте к душе.

Засыпал с улыбкой. Свобода! Он заплатит, за независимость много отдаст, чуть-чуть себе оставит, чтобы не беспокоили. Откупится и пошли все – на хер!

 

«Зал ожидания»

– А я стал приходить на лавочку, – продолжил Боб, – Сижу и думаю. О ней, о чудном Метроне-Митяе, о жизни вокруг.

Милиционеры стали коситься, проверили пару раз. Прописка – московская. Извинились. Потом, видно, передали по команде, а может, и в камеру засекли, что никому не мешаю. Как овчарка, которая хозяина с войны ждала на остановке, много лет.

Дождалась. А я – дождусь? Неизвестно. Очень романтично – умереть на этой лавочке. Митяй – родился, а я – помру! Седой, сгорбленный. Согбенный, как пишут в романах.

Съёмка программы «Жди меня». Софиты. Подходит Маша Шукшина – улыбчивая, нежная и обаятельная, как счастье. И говорит – познакомьтесь!

Она! «Потеря моя»! И находка. Постарела, конечно, но глаза – всё те же, блестят, искрятся, молодые глаза. Не вижу я её морщинок, только – глаза, и тону в них! Задохнусь сейчас от радости.

– Я искала вас четырнадцать лет.

Слезы, сопли, тихо умирает Изаура – от зависти, что есть в далёкой Москве страсти покруче мексиканских!

Прядка в кадре мелькнула – седая. Туманом всё заволокло тёплым, зыбким.

Вот она – молодость, взращённая на бразильских сериалах.

* * *

Иду в свой переход. Трубач, «одинокий голос в «пустыне». Звуки сыплются со свода, украшенного виноградной лозой, цветами и листьями. Кубиками гранёными, как плитка белого шоколада, поделён потолок.

«Путник в ночи», вечная музыка, пока есть люди. Пронзительно на душе, будто окна промыли, и дышишь всей грудью, потому что стёкла воздуху не мешают, они напрочь отсутствуют.

Десяточку всегда в футляр кладу.

Многие так делают. Значит, много нас – одиноких. Каждый, как раскрытый для денег футляр: бархат, а серёдка – пустая, чёрная.

Звук плывёт, затихает, вновь нарастает, по синусоиде. Труба созывает бесчисленное Войско Одиноких. Оно, молча, движется в трубе перехода, только шарканье подошв и угрюмый перестук каблуков. Кандальники на «этапе».

Пришли сыны Божии предстать пред Господом, и между ними пришёл и Сатана.

И сказал Господь Сатане: откуда ты пришёл?

– Я ходил по земле и обошёл ее.

– Обратил ли ты внимание на раба Моего – человека непорочного, справедливого, богобоязненного и удаляющегося от зла? Он и доселе твёрд в своей непорочности.

– Но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, – благословит ли он Тебя? – отвечал Сатана.

И сказал Господь Сатане:

– Вот, он в руке твоей, только душу его сбереги.

И отошёл Сатана от лица Господня и поразил проказою лютою от подошвы ног и по самое темя того, о ком говорилось. Рот его был – круг, глаза – круги, и падало в мёртвую воду время, как семя его.

И взял человек тот черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел.

– Череп мой – птица, я не жну и не сею жену, в глазах моих радость, во рту её трепет.

И сказала ему жена:

– Ты всё ещё твёрд в непорочности твоей! Похули Бога и умри.

– Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Неужели доброго Сатану мы будем принимать от Бога, а злого Бога не будем принимать от Сатаны?

И услышали трое его друзей обо всех несчастьях, постигших его, и пошли каждый из своего места и сошлись, чтобы идти вместе сетовать с ним и утешать его.

И подняв глаза свои, они не узнали его; и возвысили голос свой и зарыдали; и разодрал каждый верхнюю одежду свою, и бросали пыль над головами своими к небу.

И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико.

После того открыл он уста свои и проклял день свой:

– Погибни, день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! В глазах моих темно, ибо душа связана с телом, как ночь и день, как дочь и сын, и я один не вижу их, как глаз своих – человек; день тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Да будет у человека две смерти – восход и закат; у дня две смерти – рожденье и смерть. Душа моя не умерла, только спит в теле, способном разбудить в ней левиафана. Для чего не умер я, выходя из утробы? Зачем приняли меня колени? Зачем было мне сосать сосцы? На что дан страдальцу свет, и жизнь – огорчённым душою, которые ждут смерти, и нет её, которые вырыли бы её охотнее, нежели клад, обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, чей путь закрыт, и кого Бог окружил мраком? Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода.

Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье. Тело пришло к душе – и солнце взошло над землёй, как звезда; душа пришла к телу – и земля взошла над солнцем, как свастика…

Молодой мужчина переходит по перрону из одной двери вагона в другую. Дошёл до меня, встал сзади. Южная внешность, настороженный. Сумка заплечная, с полувзгляда заметно – тяжёлая.

Странно он себя ведёт, подозрительно. Да мало ли странностей в метро? Капряжение, поля электромагнитные, шум, вибрация, вестибулярка отключается. Духота. Надо сосчитать пульс, отвлечься, успокоиться.

Очень себя неуютно почувствовал. Некстати вспомнил мемориальную табличку у входа на станцию «Рижская».

Час пик. Замкнутая труба тоннеля. Вагон заполнен под завязку, свободного пространства почти нет. И руки, руки, руки, такие разные – вскинутые на поручни, вверх, словно заслониться хотят. Так держат руку, когда смотрят на солнце, защищаясь.

Взрыв. Скруглило вагон, расколбасило по форме тоннеля.

Ударная волна. Пламя вбрасывается, мчится, распространяется над головами.

Вагон сгорает за двенадцать минут.

Машинист начинает экстренное торможение.

Наверху – ужас из-за отсутствия точной информации.

Машинист созывает выживших. Начинает перекличку, чтобы приободрить людей:

есть кто-то разумный, кто знает и поможет.

Остальных Харон перевезёт на другой берег. Машинист на реке Лета. Вернётся назад, подождёт ещё кого-нибудь? Или одной ладьи хватит на всех?

Промучился остановку. И такая была радость, когда вышел этот мужчина!

Выскочил, сыну позвонил на мобильный телефон. Он удивился, но, видно, по голосу понял моё состояние.

– Что случилось, пап? – встревожился.

Успокаиваюсь сразу. Только слабость, ноги ватные.

– Нормалёк, сын, всё в порядке! – Соскучился. Ты-то как? – и счастливо смеюсь.

– Ништяк, к выпускным экзаменам готовлюсь, аглицкий долблю! На иняз собираюсь. – Весёлое несчастье в голосе.

– Молодец! Может, немецким заняться? Я бы помог… А – мама, как она?

– В Испанию поехала, чтобы не мешать. С дядей Георгием.

– Ну, буду за тебя кулаки держать! Звони, – сынка, ни пуха! Ауфвидерзеен!

– К чёрту.

Иду, улыбаюсь, кулаки держу, а внутри – ураган. Мама… в Испанию поехала? Георгий? Кто такой? Ну и, слава Богу. А настроение сразу омрачилось. Вот ведь – ерундистика, какая!

Две трети москвичей – ненавидят метро. Реальная статистика.

* * *

Время смывает детали, оставляя самое яркое, то, что сразу бросилось в глаза, отпечаталось в памяти. Отыскиваю её черты в других женских лицах.

Теряюсь, потому что видел недолго, а время – уводит, отвлекает. «Смазывает» очертания.

«Осторожно, – двери закрываются!»

* * *

Люди спешат по своим делам. Приезжих много – это всегда было в Москве! Озираются, названия читают, указатели. Находят не сразу – теряются, мешают движению, путаются под ногами, со скорости сбивают. Местные ухари проносятся мимо: – «Дерёвня!». А вы-то из каковских – будетя? Из графьёв? «Москва – большая деревня»! Это я как-то старшине сказал, а он поправил – не большая, а БОЛЬНАЯ! Вот, – говорит, – смотрю личные дела на призывном пункте: если москвич – значит, больной! Не нужен! Скорости чумовые, стрессы, авантюристы, террористы! Чего только нет, всё это в воздухе носится и, как бацилла, народ заражает, оседает, ржавчиной разъедает.

– А как же – я? – спрашиваю.

– Ты вон каждое лето у бабушки в деревне проводил. Не успел испортиться! – возражает старшина. – Вовремя поставили «на консервацию».

* * *

Бабушки мои, обе – Прасковьи, а деды – Василии. Вот так – сложилось.

Деды рано ушли. Бабушка по отцу – тоже, а мамина мама долго прожила. Хлебы пекла хозяйство вела. Не кланялась, не клянчила, но гордыни в ней не было. Жила по совести.

Церковь в селе прикрыли в годы культа личности Сталина. Библии дома не было. Молилась на образок Иверской Божьей матери. Рано вставала, шептала тихонько, уютно. Иногда слышались имена, много имён. А я лежал в большой комнате, не дыша.

Называла икону чудно – «Вратарница». Я смеялся, а она говорила: «Ворота стережёт нашей крепости». Какая крепость? – думал я по малолетству, – избушка на курьих ножках!

Иконка светится ликом, рушником прикрыта, как в косыночке незавязанной, по белой льняной ткани мелким красным крестиком вышито.

– Это означает поле вспаханное, – поясняла мне бабушка. – Поле заколосилось – будет урожай, и будем жить, деток ростить да радоваться, что зиму злую переждали и ладно живём.

На великие церковные праздники ездила с товарками в Васильевку, за сорок километров.

Собирались заранее, готовились, платки красивые из сундуков надевали. Конфетки, печенье в сельпо покупали, в носовые платочки заворачивали.

Освящали их в храме и на могилки клали, а что останется – друг дружку угощали.

Птички шустрые потом прилетали на могилки, клевали – сперва печенюшки, а уж потом и конфетки – те-то потвёрже, в фантиках, – норки долбили, расклёвывали упорно.

Потом свечки за образком лежали. На стул влезешь, понюхаешь, пока бабушка не видит, – голова кружится.

Меня в том же храме окрестила тихонько, чтобы родители не узнали. Предупредила, чтоб – ни-ни, молчал! Позже сказала им, а они даже рады были: «Что ж это – Борис, имя царское, а некрещёный? Хуже мальчонке не будет!» – говорила она, довольная тем, что сладила важное дело, и выговор не получила.

В сундуке вырезки из журнала «Нива», бурые от времени. Картинка на всю страницу: казак с большим чубом, на коне, с пикой.

– Кто это, бабушка?

Смеётся:

– Казак Крючков! Ерой – Первой мировой! Врагов – немца, пять человек на пику насадил, как ёршиков на кукан, и поднял! Как это мыслимо? Силушку-то каку надо иметь, чтобы стока народа заарканить, да ещё и лыбится при этом! Придумают же – эскаватар!

Бабушка в жаркое время спала на этом сундуке. Простынкой накроется, подушечка-«думка», гладью вышитая давно, в молодости, – «ну ещё часок».

Седенькая косица, ленточка красная в неё вплетена, словно паричок у солдата из кинофильма «Суворов». Плечики худенькие, ночнушка на груди слегка приподнята, словно две рукавички снизу подложены. Руки тёмные, кожица лаковая, в конопушках редких. Ниточки синие – вены. Вздохнёт, лежит, долго не спит.

Невесомая, неземная – до слёз.

Бога молила – не дай умереть зимой! Сколько людям мороки будет – и холодно, и земля твёрдая, и не проститься толком – нескладно!

В апреле умерла, погожим днём, нежарким. Весна была ранняя, сухая. Простились с ней неспешно, по обряду, как она хотела.

И все врата перед ней открылись, потому что в Пасху умерла, прямо в этот день. Она сама говорила, что так бывает.

Славное время – лето в деревне! Босиком! На удивление местным пацанам. Я там и вырос – в прямом смысле.

Вернулся домой, – рукава до локтей, брюки коротки. Первый костюм, на заказ пошитый. Родители долго смеялись.

Кот – Костя, пёс – Бельчик: белый от рождения – был. Куры, утки, коза – Маня – бабушка называла её «коварицей и хитрованкой». Со всеми поговорит бабушка, ходит неспешно, но всё успевает. Так в заботах день и проходит. Я-то всё быстро норовил сделать, а она нет. Мне, говорит, – аккурат, чтобы на весь день хватило.

И всё у неё вкусно.

Руки – натруженные, узловатые, как корни, а мягкие.

Подойдёт, обнимет, головёнку погладит – все хвори отгонит. Дарящие руки. Внуков – полный двор, шумят, а она глянет – улыбнётся.

Дед был председателем колхоза. Репрессировали. Так и погиб, под Одессой, в каменоломнях. Соседа вместе с женой тоже увезли – классовые враги, а детки остались. Она их к себе забрала, троих. Мал, мала – меньше. Своих малышей трое. И звали её – мама, все шестеро.

Всех вырастила одна. Пособие – пятёрка на ребёночка, в месяц.

И вот все их дети и внуки съедутся, лето напропалую у бабушки хороводятся.

И я, уже взрослый, с семьёй приезжал.

Что ж это, говорит, за семья? Один ребёнок! Вы же его перво-наперво калечите! Кем же он один вырастет? Надо родить много! Пять-шесть – «голодный минимум»! И вот когда тошно станет от того, что их много, – начинаешь понимать, что старшие-то – малышей воспитывают! Уже помощь! Глянешь по-другому – вроде и не много их вовсе!

Легче жить. И веселей: – народу – вона, артель целая! Родня! И чё? Потянет мужа на другую женщину? Ни, боже мой! Некогда. А так он, что подумает? – он один чадушко, пожалуй, что и без меня справятся. Другая ответственность на нём!

Бабушкин дом был напротив правления. Колхоз был большой – четыреста дворов, добротных, обжитых, не то, что сейчас. Как-то быстро загубили – строили дольше!

Приехал по распределению главный бухгалтер – Владимир Семёнович, с женой беременной, Людочкой, и на время у бабушки поселились. Пока им колхоз дом отстроит.

В большой комнате расположились.

Люда – смешливая, ямочки на щёчках, – очень боялась – рожать, и бабушка с ней часами разговаривала, про Великую Тайну – беременность и роды. Про детство своё, семью, в которой воспитывали восьмерых детей.

Беременность – это же событие. Каждая женщина стремилась к материнству, супружеству, родить и воспитывать детей. А для чего же ты пришла в этот мир – хвостом вертеть? – говаривала бабушка. – Так он-то облезет вскорости, и что? Старухой-бобылкой станешь, тоска заест!

Я уж и на улице побегаю, вернусь, а они всё разговаривают. Люда – приляжет на диван, живот выше головы, между ними, как собеседник, а бабушка рядом, на скамеечке.

– Раньше всё передавалось от матери к дочке. И когда время подходило – страха не было, знали, что раньше делать, что потом. Будущую родительницу оберегали от тяжёлой работы, дурных вестей, ссор, сквернословия. Просьбы исполняли. А она должна была вести благостный образ жизни, чтобы её душа была любящей, доброй, кроткой, правдиво. Ведь Боженька в ней душу творит и тело, а значит, ни раздражаться, ни гневаться не следует. Про зависть забыть, гордыню, суесловие, злобу. Это же непременно на ребёночка перейдёт. Двигаться плавно, через пороги перешагивать, не жевать на ходу – дитё будет крикливым, или при родах запутается в пуповине, не дай, Бог!

На похороны, могилки-кладбища – ни ногой! Бельё развешивать, вязаньем заниматься, иголку, или спицы в руки, волосы стричь – ни-ни! Сохраняй дитя, вынашивай, оберегай терпеливо.

Как рожать – волосы распусти, все узлы на одежде развяжи. В доме – двери, сундуки, всё – нараспашку, никакого стеснения: – пусть просторно будет дитятке.

Исповедуйся, причащайся, благословение у батюшки получи накануне родов. Молебен отслужи с акафистами в честь иконы – «Помощница в родах». У святых великомучениц Варвары и Катерины – заступничества проси, не ленись, и чудо тебя не минует. Бывало, и самые трудные удачно разрешались, боли отступали, а кровотечения прекращались.

И в поле, и на дороге рожали, на ярманку.

Пуповину только перережут, перевяжут с молитвой, словом добрым про здоровье, счастье прискажут – и вот он, – дитёнок!

Деревенские девки трудились много, крепче были здоровьем-от. Легше городских рожали и помногу.

Повитуха придёт в дом, покрестится, прочтёт молитву. А уж потом – за дело. Отвары травные, растирания разные. Поддерживала роженицу. Главное же – младенца подхватывала, чтоб не упал, мимо коленок-то, не ударился, не ровён час. Мягонькой же ещё совсем. Родничок живёт на головёнке, торопится.

Были мужья – вместе с женой страдали: стонали, приседали, поддерживали жену под спинку или бедро.

– Бабушка! – смеялась Людмила, ямочки на щеках догоняли друг дружку, – космос уже осваиваем вовсю, а вы такую рассказываете!

– И что? В космос летают, чего только не обследовали, куда только не влезли, но от любознайства не сунули, а как матерью быть – подзабыли, главное своё дело, – возражала бабушка. – А рожать-то надо – стоймя! Это врачи понавыдумывали – лёжа, на кушетках, себе для удобства! Стоя-то – легче рожать! Точно! Как только дитя родится, повитуха читает молитву, окропит его и мать святой водицей, даст мамке, к груди приложит. А уж потом – мыть, пеленать, отцу подержать или в колыбель покласть, а то – и на печь.

По первости роженица отдыхала, затем созывали родственников, соседок, подруг и устраивали «родины». Промеж себя всё – пересудачат, новостями поделятся. Так-то ловчей узнать, чем по книжкам читать, лучше запомнишь-то. Приходили помочь по хозяйству, угощение приносили. А через несколько дней мать возвращалась к домашним делам. Ребёнка спешили окрестить поскорее.

И родилась дочь у бабушкиных постояльцев – красавица. Людмила смеялась, говорила всем:

– Да я с такой подготовкой ещё троих запросто родить могу! Баба Паша – а давайте откроем консультацию для беременных! И людей научим, и заработаем денег! А может, и книжку напишем – сейчас все пишут!

– Ты вот запомни, или запиши даже, пока я есть, не ушла ещё, – отвечала бабушка.

– Потом доченьке расскажешь, когда время приспеет, или ещё кому, – за так, без денег. Хорошее дело само вернётся и отблагодарит! Тока не торопи: сделал – и забудь. Как потом не возрадоваться, когда придёт нечаянно.

Жена всё на курорты тянула, а бабушка ждала, с осени припасы делала, и мне стыдно бывало в тот год, когда не приезжал, хоть и не упрекала. Облокотится на забор, смотрит, как мы в райцентр на поезд с соседом её на «Жигулях» уезжаем. Гостинцев насобирает! Варенья, соленья.

Всё понимает, не ропщет, а просто ждёт, вдруг получится нам приехать – вот будет радость! Зимой письмецо пришлёт короткое: «Боря, носишь ли свито́р, из манькиной «шубы», вязаный?» Какой, думаю, свитер?

А как не стало – понял, не хватает мне её! Наверное, в небесах улыбается сейчас, добрая душа, бабушка моя Параскева.

…А поезда гремят, несутся в разные стороны, люди мельтешат. Ещё день прошёл.

* * *

Чемоданы на колёсиках. Сумки у бабулек тоже на колёсах. Ступени крутые. Тянут вещички вверх, – жилы рвут, вниз скатывают – как в трясучке.

По вагонам инвалиды передвигаются. Толкушки деревянные, ручки дверные, руками отполированные. Отталкиваются от пола. Почти сплошь – в хаки.

Героически смотрится, а может, разжалобить скорей получится? У нас же нет ни одной семьи без погибших.

Ясно, что пенсии не хватает на жизнь, а с другой стороны – статьи постоянно в прессе: – организованная мафия, бизнес на инвалидах! Сидишь и думаешь – кинешь десятку, а куда она упадёт, в чей карман?

Если в его – не жалко!

Пьяным, цыганам, молодым, – почти не подают, а уж бомжам, «под ребёночка», пожар и стихийные бедствия – и того меньше.

Раньше бездомные и юродивые – на паперти окормлялись, словно бы своё праведное несчастье подчёркивали. К ним и отношение, поэтому было спокойное, отчасти даже – уважительное: раз человек пошёл на такое, значит, неспроста! Не всякий ведь решится вот так себя принизить, гордыню презреть настолько, чтобы ниже низкого опуститься, и кланяться, и клянчить. При этом вести себя на людях с достоинством, не ронять его. Сейчас же от них алчность и злость исходят. А навстречу – пренебрежение.

Прежде это был некий «бартер» – ты мне «копеечку», а я за тебя перед Богом словцо замолвлю: за то, что не ПРЕзрел, а ПРИзрел То есть помог, поддержал. Увидел в трудную для человека минуту – человека.

Двойная мораль «совка»: работой инвалидов не особенно обеспечивали, а не работать Значит – не есть! Породили уничижительное отношение к нищенству, инвалидам. Нет – произносили, конечно, много красивых слов, а элементарно протез хороший, или пандусы, лифты построить – не было этого.

Проедет он «на тележечке», задевая коленки сидящих на скамьях. А ты терзаешься потом! Вот на таких, да на пенсионерах ещё и проверяются сладкие посулы депутатские, и наша с вами человечность.

На первых станциях, где скультурные композиции, статуи в полный рост, – много иностранцев. В ушанках, фуражках, будёновках падкие до революционной и советской символики. Шумно фотографируются. Как дети, которые приобщились к чему-то, а к чему? Да просто так принято, а им какая разница, – что с туземцами сфотографироваться, что на фоне памятника культуры!

Понятно, почему в голливудских фильмах советские военные в такой несуразной форме. И «по-русски» лопочут чушь. И близко русским не пахнет! Шаблоны! Если надо показать, что герой – русский бандюган, тупой, и безба́шенный, – значит, он пьёт из горла «столичную» водку.

Бес – он в деталях!

А может, Бог – в деталях?

Главный предмет, основа, фундамент дамского гардероба – сумки и сумочки! Этот предмет достоин отдельной главы.

С сумочек начинаются Великие Потрясения, которые вполне могут закончиться покупкой «миленькой шубки» не задёшево. Или машины «в тон».

Практически из всего, что попадается на глаза, можно создать сумочку! Или её элемент. Однажды видел сумку в форме соединённых друг с дружкой кожаных бюстгальтеров; всё дамское богатство кладётся, словно за пазуху!

Красный автомобильчик с чёрными колесами; верхняя часть джинсовых шорт; улитка с – домиком на спине; сумка – телефон с номеронабирателем посередине. Лакированная кожа, броские украшения, «золото» шнуровки.

Жёлтые, белые, красные, сиреневые, фиолетовые. Разноцветные. Большущие, как благодатное, полное вымя: чтобы влезли косметичка, зонт, плеер, папка для работы дома. Перепись в пять страниц не уложишь! Котомки до попы из гобелена, набивной ткани, с ремнями ниже поясницы. Фигурки амулетов – мишек, кошечек, зайчиков, прочей умилительной живности.

Вскидывают, как солдат автомат – «на ремень»! И вперёд – на «войну» с жизненными передрягами.

А вот… белая сумочка! Похожая на её! Кольнуло внутри…

Глянул – нет, опять – не она!

* * *

Девицы хватаются за поручень – обнажается пупок, пирсинг колечком дутым, цыганским, спина голая светится вызывающе.

Трусики – три верёвочки! Одна поперёк, две к середине: из джинсов выпирают, лезут на глаза. Будто на работу едут прямо из гарема.

– В гареме был строгий порядок, – сказал Василич. – Вот, например, наложницы во время менструаций красили губы красной помадой. И хозяину было ясно – не лезь! А сейчас так всё перепуталось! Можно к ней приставать или нельзя? Я в И-нете, статейку умную прочёл: – сто двадцать семь дней в году женщина говорит мужчине – «нет»!

– Во как! – подивился Боб. – Хотя… – Он подсчитал, – двенадцать месяцев умножь на пять «праздничных» дней, – уже шестьдесят. И что там остаётся? Чуток совсем, с поправкой на настроение и усталость после ходьбы на «гвоздиках».

* * *

Музыка на «дискотеке» стихла. Дальний гульбарий полез в реку. Голоса – мужские и женские вперемежку. Многоэтажный мат, визг.

Над речкой плыл лёгкий туман. Вода казалась тёплой, манила. Ощущение, что температура воздуха, тела и воды – совпадут. Наверное, это и есть – комфорт. Мысль о несчастной Варе не тревожила. Неужели – полынь с укропом – «вылечили»? Дым от костра стлался неспешно между деревьями и повисал над густым разнотравьем. Быстро заросли бывшие колхозные поля.

В палатке за спиной послышалась, возня, и, Геныч явственно отчеканил:

– Б..дь! Разоралась! – Сильный звонкий шлепок. – Суки, твари кровоядные!

– Единение с природой подразумевает ненормативную лексику, – заметил Василич.

– Понятно! Это же не по злобе, для связки, – согласился Боб.

– Дуэт влюблённых комаров! – сказал Василич.

– Любовь! – отозвался Боб. – Я долго наблюдал, столько в метро насмотрелся, пока искал… Тема неисчерпаемая! Что это такое? Может, помрачение рассудка, психическое расстройство? Не все имеют этот талант – любить! В газетке прочитал: – оказывается, среди бывших детдомовцев – самый высокий процент разводов. Казалось бы, должны трепетней относиться к семье! Нет! У них примера не было перед глазами! Всё – на примере. Прайд, стая – «делай, как я», пока сам соображать не начнёшь.

Душа вселяется в тело, чтобы учиться, вновь и вновь. Чему? Читать-писать? Учиться – любить её Боженька отправляет! Стать лучше во имя любви и передавать, как незримую эстафету.

Обучать ею, воспитывать через своё чувство. Магия, магма – сердцевина Земли, и женщина – магическое существо. Она обладает интуицией, потому что связана с Луной. Космос, – тоже – магия! Энергия планетарная! Она – расходуется, и женщина – жертвенна. Мужики примитивней, хотя и логичней. Менее эмоциональны. Мужик какой-нибудь удивляется: надо же, такая красавица, что во мне нашла. Взяла и сказала – «да», и раскрылась навстречу, расцвела! А она тебя настоящего разглядела, и шанс предоставила – понять, – «кто ты» и «что ты» есть на самом деле. Упади ниц, ноги ей целуй! И попытайся понять этот «космос»!

– Вот их из космоса к нам, – сказал Василич, – а они наш язык не понимают! У них же там свой язык, космический, и возникает взаимное непонимание! Может же так быть?

– Мне нравится теория о космическом происхождении женщин, – согласился Боб. – Нам их прислали, якобы в вечную командировку, чтобы мужики с ума не сошли. Очень ответственное задание. Поэтому они – жертвенные создания. Всё – ради близких своих – особая миссия. Они – часть космоса. Может, – самая важная! И из этого космоса рождается Нечто: планеты, астероиды, кометы, чёрные дыры, белые карлики, пыль бесформенная – до поры. Гении? Злодеи? Жизнь потом определит! Всё зависит от воспитания! От женщины зависит, прежде всего!

– Может, – чаю попьём? – спросил Василич.

– Знаешь, страсть захватила меня летом, перед армией! – увлечённый разговором, Боб пропустил мимо ушей предложение. – До сих пор помню. Надей звали. Всех с ней сравнивал, долго. Смотрю на девчонок – у этой глаза похожи, у той лоб, у этой ямочки – с ума сойти. Всё брюнеток высматривал с короткой стрижкой.

Время идёт, жениться уж пора, и девушка в сто раз лучше той страсти прошедшей, а всё равно к той тянет! Долго примеривался, пока женился.

– Самая хорошая жена, – сказал Василич, – укрощённая стерва! Шекспир!

– Я сейчас стал снова много читать, – опять заговорил Боб. – Никто не отвлекает – принеси то, да вынеси это!

Оказывается, Ева была у Адама не первая. Сначала была Лилит – первая женщина-вамп. Бог создал её из глины – и в печь. Вынул, дал в руки Адаму. Взял тот – и обжёгся! Нет, говорит, – мне бы, попроще. Поставил вопрос – «ребром»! Вот тогда и появился номер два – Ева, из ребра, из косточки пустой, в ней даже мозга нет, в косточке рёберной.

Когда Адам стал старым, он часто вспоминал Лилит. Ему не хватало её жара!

– Я вот что подумал прямо сейчас, сходу: создал Бог Еву, а она – ничего не умеет! Даже говорить. Адам её начал обучать. И каждый, муж, как праотец Адам – по-своему обучает, для себя, на своём языке. Философ Ильин говорит, что до свадьбы родители воспитывают, а уж потом – муж! Но ведь у разных семей – по-разному может получиться! У кого-то успешно, совместный язык осваивается, у кого-то нет!

– Жена, привязанность, привычка, инерция, дети, быт, текущие дела, проблемки. Затухает вулкан, – гаснет. Что-то остаётся, конечно. Помню, я в первый раз к Елене пришёл в дом. Альбом мне, как водится, – тиснули: сиди, кавалер, изучай. Там фотка чёрно-белая; они сестрой у бабушки на Псковщине. С котёнком пытаются сфотографироваться, а он вырывается, глаза – безумные. Так их и заснял местный фотограф-любитель, взъерошенных, исцарапанных. Моя любимая фотография.

– Понимаешь – какая-то чепуха несущественная входит в сознание и потрясает! Может, душа что-то своё слышит? Или видит. В какой-то такой миг пронзит насквозь: вот он, родной человечек, кровиночка твоя. Заструится тёплым дождиком, согреет, и вдруг поймёшь, что и ты сейчас вот, прямо здесь – тоже родной для него. Не был – один миг и – всё! Родня! До последнего вздоха!

– «С женщин начинается народ, в женщине душа народа скрыта!», – вставился Василич. – Песни, сказки, загадки, – мыслить мы с этого начинаем, с колыбельной мамкиной.

– В смысле?

– Евтушенко – Евгений. Стихи его, в этом смысле. А духовность – от мамы.

– Это верно. Ты меня не перебивай.

Пока я философствовал, дома получился полный раздрай. Женщины, они кожей, или чем-то там ещё, сонаром специальным – чувствуют, как ты и, что ты. Ночная кукушка – её не обманешь.

* * *

Попереживал я, да и съехал окончательно. В Бирюлёво. Там бабулька знакомого кореша однокомнатную квартирку сдавала. Квартирка после моей, – как будка собачья, и двери можно не запирать, потому что выносить нечего. Но – чистенько, после ремонта, и не дорого. А главное – один!

Книжки глотаю – килограммами. Не то, чтобы чей-то опыт был любопытен, а попадётся умный автор, настроение поднимет, и словно мерочку покажет – что ещё можно почитать стоящего, уже у другого автора. Сделал вывод – переводные романы не так интересны. Почти полностью переключился на наших писателей. Современных-то не знал толком. Завёл тетрадочку, записываю кое-что для памяти.

Полки чешские забиты классикой: Лев Толстой – «ИХЛовский», Пушкин, Лермонтов, тома «огоньковских» подписок, номера «Нового мира». Чьи книги, бабулькины или Боб свою библиотеку перевёз? Судя по подборке, бабулькины. Где бы она в советское время взяла Солженицына? А Ивлин Во просто не вписывается в ряд.

У каждой книжки – свой возраст: по времени рождения, по продолжительности жизни, по возрасту читателей. Смотрю и понимаю, что некоторые из этих книжек просто рад видеть, потому что потрясли в детстве, но не буду я их перечитывать: а что-то обязательно пролистну, вчитаюсь.

Тараканы в гости заходят, не делают мне исключения. Подъедаются крошками со стола. Не балую, но и сильно не гоняю, кто успел, тот поел! Соседей – не выбирают! Крошки разве жалко? Всё кто-то живой в квартире шевелится.

Образок в углу на комоде у бабульки, с Алтая, старинный, намоленный – сверкает. И пыль на полку не садится! Именно – на эту полку. Почему? Удивительно.

* * *

Ну и захолостяковал, выпивать начал. «Адмиральские» три рюмки перед едой. Бычки в томате – «пролетарский лосось», килька – «на рубль тыщу голов». Суп варю – на неделю. Яишенку, сало, хлебца. Картошечки отваришь, лучком жареным её – заправишь. Огурчиков, купишь у бабулек возле метро.

– Без уксуса? – спрашиваю.

– Нешто! Канешна, Пластиковые окна Петербурга в Европу! Ежель я тебя, милок, одману, дык у меня на будущий год не вырастет ничё на огородке-то!

Иду на небольшой базарчик рядом с домом, «блошиный рынок». Название от величины доходов, наверное. Со старичками для вида поторгуюсь, возьму яблок полкило, пучок укропа: им разрядка, да и мне – общение.

Вот грустный дедок продаёт книжки, выданные «за макулатуру». Туфли женские, новые, но немодные. Один остался.

Пластинки виниловые. Покопался, выбрал «Военные марши» – ансамбль имени Александрова. Нашёл большую, в конверте толстом, автора-исполнителя Виктора Третьякова – «Колокола». Слышал во «Взгляде» несколько песен, понравились, но в своё время не удалось диск купить.

– Почём? – спрашиваю.

– Дорого!

– Сколько это, по-вашему – дорого?

– А сколько сейчас диск стоит?

– Хороший – рублей двести.

– Эти-то хорошие, не бубнилки-дрочилки африканские!

Дал четыреста рублей за оба, поднял себе настроение, и деда поддержал. «Дома» у меня старенькая радиола «Ригонда», – послушаю, устрою праздник души! В горнице, у вершины двенадцатиэтажной горки.

Остальные в глаза заглядывают – может, насмотришь что-нибудь? Купишь не задорого, поддержишь – «бизнес»?

Жалко мне их, никем не защищённых – ни страной, ни детьми. Предали и бросили.

Выживайте!

Они и хотят-то немного – осмысленности происходящего, ясности в этом бесовском урагане, мороке, что творится вокруг, чтобы не растерять человеческое достоинство и выстоять.

В бабушкину деревню приезжал на лето отставной майор авиации, родом из этих мест. Привозил с собой немецкую овчарку: служила на границе, нарушитель скрывался, отстреливался, пуля отрикошетила и кожу ей на лапе содрала. Выбраковали. Как-то дядя Лёня смог её забрать себе, договорился с погранцами, за литр спирта. И вот дядя Лёня соорудил тележку. Запряжёт Альму в оглобельки, посадит дитя, как кулич посередине пасхального стола, а спереди, на верёвочке колбаску ароматную, домашнюю подвесит! Альма за ней тянется, бежит и везёт – здорово! Очень я любил эти «бега», а сейчас подумал:

– Вот ведь – умница, смерти в лицо смотрела, не заробела, а надо ж – «купилась» на колбасы кусочек.

И когда я вижу теперешних стариков с грустными глазами – вспоминаю эту колбаску и умнейшую красавицу Альму.

* * *

Чаёк. Телик-ветеран тихо журчит, так под него и засыпаешь. Любуюсь на чужое счастье и понимаю, что у меня не хватает сил, чтобы постараться найти своё.

Жить стал с минимумом запросов. Потребительская корзинка – Дерсу Узала в уссурийской тайге заплакал бы. Купил кастрюлю трёхлитровую, как раз на шесть-семь дней хватает, чтобы в выходные, не спеша, приготовить супец очередной или что там – под настроение.

Беру косточки – говяжью и свиную. В кастрюльку, до кипения довожу. Убавляю огонь, снимаю пену. Большую луковицу плавно опускаю, чтобы бульон стал прозрачным. Солю, кладу специи. Капусту кислую – полкило на трёхлитровую кастрюлю. И на медленном огне – полтора-два часа. Потом вынимаю луковицу, мясо разбираю на небольшие кусочки, высыпаю в кастрюльку, заправляю картошечкой, небольшими кубиками, и варю на медленном огне, минут пятнадцать. А уж потом – лучок, морковку кружочками, можно чесночка полголовки.

Некоторые предпочитают пассеровать, но я люблю без обжарки.

Томлю на медленном огне полчаса, и чудо – свершилось!

Так и веду отсчёт времени – неделя «рассольниковая», неделя – «борщовая», неделя – «суповая», «харчошная». И прочая, и прочая. Пришёл домой, разогрел три черпачка. Зелёный лучок нарубил, ложечкой сметанки – забелил, перчик подсыплешь молотый, чёрный горлодёр – Красота! Быстро и не дорого! Картошечку с вечера – чищу, стоит в кастрюльке, в холодильнике. Примчишься – метнёшь её на газ, всё быстрей поесть получится.

А кого «разносолами» баловать? Надо же услыхать похвалу, что вкусно приготовлено, а от кого?

– Вот реклама по телику: макароны, бульон рекламируют. Вся семья – в сборе. Она его угощает. Кольнуло внутри у мен. Не от зависти, от неизрасходованной нежности: потому что угощать-то некого!

Телик стал не в фаворе. Канал «Культура» частенько радует, а остальное, утомляет и отупляет. Новости на всех каналах под «копирку» гонят, даже интонации одинаковые, словно мода какая-то или установка: рассказывать о событиях в мире, как псалмы петь – невыразительно.

Иногда за весь вечер так и не включу. Будильничек шлёпает стрелками по минутам, как плоскостопый путник в сапогах большого размера – громко так, припечатывает прошедшую, наступает на неё, ногу заносит над следующей. А я лежу, книжечки почитываю, думаю неспешно. Именно так можно до глубинных мыслей дойти о смысле жизни, о том, что вокруг.

И не предполагал, что после стольких лет семейной жизни, так скоро, и спокойно захолостякую. Должно, быть, созрел окончательно и бесповоротно для развода.

Главное – её отыскать! Всё свободное время – в поиске. Вращался, как локатор. Домой только спать приходил, да и то не каждый день. Но вот друзья образовались, собутыльники. Соберёшься пыль разогнать вечером по углам, они – на пороге. Думаю – чего мужикам нытьём «радости добавлять»? Они же водку пьянствуют не просто так? Выговориться надо. Хотя, спецы утверждают, что – у женщин запас слов – безграничен, а у мужчин – норма: в течение дня – семь тысяч. Надо уложиться – самое главное рассказать. И некоторые посиделки получались весёлые и душевные! Не ради пьянки, конечно!

И случилось со мной приключение! Ключи мне от квартирки дали, адрес озвучили. Приехал к ночи, налегке, район незнакомый. И – заблудился! Лазил по каким-то углам, сугробам, забрёл в гаражи. И спросить некого! Смотрю, мужик идёт. Я к нему! Мол, извините, а как мне четвёртый номер найти? Поворачивается он ко мне. Ба! Витёк – одноклассник! Уж точно лет двадцать не виделись! Солидный «дядя», морда раскрасневшаяся, справная. Снежинки на ней вмиг тают, как на печке горячей. Одет прилично, по погоде. Лыбится – глаз не видно:

– Ну, ты, блин, даёшь! Как здесь оказался? Вот это – да! Стока мильёнов особей в Москве! Вероятность – нулевая! А я на северах спецобъекты возводил. Уже года два в «белокаменной», тёща квартиру оставила, но – тоскую про Север! А ты-то где, Борискинд?

Рассказал, в гости пригласил, телефонными номерами обменялись.

 

Секта «сатанистов»

В пятницу Витёк пришёл, Геныч подтянулся из Кузьминок, знакомец с работы.

– Хороший у тебя, район, Боб!

Голубятни – вдоль трассы. Весной будет здорово! Когда сирень зацветёт, зальёт всё фиолетовым. Было – Ленино, теперь Царицыно. Не – не так! Было Царицыно, потом стало Ленино, а теперь – опять Царицыно! От, так теперь правильно, восстановлена историческая справедливость. Тока буквы некоторые потемней немного, выделяются, да сполохи революции красные – на мраморных стенках в метро!

Уселись, кухня позволяла. Телевизор бубнил, «собеседник» безответный для фона.

Покуривали, разные темы разговаривали. Никто не дёргает. Диффенбахия – большим кустом, в горшке коричневом. Листья лопухами, к окошку развернулись, к свету. Полезное растение – всю гадость из воздуха на себя принимает. Кактусы тоже не мешают. Один особенно красивый: от пола до потолка толстые трёхгранные стебли, как штыки у революционных матросов. На концах мелкие листики-метёлочками раскинулись. «Сатанинское дерево» в народе называют. Вот под этим замечательным деревом, «в тени», мужики и прохлаждались – «Секта сатанистов».

Прости, Господи!

– Я тоже холостякую, – сказал Геныч. – Кризис среднего возраста, – поменял одну за сорок на двух по двадцать! Сперва я её взял, потом она меня – бросила. Пятьсот «бакинцев» башляю за полуторку мебелями. Четвёртый этаж в «хрущёвке». Просыпаюсь ночью, мысли разные в голову лезут Хорошо бы, – думаю, – наследство свалилось на голову. Или жить на необитаемом острове! Никто тебе в глаза не тычет, не учит, не нудит над ухом, как оса надоедливая. Наловил еды какой-нибудь, напитал тело, и живи дальше, любуйся разнообразием жизненных проявлений! Делай маленькие открытия! Ни телика, ни газет, ни партий! Только мыслительный процесс.

Геныч похож на постаревшего Валерку-гимназиста из «Неуловимых мстителей». Очёчки такие же круглые, редкозубый, лицо простецкое, в хитрости и коварстве трудно заподозрить. Но бабы на эту открытость западают – на подлёте! Видно, большая у него харизьма – как сейчас принято говорить. Собственно, он сам селекцию проводит, им не дозволяет – слишком серьёзно это для него.

А Геныч дальше продолжает:

– Удача – обязательно, как без неё! Вот тут с одним знакомым – «кренделем» приключилось.

– Потерял он работу. Потянулся к бутылочке. Жена – ушла. Начало – типовое по нонешним временам. Кое-как зиму пережил, и к родне – в деревню. На подёнке – тому подсобить, другому. Старушкам кое-что по хозяйству смастерить. Натурой брал – едой и самогоночкой.

Лето быстро пролетело. «Зима катит в глаза». Едет домой – таранит картошки мешок, свеколки, репы, лук. Дверь на кухню открывает, а там! На подоконнике, холодильнике, столешнице, на плите!

Места живого не видно!

– Друг сердечный – таракан запечный? – спросил Витёк.

– Что ты – такие зверюги – в палец указательный! Спинки тёмно-коричневые, блестят, как косточки от чернослива. Усы длиннющие. Крылья шуршат, будто попкорн в кинотеатре!

Обои все обожрали под корень! Стены – голые! Засада! Куда бежать? В СЭС? Но – дружбан-то, мой, родом – из деревни! С природой всё лето общался. Э – нет, думает! Надо разузнать – что это такое? Собрал в баночку несколько штук. Поехал в лабораторию биофака МГУ. Заценить, значит, ситуёвину! Слово за слово с лаборанточкой. Оставил баночку, а её провожать пошёл. И так их обоих, эта тема вдохновила! Пригласил её к себе. Она – человек увлечённый. Будущее светило науки, можно сказать! Осмотрела «ареал расселения» на кухне. Сделала заключение, что это вьетнамские тараканы, которые питались модифицированной американской кукурузой. Мужик баночку перед отъездом забыл открытую на холодильнике.

Тепло, вода из крана капает. И образовалась новая популяция! То есть – мутировали они!

Короче – осталась лаборантка у него. Как Склодовская Мария. С этим, французом-то, блин – заклинило! О – Кюри!

Проговорили всю ночь. Любовь на них напала, как скинхед на таджика.

Время идёт. У лаборантки с кренделем сын родился. И вот однажды ночью, в полнолуние, эти – «шуршуны» такой выдали – концерт! Запели, будто классный синтезатор включили! А к этому времени лаборантка уже установила, что есть «рабочие» особи – молчуны, а есть – руководители – «певуны». «Рабочие» любят питаться зелёным горошком, они крупнее, мясистее, а «руководство» – кукурузку подъедает и поизящней выглядит. Вот они-то работяг, своим пением – гипнотизируют и на работу гонят!

И назвала она «рабочих» – «стасиками», в честь мужа, а «певунов» – «васиками», в честь сынка. Из мясистых она выделила антитела – вещество такое, изготовила спиртовую вытяжку и разработала средство от аллергии. Сейчас-то многие страдают! Открыли небольшой заводик в Ложкарино. Стал наш парень «к станку», получился из него толковый технолог. На ней – наука! Стали они прилично зарабатывать.

Тараканов стали закупать у населения.

Семьсот баксов за баночку «ноль-семь». Организовали сеть надомного труда. Бабульки смели с прилавков всю гречку – на подкормку. С производства приезжают, забирают у них «продукцию». Всё – «по-белому», с отчётами – ажур. Народ окрест зажил весело! Зарабатывать начали.

Отдельно скрестили с мадагаскарским тараканом. Такие тушки пошли – десятисантиметровые. Живой – хот-дог! Наладили производство и погнали консервы для Юго-Восточной Азии. Деликатес!

Сынок подрос. Закончил школу-музыкалку. Потом – Гнесинку. И вплотную занялся направлением – «певунов». Разработал методику дрессуры. Пытливый оказался – похоже, в мамку пошёл! Записал несколько дисков в сопровождении Академического хора и Симфонического оркестра Венской оперы. Тиражи пошли бешеные! СД лицензированные!

Премии, награды! Ложкарино стало развиваться. Убрали заборы, которые на центральной улице убогие домушки скрывали, подновили-отстроили. Под мировую столицу закосил городишко. Памятник бронзовый известный скульптор изваял, на центральной площади. Размером с хорошую собаку. Туристический маршрут продумали. Попёр народ со всего света – послушать «рашн бэзилс». «Бэзилс» – Василии по-английски, если кто не в курсе. Стали иностранцы покупать «задорого». Очередь – не поверишь! На несколько лет вперёд расписано. Это же не штамповка. Ноу-хау! Штучный товар.

Новое направление в музыке – «RZ» – рашн зонг! В народе придумали название – «розги». Фан-клубы по всему миру! Самых талантливых «васиков», отправили в мировое гастрольное турне. Ввели группу бэк-вокала из южно-американских цикад.

Одна мелодия стала любимой у китайских тайконавтов.

Перед стартом в космос – её обязательно прослушивают. Ритуал!

– Это я к чему – эту «апупею» – то рассказал? – продолжил Геныч. – Внимательно смотрите на проявления жизни! Взором естествоиспытателя! Пердонтес – за лозунги! Я когда выппю – всегда на лозунги тянет! Геныч хмелел и «отплывал» на глазах.

– Мне тут один кандидат наук, за пивом выдал: Хочешь быть одиноким, – женись!». Ночью смотрю, моль летает. Потянулся прихлопнуть, а потом – ну и что она у меня потратит? Костюм за полторы тыщи? Да хрен с ним! С ней! Пусть полетает. Сам-то давно не летаю, а на других – чего ж не поглазеть? И такая она хрупкая, трогательная в своей беззащитности. Как женщина, когда уткнётся тебе под мышку и смотрит снизу во все глаза. Полностью доверилась, открылась – без разукраски, как есть – настоящая, как девчонка, и лишь тебе доверено её такую, увидеть, и рассматривать. Но тока тихо, чтобы не спугнуть! Это она с утра для всех «лицо нарисует», а тебе – Таинство, одному тебе!

– Мужчины бреются с утра, а женщины красятся к ночи, – брякнул Витёк.

– Пошляк, ты, Витёк, – грустно сказал Геныч, – грубый, даже – злой, несколько. Да!

– А ты не пробовал приручить моль? – спросил Боб.

– Сахарным сиропом, например, – как пчёл!

– Весь бархат на крыльях склеится!

– Господа! К чему этот вздор, господа! – проговорил Геныч усталым голосом, – Я продолжу, пожалуй, с вашего позволения! И вот – моль летает… Потом куда-то она пристроилась, уползла в какие-то расселины. И грустно стало, одиноко до озноба, сон пропал. Лежу и думаю:

– Вот буревестник – символ революции, гордая, красивая птица. Как Рахметов – помните, нам на литературе втирали – прообраз революционера, аскетизм, разумная достаточность: мол, мне, Рахметову, два костюма хватит, чтобы революционную борьбу и пропаганду вести. А мне, не революционеру, может, мало!

Писатели! Спасители, предтечи, учителя, провидцы… кто там ещё? Заступники народные! Разве к ним народ идёт со своими чаяниями, я вас спрашиваю? После всего, что они народу своему понаписали! Ну чему ты можешь научить, если сам с голой жопой, гордишься этим и других призываешь к такой же жопе? И вот они пытаются вылечить все геморрои мира и зарабатывают свой личный, сидя на тубаретке! Пофигизм в народе посеяли, денег дали этим – отморозкам, а потом, как революция – чё дальше-то делать? – никто не знает! Обосрались! Нет инструкции про то, что дальше, повякали и в кусты – правдолюбцы!

– Чё ты в великую русскую литературу-то вцепился? – удивлённо спросил Витёк.

– Так больше же ничего и не читал! Все воспоминания о ней – великой, русской! И-и-из могучего древа, корнями из земли, с шумящей кроной, – оттуда и черпаю! Классика – кладессь – мудрости!

Которые от души написали – те душа принимает, а от ума наваляли – как кроссворд! Сложил и забыл! От так!

Помолчали.

– Так это, – к птицам! – слегка успокоился Геныч: – Я думаю, что моль – всё-таки птица.

Я настаиваю! Мелкая, но – птица! А проблема – вселенская – одиночество! Я по одёжке могу определить – один живёт или с женщиной. По молодым-то не скажешь, а вот кто постарше, одного взгляда достаточно.

Хохотнул, с хрипотцой, видно, от долгого разговора голос подсел, и торжественно закончил:

– А моль надо нарисовать, как символ одиночества!

Посмеялись. Тем более что ещё выпили – сбегали: «комендатского часа» на районе нет!

Боб рассказал про неё. Про поиски-раскопки.

– Ты када атыщешь, невесту сваю, – сказал Витёк, – мы аргазмируем… то есть-организуем её похищение!

Паступок – это аплодотворенная идея! По самые клубни апрцсдовлетворённая – и не балуй!

Похоже, Витёк спьяну вспомнил детство и ма́сковский акающий говорок. встал, локоть отвёл в сторону.:

– Пацаны – за тёток! Без них – погибнем, – амбец! Однажды я вошёл к ней, и она склонила меня к своим богам! – И рухнул в кресло под «сатанинское дерево». Даже диффенбахия рядом всколыхнулась.

– Нда! – сказал Витёк озабоченно. – Ранение. Проникающее в голову! Пора выносить тела.

– А ты, – предложил он Бобу, – в субботу часика в два подруливай ко мне, благо рядом! Моя к дочке намылилась. А я тебе на компе популярно объясню, как поиск вести в Инете. Может, она, твоя… пропащая там свою фотку выставила – чем чёрт не шутит! Сколько ей лет, ну – примерно? Тридцать пять? Наша тема! Наш – клиентос, Боба! Я там нескольких тёток нарыл. Это как засидка на охоте. Адреналина ведро – враз! Кураж!

Мимо окна низко пошёл на посадку самолёт – в Домодедово. Витёк вдруг вскочил:

– Гляди, гляди – какая симпатишная в иллюминаторе!

Боб дёрнулся к окну мимо «сатанинского дерева», руку оцарапал иголками. Геныч бормотнул что-то. Витёк рассмеялся:

– Шу-у-утка, парни! А то сурьёз попёр через край!

Боб заварил чай. Аромат поплыл, перебил горечь табачного дыма.

Вяло пожевали коврижки. Настроя уже не было. Вечерок умирал, скукоживался и усыхал на глазах, как плевок на морозе.

Потом Геныча отправили в Кузьминки. Денег дали «бомбиле», адресок нацарапали и договорились, чтобы непременно до двери «раненого товарища» доставил!

В подъезде около почтовых ящиков кто-то выставил кактус. Головастый, круглые отростки во множестве нацеплялись с разных сторон, не подступиться. Вся композиция смотрелась, словно дом в гору сбоку встроили, где-нибудь в Велико-Тырново – такая архитектура необычная.

Тяжёлый, кило на три потянет, но красивый! Горшок старый, поседелый от проливов воды, щербатый. Ничего – выходим!

* * *

Позвонил к себе в дверь два раза и вздрогнул. Вроде бы домой пришёл, а там ждут. Но не вскинулся никто, в глазке радостным оком не мелькнул, не спросил с надеждой и заботой, волнуясь и радуясь:

– Кто там?

И тишина от этого стала ещё плотнее, словно гасила звонок никчёмный и эти странные мысли.

Дверь сам себе открыл.

– Здравствуй, грусть! – громко так, чётко произнес.

Моль! Должно быть, из пиджака Генычева выползла, пока он пьяные мысли складывал. Теперь будет терроризировать.

И сложилась вдруг в голове поэма на мотив «Буревестника» Максима Горького.

«Песнь моли».

Над пустым пространством шкафа, где не пахнет нафталином, между вешалок и полок, обречённо, хаотично, реет моль полуживая, – Буревестником печали, серой тенью вечной грусти, одиночества эмблемой, и уныния звездой.

То крылом пиджак тараня, то запутавшись в штанинах отожравшись пуловером, шерстяным ассортиментом, тишины не нарушая, выползает из-под дверцы, скособоченного шкафа, как в пробоину шаланды, и летает, словно перхоть, потревожив пыль седую, по периметру квартирки, не порушив сон глубокий, храп – извечный спутник старых, и урчанье труб на кухне!

Но не сплю я! Наблюдаю за безумным, пилотажем, детективным и тревожным (словно урка «ноги сделал», но квартиру «подломил»).

Задаюсь вопросом вечным: «Где ж сестра твоя родная, Птица Счастья в блеске крыльев, широченных и надёжных (будто модный плащ из кожи, редкой, тонкой, благородной, в дожд, попавший ненадолго), и прекрасная, как сон!

Знаю, что едят пингвины, чем питаются павлины, что орлы клюют на скалах, – но вот чем её насытить, если вдруг сейчас нагрянет? (Коготки на табуретку, иль в замызганное кресло примостит изящный хвост?) Что налью ей, ублажу – чем? Пирожком? Борщом с пампушкой? Колбасой? Деликатесом? Чтоб к соседу ненароком не слиняла в одночасье, исказив луны дорожку от окна и до кушетки!

Оглушительный подарок! (Да – слепа, как крот на грядке!)

И загадочна, как Будда, как мгновенье, скоротечна, и стремительна, как ртуть. Промелькнув улыбкой тонкой, подарив всего секунду и воспоминаний бездну, до последнего дыханья изменив картину мира, отравив существованье!

Стала жизнь невыносимой!

Где ты – чудо чумовое, из космической пустыни, астероид сумасшедший, с траектории свернувший, залетевший ненароком, потрясеньем осчастливив,

И оставивший – НИ С ЧЕМ!

Жаль, некому за компанию порадоваться плодам вдохновения!

Самое гнилое время, когда друзья разбрелись, а ты – один. Прибрал на столе, пепел вытряхнул, свет выключил. Всё – не спеша. Время убивал.

Кактус от сглаза водичкой промыл в ванной, в тарелочке выставил на подоконник. Повернулся от окна, поглядел на свой «садик»:

– Молодцы, цветочки! Красивые, здорово растёте! Давайте я и вас под душем помою, взбодрю!

Потащил в ванную, душем пыль смыл. На «сатанинское дерево» пульверизатором побрызгал. Его не потаскаешь, – до потолка вымахало, и колючее – ненароком заденешь, так погибнешь, как от вражеского штыка.

Кактус – вот символ жизнелюбия! И сам себя охраняет, не даёт в обиду – попробуй, возьми голыми руками!

Ножницами жёлтые листочки обстриг на диффенбахии. Блестят цветочки, взбодрились, посвежели, листочки расправили, и засыпают тихонько. Что-то чувствуют, живые ведь, а что они скажут? Всё равно не поймёшь.

На улице потеплело резко, дождичек нудный, странный, не ко времени. И пришло вдруг:

Снег, дождь, град. Они ведь тоже – идут и проходят, как люди.

Таксу провели на поводке. Сверху из окна – червячок передвигается, спинка поблёскивает.

Бирюлёвка, надо сказать, район «высокотаксичный». В том смысле, что много такс. Даже длинношёрстные попадаются. Уродливые и обаятельные. Но их «сконструировали» на норного зверя, и на асфальте они совсем не смотрятся.

Названия собакам люди выдумали. Расклассифицировали, а она не понимает, что она – такса. Или шнауцер. Просто – живёт, и всё!

В окно поплыл – колбасный аромат с мясокомбината напротив, пряный, празднично-застольный. Значит, ветер с МКАД. Собаки будут с ума сходить всю ночь от этого «амбрЭ»!

Залёг – «в тряпки». Может, – «Колыбельной» себя порадовать? Не сто́ит, пожалуй. Потом, когда музыка отзвучит, тишина ещё звонче сделается.

«Растворился» в дрёме, как речка в море. У стакана – есть дно, а у души?

Есть или нет? И всё оседает куда-то, падает, копится, через край перетекает, но что-то и остаётся, на каком-то уровне складывается до поры.

Дождь, как мышь в чулане, грызёт жестяной отлив окна, шумит закипающим чайником.

* * *

Бледная заварка начинающегося утра.

Умылся, глянул на окно: что-то изменилось в этой раме? Ба! Кактус зацвёл! Выгнал длинный цветок, похожий на трубу старинного граммофона, тот раскрылся множеством белых лепестков на конце, сложенных в несколько слоёв, как пачка у балерины. Отблагодарил за спасение. А кому-то терпения не хватило дождаться, всего одной ночи.

Яичница загустела, покатилась по блюду серебряному жёлтым солнечным кругляшком, да прямо в брюшко добру молодцу!

Пока чай заваривал, мучительно вспоминал ночные строчки. Кроме, как «обесцветил» – ничего в голову не шло. Как ураганом вымело. Потом вернутся.

 

«Витёк – «северный олень»

Боб отопал к Витьку домой, благо недалече – через две улицы на третью.

У соседнего дома – свадебный кортеж. Длинный лимузин-«сколопендра». Окна чёрные, а что прятать? От «братков» мода сохранилась? Или стыдно шиковать в голожопой стране? Подъезд привычно засран.

Неистребимый запах квашеной капусты, неисправного мусоропровода, затхлости и нищеты.

Дома у Витька прибрано аккуратно, паркет блестит. Квартира после «русского евроремонта», трёхкомнатная. Вроде уют, но холодно от боязни прикоснуться и порушить чистоту.

Обстановка, тяжеловесная, с претензией на солидность. Много дуба и резных завитушек по дереву. В каждом домушке – свои завитушки.

Витёк включил компьютер.

– Щас найдём твою зазнобу. На саатвесваюшчым сайте! Вот нагнали месадчей – ураган. Хошь глянуть, каков я – крысавец?

На сайте Витёк значился под именем Игорь и был представлен тремя фотографиями. На одной он опирался на ледоруб, на фоне гор. Красная куртка – фирменная, дорогущая. Смотрел устало и отрешённо, куда-то вдаль. Словно только что вершину одолел и чудом остался жив. Лицо обветренное, мужественное. Волосы взъерошены: только что снял шапочку с потной головы, не успел причесаться, но в этом было обаяние натуральности. На втором фото он был снят издалека, на фоне маленького вертолёта, который удивительным образом угнездился на вершинке небольшой горы. Чудо-стрекозка, почти игрушка. Махал рукой в объектив. Лицо было трудно разобрать.

Похоже, что снимали или с соседней горы, или с дельтаплана. Надпись внизу гласила: – «Вертолёт дали покататься. У меня – на самом деле, – как бы – небольшой самолёт». На третьем фото «Игорь» был в маске, с трубкой и с ружьём для подводной охоты. Сзади – экзотическое море. Египет? Бали? Израиль? Но уж никак не Болгария!

– Вот, – смотри: от тридцати и выше.

Долго листали подборки. Фото были разные, от трёх и более в каждом адресе. Мини-фотосессии. На фоне дорогого авто, за столиком уютного кафе, в макияже, с причёской. С игривыми пояснениями о себе. Длинноногие, уверенные, белозубые. Только что кастинг закончился – присели покурить-поболтать. Были и откровенно страшненькие. Отчаянная попытка прорваться. Им Боб верил.

У Витька зазвонил мобильник. Он схватил трубку.

– Да. Олег. Нет. Послушал. На самом деле мне 68 лет. Ищу подругу, «дням моим суровым», чтоб на старости лет утку выносила. Какая любовь в таком возрасте! Сплю беспокойно, храплю, кашляю. Встаю по ночам по несколько раз. Бывает, пэрд-ю-ю – не без этого! Да денег хватит и останется. А вас тока деньги волнуют? Нет? Ну, везите мне сто «баксов». За сеанс. Не дорого. А я – считаю – недорого! Видите, уже торгуетесь! Марьино? А это где? Далеко? Не надо приезжать ко мне! У меня на лестничной клетке молдаванка-смуглянка и киргизка-узкоглазка – дерутся – слышите? Выясняют отношения!

Витёк тараторил, как будто боялся, что сейчас его остановят.

– Да дети как раз не страшно! Дети не виноваты, что мама лимитчица! Мы их – удочерим! Или – усыновим! Не важно! И ещё детдомовских пяток прихватим! Тогда и денег не жалко! Дети – это здорово. – Витёк неискренне всхохотнул и выключил мобильник.

– Жена-то не мешает? – спросил Боб.

– Что ты всё мне настроение хочешь подпортить! Да не рубит она в этом «железе». А я и не помогаю. Мне и так неплохо.

Витёк бойко застучал по клавишам. Боб достал с полки толстый том. – Н.В. Гоголь. «Избранное». Открыл наугад.

…«Только что въехал он на двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов:

бурые, чёрные, серые, пегие. Некоторые с лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади, заметив, что ось вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою кость, заливался во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперёд, помахивая хвостом и как бы приговаривая: «Посмотрите, люди крещёные, какой я симпатичный молодой человек!»

Витёк снизу глянул на обложку.

Отыскал название: «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»!Вот как точно! Не все так про людей могут!

– А-а-а! Школьная программа. Осталось от дочек. Надо бы отнести в школу. Хотя – кто сейчас книжки-то читает? ПенсионЭры. Хошь – подарю!

– Спасибо, – вдруг согласился Боб, и рад был неожиданному подарку.

– Вот и ладно! Неча пыль собирать! Пошли пивком оттянемся.

Они пошли в универсам. Взяли пять сортов, по две бутылки каждого. И воблы, конечно, и нарезку вяленого кальмара, белую и кудреватую, как стружка после фуганка.

Витёк долго, придирчиво выбирал, мял и нюхал, пока всю эту закусь в корзинку насобирал. Руки понюхал и, довольный собой, потопал к кассе.

* * *

– Ну, что – устроим пир-на весь мир? – Весело говорил Витёк.

Опять зазвонил его мобильник. Витёк переложил пакет, с пивом в другую руку.

– Да, да, – Олег. Олежек. Олешка. Молодой олень-пыжик! Маралёнок, можно сказать. Скорее – а-марал! – он опять засмеялся.

Даже как-то вроде «вкусно» у него это получалось. Хотя и чушь прёт фонтаном! – Я открыт для «диАлога»! – продолжал он кого-то увещевать. – Товарищ со мной, повар экстра-класса, – он подмигнул Бобу. – Подружку подключай! Мы пайки корзинку принесём, дары волхвов, Лёха настряпает. Дискач? А где это? Давно не был в столице. Такой вот – северный олень! Угу. Угу. Понял. Ну, жди, красавица, добра-молодца. Про подругу не забудь.

Дружбан? Рядом. Старинный, ага! Книжку заканчивает – «Болгарская камасутра». Конечно, почитаем. «Избранные места». Потом проиллюстрируем.

Витёк сложил трубку.

– Слушай сюда: «план-кинжал». Счас валим ко мне. Пивной бал, октобэрфэст по-московски. Потом лакирнём «белым нектаром» и ударимся в загул и свальный грех! После чего будем похмелятЦА, каятЦА, маятЦА, и всякой фигнёй заниматЦА.

Попили пивка. Мнения о лучшем разделились. Но тёмное не понравилось обоим.

Водки приняли немного, грамм по сто пятьдесят. Наскоро зажевали квашеной капусткой, прямо руками из тарелки. Так вкуснее – «русское спагетти».

Витёк прибрал, сложил в пакет бутылки.

– Следов, отпечатков и вещдоков оставлять не будем!

Достал с книжной полки учебник французского языка. Пролистнул страницами вниз. Выпало пять бумажек по тысяче.

– Шерше, ля фам! Загашник должен быть на самом видном месте! Психологический практикум.

Уже одетый, перед уходом он ещё раз внимательно оглядел из прихожей квартиру и продекламировал: «Мы уезжаем, чтобы вновь вернуться, поэтому не писаем в костёр!».

Прислушался, словно удостоверяясь, что никто ему не ответит.

* * *

Вышли. Пакет прислонили к мусорному баку, звякнули склянками. День клонился к вечеру, короткий, зимний.

– А знаешь, – рассказывал Витёк, – у нас тундра поделена на зоны, в каждой своя бригада. Ездят по стойбищам: там мужиков дефицит, а нормальных тем более! За пушнину, золотишко – «окучивают» местных красавиц! Сыт, «нос в табаке», уважение. А что делать? Вообще, на Севера по-разному попадают. В основном по набору. Но вот у нас к одному прорабу друг прилетел с Большой Земли. Морячок. Отпуск у него большой – четыре месяца. Пурга разыгралась. Так он загулял! Короче, остался. Нормальный мужик. Руки «заточены» правильно. По любви женился, на местной девчоночке-якутяночке. И пошли у них детишки – в год по одному. Со счету сбились! Красивые такие – мешанцы. От разных народов, значит. Я вот лично всё время путаю мулатов и метисов. А ты?

Боб пожал плечами. Витёк продолжил:

– Потомего мужики в разговоре спрашивают: – Ты, чё, Толян, на рекорд пошёл? – А он отвечает, мол, ночи-то полярные длинные, света мало, вот и «настругал»! Будет, кому Родину защищать!

Витёк помолчал и неожиданно закончил:

– А знаешь, Боб, мне в последнее время такие вот истории нравятся, с хорошей концовкой! Стока, счас чернухи вокруг, а тут – всё по-доброму.

А вот ещё! У нас один «крендель» в отпуск уехал на Большую Землю. Тоже – на полгода надбавок всяких набралось. Пошёл в цирк с племяшками. И влюбился в лилипутку! Прошёл за кулисы, напросился, пригласил. Сам – росточка небольшого, из-за этого комплекс у него. Ну, она-то – Дюймовочка! Куколка из сказки. Кудри белые до плеч! Увидишь – потискать захочется! Привёз сюда. Ну – к нам на Север. А дети у них – обычные! Нормального роста. Краси-и-ивые! Две девки и малец. Все в институты поступили и учатся.

– Витёк, – спросил Боб, – ты чего такой говорун? Златоуст!

– Эх, Боба-Бобчуля! У нас с осени сколачивают короба, опалубку деревянную. Метра полтора высотой, три на три – квадратом. И вот мы всю зиму туда дерьмо, помои ведёрками, носим. Они сначала, как желе, дымятся, застывают, в железо превращаются. Весной снимаем опалубку, рубим эту… породу! Я, Боб, так по людям соскучился! Я им всем рад, а друзьям, да ещё старинным, особенно! Как щенок по первой травке! Я счас – счастливый сченок, который мчитца в часчу, за писчей, счипнуть счепотку счавеля, а в часче – счасливая счука и счебечут счеглы!

Смешно получилось.

* * *

Добрались быстро.

На входе охрана. Два «качка». Фэйс контроль. Модная нынче профессия.

«Качки» пытливо изучили новые фэйсы. Психологи! Пропустили.

– … Приезжай поскорее, я тебя жду! Тут по программе сейчас опять будет садо-мазо, а потом ещё какое-то шоу, – кричала девушка в телефонную трубку у самого входа. – Билеты? Стольник. Бар, зараза, дорогущий, ну просто раздевалка! Считаешь, дорого? А я считаю, что за такое – это очень дешёво!

Вошли. Бедлам! Разговаривать невозможно. Оглохли от децибел. Диджей, под потолком, как пират в «бочке» на мачте: крутит диски двумя руками. В наушниках, глаза прикрыты. Понятно, почему «фейс-контроль» на улицу норовит выйти.

Танцев в общепринятом смысле не было. Масса потных, разгорячённых тел, в сильнейшей тесноте переминалась с ноги на ногу под рёв из громоздких чёрных, колонок.

Смесь парфюма, спиртного, пота, жвачки. Средний возраст – тридцатник. Видно, «юнцы» в другом месте собираются. Двое в респираторах. Чёрные, прямые волосы, азиатский разрез глаз. Японцы? Китайцы? Малайцы? Кто их разберёт.

Гости столицы!

– Вискарь? – прочитал Боб по губам Витька и согласно кивнул.

Тот показал два пальца женщине за стойкой, потом провёл по одному посередине.

Она кивнула, показала Витьку пять пальцев. Витёк кинул тысячу. Она вернула пятьсот. Налила «Чивас Ригал» – два стаканчика по пятьдесят.

Публика вокруг налегала на коктейли в больших стаканах, на треть заполненных листьями мяты и гремучими шариками льда.

* * *

В полночь началось садо-мазо шоу. Строгая «госпожа» в чёрной коже, обрабатывала своих рабов. Сперва почти голую девицу «унисекс», угловатую, как пацан-призывник. Напялила на голову прозрачный мешок, цапала за тощую грудь, облила вином, уселась, на неё сверху.

Затем взялась за голого мужчину в чёрной маске. Должно быть, он изображал чёрного раба. Вот ему она «наваляла» по полной программе! Тягостное зрелище, когда видишь впервые.

Тут же началась «сексуальная рулетка». Выигрыши – причиндальчики всякие, можно заказать массаж.

– Наверное, ещё и поэтому «фейс-контроль» больше на улице торчит! – подумал Боб.

Его вся эта возня абсолютно не возбуждала. Женщины с усталыми лицами, полуголые бюсты, спины, влажные от танцев. Мужики странноватого вида – в кокетливых «капитанских» фуражечках, маечках. Бобу было странно смотреть, как они обсуждают с партнёршами, какие приобрести секс-игрушки. Именно так – партнёрши, как в танце, или в цирке, в общем, каком-то номере, который предстояло исполнить на публике. Боб словно оказался внутри экрана, где показывают порно, – на него не обращают внимания, а он не знает куда деваться.

Публика «косела» буквально на глазах. Вдруг одна девица – волосы короткие, «огненные», причёска дыбом – ловко подтянулась на руках, видать, не в первый раз это делала, вспрыгнула на стойку и стала лихо отплясывать. Барменша нахмурилась неодобрительно, отодвинулась вглубь. Кто-то свистнул разбойно, чей-то рёв прорвался сквозь музыку. Девица подняла пальцы врастопырку – «виктория»!

«В крепости вино и бабы». Жизнь – удалась!

– Незнакомый мне мир, – подумал Боб. Он почувствовал усталость.

Одно было ясно – вряд ли он найдёт здесь Нину.

Вдруг девица сделала резкое движение и неосторожно въехала каблучком в посудину с мороженым сзади, за стойкой.

Барменша метнулась к ней и сильно толкнула под коленки, вперёд, на толпу. Девица надломилась, вскинула руки.

Толпа расступилась. Место сразу нашлось – поразительно. В следующее мгновение Боб резко развернулся и в падении, как волейбольный мяч на площадке, «загашенный» от сетки, у самого пола, принял её на левое плечо, подставил руку. Смягчил падение.

Лежали на полу. Она смотрела удивлённо, через хмельную поволоку. Лёгкие морщинки уже наметились, усталость проглядывает сквозь макияж, но симпатичная. Черты лица правильные, аккуратный рот. Губы подкрашены тёмно-вишнёвой помадой, почти чёрные.

Из-за этого серпики-морщинки по краям губ обозначались резче. Что-то говорит, рот открывает-закрывает, а слов не разобрать.

Поймал «золотую рыбку». Сейчас три желания будешь придумывать в награду за спасение.

Толпа стала аплодировать, пьяная и весёлая. Бросок получился хоть и экспромтом, но эффектный. Девица слегка приобняла Боба. Смотрела глаза в глаза, будто, спрашивая: «Зачем ты меня поймал, рыбку вольную? Какое у тебя дело? Всерьёз или так, по спинке погладить, позабавиться?».

Через тонкую маечку пахнуло теплом разгорячённого женского тела. Грудь упругая, круглая, ложбинка в вырезе маечки.

Боб лизнул её в нос. Оба засмеялись.

– Зачем? – продолжая смеяться, прокричала она. Выпростала из объятий руку и утёрла кончик носа.

– Высшая степень уважения у собак. Я очень люблю собак! – крикнул он в ответ.

С ней было легко. «Девушка-праздник». А глаза серьёзные! Полюс льда. Без надежды на глобальное таянье.

Охрана уже пробивалась к ним через колючий кустарник тел. Они поднялись, отряхнулись.

* * *

Вышли на свежий воздух в сопровождении двух суровых мордоворотов.

Вечерняя иллюминация. Движение – спокойное и плавное. Дневное безумие моторов отступило. Можно просто стоять, дышать и любоваться.

– В Баграме не служил? – спросил Боба охранник.

– Нет. В ПрибВО. Старший механик-водитель среднего танка Т-54Б, сержант Пупкин!

– Залупкин! – улыбнулся охранник. – Похож ты, очень на одного «шурави». Санькой звали. Тверской паренёк, деревенский. Чудом жив остался. А здесь, на родине – убили, сволочи, бандота. Ладно, бывай! В Москве будешь – забегай.

– Деньги будут – забежим, – подключился Витёк.

– А можете и так. Всё – про деньги! С ума «съехали», – охранник ссутулился, втискиваясь в дверь «объекта», ставшую сразу маленькой.

* * *

– Я должна исполнить три ваших желания! – сказала «девушка-праздник» Бобу.

– Лучше одно, но три раза, – встрял вездесущий Витёк.

– Пошловато, молодой человек!

– Побольше цинизма, сказал Остап Ибрагимович, людям это нравится! А как будет ваше нэйм, мисс? – продолжил Витёк.

– Маша. Витёк внимательно присмотрелся.

– Вы похожи на одну лэди в И-нете.

Вы не Инесса из И-нета? Маска, я узнал, вас! – радостно закричал он. – Редчайший случай – полная идентификация фэйса и нэйма!

– Допустим.

– Надеюсь, не Инесса Арманд – соратница Ленина?

– Нет! Её бабушка!

– Вы отлично сохранились! Давно из Парижа?

– Вечерней лошадью!

– Олег, он же Карпенко, он же Витас Бержелёнис, он же Каценнеленбоген Карл, он же – Шурашвили Дато. Для вас – просто Игорёк. «Просто «Мария». Помните эту историю, леденящую кровь?

Он демонстративно встал под фонарём, чтобы можно было получше его разглядеть. Ню? Узнали-таки любимца женщин Ханты-Мансийского национального округа?

Боб стоял в стороне, начиная понимать, что праздник жизни уже начинается, но он на нём – гость незваный.

– 987… – начала Маша-Инесса.

– 4591! – закончил Витёк. – Проведём остаток вечера за табльдотом? По бокалу терпкого «кьянти»?

Он был как рыба в родной воде. «Просекал фарватер».

– Господи, откуда у него такой «мусорник» в башке, – подумал Боб, начиная трезветь. – И она сейчас совсем другая. Вынули рыбку из воды, и она потеряла прелесть окраски.

Девица скорчила недовольную гримаску:

– Скучновато, парни!

– А что ещё делать, если застала пурга, до стойбища махать и махать по тундре, и ягель не достать из-под жёсткого наста, – вернулся Витёк к родной теме. – Мы же знакомы – вечность! И впереди у нас вечность. И целая ночь неги и страстей!

– Вы мастер разговорного жанра? Массовик-тундровик? – спросила она.

– Я люблю тебя, жизнь! – ответил Витёк и поднял руку. Как кролик из цилиндра, выскочила очередная «копейка».

* * *

Боб сел рядом с водителем. Витёк и Инесса – сзади. Смех, вздохи, чмоки. Возня. Водитель изредка, смущаясь, посматривал в зеркало заднего вида. Стыдливо переводил взгляд, делал подчёркнуто-равнодушное лицо.

Боб не удержался и тоже мельком глянул. Инесса достала из сумочки большую, как пуговица от пальто, оранжевую в свете мелькающих фонарей пилюлю и положила Витьку в рот:

– Милый, береги себя!

Боб стал смотреть на дорогу. И понял, что завидует им. Наверное, поэтому и получилось так:

* * *

Незаметно приехали.

Слева и справа на лавочках – посиделки. Клуб по интересу. С воблой, пивом, семечками. Матом, сигаретами, заплёванным асфальтом. Настроены на скандал, драку. Иначе – зря выпивали, что ли? Дискотека по-русски. Мегаполис? Деревня деревней!

Боб стал прощаться, но Витёк категорично взял его под локоть.

Второй рукой Витёк придерживал под локоток Инессу. Да она и не противилась.

Дома он налил в чайник воды из фильтра, поставил на огонь. Вынул сыр, ветчину, батон нарезанный.

Инесса достала мобильник.

– Сынок? Привет, «гладкий человеческий детёныш!» Что поделываешь? Молодец! Закончилась? Не грусти, дитёныш! Завтра новую раскраску купим. Пойдём вместе и купим. Нет. Без няни. Ты и я. Конечно, скучаю. Ну – баиньки. Нет, я задерживаюсь. Нет. Утром буду. Целую, сын! – Захлопнула мобильник. Глаза повлажневшие. Вот сейчас она – настоящая.

– Воспитательный процесс – дело непрерывное! – изрёк Витёк.

Выпили по рюмке коньяка. Инесса пригубила и поставила рюмку на стол. Витёк пошёл показывать ей, где находятся ванная, туалет.

Зашумела вода. Сквозь шум было слышно – напевает какую-то песенку.

– И что я так напряжённо про неё думаю? Блюду нравственность? Ей это не надо, а тебе – тем более! – мысленно урезонил себя Боб.

– Ну, как «рыбка»? – спросил Витёк, блестя глазами.

Боб неопределённо пожал плечами. Устраивать дуэль за «право первой ночи»?

– Да ты ревнуешь, что ли? – Витёк удивлённо захихикал. Потом повёл Боба в большую комнату, приподнял сиденье дивана, там лежали постельные принадлежности.

Боб стал отговариваться: до дома – рукой подать.

– Спать здесь будешь! Всё! Однозначно! – отрезал Витёк. – Мы в ответе за тех, кому наливаем! Чуешь? По этой фразе плачет гранит! Не дай бог, не дойдёшь до своей яранги – я себя никогда, слышишь, Боб, – НИКОДА не прощу! Север меня правильно воспитал!

Боб понял, что спорить бесполезно. Витёк ушёл, прикрыл за собой аккуратно дверь.

Боб кинул подушку, вынутую из чрева дивана, включил бра. Подошёл к «стенке».

Отыскал подарок Витька – «Избранное», Н.В.Гоголь. Полистал, «Мёртвые души».

… «Везде поперёк, каким бы ни было печалям, из которых плетётся жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стёкол вдруг неожиданно пронесётся мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унёсся и пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась.

Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он, или просто только что начавший жизненное поприще, – и боже! чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нём! Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и всё, что ни есть в мире».

Чистый, прозрачный язык завораживал. Боб словно пообщался с собеседником, который разъяснил что-то важное, но не занудно и назидательно, а играючи, шутя, как бы между прочим.

И ты себя уважаешь за то, что понял, и чтение из тихого «монолога книжки» становится душевным диалогом.

За дверью комнаты в квартире шла своя «жизнь». Боб не замечал времени.

Пришёл Витёк, расслабленный, умиротворённый.

– Отстрелялся! – доложил он слегка усталым голосом, блестя мордой от удовольствия. – Чё не спишь? – Книжку развернул обложкой, посмотрел. – Ну, ты, конкретно на классику «запал»! Подсел, можно сказать! Акунина почитай! Гришковца, Веллера. Или этого…Коэлью. Все от них щас тащатся!

– Не хочу. Подожду леть пять, может, десять!

– Когда умрут, как Гоголь?

– Пусть живут, как Гоголь – двести лет! Не дорос я до живущих «классиков» и не нравится мне бежать в толпе, куда все ломятся!

– Слышу голос не мальчика, но мужа! Ты это… всё так же меня ревнуешь? – спросил вдруг Витёк.

– С ума сошёл!

В ванной шумела вода, потом перестала. Свет мелькнул через «морозные» стёкла двери. Витёк легко подхватился:

– Спокойной ночи, громадяне! Приятных сновидений!

Боб отложил книгу.

– Далеко нам всем до Гоголя! – Уснул без сновидений, как рудокоп после смены в забое.

* * *

Проснулся от аромата свежих гренок, звяканья посуды на кухне. Чего-то давно ушедшего, слегка подзабытого, домашнего. Потянулся. Похмелья не было. Голова ясная. Вчерашнее приключение вспоминалось без сожаления. Увидел книгу у дивана, на ковре. Улыбнулся, но стало грустно.

– Наверное, возрастное, – вспомнил Боб цитату Витька, – пройдёт с годами! Тьфу!

Вот зараза – Витёк! Ну до чего прилипчив!

Прокрался в ванную. Умылся, глянул в зеркало.

На кухне. Инесса в полном наряде и макияже, складывала свежие румяные тосты. Сыр и колбаса нарезаны и красиво уложены в большую тарелку, чашки расставлены, чайник дымится.

– Доброе утро!

– Бодрое!

– А где…?

– Предводитель северных команчей, командор северных территорий? – засмеялась она, скрадывая неловкость, стыдясь малознакомого мужчины, который знал про неё чуточку больше чем надо. – Знатный оленевод Семён Ойтырген?

В коридоре послышался шум. Дверь на кухню широко распахнулась. Женщина лет сорока, в светлой курточке, в брючках цвета кофе с молоком. Полноватая, лицо большое, круглое. Глаза как шляпки шурупов. Зыркнула. Лицо враз посуровело, неприступное сделалось, к шуткам не располагающее.

За спиной Витёк в полосатом махровом халате, волосы на голове мокрые, зализаны расчёской, показывал левой рукой – молчите! Не дайте погибнуть!

В правой руке – полная сумка снеди.

– Знакомьтесь! Солнышко моё раннее. Тома! Жена единоутробная! – почему-то добавил он странно прозвучавшее слово. – Это Борис, помнишь? «Десятый Б». Заглянул вчерась на огонёк. С подругой своей боевой, – сделал Витёк акцент. – А мы не виделись с ним давно! – И палец поперёк губ – напомнил: не проговоритесь ненароком! – С Первой мировой! Как из окопа вылезли под Верденом, вот так-вот и не свидеться было никак.

Водевиль! Неужели Витёк с вечера предусмотрел такой вариант развития событий и сейчас прикрылся?

Витёк уверенно возвращался к обычному состоянию. Выруливал из ситуации твёрдой рукой, словно опытный разведчик, ежеминутно балансирующий на грани провала. Тома, как рентген, молча сканировала всех, «приклеив» к уголкам губ подобие улыбки. Боба – мельком. Инессу – дольше и придирчивей.

– Ну, мы пойдём, – поднялся Боб.

– Что, и чаю не попьёте? – неестественно удивлённо спросил Витёк, заполнив морщинками весь лоб и поднимая бровки на недосягаемую высоту.

Так делают дети, когда хотят обмануть папу или маму, подумал Боб. Завравшийся… «малыш»!

Инесса молча встала и вышла в коридор. Боб наклонился, чтобы помочь ей обуться.

– Спасибо, я сама. – И выскочила на лестницу. – Бывай, Бобкин! Забегай, мало ли, самая большая ценность – это общение! Ну, ты-то понимаешь, ты же в курсе!

– До свиданья, спасибо, Витёк. Хороший гость – недолгий. Я всё понимаю…

Вежливый ритуал.

Взял пакет с книжкой, вышел. Клацнул замок.

Шли молча по лестнице вниз. Из-за двери донеслось:

– На минуту из дома не уйти! Уже притащил кого-то! Что за манера! Вечная общага! Ну не отучить! Это на Севере дверь не запираем! А в Москве? Ханыга на деляге, мазуриком погоняет!

– Томчик, ну не бомжи ведь, парекрасные жеж люди! – ныл Витёк. – Видимся, как на вокзале – раз в сто лет во время пересадки!

– А где он был, дружок твой, эти самые сто лет? Ты знаешь? Да с бабой какой-то – на чужой диван угнездились!

Железные двери не спасали – стены тонкие.

Захотелось, чтобы Инесса шла чуть-чуть быстрее и не слышала Томчика. Не получилось.

* * *

Боб остановил «извозчика». Договорился за сто рублей. Доехали до Метро молча, думая каждый о своём.

– Подождите минутку. – Боб забежал в цветочный магазинчик, купил пять синих ирисов.

– Это, вам!

– Спасибо! Этот «сюрприз», конечно, приятней. – Она уткнулась в цветы носом.

– Чем пахнут? – спросил Боб. – Ирисками? Чем ещё могут пахнуть ирисы?

– Нет – старыми газетами. – Пожала плечами. – Почему именно ирисы?

– Изящные. Розы не люблю, когда вижу розы, мне кажется, что я поел плов и не вытер губы салфеткой.

Её глаза подобрели. Почему женщины так любят цветы?

– Сложно.

– Надо просто жить, хоть это и непросто!

– Жизнь или ожидание жизни? Сложности там, где всё хотят упростить!

– Бывают обстоятельства. Скажите, вода – мокрая?

– Да! Ещё какая мокрая! Почему-то особенно остро это ощущаешь, сидя в луже.

– Вот и примите за основу эту простую истину: вода – мокрая!

– Спасибо, вам.

Улыбнулась, кивнула и пошла по ступенькам вниз, в метро.

Больше Боб её не встречал. И Витёк пропал, не звонил, не заходил. Боб остерегался Томы и тоже не проявлялся у него.

Может, Витёк уже по Северу любимому ходит и рассказывает в ярангах были-небылицы про московские похождения! Постучит белой рыбной костью в широкий бубен, покамлает громко, сказ зачнёт и плавно так, словно река в устье, поведает былину. И Боб в ней – Алёша Попович? Или Добрыня Никитич? Но уж Витёк-то однозначно – Илья Муромец! Сказки Большой Земли!

И решил Боб, что следующая встреча у них будет через двадцать лет. Хватит времени, чтобы уложить всё, что Витёкуспел рассказать за недолгие часы бурного общения на гостеприимной мАсковскАй родине.

 

«Лесной лагерь»

Боб сложил бревёшки комлями в огонь. Пламя призадумалось и заиграло веселей, теплом поделилось. Роса и прохлада – признаки приближающегося утра. Краешек неба чуть-чуть высветлился малиновым цветом.

Василич встал, размял руки, ноги. Повесил над огнём котелок с водой. Котелок вскоре тонко засопел. Вода ожила, шарами прозрачными забурлила, полезла на стенки.

Заварили чай с лимоном.

Молчали, наслаждались.

– Да! – неожиданно засмеялся Боб. – За неделю до Нового года, в два часа ночи – звонок! Хватаю телефон.

– Здравствуй, – говорят на том конце, проникновенно, хорошо поставленным голосом.

– Здравствуйте.

– Не узнал?

– Нет.

– Богатым стану – поделюсь! Жадность – великий грех! Но сначала десятину отдам в церковь.

– Витёк! Ты, что ли? Опять хохмы? Ты в яранге? Или вчуме?

– Нет, Борис Иваныч! В штате Юта, город Солт-Лейк-Сити! Хочу поздравить с великим праздником – Кристмасом, с Рождеством! Крепости духа, здоровья телесного, чтобы осенило тебя знамение Божие, чтобы ты открыл себя деяниям его чудесным образом и был достоин благ его неисчислимых!

– Плавно так, нараспев, как псалом наизусть по памяти.

– Витёк! Чудо ты в перьях! Что ты городишь, чего там делаешь?

– Я, Борис, в Церкви Иисуса Христа Святых последних дней состою. Мормон. Мастер Виктор – так теперь отзываюсь. Со старым мракобесием покончено. Долго блуждал я во тьме кромешной. Но, слава Богу – открылися глаза и уши, и душа от скверны очистилась, и снизошла на меня его благодать! Ясно вижу цель в тумане жизни! И хочу повиниться за бесовские мои выходки!

– Ты чего гонишь-то, Витёк! Кто старое помянет… Кончай разыгрывать! Слышно как замечательно! Ты в Москве? Господи, вот так сюрприз!

– Нет, Борис, в Америке, в Соединённых Штатах. Такими вещами не шутят. И не поминай имя Господа нашего всуе!

– Чем занимаешься, Витёк? Ты скажи, мормоны – многожёнцы? – Первое, что мне в голову тогда пришло.

– Вымыслы! Досужие выдумки. В конце девятнадцатого века отошли от этого. Остались отдельные раскольники. Они к нам отношения не имеют. А нас уже – четырнадцать миллионов! Народ тянется к свету истины. Я вот тоже в миссионеры готовлюсь.

– В Африке?

– Почему?

– Ну, а где ещё миссионеры-то?

– В Мордовии. Получили разрешение на строительство храма Церкви Иисуса Христа Святых последних дней. Через месяц буду в Москве. Подарю тебе «Книгу Мормона». Для прозрения! Всего доброго, Борис Иваныч. Светлого, тебе Рождества-Кристмаса.

– И тебе тоже, мастер Виктор. Виктор. – Потом по почте пришёл тяжеленный такой том – Книга Мормона. Издана солидно, на хорошей бумаге. Пролистнул – что-то не вдохновило. Так где-то и пылится на полке. А Витёк опять запропастился. То ли в Мордовии, то ли в США!

* * *

– Всуете время к Новому году прибежало, – продолжил Боб свою повесть.

– Год Свиньи! С сыном договорились сходить в «Макдональдс», пожевать соломки американской. Мы с ним только на «нейтральной территории» стали встречаться, а с бывшей по телефону общаюсь.

– Мама, – говорю, – жалуется на тебя – хулиганить стал!

– Это я в школе самоутверждаюсь, – отвечает, – в этой кодле, а дома я у компа торчу с утра до вечера.

Ест гамбургеры, колой запивает. Вкусно ему, а по мне – солома импортная! Другие «ценности». Мне так газировка «дюшес» за великий праздник была.

Смотрю на него и думаю:

– Он любит нас обоих и не понимает – куда делось то хорошее, что было семьёй? С папой и мамой, совместными интересами, общим пространством!

– Что подарить-то, – спрашиваю, – на праздник.

– Кроссовки!

Пошли в магазин. Чего только нет! Не то что чешские кроссовки, которые мне по великому блату выделили перед соревнованиями. Белые, три полосочки красные сбоку на каждой стороне.

Потом думаю – ну что я, как дед старый, рассуждаю! «Вот до войны были урожаи».

Взяли за три тысячи. Понравились – весёлые, легкомысленные. Настроение своей пестротой подняли нам обоим!

Довёл сына до подъезда, подниматься не стал, открытку поздравительную вручил с пожеланиями в Году Свиньи, со стишком:

– Сам придумал?

– Да.

– Неплохо! – одобрил сын, – Пап, а можно я твой стих Кате перепишу?

– Конечно! В суд не подам, – смеюсь, – авторские права качать не стану!

– Я ей скажу, что это мой папа придумал!

– А кто она – Катя?

– Девочка.

– Понятно, раз Катя! Для мальчика имя странноватое. Одноклассница?

Кивнул головой.

– Красивая?

Покраснел слегка и ответил: – Оч-ч-ень!

Жизнь продолжается!

Он мне свою открытку поздравительную вручил, сам нарисовал. Чёрно-белый рисунок. Очень натурально изобразил свечу горящую, а из неё капля, как слеза, выкатывается. Нет, думаю, парень у меня славный получается! И сам чуть не плачу. Сентиментальный стал. Старею!

Такая – Свинья. Новогодняя и не очень!

* * *

Бог – совершенен. Зло – от Сатаны.

Не от мира Бога.

Сатана ходит по земным пределам, искушает людей, нестойких душой. Слаб человек! Сладость запретного и его доступность мутят разум, смущают души.

Слабость и сладость. А Сатана вновь и вновь искушает – уже Бога – к наказанию человека.

– Только руку протяни и – вот он, плод, уже в руке. С Сада начнётся Ад. Но нога моя не ступала по влажной траве, не лежал я в тени запретного древа, не наслаждался плодами его, не завораживал меня взгляд змия.

Почему сказал Ты Сатане, Господи: «Отдаю его тебе! Бери тело его. Но оставь Мне его душу»?

– Праведен ты, незлобив и справедлив, сын Мой. Это ведомо Мне.

Пусть же знает это и Сатана. Ты несёшь в себе правду и свет. Это бесценно, но на Земле всё имеет цену. И цена настоящего – через испытания.

Слова Мои – укрепятся твоими поступками, великим терпением и смирением во времена испытаний и гонений. И деяния свои совершаешь, и питаешь бренное тело, и надзираешь стада и людей. И встречаешь Солнце с одной стороны, а Луну – с другой. И говоришь – это есть. Это – благо. И благодаришь Меня за это в каждое мгновение дня твоего. И это укрепляет дух твой и рождает светлые мысли от света души, а дела вершишь – добрые. Ибо, при слабостях человека, ты совершенен и создан в подобии Мне.

И Я отдал тело твоё Сатане, полагая, что не сломит его бренная боль, не откликнется оно злом на зло. Испытание не есть зло. Испытание – награда. Испытание откликается злом, когда в душе чёрная ночь, и далеко до рассвета, и мысль о том, что ты его не встретишь, не увидишь пробуждения Солнца, начала жизни нового дня – страшна и убийственна.

Не береди душу свою мыслями о содеянном праведно. Две чаши отмеряют весы земной жизни – Добро и Зло. И прибавление одного ежечасно заставляет уравновешивать другое.

Ты – гоним сейчас. И это вопросы проклятого и гонимого. Они вечны, ибо вечна душа. Но бренно тело, и оно обременяет душу. И отвлекает, и искушает, и нашёптывает – ты слаб, не пытайся подняться на эту гору. Есть лёгкие пути. А если ты осадил его – значит, праведен? Праведность – не есть преуспеяние. И не это – награда.

– В отмщение да не будет покоя воплю моему! Но как возрадоваться душе, если тело саднит от струпьев, если насекомые, песок и солнце язвят его беспрестанно? Если наг я, как в минуту исхода из чрева материнского. Мне памятны прежние дни достатка и умиротворения. Красивые дворцы, много детей, стад, дорогих одежд, изысканных кушаний. И взываю к Тебе, Господи – разве так утверждается справедливость? И убивает сама мысль о недоверии. Ибо это привело к испытаниям, ниспосланным мне. Нищ я пред Тобой, наг, бос, и нет отдельно – дня и ночи, есть лишь одна сплошная боль. И она затмевает свет дня и мрак ночи, свет луны и звёзд. И не рад я телу моему, ибо оно – сплошное страдание. И мир померк, раскололся надвое, как перезрелый орех, который перестал быть един, потому что одна половина – тело, вторая – душа. И я пытаюсь содинить две эти сути. Возможно ли это, Господи? Не напрасен ли мой труд?

– Не свои слова ты исторгаешь! Это вопиет плоть твоя, изнеженная и ставшая лёгкой добычей бренного. Как олень, который разучился бегать и не понимает, что стало с его быстрыми ногами? И то, что радовало – причиняет боль.

– Но почему мне уготована чаша сия, Господи?

– Потому что ты – лучший. Словно камень, который очищает струпья с тела твоего, очисти страданиями душу, и воздастся тебе многократно. И ты победишь в этом вечном споре, пока в тебе есть душа, и она страдает и ищет, но находит и совершенствуется. И не возрадуется Сатана козням своим, и хлопоты его станут пустыми, как не опылённый пчёлами пустоцвет. Я верю в это, потому и отдал ему тело твоё. Не на поругание – на испытание. Иди сквозь злые колючки терновые. Их много, и свои – у каждого. Я знаю это. Ибо Я созидал этот мир. В этом совершенство Моё, ибо в гармонии души и тела будешь и ты совершенен. И стремление твоё постичь это – значит быть со Мной – твоим Творцом.

Ты – чадо Моё. И подобен Мне. Хотя нет в тебе мудрости и непостижимости Творца.

Но ты пытаешься постичь эту вселенскую мудрость. И, познавая себя через вопросы ко Мне, ты приходишь к новым вопросам. Несть им числа. До тех пор, пока озарение, словно удар молнии, не осветит бесконечный мрак непознанного. И это – бесконечно, как смена дня и ночи, зимы и лета, цветения и созревания, рождения и вынашивания.

Я – в тебе самом. Это – начало понимания на пути к мудрости. И это – главный камень, на котором строй дом свой.

– Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня… Знаю, что Ты всё можешь, и раскаиваюсь в прахе и пепле.

И я во плоти моей узрю Тебя.

И ответил Господь:

– Бледнею от силы чувств Своих! Так сильно желаю я восстановить творение Своих рук, видя это страшное зрелище: раздавленный болезнью человек, ошеломлённый и недоумевающий – почему происходит так, что тебе кажется, будто Я сам против тебя? Не это ли проблеск любви Моей, которую настойчивее, чем когда-либо, стремлюсь излить на тебя, поверженного, и поднять это сокрушённое тело выше его первоначального положения?

– И обращаю я взгляд дальше могилы моей. И вся моя внутренность жаждет этого.

И зрю начало триединой истины богодухновенной: искупление, спасение и воскресение…

…И засмеялся рослый собеседник, о шести пальцах на всех руках и ногах, и отошёл блестя глазами, не скрывая лукавства и потирая руки в радости содеянного и замышляемого без устали денно и нощно.

 

Новогодний парад

Магазинная суета растекалась по квартирам и компаниям. Мандариново-апельсиновый воздух навевал детские воспоминания, желания подарочные.

Домой пришёл, «к бабульке». Хлопнул три рюмки, салом с чёрным хлебцем закусил.

Ещё сильней тоска навалилась. А что ж ты хотел? Сам заварил, сам и хлебай, а больше, чем сможешь унести, тебе, Боба, никто и не нагрузит! Лишний вагон не прицепят, если перрон не позволяет!

Украсил веточку сосновую, на комод выложил, пару шаров нацепил, коробочки декоративные разложил, словно в них камни драгоценные прячутся – чего нашёл на лотках.

Ценность одиночества в том, что может прийти любовь. Но может и не прийти. Тогда останется любовь к себе. А человечество до́лжно любить всегда! Независимо от того, как ты к себе относишься. Или оно к тебе.

Может, повесить в большой комнате портрет Робинзона Крузо?

Вроде как дедушка: воевал в русско-японскую под Ляояном, Мукденом. Его в лицо не знают, легко поверят, глядя на бородатого мужчину. И будет он как знамя Борьбы с Одиночеством, символ выживаемости, крепости духа и веры в победу добра.

В небе повис огромный серебристый дирижабль, подсвеченный лазером со стороны ночной дискотеки. Крупными буквами – «НКВД – Ваше счастье уже сегодня!».

Митяй созывает дармовщинкой поживиться!

Обзвонил всех, поздравил. Идти в гости отказался. Не хотелось в такой праздник торчать ковылинкой в раздольной степи семейного застолья. К себе зазывал. Все насулили, но не к Спасским курантам, а к часу-двум. Стол накрыл на двоих. Хрусталь бабулькин, чешский, знакомый ещё по прежней жизни. Синие наклеечки.

Закуску расставил.

И начал с Дальнего Востока: Андрюху с Камчатки; Вована из Магадана; Вахатова из Мирного; Женьку из Якутска; Володю из Ньюсибирска; Равиля из Алматы. Так ещё до одного Вована, из Фрязино, дошагал. Одиннадцать тостов! За всю страну!

Подошёл к зеркалу в коридоре.

– Вот он – я! Единственный и неповторимый в собственной глупости. Ну, будь здоров, Боб! – Спиной повернулся к зеркалу, и «в обратку»: – И вам, уважаемый! – И хлоп! – рюмку с правой руки, потом хлоп – с левой!

Потом в потемневшей глубине почудилось бабушкино лицо. Авраам Линкольн, очень бледный. Мария Антуанетта – красавица-а-а! Время и пространство исказились, словно Боб оказался в зеркальной колбе термоса, изогнулся, как в гамаке. Не очень уютно – руки-ноги затекли, неметь начали. А оттуда – целая толпа взирает!

Бабулька, дети её, сын и дочь, внуки, муж, люди какие-то незнакомые.

Боб сузил глаза, всмотрелся. Близкие очертания стали размытыми, неясными, а дальние картины чётче обозначились. И он сам – один из персонажей, влез внутрь амальгамы, истончился, чтобы уместиться с ними там, в глубине. Диковатое ощущение.

Боб собрался с силами, встал вплотную к зеркалу, глаза в глаза с отражением, но так, чтобы не замутить дыханием стекло. Светильник – сзади и сверху. Дверь в ванную открыта, там тоже зеркало, и он – между ними.

И в зеркале – она! Лицо её, но волосы чёрные и причёска другая: короткая, «ёжиком» на затылке, «под мальчика». Смотрит сквозь туман и улыбается тонко и укоризненно. Показалось, что шепнула нечто – загадочно, таинственно. Не понял, не успел прочитать по губам. Жутковато стало. Отдёрнул руки от холодного стекла. Словно с другой планеты прилетел. К столу присел, успокоился, вернул сердце из горла на его нормальное место.

Скрипнул стул – четвероногий друг геморроя. Может, с праздником хотел поздравить, или не общался ни с кем давно, говорить разучился, а теперь ворчит, поскрЫпывает, внимания требует – собеседник!

Будильник бабулькин на холодильнике медленно сходит с ума без часовой стрелки. Сейчас в метро, в ноль часов, включат в вагонах бой кремлёвских курантов.

Боб сам делал это, и не раз: график – кому как пофартит!

Шампанское под куранты поверх водочки: коктейль «Северное сияние».

Ходил по квартирке и кричал дурным голосом: «Урр-р-ра!». Аж горло надсадил и слезу вышибло от усердия. В книжке вычитал: когда крепость обложили враги, а защитников мало – надо всё оружие по амбразурам выставить и оббегать его поочерёдно, постреливая, чтобы их казалось больше, чем есть, защитников этих, что их так много – лучше не соваться и осаду снять!

* * *

После часу ночи из всех «обещанцев» только Геныч приехал. Василича привёз – друга, чернобыльца-ликвидатора. Худощавый, среднего роста. Глаза тёмные, живые.

Волосы с лёгкой сединой, словно снежинки не успели растаять в тепле. Усы как у Сталина, пышные, большие. Боб залюбовался усами, и Василич улыбнулся:

– Мужчина без усов – всё равно, что женщина с усами! – Чехов.

Перегрузили в холодильник бутылки, банки, пакеты, полки забили под самую лампочку. Но главное – люди пришли, живые души! Радость! В нос их лизнуть, что ли? Всех по очереди ходить и лизать, дурака валять и смеяться!

Поздравили друг друга, раздали подарки.

Геныч – пачку супернавороченных презервативов и палочки для суши.

– Жентельменский набор, штучное производство. Японские товарищи подбросили. Всё – экологически чистое!

Василич вручил красивую книжку в суперобложке: Алексей Иванов. «Золото бунта».

– Не перевелись писатели на Руси! А это вот, – протянул крупную чешую карпа в пакетике, – положи в кошелёк, чтобы деньги не заканчивались.

– И что – на всю Россию один писатель, и тот с редкой фамилией Иванов? – поинтересовался Боб.

– Нет! Потерпи чуток, я тебе на День защитника Отечества подарю замечательные книги. Захара Прилепина, Сергея Шаргунова, Романа Сенчина, Олега Зайончковского.

Боб подарил обоим по набору рюмок. Грамм на пятьдесят каждая, аккурат на глоток. Ловкие посудинки такие, приятно тяжёленькие. Рука не дрогнет, не расплескаешь ценную влагу! Даже под утро.

Суета пошла, хрусталь зазвенел – на стол его! Василич бутылку рижского бальзама принёс.

– Ты знаешь, как надо проверять – хрусталь перед тобой или нет? – спросил Геныч.

– Понятия не имею! Может, по весу? – отозвался Василич. – Но, надо отметить, салат «русский оливье» у Боба получился неплохо! – Пожевал, зажмурился. – И в хрустале этом – смотрится очень к месту! Морковка – оранжевым… у-у!.. А вот наступишь на него – хрустит, значит – хрусталь!

Посмеялись, выпили за Новый год. Настроение поднималось – это не одному кайфовать-дрейфовать, как на льдине!

Геныч заявил:

– Напьюсь сегодня до поросячьего визга – всё-таки Год Свиньи! Кстати, «кейф» на турецком языке означает «ничего не делать»!

– Год Свиньи в Китае – с февраля! – возразил Василич.

– А мы и в феврале напьёмся! Вот до февраля и встанем на поросячью вахту!

– А слово «вахта», – поделился Василич, – голландское. Означает «стоять» в повелительном наклонении. Должно быть, Пётр вместе с ёлкой завёз в Россию.

Город не спал. В доме музыка, песни. Вот уж всем праздникам праздник – Новый год! Прочь, одиночество! Об этом – после! Если переживём похмелье!

Произносили тосты, изредка отвлекались на телик. Но там опять всё те же морды. Десятилетиями, веками.

– Как сказал Вольтер, «все жанры хороши, кроме скучного», – заметил Василич, понаблюдав за вакханалией на экране, и предложил: – Давайте устроим новогоднее шоу: будем искать белого мишку! Сливаем в ёмкость для пунша бутылку бальзама и бутылку водки. Все черпают по рюмке и прячутся под стол. Один говорит: чёрный мишка пришёл! Все вылезают и выпивают со словами: – Здравствуй, чёрный мишка! «Разводящий» вливает в посуду ещё двести грамм водочки. Все опять лезут под стол. Другой говорит: бурый мишка пришёл! Все вылезают, хлопают по рюмке. И так повторяется до тех пор, пока в посудине не останется только белая водка! Тогда ведущий объявляет: белый мишка пришёл! И с этого момента все пьют за приход белого мишки!

Вынули посуду, залили пахуче напитки, и понеслось! Вроде не спешили, а «косинус» стал появляться.

– И вот, – рассказывал Василич, – когда сотни лучших джигитов сложили головы, но не добились руки царицы Тамары, осталось три брата. Садится на коня старший брат. Подхватил шарфик с шеи царицы, тонкий такой, «газовый», почти донёс до обрыва над Курой, и обронил. Отрубили ему голову. Садится средний брат, всё повторяется. И тогда пришла очередь младшего брата. Все его отговаривают, но он – упрямый! Подхватывает шарфик, доносит до обрыва и выполняет все условия!

Встаёт царица Тамара и грозно говорит слугам…

– Знаю, знаю! – закричал Геныч. – И наступила Великая Октябрьская социалистическая революция, которая прекратила эти безобразия!

– Нет! – возразил Василич. – Встаёт Тамара-царица и говорит: отрубить ему голову!

– За что? – закричал Геныч.

– Вот! И младший брат её спрашивает – за что? – А за компанию! – отвечает Тамара. Так выпьем же – за компанию!

Василич держался неплохо. По нему и не сказать было, что выпил – глаза ясные, как у младенца, только координация смазанная самую малость.

– Как же я сам со стороны смотрюсь? – подумал Боб.

– Грузинам сейчас не сладко, – сказал Геныч. – И абхазам. И осетинам. Народ-то весёлый, гостеприимный, а вон – видишь, как развернули господа политики!

– А остальным – мёд, что ли? – отозвался Василич. – Каждый свою цену платит! За всё надо платить! Только так можно стать богатым!

– Бояре ссорятся – у холопов чубы трещат! Всегда так было! – заметил Боб.

– Мы-то службу проходили, знаем, с какой стороны снаряд в пушку загонять! А тебе в каких войсках довелось повоевать? – поинтересовался Василич.

– В бронекопытных! ПрибВо ещё застал.

– А я в связи. Глаза и уши командира!

– Да уж, – вздохнул Боб. – У нас эти глаза, уши-ушки, да косы. Через полгода весь состав менялся в роте связи. Опа – и декрет! А что ты сделаешь? Сколько «женихов» строем ходит, туда-сюда!

– А ты где «воевал»? – спросил Василич Геныча. – На каких рубежах нашей необъятной родины?

– В Москве, в Штабе ПВО. Курсовые и контрольные делал офицерам в академию Генштаба. От всех видов несения службы был освобождён!

– Это не служба – слёзы! Ты ж и строевым ходить не умеешь! – заявил Василич авторитетно.

– Дык я и не переживал! Пока к дочке одного полковника не «подъехал». Наше дело – не рожать, а она надумала себе! Бабы, они ж – вступит чего-то там, щёлкнет в голове кудрявой, и всё – подставляй коляску! Услали меня, дембеля, под «Кемь»…

– Город, что ли?

– Хуже! Знаешь легенду про Петра Первого?

– Нет.

– Говорит он Меншикову – сослать бояр, а тот спрашивает – куда? К е…й матери! А где ж это, мин херц? Ткнул Пётр пальцем в карту, в Карелию, и появился городок – Кемь! Если расшифровать, как раз и будет – к той самой матери. А ей папа-полкан нашёл жениха, замполита-летёху из автобата, – Манзюк его фамилиё. Ещё один москвич!

– О! – вскинулся Боб. – Погодите, я сейчас.

Он достал с полки толстый том Гоголя, подаренный Витьком.

– Вот, послушайте, что нам говорит Николай Василич.

Это «Старосветские помещики».

Пульхерия Ивановна была несколько сурьёзна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах её было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для её доброго лица. Лёгкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.

Помолчали.

– Мама меня без отца растила, – продолжил упрямо Геныч. – Отец пропадал на комсомольских стройках, да так на какой-то очередной и остался! Подженился. Много сил мамка на меня положила. Рада была, что в Москве служу. Чинно всё, чисто, увольнение в выходные, как электрички по расписанию! Какая «дедовщина», о чём речь! Сильно расстроилась, когда эти «страсти-мордасти» закрутились. А я тогда озлился на всех баб – поголовно! И придумал им такое наказание: поиметь представительниц всех союзных республик, а также монголок, китаянок, негритосок и малаек! При этом не просто так, как дедушка с бабушкой в прошлом веке, а – на земле, в небесах и на море, и на скалах, короче – везде, где зацепится глаз и лишь птица с трудом уместится, но есть с полметра жопу пристроить! Сколько сил и средств положил! Времени!

– И как… в целом… акция возмездия? – поинтересовался Василич.

– Хвастать не буду, – скромно потупился Геныч, – к двадцати восьми годам оставались акваланг и парашют. Не смог найти кандидатуру подходящую. Тогда меньше народ к экстриму тянуло. У меня фактического материала на три диссертации! Вот например: о чём может рассказать юноше бледному с взором горящим форма груди возлюбленной?

– Да! – качнулся Василич. – Запретный плод – влюблённому меджнуну! Что он говорит искушённому мужчине?

– Я серьёзно! Форма и размер груди многое могут сказать! Например – по фруктовой шкале: дыня, лимон, ананас, виноград, апельсин, вишня.

– Груша, – подсказал Василич. – Ягода семейства паслёновых, то есть арбуз.

– Да. Вот, скажем, большая округлая «грудь-дыня» – любят поесть, чтобы их баловали, обожали, но секс им по барабану! «Грудь-лимон» – такие любят жизнь! Юморные, смешливые, и над собой тоже любят пошутить. Дальше «ананас» – широкая, овальная грудь. Это – умницы, рвутся к успеху – карьеристки! Но – самые верные. Однако завоевать её сердце – ого-го как не просто! «Грудь-виноград» – торчит вперёд! С виду самые сексапильные тётки, а на самом деле – скромняшки и домоседки. Она тебе спляшет-споёт, но ей больше нравится нежность, а не секс. Отдельно – феминистки! Они – как ни парадоксально – самые надёжные. У меня одна такая: шестой год – душа в душу! Встречаемся, всё по-деловому, оба знаем, чего хотим, у обоих дела! Да! Так – продолжим! «Грудь апельсин» – они очень уверены в себе и точно знают, чего хотят. Секс интересует их меньше всего. Мёдом не корми – дай поговорить, обсудить. «Грудь-вишенка» – ну, эти – забавницы! – Геныч засмеялся, прижмурился довольно. – Завести – с полоборота. В постели такое могут выдумать! «Грудь-груша». – Василич, обращаю ваше внимание! – у этих любовь – тема номер один во всех видах. И часто такие набожные, а вот как заниматься сексом – знают! И как ещё знают!

– «Нулевой» размер – тоже фрукт: фига, инжир сушёный, – засмеялся Василич. – Кстати – мощный афродизиак!

– Можно и другие варианты классификации применять! – заметил Боб. – Например – судоходную! Она же может быть и баржа, и лодочка, и шаланда, и стремительная яхта, и морской лайнер – крутые паруса!

– Или доска для сёрфинга, – под общий смех сказал многоопытный Геныч. – «Плоскодонка»! – И пропел: «Она прошла, как каравелла по зелёным волнам…» Или это: «Мы разошлись, как в море корабли…»

– Геныч, – поинтересовался Боб, – почему ты такой требовательный к женской красоте?

– А потому что приятней семя в красивую грядку сажать!

– Не разбрасывай семя своё всуе!

– Вот как раз – всУю его и разбрасывать! – ответил хмелеющий Геныч.

– Раз уж пошла тема любви, есть такая история про Черчилля, – заговорил Василич, – Выходит он как-то из туалета, а помощник ему глазами показывает на ширинку: мол, незастёгнута! Премьер не растерялся и отвечает:

– Старый орёл из гнезда не выпадет!

– При чём здесь это? – подозрительно спросил Геныч.

– А так, для поддержания беседы! – заулыбался Василич.

– Ну, у меня в порядке! В полном боевом оперении, готов хоть сейчас! Я скажу так: при всей примитивной механике процесса, секс – это очень тонкое дело! Запах, цвет белья, улыбка. Вот, к примеру, губы! – Геныч опять оседлал любимого конька. – Они всегда притягивают взгляд. Форма губ может много рассказать о характере и уме человека. Крупный рот женщины привлекает гораздо больше внимания. Считается, что полные губы – это свидетельство повышенной сексуальности. Такие девушки крутят людьми как хотят. Но они, между тем, и замечательные мамашки. С узкими губами в любви везёт меньше. Эти дамы манипулируют парнями и хотят полностью подчинить. Они независимы и часто одиноки. Верхняя губа тоньше нижней – ветреницы, в вечном поиске очередного партнёра. Любвеобильность и непостоянство! Однако к тридцати эти девушки становятся очень рациональны, если встречают своего мужчину, то остаются верны ему по гроб жизни. Если же, наоборот, верхняя губа полнее нижней, то это – верняк, что девушка великодушная, максимально естественная. Такие не станут засматриваться на других пацанов. Но кокетничают – покруче последней профурсетки! Сурьёзный минус – склонны к полноте, потому что любят вкусно поесть. Зато секс любят не меньше, чем пайку, ну просто культ секса. Дальше… что там у нас? О! Асимметричный рот! Вряд ли они раскроются перед вами до конца. Очень спокойно могут обманывать, плести интрижки, хладнокровно, как киллер, добиваться цели. Большой рот, с одной стороны, выглядит отталкивающе, а с другой – мило и непринуждённо. Скажу по личному опыту – такие девушки открыты для общения, с ними всегда приятно проводить время. Оптимистки, всегда улыбаются, и к их улыбке тянутся не только парни, но – люди, ва-аще. Мужику будет легко, потому что она всегда готова понять и принять его недостатки. Неулыбающийся рот отталкивает! Не очень-то хочется иметь дело с постоянно печальным человеком. А всё-из-за опущенных уголков губ. Таких, парни, скажу я вам, надо оберегать и защищать, потому что они робкие и обычно выходят замуж за сильных мужчин! Конечно, если в губы не нагнали силикон! – вдруг загрустил Геныч.

Наполнили рюмки.

Василич торжественно встал, оттопырил локоть:

– Господа офицеры! Иркутск пал! Москва и Петроград ещё держатся! Стоя!

Дружно встали, залпом выпили.

– За сильных, ловких и умелых мужчин! – сказал Геныч.

– Предлагаю начать командно-штабные полномасштабные учения войск Московского гарнизона, усилить фланги артиллерией и огневой мощью танков! – Поддатый Василич становился воинственным.

– Связиста с танком – не равняй! – заметил Боб. – Танк – это золотой резерв главкома сухопутных войск! Огонь, скорость и манёвр!

– А корректировать? Флажками, как краснофлотцы? – возразил Василич. – Предлагаю устроить строевой смотр личного состава! Кто у нас лучший строевик – связь или танкисты?

Они вышли в коридор, открыли двери в тамбуры влево и вправо от лифта. Получился довольно длинный проход – метров двадцать. Стены выкрашены пронзительно-синей масляной краской – будто и не уходили из родного подразделения. Около мусоропровода поставили Геныча: он должен был принимать рапорт и прохождение Боба и Василича, как представителей разных родов войск.

Василич встал лицом к Генычу и громко, чётко произнёс:

– Товарищ Командующий! Войска Московского гарнизона для парада по случаю собственноручного осмотра – построены! Начальник гарнизона полковник Нетудыбатько!

Сделал шаг в сторону, вперёд, кругом. Встал рядом с Генычем.

– Здравствуйте, товарищи бойцы!

– Здра… жла… ваш… сглывн… кам… ник… – наложилось эхо рапорта Боба с дальнего конца коридора.

– Вольно! Командовать парадом приказываю генералу Василичу!

– Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, генералы и адмиралы! К торжественному маршу!

Поротно! На одного линейного дистанции! Афицеры управления – прямо! Астальные – напра-афо! Равнение – на-а-а… пра-а-а. Фо!

– Счас, мужики! Обождите минутку! – засуетился Боб и побежал в квартиру. Вскоре оттуда грянула мелодия марша «Прощание славянки».

Вернувшийся Боб примерился с левой ноги и рубанул строевым, как учил прапорщик Фёдоров – отец солдату!

– Выше ножку, твёрже шаг! Грудь четвёртого! Держи строй, боец! – командовал Василич, пытаясь перекричать оркестр. – Глаза горят! – Зап-п-пе… вай!

– Товарищи танкисты! Поздравляю вас и весь личный состав орденов Сутулова и Кургузова дважды краснознаменного гвардейского соединения имени Стеньки Разина!

Музыка из квартиры гремела сама по себе, задавала настроение, а песни звучали отдельно. Одно другому не мешало.

За дверьми квартир стало тихо. Звонко тявкнул пекинес в угловой. Потом высунулись поочередно несколько испуганных физиономий. Исчезли.

Василич шагал легко, носок туфли тянул добросовестно, спину держал, не сачковал! Не обращая внимания на музыку, запел:

И старательно подхватил фальцетом, словно вторые голоса спели и запевала переходит на первый голос:

– Вы чё тут – в войнушку решили поиграть? – Со стороны лестничной клетки вышли два мужика. – Насмотрелись в «ящике»?

– КШУ! – объяснил запыхавшийся Василич, – командно-штабные учения приписного состава!

– Слышь, дядя, ты манёвры эти, блин, заканчивай! По-хорошему!

– А пойдёмте, господа, выпьем, – миролюбиво предложил Геныч. – Заодно подведём итоги строевого смотра, объявим личному составу результаты и благодарность. Наградим Доской почёта и письмом на родину!

Вернулись в квартиру, сделали музыку тише, выпили с мужиками за знакомство. Нормальные мужики оказались, распальцовку не демострировали. Один в железнодорожных войсках служил – Жека, другой, Артур, в артиллерии.

Послышался звонок в дверь.

– Ну, трындец. Моя «баржа» объявила всероссийский розыск! – Жека залпом выпил и поставил рюмку на стол, подальше от себя, будто вовсе не его посуда.

Боб открыл дверь. На пороге стоял младший лейтенант: молодой совсем, чубчик белобрысый. И сержант – постарше, повыше ростом. В разгрузках, с автоматами. Овчарка на брезентовом поводке.

– Младший лейтенант Черенков, ОВД «Бирюлёво»! – Козырнул небрежно, словно отмахнулся от насекомого, – Предъявите ваши документы.

– Заходите, – пригласил Боб. – Здравия желаем! С праздником!

– Что тут у вас? Буяним? – неубедительно скомкал сивые бровки лейтенант. – Соседи жалуются.

Прошли в коридорчик. Стало тесно, запахло мокрой псиной, сапожной ваксой, казармой и личным составом.

– Вы свои документы тоже покажите, – сказал вдруг Василич.

– Вам что, – раздражённо спросил лейтенант, – этого мало? – Он показал на разгрузку и автомат.

– Никак нет, товарищ лейтенант! Но порядок имеет определённый порядок и последовательность действий, мы же против порядка не возражаем! Праздник же – пора повышенной бдительности! А мы тут… вспомнили службу, ратные будни, молодость боевую! Песни спели строевые. Никакой крамолы! Что ещё? Приняли слегка на грудь: опа – и приняли! – Он сделал движение, словно положил на грудь штангу. – Так праздник же!

– Вот грудь и прогнулась, – влез Геныч, – она же не железная! Хотите, я вам про грудь расскажу! Я знаю и про грудь тоже!

Воспоминание о груди развеселило. Компания дружно засмеялась.

Сержант махнул рукой: мол, всё ясно – мирные алкаши!

– А вы, в каком полку служили? – не унимался Василич.

– Неважно, – ответствовал сурово сержант. – Вы эти свистопляски закругляйте!

– А вам? – Геныч взял со стола бутылку, пощёлкал сбоку ногтем.

– Ни боже мой! – ответил лейтенант, – служба! – Вышло излишне категорично и снова неубедительно. Овчарка удивлённо на него посмотрела – умная же, собака!

Показали документы. У Василича сержант долго не мог отыскать фотографию, путался в латинских буквах.

– Всё у вас, молдаван, не как у нормальных людей! Где фотография?

Василич показал фото в своём латвийском паспорте.

– А почему вот здесь, справа, – ткнул пальцем лейтенант, – аист в полёте?

– Откуда ж мне знать? – сказал Василич. – Раскинул крыла и летит – дай бог ему здоровья, я ж их не рисую. Могу вам легенду рассказать про молдавского аиста, который… которого они на коньяке рисуют, известный брэнд, а вам сгодится для тоста.

– Отставить! Не надо умничать! – решительно возразил лейтенант.

Документы у всех были в порядке, но если захотеть – всегда можно придраться.

– Почему ночуете не по месту регистрации?

– Он же не поднадзорный! – вступился Артур. – В гости пришёл, вот к нему, – он показал на Боба.

– А вы кто?

– Сосед снизу, Вихров Артур Степанович, шестьдесят восьмого года рождения. Местный я.

– Покажите паспорт.

– Дома. Квартира 184.

– Так это оттуда был сигнал?

– Во! Моя! Эфесбе! Кобра пятнистая! – хлопнул себя по ляжкам Артур.

У Геныча зазвонил мобильник.

– Да, да! – общественная приёмная Министерства обороны! Полковник Безголовченко на проводе! Оксан, я это! Шучу, естесснно! Не-а! Скоро. Жди солдата с войны! Скоро буду! Автомат сдам в ружкомнату! Цулую.

Выключил мобильник:

– Оксана, стюардесса! Только прилетела! Ребёнка от меня хочет! Я же не могу ей запретить! Если женщина просит!

Он вышел на кухню. Хлопнула дверь холодильника. Вернулся, в руках – бутылка водки.

– Товарищ, лейтенант! Вместо молока – за нашу вредность! От братьев по оружию, холодненькая! У-уму-у! – чмокнул её в туманный бочок.

– Нам нельзя! – лейтенант двинулся к выходу.

И опять не получилось у него.

Геныч затеял пантомиму с сержантом. Сержант засунул бутылку за пазуху.

У него получилось убедительно. Опыт, выслуга лет.

Собака внимательно наблюдала за происходящим, поворачивала голову влево, вправо. Глаза тёмные, выразительные, как у студента на экзамене, только бы сказала ещё чего-нибудь, а вместо этого тихо поскулила, словно по стеклу ножичком скользнула! Уши торчком – уколоться можно!

– Вы тут аккуратней! – только и сказал сержант. Повёл бровью, строгость изобразил.

– Ни-ни! – запричитали все хором.

– Вот так будет лучше! Всем! – Сержант взялся за дверную ручку.

Уоки токи у него на груди затрещал резко и требовательно. Он отстегнул трубку, нажал открытым пальцем в укороченной перчатке клавишу:

– «Восьмой» здесь.

– В шестьдесят четвертой отравление технической жидкостью, пятеро. Три бригады «скорой» выехали.

– Принял «восьмой». Есть, выдвигаемся.

Они заспешили к лифту. Громыхнули по плитке, когти процокали, заскрипел лифт.

Остался запах псины и ваксы. Настойчивый, въедливый, тревожный.

– Мне пора, – сказал Геныч. – Мы с Оксаночкой завтра в Хургаду летим! Красное море! – Подмигнул радостно: – С аквалангом! Перспективный «кадр»!

Жека и Артур распрощались и тоже ушли.

– Выпьем перед сном? – спросил Боб Василича.

– Великий Вильям Похлёбкин рекомендовал пить водку не раньше трёх и не позже двенадцати!

– Нормально! – Боб глянул на часы на руке и ничего не понял. – Хорошее время!

Чокнулись, выпили и рухнули – Боб в кровать, Василич свернулся калачиком на диванчике.

Даже люстру не выключили – не до неё.

 

«…И нет прямого ответа»

Боб проснулся утром нового года. Дверь на кухню была закрыта, оттуда доносилась негромкая музыка. Ему показалось, что он на дне: сквозь толщу воды и металлический скафандр что-то бубнило, воздух большими пузырями стравливался через клапан, поигрывал живыми, кипящими шариками, искажал звук.

Боб попытался различить слова и не смог.

Вчерашняя овчарка умерла при исполнении служебных обязанностей и сейчас разлагалась во рту. Так ему показалось. Словно паралитик, он привстал на руке, перекатился на бок и сел на кровати.

Надо заново учиться ходить. Прошаркал на кухню. Василич стоял у плиты, что-то жарил. Запах еды вызвал тошноту:

– Отлично, – бодро улыбнулся Василич, – сейчас будем завтракать. Сегодня у нас «фирменное блюдо» с солёным огурчиком, морс клюквенный, а также щи из кислой капусты, потому что так рано водку пить вредно, а полечиться надо.

– Какой он бодрый! – с завистью подумал Боб. – Когда ты это всё сварганил? – спросил, испытывая сложное чувство, будто трое суток в шторм он блевал за борт, теперь подташнивает, но и кушать вроде бы уже хочется – требует организм, оживает, возвращается к обычному ритму.

– Встал пораньше, не спится. Одного миллионера спросили: почему вы такой богатый, в чём секрет? А он отвечает – секрета нет, я встаю очень рано! Обычно я просыпаюсь и сразу встаю! Иначе весь день будешь, как варежка вяленая.

Василич накрывал на стол: поставил два прибора, остатки вчерашнего «оливье», из сковородки разложил по два жареных ломтя белого хлеба с начинкой.

– «Бирмингемы» – внутрь ломтя заливается яйцо, зажаривается, потом переворачивается на другую сторону. Можно туда накрошить остатки вчерашней колбасы, ветчины, зелень, сыр, а из серединки делается румяная гренка, на которую можно совершить «утренний намаз» маслицем, потом аккуратно подобрать золотистый желток! Однако для начала я бы порекомендовал кислые щи из кефали, они уже два часа томятся. Рецепт: варишь два часа квашеную капусту, картошку стругаешь соломкой, лук без пассеровки. Морковь не надо. Минут за двадцать до того как снять с огня, закладываешь порционными кусками рыбу. Знаешь, почему-то именно с похмелья лучше всего эти щи идут! Ты выпей морс! Больным для поднятия аппетита первым делом морс дают.

Боб залпом выпил ароматный клюквенный морс, спросил без выражения:

– Откуда это изобилие, Василич? Дед Мороз обронил? Или ты с утра колядками занимался?

– С вечера припас – клюквы взял, капусты, картошечки, кефаль – кстати, очень хорошо чистится столовой ложкой – чешуя крупная, не разлетается по всей кухне! Ложбинкой к чешуе – скоро и прекрасно! – Василич налил полную тарелку, положил ложку сметаны, мелко нарезанную зелень.

Боб хлебнул пару ложек.

– Великолепно! Кажется, реанимация началась, – он попытался изобразить улыбку.

– Ты знаешь, квашеную капусту и солёные огурцы на соляночку, рассольник – можно варить часа три-четыре, и ничего им не будет. Лёгкая хрусточка останется, а бульон будет насыщенный, ароматный. А потом уж и заправку можно делать.

Ягодная кислинка бодрила, возбуждала аппетит, было необыкновенно вкусно. Боб быстро съел щи, прислушался к себе – вроде бы улеглось нормально.

– Соскучился? – Василич поставил тарелку с двумя «бирмингемами», сбоку – красиво нарезанные солёные огурчики, веточка петрушки.

– Конечно. Да и кого радовать? Наварганишь кастрюлю, а кому есть-то? Неделю ешь, ешь, а оно не кончается. – Боб вытер пот со лба и продекламировал:

Мозг начинал работать, организм явно оживал.

– Сам сочинил? – Василич удивился. – Хорошие стихи, я подумал – Олег Григорьев, а оказывается, ты тоже балуешься.

Он полез за окно, достал кастрюльку из бабулиной «выгородки» на жестяном отливе, поставил с краю стола.

– Перед тем как морс с огня снимать – кладу пакетик ванили. О! Смотри, – показал он на открытую кастрюльку.

Боб увидел благородно-бордовую жидкость, почувствовал тонкий аромат ванили.

– Ну как же, – досадливо поморщился Василич, – поэту надо быть внимательнее, присматриваться к деталям! Я клюкву всё утро тёр, тёр на дуршлаге, кажется – всю стёр! А видишь – две-то ягодки – уцелели! Вот так и в жизни. Это я к чему? Да к тому, что «Надежда»… Иванннна должна умирать последней. Всегда есть шанс! – Василич подлил в бокал морса.

Морс окончательно привёл Боба в норму. И глаза открылись, и «шестерёночки, пружинки, золотнички и мембранки» внутри заработали, закрутились, что-то зажурчало с удовольствием, возвращая к жизни.

– У меня отец готовил великолепно. Мосты строил, жили, как цыгане – в вечном движении, – Василич присел к столу, расправил на коленях бабкин передник. – Он из командировки, бывало, вернётся – идём вдвоём на базар. Мясо выбирал «со слезой», зелень, фрукты, всё – не спеша, обстоятельно. Потом готовил – залюбуешься! К пацанам на улицу не тянуло, так было интересно! Может, добавочку? Небольшой кусочек, – предложил Василич. – Что там кусочек! Мушки проглотить не могу! – засмеялся Боб в первый раз. – Может, не по специальности трудишься?

– Знаешь, есть новелла. Марку Твену приписывают. Жил один сапожник, хромой. Попал он за честный и доблестный труд – в рай, а в раю – идёт колонна знаменитых полководцев всех времён и народов. И во главе колонны – он, хромой сапожник. Мораль: если бы этот сапожник был полководцем, это бы величайший полководец!

– Да, пойди, узнай – где твое место в рабочем строю, – вздохнул Боб.

– Есть теория «пяти процентов», – объяснил Василич. – Говорят, что именно столько людей могут успешно заниматься бизнесом. Остальные – случайные! Я, когда узнал, погрустнел. Потом решил: ведь эти самые «пять процентов» – они же существуют и в других сферах человеческой жизни. Самое главное – узнать, в какой «пятёрке» конкретно – ты! А сейчас странная ситуация. Если ты не «бизнесуешь», значит, ущербный! Растерялись многие, пытаются наладить «купи-продай». Например, бразильцы классно играют в футбол! Эфиопы – отличные бегуны на дальние дистанции, в американском баскетболе почти сплошь – темнокожие, и так далее. А в бизнес лезут все! Ощущение быстрых денег, здесь и сейчас, а понятий – нет, и никто не учил. Хотя – я считаю, что евреи веками вырабатывали правила бизнеса, и весь мир их принял. Головы у них «светлые»! Так чего ж удивляться, что «бабки все у них».

– «Кесарю – кесарево, слесарю – слесарево»! – заметил Боб. – Я ещё при «совке», всегда возмущался – если ты не можешь «собрать-разобрать» легковушку «на время», значит – ущербный. А я, может быть, другое что-то делаю классно, и денег там заработаю и заплачу в автосервисе, где специалист всё сделает правильно! И вырастили целую страну дилетантов. А весь мир живет по законам профессионализма! Да.

Василич собрал посуду, сложил в раковину. Мыть Боб не дал – ожил, сам помыл, набрызгал вокруг.

– Вот смотри, вода – мокрая! – Вода вообще-то… она разная, – сказал Василич. – И мокрая вода бывает. И мёртвая, и живая. И «кривая», пьяная, значит. А вообще-то – да, вся она мокрая! Влажная. – Хорошо, когда это понимаешь, – продолжил он. – Сначала кажется – случайность! Потом проходит время, и понимаешь – э, нет, брат-мусью! Это было бы слишком просто, если бы было так просто! Вот взять, к примеру, меня. Один оказался в какой-то жизненный момент. Я тогда лейтенантом служил, двухгодичником. Девушки приходили-уходили, но – эпизодически. И вот однажды забрёл я в кинотеатр на окраине. Зал полупустой, январь, студёно, неуютно. Показывали «Зеркало» Андрея Тарковского. Его отец – поэт Арсений Тарковский – четыре стихотворения читает по ходу фильма. Выразительно, ритм особенный – авторская интонация:

– Одиночка, думаю – это ведь я. Одинокий! И желание загадал – встретить ЕЁ!

И позвала меня одна знакомая в гости, на день рождения. Пришёл. А хозяйка пригласила подругу. Этакая «графиня-вишенка», студентка физмата, умная, в очках! Ну и мне кадрит её. А я же Козерог: упёрся копытами – ни в какую! – Кофе будешь? – перебил сам себя Василич. – Для бодрячка.

– Можно! Там вот, натуральный молотый, – показал Боб, в шкафчике, в банке красивой…

– Э, нет – у меня фирменный напиток. – Василич пошуршал в сумке, достал пакетики, заварил. – Я зимой в кофе немного молотого имбиря кладу, буквально на кончике ложки. Аромат и профилактика от простудифилиса. Ну как?

– Интересное ощущение. Лимон и перец. Согревает изнутри!

– Вот – кладу на полочку пакетик. Как только почувствуешь, что соплегон начинается, – три кружки за день завари крутым кипятком, дай остыть и выпей. Всё нутро прогреет, и хворь – долой, без химии и антибиотиков! Даже когда писаешь – чувствуешь, что горячо! Есть такая болгарская поговорка: «Перец печёт два раза»! – Улыбнулся в усы. – Из этой же серии.

– Да! Значит, возвращаясь к теме – день варенья, зима, – напомнил Боб.

– Ну да! – заулыбался Василич. – Что это, думаю – я сам не найду, кого хочу! И приходит ещё одна подруга виновницы торжества, одноклассница её бывшая. Ну я, не так чтобы назло, а впоперёк, стал за ней ухаживать. И провожать пошёл. Тихо, снег крупными хлопьями падает. Валит и валит. Тротуары, дороги – всё прикрыл. Идём, как два сугроба, новую тропинку торим, а снег ресницы склеивает, шекочет по лицу. Улыбаться хочется. Она в шубке светло-коричневой, глаза огромные, лицо ясное. Щёлкнуло! Проводил до подъезда. Телефон взял рабочий. У неё домашнего тогда ещё не было. И – уехал в Ленинград в командировку, на всю рабочую неделю. В понедельник звоню ей на работу. Она смеётся:

– Ты куда пропал? – радостно так, а главное – искренне, без этих бабских закидонов.

Удивился: кому-то нужен я, кроме мамы и начальства! Договорились встретиться. Посидели в кафе, погуляли. Через некоторое время пригласил в гости. Осталась до утра. Милый человечек, не хищница! Продолжаем встречаться. Я ей заливаю, что инженер, мол, работаю на оборонку, много не могу рассказывать. А однажды не успел переодеться! Припёрся на свиданку в форме. Вижу по лицу – не рада. Так на душе неприятно, словно обманул хорошего человечка. И пропал я тогда на все выходные. Загулеванил с однополчанами, по пиву, то да сё! А сам всё про неё думаю. Позвонил – обрадовалась опять! Одним словом – «убегая, догонять» у меня получилось, не специально, конечно. И не случайно, думаю, потому что понял – и я ей рад! Был у меня боец, молдаванин. С такой смешной фамилией – Кышка! Родители к нему в гости приехали. Воскресенье, тишина, я – дежурный по части. В отсутствие командира имею полное право отпустить на трое суток в увольнение.

Ушли они. Проходит минут пятнадцать – возвращается он, с огромным пакетом, из целой газеты свёрнут! Это, говорит, вам, товарищ лейтенант! А там – черешня! Крупная, бордовая! Меня осенило – вот адрес, говорю, как раз тебе по дороге, завези девушке одной.

Потом она мне рассказывала. Читаю, говорит, книжку, одна дома – родители уехали, ты на службе. И так захотелось черешни! А тогда-то – не сейчас, когда на каждом углу и киви, и ананасы. И вдруг звонок в дверь! Открывает – стоит мой боец: вот, говорит, товарищ лейтенант прислал. И бегом с третьего этажа.

Этот самый кулёк и решил вопрос – пойдешь за меня замуж? А я сделал вывод на всю жизнь – надо женщин от текущих проблем отвлекать, чем-то удивлят приятным, не огорошивать, а – удивлять!

Свадьба скромная была. Но машину я заказал – кабриолет 1927 года! Ретро – высший класс. «Сувенирная шкатулка», не авто! Думаю – чем-то свадьба должна же запомниться!

Получил я «подъёмные» на дембель лейтенантский, и полетели мы в Сухуми, медовый месяц провести. Свидетель с моей стороны, Алик, тбилисский парень, работали вместе, дал нам рекомендательное письмо к своему другу – Отари. А у того сын только родился, наследник. Дружная абхазская семья. Сердечные люди. «Друг Алика – наш друг!» Отвели нам второй этаж.

Поставили у тахты десятилитровую бутыль великолепной домашней чачи, извинились – мол, не до вас. А нам никого и не надо!

Мандарины ниже по склону поспевают. Воздух влажный, терпкий. Ночи чёрные, звёздные, душные, только голышом и спать! Окна большие. В космос смотрим, в Вечность, желания загадываем.

Сухуми – город великолепный! В кафе напротив Гоглик, осетин, готовил нам завтраки. Я договорился с таксистом Шалвой, он каждое утро вывозил нас на «медицинский пляж», вечером – обратно. Сходим на набережную, кофе крепкого у грека Костаса выпьем. Можно на гуще погадать, но незачем – и так ясно, что хорошо!

Спрашиваю:

– Ты счастлива?

– Лет через двадцать отвечу. Можно?

– Хорошо, – говорю, – подожду, куда спешить! Мы же только на краешек Вечности выбрели.

Вернулись, устроился я на работу. Живем у тёщи с тестем Они люди рабочие, простые. Душевные, скандалов – ни-ни. Жена моя – в положении.

Просыпаюсь как-то утром в воскресенье, словно окликнул кто меня нежным голоском. Смотрю – стоит у окна. Огромное такое окно, дом сталинский. Занавеска отодвинута, солнышко встаёт. Она в ореоле, словно сосуд прозрачный, золотистым светом облитый. Кажется – живот просвечивает. И увидел я там – девочку, дочку. Тепло ей, жмурится на солнышке. Любимая прислушивается и слышит дочкин голосок. Общаются молча. Чей у неё будет характер? Она будет подвижной любознайкой, как мама! Красивой и умной. Уравновешенной и успешной в жизни. И любимой! Вот это – обязательно! Они вместе будут гулять, и доверять друг другу секреты, уже сейчас, только одна – крохотная женщина, а другая – её мама! Но обе – женщины!

Я же вижу, как они замечательно общаются! Девчонки мои!

А я буду вместе с ними, рядом, не буду мешать. Любить и любоваться.

И загадал, чтобы родилась дочь! Девочка ближе к маме с папой – я так решил!

Лежу, не дыша, боюсь спугнуть видение. Ночнушка приподнялась спереди, коленки виднеются. Беззащитная такая, сама как девчонка, стоит моя жёнка, и живот её не портит, наоборот, солнце ушло, а она светится изнутри навстречу дню. В какое мгновение, в каком чудесном сосуде перемешались так вот неразделимо наши жизни, соединились, и радости добавилось, и ответственности.

Как вода переливается через край и бежит дальше светлым ручейком, слепит бликами весёлых зайчиков, тепло внутри от них, и думаешь – Господи, разве можно – так вот… такое… божественное – перед глазами! До слёз!

Василич немного помолчал.

– Так что – родилась у нас доченька. В день её рождения собрал я все газеты, сложил их на будущее: интересно же потом прочитать, что в мире происходило в этот день! Для нас – историческое событие!

Привёз их домой. Спит. Посередине ночи устроила жуткий крик. Успокоить не можем. Мы перепугались!

Чуть свет за врачом. Пришла участковая, старушка седенькая, мудрая. Столько пелёнок за жизнь повидала! Смеётся: она же у вас голодная!

А мы за суетой, сю-сю, ду-ду – и забыли!

И пошла наука! С утра на работу, потом бегом домой, на молочную кухню, потом гулять, потом купание, кормёжка и сон! Я в ванную, а она доверху набралась за сутки! Засучивай рукава, выполняй обещание – стирать первые два года!

Через полгода стали уже полностью по ночам спать, спокойней стало. А уж как говорить начала! Только успевай – записывай! Однажды приходим с работы, а дочь хмурая, заплаканная. Что, спрашиваю, за печаль? Тёща мнётся. Она первые три года с дочкой сидела. На пенсию вышла. Замечательная женщина, земля ей пухом. Говорит: я Катю в храм снесла, покрестить. Поставили нас в кружок, нескольких бабушек с детками. Батюшка ходит, псалмы распевает, и наша красавица взялась петь! Он её нахваливает – вот певица растёт всем на радость, а она за пламя свечки – хвать ручонкой! И обожглась. Рёв – на весь храм, купол вниз прогнулся. Вот и расстроенная.

Посмеялись. Тёща рада – не ругают!

Пошла дочка в школу. Получил я квартиру кооперативную, трёхкомнатную. Переехали. Жена готовить не умеет. Пока у тёщи жили – та готовила. Тут меня Бог надоумил! Давай, говорю, конвенцию с тобой заключим: в праздники и выходные готовлю я, а в будни – ты! Она согласилась. И вот мы по утрам каши едим с «желваками», омлеты «резиновые». Дочь выплёвывает, а я только нахваливаю! И однажды жена устроила мне сцену. Надоел мне этот цирк! – кричит. – Ты что – издеваешься?

– Если я не хочу, – отвечаю ей, – со мной никто никогда не поссорится! Запомни раз и навсегда.

Несколько лет у меня ушло на это, но сейчас – как в ресторане: от закусок до десерта! Очень горжусь, и помогаю, конечно, потому что самому интересно!

И вот собираемся мы восьмого мая тестя с Днём Победы поздравить. Стоим на пороге своей квартиры, звеним ключами, а из лифта – два мужика. Извините, говорят, мы из военкомата. Надо вам, как офицеру запаса, срочно мобилизационное предписание поменять.

И повестку вручают с красной полосой, мол – срочно!

 

«Эшелон»

Посадил жену и дочь на троллейбус, отправил к тестю, к праздничному столу. Сам поехал в военкомат. А там! Народное гулянье! Учения, что ли? Зашёл – и дверца захлопнулась! В автобус – и в войсковую часть, за город. Переобмундировали.

А людей всё подвозят. Один пролёт забора завалили. Толпа как ломанула, словно лоси в чащу, только треск пошёл! Смотрю и думаю: вот мне – почти сорок! И я, как пацан, буду скакать по заборам? Что-то остановило! Родина, страна? Не было ничего такого во мне тогда, Но вот сказал себе: будет так! И в ту сторону не смотрел уже.

И повезли нас в зелёных вагонах с белым трафаретом по бокам: «Скот». И весь этот «скот», из запаса прямо – на заклание – в Чернобыль!

…И разодрали они свои верхние одежды и зарыдали, и семь дней сидели молча, ибо видели, что страдание его весьма велико.

А после сказал он:

– Проклинаю день, в который родился, и ночь, в которую был зачат. На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружил мраком? Вот, иду я вперёд, и нет Его. Назад – и не нахожу Его. Но Он знает путь мой, и пусть испытает меня – выйду, как золото.

МУДРОСТЬ ЖИТЕЙСКАЯ:

– Есть на тебе вина, тебе же неведомая. Покайся. Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай. И тогда Бог простит грех, и узнаешь, что шатёр твой в безопасности, и увидишь, что семя твоё многочисленно и отрасли твои, как трава на земле. И войдёшь в гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в своё время.

ОТВЕЧАЮ:

– Я – праведник. Вы придумываете речи для обличения? На ветер пускаете слова ваши. Они – пища без соли. Страдания же мои – посещение Божие: стрелы Вседержителя во мне. Ужасы Божии ополчились против меня.

МУДРОСТЬ ЖИТЕЙСКАЯ:

– Люди – храмины из брения. Не погибают ли с ними и достоинства их? Праведник не значит «безгрешный». Богообщение – залог бессмертия, а не временного благополучия.

ОТВЕЧАЮ:

– Находясь на пороге смерти, я безутешен. Не жажду я вернуть утраченное. Душа моя желает прекращения дыхания, нежели сбережения костей моих. Ужасаюсь тому, что праведник приговорён к той же участи, что и грешник! На что надеяться? Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твоё, каждое мгновение испытываешь его? Разве я море или морское чудовище, что Ты поставил надо мною стражу? Опротивела мне жизнь. Отступи от меня, Господи, ибо дни мои – суета!

ТРАДИЦИИ:

– Я утверждаю: просто так Господь не наказывает. Он заботится о Своих тварях, как о растениях, питает их, не даёт раньше срока увянуть. И, если сыновья твои согрешили пред Ним, то Он и предал их в руки беззакония их. И если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобою. И если вначале у тебя было мало, то впоследствии будет весьма много.

ОТВЕЧАЮ:

– Какой смысл в чистоте, если Бог уже вынес приговор. Господь – великий Творец, премудр сердцем и могущ силою; кто восставал против Него и оставался в покое? Кто скажет Ему: что Ты делаешь? Пред Ним падут поборники гордыни.

Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведёт меня с Ним? А если осуждён я, зачем же напрасно томлюсь? Измени закон – отмени смертный приговор праведнику. Но как возможно осуществить такое немыслимое желание? Мира Твоего не приемлю! Земля отдана в руки нечестивых; лица судей её Он закрывает. Если не Он, то кто же? Кто примирит человека с Богом?

Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас – брешь зияет в мироустройстве! Что-то неправильно, что-то не так! Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня, жизнь и милость даровал мне, и попечение Твоё хранило дух мой? Но и то скрывал Ты в сердце Своём – знаю, что это было у Тебя, – что если я согрешу, Ты заметишь и не оставишь греха моего без наказания. Тогда зачем бесценный божественный дар – человеческая свобода? Сатана солгал, когда сказал: «Будете, как боги, знающие добро и зло». Познание без Бога, без Его благословения, – мрак кромешный и смерть. И нельзя вменить бывшее, яко не бывшее.

ДОБРОДЕТЕЛИ:

– Речи твои – посягательство на тайны мироздания! Ты хочешь изменить порядок вещей. Дерзнул на то, что Бог заговорит с тобой? Мудрость Божия выше небес и глубже шеола, длиннее земли и шире моря. Можешь ли ты исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя? Будь мудр житейскими истинами. Упрямство же твоё – бессмысленно и опасно: безрассудный человек не станет мудрым, как не станет дикий ослёнок человеком! Управь свое сердце. Примирись, и будешь спокоен.

ОТВЕЧАЮ:

– В руке Бога – душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти. Как бы ни были мудры старцы, Он лишает их смысла, как бы ни были велеречивы люди, Он отнимает у них язык, отнимает ум у глав народов земли и оставляет их блуждать в пустыне, где нет пути. Мудрость – не обличение, но в ней имеется нечто непостижимое для человеков, ощупью ходят они во тьме. Мудрость – запретный плод, её стяжание ведёт к смерти. Избранники – те, кто пытается отведать запретный плод и, вкушая его, хотят обрести бессмертие: сколько знаете вы, знаю и я… Но я буду говорить, что бы ни постигло меня. И это уже в оправдание мне, потому что безбожник не пойдёт пред лицо Его!

Состязающийся с Богом и есть праведник. Безбожники не пойдут пред лицо Его, им нечего вопрошать у Бога и не о чем спорить с Ним. Такова неистовая праведность, горящая, как факел, суть которой – избранничество, а цель – богопознание, бессмертие. Не страшна ли она для человека? Состязаться с Богом – не помышление ли сатанинское?

Злое – от Бога – есть тяжкое наследие человеческой свободы, и не скрыться от него на земле. Но когда умрёт человек, то будет ли он опять жить?

…Пусть вместо пшеницы вырастет волчец и вместо ячменя – куколь…

Попал я в роту радиационно-химической разведки, замкомандира.

Из всей роты четверо или пятеро, может быть, имели представление, как замерять радиацию. Все – из запаса. Кроме командира, конечно. Первый взводный – профессиональный радиолог, в политехническо институте преподавал, разобрал дозиметрический прибор, ДП5Б, рассказал, где включать, как с ним работать. И прямо со станции поехали в Зону первые два экипажа.

Так вот и мотался, пока свою «дозу» не съел.

Три месяца понадобилось.

Предлагали на крышу четвёртого блока: «сегодня полезешь – завтра домой поедешь». Ходил такой… полковник, пачкой новеньких десяток смущал – вот, мол, наличкой сейчас же приплачу – скажи, сколько отсчитать? Бес!

И вот – взошёл он на высокий холм и увидел Смерть перед собой, адские разрушения, и курилась над жутким зрелищем хаоса вселенская погибель, созданная людьми по недомыслию и губительному тщеславию. И стал он – сам не свой! Содрогнулся от ужаса, но нашёл в себе силы спросить о Боге и Вечном.

– Но укажи – в чём грех мой?

– Оглянись на чудесное разнообразие природного мира, который сотворил я и которым повелеваю. Земля, море, звёзды, заря, снег и дождь, потоки, роса, облака, пыль. Львы, вороны, дикие козы, онагры, павлин, страус, конь, ястреб, орёл – со всеми их повадками, приметами.

– А где же человек в этом ряду зверей и явлений природы? Он не так совершенен, чтобы Ты гордился Своим созданием?

– Как можешь ты постичь промысел Мой, не поняв сути простых вещей, созданных Мною? Как рождается капля росы? Как расчистить облака и удержать сосуды неба? Постигни мудрость Мою через мелкие частицы Моих творений.

– Хочу говорить с Тобой о себе. В чем исключительность моя?

– Ты вопиешь о несправедливости не потому, что нет Меня, а потому, что я, Бог, – есть.

– Да! Я признаю могущество Твоё. Но так ли оно всеблаго?

– У нас разные пути, Бога и человека. Они несоизмеримы. Оттого – один ты на пути своём.

– Я искал встречи с Тобой, Господи! Услышь отчаянный вопль одинокого!

– Я говорю с тобой не о тебе. Так же как и ты хочешь говорить не обо Мне, но со Мной. Учись узнавать смысл и тайны мироздания через простое – травинку, каплю росы. И через малое – познай Меня.

– Что же – источник добра и зла?

– По искушению сатанинскому человек разделил мир на добро и зло. Я же – взращиваю единое, проходящее сквозь рай, древо жизни, ветвями и веточками которого образуется весь космос, вплоть до мельчайших тварей.

– Но добро и зло – что это для людей?

– На весах вселенской жизни они легче травинки и муравья, потому что в них – отпадение от жизни, убыль живого. Я же – как живая вода, как дыхание жизни.

В росе и граде, в родах и беге, в перьях и челюстях, во всей предметности мира познавай и угадывай Меня, читай Мою волю. И оставит тебя мучительный вопрос – справедливо ли то или это? Ибо меркнет он перед великолепием творений Моих – каждый листик, каждый луч Божий люби. Животных, растения, всякую вещь. И полюбишь, наконец, весь мир уже всецелою, всемирною любовью.

– И я смогу вернуться к Тебе? Не отказываясь от различения добра и зла?

– В древе жизни – спасение, а не в добре, противостоящем злу, как две изогнутые, искривлённые ветви на одном горьком древе…

* * *

Василич достал из холодильника шесть картошек «в мундирах», баночку грибов.

– Картошку сделаю – «папасат». Это значит, мы с неё мундирчик-то снимем и в маслице обжарим, зарумяним её, родненькую. Чёрные грузди – урожай прошлой осени! Пять дней вымачивал с солью, дважды в день воду менял, да сорок дней под гнётом. С тмином и чесночком! К утру приберёг после Нового года.

Он открыл банку, снял сверху тряпицу, нарезал упругие ароматные грибки – сверху фиолетовые, внутри – белоснежные. Выложил в хрустальную посудину, плеснул подсолнечного масла, тонко подрезал колечками репчатый лук.

– Вот это настоящее! Натюрморт с грибами! Смотри – лучок, как кольца у Сатурна! Космос – с ума сойти!

Бутылка водки покрылась испариной, замутилась, будто майонез в неё добавили.

– Тебя выгодно в гости приглашать, Василич!

– Эх, Борис Иваныч, дорогой ты мой Боб, ты не поверишь, как может радовать чистая тарелка! Это значит – всё вкусно! Ужовисто и аппетитно. Лучшая награда для повара! Так что выгода – это про другое!

Боба слегка повело.

– На старых дрожжах! – заметил Василич, – ничего! Первая колом, вторая соколом, а уж третья – мелкими птахами.

– Так вот. Пошёл я в «наёмники», в менеджеры, – продолжил рассказ Василич. – Пристроился в одну коммерческую структуру, частную. Во главе двое – бывший мент и судимый: типичный расклад по тому времени. Изучаю рыночные отношения прямо в гуще – на базаре! Нормально зарабатываю.

Поначалу со всего города народ пёр – то на лекарства маме не хватает, то до получки одолжи, то бизнес кто-то затеять решил свой; и все – ко мне! Самому только на еду оставалось. Примерно полгода такая катавасия творилась. Потом сказал однажды – стоп! У меня семья, её кормить надо, а вы уж сами думайте. Но в церковь много давал. И деньгами, и продуктами. Там у них почти тридцать человек кормилось, чтобы не погибнуть.

Прихожу с работы поздно – еда на столе! Всё с улыбкой, с пониманием, постирано, прибрано. А я, как лётчик-ас – прилетел, самолёт поставил на стоянку, и отдыхать.

Купил машину «Фольксваген-Пассат». Жену с дочерью отправил в дорогой пансионат.

В один прекрасный день с шиком подрулил к ним под окно! Поехали кататься, сюрприз вполне получился! Люблю я это дело и дочке передал по наследству – желание и умение делать приятные сюрпризы!

А тут мои хозяева стали соревноваться: один «мерседес» купил, другой минивэн, первый – джип, второй – автобус, и – понеслось! Бывший мент говорит – хватит контрабасить, пора легально работать, второй во вкус халявы вошёл – не остановить.

Разругались они вдрызг! Фирма стала разваливаться.

Я успел немного денег подсобрать. «Хочешь зарабатывать сколько хочешь – открой свою фирму»! Взял в компаньоны двоих своих институтских однокашников, просто в долю, без денег, думал – заработать у них будет стимул, а потом поделим на троих, свои же люди!

Да. Как говорят французы: «Благодарность – это плод, который надо срывать вовремя, иначе он перезреет, начнёт гнить и пахнуть».

Один стал на меня веером письма писать. В налоговую, финансовую, криминальную! Второй якобы взял кредит через оффшорную компанию, и проценты каждый месяц, как расстояние до Луны. Одним словом, бизнес закончился. Начались угрюмые «считалки», посиделки по кабинетам, объяснительные, протоколы, суд: дерьма до подбородка – не вздохнуть полной грудью!

Да по сути дела – сам же я и виноват, распустил, понадеялся на сознательность!

Стал ходить в храм, познакомился с батюшкой, отцом Сергием. Спрашиваю его:

– Вот в библии написано – спешите делать добро, а получается, что добро – наказуемо!

– Верно! – говорит. – Зло в человеке – от его несовершенства. Не Бога это дело! И страдания эти – человечьи. Чаша – едина, в ней вместе и зло, и добро, и удел человека – разделить их правильно!

Если праведно дело твоё – воздастся стократно. Только не сразу увидишь ты плоды усилий своих. И будут ли они, и куда бросил ты семена – на камни или в почву плодородную, но надо вставать, идти и сеять.

А тут ещё напасть – машину угнали, прямо из-под окна. И дефолт грянул во всей красе. Выдуло этим ветром последние деньги!

Огромная, мохнатая ЖОПА наехала на всю мою жизнь! Вот они – руки, вот – ноги. А голова – не соображает! Ступор.

Выпью с утра вина – и упал. Встал к вечеру, вина выпил – упал! Месяц, второй. Валяюсь на тахте чурбаном вонючим. Горби, доберман, подползёт, под руку примостится. Фыркает, перегар не нравится, видишь ли, ему, но лежит! Только вздыхаем по очереди.

Так беспробудно на вино навалился, что казалось временами – читать и писать разучился! Фамилию свою стал забывать и ручки пугаться.

Жена – ни слова, ни упрёка! Хоть бы накричала на меня, я – на неё, разрядились бы. Потом думаю – ты же сам от скандалов её отучал! И в одно прекрасное утро подхожу к холодильнику, а там – «тундра» и две вялые морковки между собой переплелись. Что ж ты, говорю себе, самых близких истязаешь, размазня! Вытаскивай себя, как Мюнхгаузен, за волосы из болота.

Потом уже узнал: только обручальное колечко оставила. Всё в скупку снесла, все мои подарки, золото какое-никакое. И ни слова попрёка! Кого как, но меня это сильно «отдисциплинировало»!

Встал я в полный рост и с криком «пое. ть» – рванул с чёрным знаменем на баррикады, образно говоря!

Стали потихоньку выплывать на светлую воду.

Дочка – умница. Девятый класс. С языками очень у неё здорово шло. За год до этих событий занялась немецким языком, сама. Мечта мамина – знать иностранные языки в совершенстве!

Выиграла дочь международный конкурс по обмену школьниками: можно выбрать любую европейскую страну и на год – учиться их языку, в их же школе. Говорит – хочу в Германию, а жить – в обычной семье. Заложил я квартиру, отправили её в Регенсбург – древнюю столицу Баварии. Говорят, в Баварии самые добродушные немцы живут. Семья, четверо детей. Наша – пятая. «Папа Клаус» и «мама Сабина». Дом свой, трёхэтажный. С вечера на доске расписано – кто мусор выносит, кто в магазин! Немцы, порядок. А мы с женой первые три месяца места себе не находили! Отправили кровиночку родную в дальние дали, к чужим людям.

Клаус до сегодняшнего дня на Кристмас и ко дню рождения дочери печенье присылает. Пятьдесят евро в носок положит – «на сладкое»! Она с ними переписывается. А дед наш – партизан, боевой ветеран – говорит: «Дай Бог им здоровья! Правильные немцы! Наши!».

У меня такое ощущение, что мы с женой – как в самом начале, только она теперь хозяюшка настоящая! Магазины отыскала – сэконд-хэнд, всё чистое, с бирками, ненадёванное, и цена смешная. Сготовит – объеденье, и недорого. И всё – приветливо, без угрюмости. Гляну на неё – всё понимает. Такой вот «аванс» мне выдаёт. Ну, думаю – надо подтягиваться, уходить с чёрной дорожки!

Однажды меня летом дождь загнал под навес, стою, пережидаю. Старушка рядом: косыночка белая, кофта-самовязка длинная, юбка до пят, сандалии. Божий человек. Верующих сразу видно. Слово за слово, разговоры на вечные темы.

И стал я ходить в храм. Всерьёз, по-настоящему. Книги читать, Библию.

Истины вечные, как сама жизнь, постигаю по-новому. Вот, например – «Отче наш», молитва изначальная – «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Раньше думал – всеобщее прощение и списание долгов. Ан нет! Другой смысл – твой долг, вот ты о нём и пекись, отдавай, а другие пусть свои долги сами отдают. Тогда и будет общий порядок!

Или вот – заповеди блаженства: «Блаженны нищие духом, ибо они наследуют царствие небесное». По советской терминологии, нищие духом – это бездуховные!

Нет, думаю, что-то тут не так. Глянул в Православную энциклопедию: «Нищие духом – усмирившие свою гордыню во имя ближнего». Потому что первый грех – гордыня. А уж потом – сребролюбие, блуд, уныние, забвение, нерадение и так далее.

Подошло двадцать лет нашей семейной жизни, и осенил меня Создатель.

– Давай, – говорю, – Николавна, жёнка, душа моя – повенчаемся в храме!

А у меня к тому времени очень плохо с ногами стало. Как деревянные.

Каждый вечер она их растирает спиртом, пока тепло не почувствую. И такая мыслишка, шустрая, как мышка: а куда я – если? Но тему не углубляю, я себе это запретил давно, как первых бойцов из моей роты закопали – раз и навсегда запретил!

– Согласна, – говорит, – обвенчаться перед Господом рабу Божьему Василичу!

Договорился с отцом Сергием. В свидетели взял институтского товарища, истинно верующего человека. Дочь как раз из Германии вернулась. Обвенчали нас чинно, по обряду. Домой вернулись, а мне вдруг стало стыдно:

– Как это я мог мысль нехорошую допустить! Вот – я, вот – жёнка! Дочь! Не искушай без нужды!

Посидели ладненько вместе с отцом Сергием, чаю попили.

– Отвечай, – спрашиваю, – ты счастлива со мной? Двадцать лет прошло-пролетело!

– Да! – отвечает. И улыбается, в глаза смотрит, в косыночке лёгкой – красота настоящая!

Ладно! Едем дальше!

Пошёл по врачам. Дали вторую группу: восемьдесят процентов нетрудоспособности. Проверили семь раз за десять лет!

Всякий раз – по двадцать кабинетов пробежишь! Сосед без обеих ног – три года ездил на ВТЭК. Группу подтверждать.

– Вы чего, – говорит, – ждёте, когда ноги вырастут?

Врачи извиняются – не мы эти законы придумали!

Тёща моя, Фёдоровна, пока мы на работе, приедет к нам, ключи у неё были. Травяной сбор заварит. Из мешочков разных, пакетиков в кувшин муравленый насыплет по щепотке. Пей, говорит, заместо воды, сколько захочется!

– А что от чего помогает, какая трава чему способствует? Это что, фирменный коктейль – «Смерть нуклидам»?

– Там, – смеётся, – есть одна травка – «зашибись-трава» называется, вот она все хвори перешибёт! Не сомневайся. А что не надо – само прольётся.

И перестал я по два раза в год в больнице лежать, весной и осенью! Пить захочется, налью из кувшина, а в нём здоровья – немерено прячется! Пьёшь, и аж голова кружится, такая сила вливается!

А если подумать: вы же покупаете чистую воду! А мы в Чернобыле воздух делали чище, и не только для себя.

Почему нам не платить? В Америке, говорят, всем, кого отнесли к категории «солдаты мира», то есть тем, кто участвовал в ликвидации техногенной катастрофы мирового масштаба, платят пенсию – тысяча долларов в месяц за каждый «съеденный» рентген. Умножь на мои двадцать два с хвостиком! Чтобы можно было себя не ронять и жить достойно, а не так, как сегодня. Когда узнают, что ты чернобылец – смеются и с удовольствием рассказывают, как они отмазались от этого дела! Особый шик, вроде как – мы умные, а вы – говно тупое! Представь на минуту: ВСЕ умные, куда-то подевались, тишина вокруг! Никого нет, все же отмазались, ручки умыли. А «печка» эта – фонит равномерно, нуклиды гонит! Хорошая картинка!

– Давай-ка, брат-мусью, на вторую ногу, чтобы не хромать! – Василич разлил по рюмкам водку, – такую закусь помимо водки есть грешно!

Выпили. Внутри приятно потеплело, отозвалось по-доброму.

– Эка! Как Христос босиком, прости Господи! – порадовался Василич. – Да ты ешь груздятки, они прохладные вкусней! Скользят приятней!

– И прочитал я в газетке интервью с пастырем церкви «Новая генерация», – Василич вернулся к рассказу. – Вопросы к нему возникли. Созвонился, попросил встретиться.

Пришёл заранее. Молельню они переоборудовали из бывшего варьете и ресторана. Музыка, никаких ликов, только крест в центре сцены.

Вышел он. Всё вроде правильно говорит, заводит сам себя. А в какой-то момент споткнулся, видно, не знает, что же дальше-то говорить, и как зарядил минут на двадцать – «хэллилуя-хэллилуя», и словно падучая на него напала – трясёт всего. Шабаш натуральный! И весь зал задёргался. Смотрю с балкончика, и весь этот «карнавал» мне кажется смешным и нисколько не задевает. Да потому, что если тебе есть что сказать, ты найдёшь нужные слова, не станешь кричать «хэллилуя», а чётко свою мысль сформулирушь и достучишься до сердец!

Закончил он своё «шоу». Присели у него в кабинете. Он доволен – всё прошло, как задумывалось.

– Давайте, говорю ему, – с самого начала: почему «Новая генерация»?

– Хороший вопрос! Моисей водил свой народ по пустыни сорок лет, чтобы умер последний, кто помнит рабство. Мы – это те, кто родился от людей, в жилах которых нет ни капли рабства!

Видно, уже привык отвечать на этот вопрос, отработал.

– Нет! – возражаю я, – по Библии, двое остались живы! Значит, вы, в угоду красивой сказке, морочите людям голову!

Домой возвращаюсь и думаю:

– Со школы нас стращали: эти – сектанты, те – трясуны. Те – неверные, эти – необрезанные. А какая между ними разница? Ведь все говорят – «Слава Создателю»! Текст в Библии, Коране – почти слово в слово, один – как и Бог. Ценности у всех одинаковые. Учат – любви, человечности. И раз в сто лет Библию, Коран и Тору – не переписывают! Одни у всех проблемы! Избраны Богом, не избраны!

И пришёл к выводу: нужно это всё – генералам от религии! Посредникам! Бог – в душе должен быть, потому что душа – это его создание и промысел, и если создал Он человека по образу и подобию – значит, не мог он, Отец наш, создавать ущербных, он же – совершенен! И каждый из нас совершенен, и есть у каждого из нас всё, чтобы жить счастливо. Только многие счастье понимают как «счас»! А надо всему познать цену, исповедовать вечные ценности и начинать – с Любви. Жить по-совести, совершенствовать душу свою, созидать её ежесекундно.

Почему я раньше не задумывался об этом, когда жил припеваючи? Это что – очищение моё через страдания, живая вода после мёртвой? Есть еда, дом, дочь-умница, красавица, жена рядом, повенчаны мы с ней – простые Истины. Радуйся малому, и из него, как из зёрнышка макового, вырастет в своё время, что должно вырасти.

Кинозал в том далёком, холодном январе. Но «одиночка» – может быть и человек, а может быть и камера, в которой душа томится! Почему я подумал об этом сейчас? Я выпустил душу на волю, и она обрела полёт. Может воспарять к Создателю её сразу, минуя «приёмную», «посредников». И я могу беседовать с Отцом – не презираемый им, для меня есть время и место, я – совершенен и соединён, един с ним через эту вечную, нетленную категорию – душу!

Стал ходить в храм редко. Но не считаю себя неблагодарным за то, что в трудную минуту этим спасался, светло переживал, по-христиански, незабываемо, а сейчас вроде бы – отошёл. Нет! В душе это, в самой серединке, в потаённом месте!

А уж если понимаю – соскучился, желание становится нестерпимым, – тогда я иду в храм, ставлю свечи за здравие, за упокой. Просветлею, дышать начинаю полной грудью!

Родня моя – русские, чехи, белорусы, евреи, болгары, поляки, литовцы, итальянцы, чуваши. Список длинный, в нём много имён повторяется.

Кто-то разделил их с рождения, придумал национальности, а они – объединились! Назло? Нет, конечно – по любви! Всё начинается с Любви!

Однажды вышел из храма, подал на паперти милостыню нищенке. И строчки пришли, вроде бы сами:

В трудах и хлопотах время летит со скоростью света! Дочка университет закончила. Полетела в Дублин, в Ирландию, приняли её на работу в большую компанию.

А дальше было вот что.

Попросила дочь однокашника встретить её с самолета, а тотпозвал своего друга, Римаса, который работал в Дублине в строительной компании. И вот – дочь сходит по трапу, он её увидел и говорит:

– Она будет моей женой!

Это он позже рассказывал, когда приехал просить руки нашей дочери.

Высокий, метр девяносто два! Толковый.

Согласие дали, волнуемся. Упали оба с женой, сутки была температура тридцать восемь, и прошло, как и пришло. Что это было? «Пуповину перерезали»? Выросла девочка наша!

Но странное дело: взрослая, а мне она – маленькой кажется, и как эти два начала соединить? Выход один – внуки!

– Жизнь – продолжается! – сказал дед за столом, а он-то знает! Восемьдесят один всего исполнилось! Переверни – станет восемнадцать. И прибавил: – Есть такое поверье: если дождёшься правнуков – сразу в рай попадёшь! Так что от вас зависит, ребята мои дорогие, чтобы была у меня райская жизнь!

Свадьба! Родня, друзья, гости, застолье. Молодые наши – красивые, глаз не отвести! Три дня гуляли, веселились. Друзья их прилетели – из Европы, из Америки, Австралии. «Папа Клаус» и «мама Сабина» приехали из Регенсбурга. Оказывается – шарик наш такой маленький, а всё – только начинается! С любви!

Встал я, газеты при всех пролистнул, которые в день рождения дочери купил. Занятно почитать сегодня – маршал Тито больной, вот-вот отойдёт, новое государство в Африке образовалось… Тост закончил цитатой из стихотворения Арсения Тарковского, которое впервые услышал в том кинозале, в фильме «Зеркало» Будто вчера.

– Прости, что перебиваю, – сказал Боб. – Получается, что ты – однолюб?

Василич надолго задумался.

– Непростая тема. Пожалуй – да! Только не сразу к этому пришёл, через испытания. – Налил водки. – Не утомил россказнями?

– Нет! Интересный рассказ, непридуманный!

Чокнулись, выпили. Уже и не забирает, не водка – водица. Мокрая! Но голова – ясная.

– Водка – пятновыводитель памяти, – сказал Василич и продолжил рассказ.

– Пришла к нам новая сотрудница. И начало меня – половинить. Умом понимаю, а в душе – ураган. Никто так и не узнал. Только выйду с псом на прогулку, поговорю с ним, как с другом, поделюсь. А он вздохнёт понятливо, по-человечьи, переступит с лапы на лапу. Башку опустит красивую, породистую, завиноватится. Потом вскинет взгляд, спросит молча: чем тебе помочь, друг? Держись и думай – крепко!

А потом у него – обширный инфаркт. Это у собаки-то! Жена позвонила, примчался я домой, а он словно придремал у края ковра. Опоздал я. Обнял его, потом встал у окна – слёз не могу сдержать, сердце заходится, трясёт меня. Опять – потеря!

На девятый день он пришёл ко мне во сне. Проснулся, лежу, думаю – это он меня собой заслонил и спас от беды. Мысленно попросил у него прощения, да так до утра и не смог заснуть.

Понял я – слишком дорога она мне, жёнка моя, чтобы разочаровывать её по жизни. Хотя бы одного человека сделать счастливым – большое дело!

– Ты бы мемуары смог написать! – сказал Боб.

– Одно дело – вот так, под рюмочку, а записать – это же другой жанр совсем! Это уж когда я совсем бегать не смогу, куплю пачку белой бумаги, ручку и попробую!

Засобирался Василич, кардиган чёрный надел. Боб ему стишок сочинил по случаю Нового года:

Василичу понравилось.

Он пообещал передать жене, когда она от дочери из Дублина вернется.

Распростился и поехал к себе в Печатники.

* * *

Глубокая ночь, а сон пропал. В доме тишина: полегли последние воины праздничных баталий! Боб закинул руки за голову.

В своём пиру похмелье! И упал в глубокую ямину сна.

 

ООО «МИЛ»

Митяй, как только «откинулся», сходу включился в работу. Место для офиса искал долго, но не зря. На печально знаменитой Лесной улице присмотрел большой «муравейник», что-то странно напоминающий. Переходы из одной половины в другую. Два внутренних дворика. Стоп! Это же тюряга! – осенило его.

Действительно, раньше здесь была женская тюрьма, но её перевели за город. Здание «прихватизировали» сделали евроремонт.

Митяй засмеялся: «Да! Вся жизнь – тюрьма, а не театр. Театр – вечером, и то не всегда. Потом – в камеру!».

Он мог скрыться из этого лабиринта от любого ОМОНа за полминуты, с закрытыми глазами. Это и определило его выбор.

Сторговал две комнаты на третьем этаже. По учредительным бумагам фирма называлась «МИЛ». Расшифровывалось это – «Мы Ищем Лохов». Или нет – «Митяй и Лохи»: так интересней, вроде аттракциона «Братья Запашные и тигры»!

Любил он скрытый смысл, тайные знаки, мистику, приметы, многозначительные недосказки и иносказательные намёки.

Далее эта самая «МИЛ» заключала договор со своей же компанией «НКВД» на проведение маркетинга, мониторинга, пиар-кампании, создание креатива – и ещё восемь бочек арестантов, конечной целью чего была добровольная сдача этими самыми лохами денежек!

А уже «НКВД» заключила договора с семью фирмами-исполнителями. Получился вариант коллективной ответственности. То есть – полной безответственности, как в своё время в Политбюро.

Надо было донести простую, как мычание, мысль – не хрена прятать деньги в старых колготках, по подвалам, в ножках столов и стульев, в банках стеклянных на даче! Пусть бабки – работают! Вот главный лозунг! Смысл, цель и задача!

Здесь же новоиспечённым соинвесторам предлагалось прикупить оффшорную компанию. С целью… тс-с-с! Тока своим, вам – исключительно! На ухо! А лучше – выйдем в коридор. Недорого, но – ваши дивиденды под вашим неусыпным контролем. Сервис недорогой. Раз в год триста баксов, бумага с «курицей» из Штатов – «гуд стендинг»! И рули, строй дальше свой «бусинес»! «Хочешь зарабатывать сколько хочешь – открой свою фирму»! Но это – потом, когда бабки попрут как подорванные! Что? Конечно, поможем! Вон – целый штат грамотных менеджеров! На любой вопрос – ответ от зубов отскакивает! Нет! Вы – зря! С властью мы дружим. «Кормим» кого надо.

Пальцем указывалось в потолок. А вы как думали! Время такое – злить опасно и не положено!

Народ цепенел, ощущая свою причастность к великому таинству деланья денег.

И голова кружилась от перспективы безбедной старости на хорошем курорте.

И потели ладошки в предвкушении пересчёта толстых пачек солидных купюр.

И мутило слегка, тошнота подкрадывалась – от возможного порядка этих цифр.

И оглушало, клинило слабый разум, и не виделось подвоха в происходящем.

Значит, всё правильно рассчитал Митяй! Не зря налёживал тощие бока на шконке.

Под портретом Луки Пачоли была ленточка, и на ней расшифровывалось «НКВД»;

Нашу Коммерцию – Вместе Делаем. На латыни и «великом и могучем».

Почему-то никто не спросил – а чей это портрет? Все были уверены, что это основатель фирмы, нстоящий, потомственный князь. Шепотком передавалось, что он – в правящей коалиции Госдумы, готовит плавный переход к монархическому строю и исподволь, но грамотно лоббирует интересы фирмы по части скупки участков в ближнем Подмосковье, в Сочи, Хорватии. Выигрывает тендеры на строительство коттеджных посёлков в национальном проекте «Наше жилище». Грамотно вкладывает средства в развитие судостроения, точно направляет финансовые потоки в «голубые» ликвидные фишки, и так далее.

Это умело «гнали пену» три-четыре «баклана». Их Митяй заприметил ещё на отсидке. Позже, пригласил за малую долю, чтобы через них внедрять в подкорку клиентосов позитивную информацию, а уже через это, посредством самого надёжного на Руси – «сарафанного радио», завлекать больше народа.

Напечатали красивые пакетики, раздали их бесплатно торговкам семечками, чтобы народ мог вчитаться. Разбили Москву на квадраты и развезли по точкам.

Люди-«сэндвичи» радостно улыбались навстречу спешащей толпе у метро, на вокзалах, на подступах к огромным супермаркетам.

Большие глянцевые буклеты, полные дизайнерских придумок и тонких психологических ходов, разносились и рассылались в солидные конторы. Несколько человек усердно гнали мутные волны спама по океану Интернета.

Диджеи радио FM захлёбывались от счастья, восхваляя вновь созданную фирму, обыгрывая аббревиатуру и кудри Луки Пачоли.

Баннеры и растяжки цепляли глаз в самых массовых местах.

Серебристые дирижабли повисли над городом. Их было куда больше, чем развешивали над столицей войска ПВО в Отечественную войну.

Через два с половиной месяца Митяй без напряга погасил кредит за квартиру.

Через полгода он сделал неожиданное открытие: его уже не будоражил вид денег – рублей, долларов, евро. Они были инструментом профессионала – как электродрель, лопата, станок или компьютер.

Брикеты, запаянные в полиэтилен. Их приносили сумками, не распечатывая, уносили чемоданами – словно подбрасывали бревёшки в некую топку, которая раззявила свою ненасытную пасть, и люди, сбиваясь с ног, уже не могли остановиться в этой гонке, подтаскивая новые брикеты. Обычная логика отказывала, подчинённая массовому психозу оборота шальных денег.

Два плюс два совсем не означало, что к вечеру будет – четыре. Здесь уже выступала другая формула, зависимость, как бы это точнее сказать – не была линейной. От этой безумной непонятки иногда «срывало крышу». Тогда Митяй пил дорогущий коньяк, курил толстенную сигару и предавался мечтам. Но он был реалистом и не позволял себе долгих раздумий. День прошёл, а завтра будет видно!

Утром он снова был «на мостике», рулил своим большим хозяйством и отметал мысли о том, что деньги – зло, а большие деньги – большое зло! Тут обратная пропорция.

Дни мчались с сумасшедшей скоростью. Он затылком чуял, как скручивается пружина заведённого механизма, и внутренне готовил себя к тому, что в один прекрасный день он «сядет в лодочку» и тихо отплывёт по своим делам. А позади – хоть трава не расти!

Степаныч, которого он с огромным трудом уговорил стать консультантом по финансам, разруливал это море денег в разных направлениях. Первым делом они отогнали на свои счета по лимону. Но карточки «голд» и «платина» могли одномоментно превратиться в бесполезные картоночки. Надо было запастись живым баблом, наликом. И что бы потом ни случилось – прильнуть к этому источнику и снова воспрять из пепла.

Он прикупил домушко в Очаково, в районе ТЭЦ. Недорого, потому что рядом шумела горячей водой градирня и желающих приобрести это «чудо» не было. Митяй жить в нём не собирался.

Он подрядил четверых бывших метростроевцев, крепких ещё пенсионеров, и договорился о постройке замаскированного бункера, в который вёл бы ход из погреба под домушкой. Деньги предложил хорошие. Разговор построил правильно, чтобы у работяг не было и вопросов лишних, и желания «стукнуть» в ментовку. Слегка припугнул, дал понять: если что, отыщу под землёй.

Дальнейшее было более смелым по задумке: широкий тоннель, плавно выходящий от бункера к гаражам недалеко от МКАД. Он планировал купить «Харлей» и при необходимости «сделать ноги» прямо по тоннелю. Ищи потом ветра в поле! Это сооружение выполнила другая бригада, не знакомая с первой.

Тоннель должен был выходить к «нулевой точке», от которой он смог бы оторваться через систему ходов.

Карту этих лабиринтов ему предстояло отыскать. По его прикидкам – о ней была информация. Но вот у кого?

Общаясь с Бобом, Митяй ломал комедию. Надо было его прощупать. Поэтому Митяй и запел соловьём про разные проЭкты. Он вообще любил походы «в народ». Одевался проще, косил под своего. Никто и близко не предполагал, что перед ними – мультимиллионер! Митяю это очень нравилось, льстило, что он так тонко всё провернул. Да и метровские старожилы всерьёз его не воспринимали, считали убогоньким, блаженным по рождению и несчастным по жизни. Но это ему было на руку.

Затеялось же всё неожиданно. Выпивали у Палыча, в дежурке. Заструился разговор, перетекал с одного на другое, как из стакана в рот. Митяй такие посиделки очень уважал, искал их, перезнакомился со многими бывалыми «подпольщиками», так он за глаза называл людей метро.

Начал Палыч привирать разные разности, про ужасы в метро и вокруг. Митяй не поверил.

– Ну, не знаю – ёх ты! Попытай Семёныча, если мне не веришь!

И вот Митяй всеми правдами и неправдами напросился в гости к Семёнычу и уговорил его поведать секретное про метро. Тот мялся, не очень хотел.

Жил Семёныч в однокомнатной хрущёвке на проспекте Космонавтов. Когда-то был женат недолго, но после рождения дочери жена от него ушла. Он так и остался одиноким. Утешение находил в книжках. Единственная комнатёнка была до потолка заставлена самодельными полками, сплошь забитыми книжками.

Выпили по-первой. Семёныч подобрел.

– Хорошо, что зашёл в гости, а то анахоретом проживаю, как древний фикус в кадушке!

– Семёныч, ты же про метро обещал.

– Ну да, ну да! Куда ж оно денется! Кишка зловредная! Кроме метро для общего употребления, есть и метро номер два. Так называемое «Д-6». Закрытое. Три спецветки. Ну, про эту хрень уже пять пудов понаписано. Это – фигня. А вот если проанализировать некоторые точки, так сказать – реперные, для привязки, очень даже интересная получается картинка!

– Откуда такая информация? – спросил Митяй, явно заинтересованный.

– Но! – Семёныч поднял к потолку кривой палец, насладился паузой. – Есть ещё одно «но»! Некая цивилизация с помощью лазера построила единую систему галерей. Примерно тридцать тысяч лет тому назад. Развязка – по всему миру! Всё готово – садись и поезжай! Челноки такие для передвижения, как ладьи герметичные. Движитель – на атомном сырье. Его же в недрах – немерено!

– Ну! Фантастика! Вот так садись и – ехай! – делано-равнодушно сказал Митяй, втайне надеясь вызнать что-нибудь ещё. Разлил по стаканам коньячок.

– Схема есть! Факты. Тут ко мне Борис Иваныч заглядывал недавно. Скалькировали. Мараковали долго. Потом – всё стало ясно! Вот они – семь «точек силы»! Где Сталин планировал отстроить высотки – кольцом. Поселить в этих высотках специально подобранных людей и, питясь их энергией, оставаться румяным и цветущим, на зависть всем. Но – не успел. Только пять высоток построили вместо семи удуманных.

– Борис Иваныч? Это Боб, что ли? – небрежно поинтересовался Митяй.

– Он самый! Вот он – исследует это дело уже много времени. И оставил мне схему. Где ж она тут, на кальке. Так всё вроде сходится! Только на карту Москвы и области наложи – и сразу всё ясно! Заходи, любуйсА! – Ему нравилось говорить с окончанием на «а», как дикторы центрального радио во времена его детства.

Тяжело встал с колченогого стула, опершись руками в колени, и, шаркая старыми, кособокими тапками, пошёл в комнату. Митяй выглядывал из кухни, раскачивался опасно на стуле, следил, откуда Семёныч достанет таинственную схему.

Тот подошёл к полке, нацепил очки, висевшие на шнурке на шее, повернулся к Митяю, хотел что-то сказать… Приложил руку к сердцу – словно стрела в него попала, а он сейчас жало вырвет, рёбра не поцарапав, и выпьют они с Митькой за чудесное избавление.

Сполз по стопке книг, развалил её, словно ложе себе к ночи готовил, укладывался на бочок, загребая бесполезно вялыми руками.

Митяй рванулся к нему.

– Семёныч, ты чё? Ты кончай это дело! – отчаянно закричал, запричитал. – С ума съехал, старый? – Отключили контактный про… – прошептал Семёныч, пытаясь улыбнуться, белея лицом. – Провод – по… понимаешь? За рейку полосатую – отползу… от полотна! Там уже не погибнеш-ш-шь. – Выдохнул со свистом из себя. И затих.

Митяй развернул Семёныча, нажал на грудину. Прогнулось на удивление мягко, рёбра спружинили. Руки раскинулись, всколыхнулись, словно обнять собрался Семёныч Митяя, прижать к груди. Внутри у него несколько раз что-то хекнуло. Руки вновь приподнялись слабо – и опали враз.

Митяй приложил ухо к неопрятной байковой рубахе, не веря, испытывая лёгкую жуть от трагической простоты происходящего.

Сбегал в ванную за круглым зеркальцем, перед которым Семёныч брился раз в квартал. Попридержал около рта дрожащей рукой. Но не замутнелось стекло, не подёрнулось тёплой дымкой.

Только равнодушно отобразило маску безжизненного лица, волосы – неопрятной, сивой паклей.

Смирило смерть с жизнью. В рубаху смиренную позже спеленают.

Митяй лихорадочно соображал – что же делать? Он вышел в крохотную прихожую, снял с гвоздика ключи на георгиевской ленточке. Прикрыл дверь и вышел на улицу. Быстро нашёл ларёк возле автобусной остановки. Здесь армянская семья – отец, мать и сын – чинили одежду, обувь, мобильники, точили ножи и прочее.

Изготовил дубликат ключа, вернулся назад.

Телефон стоял на узенькой тумбочке около тахты. Митяй вызвал «скорую», опасливо поглядывая: никак не мог избавиться от ощущения, что за ним молча следят.

Он провёл рукой по лицу Семёныча, прикрыл глаза. Стало чуть-чуть спокойней.

«Скорая» из-за пробки приехала почти через сорок минут. Усталая женщина-врач констатировала внезапную остановку сердца. Вызвала по мобильному водителя, и они вдвоём с Митяем осторожно вынесли вниз по лестнице тяжёлые носилки, поочерёдно то опуская, то приподымая край.

– Вскрытие произведём и установим окончательный диагноз, – сказала врач. – Звоните по этому номеру. Это морг. – Протянула бумажку, – А вы кто ему будете?

– Старый друг. Зашёл в гости. – Митяй развёл руками. – Я сообщу семье.

Машина уехала.

Митяй вернулся в дом. Он был рад, что не пришлось ждать милицию и становиться понятым. Нашёл старую, затрёпанную телефонную книжку – узкую, длинную, в неопрятном мылком дерматине. Раньше такие продавали в киосках «Союзпечати».

На первой же странице обведено несколько раз – «Доченька». Позвонил.

На том конце слушали молча, лишь всплески всхлипов, вздохи. Договорился встретиться и передать ключи. Предложил помощь.

– Спасибо. Вы позвоните. Сообщим день похорон, отпевания. Господи, сколько хлопот! Наследство… Какое у Семёныча наследство? Хотя – квадратные метры. Московские, золотые!

Митяй стал осматривать полки.

Как выглядела схема? Скорей всего, на листе обычного формата. А если нет? Калька – сказал Семёныч. Она же, как банный лист, приклеится к чему-нибудь, и не вытряхнешь, со страницы не сгонишь.

Он тоскливо посмотрел на полки, на книжный развал у ног.

И где в этом скопище искать? Не всё же перетряхивать! Он встал на то место, где был Семёныч, примерился, протянул руку.

На уровне глаз была пятая от низа полка. Он начал поочерёдно доставать книги и листать побуревшие страницы. Пыль поднялась потревоженным облаком. Может быть, Семёныч хитро спрятал в зазор между полками? Он стал всматриваться в узенькую щель, но ничего не увидел. Свет же включать не решился. Вдруг соседи невзначай ляпнут где не надо, отбрёхивайся потом. Надумал вернуться сюда завтра днём, в рабочее время, чтобы меньше привлекать внимание.

Он тихо вышел из квартиры. Аккуратно прикрыл дверь. Прислушался. Поочередно посмотрел в глазки трёх соседских квартир. Тихо. Бубнят неразборчиво, чуть слышно. Мещанское бытие-забытьё: три «т» – тахта, тапочки, телевизор.

Митяй, неслышно ступая, стал спускаться по лестнице.

 

Необыкновенный концерт

Геныч позвонил вечером пятого января.

– Привет, старичок! У меня день ражжения через два дня, не забыл, надеюсь?

– Обижаешь! Сколько стукнет?

– Круглая дата – сорок четыре года! Тока цифры – квадратные, жизнь за них цепляется, да не всегда, кстати!

– Поздравляю заранее и будь здоров! Чтобы хрен стоял и деньги были! Это – если конспективно.

– Ты раньше времени порох не пали! Хотя в целом – согласен с такой жизнеутверждающей концепцией.

– Кто знает, где мы будем через два дня, – вдруг сказал Боб.

– Поднял настроение – загрустил, нахамил!

– Это я за внешней формой скрываю своё уважительное отношение к твоей персоне.

– Ладно! Попытка засчитывается. Какие планы на вечерок седьмого?

– Работа над собой, в тряпках, но с томиком Пушкина.

– Неплохо! Приглашаю в Театр эстрады. Концерт Виктора Третьякова – автора-исполнителя. Не всё же водку пьянствовать, по хатам сидеть! Слышал о таком?

– Слышал по телику.

– Что скажешь?

– Неплохо! Песня про «тюбик» – вообще шедевр. У меня винил его первый есть – «Колокола».

– В девятнадцать начало. Подтягивайся пораньше – в буфет заглянем, обмоем новорождённого, то есть – меня, отдохнём культурно. Василич тоже подписался. Билеты – за мной!

– Хорошо. Буфет – за мной!

– Только не кока-колу!

Седьмого Боб ушёл с работы пораньше. Не спеша доехал, прогулялся до Берсеневской набережной, полюбовался на мемориальные доски. Две трети фамилий ему ничего не говорили. Партийные функционеры, обласканные властями предержащими, временщиками. Как всё быстро сходит в никуда! Люди, книги, учения, партийные течения, литературные страсти и пристрастия!

Как прогулка по кладбищу: проходишь мимо чужих гранитных плит, и не трогают они ничуть. Так, для себя отметишь – с какого года по какой. Много? Мало? И дальше.

В своё время его неприятно удивила мемориальная доска Валерия Брюсова на голубеньком двухэтажном домике на проспекте Мира, где тот жил и умер при большевиках, – «член ВКП(б)». Великая заслуга для поэта! И стало понятно, почему его не любила Марина Цветаева.

Слева остался кинотеатр «Ударник». Вниз по улице Серафимовича, между мостом и Домом на набережной, просматривались парапет и Кремль на противоположном берегу – ярко освещённый, нарядный.

Настроение было хорошее – давно никуда не выбирался, теперь готовил себя к вечеру с друзьями, к авторской песне. Завернул за угол – мрак, нет обычной предконцертной суеты, пусто на стоянке, окна не светятся. Тревожный запах гари. В окошке для афиш объявление:

«В связи с пожаром в верхних этажах концерт автора-исполнителя Виктора Третьякова отменяется. Администрация приносит свои извинения. Билеты можно вернуть…»

Подошли Василич и Геныч. Особенно расстроился Геныч:

– Вот ни хрена же себе из дома пишут! В кои-то веки соберёшься – и такая подлянка! Ну так и толкают в бытовой алкоголизьм!

Молчали, жалели Геныча.

– Губерман? – спросил Василич.

– Нет, мой… самопал! – сказал Боб. – Страдания рождают стихи! Искру высекают, даже на морозе!

– А мы – не сдамёся и не свернём с избранного пути! У меня есть свежая идея! Здесь неподалёку салон тантрического массажа, давно собирался зайти. Вот и повод представился! Случайностей не бывает. Поэтому приглашаю вас, господа, в «Лотос»!

– А это как? – спросил Василич. – Там не стиральный порошок предлагают? Понюхать?

– Массаж! Релакс без секса! Расслабуха. Восстановление подорванного здоровья и отдых голове, туловищу и чреслам!

– Тогда всё правильно. Не «Чебурашкой» же его назвать, салон этот. Вертеп! Притон разврата! – ворчал Василич.

– Спокойно, дедушка, к прениям перейдём позже, лучше направляйте записки в президиум.

Вывеска «Лотос» светилась на морозе синими лепестками.

Небольшое помещение. Столик, кожаные кресла и диванчик. Рядом – стойка. Кофеварка. На столике альбом. Пластмассовые цветы, конфетки-«сосунки» в стеклянной вазе. По стенкам – танцы индийские, слоны, обезьяны. Красиво оформленные тексты:

Чувства, а не техника. Сердце превалирует над разумом, а эмоции над правилами. Красивый способ выражения самых прекрасных чувств.

Это – тантрический массаж !

Он существует одновременно как часть красивой любовной игры и как путь к духовному и телесному процветанию. Такой массаж строится на абсолютной гармонии и взаимопонимании любящих, потому что никакое мастерство здесь не выступит лучше, чем взаимное доверие и единение. Такой массаж приносит не только здоровье , но и большое удовольствие. Однако помните: Тантра учит – только отдавая, можно получить. И потому учитесь не только принимать, но и делать хорошо любимому человеку. Только так вы достигнете той самой гармонии, растворившись в которой, вы почувствуете все прелести тантрического массажа . Запомните: никакие правила, знакомые вам из какого-либо другого массажа, здесь не действуют! Жёстких рамок для ваших действий не существует. Главное – не техника, а чувственность, и вы выступаете в роли половинки единого целого, где вы способны фантазировать так, как вам подсказывает сердце.

Вы вправе выбирать либо комбинировать на ваш вкус.

Мы предлагаем программы для семейных пар и любовников, массаж для дам.

По вашему желанию его выполнит девушка или юноша.

В альбоме были фото девушек. Лица, полуприкрытые прозрачными накидками или искусно скрытые в тени, подготавливали «интригу» будущих встреч.

Цены в прейскуранте разные:

– Платиновый релакс (с последующим включением «всего тела»), двухчасовой: 2400 руб;

– Золотой релакс («тотальный уход от проблем»), полтора часа: 1850 руб.

– Серебряный («наслаждение от прикосновений»), один час: 1300 руб.

– Обычный (ознакомительный): 1100 руб. в час. Очевидно, эта цена должна была напомнить о сказках «Тысячи и одной ночи».

Геныч чувствовал себя уверенно, а Боб с Василичем – не очень. Оба попали в такое заведение в первый раз.

Геныч выбрал Зухру, Василич – Лейлу. Боб не знал, на ком остановиться. Если бы не компания, он уехал бы к себе в Бирюлёво и почитал.

Геныч быстро перекинул несколько страниц и ткнул пальцем в Наргиз. Подмигнул и поднял большой палец. Боб согласно кивнул.

Охранник поднял руку. Вышла вызывающе накрашенная дама за сорок. Все повторили ритуал. Она улыбнулась и исчезла. За ширмой произошло небольшое движение.

Охранник махнул рукой – следуйте за мной!

Небольшой коридорчик, слева и справа по три двери. Тёмно-зелёный палас заглушал шаги. В полной тишине охранник указал пальцем – кому в какую дверь зайти. Проследил за ними, пока не скрылись за дверьми.

Комната в стиле восточных сказок, но без роскоши. На широком ложе с резной деревянной спинкой – пурпурное покрывало с широкими оранжевыми полосками. Над ложем два изображения в индийских одеяниях, лицом друг к другу. Подписано восточной вязью – Шива и Шакти. Плотные шторы, полумрак. Свечи по углам, дурманящий аромат благовоний.

Протяжная индийская музыка.

– Вам помочь? – шепоток сзади.

Молодая женщина в шальварах и короткой жилетке. Грудь, неестественно упругая, дразнила сосками. Лицо славянское, но чёрные густые брови, прорисованные на переносице, яркая косметика, «бездонные» глаза делали её лицо «восточным».

– Я сам, – громко сказал Боб, – пока ещё в состоянии.

– Тс-с-с, – она приложила пальчик к губам. – Не надо разговаривать.

Музыка и благовония успокаивали, усыпляли. Боб разделся, замешкался с трусами, застеснялся не по-взрослому и остался в них.

– Там за ширмой – душ, – тихо сказала она.

Слева от входа за драпировкой оказалась душевая со сдвижными стенками. За ширмой он сдвинул её в сторону – такая же кабинка. Похоже, одно помещение разделили на два.

Поплескался под душем.

Вспомнил про «часы». Представил себе счётчик, как в такси. Накинул белый махровый халат и вышел.

Его одежды не было, куда-то её спрятали. Чтобы не раздумал?

«Наргиз» почтительно склонилась, прикрыла лицо – ладошки домиком – покорную рабу изобразила. Приблизилась мелкими шажками. Неспешно, ловко раздёрнула узел на поясе. Провела ладонями по его плечам, халат скользнул к ногам.

– Ложитесь на живот, руки вдоль тела, – шепнула в самое ухо, возбуждая лёгким касанием.

Послушно лёг. Прикрыл глаза, уловил новый запах. Сквозь смежённые веки – пламя свечей. Колеблется, блики мелькают. Музыка и благовония. Ни зимы за окном, ни печалей – лёгкость осталась.

Она мягкими, уверенными движениями плавно массировала спину от самого затылка. Масло делало касания невесомыми, нежными, согревающими. Одно движение перетекало в другое, словно мячик перекатывался под её руками.

Одна ладонь снизу, другая сверху. Потом наоборот. Спина, ягодицы, ниже – между ляжками, по ногам.

Пятки, ступни – и вновь от плеч.

– Ложитесь на спину. – Опять вкрадчиво, еле слышно.

Он перевернулся.

Она уже только в шальварах. Небольшая грудь, круглая, аккуратная, крупные тёмно-вишнёвые соски. В руках изящный флакончик. Тонкая золотистая струйка стекла в ладошку. Отвела его руки от туловища, нежно прикоснулась к плечам, разминая, массируя. Глаза приблизились, тёмно-коричневые, почти чёрные. Боб отразился в них.

Лёгкий пушок по овалу лица, подсвеченного трепетным пламенем свечей.

– Вот откуда это восточное выражение – «персик», – подумал он.

Она прикоснулась сосками к груди Боба, медленно опустилась и скользнула вдоль его тела вниз. В нём вспыхнуло нарастающее желание. Она качнулась, груди поочередно прикоснулись к члену, которым сейчас можно было играть в лапту.

И снова – её глаза-глазища! Гипнотизирующие, бездонные, как южное ночное небо.

Она ворожила руками, и тепло волнами расходилось по всему телу.

Боб расплавлялся, умирал и рождался вновь. Не было ни времени, ни места, а была могучая энергия, которая уносила его в неизведанное. А руки, чудо-руки уже взлетели к плечам, и хотелось, чтобы они вернулись туда, где были только что!

И, словно услышав его мысли, руки заскользили в аромате масла вниз, подчиняясь незнакомому ритуалу. Задвигались, ускоряясь ритмично, вверх-вниз, вверх-вниз, приводя в движение живой поршень, набухавший изнутри взрывом, доводя до исступления, возбуждая и увлекая.

Боб сгрёб Наргиз в охапку, не владея собой, на грани срыва. Уложил её рядом, вдыхая аромат и ощущая влажность тела, стал торопливо искать поцелуя. Она увернулась. Он поцеловал грудь, слегка прижал губами – соски упруго отозвались.

Она ловко выскользнула. С улыбкой, понимая – как опасно сейчас кричать, пугать. Только вкрадчивый шёпот, словно больному в горячке:

– Нет, нет, нельзя! Только тантра! Успокойся, мы лишь на полпути к блаженству.

Её правая рука широкими, размашистыми движениями взлетала над «сокровищем» Боба, скользила. Движения были равномерными, влекли за собой, втягивали, заставляли двигаться вместе, подчиняли единому ритму.

Волны внутри становились всё горячее, появилось лёгкое покалывание.

Неожиданно в музыке проявился ритмический акцент барабанов, стал явственней, совместился с ритмом движения рук.

Вспышка! Судорога, конвульсии. Мощный протуберанец извергнулся из раскалённого, напряжённого тела, делая его лёгким, невесомым.

Прикосновение. Боб открыл глаза. Она стирала ладошками следы извержения и растирала его грудь, руки круговыми движениями, возвращала к реальности.

Опустошённость и расслабленность.

– Мы выползли на сушу из пучины морской, – шепнул он. – Плазма нашей крови на девяносто процентов состоит из морской воды, поэтому кровь солёная.

– Океан страстей, – задумчиво, отрешённо прошептала она. – Лизнула пальчики: – Да, солёная, морская.

Потом улыбнулась своим мыслям, ловко скинула шальвары, скрутила верёвочки шёлковых трусиков, гибкой ящерицей скользнула, прижалась к Бобу.

– Помогите теперь мне.

Боб медленно шевелил мягкий живой бугорок. Словно пальцем цеплял струнуи приминал её сразу же. Ускоряя движение, почувствовал, что бугорок твердеет, набухает.

Она уловила ритм, задышала чаще, поворачивая голову влево, вправо, постанывая Боб наблюдал со стороны, и это было странно, и неожиданно, и ново. Не изведанное раньше ощущение. Она вскрикнула и прикрыла рот ладошкой. Конвульсивно вздрогнула несколько раз.

– А-а-а-а! – запричитала, словно в забытьи, и затихла. Только грудь поднималась, да лёгкая испаринка на лбу и над верхней губой.

Боб прикоснулся губами к её соску.

– Спасибо, Наргиз.

Она вздрогнула, открыла глаза. Улыбнулась немного рассеянно.

– Спасибо. – Ямочки проявились на щеках, превращая её в девчонку, искреннюю и бесхитростную.

– А почему мы говорим всё время шёпотом?

– В тантре рекомендуется молчать.

– Тантра закончилась, – возразил Боб. – Хочешь стишок?

– Хочу!

Она засмеялась:

– Танка одинокого самурая?

– Экспромт чистой воды. Мысль – как взмах ресниц.

Кто-то торопливо прошелестел по ковру коридора, настойчиво постучал костяшками пальцев в тонкую дверь.

– Прощай, радость за деньги! – грустно сказала она. Лицо поскучнело. Быстро встала с ложа, подхватила откуда-то сбоку алый шёлковый халатик, запахнула деловито. Сложила ладошки, поклонилась. Халатик распахнулся. Двойняшки-соски дерзко поманили, взволновали ненарошностью своего появления, вновь пробуждая желание.

Она прикрыла грудь. Кокетливый взгляд – мельком. Два «импульса» в чёрных глазах подмигнули, поманили и спрятались за ресницами.

* * *

Боб лежал, смотрел в складки шёлковой драпировки на потолке. Ему было стыдно.

– Предатель. Корчил из себя романтика, а сам – настоящий циник! Поддался минутной слабости. Но разве я изменил той – неведомой и почти незнакомой? Массаж – механическая радость, принёсшая отдых измученной плоти, но не душевный покой. И теперь одно торжествует, ухмыляется в своём довольстве, другое корчится от пощёчины. Как если бы я был с куклой, хорошо запрограммированной, симпатичной, но куклой, роботом. Да перестань кокетничать! Хорошо – и всё! – оборвал он себя.

В дверь вновь постучали, напомнили: «Время!».

Боб встал под душ.

За ширмой кто-то плескался, сплёвывал, мурлыкал вполголоса. Боб слегка отодвинул край ширмы. Вода шуршала по клеёнке. К нему спиной стоял голый Митяй. Вдоль позвоночника вертикально синела наколка: «Рабочий класс – становой хребет». По краю коротко стриженных волос бежали мелкие буковки: «раб кпсс». Он отковыривал чешуйки побелки с потолка, разжёвывал их, мурлыкая песню.

Боб задвинул ширму. Закрыл воду, растёрся, согреваясь. Чья-то смуглая рука просунула через шторку его одежду, положила её на стиральную машину.

В «предбаннике» за столиком сидели улыбчивый Геныч и хмурый Василич. Чуть в стороне стояли три «наложницы», потупив очи. Бутылка шампанского, разовые стаканчики, как в буфете на вокзале, и плитка шоколада «Алёнка», памятного ещё со школы.

Геныч размял плитку пальцами, откупорил шампанское. Оно сдержанно пух-х-х-хнуло, высунулось пузырчатым шариком за край горлышка и съехало вниз, в темноту толстого зелёного стекла.

– Я бы на этом флажке, – показал Геныч на горлышко, – писал: «При утечке газа – звонить 04»!

Он наливал в стаканчики, пена быстро заполняла их и так же быстро исчезала, снова нахлобучивалась на края стаканчиков, пока они не наполнились до самого верха. Сбоку было видно, как выпрыгивали и разлетались в воздухе мелкие пузырьки.

– За тебя и твоё здоровье! – Василич поднял указательный палец левой руки. – Как сказал великий Михал Василич Ломоносов: «Легче настоящее здравие соблюсти, нежели потерянное возвратить!».

Выпили тёплую сладковатую жидкость. Самые шустрые пузырьки обстреляли кончик носа острыми шпажками. Слегка опьянило от расслабленности ли, от выпивки натощак, – но быстро прошло.

– Спасибо, парни, – сказал Геныч искренне. – И вам, юные кудесницы, южанки-тантричанки!

Шторка колыхнулась. Девицы заметили это, молча поклонились, засеменили гуськом к выходу. К напитку они не притронулись.

– Шторки – неплохая вещь! – подумал Боб. – Дешевле дверей, не хлопают. Можно незаметно уходить, приходить, подсматривать. Менять цвет, фактуру в зависимости от убранства комнаты. К тому же на Востоке с древесиной неважно.

Он был недоволен собой.

* * *

Вышли на улицу. Постояли. Боб и Геныч закурили.

– Какая-то недосказанность сконцентрировалась в атмосфере, – заметил Василич. – Вы не находите, господа?

– Воистину, – ответил Геныч, – какая-то неприкаянность в природе и настроении.

– Идеи летают в воздухе! Как снежинки, как упругие пузырьки шампанского! – продолжил Василич. – Надо лишь протянуть руку, и когда самая шустрая присядет на ладонь, тотчас же аккуратно поставить её на землю! Она встанет на ножки, начнёт ходить, говорить и радовать, и мир станет другим! Он станет лучше. Правда, ненадолго. Но о грустном – не сейчас!

– Последний романтик, – улыбнулся Боб.

– Ну что ж! Слова не мальчика, но мужа! – сказал Геныч. – Едем в Сокольники. Есть партийная явка и ключи от нея! Цивильный двухкомнатняк. Хозяева вернутся не скоро. А мне велено полить цветы, накормить-напоить птицу. – НИРВАННА, – сказал начитанный Василич – надо расшифровывать как «нучно-исследовательская работа в ванной»!

– Ладно! Член корр! – сказал Геныч, – Перед этим благим делом зайдем в «буфет» на районе! Ну, как идея, молочные братья?

Идея понравилась. Разбегаться не хотелось. К тому же была «тяпница», она же «питница», она же «святая Петка» – одна из самых почитаемых святых у славян.

Завтрашнее утро уже не казалось мучительным воскрешением, а представлялось неспешным, с завтраком в весёлой дружеской компании.

Пошли к метро. Линия № 1 – Сокольническая. Станции, одинаково выложенные однаковой плиткой, словно один большой общественный туалет.

– Имени Лазаря Кагановича, – вспомнил Василич. – Сталин «отблагодарил» за снос Храма Христа Спасителя, Сретенского монастыря, Сухаревской башни. Почти сорок тысяч расстрельных списков с его подписью. Тихонько дожил до перестройки, на Фрунзенской набережной…

Боб промолчал. Не к месту было. Они сейчас в другом «слое» памяти.

«Всплыли» на поверхность под ураганный ветер на входе. Он здесь круглый год. Дует из подМосковья, из метро. Напротив – пожарная каланча, справа – огромный небоскрёб: задавил всю округу, как утёс-гигант.

Люди-сэндвичи ходят, постукивают валенками в галошах. В глаза бросаются «афромосквичи»: должно быть, из Университета дружбы народов, подрабатывают.

На белом поле – «НКВД – сверхприбыль в «народном метро»! Пять акций по сто рублей, и вы – участник большого проекта!»

Зашли в магазин. Над кассой яркий транспарантик: «НКВД ждёт вас!».

– Как расшифровать это «НКВД»? – показал рукой Василич.

Кассирша смутилась:

– Началнык дал. Нэ знай ничё.

– Давайте остановимся на «русском фаст-фуде», – предложил Василич: картошечка отварная, огурчики, капустка квашеная, сельдь-филе, хлебушек «Бородинский», сметанка «тридцатиградусная».

– Квасок! – подхватил Геныч. – Однако, господа, я бы предпочёл селёдочке – балтийскую килечку в винном соусе!

– Вопрос решаемый! – согласился Василич.

– Сальце! С витамином «це», чтобы не было морщин на лице! – добавил Боб. – И лучок!

– От оргазма полового – к оргазму пищевому! – сказал Геныч.

* * *

Раздевались в прихожей, пыхтели, толкались в тесноте, в зимней одежде. Вдруг – явственно:

– Кого там чёр-р-т пр-ринёс? – трескучий старческий голос.

Замерли.

– Я вас, блядей, насквоз-з-зь вижу! И за версту чую!

– Привет, Эдичка! – радостно закричал Геныч. – Не пугайтесь, это попугай.

Смешная получилась фраза.

Прошли в комнату. Справа от окна – клетка: среднего роста человек спокойно сможет разместиться. В ней сидел нахохлившись большой белый попугай. Хохолок жёлтый, словно цветочной пыльцой припудренный. То распрямлял, то собирал забавный «ирокез». Перья на щёчках приподнял-опустил.

Увидел компанию, по жёрдочке заходил вперёд-назад. Лапку одну приподнял, будто руку, приветствуя.

– Даёшь краба, мореман!

– Он из Одессы, – объяснил Геныч, – хозяину друзья привезли на день рождения. Под настроение такие «коленца» выдаёт – обоссышься!

– Сам поссы и пар-р-р понюхай! – тотчас подтвердил свою незаурядность попугай.

– Не будем будоражить птицу. Геныч взял с тахты большую павловскую шаль, накрыл клетку.

– Мр-рак! Мр-рак! Мы у негр-р-р-ра…

Эдичка невнятно бормотнул что-то ещё и затих.

На цыпочках вышли из комнаты, Геныч прикрыл створки двери.

На кухне Василич принялся чистить картошку. Боб открыл банку кильки, стал потрошить и складывать филе на тарелочку. Геныч нарезал солёные огурцы, заправил подсолнечным маслом квашеную капусту, туда же нарезал колечками лук, перемешал в глиняной миске.

Водка стыла в морозилке – «Кедровка».

Крышка приподнялась над кастрюлькой, закипела вода.

– Картошку не соли, – попросил Геныч, – каждый посолит по вкусу, а утром покормим Эдичку остатками.

– Классно! Как в деревне: что не съели – курям, на задний двор!

– Не скажи, – возразил Геныч, – надо ещё фрукты, орешки, творожок – обязательно! И печенье сливочное любит.

– Он, часом, не в семье биндюжников рос? – спросил Василич. – Поливает, как из огнемёта! Палец в клюв не клади!

– А может, он не парень? – поинтересовался Боб.

– Не-а! Парень! У «парней» – какаду глаза чёрные, а у «девиц» – карие, – объяснил Геныч.

Василич уже сливал воду, раскладывал дымящуюся картошечку на тарелки.

Присели к столу. Настроение – лучше не бывает!

– Настоящий лукуллов пир! – восхитился Василич.

– С этого места поподробнее, – попросил Геныч.

– Когда нас поражает изысканность стола, обилие блюд, роскошь, – мы называем это «лукуллов пир».

Римская республика считалась самым богатым и могучим государством древнего мира, весь мир поставлял римским гастрономам удивительные продукты: повара богачей жарили павлинов с острова Самос, рябчиков из Азии, журавлей из Греции. Закусывали устрицами из Южной Италии, на сладкое подавали египетские финики.

Были даже кушанья из соловьиных язычков!

И вот в Риме, где ещё недавно славили подвиги героев, самым известным человеком стал великий обжора – консул Лукулл. Говорят, он был образованным человеком, смелым воином, совершил поход в Армению. Но сейчас никто уже не помнит, что Лукулл был полководцем и что он владел огромной библиотекой, куда допускался каждый ценитель литературы. Расточительство и обжорство Лукулла, роскошные пиры – вот что запомнил мир!

– А теперь – давайте выпьем за Геныча! Чтобы он умер, но не сейчас, а через сто лет, и не от болезней, а от руки ревнивого соседа!

Они выпили.

Геныч посерьёзнел, задумался.

– Да! Я один раз с пятого этажа по водосточной трубе уходил, как не звезданулся! На всю оставшуюся жизнь наука – так думал. А через три недели – снова уходил по чердакам!

– Сердцу не прикажешь! – сказал Василич.

Спорить с ним никто не стал, разлили по второй. Василич поднял рюмку:

Пусть будут у тебя, дорогой Геныч, – очаг, крепкий сон, знание жизни и людей уважение дома и на работе, здоровье, душевный комфорт и оптимизм! Давайте радоваться тому, что есть! И тем маленьким радостям, которые есть сегодня, простым человеческим радостям, первая из которых – любовь к женщине. Маленькой конкретной женщине, которой очень без тебя плохо!

Но давайте не будем о грустном. Особенно в такой день, когда на свет появился наш товарищ, уникум по имени Геныч! Пусть где-то ходят Хуаны, Джоны, Пьеры, Мойши, Янеки, Самвэлы, Мамеды, и прочая, и прочая! Геныч – именно Геныч – один!

– Алаверды к Бобу, – Василич поднял руку, как в школе.

– Спасибо! Товарищи! Мы присутствуем при рождении человека! Встречаем его первый крик! Что мы слышим? В этом крике – «сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе», как сказал пролетарский поэт. Это событие привело к глобальным катаклизмам! Проснулся вулкан Фудзияма, во Франции забастовали работники транспорта, курс доллара продолжал снижаться, а баррель нефти рухнул! Уго Чавес предложил сотрудничество Лукашенко. Такая вот «генная инженерия»! Так выпьем же за здоро-ви-е Гены. Ибо, как гласит восточная мудрость, – жизнь начинается там, где есть хороший набор генов! И века подтвердили бессмертие фольклора!

– Сильно! – сказал Геныч. – Особенно Фудзияма слезу вышибла.

– Если задуматься – набор хромосом на 90 процентов – одинаковый для всего живого, и лишь одна пылинка превращает этот набор в крысу, воробья, человека, лошадь. Кто это всё совершает? Невероятная случайность или определённая последовательность? Предлагаю тост – за человека в человеке!

Выпили. Чудненько хрустела капустка, огурчик пружинил на зубах, возбуждал жажду. Но квас стоял в холодильнике, ждал своего часа, а рюмки наполнили вновь.

– Василич, а скажи-ка мне – понравилась ли тебе тантра? – спросил Геныч.

– Честно?

– Тока так! А к-к-как ещё между товарищев?

– Да я посидел, музыку послушал, Лейле-Кристине этой помог реферат доделать, по экономике транспорта. Поговорили. Хорошая девчонка, одна у мамы, без папы росла, ну кто её защитит?

– Так удочерил бы! – сказал Геныч.

– Зачем вот так сразу! Между прочим, им с такими «перцами», как я, интереснее! Что ей ровесник расскажет? Как ухаживать будет? Да у него одна извилина в башке! А в ней – одни блядки!

– А вы посидели в обнимку, поплакали.

– А чё-то мы тосты трубим, а песен не поём? – бодрым голосом спросил Василич.

– Действительно! – вскинулся Геныч. – Какая ж свадьба без баяна!

– У меня отец строил железнодорожные мосты, – заговорил Василич. – Жили, как правило, в рабочих посёлках. Несколько компаний образуется, в каждой свой гармонист.

Выпьют – и на улицу, и давай песняка, кто кого перекричит. Мороз, жара – неважно, главное – что поёшь и как! Арии из опер не катили по простым соображениям – долго и не у каждого получится, поэтому частушки – первое дело! Я их много до сих пор помню. Особенно самую первую – с улицы принёс:

Родители в шоке – такой политически подкованный сын растёт, а вокруг – «как в трамвае: одни сидят, другие трясутся»!

– Сколько ж тебе лет, Василич? – спросил Боб. – Седины – немного!

– Седина бобра не портит! Чего тут кокетничать – не дама! Шестой десяток в полный рост!

– Ну, не скажешь! – удивился Геныч.

– Возраст – он не на морде, глубже – в душе! – Василич встал, подпёр указательным пальцем щёку:

Геныч поднялся в полный рост, распрямил плечи, задвигал ими, затряс:

– Экспромт! – закричал Боб. Мужики, слухай сюда!

– Неплохо! – одобрил Василич. – По горячим-то следам! Берём в свою команду!

Вдвоём с Генычем подхватили стол, к стенке приставили. И пошли друг за другом.

– Частушки бытовые, завиральные! Мы тоже робяты – не подарочек!

А уже Василич шёл по кругу следом за Генычем, приплясывал:

– Опа, опа! Зелёная ограда! Девки вые…и кота! Так ему и надо! – Геныч уже пьянел, и это было заметно.

– Достойно! – закричал Геныч. – Вот это любовь! Знойная Африка! Дышать нечем!

– Хорошо! – Василич раскраснелся, но двигался легко.

– А ну-ка поддай! Рязань – косопуза, Пенза – толстопята! – подзадоривал Геныч.

Василич засмеялся, развернулся, плечо опустил слегка.

И – без перерыва:

– Всё, – Геныч запыхался, – я – пас! Василич победил.

Вернули стол на место, налили и выпили.

– Когда перестройка грянула, – похвалился Василич, – в журнале «Огонёк» опубликовали подборку частушек, на целый разворот. Ни одной новой не нашёл! Все до одной знал!

– А! Вспомнил! – крикнул Геныч:

Василич тут же подхватил:

– Гигант! – Геныч был в восторге. – Просто – энциклопедия!

– Люблю я это дело, – скромно потупился Василич.

В чёрном квадрате окна, в правом углу – ярко, неожиданно – высветилась комета. Жёлтой ниткой мелькнул хвост. Словно спичку зажгли во мраке о шершавый коробок панельного дома – и бросили в заросли голых деревьев парка «Сокольники». Снег зашипел загасил небесную искру.

Боб был уже почти уверен, что его «пропажу» зовут – Нина!

– Желание загадали? – повернулся Геныч к Бобу. – Чё молчишь – калькулируешь?

– Не успел, переключался на «здесь».

– И я тоже! – расстроенно сказал Геныч. – На тут и сейчас.

– Между здесь и среди тут! – подхватил Боб.

– А я – успел! – засмеялся Василич, почёсывая левую ладонь о коленку. – Не волнуйтесь, други, поделюсь! Проблемы там, где не делятся, а у нас – нет проблем!

– Мы – осколки разбитых часов! Ты – пружинка, я – шестерёнка! Мы ищем возможность быть полезными, но без стрелок – кому они нужны. А нас мучают вопросы: почему, как же так, нам ещё ходить и ходить, сноса нет! «Не кочегары мы, не плотники!» Страна готовила нас к другим подвигам, и мы болтаемся по инерции, как ромашка в проруби. Запустили нас в тоннель и говорят – успеете добежать до следующей станции, пока вам паровоз пятки не отдавит, – будете жить, а нет – мы не виноваты! И мы семеним ножками, суетимся, изображаем чего-то! На службе государевой платят мало. Воровать? Тоже надо уметь! В бизнесе – там акулы ходят стаями! – Геныч уронил голову.

– Какой вывод? – спросил Василич.

Геныч посмотрел на него долгим взглядом, словно что-то припоминая:

– Жизнь коротка – лови моменты! А пойду-ка я спать! Утро вечера мудренее. – Поднялся тяжело и, покачиваясь, пошёл в комнату. Рухнул на тахту, да так, что пружины взвизгнули под тяжестью. И захрапел, застучал длинный порожний состав, который пока весь не проедет – грохотать не перестанет.

Что толку на него злиться? Любуйся и жди, когда последний громыхнёт.

Выпили молча. Боб глянул на часы – почти пять утра. Что было дальше, утром не вспомнил.

Проснулся от настойчивого звонка в дверь. Разлепил глаза: лежит на коврике под батареей отопления на кухне.

Трель не унималась. Боб пересилил себя, встал, побрёл к двери. Замок, как назло, сразу не открылся.

Звонок не утихал.

– Чего вы там – война, что ли!

Наконец-то открыл. В дверях стояла дворничиха в форменной куртке. Куртку распёрло на груди, оттуда торчал знакомый жёлтый хохолок. Ба – Эдичка!

– Чёй-то вы – птицу заморозить решили?! – строго спросила тётка.

– Н-нет. – Боб плохо соображал спросонья.

– А он уже с ветки чуть не падал начал, как я его словила! – делилась она впечатлениями. – Вороны начали шуметь! Поднимаю голову, а он – о! – раскачивается! Вот-вот рухнет! Коты уже нафуфырились, носами крутют! Я бегом за стремянкой!

– Счас разберёмся, – сказал Геныч. Он тоже встал. – Спасибо, мать! Счас. – Вышел. Вернулся, протянул ей мятые пятьдесят рублей – Буду ходатайствовать в Совете Федерации о представлении на медаль «За безупречную дворницкую службу»! Открытое письмо федерастам!

– Да ладно вам! Всё шутите. – Дворничиха взяла деньги, сунула в боковой карман. – Ценная, видать, птаха.

– Гоголь привёз из Италии. Память о прабабушке. Она с ним состояла в переписке. – Принял осторожно попугая в руки. Эдичка поводил хохолком вверх-вниз, клюв открыл, лапку сморщенную одним когтем вперёд протянул, будто поздороваться хотел.

– Счастья вам в личной жизни, добрая женщина. Я бы не пережил его ухода! Это семейная реликвия! – Геныч закрыл дверь.

Василич вышел в коридорчик. Они прошли в комнату Эдички. Шаль валялась на полу, дверца клетки была приоткрыта, форточка тоже. Комната выстудилась.

– Шаль шёлковая, – сказал Василич, – соскользнула, а этот прохвост, видно, когтями клетку открыл. И – фьюить – на волю, на остров Сулавеси! В стаю какадучью! Кака… кака… довую.

– Какадиную, – помог Боб.

– Надо покормить парня! И согреть. – Геныч замотал его в шаль. Достал из клетки блюдце для воды, тарелочку. Пошёл на кухню, вернулся вскоре с остатками картошки. Творожок с другого края, орешки. Эдичка вертел головой, молчал. «Ирокез» расправит, уберёт, «щёчки» надувает, словно обиделся. А за что? За недосмотр!

– Не дай бог когти откинет! Он же стоит, как иномарка! – хлопотал Геныч.

Эдичка глотнул из блюдца. Встрепенулся, тряхнул головой, хохолок разогнал «на максимум», пытливо глянул маслеными глазками:

– Рома! Р-рома!

– Нет рома! – отрезал Геныч. Повернулся к приятелям: – Я ему водочку плеснул в блюдце. Немного совсем, для сугрева, чтобы гланды не опухли.

Клетку закрыли тщательно, наверняка. Вышли из комнаты. Эдичка что-то бормотал негромко – будто пьяный перед тем как упасть в сон, не раздеваясь, на коврик. Вдруг вскрикнул:

– Концер-р-т окончен! Пр-р-росыпайтесь! Лю-ю-у-ди…

– Хр-р-рен вам-на блюде, – в тон ему сказал Геныч.

Посмеялись, потопали на кухню.

Самое поразительное, что он не просто говорит, а к месту! – дивился Василич. – Не у всех людей это получается! И лапку тянет здороваться!

– Что ты хочешь – какаду. Да ещё одессит по воспитанию! – сказал Геныч.

Попили крепкого чаю, опохмелились по три рюмахи и разбрелись в разные стороны. Каждый в свою «деревеньку».

 

ПАРАллельный мир

Вечер пятницы. Благословенная пора. Впереди два дня, которые можно посвятить своим делам. Боб любил этот вечер. Телевизор не включал. Изредка? отвлекаясь от книги, поглядывал на чёрный глянец экрана, и ему виделась бесконечность, равная бессмысленности, гибельная, как чёрная дыра, в которой гасится любая энергия, – попадает в середину, и всё! Исчезает.

Возвращался к книге, думал о прочитанном. В последнее время предпочтение отдавал стихам: старался отыскать тех авторов, что в своё время было не достать, андеграунд или неопубликованное. Лежал на диване в старом безразмерном свитере, упрятав ноги в клетчатый плед. Рядом – записная книжка, карандаш. Как больной поэт Некрасов на репродукции с известной картины в учебнике «Русская литература».

Зазвонил телефон.

– Здорово, кабан-клыкан! – весело сказал Геныч.

– Здоровей видали!

– Дрыхнешь?

– Не-а. В тряпках, «Все ведмеди спят, и все зайцы спят, только я не сплю – думу думаю!»

– А чё тут думать, айда в баню завтра! Василич подписался, Михалыч дал добро. Зимние «обмороки» выпарим и смоем.

– Куда?

– На Гиляровского.

– Это Ржевские бани, что ли?

– Совершенно ага!

– Идём! – сразу согласился Боб. – А что взять с собой?

– Своё утомлённое боди, остальное – на месте. Время тотального дефицита прошло!

– У меня не боди – гранёное тело! – возразил Боб, чтобы немного пообщаться. Восемь граней, как на стакане? Или пресс – «шесть коробочек», как говорят англичане. – Генычу тоже было скучно.

– Поболе будет! Граней – как на брульянте.

– Кстати – ты знаешь, кто гранёный стакан придумал?

– Ленин в Шушенском?

– Почти угадал. Он был могильщиком, а не гранильщиком! – Геныч подержал паузу. – Скульптор Голубкина – исторический факт!

– Ты про стакан – с намёком?

– Канешна, а заодно и помоемся! Знаешь, как здорово после баньки!

– Угу – особенно первые три месяца!

Геныч засмеялся:

– В полдень у входа.

– Единственное, что нельзя изменить – это место встречи!

– Будем брать кассу!

– И шайку!

– Нормально – «Боб со своей шайкой». Плотно не завтракай! – напомнил Геныч.

Игривое настроение Геныча передалось Бобу.

Прикрыл глаза на секунду – и уснул. Проснулся так же внезапно. Двадцать минут третьего.

Встал, разделся, выключил свет. Снег падал крупными хлопьями. Будто усугубляя тишину мира, пряча убожество бетонных «бараков», лоджии, забитые всяким хламом, язвы от колёс машин, запаркованных на газонах, превращая голые, чёрные деревья и кусты в короткую сказку – кто успел, прочёл, остальные мимо пробежали.

Времена года придумали люди, у природы свой календарь.

Бабушка наверху ходила по квартире и пронзительно пела романс «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень». Очень старалась. Потом долго двигала стулом по полу. Наконец угомонилась. И он забылся сном.

Проснулся рано, но настроение было хорошее.

Шлёпки, свежие трусы, майка, носки, большое махровое полотенце. Заварил термос зелёного чая без сахара. Термос – бывалый, потёртый, с видом китайского водопада.

Вышел в коридор, звякнул связкой ключей. Пекинес из угловой квартиры визгливо заголосил. «Дворянки» снизу подхватили, зашлись в истерике.

Потолки в подъезде чёрные от копоти. Почтовые ящики изуродованы, как мишени на полигоне, битком забиты печатной рекламой: торчит, как фитили, искушает – подойди, чиркни зажигалкой! Несколько ящиков уже горели. Так и остались рыжими, поржавели.

Свежий морозный воздух. Автобуса долго не было.

Стал уже слегка подмерзать, но мысли о парилке поднимали настроение. На столбе самопальная реклама: компьютерная помощь, выведение насекомых, нарколог с огромным опытом, пластиковые окна, металлические двери, организация переездов, ясновидящяя – отворот-приворот, законная регистрация – купить-продать, сдать-снять!

Пришли два автобуса. «Икарусы», ещё советской поры.

Вместе с Бобом в салон вошла собака. Не шмыгнула, а с достоинством – вошла. Встала посередине «гармошки». Широко расставила лапы, умело балансируя. Чёрная, лохматая, по виду – шнауцер.

Над кабиной – бегущая строка: «Любовь умирает от усталости, а хоронит её забвение». Это что – следующая остановка? Кто-то придумал. То ли в ожидании, то ли от усталости?

Быстро домчались до метро.

* * *

Огромная очередь вливалась в Каспийскую улицу. Люди несли деньги в офис ООО «НКВД» под большие проценты. Толпа была разбита на сотни. Старшие сотен каждые два часа сверяли списки. Потом можно было сбегать на рынок, попить пивка или перекусить шаурмой. Царило оживление и оптимизм. Боб обратил внимание, что некоторые поглядывали на небо.

– Должно быть, ждут манны небесной! – подумал он.

В углу вестибюля станции спали собаки – словно старые, пыльные шубы, небрежно брошенные в угол. Приехавшая псина осклабила жёлтые клыки. Чёрный хвост завернула между задними лапами, башку опустила, принизилась.

Человеку труднее выражать свои эмоции – у него давно отпал хвост.

Группа гастарбайтеров скучковалась у схемы. Изучают долго, в упор, шевелят губами.

– Таганка ердырлык чиггарлик мерденик гырдымкардар? Курская тандрыг нурлык?

– Яхши! – кивают головами, соглашаются, но упорно продолжают смотреть на схему.

Станция «Царицыно». Было – «Ленино».

Дымные нахлобучки фабричных труб, шестерёнки, блюминги, колосья, трактора.

Серп и молот. «Вся власть Советам!» Мрамор – цвета запёкшейся крови, с прожилками.

Не тревожит мрамор, не будоражат память погибшие революционеры.

Вывеску поменять просто. Труднее вымести событие из сознания. Несёт река времени песчинки, падают они на дно. И вот уже скрылось событие, не стало живых носителей памяти о нём. Бывшая жена на огороде у бабушки нашла медаль за севастопольскую кампанию 1853-1856 годов. На обратной стороне – «На тя господи уповахом, да не постыдимся во веки». Не просто было медаль заработать, на подвиг пойти, а вот – валяется на земле!

Занялась «заря» в тоннеле, выскочил поезд. Белые «лампасы» разъехались в стороны, спрятались. Пёс-путешественник с достоинством вошёл, улёгся по центру прохода, башку на лапы положил, глаза прикрыл. Профессор, а не собака!

«Осторожно, двери закрываются».

Электричка, словно купальщик по отлогому берегу, въехала на мост через Москву-реку. Из приоткрытого окна запорошило мелким снежком. Барбос вздохнул.

Переглянулись. Он башкой покивал. Поздоровался. Чёрный, лохматый. Шерсть свалялась на боках колтунами. Глаза тёмные, выразительные грустные. Ошейник не новый, но приличный – кожаный, потёрт в меру. Из прошлой, за хозяином – жизни?

– Куда путь держим?

– До «Павелецкой».

– Далековато.

– Там народу много – легче прокормиться. На ночь сюда возвращаюсь, к таджикам в подвал. Спокойно тут – район спальный. А объедать их не хочется. Они добрые.

Глуповатые, конечно, как птицы. Любят канавы копать. Двор мести.

– А с бомжиками? Не пробовал? Спи себе в картонной коробке!

– Убежал. Бомж просил под меня денег. Пропивал всё. Бил вечерами. Злость срывал за жизнь свою бестолковую. Потом слезами заливался, прощения просил – противно.

– Сам-то из каких будешь?

– Сталинская овчарка, русский терьер. Курсы закончил трёхмесячные, с отличием. Подтвердил служебную квалификацию!

– И много вас – таких «профессоров»?

– Примерно за полсотни по всем линиям наберётся.

– А я поначалу решил, что ты шнауцер.

– Похож. И только. Барри назвали: группа «На-На» хозяину нравилась. Он жене меня подарил. На день рождения. А её – не спросил. Сам вечно в разъездах. Жене не до меня. Шпыняли, шпыняли. Потом мадам уговорила отдать консъержке на её садовый участок. Эх – хорошо было! Потом та умерла. Приют собачий. Смог убежать. Даже сейчас холка дыбится. Оказался на улице. К уличным коблам не прибился – примитивные они, хамоватые. Неинтересно. И вот – никому не нужен. Такого наслушаешься! Многие шарахаются. А я – что? Держусь пока. Но – свободен!

– Понимаешь людей?

– Больше трёхсот слов! Сейчас уже и мысли по глазам читать научился. Нужда заставит. Но лучше бы не понимал вовсе! Такое городят! Тоска, как в полнолуние!

– Да! А я вот – квартиру снимаю. Недалеко тут. Холостякую. Так что – прости, не могу взять тебя. А мне хочется иногда повыть, но – нельзя, брат!

– Чую. Домашние ароматным ополаскивателем сильно пованивают. От тебя – обычный запах опрятного человека. Я очень не люблю запах несвежего белья. Мятно-арбузно-клубничный аромат жвачки. Особенно в понедельник и в пятницу. «Шанель», «Кашарель», «Хуго Босс». Выдыхающееся пиво, семечки, запах резины и шпал, шаурма, чебуреки. Букет ароматов! Перегар. Нос, рот, потные ладони.

– Может, в цирк попытаться – с такими талантами.

– Конкурс большой, близко не подойти, ну и вид соответствующий. Каштанка – это исключение!

– А так – ты вольняшка? Свобода! Уходи когда хочешь, возвращайся, когда надумаешь… Путешествуй себе.

– Свобода зависит от длины поводка!

– Если он есть.

– Он всегда есть – так воспитали. Оглянись и подумай…. Прощай, брат! – Барри поднялся. – Пора мне.

– Ни пуха!

– К чёрту.

Повилял мохнатым пальцем купированного хвоста и вышел на перрон. Лохматый, спина слегка прогнулась – не молод уже. Когти по плитке цокают – давно не стригли. Шерсть словно пылью припорошена. А голову прямо несёт, с достоинством. Остановился, в глаза посмотрел по-человечьи.

Двери закрылись со вздохом. Поехали!

Боб вышел на «Новокузнецкой», чтобы пересесть на «Рижскую».

Переход. Впереди девица в короткой курточке. Мелькает голая спина, джинсики с блёстками. Радикально-чёрные волосы торчком, пирсинг.

Разговаривает по мобильнику:

– Уписаться! Прикольно вчера было. Пресс-конференция. Кароче – начальник метрополитеновский. Планы, кароче – басни, слушаю, смарю – ну, думаю: «Бля, да метро это реально круто!». Кекс один пытает – чё в Жулебино метро не строят? Тяжко же в Москву добираться! Чума! Не, ну реально. Построить ветку-другую до Питера? До Твери? Я – знаю? Кароче! Город резиновый, чё ли? А метро? Реально в вагон с третьего нырка! Это чё – нормально! Писец ва-аще! А так, ва-аще, с виду нормальный мужик. Голос – шёлковый, журчит, бля! Журналюгам впаривает, а на морде у него: Мне-то какая разница – та ветка загружена, эта перекрыта, пацаны, ваш прондблем, реально, я ж на машине!» Ну, посмеялись, кароче – потом по пиву.

Жёлто-оранжевый, весёлый вестибюль «Рижской». Мемориальная доска с фамилиями погибших в теракте в последний день августа 2004 года.

Морозный зимний денёк.

Боб любил такую Москву. Несуетную, не сводящую с ума.

Движение спокойное, пробок нет. Транспорт не задыхается от обилия пассажиров. Раствор улиц не перенасыщен машинами, непролазной кашей на дорогах, сутолокой, раздражением. Честно заработанный выходной, хочется его продлить. Гуляешь неспешно.

* * *

Незаметно добрался до улицы Гиляровского. На углу – стройка. Фасад сохранили – старинный красный кирпич, остальное новодел – промывной бетон. Спешат, пока цены высокие.

Геныч и Василич уже прибыли.

– Ну, зима! – сказал Геныч, потирая руки, – холодинг и холодрыгинг!

– Нормально! – возразил Василич, – минус шесть, самое то!

Дедок с клетчатой сумой – «мечта покупанта», торговал вениками. Большие, шумливые, на хороший хват – как для себя. Берёзовые – шестьдесят рубей. Дубовые – семьдесят.

– Издалёка? – спросил дедка подошедший Михалыч.

– Подмосковные мы.

– Может, из Брянска, радиоактивные? – пошутил Геныч.

– Ни-ни! – замахал руками дедок. – Ни боже мой!

– Я бы учуял, – сказал Василич. – Я эту заразу, как фокстерьер, за три кэмэ асисяю! Когда заготавливали? – спросил он, поворачивая веник в руке.

– Аккурат на третьей неделе после Троицына дня. Дождей не было, хорошо лист усох, крепко сидит – не обсыплется.

– Правильно! – одобрил Василич. – Ну, дубовый-то чуть позже готовят.

– Истинно! – подхватил дедок.

– А почему дубовый дороже? – спросил Геныч. – Технология-то одинаковая.

– Э, мил-человек! Дуб-то реже встречается. Пойди его найди, да нагни. Это-ть берёзку, как шнурок, скручивай, а дуб упорный!

– Значит, берём так: две «берёзы» и один «дуб»! Первые – по два захода, а уж дубком лакирнём на финише, когда все чакры-мантры и поры раскроются! – сказал Василич.

– Молодца, верно соображаешь! – похвалил его дедок, вертя в руках две сотенные бумажки. – Десяточку, пожалуй што, скину, – он полез во внутренний карман куртки. – Всё ж таки – опт!

– Так у тебя получается, продукция – дороже барреля нефти, – сказал Геныч.

– Не знаю я этого! – обиделся дедок. – Какая ж тут нефть? Причём здеся нефть?

– Это он так, – извинился за Геныча Василич, – пообщаться хочет с живым человеком, соскучился, озверел в городе. Не надо сдачи, оставь, товар-то качественный!

– Дак что ж это? Я же напьюся вечером!

– Почему? – удивился Геныч.

– А проще простого, – дедок строго глянул на Геныча. – Моя-то старая – главбух!

Ёрш её медь! Всё сосчитала, до прутика, как финский банк!

– Это как?

– А вот так – денег ей принесёшь, обратно – хрен получишь! Поэтому всё, что сверьх того – моя добыча, всё, что натрапил! Ну не в банк же нести-то! Вот мы с Гришкой-соседом – он провёл ребром корявой ладони по горлу, – значит, целебной-то росы и усугубим!

– А что ж тут – десяточка всего, с чего пить-то?

– Эка! С сотенной сдачу не берут, веришь! Москва! Полтыщщы бумажка – фантик!

Пока общались, люди собрались. Примерялись, присматривались, словно цветы к юбилею покупать надумали. Сумка опустошалась на глазах.

В бане было чисто. Кассир, моложавая тётка, улыбалась за стеклянным окошком. Не на морозе же стоять, на рынке с «челноками», – в уюте, тепле, мужики комплименты рассыпают.

– Пятьсот пятьдесят рублей один билет.

– Ты дедка зря обидел, – сказал Михалыч Генычу, – славный дед. А нефтяная качалка – вон где, – показал за окошко кассы. Достал бумажник: – Сегодня я плачу.

– Скажешь тоже! – возразил Геныч. – Ты скалькулируй: тарифы на воду, особенно на горячую, аренда, зарплата, ремонты-профилактика. Хорошо, где нас нет! – заключил он экономический обзор банного бизнеса.

Был почти аншлаг, но несколько мест оставалось. Публика всё больше компаниями и группками. Место такое баня!

Банщик, кореец Юзеф, в белом халате и длинном белом же переднике, ловко нёс из буфета поднос: три стакана зелёного чая в пакетиках-«презервативах», две кружки светлого пива и большое блюдо дымящихся «черноглазых креветок».

Предбанник большой, почти квадратный. По верху, под потолком, оживляя белую кафельную плитку – мозаика: синие квадратики изображали волны, чайки парили над ними под крутым углом.

Сирен морских – не было.

Три гипсовые композиции с видами старой Москвы: извозчики, околоточный на перекрёстке у фонаря, дамы в шляпках и кринолинах, чопорные господа в котелках и с тросточками.

Как соотнести две темы – морскую и старинную Москву? Что этим хотел сказать автор? По периметру помещения – кабинки, как купе в вагоне. В каждой столик посередине, слева и справа от него коричневые дерматиновые лавки, зеркало над головами сидящих. Крючки для одежды, резиновый коврик – ничего лишнего.

* * *

В их «купе» уже висела одежда. Было видно – двое.

Рядом шумела большая компания. Валялись кучами красноватые креветочные панцири, рыбные очистки. В центре квадратного стола – трёхлитровая бутылка «Посольской» с ручкой сбоку, два больших термоса, бутерброды с килькой. Надо всем – аромат рыболовецкого причала и рюмочной. Слегка запинаясь, неестественно белотелый сивочубый мужик рассказывал:

– А был у нас прапорщик, Лёха Юрков. «Шкворень» до коленок! Пока ешалон на Дальний Восток катил, приголубила его проводница. Ага! Проходит время, учения окончились, вернулся Лёха домой. А она, видать, в документиках-то его адресок вычислила и письмецо написала, но попало то письмецо, заместо Лёхи прямо в ручки белые Лёхиной жёнки! Открывает, а тама с первых строк: «Здравствуй, милый Лёша! У тебя не херочек, а золота кусочек!». Жена – за сковородку!

Компания дружно засмеялась, все наперебой заспешили свои истории рассказать.

Разделись наскоро, полотенцами опоясались, пошли в моечную. Тазы свободные ополоснули, веники кипятком залили. Лист распрямился, вода побурела. Аромат – дух захватывает.

– Ты глянь! – восторгался рядом здоровенный мужик. – Веник полежал в кипятке и новые листочки пустил, гляди – веточки оттопырились!

Прошли в парилку на разогрев – первый заход.

Хорошо дышится – настой леса, трав, сухого дерева. Слева крышка круглая, как люк на подлодке. За ней – камни раскалённые: в воду подбрасывать, создавать целебную ароматность пара.

Тазик с водой на лавке, рядом черпак с длинной ручкой.

Прямо – несколько ступенек, большой деревянный полок.

Парилка! Сердце русской бани. Тонкое дело – не перевлажнить пар, не разогнать его до неуправляемого состояния, когда уши сворачиваются в трубочку, а дыхание сбивается, колючим становится, обжигающим. Чтобы не скатывались люди с полка поспешно, а чувствовали себя комфортно, от мыслей дурных, хворей и усталости освобождались. Возрождались к новой жизни, чистой, хорошей.

Но и пересушенный воздух – тоже не в радость! Жжёт тело, раскаляет, в горле сухость, дышишь носом, как в пустыне, и думаешь – скорее бы её перейти. Какое ж это наслаждение – пытка добровольная.

Сердце должно работать ритмично, правильно, без крайностей и перекосов. Тогда и жизнь потечёт нормально.

Пятеромлели на лавках.

– Тапки сымайте! – скомандовал с полка, из небольшого марева, дебелый мужик.

Разулись, пригнувшись, поднялись на полок. Пол обжигал ступни.

– В этой бане уже двести пятьдесят лет тапочки сымают, одна такая в Москве, – пояснил мужик, – даже в Сандунах такого нет!

– Лефортовские-то нынче будут? – спросил его жилистый, как скрученный корень, рукастый, загорелый до запястьев мужичок с противоположной лавки.

– Грозились. Они к двум обычно добираются, – ответил толстяк.

– От славно! Ромашку принесут?

– Не-е-е! – встрял из угла ещё один, худой, морщинистый, прятавший под лавку ноги в узлах вен и с корявой наколкой «Они устали». – Этот раз грозились эквалипт принести.

Тёплая дрёма, что-то невидимое потрескивает в топке за дверью. В моечной – гулкий шум голосов, льющейся под напором воды. Словно затаился на дне, а наверху заняты обычными делами. Выныривать неохота. Приятно и бездумно. Пот стекает, тело пошло розовыми разводами.

Несколько раз дверь приоткрывалась: заглядывали, окидывали взглядом парилку. Словно искали кого-то. Вдруг ввалилась ватага, быстро разместились на полке. Новость принесли:

– Лефортовские прибыли!

Неспешно вошли трое мужиков лет пятидесяти. Была в них неторопливая похожесть людей, знающих, зачем пришли и как здесь всё организовать, чтобы людей потешить, себя показать достойно и всем получить удовольствие – на миру!

– Ну что, славяне – взопрели? – спросил голубоглазый.

– А-то! – радостно отозвались с полка.

– Соскучились?

– Знамо дело лисапед – ноги едут, жопа нет! – ответил дебелый и слегка подобострастно спросил: Как погода в Лефортове, Данил Петрович?

– Счас мы расшмандоферим процесс, – сказал Данила, пропустив извечный московский вопрос о погоде мимо ушей, и поднял вверх правую руку: – Слабовато у вас тут – дохловатый парок-то. – Приоткрыл топку. Зубами открыл пузырёк, который был у него зажат в левой руке. Пробочку осторожно положил на лавку около. Плеснул немного коричневатой жидкости в таз. Налил туда воды из-под крана. Подцепил немного большим черпаком с длинной ручкой и ловко кинул в раскалённое жерло топки. – Привычно, уверенно. Малиновое марево слегка потемнело там, где влага коснулась его испепеляющей поверхности. Послышалось сильное шипение, и лёгкое белёсое облачко пара исторглось в парилку. Аромат эвкалипта, резковатый, немного медицинский, заполнил помещение.

Рдели внутри малиновым жаром, искажались горячим муаром камни.

Данила сделал пять бросков, стараясь закинуть каждую очередную порцию подальше.

Раскалённые камни шипели, туманное облако уползало вверх по чугунине створок. Температура плавно, но ощутимо поднималась.

Мужики стали ложиться на пол, покрёхтывая, словно жалуясь, истекая обильным потом. Но терпели.

Данила прислушался к чему-то, кинул ещё один раз, с лязгом прикрыл жаркую амбразуру. Полез по ступенькам наверх, мужики раздвинулись, пропуская. Он встал в центре, между лежащих, снял с пояса большое синее полотенце, обнажив чёрную папаху причинного места, и завращал полотенцем над головой, разгоняя пар и на глазах покрываясь потной росой.

– Ой, бля, – глухо выдохнул, застонал кто-то, вжимаясь в пол.

– Молчи, не блякай! Пар съешь – терпи! – строго сказал Данила.

Нетерпеливый послушно замолчал.

Мужики постанывали, уткнувшись в согнутые локти потными лицами, терпели себе во благо. Так бы все и всегда – по ходу жизни.

Пригрезилось Бобу, что он в далёком доисторическом лесу, уснул на лужайке под эвкалиптом. Солнышко припекает, а он чувствует, как бодрость и здоровье вливаются в него. Дышится до самой глубины, словно подзабыл он, как это правильно делать, соскучился, вспомнил неожиданно и рад этому открытию. И он вновь и вновь, взахлёб, с упоением, как изголодавшийся, вдыхал, наслаждался густым настоем. Радовался и дивился этому чуду, простому, как зачатие, и сложному, как жизнь.

Послышались хлёсткие шлепки веников. Горячий воздух запульсировал, жар наплывал зыбким туманом, становился нестерпимым, словно выдержку испытывал, и уже несколько человек скатились с полка, поспешно нащупывая мокрыми, скользкими ступнями тапки у края лестницы.

Путали свои и чужие, левые с правыми, не сразу попадая, словно чужими ногами.

– Сдались, беженцы! – радостно сказал голубоглазый, отирая пот с лица.

Ватага стала расползаться из парилки.

Кто-то в бассейн с ледяной водой направился моржевать, кто-то под холодный душ, кто-то присел на скамью в помывочной, отдышаться перед новым заходом.

Остались самые выдержанные. Данила спустился ещё подбросить пару – спецзаказ для стойких!

Боб сполз с полка, ополоснулся в душе «летней водой» и пошёл в предбанник.

Компания за большим столом по-прежнему нагружалась пивом и водочкой, слегка осовела, но разговор продолжался.

– …И вот этот мужичок встал на лавку, – размахивал руками очередной расказчик, а между дамской и мужской парилкой – дверь, обычная. Только сверху небольшой зазор. Ну, он башку повернул и секёт: чего там бабы делают! ГОЛО-систые! Немолодой мужик-то, а любопытный, как пацан. А те – заметили лазутчика! Да как завизжат – уши заложило. Да. А одна кипяточку набрала в ковшик ды ка-а-ак ему в зенки залепила! Мужик в голос заорал и бегом к холодной воде! И никто его не пожалел! Засранца!

– Есть такие, – солидно сказал другой. – Всю жизнь у них детство в жопе поигрывает! Любознайки хреновы!

В купе было многолюдно. Компания была в сборе, плюс двое незнакомцев, чью одежду Боб прежде заметил на крючках. Сидели плотно, как в общем вагоне, трое против двоих.

– Здравствуйте, – сказал Боб, – разрешите?

– И вам не хворать, – подвинулся моложавый мужчина. Слегка удлинённый нос с горбинкой, волосы короткие, лицо вытянутое. Худощавые всегда кажутся моложе, чем на самом деле, это толстые выглядят старше, а потому – солидней.

– Борис, – протянул ему руку.

– Варлам.

– Мефодий.

– Очень приятно. Имена какие необычные, – сказал Геныч.

– По святцам. Варлаам – сын божий, ноябрьский, а Мефодий – идущий по следу, в апреле именины.

– И говорок у вас не столичный.

– Правильно, – сказал Варлам. – Из Сибири мы, красноярские.

– Чолдоны? – спросил Михалыч.

– Там не только чолдоны живут.

– Я когда дочери имя подбирал, – сказал Василич, – в словаре русских имён много удивительного обнаружил. Например – Усфазан! Павлин, Мамерт. Елпидифор, Феофилакт!

– Натощак не выговоришь! – сказал Геныч.

– Зато за каждым – ангел-хранитель, потому что по святцам. Имена одинаковые, и тёзка стоит за спиной, невидимый, охраняет.

– Библейские имена, – заметил Михалыч, – древнееврейские да греческие. Как шло православие, так и имена следом.

– В первые пятилетки, – вспомнил Василич, – давали имена: мальчик Дуб – «Даёшь Упроченный Бетон». Днепрогэс строили. Или вот девочка – Сосна: «Социалистические Основы Советской Научной Агрохимизации»! И где за этим забором – человек?

– Опа! – восхитился Геныч. – Как ты эту абракадабру запомнил!

– Так, на досуге, но долго запоминал.

– А баня хорошая, – сказал Варлам.

– Бани в Москве издавна славились, – кивнул Михалыч.

– Когда Кремля ещё не было.

На Боровицком холме, на Подоле, у реки стояли, там, где Красная площадь и старое здание МГУ. Без бани не обходилось ни одно важное событие в семейной жизни. В деревнях женщины рожали в бане, а на девишнике подружки невесту обязательно парили в бане. Кое-где существовал обычай на второй день свадьбы отправлять в парилку жениха и невесту вместе, чтобы была счастливая совместная жизнь и многочисленное потомство. Или вот – на поминках друзья умершего шли в баню, на сороковины. На могиле иногда оставляли банный веник: это должно было символизировать очищение души перед Богом.

– Ты ещё мезозой бы вспомнил! – сказал Геныч.

– В древнем Риме бань было много, большие. Там были библиотеки, аллеи для прогулок. Проводили в них целый день. Бесплатно! – продолжал Михалыч.

– Удивительно, – Василич взял со стола половинку дубового листа. – Гляди, как его искусно погрызли, паутиночкой! Клещ, что ли?

– Непарный шелкопряд, – уверенно констатировал Варлам, разглядывая ажурный каркас листка. – Царь-дерево – дуб! На него покушается громадное количество врагов. В Европе подсчитали – больше пяти сотен. Только вредителей листвы – почти две сотни: шелкопряды, совки, пяденицы, моли, пилильщики, листовёртки, орехотворки, листоблошки… Мефодий, кто там остался-то, ты помогай давай!

– Тля, клещики. А на жёлуди? – вдохновился Мефодий. – Бабочки-плодожорки, долгоносики… Короедов только восемь видов! Древоточцев-древогрызов. Есть такой короед, «пожарище» называется: такие рисунки делает – целые композиции, орнаменты.

– Ни хрена себе! – подивился Геныч. – Китайский алфавит, десять тысяч иероглифов.

– А дуб стоит – веками! – сказал Варлам. – И заметьте, воздух в кроне – стерильный!

– Могучий символ! – заметил Василич.

– Берёза силу даёт, энергию, – продолжил Варлам. – Но возле дома лучше не сажать, женские болезни могут начаться в семье: она же плакучая, берёза. Из орешника посохи делали – нет усталости от этого дерева. Каштан – от бессонницы, ревматизма. Рябина – лекарство. Тополь энергию поглощает – вампир-дерево! Сосна – светлое дерево, но сердечникам – плохо! Одним словом, в сосняке молиться, в березнике жениться, – засмеялся. – А в ельнике – удавиться! Шутка!

– Откуда же такие академические познания? – спросил Михалыч.

– Из лесотехнической академии.

Мефодий утвердительно кивнул.

– Вы что же – прямо с делянки? – спросил Геныч.

– Не-а. Переквалифицировались в юристы.

– А что же – лес нынче не кормит?

– В академии был юридический факультет, специальность давал – юрисконсульт леспромхоза. Нравилось очень, а пришлось вот переквалифицироваться. Там сейчас другие законы, в лесу. Китай – рядом, ближе Москвы.

– Закон – тайга, медведь – хозяин? – спросил Геныч.

Варлам и Мефодий переглянулись, словно спрашивая друг друга – рассказать или не надо? Промолчали.

– Так вы что ж, и на красноярские «столбы» лазили? – полюбопытствовал Михалыч.

– А как же, много раз. Эка невидаль!

– Я бывал в Красноярске, – сказал Василич, – хороший город. В Енисей залез, в июне дело было, – и бегом назад. Ну, думаю, кокушки в реке остались, так ошпарило холодом.

– Как ГЭС построили – больше плюс восьми не бывает, – подтвердил Варлам.

– Мы там недалеко в студенческом стройотряде были, – продолжил Василич. – И местная училка влюбилась в одного нашего. Он, как водится: «Приходи на сеновал», а она отвечает, мол, только после свадьбы! Пошли в сельсовет, расписали их скоренько, свадьбу погуляли три дня. Пожили они до конца сезона. Свернулись мы, уехали.

Писал он ей письма, писал, но, видно, другие тётки ему стали ближе. Попросил друга в общаге – напиши ей письмо, что ваш муж, техник-механик Пупкин, погиб – геройски при испытаниях новых образцов техники. Ну – другу что, не жалко! Накатал и отправил. Проходит время, декан получает письмо от председателя сельсовета – ходатайствуем всем миром, чтобы переименовать улицу Дегтярную и назвать её именем героически погибшего товарища Пупкина. Декан обалдел! Вызывает нашего «героя», и понеслось по кочкам! Из комсомола даже хотели исключить. Потом простили. Выговорешник вкатили.

– Жестоко, – сказал без улыбки Варлам.

– Молодость! – вздохнул Василич.

– А, правда, Кацман, что вы были в молодости членом суда? – Ох уж эта мне молодость: членом туда, членом суда! – пошутил Геныч.

Мужики засмеялись, Мефодий задумчиво посмотрел на Геныча. Возникла пауза, все смотрели на Мефодия.

– Он такой, – сказал Варлам, – три дня может молчать.

– А потом? – поинтересовался Михалыч.

– Потом спросит чё-нибудь, а я уж и забыл, про чё речь шла – за три дня много чё наговоришь, начёкаешь!

– Тяжело ему в Москве-то, в таком тихом городе? – спросил Василич.

– Нормально, – ответил Мефодий и покраснел.

– Только с девчонками проблема. Познакомил с одной молчуньей – не то, говорит, я и сам молчун. С говоруньей – «у меня за вечер уши опухли, трещотка да и только»! – доложил Варлам. – Так, видно, и будет бобылковать.

– Тётки – они ушами любят, – напомнил Геныч.

– Она те скажет, за что любит, сама не ведает! – засмеялся Михалыч.

– Своей любовью любить не заставишь, – сказал Василич.

– Учёные доказали, – сказал Геныч, – любовь как чувство живёт четыре года. Потом превращается в привычку.

– Женатые? – спросил Василич Варлама и Мефодия.

– Нет пока, материальной базы нет, – серьёзно ответил Варлам. – Только жильём обзавелись.

– Уже много, в Москве своя квартира – целое состояние.

– Не своя пока, банка. Ипотека! – ответил Варлам. – Прикупили по уголку в башне – тридцать второй этаж!

– Как птицы на большом дереве, – неожиданно сказал Мефодий, зажмурился. – Кажется – Новосибирск видать в хорошую погоду.

Все посмотрели на него, ожидая продолжения, но он опять замолчал.

– Весь мир в долг живёт, и ничего, – утешил Михалыч.

– А вот у нас на курсе училась одна девица, – стал вспоминать Геныч. – Вся в учёбе, ни танцульки, ни посиделки – ни-ни! Библиотека – занятия – общага! Симпатичная, но её побаивались из-за такого рвения, стеснялись, что ли, хотя и уважали за оценки. Да она и не стерва была-то. И вот однажды на лекции, в большой аудитории, народу – весь курс, человек сто пятьдесят, сидим, скрипим перьями. А доска из двух половинок. На одной преподаватель написал, сдёргивает её вниз и собирается дальше расписывать свою науку. И вот тут наша красавица в полной тишине говорит:

– Иван Александрович, вы уже спустили, а я ещё не кончила! Пауза – секунды три. Потом такой смех – не остановить! Преподавателю смеяться не к месту вроде, занятия. Он отвернулся к доске, мелом упёрся, а самого трясёт всего!

Она покраснела, понимает – что-то не то ляпнула, а что? Слёзы! Парень рядом сидел, Матвей. Взял за руку, вывел из аудитории. О чём они там говорили до конца лекции – никто не знает до сих пор. Через четыре месяца поженились. Распределились в Ростов – на – Дону. Детей двое. Да уж теперь-то и внуки, должно быть, завелись.

– Когда чего-то не хватает, значит, что-то и куда-то улетает, – сказал Василич, открывая термос и наливая в крышку чай, – а потом другое прилетает. Ожидание любви – это как станция, на которую поезд может прийти, а может и не прийти. Нет у него расписания, точного маршрута, и остановится он здесь или мимо пролетит на полной скорости – никому знать, не дано! Сверкнёт мимо – заманчивый, красивый, и опять ты на перроне со своим одиночеством, и два одиночества не встретились, а так и остались каждое само по себе!

– Одинок – звучит, как одноног, – сказал Боб.

– Или одноок, – добавил Геныч.

– Созвучно, – согласился Василич. – Одно око, всё равно что полчеловека. Но – прочь, тоска, туга-печаль! Любовь, как вода – везде проникает!

Парок плыл над термосом, бодрый аромат зелёного чая.

– Согласно новейшей теории, зелёный чай – это недозревший чёрный! – сказал Геныч.

Я схожу за стаканчиками.

Варлам и Мефодий от чая отказались, «пшикнули», открывая жестянки с квасом, приложились к краю.

Публика за соседним столом уже была хороша: шумели, гомонили вразнобой.

– О! Классный анекдот! Волк споймал журавля и говорит: я тя счас съем! Ладно, говорит журавель! Куда ж от тебя денешься, так уж и быть, согласен, а тока разреши последнюю просьбу: дай сплясать перед смертью! Валяй, говорит волчара, пляши! Последняя просьба, как долг, в преферансе, – святое, на него не посягнёшь! Ну, журавель наш плясал, плясал, раскачался и улетел! Волк присел, лапу на башку положил и говорит – на кой хрен мне нужна была эта самодеятельность!

За столом вразнобой засмеялись.

Геныч вернулся, разлили чай. Стаканчики были горячие, пришлось ждать, когда остынут. От этого ещё больше захотелось пить.

– Это, видишь, кто на что поведётся, – сказал Геныч. – У меня знакомец есть, на радио всю жизнь трудится, – рассказывал историю. Редактор спохватился: День рыбака, надо что-то такое дать в эфир, необычное. Молодой корреспондент говорит – есть у меня загашник! Редактор обрадовался – иди, говорит, твори, выдумывай, пробуй! Тот взял магнитофон портативный, спустился в подвал к дворнику, налил стакан портвейна, сунул текст в зубы, тот и наговорил ему спьяну – с чувством, не без талантов был! Про то, какая у него, смотрителя маяка, почётная и ответственная задача, про ветры и шторма, романтику и прочую мутотень. После этого – скоренько подмонтировали, шум прибоя добавили, гудки теплоходные, чайки орут, дельфины свистят – я знаю, что ещё – кухня своя! Зашибись! И в эфир! Здорово получилось! Премию пацану выписали. Проходит примерно месяц, получают письмо. Пишет вдова смотрителя маяка: «Милые люди, муж мой уже полгода как умер, одна я осталась на этом острове, на краю страны, а передачу вашу прослушала и теперь всё время плачу, на маяк боюсь подниматься! Кажется, мне, что Андрей Палыч мой идет сзади, ступеньками похрустывает – страшно! Как жить дальше? Может, я не всё знаю, отпишите честно! Конверт с обратным адресом прилагаю». Ну, парнягу этого – на ковры! По начальству! Три месяца курьером работал. Учли, что талантливый, а за раздолбайство – наказали!

– Картина Шишкина, – вздохнул Михалыч.

– Шишкин любил сосну и дуб, – сказал Варлам. – Дуб для него, роща или одинокое дерево, – мощь, не подвластная времени, сосна – светлое дерево. Он всё знал про лес. Недюжинный был человечище, глыба! Столько картин написал, а превратили его с тремя медведями в общепитовский кич. Только вот умер от ерунды – ногу натёр новым башмаком, и сепсис.

– Не будем о грустном! – сказал Геныч. – Что-то члены стали зябнуть! Пора мослы погреть!

Все дружно встали.

* * *

Людей в помывочной было мало. Тощий пацанёнок умело запускал мыльные пузыри, любовался разноцветными переливами на их боках. А сам уж посинел слегка, так увлёкся.

– Вот так пишутся «мыльные оперы», – сказал Михалыч показывая на увлечённого пацана. – Вырастет и даст фору мексиканским сценаристам!

– Только не нагишом, – отозвался Василич.

– Кто ж его знает, творческий-то процесс! – возразил Геныч. Он вынул из тазика два веника, по одному в каждую руку, встряхнул:

– Молодец дедок! Почти все листья на месте. А пошутил, мол, какой лист отвалится, приноси, приклею.

Прошли в парилку, здесь было много народу. Температура держалась хорошая. Постояли со всеми, согреваясь. Капельки пота щекотали, сбегали по коже.

– Ну что – отдубасить тебя, Боб? – спросил Геныч.

– Сначала отберёзить, – попросил Боб. – А потом уж я тебя.

– Идёт! Ложись!

Боб постелил полотенце на полок. Прилёг на живот, голову на руки положил. Геныч махал вениками навстречу друг другу, словно закручивая горячий воздух. Проделал это несколько раз, повёл вдоль спины вверх, вниз. Жар катился по спине. Боб придержал дыхание, терпел – на то и баня.

Геныч попеременно хлестал вениками с разных рук. Неожиданно прислонил к пояснице один веник, вторым накрыл плотно, прижал, вдавил в тело.

– Вот оно! Спинку поправим, радикулит сгладим.

Несколько раз повторил это действие и снова принялся хлестать то левый бок, то правый, то вдоль позвоночника – несильно, но уверенно. Приподнял ноги, согнул, зажимая веник внутри сгиба. Отпустил и принялся хлестать подошвы, пятки, изредка с силой прислоняя к ним горячий веник.

Вошёл высокий, моложавый мужчина.

– Подбрось-ка, мил человек, – попросил Геныч, – товарищ замерзает!

Мужчина с лязгом приоткрыл круглую большую заслонку. Марево полыхнуло изнутри змеем-горынычем. Он взял черпак, подцепил немного воды из тазика на лавке напротив огнедышащей пасти.

– По чутку, – попросили с полка. – Камни, гляди, не залей.

Мужчина расчётливо вбросил пригоршню воды. Камни трескуче зашипели, принимая влагу. Топка выдохнула облачко пара. Жар повлажнел и почти сразу усилился.

Мужчина проделал так несколько раз.

– Ну, как?

– Хорош! – ответили из угла. – Лучше повторить через короткое время.

Мужчина задвинул черпаком крышку, положил его в тазик и не спеша взошёл на полок, пригнулся.

– Экватор! – втянул через зубы воздух. – Хорошо, Господи!

Боб встал с лавки, опоясался полотенцем. Сходил к тазику, смочил веники и принялся «обхаживать» ими спину и бока Геныча. Сделал несколько заходов и сам раскраснелся почти так же, как Геныч.

– Переворачивайся.

Геныч лёг на спину, прикрывая левой рукой причинное место.

– От поэтому хрен всегда влево смотрит, – прокомментировал небольшой мужичонко, сидевший на полу на коричневой фанерке. – Ещё в древности мущщына бежал на зверя с копьём в правой руке, а чтобы корень не болтался, он его левой рукой придерживал. И с тех пор – налево повернут. Академик Павлов доказал, великий русский ученый. Обследовал десять тыщщ мущщын и установил. Факт!

– Говорят, когда он умирал – рассадил вокруг учеников, и они записывали: вот сейчас пальцы похолодели, а вот уже коленки. До последнего вёл научные наблюдения, – поддержал с лавки напротив большой мужик с висячими боками и складками от подмышек до задницы.

В парилку вошли лефортовские, и мужики умолкли.

– Ну, будя, – попросил Геныч. – Шибко не гони по-первому разу.

Боб передал веники Михалычу, и они с Генычем вышли в моечную. Прошли к бассейну, разулись, поднялись по ступенькам и ринулись в ледяную пучину.

Вода бурно пролилась через край. Дыхание остановилось, тело покалывали миллионы острых иголочек. Боб проплыл от края до края – примерно метра три, вылез. Дышалось хорошо, свободно, студёный клин из горла исчез, тело раскраснелось мраморными разводами, от него поднимался пар.

– Благодать! – сказал радостно Геныч.

– Не успеешь совладать – опять благодать! – поддержал его старичок, знаток трудов академика Павлова, осторожно взбираясь по мокрым ступенькам.

Вернулись в купе. Приятная усталость, прохлада. Компания за большим столом ушла, и кореец Юзеф убирал за ними мусор. Непроницаемое лицо. Идеальный вариант обслуги – молчаливый, нетребовательный и трудолюбивый. А что он думает при этом…

Боб разлил чай. Геныч сходил на весы.

– Полтора кило всего скинул.

– Сейчас чаю попьёшь и снова поправишься.

Геныч потрогал бока.

– Надо немного сбросить.

– Массовый психоз! – успокоил Боб. – Ты же не толстый, а в меру упитанный, в расцвете лет и сил!

– Думаешь? – с надеждой спросил Геныч. – «Я старый, три года не был в бане, меня девушки не любят!»

– Нормально, не комплексуй!

– Ноги слегка коротковаты! – всё-таки нашёл изъян Геныч.

– С такими данными охотно берут в секцию плаванья! Конечности получаются, как плавники!

– Да уж поздно в секцию, – грустно ответил Геныч.

Вернулись остальные участники действа.

– С лёгким паром! – сказал Михалыч.

– Спасибо! С лёгким!

– Я после третьего курса в стройотряде был, в Болгарии, – рассказал Геныч. – Там студенты были из разных стран. На археологических раскопках работали. После работы – душ. Задумал им сказать на немецком языке – с лёгким паром! Мучились, мучились, а вытанцевалось в итоге «лихт вассер» – лёгкой воды! Не передаёт всей прелести. Возили нас и в турецкие бани. Валяешься на горячем, потеешь, водичкой поливаешь себя из мисочки, грязь размазываешь – не понравилось.

– Я в Вене, – продолжил тему Михалыч, – решил сходить в баню. Ну, думаю, общая – как у нас. А там, оказывается, общяя – это все вместе, и женщины, и мужики, и дети – такой получается колхоз!

– Ну и как впечатления?

– Да всем всё пофигу, никому ни до кого дела нет! Молодых не было. Меня одна баскетболистка на пятом десятке – конь, а не баба, как в угол задвинула!

– Кадрилась, что ли? – спросил Геныч.

– Да какой там!

– Я стока не выпью? – засмеялся Геныч. – Из этой серии?

– Именно!

– А парилка у них как? – заинтересовался Мефодий.

– Вставляешь такой… блок-коробочку, паром обдашь и дышишь. У нас лучше – целое действо, спектакль, можно сказать! И – общение же, вот что главное!

– На Руси баня долго общей была, – сказал Василич. – При Иване Грозном разделили на мужскую и женскую, а всё равно семьями парились. Позже Екатерина Вторая специальным указом разделила, но – банщикам, врачам и художникам разрешали вход на другую половину. При Петре Первом специальная банная канцелярия была. Только конструкция практически не менялась до сегодняшнего времени. Цари менялись, а баня – нет.

– Ну что, господа, – предложил Геныч, – на второй круг?

Потом пили чай, молчали – по-хорошему. Расслабленность, лёгкость и бездумность.

– Пойду подубасюсь напоследок, – сказал Василич.

Вскоре вернулся, скинул полотенце, повернулся спиной:

– Гляньте-ка, лист нигде не приклеился?

– Не-а, – сказал Геныч.

– Я тут как-то после бани ночью просыпаюсь, думаю – что там чешется под лопаткой? Оказалось, лист приклеился!

– Зря, штоль, пословицу придумали, – сказал Боб, – про разные выигрышные места.

Одевались, выходили в коридор. На двух диванах напротив курили и разговаривали. Кто-то «подсыхал», кто-то остывал после парилки, а кому-то невтерпёж подымить припёрло!

– Ну что, какие планы у народа? – спросил Геныч. – Народ хочет знать!

– Трибун ты наш народный! Какие ж планы могут быть после бани! – ответил Василич. – В буфет!

– Может, к нам? – предложил Варлам. – Только мы ещё не совсем обустроились.

Видно было, что ему не хотелось уходить от такой компании.

Переглянулись, молча приняли предложение.

– А это где? – спросил Боб. – Не в Кокосово-Борисово?

– Не-е-ет! На Ленинградке, в районе метро «Динамо».

– А-а! Знаю там башню, сине-белую – динамовские цвета футболок. Большой муравейник!

– Тридцать восемь этажей! – похвалился Мефодий.

– Надо провиант взять будет! – напомнил Василич.

– Да у нас там кое-какие запасы есть с родины, – сказал Варлам. – Разносолы деревенские, от родни передали.

– Хорошо, как раз в тему, – заулыбался Геныч.

* * *

Вышли на улицу. Мела сильная пурга, сбивала дыхание, приходилось отворачиваться.

Мокрый снег лепил наискосок, почти параллельно земле. Но холодно не было. Тело не зябло, наоборот, радовалось прохладе.

– То-то собаки клубком, носы уткнувши, спали! – сказал Боб.

– Какие собаки?

– В метро.

– Они там всегда спят! – кивнул Геныч.

– Не скажи! – возразил Боб.

– А сколько они вообще-то спят? Я так разумею – любют они это дело! – поинтересовался Василич.

– Я про кошек смотрел в «Мире животных», – сказал Варлам, – у тех суточный минимум – восемнадцать часов. А про собак не знаю.

– Да уж не меньше! – ответил Боб.

Они вышли к перекрестку, на проспект Мира.

Взяли два «убитых» жигуля, расселись. Тепло, уют, хоть и авто – никакое. Дух парной ещё преследовал, витал над ними.

В машине работало радио. Вслушались. Ведущая рассказывала:

– Сразу в двух районах нашли множество мёртвых свиристелей. Сначала – на Волгоградском проспекте. У дома № 6 ветеринары подобрали 34 тушки. Ещё три птахи оказались живы, но сильно ослабели. Версию птичьего гриппа специалисты вскоре отмели – не нашли признаков. Но в народе гуляла уже другая версия: птичек постреляли неизвестные хулиганы. Масла в огонь подлила информация: на трёх трупиках имеются отверстия, похожие на пулевые. А вскоре 12 мёртвых свиристелей нашли и на улице Народного Ополчения. Они были упакованы в мешочки и сложены в мусорный контейнер. Выяснилось, что это поработали дворники. Этих птах, как и предыдущих, повезли на вскрытие в городскую ветеринарную лабораторию. У всех выявили тяжёлые травмы, разрывы внутренних органов. Отверстия оказались вовсе не пулевыми, вкорее от ударов и уколов о ветки. Но у многих погибших птиц в пищеводе остались плоды рябины.

Ветеринары исследовали ягоды с кустов на Волгоградке и нашли в них этиловый спирт – 0,5 процента. Забродили от тёплой зимы. В общем, никто в птичек не стрелял. Наелись забродивших ягод, опьянели и потеряли ориентацию в пространстве. А что думает директор птичьего госпиталя «Зелёный попугай» Владимир Романов? Ему слово!

– После попадания плодов «пьяной» рябины в пищевод птица становится неадекватной. Причиной могут быть и высотные дома. Птицы видят своё отражение в стеклах, летят на него и разбиваются. В Московском регионе подобные истории со свиристелями уже были.

– Но ведь не все из погибших птах, как выяснилось, клевали рябину. Отчего же все умерли?

– Дело в том, что свиристели – птицы стайные. У них есть вожак. И, скорее всего, этот лидер, опьянев, потерял ориентацию и врезался в стену или в дерево. А остальные последовали за ним.

– Это было мнение директора птичьего госпиталя «Зеёеный попугай» Владимира Романова.

Зазвучала мелодия.

Водитель неожиданно засмеялся.

– Это, как бы, в продолжение темы. Летом в деревне отдыхали. Сидим за столом под деревом, в тенёчке. Вдруг с ветки над головой – прямо на стол, котяра, жирюга такой – к-а-ак навернётся, и гнездо вместе с ним. Два птенца голых, желторотых! Мы все кто куда от стола шарахнулись! Котяра, свин такой, по ветке дополз до гнезда, поживиться хотел, и сорвался! Как рванул с воплями – обезумел, как бы, на самом деле! – Водитель смеялся долго и с удовольствием.

– Ворона – самая мудрая птица, – сказал задумчиво Геныч.

– Вещунья, – подтвердил Василич.

– Это да-а-а! – согласился водитель. – И осторожная, сволочь. Рядом с людьми живёт, набирается всего!

– Помнишь, День птиц в школе, – повернулся с переднего сиденья Геныч. – Скворешники к деревьям привязывали, чтобы стволу не навредить.

– А что? – подозрительно глянул на него водитель. – И ничего плохого! Вон мой Сёмка, младшенький, всё у компьютера в три погибели, на улицу не вытолкать – погулять. Меня дак родители загнать не могли, а он уж сгорбатился на стуле.

– Я во втором классе шпулькой – проволока алюминиевая согнутая – в резиночку её «галочкой» заложил и стрельнул. Утёнок на пруду – кря-а-як! И ко дну. Прямо в голову. Да.

Полез, в чём был, в холодную воду. Достал его, закопал, и крестик сверху соорудил из веток. Плакал, переживал сильно. До сих пор помню те слёзы и горе – огромное, настоящее! – тихо сказал Василич.

Водитель внимательно глянул через зеркало заднего вида, промолчал.

– Природа своих детей не жалеет, – сказал Варлам. – Сможешь выжить – живи. До поры! Выбраковывает, соответственно – санитары на всех уровнях, каждый на своей ветке. Да и ветры-ураганы – тоже лес чистят от ненужных веток! Всё продумано.

– А сейчас у нас в студии гость – Виктор Третьяков. Песня называется «Птичка», – объявила ведущая и засмеялась чему-то своему, невидимому из полумрака такси.

Зазвучала бархатно гитара – соло.

Мелькнуло Миусское кладбище, Нижняя Масловка, Новая Башиловка. Выскочили на Ленинградский проспект. Пурга прекратилась. На дороге слякоть и каша.

– Здесь перед дворцом направо, – сказал Варлам.

– Бывшая Академия Жуковского? – спросил водитель.

– Да. Отобрали у вояк, реставрируют. Долго возятся, но не зря! Какое чудо из-под дряни вынимают!

Подъехали к громадине бело-голубого дома, занимавшего несколько кварталов. Мефодий, Михалыч и Боб уже поджидали их.

– У нас быстрей получилось!

– Мы по Ленинградке вырулили, – сказал Геныч.

– А мы ушли на Петровско-Разумовскую аллею.

– Москвичей мёдом не корми, дай только затравку – как пройти-проехать! – засмеялся Мефодий.

– Да уж! Где у вас тут закрома? – спросил Геныч. – Прикупить кое-чего?

– Мефодий, хорош балаболить, сходи, покажи. Остальные со мной, – распорядился Варлам.

Мефодий согласно кивнул и пошёл к переулку. Боб и Геныч передали свои пакеты Михалычу с Василичем и двинулись следом.

Дом заселялся. Грязь с ближней стройки растащили на новый асфальт. Около мусорного бокса валялись здоровенные пласты картонной упаковки, бечёвка, обрывки бумаги. Над кодовым замком, карандашом были написаны цифры: чтобы не ломали. В большом грузовом лифте – синим фламастером – «С приехалом, соседи». Другим почерком дописано: «и соседки».

– Такой «корабль» пока народом заполнишь, – сказал Василич.

– Да уж, тот ещё «Куин Мэри», – согласился Варлам. – Целый микрорайон к небу устремился.

На площадке было несколько дверей, все металлические, с большими «глазками», как донца стаканов. Горы упаковки и только узкие проходы к дверям.

– Н-да-а-а, – огляделся Василич, – ремонт и переезд – хуже пожара.

– Два переезда – один пожар! – отозвался Варлам, отыскивая в кармане ключи. – Да уж наездились по съёмным-то углам!

– Почем квадратный метр? Если не секрет, – спросил Михалыч.

– Штука триста баксов, пять лет назад вносил. Сейчас уже около пяти косарей, – ответил Варлам.

– Жизнь дорожает, задумчиво констатировал Михалыч. – А зарплата та же.

Вошли в квартиру. Светло-коричневый деревянный пол, стены – шлифованный серый бетон. Под потолком каркас, на котором прилажены маленькие лампочки на металлических прутиках. Ещё кухня – стильная, с холодными никелированными элементами. К стенке были прислонены несколько складных деревянных стульев, у стола стояло два.

Плазменный экран занимал большое пространство стены. Можно смотреть, сидя за столом.

Варлам щёлкнул пультом, экран замерцал голубоватым неживым светом.

Без всякого выражения, модулируя голосом вверх-вниз, диктор известного канала вгоняла в уши по синусоиде:

В четверг в Москве представители Департамента по борьбе с организованной преступностью и терроризмом МВД России сообщили о приостановке деятельности очередной «финансовой пирамиды».

От рук мошенников, перенявших принципы работы небезызвестного основателя «МММ» Сергея Мавроди, пострадали несколько десятков тысяч россиян и жителей стран СНГ. Помимо главного офиса, расположенного в Москве, у компании были открыты филиалы в Татарстане, Краснодарском крае, Саратовской, Ростовской и Новгородской областях. Аферисты предлагали частным лицам сделать вклады от одной до 100 тысяч долларов в ценные бумаги и недвижимость, обещая крупный доход – до 90 % годовых в валюте. Вкладчикам советовали также подключать к строительству «пирамиды» своих друзей и знакомых. Каждому сулили по 40 долларов с вложенной тысячи. Большая часть участников мероприятия обещанных денег так и не получила: деньги перечислялись на счета фиктивных фирм и использовались организаторами в личных целях. Уголовное дело возбуждено по статье 159 УК РФ – «мошенничество».

«“Пирамида” работала по классической схеме: новые вкладчики своими деньгами обеспечивали выплаты предыдущим», – рассказали “Новым Известиям” в пресс-службе МВД РФ.

С вопросом о том, почему за 15 лет, прошедшие со времён «плодотворной» работы Сергея Мавроди, россияне так ничему и не научились, «НИ» обратились к психологам. «Мне кажется, что у наших людей всегда существует иллюзия того, что на них может обрушиться манна небесная, и это чувство у российского человека неистребимо, – выразила своё мнение московский психолог Ольга Меженина. – Народ хочет верить в сказку».

Следствие ведётся.

– Ну вот, – задумчиво сказал Варлам, – опять нам работки прибавится. На хлебушек будет и чем за хату расплатиться. – Он выключил телевизор. – Неча зомбировать компанию, да ещё после баньки!

Ещё в комнате был большой круглый стол. В стороне – две складные ширмы: золотистые драконы на чёрном фоне. Два больших надувных матраса тёмно-синего цвета.

Отдельно – специальный столик, на нём ноутбук, факс, ксерокс и принтер «в одном флаконе», лампа на прищепке. Мини-офис на дому.

– Вот такие наши «хоромы». Количество комнат регулируется ширмами, – показал рукой Варлам. – На большее пока нет.

– Начало положено! – приободрил его Михалыч. – Зато пол – чудесный! Золотистый, тёплый.

– Родня подогнала к новоселью – сушёный кедр. Лаком бесцветным покрыли. Шведским, экологически безвредным, – с гордостью рассказывал Варлам. Присел, рукой погладил с любовью. – Лак дорогой, зараза, но удобный: водой развёл и применил, без противогаза!

– А полезно-то как!

– Василич присел рядом, полюбовался вблизи на текстуру дерева. – Тёплое, натуральное – ходи босиком, наслаждайся.

– Что у нас тут завалялось? – Варлам открыл дверцу кухонного гарнитура, за которой белело больничное нутро холодильника.

Стал доставать пакеты, выкладывать их на столешницу. Взял глиняную чашку, сходил на лоджию, пошуршал там и вернулся с грибами и банкой огурцов.

– Может, помочь чем? – предложил Василич. Я кухню уважаю.

– Действительно! – подхватился Михалыч. – Чего мы тут, как на аманинах!

– Ничего особенного, – ответил Варлам. – Присаживайтесь, отдыхайте.

Стол украсился огурчиками, грибками, копчёным домашним салом – мясо розовело в нём нежными слоями. Почистили луковицу, нарезали колечками, на блюдце выложили. Бородинский хлеб на дубовой доске источал аромат. Варлам достал из поллитровой банки селёдочку.

– Сам маринад делаю, минимум уксуса. – Не люблю его ни в грибах, ни в огурцах.

– Выставил в глубокой чашке длинный, зелёный солёный перец.

– Цицак – в Грузии называется, – прокомментировал Василич. – Я тебе фирменный рецепт подарю – как селёдочку правильно приготовить. Будешь вспоминать добрым словом.

В двери зазвенели ключи.

– А вот и мы! – сказал розовощёкий Мефодий.

– Не замёрзли? – участливо спросил Василич.

– Нет! Как в шубе – после парилочки.

– Геныч, мы чё, на дискотеку потом рванём? – спросил Боб, наблюдая, как тот прихорашивается перед зеркалом.

– Не-а, сегодня тока у койку, без элементов секса.

– Чтой-то там в корзинку сложили употребительскую! – Василич забрал у Мефодия полный пакет, из которого выпирали горлышки бутылок. Потом засмеялся:

– Это у меня с детства! Только мама на порог из магазина, сразу в сумку попой кверху!

Он выложил поддончики свежих огурцов, помидоров, копчёные рёбрышки в герметичной упаковке, баночку горчицы, банку квашеной капусты, две большие бутылки минеральной воды, пучки укропа и петрушки, две литровые бутылки водки и коробку мороженого «пломбир с карамелью».

– Ого! Не много? – спросил Михалыч.

– Ты это про мороженое? – прикинулся Геныч.

– Про водовку.

– Ты ж всё равно не пьешь.

– За товарищев радею.

– Мало бы не было, радетель ты наш!

– Можно я в холодильник гляну? – спросил Василич. – Угу. Угу. Так. – Он оглядел полки. – О! Нашёл, что искал! – Он достал средних размеров баклажан в хрустящем целлофане. Из морозилки извлёк поддончик с мясом.

– Это что, хозяин?

– Гуляш. Готовый. Клади и жарь.

– Дичь?

– Говядина.

– То, что надо! Так! Стойте там – слухайте сюда! – Василич вдохновился. – Давайте я сделаю чанахи!

– А давайте для начала разольём! – в тон ответил Геныч.

– А давайте без давайте! – поддержал Боб. – Давненько не брал я в руки шашек!

– Кто у нас дневальный по банде? – строго спросил Геныч. – Как всегда – нет дневального на тумбочке в этой раздолбайской роте!

Варлам раскладывал стулья, рассаживались. Одну бутылку Геныч сунул в морозилку, вторую открыл.

– А где искристый хрусталь, хозяин?

– Ёк-макарёк! – спохватился Варлам.

Он достал из шкафчика гранёные стаканы, расставил на столе между разнокалиберных тарелок и вилок.

Боб рассмеялся. Все посмотрели на него.

– Вчера Геныч звонил, про гранёный стакан каламбурили, а он – вот он живьём! – Мысель материальна, – сказал назидательно Геныч, – а словом можно убить! На лету – бац, и погиб!

– Погоди секунду, – Варлам полез в шуфлядку стола и достал ещё один стакан.

– Это чё – за тех, кого сегодня с нами нет? – спросил Геныч. – Не вернувшихся с заданий?

– Нет! Мерный стакан – засмеялся Варлам, – из Палаты мер и весов. Со студенчества храню – священная память. Видишь, сбоку насечки.

На стакане виднелись отметины.

– Рашпилем, что ли? – спросил Василич.

– Надфилем. О! – показал пальцем Варлам, – «ноль пять – три». Значит – поллитра на троих. А вот – «ноль пят – пять». По сотке, значит. Оч-ч-ень удобно! И потом – просто нравится! Если честно – слегка дурку повалять!

– А литр? Где разметка? – спросил Боб. – Ну, так – для интереса. – Тогда литр был большой редкостью. Но если разливать как «ноль пять – три», получится литр на шестерых.

– Михалыч – в запасе! – возразил Василич.

– Ещё проще: «ноль пять – на пять»!

– Да ладно вам микроны ловить! – поторопил Геныч. – Будя уже, продукт греется!

– Нет, ты не прав! Как раз важен процесс!

Варлам взял мерный стакан, что-то на нём отыскал и стал разливать.

– Погодите, капусту открою, – заспешил Василич. Кинулся к столешнице. – Маслица сейчас плесну, лучка нарежу.

– Как на войну собираемся! Мы сегодня выппем или трезвые спать лягем?

– Всё! – ответил Василич. – Кто скажет тост? Мероприятие-то – хорошее!

– Да уж говори, гланды обсохли! – сказал Геныч.

– «Учись у них – у дуба, у берёзы!» – Как сказал замечательный советский поэт Заболоцкий. Николай.

– За природу, мать вашу! – поддержал Геныч.

– А я предлагаю – за хозяев! – сказал Михалыч.

– Да ла-а-дно вам, – засмеялся Варлам. – За это успеем, вы же не уходите ещё!

Выпили все, кроме Михалыча. Он ел солёный огурец с чёрным хлебом, нагонял аппетит ароматом домашней засолки.

Выдохнули после выпитого, потянулись вилками к угощенью. Плечи распрямились, глаза заблестели.

– Удивительный вкус у водки после бани! Лёгкая она, как водица! – Василич снял свитер, закатал рукава рубашки, надел передник, на котором по белому полю были разбросаны разные овощи в натуральную величину.

– Давайте я все-таки сделаю чанахи, как обещал.

– Может, помочь?

– О! Надо почистить четыре картошины, две луковицы, сладкую перчину. Помидоры я сейчас кипяточком обдам, кожицу снять надо.

Он доставал овощи, складывал их в мойку.

– Сотейник есть?

– Глянь внизу в шкапчике. Массовик-сотейник.

– Ага, вот, нашёл.

– Мефодий, помоги повару, – попросил Варлам. – Пожалуйста.

Мефодий молча кивнул, встал к раковине, стал чистить овощи.

Василич ловко нарезал их на небольшие кубики, скидывал в чугунный сотейник. Включил электрическую плиту на средний накал. Вскипятил воду, ошпарил помидоры.

Варлам уже разливал. По второй.

– Вот это правильно! – одобрил Боб. – Никогда не забуду – у нас в пионерском лагере висел транспарант. «Учение партии правильно, потому что оно верно». Вороньё всё норовило присесть, а он раскачивается, они хвостами вертят, балансируют, норовят на бошки нам какнуть, не к столу будь сказано!

– Ладно! За детство счастливое наше спасибо, родная страна! – сказал Василич, подходя к застолью и поднимая свой стакан. – Ноу коммент – без комментариев! – Может, так шустро не гнать? – осторожно спросил Михалыч. – Вон уже одной бутылки нет.

– Молчи, совесть ты наша неуёмная!

– У меня есть настоечка кедровая, если что, – успокоил Варлам. – Энзэ.

– Да тут и сгонять недалече, – сказал Боб. – Дольше на лифте, чем до магазина!

– Я как-то достал в года застойные десять бутылок по ноль семь спирта питьевого под новоселье, – стал вспоминать Василич. – Думаю, надо водки приготовить. А мне знакомый отъезжант продал книжку поваренную – Елена Молоховец, «Советы молодым хозяйкам». Одна тысяча девятьсот четвёртый год. Открываю раздел «Водки». Читаю: возьмите гарнц спирта! Думаю – что это за мера такая жидкости. Нашёл в справочнике: «гарнц» значит – двадцать один литр! Ох, не хрена себе, думаю, где их найдёшь на просторах СССРа! Так – намутил с корочками лимонными, перцем – один к трём, нормально получилось. Один знакомый подсказал: дед на центральном рынке кедровые орешки продаёт, настойка хорошая получается. Из расчёта стакан орешков на поллитра водки. Сутки – и будто в лесу заночевал, такой тонкий запах. Я бегом на базар. Дед есть, а орешки – закончились, остались только шишки. Взял одну небольшую, в банку поллитровую вставил, залил бутылкой водки. Знакомый с женой пришли в гости, я аккуратно перелил в графинчик. Цвет – изумительный, как коньяк. Аромат! Разлил по первой, хлопнули. И зубы – склеились! Там же смола, в шишке-то.

– И что – так весь вечер в тишине провели? – заинтересованно спросил Мефодий.

– Зачем? Ещё одной бутылкой водки развели, концентрацию уменьшили. Напились, конечно, как свинки морские, – закончил Василич.

– Я виски распробовал в последнее время, – сказал Геныч. – Дорого, но напиток полезный. Его можно под любую пайку принимать, и под первое, и второе, и сладкое – и прочее! Водка, она – аперитив. Горькая, аппетит поднять. Потом, когда наешься, она уже не так идёт. А виски – универсальная вещь!

– Я бывал за границей, – сказал от плиты Василич, – там почему-то на водку не тянет. А вискарь – прокатывает!

– Воздух другой! – убеждённо сказал Михалыч. – Вода другая. И люди, конечно!

– У-у-у! – протянул Боб. – Какие дивные ароматы!

Принюхались.

– Н-да-а, неплохо! – одобрили вразнобой.

– О! – подхватился Василич и полез в холодильник. – Ага – есть! Фасоль консервированная! Значит, сделаем классический рецепт. Некоторые ещё орешки толчёные кладут, греческие.

– Извращенцы! – подал голос от стола Геныч.

– Кто?

– Ну, эти – с орехами-то, греческими.

– Лично я – не приветствую, – согласился Василич. Лобио – это понятно, а в чанахи, думаю, ни к чему! И в харчо кладут тоже – на любителя… Ну вот. Теперь всё под крышку, и часа на полтора-два! – Он вытер руки о передник и подсел к столу.

– Так что, господа? Может, «ноль пять – пять» рассыпать пополам? – спросил Варлам и полез в морозилку.

Бутылка туманилась арктическим холодом, слегка дымилась в тёплой кухне.

– Памеленней, я запыссую! – сказал Боб. – Получится «ноль пять – ноль двадцать пять»?

– Это как? – спросил Василич Варлама. – Порутчик! Потрудитесь изъясняться точнее со старшим по званию!

– По пятьдесят на нос!

– Может, перейдем на пипетку? – сказал Геныч. – В глаза, для блеска. А дури – и так хватит!

– Так тебе не наливать?

– Ещё чего, третий же тост! За тех, кто в пути! Мы же все – в пути, по жизни! Святой Пантелеймон – покровитель странников! Сыпь! – приказал Геныч.

Выпили. Пряный аромат заполнил пространство и отвлекал от горько-солёной прелести закусок. Хотелось поесть как следует.

– А что, если мы перейдем на малый свет? – спросил Василич.

– Запросто! – Варлам включил настольную лампу возле ноутбука, убрал верхний свет.

– Чем темней, тем интимней!

Василич подошёл к окну, за которым была лоджия. Небо, подсвеченное снизу городской иллюминацией, очистилось. Постоял, любуясь безмерной панорамой за окном. Тёмное пространство Ходынского поля, дальше – освёщенное Хорошёвское шоссе. Темнели кварталы секретных учреждений Полежаевки.

Остальные молча смотрели на него. Он вернулся к столу.

– Примерно тридцать тысяч лет тому назад атмосфера Земли была в восемь раз плотнее теперешней. Мастодонты саблезубые тигры, огромные пещерные медведи – бегали легко. Гигантские птицы летали только в плотной атмосфере. Полёт был нормальным явлением, и летали все: и те, кто имел крылья, и те, у кого их не было. «Воздухоплавание» – слово древнее и означает, что в воздухе такой плотности можно плавать, как в воде.

Многим людям снятся сны, что они летают. Это с памятью генов предки передали.

– И что потом? – спросил Михалыч.

– Война, опять война. После ядерных взрывов планетарного масштаба давление упало в восемь раз, и низверглась лавина, поток пламени ярче самых ярких солнц. Он расходился во все стороны, превращая в прах всё живое. Катастрофа, ядерная зима. Мир трансформировался. Высоченные деревья стали травой или вымерли, а те, что росли в горах, стали расти в долинах. Библейские Содом и Гоморра – описание ядерной катастрофы. Люди-гиганты стали карликами. На прошлой неделе сообщение было – в Индии раскопали могилу человека ростом двенадцать метров.

– Гипотеза? – спросил Варлам.

– Былины помните? От слова «быль»!

Люди были практически бессмертными. Второй халдейский царь правил десять тысяч восемьсот лет и имел рост шестнадцать метров. Не случайно эти мифы есть у всех народов Земли, потому что люди росли всю жизнь, чтобы достичь такого роста, много сотен лет. Что же послужило причиной ядерного конфликта. Ведь культура была единой, и у землян не было оснований для войн между собой. Ядерный конфликт был космическим. Кем и откуда были те, кого веды называют богами, а различные религии – силами Сатаны? Кто был второй воюющей стороной? Остатки марсианской цивилизации землян, может быть, существуют и сейчас. Происходящие время от времени загадочные голубые вспышки на его поверхности очень напоминают ядерные взрывы, возможно, война на Марсе до сих пор продолжается. Метрополия находилась на Земле, таким образом, Земля и Марс были заодно. Кто же был с другой стороны? Удар был нанесён внезапно и с удалённого объекта, так что ни марсиане, ни земляне его не ожидали, и ответного удара сделать не успели. Таким объектом могла быть Венера. Ядерных бомбардировок на Венере не было. Биосфера на Венере погибла вследствие солнечного протуберанца, который сжёг весь кислород атмосферы и испарил океаны, а пары воды вступили в химическое соединение с испарённым грунтом планеты. Пока солнечный протуберанец двигался к Венере, спастись смогли лишь немногие её жители, которые спешно эвакуировались на Землю и Луну. В русских сказках исход всякой нечисти на Землю происходил в течение 40 дней и ночей. Столько приблизительно нужно дней, чтобы солнечный протуберанец достиг Венеры. В аналогичных терминах описание этого события имеется практически у всех европейских народов. Именно к этому времени следует отнести появление египетского бога Бэса – как похоже на русское «бес»! Причиной же войны могло быть перенаселение Венеры.

– Что подтверждает версию катастрофы? – спросил Варлам.

– Последствия Чернобыля – мутация, порождающая циклопизм и монголоидность. Рождение уродов с признаками атавизма, шестипалость. Это наблюдается у многих, переживших Хиросиму и Чернобыль. В России были целые деревни шестипалых жителей. Второе направление воздействия радиации – удвоение хромосомного набора, которое ведёт к гигантизму и удвоению некоторых органов: два сердца или двойной ряд зубов. Остатки гигантских скелетов с двойным рядом зубов периодически находят на Земле. Я уже говорил об этом. На всей территории планеты обнаружено более ста воронок, средний размер которых имеет диаметр два-три километра. Есть две огромные воронки: одна, диаметром сорок километров, в Южной Америке, вторая – сто двадцать – в Южной Африке. Ка-та-стро-фа! Это же всё есть в открытой литературе.

Василич замолчал.

Молчали и застольцы. Каждый раздумывал об услышанном, очень уж оно было необычным, не от мира сего.

– Чернобыль, – опять заговорил Василич. – Ядерное топливо испарилось, выброшенное взрывом в атмосферу. Но представьте солдат: им говорят – 30 секунд убираете обломки, и бегом назад, на дембель! Вот он бегом и полетел – на смерть! Беременных из зоны выселения свезли в один пионерский лагерь, принудили избавиться от детей. Кстати, Боб, – там и метростроевцы работали: под фундамент АЭС шахту копали и делали бетонную подушку, охлаждали её жидким азотом.

А потом начались ливни. Дожди шли неделями, вода в палатках доходила до нар. Мы говорили – всемирный потоп, и не подозревали, как близко подошли к его причинам. Но выводы делали не мы, нам надо было ездить в Зону, – сказал он с горечью, помолчал.

– За две тысячи лет существования христианства произошло одиннадцать с половиной тысяч войн. Сколько же тогда их было за семь с половиной тысяч лет существования человеческой цивилизации? Бесовские силы приучили людей постоянно воевать. Каждая война обедняет культуру. Главное – стирается история. Сколько ценнейших, достоверных свидетельств и источников было сожжено за это время? Факты подтверждают – человечество каких-то три-четыре тысячи лет назад летало к звёздам. Исповедовался культ Солнца, он выводил человечество в космос и позволял устанавливать связь с другими цивилизациями. В тысяча семьсот двадцать пятом году христианский миссионер отец Диопарк побывал на развалинах столицы Синг. Ну, в северном районе Тибета и там видел сооружение, внутри которого более тысячи монолитов, облицованных серебряными пластинами, испещрёнными непонятными знаками. Видел камень, называемый местными жителями «лунным», привезённым со «Звезды Богов». Это масса нереально белого цвета, обрамлённая барельефами с изображениями неизвестных животных и цветов.

– Надо выпить, – потрясённо сказал Мефодий. – Пока черепок не раскололся!

Варлам молча стал разливать водку.

– У меня экспромт, – заявил Геныч: – Покушаем вкусный чанахи, и пошлём пессимизм – что?..

– Молодец! – сказал Боб голосом детсадовской воспиталки. – Вот за это и выпьем!

Василич подошёл к плите, попробовал.

– По-моему, готово.

– Вкусно? – спросил Геныч.

– Предлагаю продегустировать. – Василич загремел тарелками.

Белела фасоль, красные помодоры притягивали взгляд, фиолетово-чёрным выделялась кожица баклажана, морковка рдела оранжевым, красивыми листками просматривалась там и тут зелень, и надо всем – нагоняющий аппетит аромат специй. Торопились есть горячее, обжигались, постанывали от удовольствия, нахваливали.

– За умелые руки Василича! – предложил Варлам.

Подняли стаканы, выпили, опять занялись едой.

– Чанахи отменное! – сказал Михалыч.

– За нас – пришельцев! – сказал Василич. – Да здравствует Зазеркалье Вселенной и высший разум, породивший нас! Нет ни рая, ни ада, и всё, что не бесконечно, – умирает. А значит – мир прекрасен в своей неповторимой бесконечности!

Он показал рукой в сторону большого проёма окна, свободного от штор и занавесок. Там пульсировала красноватым холодным светом далёкая планета. Земля, завершая сутки, вращалась вокруг себя, нанизанная почти вертикально на невидимую ось Полярной звезды.

Сидели за столом мужчины. Взрослые, повидавшие разные виды к своим «пятым десяткам».

– Для чего ты нам поведал эти ужасы, Василич? – спросил Михалыч.

– Чтобы напомнить о том, что грозит человечеству. И ещё – что главная ценность – семья!

– Страшнее любого термояда нас убивает разобщение и одиночество, – сказал Михалыч. – Мы стремительно разбегаемся, забываем о том, что выжили – в стае, в прайде, в семье. Разобщение – смертельно, гибель семьи – это потеря последнего шанса выживания человеков. Как отказ от воды и еды.

– Ты прав, – поддержал Василич. – Мы с упёртостью безумцев лезем на гору одиночества, прячемся в него, забывая, что остальные опасности просто смехотворны рядом с этой. Мне они кажутся совсем незначительными, включая прилёт инопланетян, ядерную зиму, глобальное потепление, всемирный потоп.

– Перенасыщенные людьми города – начало Апокалипсиса.

– В деревне все знают друг друга, а в городе немыслимое количество людей. Это утомляет, человек замыкается, чувствует себя изгоем. Хоть и в личном авто, но одиноко в добровольной самоизоляции, в коробочке, напичканной электроникой…

– Придёт время, и люди вернутся в метро, полюбят его. Сделают транспорт действительно общественным – троллейбусы, автобусы, электрички. А кому не нравится – пересядут на велосипеды.

– И повсюду мини-АЭС – безопасные, надёжные, мощные, экологически чистые, на все случаи жизни. Мазут, уголь и нефть полноценно заменит энергия ветра и солнца.

Молчали, думали.

Потом вздрогнули, дружно засобирались.

* * *

Начинало светать. Лес на противоположном берегу круто уходил по склону вверх. Ели, сосны, берёзки, реже – приметные дубы. Просыпались птицы, звенели весёлыми песнями, приветствуя новорождённый день. Еле видимый дымок курился над костром.

Боб взял топор и пошёл вглубь леса. Принёс на плече небольшой ствол. Крона тащилась по траве, роса искрилась, сыпалась спелыми светлыми ягодами. Взял пилу, отпилил чурбак. Неторопливо, с удовольствием, словно разминаясь, расколол плашку на четыре части, сложил домиком в центре костра. Взял со стола разделочную фанерку, стал ею раздувать огонь. Седое облако золы поднялось в воздух. Робкий огонёк лизнул чешуйки сосновой коры, зацепился, бодро заиграл, окреп, утвердился.

– Ставь котелок, а я схожу за грибами, может, на супец наберу.

Боб пошёл через поле в дальний лесок. Василич встал, потянулся.

Было знобко в ранней утренней свежести. Пошёл к кулеру, набрал воды в закопчённый котелок, поставил его рядом на траву. Качнул несколько раз, подставил ладони. Плеснул в лицо. Вода бодрила, заряжала энергией. Мокрая вода!

Поставил котелок на огонь. Солнышко уже посылало тепло. Прохлада ночи отползала, пряталась под листья, сворачивалась там в клубок, задрёмывала до вечера.

Птицы пели. Одна будто спрашивала:

– Вить, ты где? Вить, ты где?

Кто-то тенькал в ответ.

– Пошли на хер, пошли на хер! – ответила третья.

– Не может быть! – подумал Василич. – Явно от недосыпа примерещилось.

Разделся. Тело – белизна городская. Стал спускаться к реке по земляным ступеням, скошенным вперёд, словно торопящим скорее подойти к воде.

Над водой стлался небольшой туман. Течение плавно шевелило «причёску» из длинных водорослей. Может, это Варя морочит? Сейчас опутает ноги, дёрнет и унесёт к себе! Но днём эти мысли не беспокоили, вызывали улыбку.

Неожиданно и коварно ноги из-под него унеслись вперёд. Василич опустился на мокрую траву, заскользил, словно кто-то шутейно, играючись, стянул его за ноги к воде.

Он решительно ступил в реку, тихо побрёл по мягкому дну. Зашёл почти до пояса. Рыбка блеснула серебристым бочком, как монетка, брошенная в фонтан в надежде вернуться.

Бежит вода, несётся веками, словно кто-то пишет на неведомой доске знаки, а она их тотчас же смывает: забудь, начинай сызнова! Может быть, получится лучше? Было неплохо, да это уже неважно – не вернёшь! Попробуй ещё раз, не ленись, не злись, не гордись, привыкай к смирению – работай, думай!

В воду что-то плюхнулось. Василич вздрогнул и посмотрел в ту сторону. От противоположного берега, под небольшим углом к течению, лежал толстый ствол берёзы. Поверх ствола торчала морда бобра. Он смотрел на Василича чёрными блестящими пуговицами глаз. Лоснилась мокрая голова, видны были небольшие «домики» ушей, «рекламные» зубы. Резцы выдавались вперёд – «бобёр в тумане»!

Они смотрели друг на друга несколько минут. Потом бобёр плавно опустился и беззвучно ушёл в прозрачную воду.

– Если он ко мне подплывёт, я его увижу. Может, он в «свите» девушки Вари? – подумал Василич.

Окунаться с головой не хотелось. Василич выплыл на середину, сделал несколько гребков «по-собачьи» по направлению к плотине, потом передумал, развернулся и поплыл к бережку.

Выбрался на сходни и полез наверх по ступенькам. Вода стекала по ляжкам, щекотала кожу. Вот и лагерь. Скорее к одежде. Мелкие еловые шишки попадали под ноги. Надо будет их собрать, когда растопим мангал, чтобы не мешали ходить, – подумал Василич.

Рубаха противилась, рукава не пускали в себя мокрые руки, но он кое-как справился. Блаженное тепло растекалось по телу. Он высыхал в одежде, и уходящая влажная свежесть была приятной.

Котелок парил. Вода закипала. Брызги коротко шипели и испарялись, успев лишь прикоснуться к поленьям, не намочив их, как дождь в пустыне, когда капли не долетают до земли и «растворяются», исчезают в зное.

* * *

Полог зелёной палатки задёргался, чья-то рука выбросила наружу кроссовки. Ноги в многоцветных носках втиснулись в них с трудом. Появилась кудлатая голова.

– Сначала нос, потом я, а уж потом – весь! – Геныч пошарил в палатке за спиной, нащупал очки и воззрился на Василича.

– Здравствуй, новый день! Я пришёл к тебе! – Потянулся, заулыбался в усы.

Из палатки послышался голос Михалыча:

– Дитяти, пофунивая и побунькивая, выползали из палатки! О! Вы уже на ногах, жаворонки!

– Есть ещё «совы», которые долго спят, а есть, по новейшей классификации, – «голуби»! Эти как раз посерединке. Вот мы – «голуби»! – сказал Василич. – Кто – что? Чай, кофе?

– Конечно, чай, – сказал Михалыч. Это мода из Европы – кофе по утрам. У нас – чай! Да в нем и кофеина больше.

Все заказали чай. Василич расставил чашки, нарезал сыр, колбасу, открыл пачку сливочного масла.

Птицы ликовали, радовались новому дню, не обращая внимания на постояльцев.

Решено было искупаться: хоть Ильин день и прошёл, но вода не успела ещё остыть.

Геныч решил купаться нагишом.

– Ну, устроил кастинг! – ворчал Василич.

– А чего – тут все свои и правильной ориентации!

– Пескарики отжуют тебе корень-то, защекочут, – пошутил Михалыч.

– Замучаются! Челюстя повывихнут! У них под мой размер зубьев не хватит!

– А если тётки с другого берега засекут? – напомнил Михалыч. – Срам!

– Нет здесь никого! – возразил Геныч. – Да и чем их сейчас удивишь.

– Тётки – они, как радиация – везде, где есть жизнь! – сказал Василич.

– Кто же спорит, радиация ты наша ходячая! – ответил ему Геныч, но трусы напялил, только проворчал: – Тоже мне – блюстители нравственности!

– Другое дело! – сказал Михалыч, – постриптизировал, и будя! Общественные страсти возбуждать! Вот Амур стрелу пустит!

– Вот интересно: Амур только в мужиков стрелы пускает, чтоб они укололись и забылись в любовной неге. А женщину надо зажечь, ей стрелы-то – нипочём!

– Это мы потом обсудим.

Они гурьбой скатились под берег. Плеск пошёл, охи, вскрики. Эхо отскакивало от деревьев, падало на воду, искажалось, множилось.

Вскоре, мокрые, трясущиеся, выскочили на берег, потянулись к одежде и полотенцам.

В разгар бодрого обмена впечатлениями на берег поднялся дайвер в гидрокостюме – маска на шее, в руках трезубец. Трезубцем был неснимаемо пронзён голавль примерно грамм на триста. Все замолчали, посмотрели на рыбу – сама узкая, спинка толстая, аппетитная, алые пёрышки плавников.

– У меня тут дача недалеко, приехала пораньше, поохотиться, а вы рыбу распугали.

Только тут заметили, что бёдра дайвера выдают в нём – нет, в ней – женщину.

– У нас товарищ тоже собирался порыбалить, – сказал Василич, показывая на Геныча. – Еле отговорили.

Мужики дружно засмеялись.

«Рыбачка» не поняла подтекста, но улыбнулась.

– Надо будет попозже приехать, – сказала она, – в дневном костюме.

– Наверное, вас зовут Диана! – вяло кадрился Геныч. – Давайте встретимся в вечерних ластах за ближайшим плёсом!

– Света меня зовут, – отмахнулась она. Улыбнулась и пошла вдоль берега, поросшего густой травой. Капельки влаги искрились на волосах, бёдра играли поплавком на лёгкой волне.

Только теперь они заметили чуть впереди за деревом джип «Ниссан» фисташкового цвета. Положив мощные руки на руль, за ними наблюдал здоровенный, коротко стриженный амбал. Как питбуль на подоконнике.

Света помахала ему рукой: мол, всё в порядке! Он криво ухмыльнулся.

– А могли бы тебе, Геныч, – влез Михалыч, – пришить попытку изнасилования, пока ты клубнем своим тут тряс!

– Да ладно, – буркнул Геныч. – Только грустно мне, если на глазах из стойла уводят атласных кобылиц!

– Очень она похожа на одну мою бывшую сотрудницу, Валечку, – «поехал за воспоминаниями» Геныч.

– История давняя. Вызывает как-то шеф и даёт задание – срочно подготовить справку для министерства. Берите в помощь, подключайте кого надо! Всё в сторону, и – вперёд! Да. Работала у нас Валечка. Смазливенькая такая. Шустрая, зубки мелкие и всегда почему-то в декольте, духи – сладенький дурман. Замужем, между прочим. В эту минуту её вспомнил, хотя прежде другие кандидатуры просматривались, а подписал почему-то её, с указания шефа, конечно. Выделили для нас комнату переговоров на три дня. Жалюзи закрыл, сижу, жду. Входит Валечка, папочку прижала к сердцу. Кофта белая, пушистая, как сама Валечка, – этакая кыска! Глянула – и поплыл туман сиреневый в глазах у обоих! Не думал заранее, не загадывал! Может, она наколдовала, пока из своего отдела шла? Тётки, они же авантюристки, покруче мужиков! Особый кайф – во время работы и на работе! Молча встаю, подхожу, уверенно расстегиваю пуговки, как баянист-виртуоз, властно усаживаю на стол и – на спину. Она затрепетала, подалась ко мне, словно всю жизнь только этого и ждала. Спинку выгнула, лифчик – как две чашки-пиалушки приподнял, юбка задралась, как шкурка змеиная. Туфли у меня за спиной колеблются. С ума съехали оба, как голодные накинулись друг на друга. Сотрудники с той стороны двери ходят на цыпочках по коридору, шепотком разговаривают – чтобы не мешать нам личное указание генерального выполнять.

И так три дня – с этого начинали.

– А дверь? – спросил Михалыч.

– Как всегда! – ухмыльнулся Геныч. – Забыл закрыть, не до этого было. Потом, когда уже пёрышки поправили, к бумагам присели – и про дверь вспомнили. Смеялись долго! А вот уже потом – специально не закрывали. Нормально, обошлось. Зато – адренали-н-а-а-а!

Она потом глазками постреливала, намекала на продолжение. А мне продолжения не хотелось – опасно. Так себя может накрутить – потом не отбояришься! Тётки, они же всерьёз на эту тему западают, сразу высчитывают дальние прицелы. Утомительно уже в нашем возрасте. Остались друзьями.

* * *

Из-за толстой ёлки подошёл Боб.

– Во, на супец насобирал. В пакете было два благородных боровика «среднего калибра», немного лисичек, сыроежки, несколько маслят.

– «Лесной сброд. – Сказал Василич, потирая руки. – Суп я сварганю – первый сорт! Королевский обед получится!

– Давайте завтракать, – вернул он компанию к столу и черпаком разлил в кружки кипяток. Проголодавшиеся мужики потянулись за снедью.

– О! Чуть не забыл! – объявил Михалыч. – У меня несколько сортов сыров швейцарских.

Дочь передала. Она там замужем за фермером. – Он пошуршал в рюкзаке, достал несколько сверточков.

– Пень деревенский, но ей нравится, живут, я и не лезу!

– Нормально, шибает портянками, значит – качество налицо! – встрепенулся Василич.

– Пробуйте, – разложил Михалыч сыры.

Сам ел помидоры, огурцы, нарезанный сладкий перец. Вегетарианец.

– Что я думаю? – сказал Геныч. – Если в сандалиях гулять по сугробам – это как? Нормально?

– Ты к чему эти метафоры?

– А к тому, что когда ты аюрведишь, в Индии, это нормально. Но если ты в Сибири вместо сала будешь есть бананы – ты хрен дерево срубишь, и загнёшься при тамошних морозах, как дважды два!

– У меня редкая болезнь, мне нельзя по-другому, – тихо сказал Михалыч.

– Я вообще, глобально! Сколько народу на этом подвинулось!

– Есть же в православии четыре поста, вполне достаточно, чтобы привести себя в порядок, – сказал Василич. – Веками уже всё «отшлифовано». Знаете, откуда появилось в русском языке слово «лодырь»?

– Поведай, – ответствовал Геныч.

– Был на Москве доктор. Немец, а может, француз, неважно! Иностранец, по фамилии Лодэр. Он считался светилом, брал большие деньги и лечил в основном богатых. Рекомендовал им после обеда лёгкий моцион, прогулки. Купил он большой кусок земли, разбил сад. Богатеи гуляют по аллеям, как предписано, а простой люд смотрит через решётку забора, смеётся: «„Лодэры“ гуляют»! Потом, как водится, для удобства – «подправили». Стало – лодырь!

– Русскому языку бояться нечего! – сказал Михалыч после паузы. – Этот могучий организм переварит любые «гвозди»!

Василич чистил грибы.

– Мы сейчас лучок запассеруем на сливочном масле, с грибным сбором, потом картошечки нарежем, морковку кружочками – в самом конце, чтобы цвет имела весёлый, вкусный! Вот тогда грибки весь свой аромат отдадут! Три главные составляющие, от которых зависит успех приготовления пищи, – огонь, время и специи! Три источника радости.

Геныч пилил лесину, принесённую утром Бобом.

Боб разделся до пояса. Михалыч качал помпу кулера, Боб фыркал, плескался.

День – в полный рост! Солнечный, безоблачный. Водомерки носятся по зеркалу воды. А впереди – суббота, ночь и полдня воскресенья.

Боб принялся раскладывать портативный мангал. Михалыч и Геныч по указанию Василича собирали еловые и сосновые шишки, делая поляну комфортной для прогулок босиком.

Василич сместил котелок к краю перекладины. Суп еле заметно «шевелился» на малом огне, покрывался тонкой золотистой плёночкой, зазывал ароматом.

Огонь запылал в мангале, шишки охватывало синеватое пламя. Края вспыхивали моментально, превращались в серую пудру, сердцевина посверкивала светлячком и вскоре тоже сгорала. Боб разровнял поверхность углей палкой.

Василич размотал пакет, достал кастрюльку, открыл. Всплыл аромат.

– Сегодня гвоздь программы – мясо по-аргентински: шейный карбонад со специями!

Он стал ловко нанизывать мясо на шампуры, разложил на мангале. Присолил, сдобрил лимонным соком, пищевой кисточкой поверху намазал подсолнечным маслом.

Через минуту перевернул и всё это повторил.

– Солить надо на огне, чтобы сок остался внутри, под корочкой. И никакого уксуса! Достаточно брызнуть лимонного сока.

Достал из-за пояса полотенце, вытер руки.

– Огонь и мясо – мужская стихия! Раскладывайте зелень. Вон баночка, в зелёном пакете – соус ткемали. Сам делал, вместе с жёнкой. Держал для такого случая!

Стол накрыли мгновенно. Василич разлил суп в большие эмалированные кружки. Боб сходил к реке, принёс сетку для рыбы, в которой лежали три бутылки водки и упаковка пива в жестянках. Бутылки блестели прозрачным бочком, фирменные, известной фамилии – новый «бренд», уже проверенный и одобренный коллективом. Разлили.

Боб поднял стаканчик.

– Предлагаю дать слово Василичу, завкафедрой горючих смесей, специальных жидкостей и сопутствующих газовых потоков!

– Одобрямс, пусть скажет!

– Любо! – дурачились застольцы.

– Предлагаю соблюдать регламент! – поднялся Василич. – На Кавказе виночерпий, тот, кто разливает вино, носит гордое имя – мерикипе. Но у нас сегодня – белое вино! Хотя на юге все песни о красном вине, и лишь одна про белое, а в ней поётся – «Белое вино, белое вино, почему ты до сих пор не красное!». Далее: за порядок застолья отвечает – тамада! Значит, тот, кто хочет сказать, обращается к тамаде и говорит – алаверды ко мне! Потом он скажет свой тост, люди выпьют, он благодарит за то, что выслушали, и выпивает последним! Так пусть алавердизм, как мировая культурная традиция, ширится, растёт и крепнет! И хочу обратить ваше внимание на моё принципиальное несогласие с генералом Булдаковым – короткий тост является источником пьянства! Тост должен быть долгим, чтобы успели его оценить, вдуматься!

– Неплохо! – оценил Геныч.

Выпили и занялись супом.

– И это – плохо? – спросил Василич. – Ответьте мне, голубчик – это плохо?

– Это великолепно, Филипп Филиппыч! – радостно засмеялся Боб.

Уверенно мелькали ложки, потянулись за добавкой. Мясо уже дымилось на шампурах румяной вкуснятиной. Зелень лежала на блюде весёлой горкой. Разлили коричневый ткемали по тарелкам, накинулись на еду, оглохшие от обильной слюны. Внюхивались, пробовали на вкус, гурманствовали, наслаждались!

– Мясо очень нежное, ароматное, сочное! – сказал Боб.

– Как лёгкий поцелуй! – подхватил Геныч. – Плавно переходящий в гастрономический оргазм!

– Я бы сформулировал по-иному, – сказал Василич. – Пусть этот Праздник Желудка плавно переходит в Именины Души! С праздником, вас, други!

Выпили.

Михалыч поднял руку, прося слова.

– Алаверды к Михалычу! – громко провозгласил Василич. Для оглашения судьбаноснАгА политического заявления!

Михалыч встал.

– Господа присяжные заседатели! Предлагаю объединиться в клуб дауншифтинга!

– Подробнее можно, – попросил Василич, – записка пришла у в президиум!

– Классическое определение дауншифтинга – добровольный отказ от карьеры, высокой должности и доходов ради простой и неторопливой жизни в кругу семьи. Это возвращение к себе, к своим желаниям и мечтам. Может быть, переезд в сельскую местность. Для себя, в общем, для собственного здоровья и целесообразности.

– Вот она, рефлексирующая интеллигенция! – сказал Василич. – Вечные крайности! Хорошо нам? Природа – радуйся! Малому радуйся! Зачем какая-то классификация, теорию под это подводить! Хотя – можно присесть, как в старину, под дерево и заниматься ауспицией.

– Так! А это с чем надо кушать?

– Ауспиция – это гадание по пению или полёту птиц. Сидишь, смотришь, загадываешь… Помните, у Тютчева.

– Естественно!

– вскинулся повеселевший Геныч.

– Ранний Тютчев, наша тема!

– Так я продолжу, с вашего позволения. Фёдор Иванович Тютчев:

– Позвольте возразить, господа! Предлагаю направить открытое письмо в Международную лигу сексуальных реформ! – сказал Геныч. – Я бы, простите за наглость, одну строчку у Тютчева переделал – «Жуя – умей всё пережить»!

– Сейчас модно направлять в Лигу сексуальных меньшинств, – сказал Михалыч. – Примета нашего времени! Чарли Чаплин завещал миллион долларов первому мужчине, который родит ребенка. Но мне непонятно – зачем? Если женщины с этим справляются, и неплохо справляются!

– Борьба и единство противоположностей – вот что двигает миром людей! – с пафосом провозгласил Геныч. – При том, что изначально бабы – дуры! Особенно – красивые! Они любят в мужиках свою возможность иметь детей. И ради бабок – на всё готовы!

– Позвольте исправить некоторую неточность в вашем докладе, – сказал Василич. – Лет пять-шесть тому назад опросили почти две тыщи человек: «Что такое любовь»? Так вот – только один несчастный, жалкий процент респондентов заявил: «Где бабки – там любовь»! Значит, не в припухлости кошелька дело! Женщины жаждут духовной близости, поэтому верят всякому немудрящему комплименту и легче идут на секс. Они ищут в нас то, чего им природа не дала. Чтобы наши возможности дополняли их способности. У них повышенное чувство ответственности перед будущими поколениями.

– Попробуй, сформулируй – за что мы их любим? – попросил Михалыч.

– Спрашивают одну американку: как это вас угораздило мужа сыскать в Сибири? – Зашла в кафе. Пьём кофе, разговариваем кое-как на английском. Он оперся подбородком на руку, часы съехали по руке. Вот в этот момент что-то щёлкнуло во мне – и всё! Пятнадцатый год живём и радуемся! Как ты это в формулу сложишь?

– Давайте выпьем за непорочное зачатие! – предложил Геныч.

– Тем более, что на наш век – хватит! – сказал Боб. – Мы же ничего не теряем!

– Учёные утверждают, что если в бане женщине посидеть в определённые дни – может вполне зачатие произойти, непорочное, как в Библии, – сказал Михалыч.

– Пушкин в «Гаврилиаде» тонко на счет этого проехался, – улыбнулся Василич.

– Ну, ты опять – червь книжный! – сказал Геныч. – Не начинай, я тебя прошу!

Разлили, выпили молча, лишь покряхтели слегка. Закусили тёплым мясом.

– Я вот срочную после строительного техникума служил в стройбате, в военпроекте, – заговорил Михалыч. – И был у нас молодой замполит-старлей. Вхож был во все театры, на выставки, гастроли! Мы отрабатывали – возили, грузили, а за это бесплатно посещали разные мероприятия. Однажды притопали мы на выставку, ходим, смотрим. А я, благодаря беседам замполита, уже кое-что понимал в живописи, театре, сам интересовался. Мне картина приглянулась. Акварель: мостик, река, куст, склонённый к воде. Полдень прозрачный, тёплый. Незатейливо, а – цепляет!

– Нравится? – спрашивает кто-то сзади.

– Да. В ней есть воздух! – Поворачиваюсь – девушка небольшого роста. В свитере под горло, юбка удлинённая, короткая стрижка. Выразительные тёмные глаза, почти чёрные, бархатистые. Смуглая – что-то южное в ней явно есть. Фигура красивая. Я сразу это всё «сфотографировал».

– Сложная техника – «по-мокрому» – отвечает. А у нас увольнительная до вечера. Обошли мы с ней выставку, картины посмотрели, обменялись мнениями. Она на третьем курсе училась в Академии художеств. Эля Драбкина. Пригласил её в кафе. Отнекивалась, но согласилась на чашечку кофе. Я же себя с ней чувствую спокойно, будто много лет знакомы.

И закрутились страсти – африканские!

Я на службе договорюсь, днём добегу до её дома – она в центре жила. Целуемся – аж зубы о зубы стучат. Не помним, как разделись, и падаем, где стояли! Проходит месяца три. И тут она мне говорит:

– Мама с сестрой уже в Америке, и на меня документы оформляются. А ты что думаешь?

– А что тут думать – кто ж меня из армии отпустит? Давай, говорю, поженимся, подождём полгода до дембеля, и тогда начнём готовиться к отъезду.

– Нет! – отвечает. – Замуж я согласна, но если сейчас мы с тобой поженимся – все документы надо заново оформлять, а это стоит немалых денег, и времени займет много. Надо тебе бумагу сделать, что ты по материнской линии – еврей, тогда проще и быстрее оформить можно.

– Да, ситуация, – сказал взволнованно Василич.

Все посмотрели на него.

– Знавал я одного кренделя. Вернулся он после армии, пошёл оформлять паспорт, прописку. И в пятой графе для куража написал: национальность – иудей! Хотя и нет такой в природе. А паспортистка буковку одну не рассмотрела и написала – «индей»! Так он потом, как выпьет – всем паспорт показывает и говорит:

– Единственный представитель единственной национальности! Ни индус, ни индеец! Индей!

Теперь засмеялись все, кроме Михалыча.

– И вот этот «индей» сделал неожиданное открытие: что его фамилия и название одного городка в Польше – совпадают. До войны в этом городе проживало 5 тысяч населения, из них 15 тысяч евреев. Евреи там 350 лет жили – это он мне потом рассказал. И был городок известен тем, что там издавалось множество знаменитых еврейских книг, которые и сейчас можно найти в Израиле. Потом война эта страшная. Сейчас редкие старики, чудом выжившие тогда, приезжают на могилки.

Впал он в веру, стал учить иврит, затосковал и надумал уехать в Израиль. Но поскольку предприятие, где он трудился, работало на оборонку, его долго мурыжили по кабинетам. Устроился он сторожем на стройке. А я служил тогда в стройбате замкомроты, лейтенантом, после ВУЗа. Ну и как-то разговорились, общие темы нашлись, подружились. У меня же тогда и солдаты были в подчинении, и техника. Проводил его, загрузил-разгрузил, уехал он, А потом ещё долго приходили разные люди: мол, мы от Гриши. Сколько перевёз «отъезжантов» – не сосчитать. И мог же залететь – элементарно! Но ничего – всё обошлось. Значит, ничего плохого не делал. Может, они за меня там где-то молились, чтобы не было лиха?

– Прости, Михалыч! – извинился Василич. – Это я к слову, чтобы не забыть. Продолжай!

– Нет-нет! Абажжите! А то я тоже забуду! У нас одна женщина работала, вышла замуж за болгарина, а его звали – Людмил! У них, у болгар, это нормально! Родилась дочь, назвали Мариной, а отчество? Людмиловна, что ли, в паспорте писать?! Написали – Леонидовна! Выкрутились!

– Продолжай, Михалыч, не серчай! Похоже, все высказались, кто хотел.

– Решил – не буду я сейчас отъездом заниматься, – продолжил Михалыч. – Всей родне биографии испорчу! Время-то, какое было – перестройкой ещё и не пахло! Уезжали – помните, у Жванецкого: «Как на кладбище – только туда»! И уже подходит время, ей ехать. Я – обезумел! Говорю, клянусь, что к тебе обязательно в Америку приеду! Будем вместе! Поговорил с Аркадием, однополчанином: можно ли сделать обрезание, чтобы она не сомневалась во мне.

– Вот это да! – воскликнул Геныч. – Эка тебя закрутило!

– Да. Сейчас вспоминаю – не я это был… Вежливо меня отговорили, как с больным, побеседовали. Старцы седые – шиврей лухот…

Прошло немного времени. Дембельнулся. Я по-прежнему, как под водой – ни дышать, ни говорить. Решил я тогда поменять фамилию. И стал Драбкиным. Моисей Михалыч Драбкин! Сама процедура несложная, но по кабинетам походить пришлось. И везде смотрят косо. Как на изменника родины!

– Ты глянь на себя! – засмеялся Геныч. – Ну, какой ты, к хренам, Моисей? Волосы соломой, нос – картошкой!

– Не надо! – вступился Боб. – Евреи тоже бывают разные, даже темнокожие. Вон – в Африке нашли! В Эфиопии, что ли?

– Пособник сионистов! – продолжил Михалыч. – Понял я, каково ей было! И вроде бы – с ней стал, рядом, вместе, а никто не верит! Все в этом видят лишь одно – собрался мол, за границу рвануть – так и скажи. Я и вообще разговаривать перестал на эту тему. Что мне эти люди, чего их убеждать, разубеждать – пустое! Почему – Моисей? Потому что в пустыне и «вожу свой народ» двадцать четвёртый год! Сначала на работу было не устроиться, всякое бывало – не на облаке ведь живём. С двух сторон черты оседлости. С одной русские, с другой – евреи. В словаре специально посмотрел – эбэр, значит – перейти черту… Вот я и перешёл.

– «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и показались они ему за несколько дней, потому что он любил её», – внятно сказал Василич.

В пронзительной тишине пели птицы – божьи твари, просто пели, потому что это дано птицам.

– Аркадий, бывший однополчанин, взял к себе, – после паузы сказал Михалыч. – Научил скорняжничать, шить. Они же тоже – не все сплошь банкиры! Потом Фима уехал – передал по наследству место истопника в газовой котельной, а сам – в Штаты, через Вену. Я там стол для себя оборудовал. Скрою за ночь, днём посплю немного – и за оверлок. Никто не мешает, руки работают, а голова – складывает. И думаю: вот они, и вот мы – козлы отпущения для власти! Удобно – стравил, враг – вот он!

А она уехала – и всё! Ни ответа, ни привета. Год я не мог на девушек смотреть. Какой там – свидания-ухаживания! Приворожила! Вейзмир!

– А ты – крещёный? Был? – спросил Василич.

– Нет. У нас сплошные атеисты! Бабушка – рабфаковка. Де в снабжении работал. Какие-то гвозди, что ли, у пролетарской власти скоммуниздил. Дали десять лет за растрату «в особо крупных», с конфискацией – «пригвоздили» к позорному столбу соцзаконности. Так что – ни власть, ни попов у нас в доме не приветствовали! Мать влюбилась в инструктора райкома партии. Это я недавно узнал. Он биографию невесты узнал – и не получил «благословения» от партайгеноссе. А подпольный аборт она делать не стала.

– Значит, ты – бастард, – задумчиво сказал Василич, – безотцовщина.

– И больше про неё не слышно было, про Элю? – полюбопытстовал Геныч.

– Время прошло, перегорело всё внутри. И тут неожиданно звонит её институтская подруга, Олеся – ездила по вызову в Штаты, в гости, – надо встретиться! Опять во мне волна поднялась! Встретились в кафе, в том самом, нашем с Элей – откуда всё начиналось. Присели. Передаёт Элечка привет вам, уважаемый Михалыч, просит не переживать, вы остались в её сердце! Вышла замуж за банковского клерка, сына родила. Гроссе аидэше глюк – «большое еврейское счастье»! Олеся меня успокаивать начала. Выпили. Проснулся утром у неё в постели. Так захотелось удавиться!

– Значит – хорошие подруги! – заметил Геныч. – Как не успокоить! Это нам знакомо!

– Да…

По столу ползла большая муха, ленивая, осенняя. Отогрелась на солнышке. Боб попытался её прихлопнуть свёрнутой газетой – не тут-то было! Хоть и вялая, но за лето налетала много часов – помудрела. И улетела как перегруженный тяжёлый бомбардировщик – низко, медленно, но уверенно.

Все проследили за ней взглядом. Так же вяло, без эмоций – одной мухой больше, другой меньше.

– Тяготится траекторией планеты, – подумал вдруг Боб. А вслух произнёс:

– Пора уже сборничек складывать, Боб! – серьёзно сказал Михалыч.

– Экспромт, чтобы от грусти отвлечь, – извинился Боб.

И в эту минуту муха влетела в паутину, раскинутую между двумя соснами, завозилась неуклюже. Ниточки засеребрились на солнце. Раскорякой выскочил паук. Ловко упаковал муху и скрылся в какой-то чешуйке коры, выжидая, пока всё успокоится, чтобы перейти к трапезе.

– Смотри! – Михалыч указал на паутину – Одна маленькая козявка оказалась шустрее четверых зрелых индивидуев!

– Паук – хорошая примета! – сказал Василич.

* * *

– Знавал я одного «перца», – заговорил Геныч, словно не слыша, – бывший мент. К началу перестройки они многие масть поменяли! И вот приходит он в банк, платежи какие-то сделать по бизнесу. Что-то напутал, пошёл к старшему менеджеру. Симпатичная женщина! Пообедали вместе. Вспыхнуло у них и запылало! Оба – в браке, ну – развелись. Она – дочь банкира. Полетели в Израиль! Сделал он обрезание, как-то сговорились. Его сразу в банк взяли, директором кредитного департамента, признали своим, должно быть, не знаю – врать не буду! Сын у них родился, Генрихом назвали.

– В честь наркома Ягоды?

– Почему?

– Ну, он же бывший мент!

– Нет. В память о Гейне. Поэте. Дедушке богатому очень нравился.

– Я умных и башковитых – уважаю, – сказал Михалыч. – Хитрожопых – терпеть не могу! Независимо от национальности. Я – человек искренний, но хитрожопым в это не верится, они считают это хитростью в кубе, настораживаются, стараются избавиться.

Так вот. В один прекрасный день Олеся мне говорит – беременна! Доутешались! Я, как порядочный – давай поженимся! Вскоре дочь родилась. Перестройка грянула! Полез я в бизнес. Вроде бы пошло нормально. Тогда только ленивый за деньгами не наклонялся!

Кожаные куртки шью – разлетаются, как пирожки горяченькие. Аркаша, друган старинный, помог поначалу.

Отправил Олесю на экскурсию, в Париж. На две недели. Помните, у Жванецкого: «С детства мечтал зубы вставить. Вставил! Ащющюстляются мечты!». Возращается она, а меня «братки» развели на сорок «зелёных». И стал я – никем и без всего, за два дня. Что делать? Давай, говорю, квартиру заложим на год-два. Потом снова раскручусь, потерпи немного. А она заявляет – прости, милый! Уезжаю от тебя! Встретила мужчину всей своей жизни на берегах Сены и Луары, к тому же – миллионер! Я у себя в Шепетовке о таком всё время мечтала, и не ври, что любишь меня! Забрала дочь. Укатила. А дочь я люблю, бывает так!

Переехал в Москву, открыл маленькую фирмочку, складываю по копеечке! Взял бухгалтера из Калуги – специально. Не хотел москвичку. Многие из них – с гонором, принцессы крови по рождению! Работаем с Зоей в четыре руки, как говорят лабухи. Переезжай, говорю, ко мне, чего на вторую квартиру тратиться, да и нравишься ты мне как женщина. Тридцать четыре ей было, моложе меня почти на десять лет. Муж пил жутко! Бил её – детей требовал, а не получалось у них.

Собралась в один прекрасный день и уехала. Говорю – будешь и хозяйство вести, ты же женщина-то хозяйственная! Она спрашивает: а как вы, Михалыч, определили?

– А, говорю, есть такая примета: если пятки круглые, значит, хозяйка хорошая! Она быстро так глянула на пятки, засмеялась! Так вот и живём. Всё бы хорошо, да хочется ребёночка нам обоим, чтобы была семья. Устал я от суеты пустопорожней. Зоинька уж и в Покровский монастырь женский сходила, поклонилась мощам святой Матроны Московской, и в Зачатьевском монастыре была, в Сретенском, в Напрудной башне в Новодевичьем. Каждый раз возвращается просветлённая: такая, говорит, умная тишина и покой! Чудо за каждой иконкой, и уходить не хочется, и про грех – не думаю! Словно опять девчонка, чуда жду и верю – будет оно! Непременно будет!

– Одни зовут чудо в дом, другие его расстреливают! – сказал Василич. – Вот такая она – Русь! Трудно – с серединкой.

– А что есть чудо? – спросил Геныч.

– Что-то новое, неведомое, хорошее, нами ещё не оценённое! – сказал Василич. Из реальности, как росток через камни, – пробьётся и утвердится. Или как иордань на Крещение: какой бы мороз ни был, люди в прорубь окунаются – и никто не болеет!

– Людей отучили от ожидания, предощущения чуда! Не картинки из сказки, а того, что может быть в жизни – каждый день! Чудо, которое рождает и нам дарит вера православная. Только народ от церкви – отринули! Все сидят по лавкам, глазеют в «ящик» – ждут чуда! Чудо – оно по вере, а какая вера, во что? В кинескоп?

У меня была одна знакомая по работе. Жили с мужем лет пять, а детей нет! Решили взять в детском доме ребёночка. Бумаги собрали, присмотрели девочку. И вот – приехали, встретились, обнялись. Тут дверь распахивается, вылетает мальчишка лет четырёх – папа, мама, кричит, где же вы так долго были! Уткнулся в колени. Слёзы у всех! Что делать – оформили и его. Проходит немного времени – и она забеременела! Двойня родилась! Вот им и послано было Чудо – за все испытания!

– А у меня была знакомая, – сказал Боб, – прожила с мужем несколько лет. Детей нет. Лечили её, лечили – вроде в ней была причина. Развелись. Вышла она замуж снова. Через несколько месяцев забеременела! Дочь. Потом вскорости – второго родила, сына! Чудо!

– Айда купаться! – закричал Геныч, а то уж башка задымилась от умных речей!

– Вы идите, – сказал Василич, – мне на солнце находиться не рекомендовано. Я вам чаю сварю, у меня есть баночка желе из красной смородины. Очень вкусное!

– Неплохо, Василич! – засмеялся Боб. – Ты весь в каких-то припасах! Нашпигован баночками и пакетиками. Уютно с тобой!

– А как же? Дорога-то дальняя, где заночевать придётся! А голодный личный состав – он же не боеспособен! Хоть рядом с каждым по замполиту приставь!

Мужики уже раздевались. И снова – плеск, смех, шумная возня на речке!

После чай пили с кисленьким ярко-красным желе, нахваливали, обжигались. Закутались кто во что, согревались: день уже ко второй половинке покатил.

– Предлагаю тост, – сказал Василич. Тостуемые пьют до дна!

Наполнили рюмки, подняли дружно.

– Да здравствует корректность на необъятных просторах России! Пусть не будет грубых, резких слов, которые больно ранят хороших людей. Давайте, господа мужики, чётко отделять свободу слова от хамства. За прекрасные, понятные, добрые слова – такт, вежливость, учтивость. А особенно – с женщинами! Попробуйте отыскать слова, небходимые именно вам, сейчас: сочные, многокрасочные, яркие, как праздничные улицы и площади, чтобы была видна вся глубина переполняющих вас чувств!

– Чем не белый стих! – сказал Боб.

– За них? – глянул выразительно Михалыч.

– Конечно!

– И самое главное, – сказал Василич, когда все выпили, – не суди! Ибо как ты судишь, так и тебя судить будут! – Поднял рюмку. Спасибо – значит – Спаси Бог! – и выпил.

* * *

– Предлагаю, – заявил Геныч, – создать свою партию!

– Партию умеренных, в рамках законности? Не хочу! – категорично отказался Василич. – Никаких движений, партий! Я аполитичен всем своим существом!

– Давайте создадим Партию Инициатив Защиты Дамских Ценностей! – лукаво улыбнулся Геныч.

– Чересчур кудряво! – возразил Михалыч.

– Погоди-погоди, – сказал дотошный Василич, – это что же получается? Аббревиатура…?

Застольцы засмеялись.

Вечернее небо нахмурилось облаками. Потянуло сыростью приближающегося дождя. Оделись теплее, сделали несколько вылазок за дровами, запаслись сухостоем на долгую ночь. Только расположились, начал нудно накрапывать мелкий дождичек.

Геныч разлил водку. На всех не хватило.

– Василич, а где у нас водовка? В каком пакете?

– Вон в том, зелёном.

– Нету там!

– Не может быть! Мы что же, не рассчитали стратегический продукт?

– Получается – да!

– Чего делать будем?

– А мы же в прошлый раз закопали на краю полянки, – напомнил Боб.

– О! Кто у нас дневальный по банде?

Кинули на спичках жребий, короткая выпала Бобу. Он надел ветровку, прикрыл голову капюшоном.

– Все пять принести?

– Да чего там, пачкаться десять раз! – сказал Геныч. – Погода располагает, да и завтра целый день!

– А вы не озвереете? – вступил Михалыч в вечную дискуссию. – Будете, как белки в период весенних брачных игр, по ёлкам скакать!

– Ты говоришь прозительно-правильные вещи! – сказал Василич. – Но стихия есть стихия, и с ней немного способов реально побороться.

Он взял большой сук, похожий на бивень мамонта, уложил его поперёк костра.

Огонь вспыхнул сильнее, приподнялся на локотках, смахнул мелкие капли дождика. Из влажных сумерек донеслось позвякиванье, вернулся перепачканный землёй Боб. Прислонил сапёрную лопатку к стволу ели, чтобы дождём смыло землю, сходил к кулеру, повздыхал помпой, вернулся и поставил на стол бутылку, драгоценно подсвеченную пламенем костра.

– О, как играет, – восхитился Геныч. – Точно – огненная вода!

– Через призму времени, – сказал Боб.

– Ну что, туземцы, предадимся Бахусу? – спросил Василич, отвинчивая пробку. – За что теперь будем пить?

– За мир во всем мире! – сказал Геныч.

Спорить не стали, выпили все, кроме Василича. Он подождал немного, спросил:

– Ну как, коньяком не пахнет?

– Пахнет, ага! – ответил Геныч. – Клопами породистыми. Полторы звезды не наберётся!

– А я хотел лимончик подрезать. Кстати – нигде в мире коньячок с лимоном не употребляют. Опять расейское ноу-хау.

Молния полыхнула вспышкой гигантской электросварки, пытаясь сварить вместе две материи – небо и землю. Загрохотали, просыпались камни на железо.

Закутались, сидели, смотрели на огонь, подбрасывали полешки. Костёр возмущался навстречу дождевым струям, но держался молодцом.

Молча выпили по несколько стаканчиков, забрались в неуютное чрево сырых палаток, вползли улитами во чрева спальников. Оставили костёр на съедение дождичку. Он играл неверными бликами, шипел, боролся отчаянно с равнодушной влагой.

Под шум дождя Василичу приснилась река.

Широкая, плавная, катит свои воды. Он и жена покачиваются на середине. Несёт мощное течение, нарастает к перекату. Уже и шум слышен падающей воды. Грозный, смертельный.

– Что с нами будет? – с ужасом смотрит на него жена. Они обнялись, держатся друг за друга.

Неотвратимо надвигается сине-серая целина вспененной воды. И вдруг мелькает справа берег, на который их легко выносит волна, укладывает на горячий камень. Блестящих от влаги, слепых от солнца, навсегда – неразлучных!

И голых, как в миг рождения, как тогда, в чернобыльской хате с пустыми проёмами окон, когда любой мог увидеть их. Но нет никого, лишь ангелы-хранители где-то рядом.

Дышат глубоко после борьбы с водой. И молча разговаривают.

В тишине только им слышен и понятен горячий шёпот душ друг друга.

Возможно, это и есть счастье? Когда понятно главное, то, что в глубине, а слова, сказанные вслух, – ложные, неумелые мысли, вынесенные водой на поверхность.

К ним летит во всю прыть коричневый любимец-доберман. Нестриженные уши мелькают, взлетают радостными мягкими ладошками. Умильность морды, вытянутой стремительно вперёд, вызывает нежность к этому сильному, ласковому существу, ставшему родным, близким – членом семьи.

Он прыгает, ластится, целует их по очереди шершавым, целебным языком. Они смеются, уворачиваются, зовут его по имени. Он вертит головой, приподнимает удивлённо уши, пытается понять, исполнить любую команду, не задумываясь, почитая за благо великое – принести мячик. Словно спрашивает:

– Ну что ещё для вас сделать, родные вы мои? Куда сгонять и что принести? Я же люблю вас! Просто за то, что вы – есть! Не задумываясь, не сравнивая ни с кем! Вы – лучшие! Это навсегда! Ну – проверьте меня, готовность мою кинуться в любую стихию, на самую смерть, только намекните!

Он скулит, зная только эту речь, а ему столько надо рассказать!

И тогда настанет – собачье счастье!

Василич проснулся, похлопал рядом руками, понял, что лежит в луже. Туловище на всхолмке, а ниже, от пояса – в воде.

Он стал неуклюже выбираться наружу. Дождь по-прежнему моросил, стекал по палатке в небольшую ямку, в которой та стояла одним боком. Ставили в высокую траву и ямку не заметили.

Василич достал спальник, который был в изголовье и не намок, подкинул дров в затухающий костерок. Пламя повеселело, очаг отблагодарил теплом. Разматывал дымную, серую, невесомую вату. Мелкий дождичек тратил её, спутывал.

Василич снял джинсы, трусы, развесил их на спинках стульчиков. Влез в спальник, застегнул молнию, согрелся. Сидя под навесом, задремал в мягком гнезде полосатой ткани.

Потом пришла Варя, поводила руками вдоль всего тела. Горячая волна прокатилась, волосы на ногах вздыбились, как водоросли в речке, потянулись за Вариными волшебными руками.

– Не верь никому – есть любовь вечная! – сказала Варя. – Вот главная энергия жизни!

Он улыбнулся, провалился в радостное забытье сладкого сна.

– И не страшная она совсем, а красивая! – подумал, пробуждаясь.

* * *

Василич окончательно проснулся. Ноги затекли от неудобного сидения на складном стуле. Он потянулся, захрустел суставами, задвигался.

Светлое утро. Тёплая испарина после дождя. Солнце поднималось за лесом.

В тишине тенькала невидимая птица. Ворон сыто прокаркал, другой лениво ответил ему из-за речки. Роса на траве тяжёлая, туманная в нарождающемся утреннем тепле. Деревья живописно располагались по сторонам лужайки, словно кулисы, а сама лужайка – сцена посередине.

Дятел завтракал, долбил глуховато по дереву. Василич посмотрел в ту сторону. Круглая голова мелькала красным беретом, прикладывалась часто к стволу. Потом долетал стук.

– Как сверхзвуковой самолёт, – подумал Василич, – сперва пролетает, а уж потом звук.

В палатках послышалась возня, и на белый свет стали появляться Боб, Геныч, позже всех – хмурый Михалыч.

Над лесом на бреющем пролетел лёгкий самолёт.

– «Яковлев – восемнадцатый». «Парта», – сказал Василич.

Самолётик взмыл, выключил двигатель и стал падать, нагнетая тишину.

– Опа! – закричал Геныч. – Щас ка-а-а-к долбанётся!

– Ничего! – сказал Василич. – Это пилотаж. У земли движок заработает.

И действительно, самолётик взревел мотором, опасно взмыл над самым краем леса, стал карабкаться свечой, опираясь лишь на силу мотора и на поверхность приподнятого крыла.

Молча смотрели, задрав головы, как лихо он выполнял фигуры пилотажа.

– От, Василич, – сказал Михалыч, – А давай-ка мы по полёту самолёта будем загадывать – эту, как ты там называл? Не уложил в памяти с первого раза!

– Ауспиции – гадание по голосу или по полёту, скажем – совы или орла! О, видишь, – Василич показал рукой в небо, – справа заходит, это хорошо!

– А у нас и по голосу, и по полёту – всё хорошо! – сказал Михалыч.

– И в конце – мёртвая петля и финиш! – подытожил Геныч. – Конец загадкам!

Засмеялись и пошли умываться.

 

Исход

От «Юшки» – метро «Юго-Западная» – Боб добирался на автобусе до платформы Очаково. Асфальтовая тропинка петляла между заборами ДСК и таможенной зоны. Наказистая растительность, горы мусора. В основном бутылки из-под пива, пакеты от соков, коктейльные жестянки – лёгкие, гремучие, как шары созревшего перекати-поля. Унылый пейзаж. Раз в год, к майским праздникам, таджики собирали всё это в большие пластиковые мешки и вывозили. Продираясь сквозь кусты, красили забор ДСК нежно-салатовой краской. На короткое время одна сторона обретала вполне пристойный вид. Таможня свою сторону «не замечала».

Дальше – влево по рельсам, и принимая вправо – на маневровый путь, через стрелки, по шпалам. Острая крупная щебёнка вылетала из-под подошв, ноги разъезжались, вязли.

Мимо мчались поезда на Украину и обратно, пригородные электрички. Здесь росли густые кусты, деревья, были протоптаны тропинки. В зарослях изредка собирались гастарбайтеры, разводили костёр, выпивали. Звучали хрипловато заунывные восточные мелодии. Сидели на корточках, громко разговаривали, вспыхивая жёлтым золотом зубов. На следющий день в кустах валялись две собачьи головы, белели кости и пировали вороны.

Лето уже началось. Тёплое и дождливое. Зелень буйно разрасталась, закрывала неприглядность маневрового пути, в ней пели невидимые птахи, гнездились вороны и сороки. Казалось, что это не Москва, а какой-нибудь небольшой российский городок, каких и не сосчитать. Сонный, неторопкий, неучтённый в нынешних народнохозяйственных планах и забытый цивилизацией за ненадобностью.

Боб семенил по шпалам, словно по ступенькам длиннющей лестницы. Трава пробивалась из-под рельсов, зелёная, влажная после ночного ливня. Джинсы моментально намокли, потемнели почти до колен, отяжелели, тянули вниз. Словно в воду вошёл, не раздеваясь.

Скорчившись, положив голову на рельс, спал хилый мужичонка. Рядом валялся использованный шприц. Боб попытался его приподнять, перенести на безопасный откос, но тот цепко ухватился за головку рельса. Боб подёргал несколько раз лёгкое тельце. Мужичонка посмотрел бельмасто-белыми глазами без зрачков, словно не из мира сего, промычал:

– Пошли вы все! Я жить не хочу!

Боб оставил его в покое, постоял рядом. Решил, что здесь, на запасном пути, страдальца всё-таки заметят и уберут. На всякий случай прошёл вперёд, выдернул указатель «Граница станции», вернулся, воткнул с силой между шпал, чтобы обратили внимание, когда в эту сторону поедут. Не караулить же горемыку!

Пошёл дальше.

Громыхнул маневровый тепловозик, требовательно высвистал идущим:

– Пошли прочь! Не шатайтесь тут!

Пришлось отступить, сделать несколько шагов в кусты.

Солнце начинало припекать, и запах соляры ощущался сильнее.

Это был самый короткий путь на работу и обратно.

– По второму – на Москву! Грузовой! – сообщил металлический женский голос по громкой связи.

Состав накатил навстречу, по соседнему пути – основному, там, где повыше насыпь, замедлил ход на плавном повороте. Молодой машинист свесился в раскрытое окно. Ветер чубчик треплет.

– Чё тут шлындраешь? – перекричал он грохот состава.

– Вперёд смотри! – крикнул Боб. – Аварию сделаешь!

Застучали вагоны. Состав оказался длинным, Бобу надоел перестук и грохот.

Наконец наступила долгожданная тишина, и опять стало слышно птичье пение.

Сладковатый до тошноты запах солода с заднего двора пивзавода, смешанный с душным, резким запахом креозота. Старые шпалы, а запах сохранился.

– Странно, но запахи железной дороги не волнуют, как прежде! Неужели метро меня отпустило с миром? – подумал Боб.

Кусты и деревца впереди были срублены.

– Когда успели? В пятницу ещё были, – удивился он.

Он обратил внимание на небольшое возвышение, видневшееся из-под вороха наваленных подвявших веток. Контуры выдавали, что здесь некогда был фундамент. Боковая сторона развёрнута к рельсам. Справа, не сразу увидишь – дверной косяк. Скособоченный от веса перекрытия, но сделанный когда-то на совесть. К нему вела едва заметная тропинка, истоптанная лапами бродячих псов.

– Похоже на развалины большой усадьбы, – решил Боб.

Он протиснулся по узенькой тропке. Заглянул в темноту дверного проёма. Запах сырости, тлена. Сперва ничего не увидел после солнца. Развернулся боком, давая путь свету из-за спины. Красный кирпичный свод, по виду ещё крепкий. Местами белёсый налёт.

В углу валялись тряпки, пустые банки из-под тушёнки. Бутылка из-под водки. Он осторожно двинулся вперёд, освещая себе путь зыбким светом зажигалки. Свод сужался. Пришлось пригнуться. Земля задрожала – наверху прогремел поезд.

Ход плавно уводил вниз и вправо.

– Перпендикулярно железной дороге – сориентировался Боб.

Он прошёл метров двадцать. Стало труднее дышать. Свод неожиданно прервался и упёрся в толстую стену песчаника. Два пласта, словно гигантские ладони, сложенные вместе, перекрывали ход. Только узкая щель на уровне глаз.

Он подсветил сбоку, пытаясь разглядеть – что там скрыто во мраке галереи. Блики плясали на тёмно-красных кирпичах. Тоннель плавно уходил вниз.

Погасил зажигалку, приблизился к отверстию, сделал ладони рупором:

– Эге-е-гей! Ау-у-у! – Звук убежал. Отскочил от стен, вернулся слабым эхом. – Надо будет подготовиться, как следует и вернуться, – решил Боб.

Ход его заинтересовал.

* * *

Он поспешил на работу.

Теперь слева, за бетонным забором, высилась огромная гора панелей от разобранных «хрущоб». Ухала, сотрясая землю, дробилка.

Из-за поворота летел навстречу Рексона. Чуть поотстав – Бублик и Пухлик. Они улыбались, махали хвостами и были счастливы за версту.

Тёмно-бурая сука и рыжевато-коричневый кобель приблудились к сторожке, в которой жила супружеская пара таджиков. Они кормили собак, собаки помогали им сторожить.

Вскоре сука родила пятерых щенков, и таджики оставили двух кобельков светло-коричневой масти. Через некоторое время сука то ли ушла, то ли «сосватали» её в другую стаю, но – исчезла. Кобель Рекс остался.

– Рекас – звал его таджик. Выходил по утрам в тюбетейке, синем ватном халате, приседал на корточки, курил, жмурился на солнце и кормил собак. Здоровался за руку, кланялся, улыбался. Безобидный, зависимый от всего и всех. На одну ступеньку выше в Москве, чем эта собачья семья. Терпеливый и упорный в простой работе, как ослик с поклажей на горной тропе.

Боб называл кобеля Рексоной. «В одной морде» – и мама и папа! Пёс возился со щенками, выгуливал, воспитывал. Если надо было – защищал.

Весёлый, улыбчивый Рексона нравился всем. Его щедро подкармливали остатками домашних вкусностей.

Но фирмочка закрылась, таджики уехали. Остались три собачьих будки. Щенки росли, матерели. Небольшая стая держалась дружно. Охраняла «свою» территорию от набегов других стай.

– Ах, ты – краса-а-авец! – Боб чесал за ухом Рексону. – Какие шикарные шаровары! Умница!

Рексона взвизгнул, приподнял забинтованную лапу:

– Поаккуратней, я же раненый.

На прошлой неделе Боб шёл на работу и издалека услышал могучий лай, визг и рычание большой собачьей свары. В центре разноцветной кодлы пришлых псов волчком вертелись Рексона и два его воспитанника. Они огрызались и отбивались на пределе своих возможностей, потому что чужаков было в несколько раз поболее. Но когда нападают скопом и все хотят отличиться – толку, как правило, бывает немного.

Боб на ходу подхватил здоровенную дубину и рванул на выручку. Он бил по чему попадёт, псы с воем и визгом отлетали, разбегались. Однако Рексону кто-то успел цапнуть. Он поскуливал, облизывал ранку. Боб принёс из аптечки перекись водорода, промыл, забинтовал. И теперь Рексона всякий раз показывал Бобу лапу: докладывал, как идёт выздоровление.

Щенки приблизились.

Рексона ощетинился, рыкнул. Куда подевалась его ласковость!

Прыгнул на ближнего, Пухлика, повалил на землю, вцепился в горло. Тот взвизгнул. Второй опустил голову, поджал хвост, неуверенно двинулся к Бобу. Рексона зарычал, привстал. Острые белые клыки обнажились, нос наморщился. Щенок лёг на землю, пополз к Рексоне, всем своим видом выражая покорность и подчинение воле вожака.

– Законы настоящей стаи! – подумал Боб. – Они смогли вернуться в это состояние.

Они ближе к природе. Часть природы. Человек уже не сможет вернуться в первобытно-общинный строй. Знания уводят его всё дальше. Становится ли он от этого лучше?

Он достал из пакета бутерброд с ветчиной, протянул. Рексона аккуратно взял его зубами, отошёл в сторону, повернулся спиной. Холка вздыбилась. Боб незаметно тиснул по бутерброду молодым псам. Они мгновенно спрятали их в пасти. Сглотнули. Было видно, как бутерброды «прокатились» по горлу. И когда Рексона повернулся – уже смотрели на него как ни в чем не бывало. Прямо в глаза. Удивлённо, не мигая. Словно не успели спрятать дневник и подтиснули его под задницу.

Псы потрусили в сторону станции. Боб шёл и думал:

– Надо будет прикупить канат, скобы. Ботинки, каска, рюкзак, роба, тельняшка – уже есть. Батарейки, большой фонарь или аккумулятор. Нож не забыть. Компас. Спички. Зажигалки – несколько штук. Сигареты, энзэ, запаять в полиэтилен, чтобы не промокли. Дозиметр – с Василичем переговорить надо будет. Фотоаппарат.

Он дошёл до большой бочажины, огороженной старыми ящиками и горбылём, переплетённым кусками бечёвки, старой проволоки. Самопальный вольер.

По краям рос камыш. В нём прятались уточка и шестеро утят. Поначалу было восемь, но двух сожрали собаки. После чего гастарбайтеры, которые ходили тут на работу, на большую продуктовую базу, сделали эту выгородку.

Уточка настороженно крякнула. Утята перестали пищать, затаились.

Боб достал из кармана куртки большую горсть перловки и кинул. Утка крутила головой, поглядывала чёрными бусинами глаз.

Он спустился с насыпи. Пошёл к цеху. Утка крякнула снова. Боб оглянулся. Она охорашивалась, открывала клюв, словно что-то хотела сказать. Ныряла кверху хвостом, находила в воде корм.

Утята вертелись вокруг, учились жить и добывать хлеб насущный.

Пушистые, глупые серые комочки.

– Надо будет позвонить Семёнычу, – продолжал размышлять Боб. – У него большой архив собран по истории Москвы. По моей теме. В Интернет, конечно, слазить. На этом всемирном чердаке – что только не пылится!

* * *

Он позвонил Семёнычу на неделе. Условились встретиться в субботу.

Боб купил мясной фарш, молоко, молодой картошечки, сливочного масла, огурчиков «малохольных» у метро. Чаю, тортик творожный, перцовки бутылочку, зелень, помидорчики. И пошёл в гости.

– Что ты, Борис Иваныч! Еды накупил, как в голодный год! Кто ж это всё есть-то будет? – замахал руками Семёныч. Глаза – синей детской глазури, улыбчивые – никакой старческой мути. Только что в нос Боба не лизнул.

– А вот мы и съедим!

Пока Боб делал паровые котлетки, отваривал картошечку, резал в длину огурчики, Семёныч пересказал, какие новинки ему удалось отыскать в книжных магазинах.

– Столько всякой хрени понаписано! – удивлялся он, словно ученик шестого класса. – Ну, все подались в писатели! А мне Татьяна Николавна завсегда насоветует – где солома, а где настоящее. Душевная женщина! Такая внимательная, и всегда с причёской!

Светилась белая щетина на щеках, круглилась короткой стрижкой голова, как на чёрно-белом фото «папы Хэма», любимого писателя, висевшем здесь же, над холодильником «Минск-15».

Боб накрыл стол. Перцовочка как раз нормально охладилась. Разлил по-первой.

Семёныч ел с удовольствием, нахваливал. Бобу нравилось, как он ест – неторопко, аккуратно, уважительно к еде. И он тоже радовался – как луна, отражённым светом.

Тарелки в мойку скинули. Боб стал мыть, Семёныч запротестовал, забрал у него губку. Сам помыл.

Боб закурил. Семёныч заварил чай, подсел к столу.

– Ну, что на душе?

Боб рассказал о своей находке, о первой попытке проникнуть в тоннель.

Достал распечатку.

– Вот, Семёныч, чего я в «мировой паутине» раскопал.

Село Очаково, принадлежавшее боярину князю Афанасию Васильевичу Лобанову, после его смерти перешло к его вдове Анне Никифоровне, верховой боярыне и мамке царевичей. В середине XVIII века Очаковым владели Опочинины, а позднее владельцем усадьбы становится Михаил Степанович Опочинин, президент Берг-коллегии в последние годы императрицы Елизаветы Петровны.

В 1781 г. наследники Опочинина продали село жене Михаила Матвеевича Хераскова – Елизавете Васильевне. Поселившись в Очакове, этот выдающийся поэт и писатель, ректор Московского университета, сделал село своеобразным литературно-театральным уголком. В начале XIX века Очаковым владели уже Нарышкины. Во время нашествия французов в 1812 году село подверглось разрушению.

В конце XIX века Очаково превращается в дачную местность и начинает бурно расти. Появлению здесь дачников во многом способствовала постройка железной дороги, на которой была устроена одноимённая станция.

В 20-30-х годах XX века село ещё больше разрастается. Старый усадебный парк и два пруда с прекрасным купанием служили местом отдыха дачников.

В 1932 г. близ железнодорожной станции Очаково был создан Очаковский кирпичный завод, а после войны, с 1947 года, начал строиться посёлок. В 1960 г. Очаково вошло в черту столицы, а с начала 1970-х годов стало районом массового жилищного и промышленного строительства.

Семёныч принес копию старинной карты и небольшой рулон кальки. Нашли Очаково, перекопировали и наложили на нынешнюю карту Москвы.

– Вон как разрослись! – сказал Семёныч. – Получается, что ты побывал «на графских развалинах».

– Получается – так!

Боб карандашом нарисовал свой маршрут.

– Вот – смотри, – сказал Семёныч, – если бы ты повернул влево, пришёл бы к речке Сетунь. А так – вышел на Кунцевскую ветку, как раз к ближней даче. Там было много оврагов, но их засыпали. Думаю надо здесь искать вход в систему тоннелей асуров. Уже тогда просачивалась информация о спецгруппе, которую лично Берия собрал, проинструктировал и направил на поиски. Курировал и проверял сам! Готовились отходные пути – политическая жизнь штука ненадёжная.

Семёныч сходил в комнату, принёс ещё одну схему. На ней была нарисована звезда о семи углах. Он приложил схему: одно острие звезды точно совпало с тем местом, которое Боб обозначил как свой выход на поверхность – улица Красных Зорь.

– Смотри, Семёныч! – вскричал Боб, – один луч – от Кремля, остальные – ты смотри, смотри, какая картинка получается – чёткая паутинка!

Они ошеломлённо смотрели друг на друга.

– Надо выпить! – прервал паузу Семёныч. – Слишком это всё необычно, но так вроде как само – рр-р-раз, и сложилось!

Они выпили, помолчали.

Боб переписал координаты, куда выходили Точки Силы.

Надо было это проверить на местности.

Попили чай с тортом, подсластили жизнь. Распрощались задумчиво, потому что мысленно уже прокладывали путь в лабиринтах и были далеко.

 

Поиск пещеры

К спуску в катакомбы Боб готовился заранее, серьёзно. Складывал в свой шкафчик на работе всё необходимое: прочный шнур, фонарик, компактный противогаз, каску с фонарём и аккумулятором, бахилы от костюма химзащиты, пакет сухофруктов, фляжку воды, небольшую аптечку в водонепроницаемом пакете, компас, респиратор.

В пятницу он отпросился с работы пораньше: чтобы было меньше свидетелей и ненужных вопросов. Редким любопытным объяснил, что идёт с друзьями в турпоход и надо успеть под расписание электрички.

Он шёл к «графским развалинам». Звонко, неумолчно пели птицы. Жизнь вокруг, как никогда прежде, наполнилась особым смыслом, окружающие предметы и всё видимое глазу приобрело остроту, необычную значимость.

Что станет с простой жизнью, если он в своём опасном предприятии не придёт к финишу живым и желательно – здоровым?

Птицы будут по-прежнему петь. Пространство не изогнётся пружинистой дугой от его последнего крика где-то там, внизу, в земной сырой глубине, ставшей последним его приютом. И никто не услышит, даже крот или крыса не вздрогнут, как бы ни звал он на помощь. Что ж, хоть и нежелательно это, но очень даже вероятно!

Боб отогнал мрачные мысли. Скинул рюкзак, переобулся в химзащиту, надел на голову вязаную шапочку, каску. Протиснулся в дверной проём, осветил просевшую стену.

– Подкопаться снизу или продолбиться сверху? – подумал он.

Примерился в неудобной тесноте подвала и решил увеличить кайлом узкий лаз. Предстояло расширить его сантиметров на сорок, чтобы можно было пролезть самому и втащить рюкзак.

Короткими, сильными ударами он вгрызался в остатки старинной кладки. Красно-белая пыль роилась в воздухе. Некоторые кирпичи отходили легко, а некоторые сцепились намертво в сплошной монолит. Боб очертил мысленно некое пятно и долбил по его периметру долго и упорно, отыскивая на ощупь места, где кладка держалась слабее.

Примерно через час-полтора работы он вывернул ручкой кайла кусок стены и почувствовал лёгкое встречное движение затхлого воздуха. Подполз к дверному проёму, снял респиратор, закурил и позволил себе расслабиться. Руки в рабочих перчатках слегка дрожали. На лице, ресницах была пудра кирпичной пыли. Пот катился градом, шапочка под каской была мокрой. Он лежал на боку, жадно дышал, затягивался сигаретой, смотрел на серый вечер через амбразуру кособокого проёма, отдыхал.

Стрельнул куда-то вверх светящимся трассером сигареты, вздохнул и вернулся.

Он стесал острые углы, кое-где выбил куски кирпича по краю. Лаз был на высоте немногим более метра от земли. Он перекинул рюкзак внутрь, полез сам, извиваясь, сложив руки, как пловец перед прыжком, и не выпуская кайла, втискиваясь червяком в узкое отверстие неправильной формы. Жёлтое пятно фонарика беспорядочно выплясывало по стенам, временами растворялось в сумраке галереи, опять впрыгивало на стены.

Наконец влез весь, выпал, как монетка из дырки в кармане. Откинул кайло чуть в сторону и завалился боком вправо от лаза.

Встал, поправил каску, распрямился. Высота галереи была чуть более двух метров.

– Как в малогабаритной квартире, – подумал Боб.

Посидел немного в темноте, передохнул. С той стороны оставались сиреневые сумерки, надвигалась ночь. Десятый час.

Пахло сыростью, плесенью, погребом, в котором давно никто не был. Он осветил фонарём стены. Кирпичи выложены торцом, в длину. Когда-то была штукатурка, но местами отвалилась, и теперь кладка стен и скруглённого купола кое-где была словно припудрена белёсым налётом.

Бугристая поверхность, по которой он шёл, напоминала лесную тропинку. Здесь давно никто не ходил, но она была плотной.

Он нашёл в кармане чек из магазина, поджёг его. Слегка навощённая тонкая бумага загоралась неохотно. Потом вспыхнула, разгорелась ровным пламенем. Он откинул в сторону догорающий клочок, чтобы не обжечь пальцы.

– Душновато, но дышать можно. Воздух не ядовитый. Пока.

Он плавно спускался вниз и влево, по дуге. Было тихо. Временами сверху доносился далёкий шум, почва слегка подрагивала. Поезда и электрички двигались по своим маршрутам.

Стал слышен шум воды. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах от тишины. Он прислушался. Нет, не показалось, журчит вода. Потянуло влажной свежестью.

Ход пошёл вниз ещё круче. Впереди была чёрная пустота. Он осветил верхний угол хода, прикинул наклон.

– Примерно метров на двадцать заглубился.

Осторожно подошёл к краю провала, посветил. Коридор обрывался метра на три. Внизу бежал большой ручей, валялись куски кладки. Боб повёл лучом вперёд и увидел, что ручей подмыл пол. Свод тоннеля в этом месте просел, сузился, потом уходил дальше, взбирался вверх.

Русло ручья было промыто в складках песчаника. Поток проточил естественный лабиринт, будто в слоёном тесте. Пенился, бурлил, кружился в сильном водовороте. Бобу показалась, что мелькнула серебристым бочком рыбка, вспыхнула красным пёрышком плавника.

– Блики, – подумал он. – Откуда здесь рыба?

Боб перепрыгнул ручей. Мягко приземлился на влажный грунт. Слегка расширил руками лаз, прополз вперёд несколько метров. Пока не встал почти в полный рост и не продолжил движение в «своём» тоннеле. Кто-то пискнул рядом. Возня. Всё стихло.

– Как я заберусь по стене, возвращаясь назад? – подумал он. – Да ещё через ручей? А если грунт просядет и тоннель захлопнется, как ловушка?

Он отогнал от себя эту мысль, надеясь, что движение вперёд приведёт его к какому-нибудь выходу. Он понял, что устал. Давно не выбирался на природу, в походы. Отвык.

Откуда-то справа он почувствовал лёгкое дуновение и вскоре увидел круглое отверстие: метра в полтора на уровне плеч. Он подышал свежим воздухом, остывая и отдыхая. Потом изловчился, подтянулся на руках и вполз внутрь.

Он продвигался вперёд на локтях. Стало трудно дышать, пот застилал глаза. Рюкзак перекатывался, «гулял» слева направо на спине. Сапоги съехали, отстали, и отталкиваться ногами было неудобно. Он полз так довольно долго, не думая ни о чём, кроме того, что должен выбраться отсюда. Мысленно представлял, где находится: по его расчётам, вскоре должен был быть вентиляционный колодец.

Коридор был эллипсообразный, вытянутый вверх. Потолок выложен красными кирпичами «в длину». Кое-где белели высохшие соляные потёки. Боб достал из кармана куртки обрывок бумаги, поджёг. Пламя вспыхнуло, заплясало, на стенах замелькали блики.

Горит хорошо, значит, нет ядовитых испарений, можно двигаться.

Он надел рюкзак поплотнее.

Переложил в правую руку кайло, в левую взял мощный фонарь и осторожно пошёл вперёд. Ход под ногами бугрился неровностями. Бахилы на ногах болтались, гремели при ходьбе, но так было надёжней.

Вскоре он понял, что тоннель опять ведёт вниз. Земля качнулась: где-то наверху и впереди двигался поезд.

Боб глянул на часы, засёк время. Потом тоннель плавно ушёл влево, выровнялся. Идти стало легче. Боб освещал себе дорогу, делая круговые движения фонарём, настороженно прислушиваясь, готовый в любую секунду отреагировать на любую неожиданность.

Свет исказился, и он увидел впереди новую галерею, которая пересекала ему путь в обе стороны под небольшим углом. Развилка. Он повернул влево. Вскоре звук и лёгкое содрогание грунта прекратились. Он понял, что удаляется от железной дороги.

Коридор был бетонированный, сухой. Пол искрился песчинками. Боб двигался по нему довольно быстро, в полный рост, смело погромыхивал сапогами. У него поднялось настроение. Он почувствовал себя увереннее.

Ему казалось, что он самый первый идёт к метро, начинающимся утром нового дня, а другие ещё только проснулись, вскочили, поняли, что безнадёжно проспали, и спешат за ним вдогонку.

Вскоре впереди он заметил квадратный металлический люк в полу, примерно метр на метр. Ручка была притоплена. Он взялся за неё, с некоторым усилием потянул, испачкавшись колючей ржавчиной.

Крышка с сильным скрежетом подалась. Боб откинул её и увидел узкий лаз, уходивший далеко в глубину. Туда вели сильно проржавевшие скобы, чередующиеся зигзагом.

– Как иголки у «сатанинского дерева» – через одну, – подумал он.

Он посветил себе фонариком на каске, лёг на край лаза, потрогал верхнюю скобу. Она неприятно осыпалась кусками ржавчины, как тёмная халва, и было неясно – выдержит ли середина вес тела.

Он перевесил рюкзак на грудь, попробовал правой ногой скобу, слегка потоптался на ней, испытывая, и острожно полез вниз, вжавшись в тесное пространство колодца, опуская крышку на каску и плавно закрывая её за собой.

Ему показалось, что он слышит шум воды. Остановился, прислушался: где-то под ним бежал поток. Он спустился до низа, с большим трудом пролез в круглое отверстие, глянул под ноги. Несколько скоб вели к небольшому бережку, дальше матово блестела вода, а за спиной уходил назад кирпичный свод другой галереи.

Боб осторожно нащупал под ногами твердь, укрепился на ней, посветил. Стены белели проплешинами, с потолка свисали небольшие сталактиты. Воздух был влажным и смрадным. Поверхность воды походила на тёмный полированный стол, местами подёрнутый светлыми разводьями.

Звук резонировал, падал на воду. Ботдышался, ощутил, как трясутся и саднят руки, изъязвленные влажной ржавчиной.

Он повторил фокус с горящей бумажкой. Она горела хуже, чем в первый раз. Боб надел респиратор и огляделся по сторонам. Слева от него на высоте метра виднелись две трубы, врезанные в стену. В стене напротив была ещё одна. Все трубы были примерно полутораметрового диаметра, сухие.

Он попытался сориентироваться и определить свое местонахождение. Мысленно вернулся к началу, прошёлся ещё раз и решил, что находится недалеко от Кунцево.

Наверху была Москва, изрезанная транспортными кольцами, дорогами, шоссе, холмами и улицами, парками, плотно заполненная сотами домов, бетонных громадных ульев. У него возникло тёплое чувство от простой мысли, что кто-то сейчас пьёт чай на кухне, а кто-то смотрит телик, плещется в душе.

Он словно двигался внутри себя, в некоем тоннеле своего Я, и сейчас прикидывал, насколько правильно было свернуть именно сюда.

* * *

Он перешёл речку, присел на край трубы, опустил респиратор на подбородок и закурил. Было начало двенадцатого.

– Что сейчас делает Нина?

Он сослался на срочную работу и предупредил, что будет звонить завтра или в воскресенье, потом зайдёт в гости.

Он представил её в домашней одежде, милую и невероятно далёкую. Но тут же приказал себе не отвлекаться и не расслабляться. Кинул окурок в воду, тот зашипел обидчиво и затух.

Боб встал, вздохнул, надел респиратор.

Он вышел к заброшенной галерее. Болотисто коричневели лужи, кособоко привалился к стене вагончик проходчиков. Промасленная ветошь, обрывки газет, баночка из-под горчицы – таких уж и не делают. Отбойный молоток без жала. Если бы не толстый слой бурой пыли, могло показаться, что тишину сейчас нарушит ядрёный мат. Слова отскочат от свода, грубый голос бригадира прервёт перекур, и всё оживёт вместе с человеческими голосами и тяжким гулом тоннельной работы.

В конце тупика темнел отвал земли. Боб не стал его исследовать.

Он осмотрелся, увидел справа галерею и, согнувшись, полез в неё.

Вскоре послышался шум: где-то впереди двигался поезд. Он понял, что звук идёт справа. Увидел широкий лаз на высоте чуть более метра, подтянулся и вполз внутрь. Звук стал явственней. Боб двигался ему навстречу и через полчаса осветил впереди круглое отверстие, выходившее в вертикальную шахту метров пяти в диаметре.

Боб выполз на поржавевшую площадку лестничного пролёта, встал. Перед ним была металлическая решётчатая дверь с большой белой табличкой: «Стой! Проход запрещён!». За дверью круто уходила вверх рыжая лестница.

Он насчитал восемь секций. Дальше всё скрывалось во мраке.

– Метров шестьдесят, – прикинул Боб.

Прутья двери были на большом расстоянии друг от друга. Он отжал соседние, боком пролез. Ярко светил плафон.

Снизу послышался звук приближающейся электрички. Он нарастал, сбоку шахты наплыл свет, отразился от стен, высветлил их до цвета бледной чайной заварки. Состав промчался, оглушая, затих вдалеке, только платформа под ногами вибрировала едва ощутимо.

Несмотря на грозное предупреждение, Боб открыл дверь трёхгранным ключом. Рядом с лестницей, за плотной сеткой – лифтовой колодец. По нему ездят дважды в сутки – в шесть утра и шесть вечера. Не скоро ещё. Время есть.

Он стал неспешно подниматься, стараясь не сбить равномерного дыхания, придерживаясь заданного ритма. Через три пролёта он увидел справа толстую «противоядерную» дверь, задраенную наглухо, как отрезанный от других отсек в субмарине, матовую лампочку над ней, забранную в металлическую сетку. Рядом с дверью находился мощный армейский телефон в кожухе.

Боб снял трубку. Где-то в невидимом далеке послышалось слабое поскрёбывание сигнала, щелчок, и кто-то на том конце чётко произнёс:

– «Затвор».

– «Камень-на-Оби», – ответил он, вспомнив безумные пароли начальника штаба в родном танковом полку.

– Жопа! – засмеялись на другом конце. – «Франкфурт-на-Майне»!

– А, ё! – притворно расстроился он, опустив голову, чтобы не засветиться в камере наблюдения.

– Где тя носит, дядя? Ноль часов уже зашкалило!

– Штау, – ответил Боб в тон. – Пробки, непростая обстановка на дорогах.

– Не звездиццензизих, камрад! – обрадованно засмеялись на том конце. – Открываю.

Дверь выехала вперёд, потом сместилась вправо, сползла на двух направляющих. Боб сделал шаг вперёд и оказался в освещённом коридоре. Он машинально вытер ноги. Тщательно. Хоть и не диггер, который не должен оставлять следов. Дверь плавно встала на место, вздохнула, зафиксировалась.

Перед ним был пульт, мерцающий разноцветными лампочками на столе дежурного – телефон-вертушка, решётка для почты, настольная лампа. На стене большая карта Советского Союза и портрет Сталина в кителе генералиссимуса, в чёрной раме.

Большая табличка: «Предъяви пропуск».

Он почувствовал на себе чей-то взгляд. Медленно повернулся, искоса глянул снизу вверх. На него в упор смотрел дневальный. Неестественно прямо он стоял на подставке у тумбочки, положив обе руки на штык-нож, висевший на поясе.

Боб напрягся, задержал дыхание, готовый к любым неожиданностям. Успел подумать:

– Рюкзак руки связывает. Куртка. Не сильно потрепыхаешься.

В тишине слышалось лёгкое жужжание. Что-то шелестело. Своя жизнь, внутренний распорядок, которого он не знал, а потому свободно мог вляпаться в неприятности. Серьёзные и надолго. Он быстро оценил это, потому что был частью подобной структуры много лет, знал её жёсткий регламент. Контакт с её представителями был не нужен. Был опасен. Но дверь сзади уже вернулась на прежнее место. Щелчок означал только одно: путь назад – на спасительную лестницу, домой, в спокойную жизнь – был отрезан.

– «Если сейчас меня закандалят, могут сделать всё что угодно. В лучшем случае – просто обматерят и сообщат куда следует. Могут избить. Накостыляют – просто от скуки. Могут сдать властям. Могут расстрелять. Всё – могут! Верняк, что есть на это право! Припаяют кучу статей – от хулиганства до шпионажа в пользу… найдут в чью пользу… Хотя – под Богом ходим, а живём – в России-матушке! Кому ты нужен, Боб? Возиться с тобой. Разве что бабок им дать, откупиться?»

Он прикинул, сколько в кармане денег. Тысяча с мелочью, негусто. Не подумал перед выходом. Хотя – не на шопинг шёл, зачем много денег?

Всё это мгновенно пронеслось у него в голове. Но дневальный не шелохнулся. Боб понял, что тот его не видит.

Боб глянул вправо и остолбенел. Прямо на него в прицел снайперской винтовки смотрел громила. Бандана, камуфляжка, разгрузка, лицо исполосовано чёрным.

Боба окатило горячей волной ужаса. Он стоял, боясь шевельнуться и вызвать огонь на себя.

Зуммер проснулся, заверещал сверчком. Замигала красная лампочка на пульте. Боб стоял и ждал, словно приклеенный к месту. Потом присмотрелся внимательней: боец с винтовкой оказался искусно выполненной фотографией, муляжом на фанерной подставке.

Он ощутил пустоту и досаду на то, что легко поверил в грозное пугало. Подумал:

– Суровая шутка!

Стены были выкрашены тёмно-зелёной краской на высоту человеческого роста. Вдоль коридора было несколько дверей. Большие плафоны ярко освещали таблички, на которых умелой рукой писаря выведено: «Дуб», дальше – «Ель», «Сосна». На другой стороне почему-то шёл цветочный ряд: «Георгин», «Повилика», «Левкой».

– Какая-то клумба в смешанном лесу, – подумал Боб. – Намудрили силовики.

Коридор перпендикулярно пересекал другой, такой же ширины.

В лёгком шуме работающих приборов послышались чьи-то уверенные шаги, сухое, лёгкое поскрипывание сапог. Боб точно знал характер этого звука.

Боб сделал несколько шагов вперёд, громыхнув бахилами «химзаразы», затаил дыхание, лихорадочно прикидывая – что же предпринять?

Шаги приближались.

Н ближайшей двери была табличка «Личный состав». Он юркнул в дверь, стараясь не дышать и ощущая, как гулко колотится в груди сердце, болтается, словно миндальный орех в косточке.

С той стороны по коридору кто-то прошёл до входного тамбура. Постоял. С кем-то негромко, начальственным голосом поговорил по телефону. Вернулся. Боб застыл лицом к двери, боясь оглянуться. Прошло несколько томительных минут. Он повернулся.

По три кровати у каждой стены. Заправлены тщательно – края одеял «бортиком», прямоугольно.

Подушки ровно по центру. Рядом с кроватями тумбочки. Вешалка. Аккуратно вправленные внутрь «заборчика» шинели. Противогазы выставлены торцом. На сумках аккуратные бирки: Тешабоев, Хомусяк, Гахокидзе, Краснопевцев, Крутохвостов, Лихошёрстов.

Отдельно – ефр. Перепечкин.

В середине помещения было отверстие, внутри которого торчал отполированный столб среднего обхвата, как у пожарных на случай мобилизации и выхода по тревоге.

– Забытое подразделение, – подумал Боб. – Слишком просто, чтобы за этим скрывалась высшая тайна, и можно было с кондачка, с наскока влезть в её смысл.

Он скинул бахилы – придётся с ними распрощаться. Быстро достал из рюкзака кроссовки, с трудом впихнул взмокшие от резины, непослушные, словно чужие ноги.

Кто-то остановился в коридоре, прислушался. Боб с ужасом подумал, что на полу, до блеска натёртом тяжёлым солдатским полотёром и куском старой шинели, его следы обнаружатся сразу.

Он сделал шаг, прыгнул на столб, крепко обнял его. Получилось жёстче, чем хотелось бы. Дыхание сбилось, но он уже быстро скользил вниз, в полуосвещённый ангар.

Три блестящих бело-голубых сигары плавно покачивались на невидимой «привязи».

Напротив каждой были большие ворота с номерами – от 1 до 4. Последние ворота слегка приоткрыты, перед ними стояла небольшая аккумуляторная дрезина.

Слышалось лёгкое трансформаторное гудение, пахло горелым маслом.

Он приложил ухо к рельсам. Гулкое движение нарастающего звука в глубине.

Метнулся к воротам, распахнул их шире, скинул под ноги рюкзак, каску, вдавил кнопку «старт». Дрезина ожила, зажужжала. Боб мысленно торопил её, уговаривал, как живое существо. Словно услышав его и скинув с колёс невидимый балласт, дрезина лихо вылетела в свободный тоннель, бойко помчалась вправо.

Тоннель был примерно на полметра шире обычного в диаметре.

– Для езды на автомобиле. И один рельс окажется как раз посередине, между колёс! – догадался Боб.

Он знал, что такое сооружение существует. И вот теперь мог воочию убедиться.

Говорили, что этот путь проложен от Кремля, из глубокого бункера, до ближней дачи Сталина в Кунцево. Одного из семи убежищ. Их построили в разгар войны в разных городах страны на случай эвакуации Хозяина. Дрезина пролетела метров пятьдесят, когда громко взревел звуковой оповещатель.

Объёмная сигнализация.

Тревога!

Слева на всю видимую длину тоннеля зажглись фонари. Стало светло. Тоннель был бетонный, из первых. Стенки – гладкие, без тюбингов.

Наверняка погоня уже началась. Тоннель, конечно, заблокирован. Выехала локомотивная бригада. И ещё какие-нибудь… бригады. Мышеловка захлопнулась.

* * *

Боб зажмурился, продолжая разгонять дрезину. Она набрала уже приличную скорость.

«Сколько же у меня свободного поводка, пока не настигнут? Наверняка и навстречу выйдут, и сзади. Между станциями километра три, но здесь может быть сколько угодно. Допустим даже, три километра. Поиск идёт с двух сторон, значит, осталось примерно километра полтора два. Вот клетка и захлопнется, а уж дальше – в интересах государственной важности».

Сирена множилась от стен, её резкий звук падал на голову, забивал уши, парализовал волю, словно бы настойчиво убеждал – стой! Всё равно не уйдёшь!

– Если сейчас включат контактный провод, – подумал Боб, – я превращусь в жареного цыплёнка-табака!

Но он продолжал разгонять дрезину, на что-то надеясь. Встречный ветерок остужал рагорячённое лицо, он сильно взмок. И гнал, гнал вперёд своего железного «коня» – спасительную дрезину серии «Д»!

Тёмный провал слева он заметил издалека. Забрезжила робкая надежда. Что это может быть? Заброшенная станция, очередной бункер из великого количества тайных схронов, разбросанных в этом подземном городе?

Неожиданно впереди, чуть дальше темнеющего провала, с грохотом опустилась сварная конструкция, этакая большая заслонка: чтобы ничто не смогло просочиться из трубы тоннеля наружу.

Боб отпустил рычаг. Дрезина ещё двигалась на приличной скорости. Он подхватил рюкзак, ухватился за поручень, приготовился. Оттолкнулся и косо спрыгнул, стараясь вжаться в бетонную аппарель, чувствуя плечом удар. Дрезина полетела дальше.

Боб осмотрелся. Перед ним был узкий перрон, дальше – наглухо заваренный железными листами квадратный проём.

Широкие ступени поднимались от небольшой платформы вверх. Дальше – металлические щиты закрывали выход.

На ступенях застыли спецназовцы в чёрных шапочках с прорезями для глаз. Руки на автоматах. Муляжи! Опять! Шутка, повторенная дважды, – уже не шутка! – подумал Боб. – Что за этим щитом?

Впереди, перекрывая вой сирены, с грохотом въехала в заграждение дрезина. Просыпался живописный фейерверк искр, коротнуло – и враз померкло.

Боб подтянулся на руках, забрался на перрон, обследовал сварные швы. Убедился, что сделаны они добротно. Заглянул за край. Полоса металла слегка отогнута, но этого слишком мало, чтобы пролезть внутрь. А что там внутри? Трансформатор, тоннель, выход в другой уровень или на улицу? Он попытался отогнуть край листа рукояткой кайла. С третьей попытки удалось слегка увеличить зазор.

Сирена торопила, подгоняла, и он кожей чувствовал, что времени на то, чтобы уйти, уже не осталось. Он несколько раз повторил попытку, расширяя лаз, втиснул внутрь рюкзак, извиваясь, головой вперёд стал вползать в узкое отверстие. Потом ухватился уже внутри за переплетение каркаса, втащил себя в новую неизвестность, обдирая пальцы, кровяня их. Перекатился по полу. Куртка затрещала, он понял, что зацепился за острый уголок конструкции. Потрогал рукой – повернуться и посмотреть, не было сил. Длинный язык ткани болтался на оцарапанном плече. Он лежал на спине, тяжело дышал. Смотрел в потемневший бетонный свод.

– Как Мюнхаузен из болота, сам себя за волосы вытащил, – отрешённо подумал он.

* * *

Боб лежал на запылённом мраморном полу. Прохлада была приятна, студила усталое тело. Вверх от небольшой площадки круто уходили ступени, слева и справа высились по две колонны. Массивные двери в центре зала были забраны плотной решёткой. На стенах – причудливые изломы граффити. Следы костра. Пустые пакеты, бутылки. Окаменелые кучки дерьма в углу.

– И сюда добралась хамская популяция, – устало, без эмоций подумал Боб. – Неистребимы, каккрысы. Хорошо бы превратиться в мышонка и выскользнуть на поверхность. А потом – опять в нормального человека, как Алиса в погоне за кроликом. И постараться забыть весь этот ужас.

Оглушительно ревела сирена. Эхо давило на перепонки, вселяло чувство тревоги. Погоня приближалась. Дышала в спину, подгоняла. Надо было убегать, что-то делать, чтобы спастись. Такое простое желание – спастись!

Он заставил себя подняться. Пошёл вдоль металлического ограждения, подсвечивая фонариком.

Добрёл до двери, подёргал решётку, попробовал раскачать, но она была добротно схвачена большими шурупами по всему косяку. Он протёр стеклянную вставку, увидел за ней кирпичную кладку и обречённо понял – отсюда ему точно не выбраться.

Сирена неожиданно смолкла. Тишина показалась пронзительной.

За стеной, со стороны тоннеля, послышались голоса. Они гулко искажались, пружиня от стенок. Там ходили люди, которые могли в любое мгновение оказаться здесь и свершить скорый суд, найти применение и выход своей злости, подогретой упорным нежеланием беглеца сдаться и получить по заслугам.

Луч мощного фонаря высветил с угла потолок, переполз на стены. В его белом ярком свете роилась пыль. Он шарил, как наглый насильник по телу жертвы.

На полу, в плотном сером войлоке старой пыли, были видны свежие следы кроссовок Боба. Блеснуло белой искрой отполированное остриё кайла.

Боб спрятался за колонну, вжался, не дышал, боясь себя выдать.

– Хорошо бы стать колонной.

Под курткой коротко курлыкнул, разряжаясь, мобильник. Боб лихорадочно полез в карман, нащупал клавишу, придавил.

– Тихо! – приказал голос на той стороне. – Слышь – мобилово?

– Показалось, – ответил второй.

Некоторое время они молчали, потом второй голос сказал:

– Похоже, был, да сплыл.

– Он чё – Бэтмэн, что ль? – недоверчиво ответил первый, – сквозь щёлку просочился?

Звони, вызывай орлов – перекроем с той стороны. Никуда не денется!

– С угла ушёл, бля! Ну, сука, получим теперь по-полной. Говорил же сто раз – Ермаков, бляха-муха, – завари, завари, завари! Угол-то завари, ну!

– Да ладно, чё ты кипятишься! – примирительно ответил второй.

– Ты счас брюки переодень ширинкой назад, пока на базу возвертаемся, и бегом к полкану на полусогнутых, пусть он тебя вздрючит по самые помидоры. Раз меня не услышал!

Они повозились, переругиваясь, уехали. Стало совсем тихо.

* * *

Дверь была закрыта на ключ. Хорошая, дубовая, старинная. В другое время он бы полюбовался. По обеим сторонам от неё – колонны. За одной виднелась неприметная дверца с надписью: «ОЩ-1».

Он открыл её, вошёл. Ступени круто вели вверх и вниз. Он стал подниматься, ощущая под ладонью шершавую поверхность металлического поручня, пока не упёрся в люк. Замка не было. В проушины вставлена толстая ржавая проволока, кем-то дьявольски скрученная в несколько колец.

Держась одной рукой за перекладину, он стал второй рукой разматывать длинную завитушку.

Проволока не поддавалась, вертелась, как намыленная. Он обхватил ногами перекладину, упёрся плечом в стенку за лестницей и несколько раз ударил кайлом в край завитка, туда, где проволока входила в проушину запора. Неожиданно проволока лопнула. Он отогнул её, вывернул белые изломы из проушины, кинул вниз вредный клубок. Тот упал, глухо клацнул по мрамору пола, поднимая серое облачко пыльного праха.

Он приподнял тяжёлую крышку, боясь от слабости уронить её на голову. Посветил по кругу, осмотрелся. Перевалился через край люка. Полежал, восстанавливая минимум сил.

Металлические стены, крашенные густой зелёной краской ещё хранили духоту жаркого дня. Пахло пылью, старой резиной, резким бензиновым перегаром. Похоже на заброшенный гараж.

Ночные звуки города, дороги. Совсем недалеко простучала электричка.

Он заставил себя подняться. Подошёл к двери. Закрыта изнутри лишь на засов – опять повезло.

Лязгнуло железо, дверь открылась.

Выглянул на улицу. Свежий воздух. Длинные ряды гаражей в свете редких фонарей. Этот – угловой. Ночь. Спокойно.

Каску переложил в рюкзак. Натянул пониже на глаза жокейскую шапочку с длинным козырьком. Руки были исцарапаны, саднили и слегка дрожали.

Он тихо прикрыл дверь, пошёл не скрываясь вдоль строя гаражей.

КПП был на втором ярусе, на крыше гаража, очевидно, ради экономии места. Он опустил голову и, не ускоряя шага, попытался незаметно проскользнуть мимо.

Окошко приокрылось, высунулся мужик в армейском кепи.

– Ключи сдашь, или рано на выезд?

Боб неопределённо махнул рукой.

– Ну, чё? Эх, хвост-чешуя, не поймал я ничего? – не унимался мужик, нудный от безделья, как и всякая охрана. – А Дмитрий Виталич-то щурят натаскал. По Новориге давеча ездил. Тебя-то куда занесло?

Боб, не поднимая головы, ответил негромко:

– На Сенеж.

– Вроде хорошее озеро-то. А ты в круглосуточном маркете купи, котяру потешить! – посоветовал вахтенный. – Поди, ждёт же, надеется!

– Там все сплошь мороженые, – отозвался Боб. – Зубки обломает!

– Не переживай! Что уж ты совсем голову повесил! Разве ж это – трагедь? Пущай ещё подрастут, вес нагуляют! – Засмеялся весело. – Вот жена-то тебе за куртку устроит прозвиздон!

Захлопнул оконцем свой смех.

– День везенья, на иначе! – подумал Боб. – Сплошная удача!

Он вышел за шлагбаум, огляделся по сторонам. На крайнем гараже висел указатель – «Улица Красных Зорь».

Боб задохнулся от радости, от простой мысли, что он сейчас вернётся домой, примет душ, выспится. А новый день начнётся со звонка и встречи с Ниной. Так рисковать – опасное легкомыслие. Надо будет подготовиться тщательней. С Семёнычем встретиться, архивы копнуть.

Повернул влево и вышел на станцию Кунцево. Доехал до Белорусского вокзала и потопал на «зелёную» ветку метро.

* * *

Домой добрался на автопилоте. Какой милой и родной показалась сейчас ему «избушка». Плескался в ванной лениво, неспешно. Потом сделал контрастный душ.

«Ну, и что у нас в сухом остатке? Если бы я двигался дальше по старой галерее, а не влез в трубу вентиляции? Надо будет проверить этот вариант. Похоже, она ведёт в центр Москвы. Мне же надо отыскать древнюю систему лабиринтов. Речка. Тот коридор тоже достаточно высокий. Согнувшись, можно пройти. Это природное образование. Естественным образом вода прорыла галерею. Куда она приведёт? К большой реке, озеру, пещере? Но может быть – и к месту моего поиска».

Ясно было – вот так, с наскока, без подготовки, смертельно рискуя – двигаться вперёд нельзя. «Авось» не всегда приводит к цели.

Ужин греть не стал. Перекусил бутербродами. Выпил три рюмки перцовки. Уже засыпая, чётко представил, что могло бы быть, если бы… Ужас разбудил его. Он открыл глаза. Глянул в сторону комода. Туда, где стояли бабулькины иконы, блестя в темноте жёлтыми окладами, темнея святыми ликами. Момент истины! Прошептал, радуясь:

– Отче наш, иже еси на небеси…

Больше он не знал. Сказал просто и искренне: – Слава Богу! Слава тебе, Господи!

Подумал:

– Надо бы хоть молитвослов купить, что ли? При такой нервной жизни. Оберег выучить хороший!

Он плохо выспался, потому что болело всё тело, и усталость не прошла. Чтобы восстановиться, он целый день лежал. Вставал перекурить. Пил чай, кофе. Листал телепрограммы, чего давно не делал. Пока не настала ночь и он не провалился в неё без сновидений.

На следующий день проснулся рано. Не открывая глаз, «проехал» мысленно по тоннелю.

Стоп! Словно кадр, выхваченный из киноленты, он явственно представил: слева, примерно на полпути к закрытой станции – ход. Сверху прикрытый провисшими толстыми кабелями, и под ними… Да! Он проскочил его на скорости, но отметил ещё тогда, машинально, что там – большая дверь. Что за ней? Ещё одна загадка. Последняя?

 

Провал

Нина проснулась утром в субботу. Какая-то чепуха снилась всю ночь. Пустая, зряшная, как разноцветные фантики без конфет.

Неделя была заполнена эсэмэсками, короткими звонками. Нина с нетерпением ждала выходных. Она скучала и думала, как они проведут вместе целых два дня.

Вечером пойдут в гости к Галке, пусть умирает от зависти. Лучшая и самая опасная подруга, но надо, давно не общались!

А Боб придёт утром! Большой, прикоснётся свежестью на губах.

Он принесёт ей в постель вкусный кофе. Сосредоточенно глядя на чашку, чтобы не расплескать, хмуря брови. Утренний, бодрящий аромат. Сильные, надёжные руки. Потом выйдет и вернётся: глаза смеются, руки за спиной – что-то спрятал! Скажет – это тебе! И подарит ей ночнушку в мелких синих цветочках льна по белоснежному полю.

Или ещё что-нибудь придумает!

И будет радоваться, как мальчишка, накрывший кузнечика ладошкой-домиком.

Она тоже приготовила ему сюрприз – халат. Пусть знает, что она думала о нём. Даже и говорить ничего не надо, он всё поймет. Он такой славный!

Потом, наверное, приготовит что-нибудь вкусненькое – ему это нравится.

– Это от систематического недоедания в детстве! – улыбнётся ей, словно в оправдание.

Неспешно, уверенно нарежет на доске. Мыщцы – словно кто-то лепит его руки прямо сейчас, и всё время меняет очертания в поисках совершенства.

Нос наморщит, прогоняя слезу от лука. Забавно, как ребёнок, большой такой мальчишка.

Была ли она права, занявшись с ним любовью в первый вечер? Не зная, что за человек перед ней? Один вечер ухаживаний. Всего один. Нет – всё хорошо!

Она быстро выпросталась из-под одеяла, достала из шкафа шёлковую пижаму с короткими свободными штанишками, быстро облачилась. Включила светильник на четыре рожка и закрутилась перед зеркалом.

Чуть-чуть виден изгиб, плавный переход ноги, округлость попки. Попка у неё красивая. И шея не короткая. Это хорошо! И кожа хорошая.

Мужчина видит то, что ему показывают. Женщина видит мужчину всего – и сразу.

Он потянется к ямочке, к ложбинке груди, или неожиданно чмокнет в крутой склон бедра. Вспомнит про три родинкиь – они ему очень нравятся.

– В «шестьдесят», – вспомнила Нина и улыбнулась, – потом в «девяносто», и снова в «шестьдесят»!

Все эти милые глупости наполнены важным, глубоким смыслом – она желанна, нужна ему. Жизненно необходима, чтобы думать, дышать, работать, быть мужчиной! Она – рядом, его женщина. А он вообще один такой – Бо-о-об!

Она улыбнулась себе в зеркало, повела плечиком. – Надо родить ему девочку! Нет – доченьку! Девочка – это вообще, а доченьька – это конкретно! Красивую, как Боб! Сын у него уже есть!

Он научит её готовить, будет любить и баловать. Разве любовь может разбаловать? Любовь рождает любовь, и доченька растёт рядом, набирается от нашей любви.

Смотрит и начинает понимать, что это главное. Доченька!

Нырнула под одеяло, задохнулась. Прохлада шёлка скользнула по телу. Она натянула одеяло до подбородка, согрелась.

Да! Она правильно сделала, что надела эту пижамку, бордовую, с широкими рукавами. Ну и что же, что старенькая.

Он проденет свои руки в рукава – «навстречу», погладит её грудь. Она для него – одушевлённая, а не просто часть тела. Он придумывает смешные истории про красивую Девушку-грудь, которая встретила в метро то, что так долго искала, но почему-то сразу не приметила, а потом они чудесным образом встретились.

Ласковый морок доброй сказки. Они сотворили её вдвоём, только для себя, а если записать – исчезнут пауза, взгляд, касания, и получится скучно. Как стенограмма.

Они только познакомились и узнают друг друга.

Вдвоём будут придумывать свой язык, чтобы радоваться общению. Это будет простой и сложный язык, и в нём будут жесты, взгляды, звери и птицы, листья, ягоды и трава. Терпкий, упругий ветер. Они будут слагать свою историю, предания – то, что они передадут дальше.

– Интересно, какого сорта было запретное яблоко? Белый налив? Он такой вкусный!

Может быть, вообще какой-то райский сорт. Никто этого не знает, – подумала Нина и улыбнулась. Всё-таки он романтичный! Так нежно целуется. И голос – завораживает!

Нет, она точно теряет голову! Может быть, в ней уже прорастает неведомое «зёрнышко»? Как начинается беременность? Вполне возможно, что уже началась, просто узнает она об этом позже.

Спешить некуда. Сладкое, как шоколад к кофе, забытьё. Плед в красно-зелёную клетку. К чёрту надоевший телик! Закутаться, превратиться в уютный тёплый ком. Боб рядом.

Этот мужчина сразу и уютно поселился здесь, словно веками жил. Не захватчик, нет.

Понимать это и просто молчать, в тишине узнавать друг друга. Праздник тишины и покоя. Что это – грусть? От избытка хорошего? Разве может быть хорошего – много? Особенно когда его так долго ждёшь!

Молчаливое притяжение. Потом, словно взрыв – неожиданное прикосновение. Мягкое касание его ладоней. Он погладит её по спине, просто и нежно, и это так много объяснит им обоим и мгновенно, незримо соединит.

Она прижмётся к его плечу. Лёгкий поцелуй, вспыхнувшее желание.

– Бо-о-б! – скажет она и покраснеет, заглянув в его глаза.

– Б-о-о-б! – откликнется он в тон.

И она засмеётся звонким, долгим переливом, как давно уже не смеялась. Потому что счастья не бывает много, как доброй влаги, которая поднимается выше, выше, но не переливается зряшно через край сосуда, только приближается, а край приподнимается волшебным образом. Смотри, молчи и не спугни.

Черепки потом не склеишь и уже не наполнишь сосуд бесценной влагой.

И так – безмерно и бесконечно, пока есть солнце, небо, мир вокруг, шум крови в жилах, он и она – рядом.

– Господи! Совсем голову потеряла, как девчонка! – подумала Нина, ощущая неожиданную влагу на ресницах.

Легко. Легко и свободно.

И словно не было этой изнуряющей каждодневной тягомотиной недели, бесконечного ожидания прихода Боба.

Мелодия мобильника вернула Нину в реальность.

* * *

Она повернулась, выпутываясь из тёплого уюта постели, подхватила трубку.

– Алло! Слушаю. – Вскрикнула, не веря и заранее радуясь: – Боб, это ты?

– Это Митя. От Бориса.

– Кто?

– Митя. Я по поручению Бориса, – пригасил её восторг мужской голос на другом конце.

– Митя? Какой Митя? Он ничего не говорил. Он должен был прийти. С ним что-то случилось? – забеспокоилась Нина. – Что с ним?

– Всё в порядке. Но он сейчас не может позвонить. Я должен забрать вас и отвезти на место встречи. У нас чуть больше часа. Вы собирайтесь, а я заеду. Одевайтесь теплее, поедем на мотоцикле. Да! И не забудьте инструкцию. По сборке. Ну – схему. Вы поняли?

– Да, – ошеломлённо ответила Нина. – К чему такая спешка? И… Боб… Борис – не звонил мне, – вновь забеспокоилась она.

– Так надо. Всё очень серьёзно. Но вы не волнуйтесь. Со временем всё придёт в порядок, определённый временем, – произнёс Митяй загадочно. – А сейчас – выключайте мобильник. К городскому телефону не подходите. Я буду у вашего подъезда, – он выдержал паузу, похоже, глянул на часы, – ровно через час и семь минут. Всё – хорошо! Окей?

Уверенно сказал, быстро, не оставив времени на вопросы и раздумье.

Мобильник отключился.

* * *

Нина потерянно ходила по квартире. Машинально складывала стопкой одежду. Потом какие-то вещи переменила, взяла попроще.

Пустой рюкзак лежал рядом.

– Надо бы погладить, – подумала она, наткнувшись на ворох свежестиранного белья. – К чему это сейчас?

Сварила кофе, закурила, сделала глоток, глядела задумчиво в окно.

– Как моментально всё может перемениться. Только что её переполнял восторг, а сейчас неясная тревога, граничащая из-за неизвестности со страхом. Кто он – Митя? Боб не рассказывал. Хотя – у него много друзей и сослуживцев. Может быть, так и надо? В том, что он задумал.

Тревога давила тяжёлой колодой, и не было сил её отодвинуть, чтобы легче стало дышать. Почему Боб не позвонил? Странно и не похоже на него.

Вспомнила про схему, которую Боб положил в энциклопедию. Встала, нашла, незряче глянула на линии и кружочки. Заплакала в голос, слегка подвывая, внутренним чутьем понимая, что эта бумага несёт опасность. Положила схему в передний карман рюкзака.

– Не раскисать! – приказала себе.

Встала, глянула в зеркало возле вешалки.

Глаза покраснели и припухли, делая лицо простым, некрасивым. Она замахала ладошками в лицо, нагоняя ветер, осушая влагу слёз, остужая горячие щёки.

– Не хватало, чтобы Боб увидел её такой размазанной!

Быстро оделась, оглядела квартиру и вышла.

Дверь подъезда мягко прищёлкнула кодовым замком. Послышался грохот. Со стороны крайнего подъезда летел великолепный чёрно-вишнёвый «Харлей». Белые внутренние обводы колёс, блестящие спицы. Сказочная мечта! И не только фаната-байкера!

В чёрной кожаной экипировке, немыслимом «космическом» шлеме, подняв руки к высоким рогам руля, восседал Митяй.

Он откинул тёмное стекло забрала. Исказил лицо, стиснутое с обеих сторон подушечками безопасности, в попытке улыбнуться. Снял с согнутого локтя второй шлем, передал Нине.

– Я – Митя! – Приложил ручищу в раструбе перчатки к левой стороне комбинезона, перекрикивая шум мотора.

Она кивнула, взяла машинально шлем.

Вставила голову в мягкое, уютное нутро, слегка задохнулась от запаха дорогог парфюма. Мир за стеклом потемнел, стал безопасным, но суженным и менее интересным. Она опустилась на высокое сиденье, чуть-чуть съехала вперд и обхватила Митю руками за пояс.

Митяй опустил стекло, пригазнул. Чудесный аппарат, набирая скорость? уже летел к дороге? и Митяй быстро убрал ноги с асфальта, наморщив пластины-наколенники.

Выскочили на кольцевую, потом ушли с неё на Рябиновую. Закоулками выехали к небольшому частному домику рядом с градирней ТЭЦ, шумевшей водопадом. Забор из тонкого металлического профиля. Дом за ним казался нежилым.

Митяй достал брелок, нажал кнопку. Ворота отъехали. Подрулил к воротам гаража под домиком.

Они уехали вверх по направляющим салазкам. Мотоцикл мягко вкатился внутрь. Включился яркий свет. Ворота сзади плавно опустились.

Стало шумно от работающего двигателя. Загудел мощный вентилятор, выгоняя сизый дым выхлопа.

– Слезайте, – прокричал Митя.

Нина привстала и оказалась на ребристом металлическом полу.

– Схему давайте, – сказал Митяй, – времени в обрез! Нам надо успеть до подхода дежурной смены.

Нина вновь ничего не поняла. Достала схему, передала Митяю.

– А где Борис?

– Он уже ждёт нас в условленном месте. Сейчас сориентируемся и рванём навстречу! – Митяй подмигнул и озабоченно углубился в изучение схемы.

Нина успокоилась и слегка повеселела.

– Скоро они будут вместе, рядом. Авантюра эта закончится. Казаки-разбойники! К ночи вернутся домой, и уснут крепким сном. Конечно, она сначала пообижается немножко за эти волнения, всплакнёт. Потом… что потом? Простит. Она сможет его простить.

Митяй внимательно изучал схему, не обращая на неё внимания.

– Всё правильно! – засмеялся, – так и думал! Но меня опередили. Совсем чуть-чуть.

– Свернул листок, положил в нагрудный карман. Оседлал мотоцикл, скомандовал:

– Садитесь!

Нина двигалась, как в тумане, чувствуя, что устала и напряжена.

Митяй вновь воспользовался брелком. Пол под ними опустился. Они въехали в небольшой квадратный тоннель, похожий на подземный уличный переход. Площадка вернулась на прежнее место. Митяй покрутил ручку газа. Сизый дым быстро заполнил пространство. Свет фары исказился. Замерцали рубиновым лампочки габаритов.

В шуме и грохоте летели они под землёй в неведомое, и не спрыгнуть уже было с блестящей колесницы, не спрятаться, не защититься.

Минут через двадцать быстрой езды одна секция тоннеля, словно большая картонная упаковка без дна и крышки, неожиданно опустилась прямо перед ними. Мотоцикл на полной скорости въехал в бетонный торец, развернулся боком в приоткрышийся влажным чревом провал, отпрянул от удара. Сверху быстро и безостановочно сыпалась земля, давила, сплющивала, безжалостно и равнодушно сминала их тела в бесполезные, изломанные манекены.

Всё произошло мгновенно. Нина только успела почувствовать, что летит вперёд, даряясь о смертельную жёсткость бетона, мягкость осыпающейся земли, увидела яркую вспышку.

Кромешный мрак выключил этот мир и поглотил их.

Она короткое время ещё дышала в пространстве шлема. Не могла шевельнуть рукой или ногой, чувствуя дикую боль страшно изломанного тела. Могильная сырость начала проникать сквозь одежду.

Она заплакала, ощущая себя крохотной, спелёнутой и беззащитной, как в детстве. Свернуться клубком под спасительным душным одеялом и не дышать. Отгородиться от тёмных ночных чудищ. Но не скинуть полог земного покрывала, не освободиться от его вязких объятий, чтобы встать в полный рост, закричать, позвать маму. Спрятаться в её добрых руках, засмеяться сквозь слёзы, зная, что все страхи позади.

Она плакала беззвучно, глядя в зеркальный мрак шлема, с ужасом начиная понимать неотвратимость произошедшего, шепча обречённо, в бессильной апатии угасающей надежды:

– Б-о-об…

Едва слышно, издалека долетел звук сирены.

Он приближался, надвигался ближе, ближе, вот он уже почти рядом, неожиданно прервался и смолк. Захлопали дверцы. Голоса, много встревоженных голосов, гулко, словно через толстые стенки огромной деревянной бочки, откуда-то сверху.

– Грунтовка подмыла крепёж! Помпу врубай, на девятьсот, иначе не совладать – сильный поток! Шланг разматывай в ливнёвку, в колодец!

Она уже не слышала этой спасительной фразы.

Мрак небытия спеленал сознание, прервал дыхание. Поток потащил, закружил её, играючи развернул и, плавно покачивая, понёс посередине русла широкой подземной реки.

 

Пять соток

Боб ворочался с боку на бок и ненавидел тахту, словно одушевлённый предмет, обманом завладевший его помыслами, временем, парализовавший его волю. Но заставить себя встать и двигаться, не было ни сил, ни желания. Он давно выспался, ему были противны простыня, перекрученная жгутом, словно он собирался спуститься по ней с одиннадцатого этажа, кособокая приплюснутая подушка, одеяло.

Боль приклеилась в середине грудины голодной, цепкой пиявкой, тянула, высасывала нутро, озлобляла ноющим постоянством, разливалась горячим пятном, расширялась. Потом слегка отодвинулась в глубину утомлённого тела, спряталась ненадолго, давая передышку, оставляя вместо себя пустоту тупой покорности и смирения.

Он открыл глаза.

Рядом лежали несколько новых книжек. Читать не хотелось. Громко тикали часы, громче обычного, карауля убийственное постоянство времени и словно укоряя – хватит валяться, соберись! Время вечно, а люди – всего лишь пища для его ненасытной, всеядной утробы.

– Пожалуй, циферблат похож на диск пилы, которая срезает час за часом, словно ветки на могучем стволе времени. На них чёрные плоды, и они тотчас возвращаются на место, словно и не срезал их блестящий диск на бешеной скорости. Только всё меньше на нём зубьев, а значит – время мстит и губит инструмент.

Он смотрел на циферблат и видел эти плоды причудливой формы. Они угнездились и ждали, когда он сорвёт, насытится ими. Чтобы потом вернуться на прежнее место и равнодушно подстеречь следующую жертву и так же безжалостно обмануть своей доступностью.

* * *

Он отвинтил пробку. Бутылка вздохнула, выпуская воздух. Попил тёплого кваса. Поскрёб звонкую щетину щёк.

– Терновый венец съехал на подбородок.

Половина шестого утра, обычное время подъёма на работу. Он давно не ходил на работу. Пару раз добрёл до магазина, купил какой-то несъедобной ерунды. Заплатил много, но лишь усилил ощущение, что желудок – мусорная корзина, в которую перекочует содержимое цветных упаковок. А сами упаковки упадут в другой мусорник.

Жизнь не интересна и лишена смысла. Что такое жизнь? Хороший вопрос! Определённые обязанности при определённых обстоятельствах. Вставать на работу, что-то делать, двигаться. Следить за собой, не опускаться ниже какой-то черты. Зачем? Всё исчезло, словно и не было – планы, задумки, надежды. Нет ничего. Всё вдруг закончилось десятого августа. Хоть и был в этом сочетании скрытый смысл. Восемь – гармония, любовь, десять – открытие тайн природы. Восьмого месяца, десятого числа. В зелёном дворике недалеко от станции «Кропоткинская».

Возле большой вентиляционной трубы, выкрашенной ядовито-зелёной краской, через которую лихорадочно дышат спешащие внизу люди, мчащиеся поезда. Как рыбам в аквариум, им закачивают кислород. Его не хватает, и надо поскорее всплыть, чтобы судорожно глотнуть невкусного воздуха и зачем-то жить дальше.

Труб таких без счёта в неприметных местах огромного города. Одна секция прихвачена сверху и снизу проволокой в оплётке. Вниз уводят ступени-скобы, по которым они и должны были спуститься на площадку перед герметичной серой дверью. Он знал, как её открыть. Боб и Нина, вместе – по скобам, по очереди.

Снизу, из глубины шёл тёплый затхлый воздух человеческого скопища, разогретой резины и горячего металла, долетал приглушённо подвывающий звук трогающейся электрички. Он слушал эти звуки, ставшие за много лет родными, представлял, что сейчас делает машинист, сидя в кабине. Руки помнили каждое движение.

Сидел на рюкзаке, ёжился, кутался в старую ветровку. Турист, приготовившейся к сплаву по реке, поджидающий свою команду. Обычное дело в Москве.

Они должны были встретиться и спуститься в тоннель. Боб всё рассчитал. Схема была у Нины. Боб не рискнул хранить её у себя, показалось, что у неё будет надёжней.

Мобильник Нины был заблокирован. Домашний отзывался длинным сигналом, и всякий раз в первую секунду вспыхивала маленькая искорка надежды – вот сейчас подойдёт, возьмёт трубку:

– Бо-о-об.

Знакомо вскинется внутри тёплый всплеск, словно камешек упадёт в воду, обдаст весёлыми брызгами. Отпустит жёсткая клетка рёбер, вздохнётся глубоко. Всё выяснится, и окажется какая-то несуразица, то ли с транспортом, то ли вообще глупость, о которой сразу-то и не подумаешь, а уж тем более, не запланируешь загодя, в бесконечном забеге миллионов людей в большом городе.

Надо набраться терпения и ждать! Он повторил это несколько раз. Но с каждым новым приказом себе – всё неуверенней. Росла тревога, и вместе с ней нарастала боль, предощущением кошмара накатывала из глубины грудины, ныла, временами он задыхался на её острие, замирал, не в силах с него сползти, подчиняясь ей – не уходящей и уже безнадёжно-непоправимой.

Он вернулся домой, не помня себя, дороги. Шёл привычным маршрутом, впадая временами в оцепенение, отключаясь. Пока не выглянул из черноты бреда и не понял – вот он, дом. И дальше идти – некуда.

* * *

Он опустил рюкзак на пол, присел на него, не боясь примять, раздавить что-то внутри. Сейчас это было совсем неважно. Да он и не помнил, что там сложено, зачем и сколько – напрочь забыл.

Включил везде свет.

– Господи, отпусти меня, избавь от мучений! – взмолился он, глянул в угол, туда, где на комоде стояли намоленные образки.

На него наплыл вязкий сироп знойного забытья.

Жёлтое пшеничное поле, насколько хватает взора, только вправо, на всхолмке, зеленеет лес. Безоблачное синее небо. Невообразимо высоко – птица. Ещё выше – серебристая, скошенная назад стрелка лайнера. Боб несёт на спине маленького сына. Жарко. Сын смеётся беззвучно, подпрыгивает, как на лошадке.

– Скоро лес – там тень. Я упаду под куст, закрою глаза, отдышусь, – подумал он.

Он очнулся. Встал, сперва – на четвереньки, потом выпрямился. Скинул одежду прямо на рюкзак, словно в прорубь нырять собрался.

Посмотрел на себя в зеркало. Неопрятно торчащие волосы, сутуловатые плечи, родинки там и сям. Бледная свеча в кривых зеркалах гиперболоида! Ужаснулся чужому, посеревшему, осунувшемуся лицу.

Похоже – начинается жар. Он потрогал пылающий лоб.

Закрылся в ванной. Встал под душ и, назло себе, кому-то пока непонятному, включил холодную воду. Его начало трясти в сильном ознобе. Он заткнул пяткой слив. Вода быстро добежала до колен, обожгла. Он перестал чувствовать ноги, словно вошёл в студёное пекло, и теперь ждал, чтобы, уже пообвыкнув, равнодушно погружаться дальше, брести на глубину, перебирая одеревенелыми, непослушными ногами. Он опустился в ледяную купель гибельной иордани, начиная гореть от охватившей стужи, сползая по шершавой поверхности старой ванны.

– Нет мягкого ила, только зло стёртой эмали, а вода вот так – добежит до горла, застудит горячее внутри, и сердце оперится льдистыми иголками, потом лопнет, вывернется рваными, красными краями и успокоится. Превратится тело в звонкое, холодное стекло. Рассыплется от прикосновения на мелкие острые кусочки.

Потом надо будет собрать их в большой, тяжёлый тигель, расплавить и попытаться вновь влить в границы прежней формы.

В какой-то краткий миг ему стало жарко, словно обдало горячим облаком пара. Неведомая сила уперлась в затылок, вдавила в воду. Он погрузился с головой в студёную купель, вода плеснула прозрачной волной через край. Он хлебнул, задохнулся от хлорной вони, неожиданной острой боли, закашлялся с надрывом, громко, надсаживая, раня горло. Понимая, что в нём что-то меняется, забормотал:

– Мельничка моя, мельничка! Падает водица, колесо крутится, двигает «сейчас», делает его прошлым прямо на глазах. И мелькает в прозрачности влаги всё, что было в жизни: встреченные люди, события, предметы. Слова – колкими сосновыми иголками, тёмными муравьями, насекомыми причудливыми.

Вся эта масса падает на колесо, двигается на нём, едет вперёд, а на самом деле – по кругу, становится тонкой серой материей, а на ней – мелкие рисунки того, что вода принесла, разбросаны по полю вкривь и вкось. И ветер разносит материю, оказывается она туманом зыбким, сиюминутным. Словно и не было её только что.

На берегу – пустой монастырь. Куда подевались мятущиеся, одинокие души, взалкавшие душевного равновесия и разумной целесообразности в неизменности всепожирающего времени?

И ещё монастырь – дальше по берегу, в зелёной кипени деревьев для поддержки духа и крепости веры, отгородившийся от людских проблем каменной стеной.

* * *

Он вылез из ванны, попытался вытереться большим полотенцем, но сил не было в вялых руках. Прошёл, шатаясь, в коридорчик, оставляя мокрые следы.

На жестяном отливе кухни ворковал голубь, любопытствовал через стекло, косил глазом.

– Как говорить с тобой? Какую весть ты принёс мне?

Чужими руками Боб стал напяливать на мокрое тело непослушную, враждебную, не его размера одежду. Как он надевал её прежде? Где-то размер потерялся. Должно быть, в воде. Но – надо напялить, во чтобы-то ни стало! От этого зависела жизнь, похожая на куцый, грязный хвостик загнанного зайки.

Сотрясало каждую клетку тела, или не тело это было вовсе, а какая-то деревянная колода, болван, на которого надо натянуть человечью одёжку. Зачем? Выставить, как пугало? Пустое, послушное лишь ветру, никчёмное. Без воли, мускулов, одна лишь видимость, каркас.

Стучали зубы, он, не контролируя себя, трясся, подвывая, ледяные капли падали с волос, обжигали, попадая на руки. И снова, в который раз в этот вечер, мучил себя вопросо:

– Зачем? Зачем я это делаю?

Он тащил на себя следующий слой одежды и колотился в приступе тряской лихорадки, не мог согреться. Пока вдруг не понял, что трясёт его не от холода, – от того, что оборвалось, лопнуло что-то внутри.

Он лёг в одежде под одеяло. Оно не подчинялось, вредничало, разворачивалось поперёк, не той стороной, было коротким и узким. Подушка намокла. Он не мог согреться, что-то шкворчало внутри, будто сырое полено в жарком костре выдавливало из себя капли влаги. Подумал, как в детстве:

– Простыну, заболею, и умру, уйду от вас всех! Вот и хорошо!

И заплакал, и некому было утешить. Да ему это и не нужно было, он рад был слезам, потому что они несли облегчение.

Слёзы словно открыли какой-то клапан, откуда вкрадчиво, но всё увереннее вползало тепло. Нежно охватывало, укутывало в прозрачную марлю забытья. И, отплывая в его объятья, он взмолился:

– Грозная птица Моль, отпусти меня, не наказывай за зубоскальство, не губи в этом омуте чужого жилья, неприкаянности!

Молчит, зверюга. Глядит в упор близко поставленными, вытянутыми вверх глазами – чёрными, с красным огоньком в середине. Антеннки мохнатые, словно еловые ветки, развесила, крылья в коричневой чешуе позади расправила, на шесть лап оперлась. Только челюсти огромные – мандибулы, как загребущие клешни снегоуборочного комбайна, двигаются слева направо, втаскивают в безмерную прорву всё, что попадается на пути. Потом остановится, потрёт передними лапами друг о дружку, как ножом по оселку, и дальше продвигается, сваливает всё медленно, неотвратимо в чёрную ямину позади себя.

* * *

Он очнулся глубокой ночью. Распаренный, мокрый, словно только что вынырнул из горячего источника. Глотать трудно, вялость, сухость во рту и колючий кашель. Включил телевизор.

Ночные новости:

Провал грунта размером 6,5 на 2,5 метров и глубиной 2 метра образовался в центре Москвы, на Малой Пироговской улице, возле дома № 22, – сообщил источник в городской администрации Центрального округа столицы. На место выехали представители Мосводостока, Мосводоканала, а также столичные аварийные службы. Передаёт агентство «Интерфакс»…

Город, как огромное дерево, уходит вглубь корнями фундаментов, трубопроводов, капиллярами метро прорезает грунт. Наверху – кроны домов. Улицы, переулки – как русла, которые проложили люди, чтобы удобнее было двигаться. На берегах – дома-деревья, машины-ладьи, брошенные на ночь. В кронах живут люди, птицы, собаки, кошки, насекомые. Мечты прилетают накоротко, не засиживаются – надо ко многим успеть. Поманить хвосто, пёстрым, как луг в цветах, мелькнуть бликом на воде – ослепить, лишить разума и мчаться дальше!

Речка говорливая. От слова «речь». Удача – от слова «удочка». Цепляй червячка и жди, когда клюнет. Подсекай умело, губу не порви у рыбки золотой, иначе – сорвётся. Станет мечта твоя неполноценной. Два желания нормальные, а третье – с ущербинкой. Вроде – крыло есть, а летать – не получится!

* * *

Он с трудом сложил в звенящей голове схему: да – это было место перехода. Нина!

Они были знакомы сто семьдесят шесть дней.

Она спросила его однажды:

– Откуда в тебе эта тяга к асурам, с чего? Затянувшееся детство?

– Ведь были же люди – великими! Великанами, равными богам! Почему нельзя подняться над нашим болотом, воспарить, вернуть? Плавать в воздухе и наслаждаться полётом, граничащим со счастьем! Я хочу понять, когда, в какой момент они стали демонами – те, что были равны богам и смертельно заболели гордыней!

Он схватил мобильник. Набрал эсэмэску:

Эсэмэска не прошла. Он набрал новую:

Эта тоже вернулась. Он не хотел этого принять и набрал лихорадочно следующую:

Он запоздало понял бессмысленность своих попыток. Приказал себе остановиться, выключил мобильник. Что-то подсказало, что он передал самое важное. Боль в груди обозначилась пульсирующей точкой, воткнулась тонким остриём.

– Наверное, так насаживают на булавку насекомое. Оно источает жёлтую кашицу смятого нутра, пачкает радужный панцирь, блёкнет, теряет живой блеск.

Он выключил ненавистный телевизор – как убивают гонца, принесшего страшное известие. Стал писать четверостишья. Писать и нумеровать. Записная книжка закончилась. Бродил в полумраке, собирал по всей квартире листочки, какие-то обрывки бумаги. Ворох исписанных, перечёркнуых клочков рос, пока этих четверостиший не стало – сто семьдесят шесть. Он рухнул на диван, подумал, отключаясь:

– Это памятник нам обоим! Неумелый и отчаянный. Тому, что зародилось и умерло. Так быстро, ярко и трагически.

И вдруг со щемящей грустью понял, что трагедия усугубляется его неумением точно выразить словами боль, понять во всей её страшной глубине, освободиться.

Он сложил листочки в раковину. Поджёг. Они задымились, нехотя занялись, вспыхнули и почернели печёной кожурой невесомого праха. Померцали недолго красными точками, погасли.

– Этим я хотел потрясти Нину? – удивился он, глядя на грязную кучку, некогда бывшую бумагой.

Захохотал хрипло, страшно, злорадствуя над собой, над тщетой бесталанных попыток.

Он явственно понял, что не помнит ни одной строчки из того, что было так важно, и уже не повторит на другой бумаге – не сможет.

Он ничего не ел, только пил, всё сильнее ощущая непривычную лёгкость тела, словно избитого – камнями? палками? кнутами? – и впадал в вязкую бесконечность замедленной немоты, в нереальность происходящего.

Он не знал, сколько прошло времени. Проснулся в зыбкой невесомости, с ясной головой. Мысли были бесполезные, как никуда не зовущий лозунг. Заняться ими не хватило бы сил.

Он включил мобильник. Экран сразу высветился, и прежде, чем он успел подумать или удивиться, раздался звонок.

* * *

Он подождал, пока сигнал прозвучит несколько раз. Для него было не важно – успеет ли он ответить кому-то на том конце.

– Алло, – не узнавая своего голоса.

– Здравствуй, Борис! – сочный голос мужчины, у которого всё в порядке.

– Да. Слушаю.

– Не узнал?

– Нет. – Боб покусывал ошмётки кожи на губах. Они отвлекали, цеплялись, раздражали.

– Юный пенсионер! Хорош дурью маяться, – Матвей здесь!

– Привет, Матвей. Только у нас в классе самый юный пенсионер – Санька Иванов.

– Ну, там особ статья – ракетчик!

– Чё хотел? – Боб был не рад, не скрывал этого, но ему было сейчас все равно.

– С трудом тебя нашёл! Ни дома, ни на работе. Хату снимаешь где-то у чёрта за оврагом! Где ты?

– Бирюлёвка на Куличиках!

– Ну, конспиратор! Надо встретиться.

– Мне – не надо.

– Не хами! Иначе не узнаешь главного!

– Может, ну меня на хрен, Матвей Феропонтович?

– Это мы всегда успеем! В общем – есть одна идея. Могу прислать за тобой машину.

– Не барин!

– Тогда закончивай ломучку, Боб, говори, где и во сколько!

– «Макдональдс» на Пушкинской, завтра, в полдень.

– В пять – итальянский ресторан на Садовом. Сегодня. Идёт?

– Всё принимаю, но – завтра. Да и денег у меня нет.

– Я пригласил, с меня и расчёт, – сухо сказал Матвей. – До встречи и постарайся не Опаздывать. Завтра в пять!

Матвей, бывший одноклассник. Толстый, молчаливый отличник. Плюсовые линзы. Всезнайка. Учился в институте на электронщика, что ли? В «ящике» закрытом работал где-то на Полежаевке. На заре перестройки успешно занялся бизнесом, потом куда-то пропал. Ходили слухи, что уже чуть ли не олигарх, но толком никто ничего не знал.

Друзьями они не были, у каждого свой круг. У Матвея отец был важным начальником в большом партийном издательстве. Мама писала книжки для детей. Жила, по слухам, круглый год на даче и выдавала по тоненькой книжице в год про назидательную живность – мушек, блошек, птичек, лис и волков, живущих в невероятных объятьях всеобщей любви, сытой чем-то другим, но не друг другом.

Боб сразу решил – никуда он не поедет. Не понравилось, что Матвей произволом выдёргивает его из дома. Но и валяться в опостылевших тряпках тоже надоело.

– Что же ему от меня надо? Замом хочет взять? По общим вопросам! Ща-а-с! И ни к чему это мне!

* * *

Он встал, раскрыл окно, вдохнул полной грудью осенний воздух. Впервые за много дней улыбнулся.

Потом опять лёг, накрылся одеялом, согрелся и уснул, уступив настойчивости выздоравливающего организма.

Когда проснулся, было два часа дня. Он проспал сутки. До ресторана ещё есть время, за час спокойно доберётся на метро. Да и неудобно налегать на еду за чужой счёт.

Он полез в морозилку, достал пельмени.

Круглая виньетка посередине прозрачной пачки.

«Птица-тройка».

Ямщик натянул поводья, что-то выговаривает лошадям. Бородатый, голубоглазый, ловкий. Шапка-боярка, воротник с опушкой, красные рукавицы.

Тулуп нагольный. Мороз – нипочём! Только щёки разрумянил, а дальше ему не проникнуть!

Скалится каурый коренник, белые пристяжные с кокетливым изгибом повернули изящные шеи каждый в свою сторону. Колокольцы под дугой.

Снежная пыль взметнулась белым пухом из-под копыт, ветер летит навстречу.

За спиной ямщика – припорошённые снежком красивые ели. Тонким белым заусенцем – нарождающийся месяц.

И ночь только занялась, сумерки лёгкие ещё не истаяли, не сгустились мраком.

В синеватом бархате вечернего неба, будто дырочки гвоздиком – звёзды и жёлтая от солнца подкладка дня снизу, с обратной стороны Земли.

Куда неслась эта птица-тройка, на какую погибель, каким зверям на съедение? Или на радость кому-то. Туда, где ждут и вышли встречать нетерпеливо.

И всё летит, летит, летит – неудержимо, без устали, вне времени.

Эка! Куда занесло! Да кто ж на эту красоту взглянет, кому есть дело до сказочных картинок? Скорее – гремучие, замёрзшие пельмешки – в кастрюльку!

Пельмени слиплись.

Крайние он отлепил, пачкаясь белым алебастром холодного теста, остальные бросил одним комом в закипевшую воду.

Запах пошёл столовски-аппетитный. Не благородное амбрэ французских деликатесов, а наш, родной, сытный, дешёвый.

Только сейчас Боб понял, что проголодался. Кинул в кастрюлю жестяные листочки лаврушки, тряхнул неуверенной рукой перца из тощего пакетика.

Откинул варево на дуршлаг. Тесто не успело провариться. Но назад он их уже не вернёт, разве что только выкинуть.

Сметаны не было, и он плеснул подсолнечного масла, тягучего, прохладного.

Ковырялся вилкой, доставал круглые кусочки серой начинки, окунал в жёлтое масло, совел – отвык от еды и слабел сейчас от одного её присутствия на столе.

Масло стекало по вилке, она выскользнула из слабых пальцев, громко стукнула по полу. Руку вытер старой прихваткой, взял другую вилку и только теперь понял – забыл посолить!

Подумал запоздало:

– Надо было уксусом замутить, отшибло хотя бы малость вонь этой… едьбы!

Кинул тарелку в мойку. Подступила тошнота. Пот брызнул на лоб мелкой, липкой росой.

Его вырвало. И ещё трижды выворачивало в унитаз с самого низа живота, с громким рыком, раня до боли гортань. Но что-то ещё торчало под вздохом деревянным колом, никак не могло улечься, раздражало. Он сунул в рот скрюченное двоеперстие, больно оцарапал гланды, словно креветку от кожуры очищал. Исторглись остатки зелёного желе, и стало пусто, до лёгкой дрожи.

Он вытер слёзы, умылся знобкими, тряскими руками, проливая воду на грудь. Закрыл кран, вышел в полумрак комнаты, стараясь не глядеть на себя в зеркало.

Глубоко вздохнул, понимая, что внутри пусто и свободно, и, слабея, рухнул в болезненную липкость осточертевшей постели.

 

Боб, Василич и Босс

После Серпухова электричка заметно опустела. Вылетела на мост, звонко простучала над голубой Окой.

– У реки есть всё, – подумал Василич, глядя на блестящую гладь воды. – Глубина, мелководье, перекаты, камни, рыбы, водоросли. Берега насыщены жизнью. Река делится всем, что есть у неё. Шумит, разливается мутной весенней водой, засыпает подо льдом, умолкает, мелеет в зной. Она едина на всем протяжении и словно говорит: времени нет, есть река, она течёт, и время – берега этой реки. Берега – это ограничение, несвобода, но река сама выбрала эту несвободу, поэтому свободна в их ложе. Я обдумал это всё и стал другим, изменился внутри, а время – нет. Я впадаю в его берега, но не я их создал.

Река отдаёт. Приятно отдавать и делать подарки, а взамен получать знание!

Быстро промелькнул неказистый домишко станции. Электричка вздохнула, дёрнулась судорожно, качнулась и встала.

Василич вперевалку спустился по ступенькам из вагона. Лёгкая синяя ветровка, джинсы, кроссовки, плотный рюкзак за спиной.

И улыбка ямочками – по краям пышных усов.

Боб широким хватом обнял, отстранил от себя Василича, похлопал по плечам, улыбнулся.

Глаза повлажнели.

Электричка присвистнула дважды и умчалась к другим берегам, новым встречающим-провожающим.

– Как дела, пропащая душа? – спросил Василич. – Рад тебя видеть, я ж и впрямь – соскучился! – Глянул придирчиво. – А ты и не изменился совсем! – Подумал про себя: Только голова-то совсем белая, насквозь! Как пух тополиный – сейчас подхватит и унесёт.

– Неспешные мои дела, – ответил Боб. – Давай поклажу, до моей избушки идти примерно километр.

– Да ладно! У меня ремешки подогнаны нормально, что – километр! Пустяк!

– Василич, иди справа, я с той стороны лучше слышу, – попросил Боб, и они произвели небольшой манёвр, поменялись местами.

* * *

Боб был в порыжелой от времени и осадков, словно йодом пропитанной ветровке, тоже в джинсах, старых кедах. Шли рядом, по тропинке, протоптанной дачниками. Остальные пассажиры ушли вперёд, углубились в редкий лесок из елей и берёз.

Потом вокруг остались только берёзы. Белые, обнажённые, беззащитные. Листья жаркие, пытаются осень согреть, но солнце не помогает и пожар этот – как краски на холсте, не настоящий.

Боб огляделся по сторонам, тонко свистнул. Из-за берёзовых стволов, перепутывая чёрно-белые отметины, налетел на них рослый кобель-далматинец. Сходу упёрся передними лапами в плечи Василича и принялся увлажнять шершавым языком левое ухо, потом – правое, осторожно прихватывая зубами мочки, словно слабой прищепкой.

– Босс! – строго, сдерживая улыбку, произнёс Боб. – Прекрати лобызаться!

– У собаки язык целебный, – засмеялся Василич. – Чей это такой красавец кавалер? Кавалерист-гусар!

– Хозяйский. – Боб явно был рад похвале. – Три года парню!

– Завидный жених! – Василич потрепал пса по крутым бокам.

Босс лёгкой полоской берёзовой коры, подхваченной ветром, улетел вперёд, замелькал стремительно между стволами, зарябил своими пятнами. Где-то впереди, недалеко, загомонили птицы, всполошились, взлетели в небо.

– Одна из старейших пород, эскортная! – сказал Боб. – Собака принцев и принц среди собак! Бежал впереди, предупреждал – фараон едет, встречайте!

– А я вот всё время путаюсь – долматин, далматин, долматинец, далматинец? – сказал Василич.

– Этого никто не знает! – ответил Боб. – Четыре энциклопедии, и каждая утверждает, что правильный только их вариант. Никак не могут разобраться. Они белыми рождаются, пятнышки потом появляются.

– Как у людей, – засмеялся Василич. – Мы тоже приходим в этот мир беленькими и пушистыми, потом уже пятна появляются, от передряг и неурядиц.

День был пасмурный, но не холодный. Берёзовый лес набросал охапки жёлтых мелких листьев.

Приятно было шуршать, шевелить ногой золотые монетки.

– Красота! – Василич поднял голову, вдохнул глубоко. – Водух целебный. Тягучий, как настой, ароматный. Голова кружится!

– Да! Хорошо тут, ещё не испоганили. До Москвы сто с лишним кэмэ.

– Я думаю, поэты не правы, утверждая, что осенью природа умирает! – сказал Василич. – Урожай-то ведь поспевает – осенью! Природа устала после родин и уснула, накрылась снежком-одеялом, а к весне отдохнула, проснулась, распрямилась и стала расти, чтобы новое народить!

– Что-то в этом есть, – рассеянно ответил Боб.

Неожиданно откуда-то спереди выскочил Босс, будто из ствола выпрыгнул навстречу, вновь поставил передние лапы на плечи Василичу, лизнул его широким замахом языка через всё лицо, спутал жёсткие волосы усов.

Василич увернулся и тоже лизнул Босса. Тот фыркнул, опустился на землю, затряс головой от неожиданности.

– А вот мы тебя – твоим же приёмчиком! – засмеялся довольный Василич, утираясь синим платком.

А пёс уже подхватился и вновь стремительно умчался в лесок.

– Понравился ты ему, – сказал Боб. – Вон как радуется! Ворон терпеть не может, скольким уж тут хвосты пообкорнал! Смешные сразу делаются, как будто фрак надет, а сам в трусах! – в первый раз засмеялся Боб.

– Да он мне тоже понравился, красивый парень! А почему с воронами антагонизм?

– В детстве долбанули в темечко. И велосипедистов терпеть не может! Сразу прыгает и норовит завалить – напугали его ещё щенком. Но так вообще – умный! Хитрован, конечно, великий.

– Я тут в очередной раз попытался дома порядок навести на книжных полках, – заговорил Василич. – Перебираю, листаю, прикидываю, что друзьям на дачу свезти. Наткнулся на книжку «Сажайте розы в проклятую землю» – Эйжен Веверис, латышский автор. В Саласпилсском лагере смерти был узником, ещё ребёнком. Работал учителем в школе всю жизнь, и всю жизнь писал стихи. Выпустил сборник. Там есть стихотворение про нациста, который в лагере вывел на прогулку собаку, овчарку. Одно четверостишие замечательное:

– По-моему, замечательно! А называется стихотворение – «Я очень люблю собак». Оставил книжку-то, на полке.

Подошли к забору. Рядом с калиткой стояли три мусорных бака.

– Общим собранием выбрали председателем кооператива бывшего военмора, каперанга.

Враз порядок навёл! – сказал Боб, показывая на баки.

– Знаешь, – рассказал Василич, проходя в калитку, – ехали мы как-то с жёнкой на юг отдыхать. Поезд Москва – Симферополь. С утра пошли в вагон-ресторан позавтракать. Стоим в тамбуре, ждём открытия, народ прибывает. Пьяный какой-то подвалил и сходу бузить начал – почему не открывают! Жрать охота! И за стоп-кран. А поезд летит на приличной скорости! Тут же майор стоял: так он, не долго, думая, мужику – в лоб кулаком, а стоп-кран – на место. Никто и ойкнуть не успел! Пьяный уполз без претензий. Все стоят, молчат. Поезд летит себе, не колыхнулся. И я подумал тогда – их же, военных, для крайних ситуаций и готовят: отразить первый удар, чтобы нас, мягкотелых гражданских, в опасности прикрыть, пока чему-то научимся!

– Понятно! – сказал Боб. – У нас тут тоже всякое бывает – такие манёвры-заходы! Особенно зимой, когда людей в будние дни почти нет. Круговую оборону держим!

Прошли по улице. Дорога щебёнкой укатана, домики по сторонам – советские типовые. Кое-где высились целые хоромины, но смотрелись они не к месту, как слон в посудной лавке, занимая почти всё пространство шести соток.

– А вот и наш домушко, – показал Боб.

Босс уже переминался у калитки, торопил – отворяй скорее!

Домик вагонкой обшит, маленький, как у кума Тыквы в «Приключениях Чиполлино». Отдельно крохотная кухонька, будка с баком наверху – душевая, туалет в самом углу участка.

– Это крайний участок, – сказал Боб, – тут вообще пять соток, а не шесть, как у всех.

Дорожки выложены плиткой. По сторонам несколько старых яблонь, ветки на подпорки облокотились – год урожайный для яблок. Два сливовых дерева, груша, вдоль забора крыжовник, чёрная и красная смородина. На противоположной стороне – беседка, небольшая, как и все сооружения здесь. За ней – густые заросли хищной малины, безобидной сейчас – голые коричневые прутья, как розги.

Перед домиком большая клумба, на ней куст красной лилии: несколько цветков яркими плафонами. Синица присела на яблоневую ветку, озорно повертела головой, оттолкнулась и тотчас упорхнула, только ветка покачивалась ещё некоторое время.

– Душа с небес прилетала, проведала, улыбнулась и назад, – сказал Боб.

Погремел ключами, кухоньку открыл. Босс сразу морду в миску ткнул, глянул на Боба вопросительно.

В углу стояло цинковое ведро с водой, в которой плавал блестящий полосатый арбуз.

– Помнишь, у Гоголя? – засмеялся Василич:

После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик. После чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:

– Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.

– Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине, – говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, – бывает, что и красный, да нехороший.

Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал ещё несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной.

– Завтра целый день наш, обед по полной форме сделаем, с десертом, – сказал Боб. – Пусть охладится. Должен быть хороший, я у Мамеда беру постоянно, азербайджанца местного, он тут недалеко угол снимает, а работает в Серпухове.

Босс переминался с одной лапы на другую, вертелся, торопил, наступил на ногу Бобу.

– Сейчас, собакевич, не спеши – шило в попе, – сказал Боб. – Да он всё понимает, я с ним постоянно разговариваю. С кем ещё общаться? Даже телика не держу, принципиально.

Он открыл нижнюю дверцу небольшого шкафа, насыпал буро-коричневые, зелёные, оранжевые шайбы корма из гремучего мешка.

Босс сидел и ждал. Слюнка набежала к уголкам пасти, но он мужественно сжал желваки, смотрел, не мигая из чёрных пятен «макияжа» вокруг глаз, несмываемых, как у шахтёра, и неуместно-кокетливых для кобеля.

– Кушай! – приказал Боб.

Пёс распрямился и жадно, громко захрустел кормёжкой.

– Он «без команды не стреляет»! – засмеялся Боб. – Воспитанный! Очень любит ломтик белого хлеба – лучшая похвала! Но ты его не балуй. А то в момент на шею сядет и лапки свесит. – Он потрепал Босса по спине.

Василич снял рюкзак, поставил на лавку, присел рядом.

– Всё правильно – сначала скотинку накормить надо, а уж потом самим.

– Сейчас будем обедать. Я тут соляночку сварганил, для други своя, как ты учил, даже почки вымочил, обработал.

Босс вопросительно посмотрел на Боба.

– Иди, обследуй вверенный объект, – приказал Боб.

Открыл дверь кухни, выпустил Босса на улицу. Тот побежал вдоль ограды, тщательно обнюхал прежние метки, какие-то подновил. Потом встал под яблоней, прислушивался к звукам в посёлке, вертел головой.

Боб понаблюдал за ним в оконце, помыл руки, притапливая сосок рукомойника. Вода прогремела внутрь тумбочки в пустое ведро – значит, Боб к встрече подготовился тщательно.

Василич достал из рюкзака три разноцветных сладких перца, баклажаны, пакетьзелени. Пряно запахло кинзой.

– Ты в своем жанре! Без пайки никуда.

– Я взял то, чего у тебя может не оказаться. Вот баклажаны, например, перец болгарский.

– Зелень-то у меня есть! – возразил Боб.

– Не знаю! – Василич поднял, показывая, пакетик: – Розмарин, тимьян, базилик. А у тебя на грядках, я заметил, – укроп, петрушка, лучок-чесночок! Помидоры есть?

– Есть, и кинза тоже.

– Вот и славно, сделаем завтра к обеду рататуй из овощей, к мясу. Я прихватил кило шейного карбонада. А это вот – сувениры. У дочери был, в Дублине. – Он достал большую бутылку «Джемесона». – Виски номер один в Ирландии. Пару баночек «Гиннеса» – извольте продегустировать!

– Да есть же это всё у нас! В такую даль везти!

– Своя ноша не тянет. Есть, да не такое! – возразил Василич. Повертел в руках чёрную банку пива, погремел. – Слышишь, шарик бегает? От! Надо вылить в большой светлый бокал, наблюдать, как играет плотная пена, похожая на кофейную! Потом неспешно наслаждаться. И только охлаждённое!

– Погнал рекламу!

– Но это всё потом, а виски можно и сейчас.

– Кстати – под обед!

– А что сегодня на второе?

– Котлетки паровые с картофельным пюре, средиземноморский салат с фетой, чесночком и оливковым маслом.

– Слюна – до пола! – зажмурился Василич. – Как давеча у Босса.

* * *

Быстро накрыли на стол. Боб достал толстые стаканы. Василич разлил золотистый виски.

– Ты не находишь, что это цвет созвучен времени года?

– Исключительно в тему! – ответил, чокаясь, Боб. – Особенно если без соды. Чистый виски. Даже безо льда. Он частично гасит градус.

– Чокаться – чисто русская придумка! – заметил Василич. – Может, поэтому вся страна чокнутая! Ну – вперёд! Со свиданьицем и на здоровьице!

– И вам не хворать!

Пригубили.

Ели молча. Василич лишь нахваливал и уточнял, как шла готовка.

– Я в фарш вместо булки в молоке кладу сырую картофелину, чтобы сок внутри котлеты сохранился, не сгорел на сковородке. Прокручиваю на мясорубке. Плюс пару чайных ложечек сахару, две столовые ложки сметаны. Попробуй в следующий раз. У-у-у, – он зажмурился от удовольствия, – чуешь, как нежно задабривает виски? А почему?

– Да! Почему?

– Потому что он, от начала до конца, – единый продукт! Водка же – это разбавленный в определённой пропорции спирт! Аперитив. А виски – универсален! Под любое блюдо или десерт. Только не дешёвый он. Хотя – что может быть дороже здоровья, спрошу я вас, достопочтенный Боб – Эбэнэзэр Дорсэт-эсквайр?

Сделали по глотку виски. Помолчали в сытой тишине.

Босс между тем, вовсю нёс службу – носился по участку, взлаивал, увлечённо пробегал по периметру забора. Василич заметил, что там уже протоптана тропинка.

– Пойдём в дом, – предложил Боб. – Камин разбудим. Будем смотреть на огонь и разговаривать.

– Хорошая идея.

Комнатка была обшита вагонкой. От пола до потолка – полки, плотно забитые книжками советского перечня, толстыми журналами, желтеющими выгоревшими корешками. Пахло берёзовой корой. Камин из красного кирпича, покрытый блестящим лаком, кое-где почернел от дыма. Над ним рожки небольшого оленя. На полке отлитые из чугуна припудренные серым налётом времени фигуры: Дон-Кихот на коне и верный Санчо Панса. Такие разные – рядом.

Сбоку штора, за ней крутая лестница вела в мансарду.

– Вот мой скит, – Боб открыл дверь в небольшую комнату слева от камина.

Стол напротив окна. Старенький компьютер. Вдоль глухой стены – полка с книгами, папками, из которых торчали пожелтевшие газетные вырезки с чем-то некогда важным, а теперь превратившимся из культурного наследия в археологический прах культурного слоя.

Под полкой – скромная тахта, плед в зелёно-красную полоску, плоская, как неудачная шутка, подушка.

– А тебе постелим наверху, оттуда красивый вид из окна – поле, лес! Хорошо?

– Спасибо!

В камине уже были сложены горкой дрова, между поленьями торчала береста, оставалось лишь поджечь. Огонь весело затрещал, затуманился серым прозрачным дымком. Сперва сквозь дымок несколько раз промелькнуло робкое пламя, потом окрепло и споро принялось подъедать щепки. Вмиг разгорелись сухие поленья. Запах поплыл душистый, лесной, весёлый.

Босс поцарапал когтями в дверь. Боб впустил собаку. Босс погремел горошинками коготков по доскам, лёг на коврик из куска старого тёмно-зелёного одеяла, седого от мелких белых волосков, вздохнул.

– Большой минус далматинцев – линяют круглый год! – сказал Боб.

– Рассылают атомы любви, – улыбнулся Василич.

Боб и Василич опустились в затёртые кресла слева и справа от колченогого стола с тремя скруглёнными гранями. Модерн семидесятых, накрытый поцарапанным стеклом. По нему клацали стаканы, когда их ставили на стол. Под стеклом знаменитое чёрно-белое фото команданте Че: подкрученные кудри из-под берета.

Пригубили виски. Хрустели орешками, молчали, глядели в камин. Огонь гримасничал, прыгал на поленьях, тёплыми бликами нежно прикасался к лицам.

– У тебя как жизнь? – спросил Боб.

– К маю-месяцу обещали в дедушки записать.

– Хорошее дело!

– А тебе приветы, Борис Иваныч.

– От кого?

– Угадай с трёх раз! – Василич выдержал паузу. – От моих домашних. Ну и от Геныча – неувядаемого перца!

– Как он, король-олень, где?

– В Германии. Познакомился в Испании с немкой. Обеспеченная дама, он при ней состоит как эскорт. Ходит с ней на все приёмы-рауты, женился официально. Она старше лет на двадцать, но он соблюдает приличия. Так оговорено в контракте. Она на него наследство отписала. Живут вместе, а у каждого своя жизнь.

– Остепенился?

– Какой там! С его донжуанским списком с мотострелецкую дивизию! Это я так, не осуждаю, ты же знаешь Геныча. Позванивает частенько после часа ночи. Выпьет и звонит на сон грядущий. Жалуется – худо мне тут, говорит, без русского языка. Зайду в душ, открою воду и матерюсь во весь голос! В последний раз, видно, перебрал с халявным виски: плачет и твердит: – Я ослепил себя и покинул Фивы!

– Что это значит?

– «Эдип» Софокла. Сюжет – отца убил, мать сделал своей любовницей, после таких потрясений ослепил себя и пошёл, страдалец, по миру.

– Ясно. Про Михалыча что-нибудь слышно?

– Михалыч! – Василич засмеялся. – Общались с ним, на лавочке посидели в Филёвском парке, покачали красную колясочку. Он теперь – молодой папашка, дочь родил, носится, как вьюнош! Маленькая Эля Драбкина. У настоящих мужчин рождаются дочери! Так и заявил.

– Это ещё вопрос открытый!

– Ты-то, так вот – один? – осторожно спросил Василич.

– Привести сюда какую-нибудь тётку? Терпеть тут её привычки, когда своей глупости хватает? Да я и сам управляюсь, невелико хозяйство.

– Одиночество искушает унынием, а это – первейший грех. Саморазрушение!

– Почему же? Я книги читаю, передумал много наедине с собой. И на демонстрации можно быть одиноким, в толпе. Да в том же метро помирать от тоски.

– Я вот неделю не был, – улыбнулся Василич, – к родне ездил. Вернулся, в метро нырнул, присел на лавочку. Сперва тесно, потом раскачало, раздвинуло. Сижу, улыбаюсь – хорошо! Народ косится, «диагноз» мне пытается установить, а я-то – соскучился по метро! Только и всего!

– А я, как ни странно, и не вспоминаю метро! Нереальным кажется, что я там столько лет отработал.

Была мысль – живность завести. Потом подумал и понял, что не смогу выращивать кур из цыплят, уток из утят, свиней из поросят, да много ещё кого-то из чего-то. Слишком бы за них переживал и навредил бы этим. Всё-таки надо родиться в деревне, чтобы этим заниматься.

– Про живность – ясно. А с хозяйкой-то как? Неужели нет претенденток? Россия – страна вдов, а если ещё непьющий, цены тебе нет! Здесь-то – давно?

– Не лежит душа к хозяйке. Здесь почти два года. Домик этот одноклассник, Матвей, предложил караулить. Состоятельный человек.

Живёт в коттеджном посёлке. Собаку сюда отправил, чтобы во дворце ценный паркет не портила когтями. Наезжает иногда. Усталый, замороченный. Журналец какой-нибудь возьмёт с полки, полистает, чаю попьёт, с собакой погуляет и уедет. Очень это важно для него, он тут вырос. Говорит – я первую успешную сделку на этом диванчике придумал, надо посидеть, может быть, опять светлые мысли появятся. А мне первое время всё равно было. Сейчас уже привык, не смогу в городе. Даже не ожидал такого эффекта. И Босс – как без него? Уже и не представить. Влез в душу всеми четырьмя лапами комковатыми, рёбрами бочковатыми!

– Крест общим не бывает, – сказал Василич. – У каждого свой. Неси, кряхти, – больше, чем сможешь унести, на плечи не нагрузят! Терпи, постигай, не ропщи. А когда ученик созреет – учитель найдётся!

– Посмотри внимательней на Босса, – сказал Боб, – во-о-о-н, видишь, на самом кончике уха – явственно «могендовид» – «звезда Давида», на шее – что-то от грузинской символики. Он весь исчёркан какими-то значками. Я на нём обнаружил острова Карибского бассейна. Вывод – как с хорошим собеседником, всё время что-то в нём отыскиваешь.

Босс приподнялся, прислушался, попытался разлепить глаза. Громко уронил голову на лапы, тяжко вздохнул. Потом лёг на бок, потянулся, поиграл рельефными мышцами, кирзовые подушечки лап протянул к Василичу, да так и остался во сне, не в силах побороть его.

– У меня родственники снимают домик в пригороде Дублина. Сосед у них – ветеринар на собачьих бегах, должен был усыпить гончую, суку трёх лет по кличке Флора. Перестала показывать хорошие результаты. Забрали они её к себе, пару месяцев выхаживали, подкармливали, витамины давали, рыбий жир. Спасли, одним словом. Их по три тысячи в год усыпляют – производство новых чемпионов, всё жёстко, без лирики. Деньги. А она стремительная такая. Мордочка узкая. Вечером вся семья домой – спешит, встречает, улыбается. Молча подойдёт, привстанет на задние лапы, ткнётся носом в лицо. Всё – молча, так выдрессировали. Счастливая судьба, повезло девчонке. Всех же не спасёшь!

Василич наклонился, погладил Боссу бок. Тот лишь вздохнул, словно понял, о чём рассказ, рёбра сквозь кожу обручами показал, исказил кляксы пятен.

– Тебе пенсии хватает?

– Я её не расходую. Карту мне выдали: иду в банкомат, беру, покупаю покушать. Мне же много не надо. Учёбу сына, он уже на третьем курсе, Матвей оплачивает. Стипендию назначил. Но – проверяет, даром денег не даёт! Да и сын – неплохо учится, старается, толк будет. Наверное, в деда моего пошёл. Машину ему отдал, чего её тут ржавить, пусть водить учится.

– Хороший человек – Матвей?

– Поначалу казался жёстким, чересчур требовательным. Потом понял – прав, по-другому нельзя, если хочешь чего-то добиться. Спас меня. Остановил. Сам нашёл. Хотя случайностей не бывает. Мы их подготавливаем всем ходом своей жизни. Поначалу думал – поживу месяцок из вежливости, извинюсь, да и уеду.

– Ты встретил её?

– Кофе сварить?

– Хорошая идея. А я дровец ещё принесу, – заторопился Василич.

– Ты много не клади, избушка быстро нагревается. Сон будет тяжёлый.

Боб встал с кресла. Босс мгновенно вскочил, готовый лететь по любому заданию хозяина.

Вышли на улицу.

Тихо, черно. Звёзды, колючие, спелые, осенние, висели гроздьями смородины на небесных кустах. Босс убежал к ограде, промчался тихо и стремительно, как хорошо обученный спецназовец, обследовал вверенную территорию, белел в темноте боками.

Электричка звонко отстучала свой ритм где-то за лесом. Умчалась, оставила тишину и грусть одиноких стволов в холоде осенней ночи.

Босс молчал, вслушивался насторожённо, только головой вертел, приподнимая уши.

Вернулись в дом. Боб принёс ароматный парок над чашками, бутылку виски. На хохломском подносе была изображена стремительная тройка, местами сильно поцарапанная, с порыжелыми кругами от донышек чашек. Деталей было не распознать.

– Бывают дни – ем рассеянно, ничего вокруг не вижу, из рук всё падает, – заговорил Василич. – Жёнка обижается, что нет к ней внимания, ненужность свою ощущать начинает.

Хотя за тридцать-то лет – всё уж знаем друг про дружку. Можем весь вечер промолчать, но эта тишина не обидная. А бывает, начинаем говорить, и буквально с одного слова, хором получается. Посмеёмся: вот это да! Или вот ещё – пишу ей эсэмэску, а она звонит в эту секунду! Каждый вечер звонит. Вроде и не говорим ни о чём значительном, но я-то понимаю – там моя душа! Жёнка моя. Другой раз до невозможности хочется вскочить и помчаться к ней, добежать, обнять, как тогда в Чернобыле, когда приехала ко мне на трое суток, – сделала королевский подарок! Но я говорю другие слова, обычные, чтобы не расстраивать. Да и что говорить – она и так всё знает. Нет у нас в городе достойной работы, приходится в Москве устраиваться. На пенсию не разгуляешься. Выходные – самые тягостные дни. У наших друзей дом большой за городом, жёнка на выходные к ним в гости ездит, остаётся с ночевкой. Я особенно себя одиноко чувствую в такие дни. Может, потому что наш дом в это время пустой, не звонят оттуда мне? Так вот и терпим оба, мучаемся расставанием и расстоянием. Иногда не выдержу и скажу – я тобой дышу! Она смеётся, а мне голос её услышать, дыхание – и жизнь веселее! Одну женщину сделать счастливой в этой жизни… это так много! Любимую, свою женщину.

Василич кофе пригубил, похвалил. Помолчали.

– Ты извини, что я про жёнку. У меня две сигары есть, хочешь? Подымим, посибаритствуем!

– Я недавно ездил к Нине, – заговорил Боб. – Дом снесли, хрущёвку её. Новое строительство затевают.

Сидел на лавочке, вспоминал.

Василич молчал, смотрел на огонь.

Боб налил виски из зелёной бутылки. Поднял стакан, приглашая Василича, пригубил и задумался. Потом поставил стакан, клацнул по стеклу стола донышком, будто затвор передёрнул.

– Я встретил Нину. Я её встретил. Я встретил её однажды.

 

Сретенье

Боб притащился домой поздно, хорошо выпивши. Производственный междусобойчик, как и начало всякой сильной пьянки, возник словно бы из ничего, стихийно. День святого Валентина – новомодный праздник.

Женщины тихой сапой подготовились – салаты нарезали, разносолы домашние принесли.

Вроде сам собой накрылся стол. Пришлось мужчинам срочно скидываться и бежать в магазин за шампанским и цветами. Водочки тоже взяли. Работу закончили на два часа раньше. Присели к бумажной скатерти.

Начальник цеха, Иван Александрович, встал, сказал тост. Предложил выпить за любовь:

– Как без неё? Ну, и – за здоровье! Чтобы два раза не вставать!

Мужики загалдели, прикрывая смущение.

– Чтобы любовь была обоюдной и полной! – сказал мастер цеха Михал Михалыч.

– …Как Света, – подсказал Володя-сварщик.

Все рассмеялись.

Вручили дамам по зеленовато-жёлтой розочке и по «валентинке» – красному тряпичному сердечку.

Потом Света раздала всем конверты.

В них было по два билета на концерт автора-исполнителя Виктора Третьякова. В кафе «Глухарь на току», на Большой Никитской.

Боб праздники не любил. На прежней работе их почти не было. Как-то так складывалось, что проходили они в кабине поезда метро. А сейчас ему захотелось праздника.

Поэтому он не пропустил ни одного тоста, много шутил, предложил спеть что-нибудь лирическое.

Тотчас же откликнулась Люся, запела, прикрыла глаза в синеватом макияже.

Боб подхватил вторым голосом, в унисон. Мужчины засмущались, потупились. Таня и Света попытались присоединиться, но неуверенно, продолжать не стали. И получилось на два голоса с Люсей – душевно и проникновенно, по-домашнему.

– Вот! Таланты-самородки! – похвалил Иван Александрович. – Можно в «Минуте славы» участвовать.

– Мы – для души! – сказала Люся. – А не для славы! Верно, Борис Иваныч?

И глянула на него многозначительно, будто показывая всем, что у них есть что-то ещё, кроме совместной работы и песен на два голоса. Заставляя окружающих думать, что они, возможно, уже давно тайно встречаются, но вскоре всё раскроется, может быть, прямо сейчас, к радости всех, кто за столом, и сложится красивая история про мужчину и женщину. Ахают все, сразу и не верят, что может быть такое в наше время!

Симпатичный служебный роман, переросший в серьёзное, в крепкую семью.

– Почему они иногда напускают такого тумана? – подумал Боб.

Включили громче «Радио-Шансон». Боб пригласил Люсю на медленный танец.

– Как настроение? – спросила Люся.

– В целом – хорошее. Надо чаще обниматься, – пошутил он.

– И целоваться, – засмеялась Люся.

– В губы, – подхватил Боб, неожиданно ощутив некую сексуальность в безобидном слове.

Люся слегка покраснела и согласно кивнула.

Позже приехал на «классике» муж Татьяны, и все засобирались. Люсе было по дороге с Таней. Боб вышел без куртки. Они остановились около дверцы.

– Вас проводить? – спросил он, неожиданно на «вы».

– Не сегодня!

Боб чмокнул её в щеку. Она засмеялась и села в машину.

Он шёл к метро и радовался, что Люся уехала. Она была «ШП» – «швой парень», знала много о нём. С ней он советовался даже по некоторым «тонким» вопросам.

И ему не хотелось разрушать это равновесие. Значит, может быть, женщина-друг? Обычная симпатия одного человека к другому.

Боб подумал:

– Вот я и добрался. Докуда – до ночлега? явки? хаты? Пусть будет – до дома!

Зеркало в прихожей, как поверхность илистой воды – тёмно-коричневой, мутной в глубине.

Вон тот, внутри – он другой? Лучше? Или я его таким делаю мысленно, непроизвольно идеализирую, глядя в молчаливое лицо перед собой? Уж я-то точно могу сказать, что прячется за этим лицом. Но что я про него знаю? Почти всё? Или ничего не знаю?

Прошёл в ванную. Оливковое мыло, подарок Геныча, было плотно облеплено тараканами. Что-то им нравилось в этом продукте. Должно быть, натуральность.

– Привет, усачи! А не соврал Геныч, и впрямь – экологически чистое!

Дождался, пока скроется самый бестолковый. Взял в руки зелёный прозрачный брикет. Многолетняя привычка – с дороги сразу вымыть руки!

Глянул ещё раз в зеркало, словно оно говорило – взгляни лишний раз, внимательней.

Сделал несколько бутербродов – чёрный хлеб и сало. Разжевал чёрную точку кориандра, отклеившуюся от горбушки, и почувствовал терпкую, пряную анестезию.

«Сатанинское дерево» накрылось сверху весёлым венчиком маленьких листочков.

– Наверное, у него на родине – лето.

Достал из холодильника бутылку перцовки. Присел у окна. Свет включать не стал.

– Ваше сиятельство, лампа – отдыхайте!

Поставил перед собой маленькую рюмку. Штору не задвинул. Смотрел на ночной район. МКАД находился другой стороны дома и слышен не был.

– При моём пониженном уровне слуха – меньше стрессов, – подумал он.

В проёме между двумя многоэтажками светился круглосуточный универсам.

– «ОТИДО», – прочитал он. – Странное название! Какая-то «япона-мать». Стоп! «От и до»! Грамотей!

Засмеялся. Налил из квадратной бутылки золотистой перцовки.

– Будь здоров, – подмигнул отражению в тёмном стекле, выпил. Закусывать не стал.

Цифры на старом будильнике ухмылялись, кривлялись в неверных бликах. Из арабских превращались в римские, потом в какие-то чёрточки. Египетских птиц, носорогов, насекомых.

В небе вспыхнула лазерная подсветка. Серые очертания дирижабля превратились в огромный серебристый банан, и крупными буквами била по глазам фраза: «Научим Как Вкладывать Деньги»; и пониже – новое метро.

Плавно развернулся.

На другой стороне так же крупно было написано:

«Необъятная Кладовая Высоких Доходов» – новое метро.

– Стосковались по «МММ». «Баранов» надо периодически стричь. Где-то сейчас Метрон? – подумал Боб. – Можно ли жить, не причиняя боли? Страдания? Надо устранить источник, который может их вызывать. И – наступит счастье?

Будильник резко зазвенел – чёрная минутная стрелка коснулась жёлтой, «тревожной». Упал на спину, завертелся, дотарахтел, остановился. Пошуршал совсем уже умирающим звуком, как сонный кузнечик лапками, качнулся и затих.

Боб прошёл в комнату. Подошёл к комоду, включил проигрыватель, поставил пластинку, купленную давеча у старика. «Колокола». Худощавый паренёк в джинсе, аккуратные усы. Приобнял за талию жёлтую гитару.

Песни были наэлектризованы событиями девяностых и Бобу понравились.

– Всё верно! – подумал он. – И про депутатов, и остальное, но самое удивительное – ничего не изменилось! Библию каждые сто лет не переписывают. Вот это уж точно!

Он выпил. Взял бутерброд. Сало тёплое, мягкое, закусывать расхотелось. Стоял, смотрел за окно.

– Одинок ли я сейчас? Нет! Я там был одинок, среди людей. Сейчас я возьму хорошую книжку и буду общаться с умными собеседниками. Без суеты, пытаясь понять их жизнь и её тайные источники, самое ценное на их взгляд. Страсти, подлости, бессилие, подвиги, борьбу. Любовь. И сердце моё открыто для этого общения. И если я критикую старушек в метро, злюсь, горжусь чем-то пустым и неважным – значит, мне ещё далеко до понимания людей и осознания себя.

Телефон зазвонил резко и неожиданно. Боб вздрогнул, кинулся к столику. Схватил неловко трубку, выронил. Подхватил её, кособоко приложил к правому уху, которое лучше слышало.

– Алло! Слушаю!

Короткие гудки.

* * *

Он набрал номер Геныча.

– Привет, Геныч – Змей-Горыныч!

– О! Привет! Я тебе тока-тока звонил.

– А я повычислял, думаю – ну кто ещё может в это время озаботиться мной? – Боб засмеялся. – Унутренный голос шепнул! Я тебе звонить собирался, а ты лёгок на помине. Хотел тебе предложить.

– Предлагай! Я открыт для диалога!

– Завтра у нас какой день?

– Завтра? Тяпница! Она же – питница! – сказал Геныч. – Всеобщий курултай, большой хурал, лойя джирга, Малый Совнарком и тэ дэ!

– Пьянству – бой! Хочу предупредить сразу!

– Угу! Зарекалась…

– У меня два билета на концерт Виктора Третьякова.

– Это который скрипач, что ли? Только не скрипачи!

– Автор-исполнитель.

– Слышал про такого! И где же это действо запланировано?

– В «Глухаре на току». В двадцать ноль-ноль.

– Это чё, кабак? Или жареный кабачок?

– Бард-кафе, там много уважаемых бардов отметилось.

– Ты меня вместо любимой девушки «подписываешь»? И много там будет наших?

– Ой, много! Лёва Новожёнов… Ицка, Борух, Хаим, Хайволох! – засмеялся Боб.

– Погоди, Бобыч! Ты счас про что?

– Это Гоголь. Николай Василич. «Тарас Бульба». Помнишь место, где он отправляет лазутчика в город? Узнать про Андрия?

– Так-так-так!

– Лазутчик возвращается, и Тарас Бульба его спрашивает: «Много там наших?»

– А-а-а! Нет, не помню!

– Ладно, проехали. Так на тебя рассчитывать?

– Давай я тебе завтра после двух на мобилово цинкану.

– Идёт.

– Будь. Спокойной ночи, Бобчинский!

– Хороших сновидений.

Он убрал закуску и водку в холодильник. Крошки не стал сметать специально – оставил усатым соседям.

Будильник еле слышно тикал.

– Наверное, умрёт под утро, – подумал Боб. – И начнётся новая эра.

Спать не хотелось, но Боб лёг, накрылся одеялом до подбородка. Лежал, согревался. Смотрел в окно сквозь тюлевые занавески. Небо затянуло тучами. Лазерная подсветка шарила по ним, словно кто-то вошёл в комнату и осветил фонариком высокий серый потолок. Так было однажды в пионерском лагере. Давно, в прошлом веке.

– Воспоминания стали, как «огненная вода» для туземца. Шесть лет идёт свет от ближайшей звезды к Земле. Сколько надо времени для того, чтобы пробиться к себе? Понять основные мысли, ключевые. Те, что питают и наполняют жизнь смыслом. Надо говорить с Богом о людях, а не с людьми – о Боге! Спать надо. Завтра вставать рано, и день будет длинный, но – пятница!

Уже отплывая в дрёму, зарифмовал:

Засмеялся этой несуразице:

– Очередной шедЭвр! Я встречу её! Обязательно!

И уснул.

* * *

Приснился сон – в цвете, чего давным-давно не случалось.

Серебристый рекламный дирижабль плавно опускается к земле. Открывается сбоку люк. Выкидывают трап. По нему сходит стройная женщина в скафандре и шлемофоне. Спереди, на кармане, крупно написаны какие-то знаки. Она одна. Никого вокруг. Тишина. Снимает шлемофон. Боб выходит из-за дерева. Всматривается в лицо. Да, это она ! Давешняя незнакомка! Только вот стала брюнеткой и стрижка короткая, ёжиком на затылке. Очень её молодит.

– Вы – Нина? – робко и радостно спрашивает Боб.

– Да. – Она опускает большие глаза. Протягивает маленькую ладонь для знакомства.

– А я – Боб. Борис. И очень давно вас ищу. – Он берёт её руку. Но рука почему-то в боксёрской перчатке. Он смущается. Пытается стянуть её с руки. Но перчатка обмотана в запястье скотчем.

– Почему вас плохо слышно? – улыбается Нина.

– Я в респираторе.

– Вы простудились?

– Нет. Так встречают космонавтов. Да и машинистам метро положено надевать респиратор. Новые правила требуют.

Он наклояется и через респиратор целует ей руку.

– Как долетели, Нина?

– Шесть лет, как фотовспышка.

– Так вы издалека? Вы нинапланетянка?

– С ближайшего «орешника», – улыбается она ямочками на щеках. – А откуда прилетели вы?

– Из Бирюлёвки. Край речных чаек, хитромудрых воронов и непуганых маргиналов. Заповедные места! С одиннадцатого этажа, – он показывает рукой вверх, – в-о-он моё окно. Видите? Диффенбахия на весь подоконник. Мы там, – он опять показал в сторону окна, – выпивали с ангелом. У него местные пьянчужки нечаянно крылья оторвали. Ему больно.

И он ждёт, когда отрастут новые крылья. Знаете, как у ящерицы хвост. Новые крылья с красивыми блестящими перьями. Он сейчас спит в кресле, на кухне.

– Вы такой домашний!

– Я вас давно ищу! С июля. Со светлого дня Петра и Павла.

– Который сейчас год? – спрашивает она.

– У Солнца и погоды нет календарей. Эра – Водолея.

Они стоят и смотрят в глаза друг другу.

– Вы философ!

– Путник, гонимый поисками хлеба и крова, но более того – поисками истины и рецептов гармонии. Ясных и простых. Ищу и мучаюсь от неумелости, боязни нечаянно разрушить то, что уже есть.

– Не пугайтесь моей любви. Она не так страшна. Но у природы нет жалости к своим детям, и надо быть сильной.

– Хочу узнать – кто же я на самом деле!

– Я не гадалка. А вы, вы – необыкновенный!

Боб проснулся. Удивился нереально-длинному сну.

Сон – на пятницу.

Пять часов утра, пора вставать. Если он не хотел проспать, независимо от состояния накануне, достаточно было лечь спать с часами на руке. За много лет он выработал в себе это качество.

* * *

Он вышел на кухню. Окно с вечера прикрыл неплотно, и сейчас было холодно, промозгло. Включил газ. Оглянулся. И только теперь заметил, что диффенбахия зацвела. На нескольких вершинках появились острые длинные стержни. На двух они раскрылись. Внутри белели длинные свечечки, похожие на сердцевину каллы или зародыш кукурузного початка. Он насчитал одиннадцать штук. Словно кто-то встал пораньше, подготовился к появлению Боба, а сейчас поздравил его с праздником!

Взял ножницы и обстриг все бутоны, чтобы диффенбахия не облысела.

Боб заварил большую кружку зелного чая, нарезал бутербродов. Пошл умываться. Посмотрел на себя в зеркало. Под глазами – мешки, полные недосыпа. Недосыпанные мешки.

Он чистил зубы, брился, плескался под душем. Настроение было прекрасным. Поймал себя на том, что напевает какую-то мелодию. Он забыл, когда с ним такое было в последний раз.

– Жаль, что хорошее настроение с утра, – подумал он, – до вечера какой-нибудь засранец его испортит!

Надел чистые джинсы, белый пиджак, рубашку в сине-белую полоску. Цвета греческого флага.

Домой не успеет, с работы сразу на концерт. Брызнул парфюмом. Оглядел себя.

– Неплохо! Кое-где седина, лысина только-только обозначилась. Почему пришельцы все сплошь лысые? Признак ума? Или так удобней в быту на межгалактических кораблях? Протёр салфеточкой, и – чистый!

Люся встретила его на работе почти на пороге. Чёрная тонкая блузка подчёркивала глубокий вырез, вызывающе приподнятую грудь.

Удлинённая тёмная юбка с блестящей вертикальной полоской. Лодочки со скруглёнными носами. Милые, словно детские сандалики у новогодней ёлки.

Она покрутилась перед Бобом.

– Как находишь?

– Строго, но со вкусом! – сказал он, упёршись взглядом в тонкие лодыжки.

– Скажешь тоже, – засмеялась она и убежала, постукивая каблучками.

Пока Боб раздевался, она принесла блюдце, на котором лежал большой кусок сдобы.

– Вот! Продегустируй, собственное рукоделие: сгущёнка, орешки, мука, сливки с лимонной кислотой, а всё вместе называется – «Люська»! – И покраснела.

– Авторская работа? Ноу-хау?

– Нет! Представь себе – с таким названием и приплыла!

Боб заварил чай.

– Первый шаг к тому, чтобы влюбить в себя, – накормить «объект»! – подумал он. – Дружеский секс. Окажемся ли мы ближе, чем сейчас?

Впереди – совместный свободный вечерок. Он шутит, рассказывает весёлые истории, улыбается. Он – интересный мужчина и собеседник. Они лягут вместе просто так, в продолжение приятного общения. Спичка вспыхнет и погаснет. Выхватит кусочек реальности в полумраке, почернеет, съёжится.

И нет его – ужаса надвигающейся возможной любви с её страстями-мордастями. Дрожи в душе, воспоминаний, будоражащих память.

Боб посмотрел в окно. Индустриальный пейзаж, промзона по-советски. Встал и пошёл в цех.

Геныч позвонил в четвёртом часу.

– Привет! Всё остается в силе?

– Привет. Конечно.

– Тогда на входе. Пятнадцать минут – жельтменский интервал. Идёт?

– Идёт!

– Извини – тороплюсь! До встречи.

Боб спустился по Тверской, повернул направо в Ермолаевский переулок, прошёл до Малой Бронной вдоль Патриарших прудов.

– Когда спрашиваешь москвичей – кому установлен памятник на Патриарших, многие отвечают – Булгакову. На самом деле там восседает знаменитый баснописец Иван Андреич Крылов. Осовевший от обжорства, большой и сонный, даже в изваянии классика.

Боб вышел на Спиридоновку. С неё – на пересечение Тверского и Никитского бульваров. Потом уж – на Большую Никитскую. Славная получилась прогулка.

Кафе нашёл без труда. Оно располагалось в глубине тихого дворика. Хоть и не спешил, а прибыл за двадцать минут до начала. Однако Геныч уже ждал его, притопывал на морозце.

– Привет, старик! Меня с оказией до центра подбросили.

Поднялись на крохотном лифте на пятый этаж. Попали в узкий, длинный коридор. С одной стороны гардероб, с другой стенка, сплошь увешанная фотографиями бардов в рамочках. Здесь были известные на всю страну исполнители, мало известные, почти неизвестные и широко известные в узких кругах. Естественно – в обнимку с гитарой, у микрофона, в окружении почитателей. Некий обязательный ритуал, бардовская евхаристика.

– При таком предложении трудно выбиться в лидеры, – Геныч обвёл рукой галерею портретов.

– Но если завербуют слушателей – на всю жизнь самая верная и преданная публика! – сказал с пафосом гардеробщик, мужчина лет сорока, худощавый, носатый, с фанатичным блеском в глазах.

Спорить не стали – сожалению гардеробщика, готового ввязаться в полемику на тему авторской песни. Он был похож на апостола Павла или адепта, пишущего программные статьи для однопартийцев.

Прошли дальше по коридору. Слева – закуток, ширма и проход на кухню. Здесь же небольшая витринка, в которой выложены диски и кассеты тех, что были на цветных фото в коридоре.

Почти напротив – вход в небольшой зальчик. Они вошли, присели к столику у двери. Билеты были за разные столики, но они сели за один.

На сцене двое мужчин и женщина настраивали микрофоны, тихо переговаривались, поглядывали в зал. До начала концерта оставалось десять минут.

Двери приоткрылись, и в зальчик весело ввалилась большая толпа людей, явно знакомых друг с другом и с теми, кто был на сцене.

Осталось всего два свободных места, за столиком Боба и Геныча.

– Вот мы и встретились! – бодренько сказал со сцены мужчина с бородой. – Как с «Груши» разъехались, так после этого – только по телефону.

В зале одобрительно загудели.

– Начнём, как всегда?

– Начинай, Тёма! – закричали из зала.

– «Лыжи у печки стоят», – запел бородатый. Двое ему аккомпанировали и тихо подпевали, стоя рядом. И зал принялся подпевать, тихо и задушевно, словно медитируя.

– Боб, ты ничего не перепутал? – озабоченно спросил Геныч. – Тут видишь – «лыжи из печки торчат».

В зал влетели две женщины. Одна крупнее в светлой блузке, клетчатой юбке, в сапогах с широкими голенищами. Вторая… Боб не мог ошибиться. Это была – она!

Боб не сразу заметил, во что она одета. Милое лицо, слегка удлинённое. Серьёзное, без тени улыбки. Открытый светлый лоб, тёмные короткие волосы. Тёмный свитер под горло. Очки. Молодая Коко Шанель. Сходство с незнакомкой из метро было. Вот только причёска другая. Но глаза – её. Большие, карие, с искоркой. Да – это она! Точно! А причёска? Но во сне она была с этой причёской! Этакий вихрастый сорванец!

Присела на соседний стул.

Такие похожие и такие разные женщины. Та, в метро, и эта, сейчас. Права была цыганка? Или всё-таки одна женщина.

Боб смотрел во все глаза.

– Вы почему опаздываете, девчонки? – вдруг строго спросил Геныч. – Кто у нас дневальный по отряду? Кто костровой сегодня? Где сухой валежник для розжига?

На него удивлённо взглянули. Поняли – кадрит. Повернулись вполоборота и стали смотреть на сцену.

У двери нарисовался официант в длинном, почти до пола, чёрном переднике.

Боб подозвал его. Тот наклонился, заулыбался с показным подобострастием.

– Что будем заказывать?

– Шампанское? – спросил Боб, глядя на неё. Словно советуясь.

Ему понравилась, что она не кокетничала по-пустому. Глянула коротко в глаза, пожала легонько плечами и ответила просто:

– Да.

– Значит, так! – Вмешался Геныч, – «шампунь» – ван батл, водочки – триста. Маслинков порцайку, шоколадку – естессно! Дэсерт!

– И орешки. Фисташки, – живо откликнулась Большая Дама.

– Орехи – девичьи утехи! – сказал Геныч.

Официант вернулся быстро. Ещё не был взмыленным от заказов. Открыл шампанское, разлил в фужеры, водку – в рюмки.

– Приятного отдыха, – размазался в приторной улыбке.

– За знакомство! – сказал Геныч.

– Вы – Нина? – спросил Боб.

– Мы где-то встречались, – она всмотрелась в лицо Боба.

– А вы? – подхватил Геныч.

– Галина.

– Оч! Оч-ч-ч-чень приятно, – осклабился. – Для вас, Гала, – просто Геныч. Это – не фамильярно. Мне с вами интересно.

Боб и Нина молчали. Геныч опрокинул рюмку, Галина пригубила шампанское, потянулась к блюдцу с орешками. Боб и Нина смотрели в глаза друг другу, молчали.

– Какой вы белоснежный! – сказала игриво Галина, показывая фужером на пиджак Боба.

– Его помыслы чисты! – сказал Геныч. – Всемирное братство белых одежд!

– Я знал, был уверен – мы встретимся, – тихо сказал Боб, не обращая внимания на трёп Геныча.

– Почему?

– Потому что жизнь, как метро, состоит из радиальных и кольцевых трасс, и они хотя бы раз, да пересекаются. Эту схему придумали во времена монгольского ига.

– Вы что, знакомы? – удивилась Галина.

Нина неопределённо пожала плечами.

– Что ж ты мне не рассказывала? – с лёгкой обидой тихо спросила та.

– Может быть, на брудершафт? – предложил Геныч.

– Какой вы резвый! – упрекнула Галина.

В зальчик вошли две женщины и давешний гардеробщик. Он осмотрел публику за столиками опытным глазом, наклонился к Генычу.

– У вас какой столик? – спросил громким шёпотом.

– У нас вот он за посадочные места отвечает, – Геныч показал на Боба.

Боб достал билеты, протянул. Гардеробщик, он же администратор, глянул, нахмурился.

– У вас – Виктор Третьяков. В большом зале, рядом. Это – малый зал. Каэпэшники сегодня тусуются. Будьте добры, пройдите в соседний зал. Согласно билетам.

– Досадно! Обидно – до слёз! – ответствовал Геныч. – Мы же не сказали главных слов! Может быть, наша жизнь после этого сложилась бы по-другому? Спасибо за компанию.

– И вам спасибо, – сказала Галина, явно разочарованная.

Нина молча смотрела, как они выбираются из-за стола.

Боб посмотрел ей в глаза долгим взглядом. Они вышли.

* * *

Большой зал отделялся от коридора плотной занавеской. Там пели под аккомпанемент гитары:

Хор был большой, пели дружно, всем залом. Видно, и слова знали, и мелодия была знакома, и люди – не чужие.

Зал человек на двести. Потолок в форме трапеции – тёмно-синий ультрамарин, усянный жёлтыми звёздочками. По центру стены – изгородь из берёзовых кольев, подсолнухи пластмассовые, такие же «заросли». Надо всем этим великолепием возвышалось большое чучело глухаря. С «бородой», красными надбровными серпиками, расправленными коричневыми крыльями. В полном боевом раже!

Должно быть, «сняли» его в разгар жаркого токовища. Отсюда и название кафе – «Глухарь на току»!

Лёгкие треугольные столики были состыкованы разными сторонами и смотрелись необычно. Бутылки с вином и шампанским, графинчики с водочкой. Закуски. Сок желтел в тонких стаканах.

Прислонившись к высокому табурету, у микрофона пел Виктор Третьяков. Боб узнал его сразу, хоть тот и был намного старше, чем на фотографии на виниловом диске. Серый костюм в белую тонкую полосочку. Белая рубашка. Гитара двенадцатиструнная, но другая, новая.

Голос, техника игры – завораживали. И не раздражали уже декорации, люди за столиками, снующие в узких проходах официанты. Не было кабака. Был – концерт.

Виктор закончил петь. С разных сторон послышались крики:

– «Четвёртый день войны»! «Оборотень»! «Тюбик»! «Звёздочку»! «Париж»!

– Фаны! – сказал Геныч, наклонившись к Бобу.

С края сцены махала рукой Люся, звала. Боб и Геныч прошли, пригнувшись. Сели.

– Вы где пропали? – спросила Люся. – Мы тут все глазоньки проглядели! В пробку, что ли, вляпались?

– Нет, мы на неё наступили! – пошутил Геныч, глянув маслеными глазками на Люсины формы.

– Знакомься, Люся, это Геныч. Старинный мой друг, – показал Боб в сторону Геныча.

– Оч-ч-ень приятно – Люся. – Стрельнула глазками.

– Света! – кокетливо «потащила одеяло» на себя товарка в пёстром, блестящем, со складочками, свисающими по бокам.

– Ой! – всплеснул руками Геныч, – уж нам-то как приятно! – Он привстал, поцеловал ей руку. Ловко так, играючи. Потом Люсину. Отметил лёгким рукопожатием – вроде как небольшой «аванс» выдал. Поклонился.

– Да! – подумал Боб. – У Геныча тонзура поболе моей будет.

Официантка подлетела. Молодая, смазливая.

– Водочки, – начал Геныч.

Но тут подошёл вездесущий гардеробщик.

– Олеся! Господа в малом зале заказ сделали, перетарь за этот столик!

– Хорошо, – поджала губы Олеся.

– Это кто? – спросил Геныч, кивнув в спину уходящего гардеробщика. Строит тут всех, такой строгий.

– Так, – фыркнула Олеся, – во всех бочках затычка. Кликуха – Идеолог!

– Ясно! – сказал Геныч. – Тогда нам водочку и маслинки принесите. Остальное оставьте в том зале и не ходите туда. Там таинство сходняка!

Он взял со стола бутылку шампанского.

– Мы дверьми ошиблись, не к тому костру подсели. Позвольте подсуетиться?

Медленно стал разливать, дожидаясь, когда сойдёт пена, стараясь налить фужеры полнее. Повернул бутылку, чтобы не капнуть на скатерть, поставил.

Олеся принесла на подносике маслины, водку.

– Что-то ещё будем заказывать?

– Пока абажём! – сказал Геныч. – Поэтапно! В кайф, как и в жизнь, надо входить постепенно.

– Оригинальный тост – за встречу! – предложил он.

– Ой! – всплеснула руками Люся. – Сегодня же Сретенье! Зима с весной встречаются!

– Ну, вот и встренулись! – многозначительно сказал Геныч. – Чтобы больше не расставаться.

– Романс! – объявил Виктор со сцены. – Всего две строфы.

Тишина воцарилась в зале. Необыкновенно было тихо, и такая же грусть возникала в душе у Боба. Его словно и не было здесь. Слова романса были правдивыми, про него были эти слова и про Нину в соседнем зале, и он с тревогой и волнением думал о ней.

Какое у неё лицо удивительное, нездешнее. Французское. Жанна дАрк! Точно! Инна Чурикова в фильме «Начало». Молодая, талантливая, любимая! Тот же высокий, открытый, ясный лоб, глаза. Обаяние. Нет – очарование.

Он оглянулся по сторонам.

– Лица – круглые, как тарелки. Раскраснелись от выпитого. Лица случайных прохожих. Галдят, как на птичьем базаре.

– Ты чего такой смурной? – спросил Геныч. – Али водка несвежая?

Боб молча посмотрел на него, ничего не ответил, но Геныч уловил смену настроения и понял, что трогать его сейчас не надо. И предложил, как больному, лекарство – универсальное:

– Может, водочки? Враз полегшает!

Боб согласно кивнул, выпил, маслинку пожевал. Он заметил, что, когда приоткрывается штора, видна дверь в малый зал. Подумал, что Нина может уйти.

Его расстроила эта мысль.

– Столько искал, нашёл, и – опять догонялки?!

Но что-то мешало ему встать и пройти в малый зал. Гордость? Нет! Он не хотел быть назойливым, но и боялся, что ему ответят отказом. А так – ещё есть хоть призрачный, но шанс.

Он невнимательно слушал песни, включался изредка в происходящее, отмечал про себя строчки, слова, мелодию. Они шли фоном к его мыслям. Однако он понимал и оценивал песни, потому что они были ему близки сейчас, его переживаниям, он был на этой волне.

Он напряжённо следил за белой дверью, ужасаясь мысли, что пропустит самое главное – её уход.

Он встал, вышел в коридор, подошёл к гардеробщику.

– Извините, пожалуйста, – окажите мне любезность. – Полез в карман, достал деньги, не глядя протянул верхнюю купюру – пятьсот рублей. – Вы бы не могли пригласить даму… девушку, которая была с нами за одним столиком в малом зале? В очках. Глаза карие, короткая стрижка. Пригласить за наш столик, сюда – в большой зал.

– Что вы мне деньги даёте?

– Возьмите ещё, – Боб протянул ему пригоршню – если мало. Сколько надо, столько и возьмите.

– Как киллеру, даёте – непотребно много! – Возмутился гардеробщик. – Я и так могу сходить, необязательно же переводить всё на деньги.

Он скрылся за дверью. Из большого зала вышел мужчина с номерком.

– Сейчас гардеробщик подойдёт, – сказал Боб, оказывая встречную любезность.

– Не хотят! – вернулся гардеробщик хмуро. – Зря гоняли.

– Там – в свитере, короткая стрижка такая, – забормотал Боб.

– Ну да! Я же помню, вы мне объяснили – короткая стрижка. Я же не тупой!

Боб стоял в узком проходе и всем мешал.

– Значит, она меня отвергла! Не зря я боялся, оттягивал эту минуту.

Тоска нахлынула на него, безразличие, разочарование и пустота.

* * *

Концерт закончился. Его толкали со всех сторон. Вышли Геныч, Люся, Света.

– Я сейчас, – решительно сказал Боб, – вы меня не ждите! Геныч, отойдём на минутку.

– Ну, что случилось? – спросил Геныч. – Какая муха тебя укусила?

– Ключ дай от Сокольников, – потребовал Боб.

– Ну, ты – метеор! Когда успел? – Геныч полез в карман брюк. – Держи. – Протянул Бобу два ключа на брелке с попугаем. Люся и Света с укоризной смотрели со стороны на эти приготовления.

Боб повернулся к ним спиной.

– Спасибо, брат, – сказал Боб, и ему стало всё равно, что подумают Люся и Света.

– Ты позвони! Как там, что. Москва – город не простой! – строго сказал Геныч. – Эдичку зря не беспокой, а то он в стрессе все перья с себя общиплет. На фига мне такой стриптиз?

Боб не дослушал. Он рванул на себя дверь и вошёл в малый зал.

– Зал-зла-зола-Нина-крестовина, – вертелось в голове лихорадочно, не складывалось.

Сцена была заполнена людьми. Сидели в кружок, пели. За столами оставалось несколько человек. Нина и Галя были на прежнем месте. На блюдце – ворох шелухи от орешков, растерзанное, освежёванное тельце шоколадки.

Боб обрадовался, искренне засмеялся.

– Что, соскучились? Так громко радуетесь! – спросила Галина.

Боб не ответил, словно и не его спрашивали. Он подсел к столу, взял Нину за руку. Ладонь была маленькая, мягкая и узкая. Тёплая волна прошла через него, он точно знал, что будет делать дальше. Откуда эта уверенность? Ведь он даже мысленно не представлял – как они встретятся. Что встретятся, не сомневался ни на минуту, но – как?

– Вы голодны, Нина?

– Да, – просто ответила она и открыто улыбнулась навстречу.

– Ужасно! Она голодна, а он ей о чём-то неважном, второстепенном. Надо срочно её накормить!

– Напротив, через дорогу я приметил греческий ресторанчик. Заглянем туда?

Она посмотрела на Галину.

– Ты с ума сошла? Кто этот ураган? – спросила взглядом Галина.

– Да не страшный он, наоборот! Эффектный, симпатичный мужчина! – ответила ей молча Нина.

– Она просто вам завидует, – вслух сказал Боб, глядя на Нину. – Вашему успеху, шарму, нездешнему обаянию.

– Вы… Вы! – покраснела от гнева Галина. – Первый раз вижу такого нахала!

– А как по-другому мне избавиться от вас? – спросил Боб. – Извините, но вы мешаете.

В нем росла и крепла уверенность, что всё будет хорошо. Нина сейчас встанет, он возьмет её за руку, поможет одеться.

– Ну, я не знаю! – запыхтела, всё больше краснея, Галина. – Решай сама! Только я тебя предупредила! Ты меня на эту авантюру не подписывай. И среди ночи не буди!

Она фыркнула, встала, громко придвинула стул. Вышла. Со сцены укоризненно посмотрели, но петь не перестали.

– Строгая у вас подруга, – сказал Боб. – Как мама… или бабушка.

Он был уверен, что всё делает правильно, и это придавало решимости.

Нина улыбнулась.

– У меня нет подруг, так – приятельницы.

– Хотите – я стану вам подругой? – спросил Боб.

Нина засмеялась.

Он подал ей пальто. Маленькое, чёрное. Задохнулся ароматом парфюма.

Вышли на улицу. Лёгкий морозец пощипывал уши, пороша рассыпала горсти сухого снега: словно зима приправляла некое блюдо и, боясь пересолить, делала это аккуратно. Или, может быть, это был десерт? И на него сыпали сахарную пудру.

Перешли пустынную улицу. Нина слегка поскользнулась. Короткие, остроносые полусапожки, тёмно-вишневые.

Всё в ней ему нравилось.

– Вы так – с непокрытой головой, – сказал озабоченно, подхватил за локоть. Она взяла его под руку.

– Спасибо, Бо-о-б, – мягко и немного протяжно проговорила она, словно это не имя было, а большой стручок, наполненный круглыми, лакированными горошинками, и она их перекатывала с удовольствием по желобку, не давая выпасть.

Ресторан уже закрывался, но их пустили. Они поднялись по большой лестнице на второй этаж. Было тихо, музыка играла где-то на кухне. В углу ужинал Виктор Третьяков.

– Не Геракл, – подумал Боб, – а песни такие мощные! Соловей! Почему Геракл? Греческий ресторан?

Бобу захотелось подойти, поговорить с этим человеком. Он услышал в песнях то, что так было нужно ему сейчас. Словно тот подсказал слова – простые, но важные, и настроение сообщил, чтобы сказать их, не боясь быть непонятым или показаться пошлым.

– Значит, самое главное в песне – задать настроение! – сделал Боб маленькое открытие.

Но за столом сидел усталый человек. Позади была работа, вечер на людях, на сцене большого, шумного кафе – не самое лёгкое занятие.

Боб не хотел показаться назойливым.

Официант подошёл к Виктору, что-то спросил. Тот поправил очки, утвердительно кивнул.

Официант подошёл к Бобу.

– Извините, можно вас за этот столик посадить? – спросил, указывая ребром ладони на столик Виктора, – мы уже закрываемся. Если вы не возражаете. Но горячего нет.

– Салат? – спросил Боб.

Нина утвердительно кивнула.

– Можно средиземноморский?

– Да.

– С брынзой?

– С фетаком.

– Как здорово! – Нина улыбнулась.

Бобу это понравилось, и он спросил:

– Что ещё? Только греческое?

– Жареный сыр, лобстеры.

– О! Несите. Всё – и сыр, и лобстеры! Пир древнеримских греков! Выпьем?

Она согласно кивнула.

– Вина. Испанского. Есть?

– Да. «Барбитания», столовое. Провинция Арагон, завод Бодегас Лалагуна.

– Идёт! И водочки. Да? Грамм двести. С мороза! – сказал он Нине.

– И водочки! – согласно кивнула она и зажмурилась.

Их провели к столику.

– Добрый вечер, – поздоровался Виктор.

– Мы не помешаем? Удобно? – спросил Боб. И обратил внимание – какие набухшие у того вены рук.

– Нормально! Не развивайте в себе ненужных фобий. Я с восьмого класса работаю в кабаках. Дом родной!

– Хорошие у вас песни. Не все, но – это моё мнение, я его не навязываю, – сказал Боб.

– Вот и славно! – кивнул Виктор. – Они и должны быть разными. Сочиняются по-разному и для разных людей.

– Если мне не хочется заменять слова в песне… просто не хочется, и не думаешь об этом. Тогда, по-моему, опять же, слова – там, где надо! Плотно пригнаны друг к дружке, как доски на корабле, и ты уверен, что вода в трюм не попадёт. Тогда и песня хорошая. Немного сумбурно, простите. Вот я Высоцкого – слушаю, и всё! Слушаю! Сегодня мне не хотелось жонглировать словами. Вы извините, что я при вас о Высоцком.

Нина внимательно его слушала, было в её молчание одобрение, и Бобу это было приятно.

– Замечательно, – улыбнулся Виктор. – Хороший уровень сравнения.

Принесли салат, чёрное вино, водку в запотелом графинчике.

Оранжевые лобстеры лежали на больших зелёных листьях латука. Желтели рядом дольки лимона. Благоухал коричневый сбоку сыр.

– Вены-кровь-вино, – подумал Боб и спросил Виктора: – Выпьете с нами? Не сочтите за фамильярность!

– Не пью! Простите, не составлю компании.

– Сегодня невероятный день! – сказал Боб, наливая водку. Он не верил, что рядом сидит та, которую он так долго искал. – Я поэтому, только поэтому, а так – почти не пью.

– Поздравляю! – сказал Виктор.

– За знакомство!

– Будем знакомы! – Виктор согласно кивнул, поправил очки. Ему принесли чай.

– Мы уже знакомились, – сказала Нина.

– Мы поздоровались, а сейчас – знакомимся.

– Хорошо. Пусть так.

Он выпил залпом рюмку.

Нина пригубила вина, зажмурилась:

– Как вкусно-о-о!

Боб наклонился к ней.

– Что положить?

– А всё! – Махнула рукой и засмеялась.

Боб наложил в тарелку сыр, лобстеры, салат – всего понемногу.

– Можно вас попросить? Ущипните меня!

– Зачем? Это такой ритуал?

– Нет. Епитимья. Наказание за слабоволие. За то, что тогда не подошёл к вам в метро. Но я почему-то был уверен, что отыщу вас!

– Терпеть не могу метро! – улыбнулась она. – Стараюсь ездить как можно реже. А я вас смутно помню. Увы! – И неожиданно ущипнула Боба за локоть. – Не больно?

Они засмеялись.

– Теперь я поверил окончательно, что вы не фантом!

– Это добавило вам уверенности?

– Да. Я уверенный, взрослый, в меру упитанный мужчина. И я бездарно много времени потерял, разыскивая вас. Я увидел сегодня вещий сон – на пятницу. И вас сегодня увидел. А знаю давно. – Боб налил водки. – Я должен убедиться окончательно, что нашёл вас! – тихо сказал он, чтобы его услышала только Нина.

Получилось искренне и проникновенно.

Она услышала его, опустила глаза, румянец набежал на щёки. Ей были приятны слова Боба.

Виктор допил чай.

– Пожалуй, я оставлю вас, молодые люди.

– В хорошем смысле! – сказал Боб.

– Естественно, – улыбнулся Виктор. – Всего доброго.

– И вам! Много песен! Хороших – и разных.

– Спасибо. Приходите на концерт. – Виктор расплатился за ужин. Привычно подхватил чёрный фирменный футляр с гитарой, пошёл к выходу.

– До свидания, – сказала Нина.

– До встречи, – сказал Боб.

* * *

Они были одни в полумраке пустого, высокого зала. Обслуга расходилась с пакетами и сумками. Гулкие звуки, белые столы, накрытые уже на завтра. Официант молча стоял у входа в зал. Смотрел в другую сторону, всем своим видом давая понять – пора уходить.

Боб подозвал его.

– Извините за вопрос – вы грек?

– Да.

– Прямо из Греции?

– Родители из Казахстана. Вернулись на родину предков, а я – уже из Греции, – улыбнулся он.

И стал обычным молодым парнем, не официантом. Разве что униформа.

Боб попросил принести счёт.

– За наше Сретенье, – сказал Боб. – Надеюсь, вы не спешите? Очень на это надеюсь! – Налил водки.

Он пил, но хмелел совсем не от этого.

– Меня ждёт Вильям, – сказала она. – Уильям.

– Уильям Шекспир?

– Нет – кот Улька.

– Ему грозит голодная смерть и жуткий стресс. В отсутствие хозяйки он сдерёт себя великолепную шубу, вывернет её наизнанку, поваляется в сугробе и получит крупозное воспаление лёгких. Хотя я понятия не имею, что такое «крупозное воспаление». Где-то слышал. Может быть, из детства.

– Он мстит, если я задерживаюсьь. Мелкие пакости. Но я его люблю, рыжего хитрюгу!

Официант принёс счет в коричневой кожаной коробочке.

– Помните – у Гоголя, – спросил Боб Нину, постучав по верху коробочки, – помещица по фамилии Коробочка.

– Да. Это ещё помню из школьной программы.

Они вышли на улицу. Было светло и тихо. Позёмка прекратилась.

Шли не спеша в сторону Красной Пресни. Небо было по краям подсвечено городской иллюминацией, а в центре купола – тёмно-синее, почти чёрное. Казалось, что закат ещё не закончился, и был он ровным во все стороны, как если бы солнце всходило из центра, из Кремля, как лампа в центре абажура.

– Вы давно были на дискотеке? – спросил он.

– Давно. Там сейчас малолетки заправляют.

– «Зажигают».

– Да! И тусят, тусуются. – Нина подняла воротник.

– А мы тут как-то с парнями ходили в баню, вспоминали дискотеку. Как там? Хотите мою кепку? – спросил неожиданно. – Козырьком назад! Будет прикольно.

– Спасибо, я в порядке.

– Можно задать вам бестактный вопрос?

Она пожала плечами.

– Где ваши русалочьи волосы, пахнущие лугами, мятой, душицей? Чабрецом. Такое звонкое название, будто ложечка в чашке звякнула ненароком, когда помешиваешь чай. Мне нравится. – Он вдруг вспомнил болтовню Витька, стало неприятно. – Честно – я плохо разбираюсь в разнотравье, не фитохудожник и не ботаник.

– Значит, вы видели меня до октября. Я поменяла имидж. Нравится? – посмотрела ему в глаза – с лукавинкой, но и требовательно. Повернула голову, кокетливо и изящно.

– Очень! Даже если остаётся полчаса жизни, никогда не поздно её переменить!

– И вы меня не бросите? Разочаровавшись? – улыбнулась ямочками.

– Нет, – задохнулся Боб и предложил: Поедем в «Бомбардировщик»? Здесь недалеко. Метро «Девятьсот пятого года», на углу Столярного переулка. Там, по слухам, приличное заведение.

– Поехали!

Боб остановил частника. В машине было жарко натоплено, на зеркале заднего вида висела табличка с сурой из корана, одуряюще-приторно пахло ванилью.

– Восточные слабости, – сказал Боб Нине.

Сели на заднее сиденье. Он взял её ладонь, положил на свою и пощекотал изнутри.

– Я путаю вам прежние линии жизни. Черчу. Нет: черчу – чёрт – не то! Провожу… навожу? Лучше будет – рисую! Рисую новые линии, глубокие, интересные!

Нина тихо засмеялась, прижалась к его плечу – естественно и мило.

Поднялись на второй этаж по крутой лестнице. Столик нашёлся на четверых. Боб заказал чайничек зелёного чая без сахара и две пиалы.

– Последняя московская мода – зелёный чай без сахара, – сказала Нина.

Боб налил в пиалу ароматный чай, вылил обратно в чайник. Так – трижды.

– Надо сделать три «пролива», тогда он заварится. В общем – банальная диффузия, но смотрится эффектно, как некое таинство. Вот я сейчас пошепчу своё имя, дам выпить, и будет простой приворот!

В небольшом зальчике напротив включили музыку. Люди потянулись из-за столиков, поднимались с первого этажа. Стало невозможно разговаривать. Оставалось одно – идти танцевать.

– Идём? – громко спросил Боб, пытаясь перекричать мощные динамики.

Нина согласно кивнула. Они прошли в зал.

– Танцор я, конечно, никакой! – сказал Боб, наклоняясь к уху Нины. Маленькому, аккуратному, милому.

Людей было много. Стало тесно и жарко. В полумраке белый пиджак Боба фосфоресцировал.

Они стали ритмично двигаться, глядя друг на друга. Нина опустила глаза, потом подняла их, и Боб понял, что он – нравится. Это его обрадовало. Скованность исчезала. Он почувствовал себя комфортно, частью этого действа. Главное – Нина была сейчас напротив. Ему нравилось, как она двигается. И они – вместе.

Музыка гремела безостановочно, словно прокатный стан. Боб жестом предложил вернуться.

Нина согласно кивнула. Он поцеловал ей руку. Без намёка на пижонство, легко, естественно. Слегка приобнял Нину за талию. Почувствовал тепло разгорячённого тела, рядом, совсем близко, и оттого волнительно.

Они вернулись к столику. Попили тёплого душистого чая, утолили жажду.

– Пойдемте на улицы, скверы, площади. Понесём свою радость людям, – предложил Боб. – Здесь трудно говорить. Здесь только движение, а мне хочется общаться.

Они прошли по Трёхгорному валу. Напротив был пустынный зимний парк. Чёрные, голые деревья, белый снег.

– Пустынный город, – сказал Боб. – Вы не боитесь ходить ночью?

– Нет. Это мой город. Я люблю старинную Москву. Божедомку – родину Достоевского. Он прожил там двадцать четыре года, до ареста. Остоженку Тургенева. Бунина на Поварской – три окна. Булгаков, конечно. Уж про Пушкина – молчу!

Впервые за вечер он посмотрел на часы.

– Вы помните, вчера – уже вчера, а лишь только вчера – было Сретенье. Начался первый век нашей эры. Дева Мария пришла в храм. И младенец встретился со старцем Симеоном, которому было предсказано Богом, что он не умрёт, пока не встретит посланника Божия. И прожил праведный старец триста лет, и увидел Марию с младенцем, подошёл, взял на руки Иисуса и благодарил Бога. И встретились зима с весной, и наступил древний праздник – Сретенье.

– Я спокойно отношусь к таким вещам.

– Сретенский монастырь – в противоположной стороне, на Большой Лубянке, а рядом – Рождественка, Колокольников. Последний переулок. Можете себе представить – в Москве, в самом центре – переулок с таким названием? А вы где живёте?

– В Москве, – улыбнулась она. – На Преображенке.

– Значит, соседи! Я – в Сокольниках, – соврал он. – Там в старину селились сокольничие, для царской забавы.

Ему не хотелось признаваться сейчас, что он снимает угол в Бирюлёве. Вряд ли она согласится поехать в такую даль. Ему не хотелось её отпускать.

– Поедем… те – ко мне? – волнуясь, предложил он.

– Вы – потомственный сокольничий?

– Нет, я обычный белобрюхий… винтокрылый черноклюв.

– Как краснозобая казарка? – засмеялась Нина. – Я не знаю, откуда, но почему-то помню именно её, а не других пернатых.

– Сокол хватает на лету, убивает, а я… я расставил сети. Нет! Сети у паука. Я – птицелов, тенета я расставил и в замысел поверить вас заставил.

– Не повредите мне шикарного блестящего оперенья!

– Можно – на «ты»?

– Можно, поэтам всё можно. Они же – как дети!

– Отрастёт новое оперение, прекрасней прежнего, покроет прекрасное тело, я буду ревновать его, вас, тебя – ко всем прохожим… А жизнь – одна.

– А реинкарнация? Сансара?

– Эта жизнь – единственная, неповторимая. Как ты, – хотел прибавить он, но промолчал, боясь показаться банальным. – Химия, физика, география и чистописание. В том смысле, что пишется сразу начисто, и нет возможности вымарать, исправить. Есть только возможность не допускать ошибок. Банальность, но какой невероятно важной кажется она сейчас. Потому что я сам её открываю – здесь и сейчас. – И ещё – она связана с вами, хотелось прибавить ему, но он промолчал.

Нина внимательно слушала.

Он остановил тёмно-вишнёвые «жигули».

Они сидели на заднем сидении. Спящий ночной город пролетал мимо. Уютный, значительный, таинственный, как молчаливый заговорщик, знающий их намерения.

– Ты устала?

– Нет. Хотя вечер получился длинный.

Они подъехали к тёмному дому на Соколиной горке. Внизу шумела Русаковская улица, выплывала к Площади Трёх вокзалов, несла на своей спине к лукоморьям перронов путешествующий народ.

Боб расплатился. Подошли к дверям. Он стал нажимать кнопки кода, они вскрикивали коротко.

– Кто ты? – спросила она.

– Не знаю. Можешь ли ты ответить на этот вопрос? Тогда я попытаюсь сделать то же самое.

– Я женщина своего времени.

– Я заметил ещё вчера. Мы – современники.

Боб раскрыл двери, предлагая Нине войти в тихий, чистый подьезд.

Лифт застучал, заторопился, словно соскучился, но задремал, пропустил момент прихода долгожданных гостей.

Как близко её глаза в этом старом лифте на двоих.

– Время течёт в тебе, – сказал Боб. – Постоянно. Твои маленькие часы. Они – только твои. И Луна их заводит, эти маленькие ходики. – Он приложил ухо к её груди, к прохладной ткани пальто. – Слышишь? Я слышу!

– А я слышу, как твои слова гулко отдаются во мне. Я знаю, о чём ты молчишь.

– Они стучат в твоё сердце?

– Да, и будоражат воображение.

– Набатом?

– Как колокол. Бо-о-б-б, а если бы не было Луны?

– Солнце стремительно всходило бы на западе. Земля вращалась бы в другую сторону. Сутки длились бы четыре часа, спали бы по два часа, и в глазах рябило бы от Солнца, мелькающего с бешеной скоростью на небосклоне. Так и было, пока в Землю не врезалось небесное тело размером с Марс.

– А ты?

– Я обычное тело. Я на берегу, любуюсь рекой, смотрю на светлую гладь воды, вижу там своё отраженье. Пытаюсь его прочесть и понять. Небо высоко, я жду – что ещё принесёт вода, и ловлю звёзды, планеты. Они выскальзывают сквозь ячеи, нарушается прежняя гармония, идут круги по воде, рождая новую гармонию. Мговенную, неповторимую, вызывающую восторг. И так – бесконечно.

– И ты проверяешь тенета?

– Да. На них вчера зазвенел весёлый, звонкий колокольчик. Пробудил меня от созерцания, от зимнего обморока долгого ожидания, и теперь я думаю.

– О чём?

– О том, как вращался, сужая круги, тяготел, стремился к тебе, ускоряясь, попадая в пылевые туманности, уворачиваясь от камней, летящих на бешеной скорости, пока не врезался в твою планету! Я думаю о нас. Мы теперь вращаемся по-другому.

– О нас? Ты сказал – о нас? – переспросила Нина.

И смотрела на него.

– Да, о нас.

Лифт прогремел дверьми, словно опустился мост на цепях, а впереди – зелёный луг, радость, и надо только перейти по мосту через ров, зияющий водой и острым дрекольем внизу.

Боб достал ключи. Повернулся к Нине. Притянул её за плечи и легко поцеловал. Она потянулась навстречу, обняла его за шею, закрыла глаза. Мягкая податливость губ. Он прижал её к себе. Долгий поцелуй.

Они раздевали друг друга в темноте. Волнуясь, торопясь, но и удлиняя, отодвигая заветное.

– Кто там вошкается? – строго спросили из-за двери комнаты слегка надтреснутым голосом.

Нина вздрогнула, отпрянула от Боба.

– Мы не одни? – Прикрыла грудь руками крест-накрест, словно обороняясь от неведомой опасности.

– Кавалер Эдичка! Весёлый попугаище! Эдичка, умница, славный парень.

– Пр-р-рекратить! Жополизы и подхалимы! – запричитал из комнаты гортанный голос.

Нина засмеялась. Несколько минут её просто трясло от смеха – лёгкая истерика.

– Пойдём, – Боб взял её за руку, увёл в дальнюю комнату. – Прости, забыл про него, не предупредил.

– Сволочи, предали! – чётко сказал Эдик.

Но они уже не слышали его слов, снимая остатки последних покровов!

Светилось лунным сиянием тело. Грудь – круглая, небольшая. Тёмно-коричневые соски – созревшей ягодой. И нет слов – только руки скользят, летают, помогают запомнить, ведут и ведают. Ваяют образ, как если бы мяли глину, пластилин, лунный мрамор. Одно мгновение и неразъединимые объятья.

Широкая тахта.

Руки переплелись и не мешают теперь друг другу, едины, как и они сами.

Нулевая точка, они вошли в параллельность другого мира, и время начало новый отсчёт, и всё, что было до этого, стало второстепенным, неважным.

Лунная дорожка между неплотно задёрнутыми шторами.

– Спи, хорошая моя. Ты – моя хорошая! И я буду спать. Обниму тебя покрепче, чтобы ночью тёмной не унесли тебя умные и коварные серые волки. И ты будешь со мной много дней. Ночей. Лет, – бормотал Боб, засыпая, едва прикасаясь губами к её щеке, – и минут, и секунд, и наносекунд…

Его дыхание стало ровным.

Она утвердительно кивнула, прошептала в висок горячо:

– И ты спи, радость моя. Возродись вместе с солнышком, сильным, уверенным, как в начале пути.

Эхо зазвенело в нём. Он улыбнулся и окончательно рухнул в сон.

* * *

И они поплыли по реке сна, волнистой от плавных перекатов. Как единое целое, спелёнутое в общую усталость. Можно ли устать от любви? Высокое напряжение опустошило их, сменилось штилем, и была эта усталость лёгкой, осязаемой только взглядом и мыслью, как парашютик спелого семени, унесённого в полёт солнечной энергией, радостным порывом.

Спали двое. Мужчина и женщина, ещё вчера ничего не знавшие друг о друге.

И сместились звёзды, расположились чудесным образом, чтобы они проснулись в другом дне, посмотрели друг другу в глаза, возрадовались, и упали семена в грунт – на радость. Эта встреча – самая важная сейчас, возможно, единственная, потому что складывается новая история, и они пойдут в неё вместе.

Или вежливо распростятся, торопливо и равнодушно вернутся к своим обязанностям, привычкам, вмиг решив, что это была ошибка.

Всё делается исключительно к лучшему. И это всё уже просыпалось между двумя тяжёлыми каменными жерновами, и время сминает его, растирает в пыль, которая течёт в сосуд тонкой струйкой, и уносит её сильным порывом ветра, освобождая место новым зёрнам, а плевелы забивают зазор между выступами на кругах жерновов, замедляется их бег, ломает, крушит зёрна, и не становятся они – мукой. Сплошная мука.

То, что с ними – стряслось? Произошло? Родилось? Или только начинает зарождаться? А может, уже уходит, в эту самую секунду, невозвратимо, чтобы вернуться по-другому, с другими, в другом месте и времени?

Прости – зерно не взошло, не проросло. Пустоцвет.

И тень моя, тоскуя, сюда уж не заглянет – пролетит мимо облачком и растает, как грустная улыбка человека, проходящего мимо зеркала.

Всё.

* * *

Противный ор вороньей стаи. Она кружится вокруг храма напротив.

– Стресснятина, – пробормотал Боб во сне.

Нина вздрогнула, но не проснулась, прижалась теснее.

– Не уходи! Останься! – явственно сказал он.

– Я здесь. – Ответила, не просыпаясь, обняв крепко и осторожно.

Боб разлепил глаза. Назойливо верещал мобильник, оставленный в кармане джинсов, откуда-то из коридора. Что-то бубнил Эдичка. Боб повернул голову.

Нина спала, повернувшись спиной, подложив обе ладошки под левую щёку. Из-под локтя виднелся уголок груди. Небольшим бугорком беззащитно приподнялась лопатка…

Боб залюбовался ею.

Мобильник продолжал верещать.

Он осторожно откинул одеяло.

Тонкая талия, крутое бедро и три родинки в долине изгиба. Родное. Встал. На полу у тахты маленьким комочком её трусики, кожура запретного плода.

Пошлёпал босиком в коридор.

Джинсы валялись на полу у шкафа. Он долго копался, пока достал телефон. Прошёл в ванную и, глядя на свою помятую физиономию в зеркале, сказал:

– Слушаю.

– Ну, как ты там, брачный аферюга – всё ли нормально? – спросил Геныч.

– Да. А что случилось?

– Всё окей. Масть пошла, девочки закувыркались! Я у Люси заночевал. Знойная женщина! Сахара!

– Я слышу – песок скрипит на твоих зубах. – Боб зевнул.

– Мечта всех поэтов всех врёмен и народов. Ты-то как? Ночь неги и страстей?

– Нормально всё, не волнуйся.

– Мало ли аферисток. КАЛОфелин какой-нить подсыпят или ещё чего учудят!

– Который час?

– Десятый.

– Утра?

– Ночи!

– Рановато. Сегодня же суббота. Дал бы поспать хоть немного, садистюга бытовой! Ты где?

– У подъезда.

– Даёшь! Мы ещё спим.

– Подъём! – отдал короткую команду Геныч. – Вставай, штанишки надевай, а я пока схожу в кафешку у метро, через часок подвалю. Постарайся тихо, Эдичку не травмируй. Очень я за него волнуюся, волнуюся я – ты это-то понимаешь? Или сказать по буквам?

Боб выключил мобильник, плеснул в лицо холодной воды. Посмотрел в зеркало внимательно, в глаза себе, словно спрашивая того, вчерашнего – всё ли так, как надо? А как – надо?

Вернулся в комнату. Нина повернулась, открыла глаза. Ясные, и в каждом – по огромному знаку вопроса. Он стоял и откровенно любовался ею, тёплая волна желания нарастала в нём. Нина улыбалась. Потом подтянула одеяло, прикрыла грудь, прихлопнула вокруг себя, обозначила границу.

– Зря. Если десять минут в день любоваться такой сказочной грудью, можно продлить себе жизнь лет на пять, а может, и больше! Начнём эксперимент?

– Моя грудь! Захочу – спрячу! – Показала язычок.

Боб присел на тахту.

– Любование позволяет домысливать. Любуются же японцы цветущей сакурой.

Он согнулся и от угла пополз под одеялом к Нине, нежно дыша на её лодыжку, бедро. Добрался до талии. Легко прикоснулся к жёсткой стрелке треугольника. Подполз к груди, нежно коснулся соска губами, потом – очень осторожно – свежей щетиной, слегка причмокнул. Сосок отозвался, стал упругим, затвердел.

Нина вздрогнула. Он вынырнул из-под одеяла, сделал страшное лицо.

– Я тебя не боюсь! – засмеялась она.

Он обнял её за плечи, хрупкие, податливые, прижал к себе. Потеребил языком мочку уха.

– С праздником! – Ах ты… Златоуст! Коварный лис! – возмущённо задохнулась Нина. Сказки японские, а сам!

– Я коварный лисиц! – улыбнулся Боб. – Сегодня Всемирный Праздник Объятий!

Нина чмокнула его в шею. Он откинул одеяло. Стал гладить её грудь, потом другую. Рука опустилась ниже. Она потянулась к нему, и всё остальное стало неважно. Мысли ночные, мрачные фантомы, зима за окном. Где-то, в самой глубине, – зародыш весны.

Сквозь неплотную штору пробилось солнышко, захороводились золотистые пылинки.

– Их притягивает Солнце, – сказал Боб. – Пылинки тяготеют к нему, так зарождаются планеты.

Он поцеловал её возле маленького уха, отвернулся, чтобы не задохнуться от нахлынувшего восторга.

Нина повернулась к нему и посмотрела в глаза. Долго, изучающе, с удивлением и восторгом, будто в первый раз увидела.

– Как называется ураган в пустыне?

– Сирокко.

– Это вы, Борис Иваныч.

– Мы опять перешли на «вы», мадам? Теперича промеж нас всё поломато, и мы будем тольки на «вы»!

Еле слышно блямкнул входной звонок. Боб подхватился, стал укрощать одеяло.

– Что случилось? – встревожилась Нина.

– Всё нормально, Геныч пришёл. – Боб стал искать трусы. Они, как назло, не находились, «закон бутерброда» работал в полную силу.

Нина приподняла ногой одеяло. Пальцем большой ноги она держала, как знамя, полосатые трусы Боба.

– Спасибо, женщина, ты спасла меня от позора! – Боб чмокнул её в лодыжку.

Нина засмеялась, привстала на постели. Боб кинул ей свою рубаху. Нина скользнула внутрь свободного балахона. Наклонилась в поисках одежды, обнажая упругую попку, тёмную полоску заветной плоти. Увидела, что Боб смотрит на неё, откровенно любуется и весело улыбается.

Она одёрнула рубаху, засмеялась:

– Мущщына! Вы просто – секс-машина!

– Счастье – это ты, со всеми «местечками», я породнился с ними! Буквально за одну ночь! – Он чмокнул её в бедро. – Привет, родня!

Звонок аккуратно напомнил о том, что Геныч стоит на лестнице.

Они вышли в коридор. Боб включил в ванной свет, показал Нине, где висит полотенце, и пошёл открывать, чувствуя босыми ногами песчинки пола и коварный сквознячок из-под входной двери.

– Вакхические танцы полонянок! – пробормотал через закрытую дверь Эдичка.

– Должно быть, он вырос не просто в Одессе, а в каком-нибудь дворике Пале-Рояля, позади оперного театра, – успел подумать Боб.

Он побывал там, на автобусной экскурсии – в Украине. Ещё до незалэжности.

Геныч – бодрый, розовощёкий с мороза, принес приятную свежесть и щедро делился ей.

– Ну, что тут у вас? – спросил конспиративным шёпотом, заговорщицки улыбаясь, играя глазами, бровями. Поискал глазами: – Где?

Боб показал на дверь в ванную. Геныч понятливо кивнул. Разделся, прошёл на кухню. Прикрыл дверь.

В ванной шумела вода. Бобу было приятно думать, что там плещется Нина. Про Геныча он не думал.

Он вернулся в комнату, присел на тахту. В углу стояло пианино. Он только теперь его увидел, удивился, что не заметил прежде.

– Странно, совсем не маленький предмет.

Отодвинул край шторы. На подоконнике лежала новая пачка презервативов.

Запоздалая подсказка.

Нина вернулась свежая, бодрая, завёрнутая в большое зелёное полотенце от груди почти до коленок. Этакое банное мини.

Боб встал, подошёл к ней. В ложбинке у шеи притаилась капелька воды, он наклонился, слизнул и погрузился в её свежесть.

– Щекотно! – засмеялась Нина, отпрянула слегка. Чмокнула его в щеку.

– А как вкусно! У-у-у! Божественно! – застонал Боб. И закончил задумчиво: – Хотя – просто вода, мокрая вода. Смотри! – показал он глазами.

Нина оглянулась. На паркете высыхал, испарялся в солнечном луче влажный след её маленькой ступни, исчезал и таял на глазах.

– Фантазёр! Отвернись.

– Пойду-ка и я заплыву, – сказал Боб, – в мутные воды Янцзы. По второй дорожке.

Он вышел в коридор. На кухне что-то напевал под нос Геныч, шумел чайник. Утро набирало темп, выдвигая на передний план скуку повседневности.

Боб вошёл в ванную. Увидел своё улыбающееся лицо в тумане запотевшего зеркала. Лёгкость, невесомое тело. Он плескался, пускал ртом струйки, делал контрастный душ, и вертелась в памяти какая-то мелодия, слова. Исчезали, всплывали вновь.

Нина делала макияж, сидя на краю тахты. Боб стоял и молча любовался. Она встала, одёрнула свитер, легко провела рукой по волосам, поправила прядку.

– Что-нибудь не так? – передёрнула плечиком, хотя и поняла взгляд Боба.

– Ты – маленькое космическое чудо.

Боб почувствовал свежесть. Спохватился: стоит в одних трусах.

– Пардон! Я же – в неглиже! Же!

– Выпускник Сорбонны! – улыбнулась Нина.

– Классическое воспитание. Знаете – греческий, латынь, французский.

Он быстро оделся, согреваясь от движения. Она наблюдала за ним.

– Ты заметила, я всё время улыбаюсь!

– Заметила. Потому что я тоже улыбаюсь.

Боб подошёл к ней. Погрузил её локотки в ладони, притянул к себе, поцеловал в губы.

– Мне надо идти.

– Тебя ждут? – Он ощутил укол ревности. – Это ещё не повод, – показал рукой на смятую постель, – для знакомства с приличной барышней.

Она кивнула, опустила глаза. У него упало настроение.

Нина почувствовала эту перемену. Чмокнула его в нос, заглянула в глаза долгим, взглядом.

Боб понял, что неправ. Но ревность осталась, потому что эта женщина ему больше чем нравилась. Забытое ощущение. Хотя он и не считал себя прежде ревнивцем. Потому что не любил? Любил? Слово выскочило само.

Спросил трагическим голосом:

– Вы оставляете мне право звонить? Хотя бы иногда.

– Да. На Рождество.

– И на праздник святых первоверховных Петра и Павла.

– Почему именно их?

– Потому что я встретил тебя в этот день. Июль. Метро. А можно ещё на День Варенья? И Сретенье! Конечно же! Теперь это наш праздник. Наш с тобой.

– Хорошо. Там уже и не осталось почти ничего на календаре. День учителя, День конституции, народного единства, – огонёк в глазах постреливал весёлыми искорками.

– Да! День защитника Отечества! Я же старший механик-водитель – Тэ пятьдеся четыре Б со стабилизатором. И «Луной». Такой прибор ночного виденья!.

– «Б» означает – Борис?

Боб достал записную книжку, ручку.

– Естественно! Именной танк, построенный на гонорары писателей. Звёздочки на броне – подбитые «тигры» и «фердинанды». Шучу! Модификация такая. Совпало!

– Ты так легко меня заводишь в свои капканчики, Борис Иваныч. Б-о-об.

Нина написала номер мобильного телефона, словно прутиком по снегу легонько провела. Немного подумала и написала номер домашнего телефона. Некоторые цифры обвела и приписала внизу – Нина Колесова.

– Боюсь, для меня другие мужчины потеряны.

Серьёзно сказала. Глядя в глаза.

Боб посмотрел в написанное.

– Да, это ты! Колесова. Нина. Я знал, давно.

– Откуда?

– Шёпот небесных сфер, гул подземных токов. Можно мне звать тебя Ника? Для конспирации, не как все.

– Можно, – кивнула она, – тебе можно.

Они вышли в коридор. Боб взял в руки сапожок, наклонился, стал помогать обуться, возился с тугой молнией.

– Теперь я вижу реальные плоды классического воспитания.

Геныч вышел из кухни.

– Утро доброе. Для своих – просто Геныч.

– Доброе утро. Нина, – протянула узкую ладошку. Лёгкий румянец вспыхнул на щеках.

Боб уже подавал ей пальто.

– Вы что же – и чаю не попьёте? – спросил Геныч, приподымая брови домиком, взбороздив озабоченно лоб.

– Спасибо. Мне надо спешить, – смутилась Нина.

– Но это похоже на бегство! Вы – беглянка. Впрочем – вы посмотрите, – показал на Боба, – он натурально ревнует!

– Всё в порядке. Спасибо.

– Я провожу до такси, – предложил Боб. Схватил с вешалки куртку, сунул ногу в сапог, босая нога застряла.

– Нет, нет! Не надо! – решительно запротестовала Нина.

– Может – вот, – Боб полез в куртку, достал смятую пачку купюр, протянул деньги. – На такси, возьми.

Нина покраснела, отвела руку.

Он наклонился. Нина подставила щёку. Он чмокнул, легонько коснулся щеки.

Дверь захлопнулась. Лифт заскрипел, увозя Нину.

* * *

– А была ли эта встреча? С ней, с той, которую так долго, отчаянно искал?

– Старик! – отвлёк Геныч, – ты не умеешь обращаться с дамами! Совсем сталсовершенно невоспитанным в своей Бирюлёувке! Иди на кухню, а я покормлю стервятника.

Говорящего гамаюныча, провидца наших судеб!

Боб проковылял два шага, снял сапог с ноги, пошёл на кухню. Вернулся, повесил куртку, положил второй сапог, который держал в руке. Он расстроился оттого, что Нина не стала пить чай. За себя было стыдно – давал деньги, совал мятые бумажки.

– Прав Геныч – кавалер из меня никакой! Деньги совать! Ужасно! Как будто она по вызову…

А мелодия звучала где-то глубоко, тихо и уютно, как лампа на столике возле тахты. За окном ненастная круговерть, а здесь – маленькой цикадой из красной лакированной скрипочки плавно рождается негромкая музыка.

Он смотрел в окно. Светлый зимний день, редкие прохожие, блестят купола храма.

Старушки крестятся на образ, входят в ворота. Уютно внутри, таинственно. Таинство общения. Вспомнился запах ладана, остро захотелось его вдохнуть, ощутить.

Вернулся Геныч.

– Э, брат! Да ты совсем скис. Давненько я тебя таким не видел! Проще надо быть, и к нам потянутся люди, собаки, звери, кусты и деревья! – Он неожиданно процитировал:

– Почему ты решил, что я влюбился?

– У тебя вон – даже уши светятся! А тызнаешь, Люся – хорошая женщина! Но будем объективны: стройная бурёнка – ещё не газель! Но – фактура есть! И незаурядная! Будем работать!

– Женись! Взял за руку – женись!

– Ты перегрелся? Это мне паспорт пять раз в год менять, минимум! Советчик! Вроде взрослый мужик, а такую хрень завернул.

Мобильник заиграл мелодию.

– Алло! – Геныч прикрыл рукой телефон: – Легка на помине!.. Привет, моя хорошая, а вот – с Бобчинским и Добчинским. С Борис Иванычем, тёрки тут у нас. Привет тебе, – отвлёкся от разговора, – да, передал, ага, и тебе тоже. Нет – всё нормально! Завтракаем, скучаю ужасно, аж скулы болят. Так – по дому, на хозяйстве. Хозяйство большое: корова не доёная, поросята с ума съехали – ревмя ревут. Шучу! Только Эдичка, попугай, но он один равен стае! Умный, подлец! Говорящий. Психиатр! Приезжай, познакомлю. Попозже отзвоню, обязательно. Цулу. Угу. Цулу! И лу-лу!

Геныч достал из холодильника бутылку водки. Принёс маленькие рюмки, нарезал солёные огурчики, бородинский хлеб. Они молча выпили. Говорить Бобу не хотелось. Геныч это понял и тоже не фонтанировал. Сидели у окна, смотрели, как скоро бледнеет лампа короткого зимнего дня. Каждый о своём думал.

Боб представлял, что сейчас может делать Нина. Ника. Он ничего о ней не знал. Только имя, фамилия. Живёт на Преображенке. Кот – рыжий. Но, если она дала ему все телефоны, значит – свободна. Что она может сейчас делать? Поливать цветы? Вязать… шарф или свитер? Почему-то ему нравилось представлять её не у компьютера, а вот так – по-домашнему, за вязанием. Может быть, соскучился по уюту? Или хочет видеть в ней хорошую хозяйку. Он ведь может ей помогать. Мусор вынести, в магазин, починить что-нибудь.

Сизые сумерки наплывали на Соколиную горку. Повалил крупный снег. Суббота тихо умирала. Заголубели окна квартир от телевизионных экранов.

– Я, пожалуй, поеду! – решительно сказал Боб.

– Куда? – удивился Геныч. Хотя и понял сразу. – На ночь глядя!

– Куда, куда! На гору, на кудыкину, с горки Соколиной – на санках!

Он решительно стал набирать домашний номер Нины, сверяясь по записи.

– Ты зря, Бобкин. Она соскучиться ещё не успела. След ещё не остыл на паркете, и, это, – даже сапогов не износила!

Боб раздумал звонить. Написал эсэмэску, не обращая внимания на Геныча.

Нике:

Подождал несколько минут, не выдержал и позвонил на домашний телефон.

– Да! – моментально ответили на том конце, словно сидели и ждали, глядя на трубку.

– Добрый вечер, Ника! Никоша.

– Здравствуй, Бо-о-об! – Словно закатила круглый гладкий камешек. Створки захлопнулись и затаились в долгом ожидании: пока наперекор опасностям появится яркая жемчужина.

– Ты где? – с тревогой спросила она.

– Там же. Где мы… – он раздумал произносить слово «расстались», – где мы с тобой встретились, на горке Соколиной. Высоко сижу, далеко гляжу.

Помолчали. Инопланетяне сидели далеко-далеко и в звенящей тишине наслаждались их разговором, волнением, а ещё больше недосказанностью, упивались чистой энергией целомудренного общения. В трубке появились шорохи.

– Шарф вяжу.

– Мне?

– Нет, конечно – Ульке! Зима ведь на улице.

– Можно приехать? Без шарфа? – спросил он, боясь услышать отказ. – Померить. Фасончик выбрать. Всё-таки – шарф.

– Да. Шарф без примерки – это серьёзно. Я помню размер твоей шеи. Как у быка!

– Хвост! – засмеялся Боб. – А шарф без примерки, как чай без заварки! Мне, пожалуйста, отмерьте метр двадцать шарфа, крупной вязки, букле.

– Б-о-об, – уже как музыка, – приезжай скорее. Приезжай, слышишь?

Она продиктовала адрес. Он подхватился, стал быстро одеваться. Геныч молча, укоризненно наблюдал за ним, облокотившись на угол коридорной стенки.

– Первый раз туда ныряешь? Ты ведёшь легкомысленный образ жизни, Боб! Голову не застуди! Опасно на старости лет! Практически не лечится!

Боб согласно кивнул.

– Я тебя прошу – аккуратней. Если что, звони. – Пожал Бобу руку, сказал голосо Армена Джигарханяна в известном украинском мультике: «Ты заходи, если что, поболтаем».

С хрипотцой, очень похоже.

Геныч попросту завидовал. Боб удивился – такой «ходок» со стажем, и на-тебе.

– Угу, – пробормотал он, выбегая на лестницу.

Лифта ждать не стал, полетел вниз, дивясь частоте ступеней, не соответствующих ширине шага.

* * *

Он забежал в цветочный, купил семь хризантем. Белые шары, острые лепестки от середины. Прозрачная обёртка. Он не любил букеты, замотанные в вороха «жёваной» бумаги. Самих цветов не видно, да и бумага похожа на цветной пипифакс.

Бутылку вина. Испанского, да, во-о-он то, золото на чёрном – этикетка.

Возле её дома сидели на лавочке парни. Ноги на сиденье, сами на спинке. Пили пиво из больших коричневых бутылок, выпуская белые облачка на морозце. У каждого пакет с мелкой вяленой рыбёшкой. Они уже нашелушили целую гору серой кожицы. Хмуро глянули на него, молча переглянулись между собой.

Он влетел в подъезд, нашёл её квартиру на втором этаже. Чёрная металлическая дверь, большой глазок. Нажал кнопку. Услышал мелодичное курлыканье звонка и замер.

– Сейчас она выйдет. Сейчас!

Лёгкое движение.

Дверь открылась. Нина в белом халатике, тапках. Домашняя, уютная, другая, но – узнаваемая.

– Прошу! – запахнула халат на груди.

Боб протянул цветы.

– Я выбрал такие… Как сполохи салюта – разлетается во все стороны от серединки!

Взрывается и разлетается. И вот ещё – испанское! Ты же любишь испанское вино! – Передал пакет.

– Спа-а-сибо! Приятно! Спасибо, Борис! – потянулась к нему, поцеловала. – Проходи, раздевайся.

Квартира была переделана из обычной трёхкомнатной в студию. Слева – вешалка, справа у стены – стол, дальше кухонная стенка «под дуб». Окно, большой холодильник. У выхода на лоджию горка с цветами, стилизованная под старинный небольшой велосипед. Просторно.

У дальней стенки оранжевый стильный диван, на нём вязание. Большой клубок ниток, толстые спицы, соединённые на концах длинной леской, и начало дымчато-серого шарфа.

О ногу тёрся рыжий перс, пушистый, от этого большой. Нос приплюснутый. Обнюхал его джинсы, опять потёрся.

– Ревнует мужчинка?

– Метит. Это же его территория. Он нас пустил погулять немного. Потом решит – оставить или выпроводить на мороз.

– Диван для него? По масти?

– Конечно, вместе выбирали! Ты голоден?

– Нет.

– Может, салат?

– Совсем не голоден.

Они смотрели друг на друга. Боб сделал шаг, поцеловал коротко, коснулся губ, шепнул:

– Ника.

– Что?

– Я пришёл.

– Вижу. И слышу. Пытаюсь поверить. Открывай вино. День второй – «чёрствые именины»!

Боб налил в фужеры чёрное вино. Нина зажгла свечу, выключила верхний свет.

Они выпили вина.

– Теперь твоя очередь меня ущипнуть, – сказала Нина.

Поцеловались. Потом – долгим поцелуем. Он распахнул халат, дотронулся губами до груди. Она вздохнула, закрыла глаза, повернула голову вправо. Он поцеловал её снова.

– Мы немного опоздали, – сказал он.

– Куда?

– Всемирный день объятий был вчера.

– Сегодня Всемирный день хорошего настроения.

Перс внимательно, не мигая, наблюдал за ними, словно гипнотизировал.

– Я не успела сделать маникюр, – неожиданно сказала она.

Боб вытянул рубашку из джинсов, стал её расстегивать, Нина помогала. Он взял её руку. Молча поцеловал прохладные, чуть напряжённые маленькие пальцы, остро радуясь каждому.

Она потянула Боба за собой, к двери в спальню.

Красивые бежевые шторы на ленточках-подвязках. На стене, в раме, репродукция с картины – смелым мазком синие ирисы.

Крупные, убедительные.

– И… сексуальные, – подумал Боб.

Кровать занимала почти всё пространство.

Халат упал на коврик.

Ника наклонилась, слегка касаясь сосками груди Боба, повела, качнула плавно, едва заметно. Словно птица вспорхнула, а ветка покачивается, машет ей вдогонку, ворожит, умоляет – возвращайся скорее.

* * *

Они целовались и не могли остановиться, словно торопились узнать через прикосновения самое потаённое друг о друге, то, что только им сейчас и дано было узнать, стараясь найти путь и не заблудиться.

Боб вошёл в неё, покрываясь гусиной кожей от возбуждения, словно наэлектризовываясь восторгом, радуясь и любуясь Никой.

Она почувствовала это, улыбнулась, прикрыла глаза. Лицо стало отрешённым.

Окно было прикрыто неплотно. Еле заметно шевелилась занавеска. На улице играли в снежки. Детский смех, беготня, лепят снежную бабу. Оттепель.

Они очнулись. Вернулись в это время и в это место. Прохлада студила тела. Надо было встать и пойти в душ, но они лежали, лёгкие, опустошённые.

Прошептал Боб, нашёл рукой её ладонь, легко сжал. Она ответила пожатием.

Он поцеловал ей руку.

– Что это? – спросила, не открывая глаз.

– Благодарность.

– Начало новой поэмы?

– Частушка завиральная, собственного розлива.

Он повернулся. Смотрел на её профиль: Высокий чистый лоб. Короткая тёмная чёлка оттеняла его, делая слегка выпуклым. Небольшой нос, слегка вздёрнутый, чуть-чуть. Ухо маленькое, желанное.

– «Лук амура», – сказал он.

– Что?

– У тебя губы красивой формы. Называется – «лук амура». Ты прекрасна, маленькая женщина.

Она повернулась к нему лицом. Смотрела в глаза, тоже изучала. Радовалась и гадала – кто же перед ней? Боясь до конца поверить в то, что это прекрасное происходит именно с ней, и, желая продлить его подольше.

Боб наклонился, поцеловал грудь. Потом просунул голову ей под руку, словно раскрывая изнутри, поцеловал вторую грудь.

– Обеим, чтоб без обидок!

– Обоим или обеим?

– Обеим. «Грудь» женского рода.

– Кто ты, незнакомец? Путник или странник?

– Странник. Странный – значит из другой страны. Из соседней.

– Из знойной и горячей.

– Мачонка! В смысле – маленький мачо. Есть же русский вариант – мальчонка.

Нина засмеялась, и Бобу было приятно, что он так удачно вызвал её смех. Он нравился ему лёгкой хрипотцой внутри.

– Примерно тридцать тысяч лет тому назад на земле жили красивые люди. Звали их асуры. А сейчас я накрою тебя одеялом, обниму и расскажу сказку. Приготовься слушать, мой маленький дружок, я поведу тебя в далёкие времена и неведомые дали, по запутанным лабиринтам истории и хитросплетениям человеческих жизней…

* * *

Нина повернулась на бок, подложила ладошки под левую щку и во все глаза смотрела на Бориса. Потом решительно встала, вышла, восхитив его естественностью, грацией. Ослепила белизной тела. Вернулась с гитарой. Положила ногу на ногу, обняла жёлтый бочок, приподняв грудь, и речитативом пропела:

– Анна Ахматова, – сказала Нина, перебирая струны. – Когда надоедает заниматься вязанием, болтовнёй по телефону, блужданием по Интернету и хочется покоя – я вслух читаю стихи. Вот такие – запоминаю. Они сами ложатся на память, как тропинка к дому, льются, звенят, и я перестаю ощущать пустоту.

Помолчали. Она отложила гитару, нырнула под одеяло, сжалась, согреваясь.

– Смешная будет сказка? Страшная?

– А какие больше любят слушать маленькие девочки?

– Про принцес и смешные.

– Женщины смеются реже мужчин, – сказал он.

– Личный опыт?

– Научный факт. Опыт у меня – нулевой. Так вот. Хочешь – я расскажу тебе про удивительных людей, которые были равны богам…

Асуры были высокие – до пятидесяти метров ростом.

Жили единым народом, без войн, катаклизмов. Были успешными и развитыми. Совершали межгалактические перелёты. И было у них три воздушных города – железный, серебряный и золотой. Ничто не мешало им развиваться, расти и процветать. Но настигла их страшная болезнь – гордыня. Возомнили себя выше богов, поддались этой болезни. Завидуя богам, стали проявлять гнев, хвастовство, воинственность. Захотелось власти! Раньше асуры жили на вершине, вместе с другими богами. На празднике правителя богов асуры выпили много вина, такого крепкого, что его запрещали пить другим богам. Ослабев и опьянев, они не смогли сопротивляться правителю. Он сбросил их вниз – туда, где теперь мир асуров. Они узнали, что их выбросили из мира богов. Посмотрели на деревья и всё поняли.

Боги сожгли их воздушные города. Превратили их самих в демонов.

Спасаясь, асуры проплавляли лазерами тоннели, уходили под землю. Эти тоннели простираются под всеми континентами. Уходят на большую глубину. Это единая система. Самообеспечиваемая, саморегулиремая. Почти не исследованная людьми. Там, где асуры подходили близко к земному ядру, на больших глубинах, раскалённая магма поднималась к поверхности, и образовались точки повышенной энергетики. Места Силы, Точки Силы. Москва стоит на нескольких таких точках, поэтому народ в Москве такой энергичный! Но если всё правильно сложить и посчитать – мне видится точка проникновения в этот лабиринт. Реальность? Мечта? Сейчас мне это важно.

Он замолчал. Потом спросил неожиданно:

– А ты пошла бы со мной вместе на поиски этой цивилизации? Ника-Никоша.

Но она спала. Ясное лицо. Ровное дыхание. Только лёгкие тени легли сиреневой подковкой под тёмным полукружием больших ресниц.

Боб смотрел долгим взглядом, и было в ней что-то, что сближало его с этой женщиной. Делало удивительной в его глазах. Сильнее, стремительней с каждым мгновением.

– Ты что-то спросил? – тревожно вскинулась она. – Бо-о-об! Что случилось? А?

Обняла его крепко, сжалась внутри его рук, словно прячась от чего-то смутного, увиденного только что, в короткое мгновенье горячего забытья, обострённо понимая, насколько хрупка эта защита: но ничего не изменить, и надо ценить эту пылинку и радоваться, что она есть.

Из человечьего далека зазвонил мобильник. Ника вышла. Вернулась, словно говоря: у меня нет от тебя секретов.

– Да, слушаю. – Слегка покраснела. Долго слушала, не перебивая. – Всё! – негромко и решительно. – Валерий! Я сказала – всё! До свидания!

Выключила телефон.

Боб почувствовал сильнейший укол ревности. Даже слегка задохнулся. Он нарочито равнодушно смотрел мимо Ники на рисунок шторы, словно сейчас это было самое интересное и важное.

– Валерий Егорович, – сказала она. Показала рукой на кровать. – Вот здесь, полтора года рядышком. Полковник МЧС.

– Ну, настАящий пАлковник! А мне-то какое дело? – подумал Боб, ощущая злость и физическую боль.

– Не смог с семьёй поделить большое недвижимое имущество.

– А движимое? – резко спросил Боб. – Которое передвигается, тоже имеется?

– Это уже неважно.

Нина глядела на него большими карими, почти чёрными глазами. Приблизилась, прикоснулась к щеке губами. Вмиг отпустило жёсткую пружину, искорка весёлая прыгнула. Он подумал:

– Гипноз!

А вслух сказал:

– Землепашец Каин, ревнуя сестру, убил пастуха Авеля.

– Так ты ревнивец? – спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза. Отвернулась обидчиво.

Ему вдруг стало легко. Желание расстрелять незнакомого полковника из крупнокалиберного пулемёта испарилось.

Спросил примирительно:

– Хочешь, я сварю кофе?

– Да! – обрадовалась она. – А я выключилась. Слушала, слушала и выпала из твоего рассказа…

– Слушала – меня?

– Своё сердце, – серьёзно сказала Нина.

Боб встал, влез в её халат. Тот разъехался на груди. Руки по локоть выглядывали из рукавов. Наклонился, поцеловал Нину в губы.

– Ты совсем не умеешь целоваться! Как захватчик, целуешься.

– Где же она поднаторела? – неприязненно подумал он. – С полковничком? – Буду брать уроки! – Нахмурился, злясь на эту гадливую мысль. Вновь плотно навалилась ревность.

– Я же не знала, что встречу тебя, – сказала она просто. Потом засмеялась:

– Очень у тебя костюм не соответствует серьёзности лица. Мальчиш-плохиш!

– Аккурат! – засмеялся Боб. – Аполлон Бельведерский… Полведёрский.

– Двоешник-второгодник!

– Пятый раз в пятый класс! Всё – последнее слово за мной! Чур! – и вышел.

Посередине большой комнаты сидел Уильям, не мигая, смотрел на дверь спальни, выпуская и пряча коготки, разминая их перед охотой на неведомого зверя.

– Готовится к нападению, когти точит! Зверюга, ведьмачий помощник! – подумал Боб с улыбкой.

Он поискал на полках кофе. Нашёл только растворимый. Заварил себе чай. Для Нины поставил на салфетку чашку с кофе, рядом положил кусочек сахара.

– Да мало ли что было «до нашей эры»! Я же тоже – не со школьной скамьи.

Нина прошла в ванную. Зашумела вода, потом стихло.

Дымились чашки. Боб оттаивал, он явно соскучился по уюту. По вот этой вот мелочи, заполняющей дом.

Нина подкралась сбоку в стареньком, чистом халатике. Обняла его, прижалась.

– Ахматова, любимая моя Анна Ахматова.

Боб поцеловал её в ложбинку шеи, повыше воротника халатика, там, где заканчивалось острие локона, словно стрелка, указывающая посвящённым заветное место. Оба задержали дыхание.

Ему не понравилось слово «многих». Но она – рядом, и чёрт с ними, бывшими фантомами, бередящими его душу. Прошептал:

Нина повернулась, они поцеловались.

– Я сейчас принесу кофе в постель.

Нина кивнула и пошла в спальню.

* * *

Они поставили пустые чашки. Обнялись и уснули крепко, без сновидений, как будто так было всегда, но не успело надоесть, а было в радость обоим.

Спали мужчина и женщина. Ещё вчера они не знали ничего друг про друга.

Блажен был каждый для другого, и блаженны нищие духом, ибо они наследуют царствие небесное.

Под утро Уильям проскользнул в спальню и, свернувшись калачиком, уснул у них в ногах. Посерединке, словно признавая эту целостность и никому не отдавая предпочтения. Мудрый перс пустил их на свою территорию.

 

Храм

Боб по обыкновению проснулся рано. Нина спала на его руке. Он долго лежал, слушая её дыхание. Хорошо было никуда не спешить. Просто лежать и слушать дыхание Нины.

Рука занемела. Осторожно вытащил её, встал. Уильям сладко потянулся лапами вперёд, словно упёрся во что-то невидимое, слегка приоткрыл глаза, подёрнутые пеленой дрёмы. Уронил голову набок и снова уснул.

Боб тихо прикрыл за собой дверь.

Умылся, заглянул в холодильник и пошёл в магазин. Купил творог, сметану, абрикосовый джем, хлеб для тостера, яйца, укроп, петрушку и латук в горшочке, лимон.

Дворники уже прибрали город. Редкие прохожие осторожно пробовали скользкий тротуар ногами. Небольшой морозец, дышится глубоко, вкусно. Снега мало. Голые деревья, белые, ещё не запачканные газоны.

– А весна уже здесь. – Он поглядел по сторонам, словно искал её приметы. Не нашёл, только ощутил где-то глубоко, и вздохнул полной грудью, жадно, по-новому. С удовольствием предвкушая встречу с Ниной, вкусный завтрак и уютное настроение.

Стараясь не шуметь, разулся, прошёл к столу, стал выкладывать продукты.

Неожиданно Нина обняла его сзади, прижалась.

– Ты принёс радость свежести! А я собралась умирать в твоё отсутствие, но раздумала и сейчас счастлива!

– Как ты неслышно ступаешь, – сказал он. Потом повернулся, поцеловал её в ложбинку груди такой родной, вкусный запах. – Доброе утро.

И гладил по спине, ощущая, как она прижимается всем телом.

– Что у нас на завтрак? – спросила Нина.

– Яйцо всмятку, тосты со сливочным маслом, листок салата, творог со сметаной и абрикосовым джемом, чай с лимоном. Сырники с абрикосовым джемом хочешь? Это быстро, двадцать минут.

– У-у-у! Аппетитно. Помочь?

– Я сам. Ничего сложного, мне будет приятно.

– А я – в ванную.

– Хорошо! – Он посмотрел в окно: – Видишь?

– Что? – улыбнулась, встряхнула волосами.

– Весна родилась.

– Чувствую. – Глубоко вздохнула, запахнула халатик и пошла в ванную.

Боб накрыл стол.

Нина вышла, глянула, приподняла тонкие брови.

– Вот это да! Какая красота! И так будет каждое утро?

– Только в праздники, чтобы не надоело! Прошу, – жестом пригласил Боб.

– А я, оказывается, проголодалась!

Нина присела к столу, поправила влажные волосы.

– Сейчас схомячу всё, что есть!

Она взяла листок салата, захрустела, зажмурилась от удовольствия.

– Знаешь, что надо делать, чтобы скорлупа во время варки не полопалась?

– Не-а. – Она посмотрела на коричневое яйцо в руках, покрытое паутинкой белых трещинок.

– Варить без скорлупы.

– Как это? – засмеялась.

– Шучу. Хотя есть такой способ – «пашот» называется. В крутой кипяток разбивается яйцо, но так ловко, чтобы оно сохранило свою форму. Не всякий сможет. Только очень опытные повара. Например – я!

Дверь спальни приоткрылась, появился Уильям. Хвост, как труба кирпичного завода – высокая, прямая. Подошёл к своей мисочке, мурлыкнул разочарованно, недовольно посмотрел на Нину.

– Ну вот! Почто животину тиранишь?

– В холодильнике посмотри, пожалуйста.

Он нашёл пакетик фирменной кошачьей еды, выложил. Уильям мурлыкнул коротко, осторожно лизнул маленьким язычком и принялся не спеша подъедать с разных сторон коричневую горку.

Нина с аппетитом кушала.

– Я предлагаю следующий план, – сказал Боб. – Ты занимаешься косметикой, я в это время делаю хачапури.

– Что?

– Творожная булочка с сыром. Грузинская кухня. У тебя в холодильнике подсохший сыр. Вернёмся и с чаем схомячим. – Боб улыбнулся. – Мне нравится это слово, особенно в твоем исполнении. Только подскажи – где у тебя сода? Да! И сито, просеять муку, добавить кислорода, чтобы пышнее поднялось тесто. Это примерно полчаса, минут сорок. Мы оставим остывать и пойдём гулять. Сразу нарезать нельзя – сыр вытечет.

– Потрясающе! Сколько в тебе талантов!

– У меня хороший учитель – Василич, познакомлю при случае. И мне приятно тебя удивлять.

– Мне хочется быть твоей! После таких заявлений!

Боб стал готовить тесто, натирать на тёрке сыр жёлтыми душистыми ленточками.

– А куда мы пойдём? В кафе-мороженое, под ручку?

– Нет, по городу. Доедем до Тургеневской, по Большой Лубянке до Сретенского монастыря, а можно по Фролову переулку – поплутать немного.

– Хочешь уйти в монастырь?

– Нет. После того как встретил тебя – нет. Может быть, потом как-нибудь, в скит, грехи замаливать, свои и чужие. Посвятить себя аскезе.

– Мысль материальна, а вначале было слово, – серьёзно сказала Нина.

– Да. Как говорили древние – бойтесь желаний, они исполняются. Но какую цену придётся за это платить и когда?

Нина присела на рыжий диванчик, принялась «делать лицо». Была в этом доверительность, открытость. Что-то домашнее. Боб молчал, возился с тестом, изредка поглядывал на Нину.

– Семейность, – нашёл нужное слово и улыбнулся. – Как сильно я по этому соскучился и как быстро привыкаю!

– В смысле?

– Слово хорошее вспомнил.

Он сделал тесто, разделил пополам, раскатал две лепёшки. Перемешал тёртый сыр с яйцом и сметаной, выложил поверх нижней лепёшки. Разровнял, второй лепёшкой накрыл, края защипнул. Заглазировал взбитым яйцом, проткнул вилкой в нескольких местах.

Нина изредка поглядывала на его уверенные движения.

– Пусть постоит минут десять, дозреет, потом в духовку. – Присел на табуретку вполоборота, стал смотреть в окно, чтобы не смущать Нину, занятую макияжем.

Через полчаса Боб вынул из духовки хачапури – золотисто-коричневый, лакированный сверху. Выложил на блюдо, накрыл полотенцем. Через материю шёл парок, он почувствовал под руками тепло, вдохнул дразнящий запах свежеиспечённого хлеба, сыра. Изначальное что-то, почти библейское.

– Как аппетитно пахнет! Хоть снова столу!

– С сухим красным вином будет просто замечательно!

– С таким питанием я очень скоро растолстею!

– Не страшно. Девяносто девять процентов мужчин обожают толстых женщин, а один процент – очень толстых!

– Так я толстая?

– Ты стройная и совершенная!

– Ну уж нет! Завтра же сажусь на диету, сделаю маникюр. Ужас, когти звериные, а не ногти! И буду очаровывать тебя на всю катушку!

– А я буду тебя охмурять по полной программе!

– Хорошо!

Она оглядела себя в зеркалёе, осталась довольна. Посмотрела на Боба, подошла, присела на колено, обняла.

– Ты красивая, – серьёзно сказал Боб, глядя ей в глаза. – Даже страшно!

– Если женщина к тридцати годам не стала красивой – она дура!

Но у меня нет детей, я была лишена радости материнства.

– У меня сын-подросток. Школу заканчивает.

– Ты женат?

– Не стану рассказывать тебе леденящих кровь историй о неземной любви и коварстве злых завистников, о том, как меня бросила жена. Ещё не разведён, но из семьи ушёл.

– Она – стерва?

– Нет, обычная женщина. Семейная лодка, должно быть, была сколочена гвоздями, они проржавели, лодка рассыпалась… что-то ушло. Плыл по инерции, потом надоело. Теперь, как большинство русских, – странствующий еврей.

На подоконник присел голубь. Покрутил головой, вспух расправленным пером. Посмотрел внимательно через стекло, коротко запустил негромкий моторчик воркования.

– Новость принёс, – сказал Боб.

– Хорошую?

– Благую весть.

Они смотрели на голубя. Тот важно ходил по отливу, цокал по жести коготками. Коричнево-белый, изгой среди сизарей. Дошёл до края, поворковал, улетел.

– Ты понял, что он сказал?

– Пора ложиться на крыло.

– Так и сказал? И ты – поверил?

– Дословно. Архангел Гавриил наказал Захарию немотой за неверие. Нина внимательно посмотрела на него. Потом обвела карандашиком контур губ, накрасила тёмно-вишнёвой помадой.

– Ну как?

– Я бы добавил увлажняющий блеск. Как визажист со стажем.

– Почему?

– У нас будет вечерняя прогулка.

– Резонно, – засмеялась Нина. Добавила блеск. – А теперь?

– Теперь буду сходить с ума от ревности!

– Задушишь?

– Затискаю в объятьях! – засмеялся Боб, схватил Нину в охапку, прижал, прикоснулся губами к губам, слегка облизнулся. – Какая вкусняга! И тонкий аромат. Букет!

– Ты всё пробуешь на вкус?

– И на цвет, и на звук. Потом ищу отклик внутри и думаю – на что же это похоже?

* * *

Они оделись, вышли на улицу.

Снежная каша под ногами. Нина взяла Боба под руку, прильнула. Морозец бодрил, словно был третьим, невидимым участником этой прогулки, но не мешал.

Людей в метро было мало. Они сидели «под руку» и смотрели в зеркальную темноту окна напротив, на мельтешение кабелей в глубине, за своими лицами.

На «Комсомольской» вошла темнокожая девушка, присела напротив. Кокетливо глянула на Боба чёрными глазами на шоколадном лице. Она была похожа на Нину.

Боб и Нина переглянулись, отвели глаза. Странно было и удивительно это поразительное сходстство!

Они сидели ладонь в ладонь, улыбались, переглядываясь через зеркало окна, стараясь, чтобы тёмная «копия» не заметила их улыбок и не приняла их с обидой на свой счёт.

– Значит, мы достойны чуда, – шепнул Боб. – А это – Богово!

– Восторг и удивление, – улыбнулась Нина.

– Излечат ли чудеса людские души?

Она посмотрела на Боба, потом на попутчицу напротив, отвела глаза в сторону, задумалась.

– Благодарность – состояние краткое.

Они поднялись с места и встали у дверей.

– Выход на Сретенский бульвар только через «Чистые пруды» или «Тургеневскую», – сказал Боб. – И Кузнецкого моста уже нет – засыпали! Я, когда вижу читающих глянцевые журналы, вспоминаю вот это:

– Школьная программа – «Горе от ума». Грибоедов.

– Хорошо учился?

– Не могу похвастаться. Но то, что заучил в школе, помню. Сейчас – труднее.

Завернули во Фролов переулок, немного попетляли. Вышли к монастырю на противоположной стороне.

Белый каменный забор. Зелёные изразцы по верху, былинные «звери». Вошли в монастырскую калитку. Тропинка чистая от снега. Иконы на стене справа, под козырьком. Каменный крест в память репрессированных, безвинно убиенных, почти прислонился к высокому глухому забору.

Боб троекратно перекрестился в полупоклоне. Прошли вперёд. Двое семинаристов шли от храма, разговаривали. Засмеялись, сделали несколько шагов вприпрыжку, оглянулись и пошли с улыбкой дальше – но уже неспешно, степенно, насколько это возможно в их возрасте.

Колокольня в стороне. Маленькая золочёная луковка. По центру храма – большой золочёный купол, по четырём углам – зелёные чешуйчатые купола поменьше. На них только кресты с позолотой. Белые стены.

– Храм Живоначальной Троицы в Листах, – сказал Боб. – У сына книжка есть – «Русские народные сказки», с рисунками художника Билибина. Очень похоже. Намоленный храм. Голову покрой, – попросил он Нину.

– Нечем.

– Возьми мой шарф. Здесь не осудят.

Боб подосадовал на себя за то, что не подумал об этом перед выходом. Хотя знал же, думал сюда прийти.

Нина вспыхнула, замахала руками.

У входа маленькая лавка, витринка – в ней свечи разной толщины. Жёлтые, весёлые.

Высовываются белыми хвостиками фитилей из серой бумаги.

Вторая лавка богаче: иконки, книги религиозные, научные, художественные. Лампадки всех видов – ручной работы, красивые. Елей освящённый, утварь.

Боб купил свечи. Прошли внутрь храма. Справа – распятие, прямо – алтарь. По обеим сторонам от входа – винтовые лестницы, деревянные, коричневые от времени. Лики Блаженной Матроны и Елизаветы Федоровны слева и справа.

Запах ладана. Боб жадно вдыхал этот аромат. Лампадки светились красными огоньками, словно указывали путь впереди.

Свод расписан тёмными ликами. Перед царскими вратами большой светильник – обруч, на нём в три яруса свечи.

Тишина. Служка, старенькая бабушка, поправляла свечу. Беззвучно, словно за стеклом, и видны только её движения.

Послышались слова молитвы. Звуки долетали, словно голубиное воркованье.

Зыбкие, как похлопывание воды о прибрежный валун. Откуда они шли? С высоты купола? Через узорные окна, минуя сонный столбняк воскресного пустого города? Из небесной беспредельности?

Успокаивали, словно говоря: «Страстотерпение возвысит и принесёт радость обновления и спасение через крест».

– Чтобы обрести жизнь, надо сначала её потерять? Чудеса, творимые Иисусом в начале проповеди, – через исцеления телесные, – убеждение простых смертных, что есть единственная возможность исцеления душевного – в Вере. Но и первые попытки апостолов терпят неудачу! Значит, основа чуда – в силе веры в Отца! Только после этого, в благодарность за искренность и силу любви к Нему, ниспослано будет Чудо! Особый знак!

Боб перекрестился. Поцеловал образ, приложился лбом к прохладной поверхности, подумал:

– Господи – пусть всё будет хорошо с этой женщиной!

Поставил первую свечу. Мысленно помянул во здравие близких.

Вторую – за упокой. Перебирал в уме родные имена, боялся пропустить кого-нибудь. Не спешил, да и не хотелось сейчас – спешить.

Третью зажёг и подал Нине. Та поставила её в медный, лоснящийся от масла цилиндрик подсвечника, с краю.

Свеча наклонилась влево и упала. Резко, словно кто-то толкнул. Потухла, лежала сиротливо на тёмном чистом полу, чадила тончайшей струйкой.

Нина смотрела на неё и хмурилась.

– Плохая примета, – подумал Боб и тотчас: – Чур, чур, чур!

Наклонился. Поднял свечу, запалил, оплавил снизу, укрепил, слегка покривив жёлтую мягкость воска тёплыми пальцами.

Пламя колеблется, гипнотизирует, приманивает что-то неведомое, о чём узнаешь, но позже. А если не вспомнишь того, что сейчас происходит, будешь недоумевать – отчего это, почему? Вера – свет, спасение. Гибель мраку и невежеству – свеча.

Было пронзительно тихо в полном людьми храме.

Иисус воскрешал мёртвых в тишине.

Постояли молча и вышли. Нина поправила волосы. Боб надел кепку. Долго шли переулками к «Тургеневской». Каждый думал о своём.

– Бо-о-б, – сказала Нина на ступеньках спуска, – не провожай меня дальше. Я должна побыть теперь одна.

Остановила жестом. Маленькая до слёз ладошка, исчерченная линиями, отметинками, углублениями. Стенограмма прошлого, настоящего, будущего. Спрятал в свои ладони её руки, подышал на синие веточки жилок на тонких запястьях, согревая и сам, теплея внутри.

– Хорошо. Я позвоню?

Она согласно кивнула, глядя в сторону. Потом посмотрела в глаза, прямо, внимательно, словно стараясь отыскать и запомнить самое главное, убедиться, что оно существует. Запечатлеть его, сохранить.

Они поцеловались.

Он долго не отпускал Нину, обхватил руками, держал. Смотрел в глаза, не моргая, пока слеза не стала наворачиваться.

Редкие прохожие обходили их. Молча, словно понимали суть происходящего, не беспокоили, не гневались по пустякам. Только взор опускали вниз, смотрели внимательно – нет ли льда на ступеньках, осторожничали.

Нина отстранилась. Поправила ему кепку.

Улыбнулась повлажневшими глазами, опять потянулась к нему. Касание – влажное и прохладное, упругие губы.

Легко сбежала по ступенькам, припрыгивая, как девчонка, взмахивая коротко руками, помогая себе не упасть, нырнула в тёплое нутро подземки.

Боб стоял в огромном куполе звуков и запахов морозного дня. Красный диск закатывался за край Москвы, пламенел, ослепляя, подсвечивал город огромным прожектором от горизонта.

– Солнце вернулось с работы, – подумал он. – А у меня хватило сил остаться, но не хватило сил, чтобы уйти – первым.

Он был словно в центре пустыни с названием Москва. И такая же безмерная пустота была у него внутри. И всё, что было вокруг, не могло её заполнить. Наоборот – скапливалось снаружи, ограничивало этот объём, делая его очень хрупким и личным, отделяло от мира и обосабливало. Становилось его и её пространством, в центре которого была хрупкая женщина, только что оставившая его на важном перепутье.

– Из чего возникает это щемящее состояние? Взаимное, созвучное маленькой женщине? Совсем недавно ещё незнакомой и до поры доступной лишь мысленно. Но бесконечно желанной и дорогой.

Чем занять себя, заполнить огромное, освободившееся пространство одиночества – без неё!

И горше, чем прежде, потому что он одинок – вдвоём, и несвободен, но знает меру своего одиночества и ревнует неистово её одиночество вне себя, стараясь защитить её от этого губительного состояния.

Пустота, безмерное пространство, в котором неведомо где, возможно, есть жизнь. Совершенно организованная, заполненная холодом белого металла, но пустая и бездушная.

Или она только зарождается, неуверенно, робко, ещё незряче. Ибо туда не дотянулась пока рука Создателя, и гибель подстерегает слепца без его участия.