Геныч позвонил вечером пятого января.

– Привет, старичок! У меня день ражжения через два дня, не забыл, надеюсь?

– Обижаешь! Сколько стукнет?

– Круглая дата – сорок четыре года! Тока цифры – квадратные, жизнь за них цепляется, да не всегда, кстати!

– Поздравляю заранее и будь здоров! Чтобы хрен стоял и деньги были! Это – если конспективно.

– Ты раньше времени порох не пали! Хотя в целом – согласен с такой жизнеутверждающей концепцией.

– Кто знает, где мы будем через два дня, – вдруг сказал Боб.

– Поднял настроение – загрустил, нахамил!

– Это я за внешней формой скрываю своё уважительное отношение к твоей персоне.

– Ладно! Попытка засчитывается. Какие планы на вечерок седьмого?

– Работа над собой, в тряпках, но с томиком Пушкина.

– Неплохо! Приглашаю в Театр эстрады. Концерт Виктора Третьякова – автора-исполнителя. Не всё же водку пьянствовать, по хатам сидеть! Слышал о таком?

– Слышал по телику.

– Что скажешь?

– Неплохо! Песня про «тюбик» – вообще шедевр. У меня винил его первый есть – «Колокола».

– В девятнадцать начало. Подтягивайся пораньше – в буфет заглянем, обмоем новорождённого, то есть – меня, отдохнём культурно. Василич тоже подписался. Билеты – за мной!

– Хорошо. Буфет – за мной!

– Только не кока-колу!

Седьмого Боб ушёл с работы пораньше. Не спеша доехал, прогулялся до Берсеневской набережной, полюбовался на мемориальные доски. Две трети фамилий ему ничего не говорили. Партийные функционеры, обласканные властями предержащими, временщиками. Как всё быстро сходит в никуда! Люди, книги, учения, партийные течения, литературные страсти и пристрастия!

Как прогулка по кладбищу: проходишь мимо чужих гранитных плит, и не трогают они ничуть. Так, для себя отметишь – с какого года по какой. Много? Мало? И дальше.

В своё время его неприятно удивила мемориальная доска Валерия Брюсова на голубеньком двухэтажном домике на проспекте Мира, где тот жил и умер при большевиках, – «член ВКП(б)». Великая заслуга для поэта! И стало понятно, почему его не любила Марина Цветаева.

Слева остался кинотеатр «Ударник». Вниз по улице Серафимовича, между мостом и Домом на набережной, просматривались парапет и Кремль на противоположном берегу – ярко освещённый, нарядный.

Настроение было хорошее – давно никуда не выбирался, теперь готовил себя к вечеру с друзьями, к авторской песне. Завернул за угол – мрак, нет обычной предконцертной суеты, пусто на стоянке, окна не светятся. Тревожный запах гари. В окошке для афиш объявление:

«В связи с пожаром в верхних этажах концерт автора-исполнителя Виктора Третьякова отменяется. Администрация приносит свои извинения. Билеты можно вернуть…»

Подошли Василич и Геныч. Особенно расстроился Геныч:

– Вот ни хрена же себе из дома пишут! В кои-то веки соберёшься – и такая подлянка! Ну так и толкают в бытовой алкоголизьм!

Молчали, жалели Геныча.

– Губерман? – спросил Василич.

– Нет, мой… самопал! – сказал Боб. – Страдания рождают стихи! Искру высекают, даже на морозе!

– А мы – не сдамёся и не свернём с избранного пути! У меня есть свежая идея! Здесь неподалёку салон тантрического массажа, давно собирался зайти. Вот и повод представился! Случайностей не бывает. Поэтому приглашаю вас, господа, в «Лотос»!

– А это как? – спросил Василич. – Там не стиральный порошок предлагают? Понюхать?

– Массаж! Релакс без секса! Расслабуха. Восстановление подорванного здоровья и отдых голове, туловищу и чреслам!

– Тогда всё правильно. Не «Чебурашкой» же его назвать, салон этот. Вертеп! Притон разврата! – ворчал Василич.

– Спокойно, дедушка, к прениям перейдём позже, лучше направляйте записки в президиум.

Вывеска «Лотос» светилась на морозе синими лепестками.

Небольшое помещение. Столик, кожаные кресла и диванчик. Рядом – стойка. Кофеварка. На столике альбом. Пластмассовые цветы, конфетки-«сосунки» в стеклянной вазе. По стенкам – танцы индийские, слоны, обезьяны. Красиво оформленные тексты:

Чувства, а не техника. Сердце превалирует над разумом, а эмоции над правилами. Красивый способ выражения самых прекрасных чувств.

Это – тантрический массаж !

Он существует одновременно как часть красивой любовной игры и как путь к духовному и телесному процветанию. Такой массаж строится на абсолютной гармонии и взаимопонимании любящих, потому что никакое мастерство здесь не выступит лучше, чем взаимное доверие и единение. Такой массаж приносит не только здоровье , но и большое удовольствие. Однако помните: Тантра учит – только отдавая, можно получить. И потому учитесь не только принимать, но и делать хорошо любимому человеку. Только так вы достигнете той самой гармонии, растворившись в которой, вы почувствуете все прелести тантрического массажа . Запомните: никакие правила, знакомые вам из какого-либо другого массажа, здесь не действуют! Жёстких рамок для ваших действий не существует. Главное – не техника, а чувственность, и вы выступаете в роли половинки единого целого, где вы способны фантазировать так, как вам подсказывает сердце.

Вы вправе выбирать либо комбинировать на ваш вкус.

Мы предлагаем программы для семейных пар и любовников, массаж для дам.

По вашему желанию его выполнит девушка или юноша.

В альбоме были фото девушек. Лица, полуприкрытые прозрачными накидками или искусно скрытые в тени, подготавливали «интригу» будущих встреч.

Цены в прейскуранте разные:

– Платиновый релакс (с последующим включением «всего тела»), двухчасовой: 2400 руб;

– Золотой релакс («тотальный уход от проблем»), полтора часа: 1850 руб.

– Серебряный («наслаждение от прикосновений»), один час: 1300 руб.

– Обычный (ознакомительный): 1100 руб. в час. Очевидно, эта цена должна была напомнить о сказках «Тысячи и одной ночи».

Геныч чувствовал себя уверенно, а Боб с Василичем – не очень. Оба попали в такое заведение в первый раз.

Геныч выбрал Зухру, Василич – Лейлу. Боб не знал, на ком остановиться. Если бы не компания, он уехал бы к себе в Бирюлёво и почитал.

Геныч быстро перекинул несколько страниц и ткнул пальцем в Наргиз. Подмигнул и поднял большой палец. Боб согласно кивнул.

Охранник поднял руку. Вышла вызывающе накрашенная дама за сорок. Все повторили ритуал. Она улыбнулась и исчезла. За ширмой произошло небольшое движение.

Охранник махнул рукой – следуйте за мной!

Небольшой коридорчик, слева и справа по три двери. Тёмно-зелёный палас заглушал шаги. В полной тишине охранник указал пальцем – кому в какую дверь зайти. Проследил за ними, пока не скрылись за дверьми.

Комната в стиле восточных сказок, но без роскоши. На широком ложе с резной деревянной спинкой – пурпурное покрывало с широкими оранжевыми полосками. Над ложем два изображения в индийских одеяниях, лицом друг к другу. Подписано восточной вязью – Шива и Шакти. Плотные шторы, полумрак. Свечи по углам, дурманящий аромат благовоний.

Протяжная индийская музыка.

– Вам помочь? – шепоток сзади.

Молодая женщина в шальварах и короткой жилетке. Грудь, неестественно упругая, дразнила сосками. Лицо славянское, но чёрные густые брови, прорисованные на переносице, яркая косметика, «бездонные» глаза делали её лицо «восточным».

– Я сам, – громко сказал Боб, – пока ещё в состоянии.

– Тс-с-с, – она приложила пальчик к губам. – Не надо разговаривать.

Музыка и благовония успокаивали, усыпляли. Боб разделся, замешкался с трусами, застеснялся не по-взрослому и остался в них.

– Там за ширмой – душ, – тихо сказала она.

Слева от входа за драпировкой оказалась душевая со сдвижными стенками. За ширмой он сдвинул её в сторону – такая же кабинка. Похоже, одно помещение разделили на два.

Поплескался под душем.

Вспомнил про «часы». Представил себе счётчик, как в такси. Накинул белый махровый халат и вышел.

Его одежды не было, куда-то её спрятали. Чтобы не раздумал?

«Наргиз» почтительно склонилась, прикрыла лицо – ладошки домиком – покорную рабу изобразила. Приблизилась мелкими шажками. Неспешно, ловко раздёрнула узел на поясе. Провела ладонями по его плечам, халат скользнул к ногам.

– Ложитесь на живот, руки вдоль тела, – шепнула в самое ухо, возбуждая лёгким касанием.

Послушно лёг. Прикрыл глаза, уловил новый запах. Сквозь смежённые веки – пламя свечей. Колеблется, блики мелькают. Музыка и благовония. Ни зимы за окном, ни печалей – лёгкость осталась.

Она мягкими, уверенными движениями плавно массировала спину от самого затылка. Масло делало касания невесомыми, нежными, согревающими. Одно движение перетекало в другое, словно мячик перекатывался под её руками.

Одна ладонь снизу, другая сверху. Потом наоборот. Спина, ягодицы, ниже – между ляжками, по ногам.

Пятки, ступни – и вновь от плеч.

– Ложитесь на спину. – Опять вкрадчиво, еле слышно.

Он перевернулся.

Она уже только в шальварах. Небольшая грудь, круглая, аккуратная, крупные тёмно-вишнёвые соски. В руках изящный флакончик. Тонкая золотистая струйка стекла в ладошку. Отвела его руки от туловища, нежно прикоснулась к плечам, разминая, массируя. Глаза приблизились, тёмно-коричневые, почти чёрные. Боб отразился в них.

Лёгкий пушок по овалу лица, подсвеченного трепетным пламенем свечей.

– Вот откуда это восточное выражение – «персик», – подумал он.

Она прикоснулась сосками к груди Боба, медленно опустилась и скользнула вдоль его тела вниз. В нём вспыхнуло нарастающее желание. Она качнулась, груди поочередно прикоснулись к члену, которым сейчас можно было играть в лапту.

И снова – её глаза-глазища! Гипнотизирующие, бездонные, как южное ночное небо.

Она ворожила руками, и тепло волнами расходилось по всему телу.

Боб расплавлялся, умирал и рождался вновь. Не было ни времени, ни места, а была могучая энергия, которая уносила его в неизведанное. А руки, чудо-руки уже взлетели к плечам, и хотелось, чтобы они вернулись туда, где были только что!

И, словно услышав его мысли, руки заскользили в аромате масла вниз, подчиняясь незнакомому ритуалу. Задвигались, ускоряясь ритмично, вверх-вниз, вверх-вниз, приводя в движение живой поршень, набухавший изнутри взрывом, доводя до исступления, возбуждая и увлекая.

Боб сгрёб Наргиз в охапку, не владея собой, на грани срыва. Уложил её рядом, вдыхая аромат и ощущая влажность тела, стал торопливо искать поцелуя. Она увернулась. Он поцеловал грудь, слегка прижал губами – соски упруго отозвались.

Она ловко выскользнула. С улыбкой, понимая – как опасно сейчас кричать, пугать. Только вкрадчивый шёпот, словно больному в горячке:

– Нет, нет, нельзя! Только тантра! Успокойся, мы лишь на полпути к блаженству.

Её правая рука широкими, размашистыми движениями взлетала над «сокровищем» Боба, скользила. Движения были равномерными, влекли за собой, втягивали, заставляли двигаться вместе, подчиняли единому ритму.

Волны внутри становились всё горячее, появилось лёгкое покалывание.

Неожиданно в музыке проявился ритмический акцент барабанов, стал явственней, совместился с ритмом движения рук.

Вспышка! Судорога, конвульсии. Мощный протуберанец извергнулся из раскалённого, напряжённого тела, делая его лёгким, невесомым.

Прикосновение. Боб открыл глаза. Она стирала ладошками следы извержения и растирала его грудь, руки круговыми движениями, возвращала к реальности.

Опустошённость и расслабленность.

– Мы выползли на сушу из пучины морской, – шепнул он. – Плазма нашей крови на девяносто процентов состоит из морской воды, поэтому кровь солёная.

– Океан страстей, – задумчиво, отрешённо прошептала она. – Лизнула пальчики: – Да, солёная, морская.

Потом улыбнулась своим мыслям, ловко скинула шальвары, скрутила верёвочки шёлковых трусиков, гибкой ящерицей скользнула, прижалась к Бобу.

– Помогите теперь мне.

Боб медленно шевелил мягкий живой бугорок. Словно пальцем цеплял струнуи приминал её сразу же. Ускоряя движение, почувствовал, что бугорок твердеет, набухает.

Она уловила ритм, задышала чаще, поворачивая голову влево, вправо, постанывая Боб наблюдал со стороны, и это было странно, и неожиданно, и ново. Не изведанное раньше ощущение. Она вскрикнула и прикрыла рот ладошкой. Конвульсивно вздрогнула несколько раз.

– А-а-а-а! – запричитала, словно в забытьи, и затихла. Только грудь поднималась, да лёгкая испаринка на лбу и над верхней губой.

Боб прикоснулся губами к её соску.

– Спасибо, Наргиз.

Она вздрогнула, открыла глаза. Улыбнулась немного рассеянно.

– Спасибо. – Ямочки проявились на щеках, превращая её в девчонку, искреннюю и бесхитростную.

– А почему мы говорим всё время шёпотом?

– В тантре рекомендуется молчать.

– Тантра закончилась, – возразил Боб. – Хочешь стишок?

– Хочу!

Она засмеялась:

– Танка одинокого самурая?

– Экспромт чистой воды. Мысль – как взмах ресниц.

Кто-то торопливо прошелестел по ковру коридора, настойчиво постучал костяшками пальцев в тонкую дверь.

– Прощай, радость за деньги! – грустно сказала она. Лицо поскучнело. Быстро встала с ложа, подхватила откуда-то сбоку алый шёлковый халатик, запахнула деловито. Сложила ладошки, поклонилась. Халатик распахнулся. Двойняшки-соски дерзко поманили, взволновали ненарошностью своего появления, вновь пробуждая желание.

Она прикрыла грудь. Кокетливый взгляд – мельком. Два «импульса» в чёрных глазах подмигнули, поманили и спрятались за ресницами.

* * *

Боб лежал, смотрел в складки шёлковой драпировки на потолке. Ему было стыдно.

– Предатель. Корчил из себя романтика, а сам – настоящий циник! Поддался минутной слабости. Но разве я изменил той – неведомой и почти незнакомой? Массаж – механическая радость, принёсшая отдых измученной плоти, но не душевный покой. И теперь одно торжествует, ухмыляется в своём довольстве, другое корчится от пощёчины. Как если бы я был с куклой, хорошо запрограммированной, симпатичной, но куклой, роботом. Да перестань кокетничать! Хорошо – и всё! – оборвал он себя.

В дверь вновь постучали, напомнили: «Время!».

Боб встал под душ.

За ширмой кто-то плескался, сплёвывал, мурлыкал вполголоса. Боб слегка отодвинул край ширмы. Вода шуршала по клеёнке. К нему спиной стоял голый Митяй. Вдоль позвоночника вертикально синела наколка: «Рабочий класс – становой хребет». По краю коротко стриженных волос бежали мелкие буковки: «раб кпсс». Он отковыривал чешуйки побелки с потолка, разжёвывал их, мурлыкая песню.

Боб задвинул ширму. Закрыл воду, растёрся, согреваясь. Чья-то смуглая рука просунула через шторку его одежду, положила её на стиральную машину.

В «предбаннике» за столиком сидели улыбчивый Геныч и хмурый Василич. Чуть в стороне стояли три «наложницы», потупив очи. Бутылка шампанского, разовые стаканчики, как в буфете на вокзале, и плитка шоколада «Алёнка», памятного ещё со школы.

Геныч размял плитку пальцами, откупорил шампанское. Оно сдержанно пух-х-х-хнуло, высунулось пузырчатым шариком за край горлышка и съехало вниз, в темноту толстого зелёного стекла.

– Я бы на этом флажке, – показал Геныч на горлышко, – писал: «При утечке газа – звонить 04»!

Он наливал в стаканчики, пена быстро заполняла их и так же быстро исчезала, снова нахлобучивалась на края стаканчиков, пока они не наполнились до самого верха. Сбоку было видно, как выпрыгивали и разлетались в воздухе мелкие пузырьки.

– За тебя и твоё здоровье! – Василич поднял указательный палец левой руки. – Как сказал великий Михал Василич Ломоносов: «Легче настоящее здравие соблюсти, нежели потерянное возвратить!».

Выпили тёплую сладковатую жидкость. Самые шустрые пузырьки обстреляли кончик носа острыми шпажками. Слегка опьянило от расслабленности ли, от выпивки натощак, – но быстро прошло.

– Спасибо, парни, – сказал Геныч искренне. – И вам, юные кудесницы, южанки-тантричанки!

Шторка колыхнулась. Девицы заметили это, молча поклонились, засеменили гуськом к выходу. К напитку они не притронулись.

– Шторки – неплохая вещь! – подумал Боб. – Дешевле дверей, не хлопают. Можно незаметно уходить, приходить, подсматривать. Менять цвет, фактуру в зависимости от убранства комнаты. К тому же на Востоке с древесиной неважно.

Он был недоволен собой.

* * *

Вышли на улицу. Постояли. Боб и Геныч закурили.

– Какая-то недосказанность сконцентрировалась в атмосфере, – заметил Василич. – Вы не находите, господа?

– Воистину, – ответил Геныч, – какая-то неприкаянность в природе и настроении.

– Идеи летают в воздухе! Как снежинки, как упругие пузырьки шампанского! – продолжил Василич. – Надо лишь протянуть руку, и когда самая шустрая присядет на ладонь, тотчас же аккуратно поставить её на землю! Она встанет на ножки, начнёт ходить, говорить и радовать, и мир станет другим! Он станет лучше. Правда, ненадолго. Но о грустном – не сейчас!

– Последний романтик, – улыбнулся Боб.

– Ну что ж! Слова не мальчика, но мужа! – сказал Геныч. – Едем в Сокольники. Есть партийная явка и ключи от нея! Цивильный двухкомнатняк. Хозяева вернутся не скоро. А мне велено полить цветы, накормить-напоить птицу. – НИРВАННА, – сказал начитанный Василич – надо расшифровывать как «нучно-исследовательская работа в ванной»!

– Ладно! Член корр! – сказал Геныч, – Перед этим благим делом зайдем в «буфет» на районе! Ну, как идея, молочные братья?

Идея понравилась. Разбегаться не хотелось. К тому же была «тяпница», она же «питница», она же «святая Петка» – одна из самых почитаемых святых у славян.

Завтрашнее утро уже не казалось мучительным воскрешением, а представлялось неспешным, с завтраком в весёлой дружеской компании.

Пошли к метро. Линия № 1 – Сокольническая. Станции, одинаково выложенные однаковой плиткой, словно один большой общественный туалет.

– Имени Лазаря Кагановича, – вспомнил Василич. – Сталин «отблагодарил» за снос Храма Христа Спасителя, Сретенского монастыря, Сухаревской башни. Почти сорок тысяч расстрельных списков с его подписью. Тихонько дожил до перестройки, на Фрунзенской набережной…

Боб промолчал. Не к месту было. Они сейчас в другом «слое» памяти.

«Всплыли» на поверхность под ураганный ветер на входе. Он здесь круглый год. Дует из подМосковья, из метро. Напротив – пожарная каланча, справа – огромный небоскрёб: задавил всю округу, как утёс-гигант.

Люди-сэндвичи ходят, постукивают валенками в галошах. В глаза бросаются «афромосквичи»: должно быть, из Университета дружбы народов, подрабатывают.

На белом поле – «НКВД – сверхприбыль в «народном метро»! Пять акций по сто рублей, и вы – участник большого проекта!»

Зашли в магазин. Над кассой яркий транспарантик: «НКВД ждёт вас!».

– Как расшифровать это «НКВД»? – показал рукой Василич.

Кассирша смутилась:

– Началнык дал. Нэ знай ничё.

– Давайте остановимся на «русском фаст-фуде», – предложил Василич: картошечка отварная, огурчики, капустка квашеная, сельдь-филе, хлебушек «Бородинский», сметанка «тридцатиградусная».

– Квасок! – подхватил Геныч. – Однако, господа, я бы предпочёл селёдочке – балтийскую килечку в винном соусе!

– Вопрос решаемый! – согласился Василич.

– Сальце! С витамином «це», чтобы не было морщин на лице! – добавил Боб. – И лучок!

– От оргазма полового – к оргазму пищевому! – сказал Геныч.

* * *

Раздевались в прихожей, пыхтели, толкались в тесноте, в зимней одежде. Вдруг – явственно:

– Кого там чёр-р-т пр-ринёс? – трескучий старческий голос.

Замерли.

– Я вас, блядей, насквоз-з-зь вижу! И за версту чую!

– Привет, Эдичка! – радостно закричал Геныч. – Не пугайтесь, это попугай.

Смешная получилась фраза.

Прошли в комнату. Справа от окна – клетка: среднего роста человек спокойно сможет разместиться. В ней сидел нахохлившись большой белый попугай. Хохолок жёлтый, словно цветочной пыльцой припудренный. То распрямлял, то собирал забавный «ирокез». Перья на щёчках приподнял-опустил.

Увидел компанию, по жёрдочке заходил вперёд-назад. Лапку одну приподнял, будто руку, приветствуя.

– Даёшь краба, мореман!

– Он из Одессы, – объяснил Геныч, – хозяину друзья привезли на день рождения. Под настроение такие «коленца» выдаёт – обоссышься!

– Сам поссы и пар-р-р понюхай! – тотчас подтвердил свою незаурядность попугай.

– Не будем будоражить птицу. Геныч взял с тахты большую павловскую шаль, накрыл клетку.

– Мр-рак! Мр-рак! Мы у негр-р-р-ра…

Эдичка невнятно бормотнул что-то ещё и затих.

На цыпочках вышли из комнаты, Геныч прикрыл створки двери.

На кухне Василич принялся чистить картошку. Боб открыл банку кильки, стал потрошить и складывать филе на тарелочку. Геныч нарезал солёные огурцы, заправил подсолнечным маслом квашеную капусту, туда же нарезал колечками лук, перемешал в глиняной миске.

Водка стыла в морозилке – «Кедровка».

Крышка приподнялась над кастрюлькой, закипела вода.

– Картошку не соли, – попросил Геныч, – каждый посолит по вкусу, а утром покормим Эдичку остатками.

– Классно! Как в деревне: что не съели – курям, на задний двор!

– Не скажи, – возразил Геныч, – надо ещё фрукты, орешки, творожок – обязательно! И печенье сливочное любит.

– Он, часом, не в семье биндюжников рос? – спросил Василич. – Поливает, как из огнемёта! Палец в клюв не клади!

– А может, он не парень? – поинтересовался Боб.

– Не-а! Парень! У «парней» – какаду глаза чёрные, а у «девиц» – карие, – объяснил Геныч.

Василич уже сливал воду, раскладывал дымящуюся картошечку на тарелки.

Присели к столу. Настроение – лучше не бывает!

– Настоящий лукуллов пир! – восхитился Василич.

– С этого места поподробнее, – попросил Геныч.

– Когда нас поражает изысканность стола, обилие блюд, роскошь, – мы называем это «лукуллов пир».

Римская республика считалась самым богатым и могучим государством древнего мира, весь мир поставлял римским гастрономам удивительные продукты: повара богачей жарили павлинов с острова Самос, рябчиков из Азии, журавлей из Греции. Закусывали устрицами из Южной Италии, на сладкое подавали египетские финики.

Были даже кушанья из соловьиных язычков!

И вот в Риме, где ещё недавно славили подвиги героев, самым известным человеком стал великий обжора – консул Лукулл. Говорят, он был образованным человеком, смелым воином, совершил поход в Армению. Но сейчас никто уже не помнит, что Лукулл был полководцем и что он владел огромной библиотекой, куда допускался каждый ценитель литературы. Расточительство и обжорство Лукулла, роскошные пиры – вот что запомнил мир!

– А теперь – давайте выпьем за Геныча! Чтобы он умер, но не сейчас, а через сто лет, и не от болезней, а от руки ревнивого соседа!

Они выпили.

Геныч посерьёзнел, задумался.

– Да! Я один раз с пятого этажа по водосточной трубе уходил, как не звезданулся! На всю оставшуюся жизнь наука – так думал. А через три недели – снова уходил по чердакам!

– Сердцу не прикажешь! – сказал Василич.

Спорить с ним никто не стал, разлили по второй. Василич поднял рюмку:

Пусть будут у тебя, дорогой Геныч, – очаг, крепкий сон, знание жизни и людей уважение дома и на работе, здоровье, душевный комфорт и оптимизм! Давайте радоваться тому, что есть! И тем маленьким радостям, которые есть сегодня, простым человеческим радостям, первая из которых – любовь к женщине. Маленькой конкретной женщине, которой очень без тебя плохо!

Но давайте не будем о грустном. Особенно в такой день, когда на свет появился наш товарищ, уникум по имени Геныч! Пусть где-то ходят Хуаны, Джоны, Пьеры, Мойши, Янеки, Самвэлы, Мамеды, и прочая, и прочая! Геныч – именно Геныч – один!

– Алаверды к Бобу, – Василич поднял руку, как в школе.

– Спасибо! Товарищи! Мы присутствуем при рождении человека! Встречаем его первый крик! Что мы слышим? В этом крике – «сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе», как сказал пролетарский поэт. Это событие привело к глобальным катаклизмам! Проснулся вулкан Фудзияма, во Франции забастовали работники транспорта, курс доллара продолжал снижаться, а баррель нефти рухнул! Уго Чавес предложил сотрудничество Лукашенко. Такая вот «генная инженерия»! Так выпьем же за здоро-ви-е Гены. Ибо, как гласит восточная мудрость, – жизнь начинается там, где есть хороший набор генов! И века подтвердили бессмертие фольклора!

– Сильно! – сказал Геныч. – Особенно Фудзияма слезу вышибла.

– Если задуматься – набор хромосом на 90 процентов – одинаковый для всего живого, и лишь одна пылинка превращает этот набор в крысу, воробья, человека, лошадь. Кто это всё совершает? Невероятная случайность или определённая последовательность? Предлагаю тост – за человека в человеке!

Выпили. Чудненько хрустела капустка, огурчик пружинил на зубах, возбуждал жажду. Но квас стоял в холодильнике, ждал своего часа, а рюмки наполнили вновь.

– Василич, а скажи-ка мне – понравилась ли тебе тантра? – спросил Геныч.

– Честно?

– Тока так! А к-к-как ещё между товарищев?

– Да я посидел, музыку послушал, Лейле-Кристине этой помог реферат доделать, по экономике транспорта. Поговорили. Хорошая девчонка, одна у мамы, без папы росла, ну кто её защитит?

– Так удочерил бы! – сказал Геныч.

– Зачем вот так сразу! Между прочим, им с такими «перцами», как я, интереснее! Что ей ровесник расскажет? Как ухаживать будет? Да у него одна извилина в башке! А в ней – одни блядки!

– А вы посидели в обнимку, поплакали.

– А чё-то мы тосты трубим, а песен не поём? – бодрым голосом спросил Василич.

– Действительно! – вскинулся Геныч. – Какая ж свадьба без баяна!

– У меня отец строил железнодорожные мосты, – заговорил Василич. – Жили, как правило, в рабочих посёлках. Несколько компаний образуется, в каждой свой гармонист.

Выпьют – и на улицу, и давай песняка, кто кого перекричит. Мороз, жара – неважно, главное – что поёшь и как! Арии из опер не катили по простым соображениям – долго и не у каждого получится, поэтому частушки – первое дело! Я их много до сих пор помню. Особенно самую первую – с улицы принёс:

Родители в шоке – такой политически подкованный сын растёт, а вокруг – «как в трамвае: одни сидят, другие трясутся»!

– Сколько ж тебе лет, Василич? – спросил Боб. – Седины – немного!

– Седина бобра не портит! Чего тут кокетничать – не дама! Шестой десяток в полный рост!

– Ну, не скажешь! – удивился Геныч.

– Возраст – он не на морде, глубже – в душе! – Василич встал, подпёр указательным пальцем щёку:

Геныч поднялся в полный рост, распрямил плечи, задвигал ими, затряс:

– Экспромт! – закричал Боб. Мужики, слухай сюда!

– Неплохо! – одобрил Василич. – По горячим-то следам! Берём в свою команду!

Вдвоём с Генычем подхватили стол, к стенке приставили. И пошли друг за другом.

– Частушки бытовые, завиральные! Мы тоже робяты – не подарочек!

А уже Василич шёл по кругу следом за Генычем, приплясывал:

– Опа, опа! Зелёная ограда! Девки вые…и кота! Так ему и надо! – Геныч уже пьянел, и это было заметно.

– Достойно! – закричал Геныч. – Вот это любовь! Знойная Африка! Дышать нечем!

– Хорошо! – Василич раскраснелся, но двигался легко.

– А ну-ка поддай! Рязань – косопуза, Пенза – толстопята! – подзадоривал Геныч.

Василич засмеялся, развернулся, плечо опустил слегка.

И – без перерыва:

– Всё, – Геныч запыхался, – я – пас! Василич победил.

Вернули стол на место, налили и выпили.

– Когда перестройка грянула, – похвалился Василич, – в журнале «Огонёк» опубликовали подборку частушек, на целый разворот. Ни одной новой не нашёл! Все до одной знал!

– А! Вспомнил! – крикнул Геныч:

Василич тут же подхватил:

– Гигант! – Геныч был в восторге. – Просто – энциклопедия!

– Люблю я это дело, – скромно потупился Василич.

В чёрном квадрате окна, в правом углу – ярко, неожиданно – высветилась комета. Жёлтой ниткой мелькнул хвост. Словно спичку зажгли во мраке о шершавый коробок панельного дома – и бросили в заросли голых деревьев парка «Сокольники». Снег зашипел загасил небесную искру.

Боб был уже почти уверен, что его «пропажу» зовут – Нина!

– Желание загадали? – повернулся Геныч к Бобу. – Чё молчишь – калькулируешь?

– Не успел, переключался на «здесь».

– И я тоже! – расстроенно сказал Геныч. – На тут и сейчас.

– Между здесь и среди тут! – подхватил Боб.

– А я – успел! – засмеялся Василич, почёсывая левую ладонь о коленку. – Не волнуйтесь, други, поделюсь! Проблемы там, где не делятся, а у нас – нет проблем!

– Мы – осколки разбитых часов! Ты – пружинка, я – шестерёнка! Мы ищем возможность быть полезными, но без стрелок – кому они нужны. А нас мучают вопросы: почему, как же так, нам ещё ходить и ходить, сноса нет! «Не кочегары мы, не плотники!» Страна готовила нас к другим подвигам, и мы болтаемся по инерции, как ромашка в проруби. Запустили нас в тоннель и говорят – успеете добежать до следующей станции, пока вам паровоз пятки не отдавит, – будете жить, а нет – мы не виноваты! И мы семеним ножками, суетимся, изображаем чего-то! На службе государевой платят мало. Воровать? Тоже надо уметь! В бизнесе – там акулы ходят стаями! – Геныч уронил голову.

– Какой вывод? – спросил Василич.

Геныч посмотрел на него долгим взглядом, словно что-то припоминая:

– Жизнь коротка – лови моменты! А пойду-ка я спать! Утро вечера мудренее. – Поднялся тяжело и, покачиваясь, пошёл в комнату. Рухнул на тахту, да так, что пружины взвизгнули под тяжестью. И захрапел, застучал длинный порожний состав, который пока весь не проедет – грохотать не перестанет.

Что толку на него злиться? Любуйся и жди, когда последний громыхнёт.

Выпили молча. Боб глянул на часы – почти пять утра. Что было дальше, утром не вспомнил.

Проснулся от настойчивого звонка в дверь. Разлепил глаза: лежит на коврике под батареей отопления на кухне.

Трель не унималась. Боб пересилил себя, встал, побрёл к двери. Замок, как назло, сразу не открылся.

Звонок не утихал.

– Чего вы там – война, что ли!

Наконец-то открыл. В дверях стояла дворничиха в форменной куртке. Куртку распёрло на груди, оттуда торчал знакомый жёлтый хохолок. Ба – Эдичка!

– Чёй-то вы – птицу заморозить решили?! – строго спросила тётка.

– Н-нет. – Боб плохо соображал спросонья.

– А он уже с ветки чуть не падал начал, как я его словила! – делилась она впечатлениями. – Вороны начали шуметь! Поднимаю голову, а он – о! – раскачивается! Вот-вот рухнет! Коты уже нафуфырились, носами крутют! Я бегом за стремянкой!

– Счас разберёмся, – сказал Геныч. Он тоже встал. – Спасибо, мать! Счас. – Вышел. Вернулся, протянул ей мятые пятьдесят рублей – Буду ходатайствовать в Совете Федерации о представлении на медаль «За безупречную дворницкую службу»! Открытое письмо федерастам!

– Да ладно вам! Всё шутите. – Дворничиха взяла деньги, сунула в боковой карман. – Ценная, видать, птаха.

– Гоголь привёз из Италии. Память о прабабушке. Она с ним состояла в переписке. – Принял осторожно попугая в руки. Эдичка поводил хохолком вверх-вниз, клюв открыл, лапку сморщенную одним когтем вперёд протянул, будто поздороваться хотел.

– Счастья вам в личной жизни, добрая женщина. Я бы не пережил его ухода! Это семейная реликвия! – Геныч закрыл дверь.

Василич вышел в коридорчик. Они прошли в комнату Эдички. Шаль валялась на полу, дверца клетки была приоткрыта, форточка тоже. Комната выстудилась.

– Шаль шёлковая, – сказал Василич, – соскользнула, а этот прохвост, видно, когтями клетку открыл. И – фьюить – на волю, на остров Сулавеси! В стаю какадучью! Кака… кака… довую.

– Какадиную, – помог Боб.

– Надо покормить парня! И согреть. – Геныч замотал его в шаль. Достал из клетки блюдце для воды, тарелочку. Пошёл на кухню, вернулся вскоре с остатками картошки. Творожок с другого края, орешки. Эдичка вертел головой, молчал. «Ирокез» расправит, уберёт, «щёчки» надувает, словно обиделся. А за что? За недосмотр!

– Не дай бог когти откинет! Он же стоит, как иномарка! – хлопотал Геныч.

Эдичка глотнул из блюдца. Встрепенулся, тряхнул головой, хохолок разогнал «на максимум», пытливо глянул маслеными глазками:

– Рома! Р-рома!

– Нет рома! – отрезал Геныч. Повернулся к приятелям: – Я ему водочку плеснул в блюдце. Немного совсем, для сугрева, чтобы гланды не опухли.

Клетку закрыли тщательно, наверняка. Вышли из комнаты. Эдичка что-то бормотал негромко – будто пьяный перед тем как упасть в сон, не раздеваясь, на коврик. Вдруг вскрикнул:

– Концер-р-т окончен! Пр-р-росыпайтесь! Лю-ю-у-ди…

– Хр-р-рен вам-на блюде, – в тон ему сказал Геныч.

Посмеялись, потопали на кухню.

Самое поразительное, что он не просто говорит, а к месту! – дивился Василич. – Не у всех людей это получается! И лапку тянет здороваться!

– Что ты хочешь – какаду. Да ещё одессит по воспитанию! – сказал Геныч.

Попили крепкого чаю, опохмелились по три рюмахи и разбрелись в разные стороны. Каждый в свою «деревеньку».