Вечер пятницы. Благословенная пора. Впереди два дня, которые можно посвятить своим делам. Боб любил этот вечер. Телевизор не включал. Изредка? отвлекаясь от книги, поглядывал на чёрный глянец экрана, и ему виделась бесконечность, равная бессмысленности, гибельная, как чёрная дыра, в которой гасится любая энергия, – попадает в середину, и всё! Исчезает.

Возвращался к книге, думал о прочитанном. В последнее время предпочтение отдавал стихам: старался отыскать тех авторов, что в своё время было не достать, андеграунд или неопубликованное. Лежал на диване в старом безразмерном свитере, упрятав ноги в клетчатый плед. Рядом – записная книжка, карандаш. Как больной поэт Некрасов на репродукции с известной картины в учебнике «Русская литература».

Зазвонил телефон.

– Здорово, кабан-клыкан! – весело сказал Геныч.

– Здоровей видали!

– Дрыхнешь?

– Не-а. В тряпках, «Все ведмеди спят, и все зайцы спят, только я не сплю – думу думаю!»

– А чё тут думать, айда в баню завтра! Василич подписался, Михалыч дал добро. Зимние «обмороки» выпарим и смоем.

– Куда?

– На Гиляровского.

– Это Ржевские бани, что ли?

– Совершенно ага!

– Идём! – сразу согласился Боб. – А что взять с собой?

– Своё утомлённое боди, остальное – на месте. Время тотального дефицита прошло!

– У меня не боди – гранёное тело! – возразил Боб, чтобы немного пообщаться. Восемь граней, как на стакане? Или пресс – «шесть коробочек», как говорят англичане. – Генычу тоже было скучно.

– Поболе будет! Граней – как на брульянте.

– Кстати – ты знаешь, кто гранёный стакан придумал?

– Ленин в Шушенском?

– Почти угадал. Он был могильщиком, а не гранильщиком! – Геныч подержал паузу. – Скульптор Голубкина – исторический факт!

– Ты про стакан – с намёком?

– Канешна, а заодно и помоемся! Знаешь, как здорово после баньки!

– Угу – особенно первые три месяца!

Геныч засмеялся:

– В полдень у входа.

– Единственное, что нельзя изменить – это место встречи!

– Будем брать кассу!

– И шайку!

– Нормально – «Боб со своей шайкой». Плотно не завтракай! – напомнил Геныч.

Игривое настроение Геныча передалось Бобу.

Прикрыл глаза на секунду – и уснул. Проснулся так же внезапно. Двадцать минут третьего.

Встал, разделся, выключил свет. Снег падал крупными хлопьями. Будто усугубляя тишину мира, пряча убожество бетонных «бараков», лоджии, забитые всяким хламом, язвы от колёс машин, запаркованных на газонах, превращая голые, чёрные деревья и кусты в короткую сказку – кто успел, прочёл, остальные мимо пробежали.

Времена года придумали люди, у природы свой календарь.

Бабушка наверху ходила по квартире и пронзительно пела романс «Сквозь чугунные перила ножку дивную продень». Очень старалась. Потом долго двигала стулом по полу. Наконец угомонилась. И он забылся сном.

Проснулся рано, но настроение было хорошее.

Шлёпки, свежие трусы, майка, носки, большое махровое полотенце. Заварил термос зелёного чая без сахара. Термос – бывалый, потёртый, с видом китайского водопада.

Вышел в коридор, звякнул связкой ключей. Пекинес из угловой квартиры визгливо заголосил. «Дворянки» снизу подхватили, зашлись в истерике.

Потолки в подъезде чёрные от копоти. Почтовые ящики изуродованы, как мишени на полигоне, битком забиты печатной рекламой: торчит, как фитили, искушает – подойди, чиркни зажигалкой! Несколько ящиков уже горели. Так и остались рыжими, поржавели.

Свежий морозный воздух. Автобуса долго не было.

Стал уже слегка подмерзать, но мысли о парилке поднимали настроение. На столбе самопальная реклама: компьютерная помощь, выведение насекомых, нарколог с огромным опытом, пластиковые окна, металлические двери, организация переездов, ясновидящяя – отворот-приворот, законная регистрация – купить-продать, сдать-снять!

Пришли два автобуса. «Икарусы», ещё советской поры.

Вместе с Бобом в салон вошла собака. Не шмыгнула, а с достоинством – вошла. Встала посередине «гармошки». Широко расставила лапы, умело балансируя. Чёрная, лохматая, по виду – шнауцер.

Над кабиной – бегущая строка: «Любовь умирает от усталости, а хоронит её забвение». Это что – следующая остановка? Кто-то придумал. То ли в ожидании, то ли от усталости?

Быстро домчались до метро.

* * *

Огромная очередь вливалась в Каспийскую улицу. Люди несли деньги в офис ООО «НКВД» под большие проценты. Толпа была разбита на сотни. Старшие сотен каждые два часа сверяли списки. Потом можно было сбегать на рынок, попить пивка или перекусить шаурмой. Царило оживление и оптимизм. Боб обратил внимание, что некоторые поглядывали на небо.

– Должно быть, ждут манны небесной! – подумал он.

В углу вестибюля станции спали собаки – словно старые, пыльные шубы, небрежно брошенные в угол. Приехавшая псина осклабила жёлтые клыки. Чёрный хвост завернула между задними лапами, башку опустила, принизилась.

Человеку труднее выражать свои эмоции – у него давно отпал хвост.

Группа гастарбайтеров скучковалась у схемы. Изучают долго, в упор, шевелят губами.

– Таганка ердырлык чиггарлик мерденик гырдымкардар? Курская тандрыг нурлык?

– Яхши! – кивают головами, соглашаются, но упорно продолжают смотреть на схему.

Станция «Царицыно». Было – «Ленино».

Дымные нахлобучки фабричных труб, шестерёнки, блюминги, колосья, трактора.

Серп и молот. «Вся власть Советам!» Мрамор – цвета запёкшейся крови, с прожилками.

Не тревожит мрамор, не будоражат память погибшие революционеры.

Вывеску поменять просто. Труднее вымести событие из сознания. Несёт река времени песчинки, падают они на дно. И вот уже скрылось событие, не стало живых носителей памяти о нём. Бывшая жена на огороде у бабушки нашла медаль за севастопольскую кампанию 1853-1856 годов. На обратной стороне – «На тя господи уповахом, да не постыдимся во веки». Не просто было медаль заработать, на подвиг пойти, а вот – валяется на земле!

Занялась «заря» в тоннеле, выскочил поезд. Белые «лампасы» разъехались в стороны, спрятались. Пёс-путешественник с достоинством вошёл, улёгся по центру прохода, башку на лапы положил, глаза прикрыл. Профессор, а не собака!

«Осторожно, двери закрываются».

Электричка, словно купальщик по отлогому берегу, въехала на мост через Москву-реку. Из приоткрытого окна запорошило мелким снежком. Барбос вздохнул.

Переглянулись. Он башкой покивал. Поздоровался. Чёрный, лохматый. Шерсть свалялась на боках колтунами. Глаза тёмные, выразительные грустные. Ошейник не новый, но приличный – кожаный, потёрт в меру. Из прошлой, за хозяином – жизни?

– Куда путь держим?

– До «Павелецкой».

– Далековато.

– Там народу много – легче прокормиться. На ночь сюда возвращаюсь, к таджикам в подвал. Спокойно тут – район спальный. А объедать их не хочется. Они добрые.

Глуповатые, конечно, как птицы. Любят канавы копать. Двор мести.

– А с бомжиками? Не пробовал? Спи себе в картонной коробке!

– Убежал. Бомж просил под меня денег. Пропивал всё. Бил вечерами. Злость срывал за жизнь свою бестолковую. Потом слезами заливался, прощения просил – противно.

– Сам-то из каких будешь?

– Сталинская овчарка, русский терьер. Курсы закончил трёхмесячные, с отличием. Подтвердил служебную квалификацию!

– И много вас – таких «профессоров»?

– Примерно за полсотни по всем линиям наберётся.

– А я поначалу решил, что ты шнауцер.

– Похож. И только. Барри назвали: группа «На-На» хозяину нравилась. Он жене меня подарил. На день рождения. А её – не спросил. Сам вечно в разъездах. Жене не до меня. Шпыняли, шпыняли. Потом мадам уговорила отдать консъержке на её садовый участок. Эх – хорошо было! Потом та умерла. Приют собачий. Смог убежать. Даже сейчас холка дыбится. Оказался на улице. К уличным коблам не прибился – примитивные они, хамоватые. Неинтересно. И вот – никому не нужен. Такого наслушаешься! Многие шарахаются. А я – что? Держусь пока. Но – свободен!

– Понимаешь людей?

– Больше трёхсот слов! Сейчас уже и мысли по глазам читать научился. Нужда заставит. Но лучше бы не понимал вовсе! Такое городят! Тоска, как в полнолуние!

– Да! А я вот – квартиру снимаю. Недалеко тут. Холостякую. Так что – прости, не могу взять тебя. А мне хочется иногда повыть, но – нельзя, брат!

– Чую. Домашние ароматным ополаскивателем сильно пованивают. От тебя – обычный запах опрятного человека. Я очень не люблю запах несвежего белья. Мятно-арбузно-клубничный аромат жвачки. Особенно в понедельник и в пятницу. «Шанель», «Кашарель», «Хуго Босс». Выдыхающееся пиво, семечки, запах резины и шпал, шаурма, чебуреки. Букет ароматов! Перегар. Нос, рот, потные ладони.

– Может, в цирк попытаться – с такими талантами.

– Конкурс большой, близко не подойти, ну и вид соответствующий. Каштанка – это исключение!

– А так – ты вольняшка? Свобода! Уходи когда хочешь, возвращайся, когда надумаешь… Путешествуй себе.

– Свобода зависит от длины поводка!

– Если он есть.

– Он всегда есть – так воспитали. Оглянись и подумай…. Прощай, брат! – Барри поднялся. – Пора мне.

– Ни пуха!

– К чёрту.

Повилял мохнатым пальцем купированного хвоста и вышел на перрон. Лохматый, спина слегка прогнулась – не молод уже. Когти по плитке цокают – давно не стригли. Шерсть словно пылью припорошена. А голову прямо несёт, с достоинством. Остановился, в глаза посмотрел по-человечьи.

Двери закрылись со вздохом. Поехали!

Боб вышел на «Новокузнецкой», чтобы пересесть на «Рижскую».

Переход. Впереди девица в короткой курточке. Мелькает голая спина, джинсики с блёстками. Радикально-чёрные волосы торчком, пирсинг.

Разговаривает по мобильнику:

– Уписаться! Прикольно вчера было. Пресс-конференция. Кароче – начальник метрополитеновский. Планы, кароче – басни, слушаю, смарю – ну, думаю: «Бля, да метро это реально круто!». Кекс один пытает – чё в Жулебино метро не строят? Тяжко же в Москву добираться! Чума! Не, ну реально. Построить ветку-другую до Питера? До Твери? Я – знаю? Кароче! Город резиновый, чё ли? А метро? Реально в вагон с третьего нырка! Это чё – нормально! Писец ва-аще! А так, ва-аще, с виду нормальный мужик. Голос – шёлковый, журчит, бля! Журналюгам впаривает, а на морде у него: Мне-то какая разница – та ветка загружена, эта перекрыта, пацаны, ваш прондблем, реально, я ж на машине!» Ну, посмеялись, кароче – потом по пиву.

Жёлто-оранжевый, весёлый вестибюль «Рижской». Мемориальная доска с фамилиями погибших в теракте в последний день августа 2004 года.

Морозный зимний денёк.

Боб любил такую Москву. Несуетную, не сводящую с ума.

Движение спокойное, пробок нет. Транспорт не задыхается от обилия пассажиров. Раствор улиц не перенасыщен машинами, непролазной кашей на дорогах, сутолокой, раздражением. Честно заработанный выходной, хочется его продлить. Гуляешь неспешно.

* * *

Незаметно добрался до улицы Гиляровского. На углу – стройка. Фасад сохранили – старинный красный кирпич, остальное новодел – промывной бетон. Спешат, пока цены высокие.

Геныч и Василич уже прибыли.

– Ну, зима! – сказал Геныч, потирая руки, – холодинг и холодрыгинг!

– Нормально! – возразил Василич, – минус шесть, самое то!

Дедок с клетчатой сумой – «мечта покупанта», торговал вениками. Большие, шумливые, на хороший хват – как для себя. Берёзовые – шестьдесят рубей. Дубовые – семьдесят.

– Издалёка? – спросил дедка подошедший Михалыч.

– Подмосковные мы.

– Может, из Брянска, радиоактивные? – пошутил Геныч.

– Ни-ни! – замахал руками дедок. – Ни боже мой!

– Я бы учуял, – сказал Василич. – Я эту заразу, как фокстерьер, за три кэмэ асисяю! Когда заготавливали? – спросил он, поворачивая веник в руке.

– Аккурат на третьей неделе после Троицына дня. Дождей не было, хорошо лист усох, крепко сидит – не обсыплется.

– Правильно! – одобрил Василич. – Ну, дубовый-то чуть позже готовят.

– Истинно! – подхватил дедок.

– А почему дубовый дороже? – спросил Геныч. – Технология-то одинаковая.

– Э, мил-человек! Дуб-то реже встречается. Пойди его найди, да нагни. Это-ть берёзку, как шнурок, скручивай, а дуб упорный!

– Значит, берём так: две «берёзы» и один «дуб»! Первые – по два захода, а уж дубком лакирнём на финише, когда все чакры-мантры и поры раскроются! – сказал Василич.

– Молодца, верно соображаешь! – похвалил его дедок, вертя в руках две сотенные бумажки. – Десяточку, пожалуй што, скину, – он полез во внутренний карман куртки. – Всё ж таки – опт!

– Так у тебя получается, продукция – дороже барреля нефти, – сказал Геныч.

– Не знаю я этого! – обиделся дедок. – Какая ж тут нефть? Причём здеся нефть?

– Это он так, – извинился за Геныча Василич, – пообщаться хочет с живым человеком, соскучился, озверел в городе. Не надо сдачи, оставь, товар-то качественный!

– Дак что ж это? Я же напьюся вечером!

– Почему? – удивился Геныч.

– А проще простого, – дедок строго глянул на Геныча. – Моя-то старая – главбух!

Ёрш её медь! Всё сосчитала, до прутика, как финский банк!

– Это как?

– А вот так – денег ей принесёшь, обратно – хрен получишь! Поэтому всё, что сверьх того – моя добыча, всё, что натрапил! Ну не в банк же нести-то! Вот мы с Гришкой-соседом – он провёл ребром корявой ладони по горлу, – значит, целебной-то росы и усугубим!

– А что ж тут – десяточка всего, с чего пить-то?

– Эка! С сотенной сдачу не берут, веришь! Москва! Полтыщщы бумажка – фантик!

Пока общались, люди собрались. Примерялись, присматривались, словно цветы к юбилею покупать надумали. Сумка опустошалась на глазах.

В бане было чисто. Кассир, моложавая тётка, улыбалась за стеклянным окошком. Не на морозе же стоять, на рынке с «челноками», – в уюте, тепле, мужики комплименты рассыпают.

– Пятьсот пятьдесят рублей один билет.

– Ты дедка зря обидел, – сказал Михалыч Генычу, – славный дед. А нефтяная качалка – вон где, – показал за окошко кассы. Достал бумажник: – Сегодня я плачу.

– Скажешь тоже! – возразил Геныч. – Ты скалькулируй: тарифы на воду, особенно на горячую, аренда, зарплата, ремонты-профилактика. Хорошо, где нас нет! – заключил он экономический обзор банного бизнеса.

Был почти аншлаг, но несколько мест оставалось. Публика всё больше компаниями и группками. Место такое баня!

Банщик, кореец Юзеф, в белом халате и длинном белом же переднике, ловко нёс из буфета поднос: три стакана зелёного чая в пакетиках-«презервативах», две кружки светлого пива и большое блюдо дымящихся «черноглазых креветок».

Предбанник большой, почти квадратный. По верху, под потолком, оживляя белую кафельную плитку – мозаика: синие квадратики изображали волны, чайки парили над ними под крутым углом.

Сирен морских – не было.

Три гипсовые композиции с видами старой Москвы: извозчики, околоточный на перекрёстке у фонаря, дамы в шляпках и кринолинах, чопорные господа в котелках и с тросточками.

Как соотнести две темы – морскую и старинную Москву? Что этим хотел сказать автор? По периметру помещения – кабинки, как купе в вагоне. В каждой столик посередине, слева и справа от него коричневые дерматиновые лавки, зеркало над головами сидящих. Крючки для одежды, резиновый коврик – ничего лишнего.

* * *

В их «купе» уже висела одежда. Было видно – двое.

Рядом шумела большая компания. Валялись кучами красноватые креветочные панцири, рыбные очистки. В центре квадратного стола – трёхлитровая бутылка «Посольской» с ручкой сбоку, два больших термоса, бутерброды с килькой. Надо всем – аромат рыболовецкого причала и рюмочной. Слегка запинаясь, неестественно белотелый сивочубый мужик рассказывал:

– А был у нас прапорщик, Лёха Юрков. «Шкворень» до коленок! Пока ешалон на Дальний Восток катил, приголубила его проводница. Ага! Проходит время, учения окончились, вернулся Лёха домой. А она, видать, в документиках-то его адресок вычислила и письмецо написала, но попало то письмецо, заместо Лёхи прямо в ручки белые Лёхиной жёнки! Открывает, а тама с первых строк: «Здравствуй, милый Лёша! У тебя не херочек, а золота кусочек!». Жена – за сковородку!

Компания дружно засмеялась, все наперебой заспешили свои истории рассказать.

Разделись наскоро, полотенцами опоясались, пошли в моечную. Тазы свободные ополоснули, веники кипятком залили. Лист распрямился, вода побурела. Аромат – дух захватывает.

– Ты глянь! – восторгался рядом здоровенный мужик. – Веник полежал в кипятке и новые листочки пустил, гляди – веточки оттопырились!

Прошли в парилку на разогрев – первый заход.

Хорошо дышится – настой леса, трав, сухого дерева. Слева крышка круглая, как люк на подлодке. За ней – камни раскалённые: в воду подбрасывать, создавать целебную ароматность пара.

Тазик с водой на лавке, рядом черпак с длинной ручкой.

Прямо – несколько ступенек, большой деревянный полок.

Парилка! Сердце русской бани. Тонкое дело – не перевлажнить пар, не разогнать его до неуправляемого состояния, когда уши сворачиваются в трубочку, а дыхание сбивается, колючим становится, обжигающим. Чтобы не скатывались люди с полка поспешно, а чувствовали себя комфортно, от мыслей дурных, хворей и усталости освобождались. Возрождались к новой жизни, чистой, хорошей.

Но и пересушенный воздух – тоже не в радость! Жжёт тело, раскаляет, в горле сухость, дышишь носом, как в пустыне, и думаешь – скорее бы её перейти. Какое ж это наслаждение – пытка добровольная.

Сердце должно работать ритмично, правильно, без крайностей и перекосов. Тогда и жизнь потечёт нормально.

Пятеромлели на лавках.

– Тапки сымайте! – скомандовал с полка, из небольшого марева, дебелый мужик.

Разулись, пригнувшись, поднялись на полок. Пол обжигал ступни.

– В этой бане уже двести пятьдесят лет тапочки сымают, одна такая в Москве, – пояснил мужик, – даже в Сандунах такого нет!

– Лефортовские-то нынче будут? – спросил его жилистый, как скрученный корень, рукастый, загорелый до запястьев мужичок с противоположной лавки.

– Грозились. Они к двум обычно добираются, – ответил толстяк.

– От славно! Ромашку принесут?

– Не-е-е! – встрял из угла ещё один, худой, морщинистый, прятавший под лавку ноги в узлах вен и с корявой наколкой «Они устали». – Этот раз грозились эквалипт принести.

Тёплая дрёма, что-то невидимое потрескивает в топке за дверью. В моечной – гулкий шум голосов, льющейся под напором воды. Словно затаился на дне, а наверху заняты обычными делами. Выныривать неохота. Приятно и бездумно. Пот стекает, тело пошло розовыми разводами.

Несколько раз дверь приоткрывалась: заглядывали, окидывали взглядом парилку. Словно искали кого-то. Вдруг ввалилась ватага, быстро разместились на полке. Новость принесли:

– Лефортовские прибыли!

Неспешно вошли трое мужиков лет пятидесяти. Была в них неторопливая похожесть людей, знающих, зачем пришли и как здесь всё организовать, чтобы людей потешить, себя показать достойно и всем получить удовольствие – на миру!

– Ну что, славяне – взопрели? – спросил голубоглазый.

– А-то! – радостно отозвались с полка.

– Соскучились?

– Знамо дело лисапед – ноги едут, жопа нет! – ответил дебелый и слегка подобострастно спросил: Как погода в Лефортове, Данил Петрович?

– Счас мы расшмандоферим процесс, – сказал Данила, пропустив извечный московский вопрос о погоде мимо ушей, и поднял вверх правую руку: – Слабовато у вас тут – дохловатый парок-то. – Приоткрыл топку. Зубами открыл пузырёк, который был у него зажат в левой руке. Пробочку осторожно положил на лавку около. Плеснул немного коричневатой жидкости в таз. Налил туда воды из-под крана. Подцепил немного большим черпаком с длинной ручкой и ловко кинул в раскалённое жерло топки. – Привычно, уверенно. Малиновое марево слегка потемнело там, где влага коснулась его испепеляющей поверхности. Послышалось сильное шипение, и лёгкое белёсое облачко пара исторглось в парилку. Аромат эвкалипта, резковатый, немного медицинский, заполнил помещение.

Рдели внутри малиновым жаром, искажались горячим муаром камни.

Данила сделал пять бросков, стараясь закинуть каждую очередную порцию подальше.

Раскалённые камни шипели, туманное облако уползало вверх по чугунине створок. Температура плавно, но ощутимо поднималась.

Мужики стали ложиться на пол, покрёхтывая, словно жалуясь, истекая обильным потом. Но терпели.

Данила прислушался к чему-то, кинул ещё один раз, с лязгом прикрыл жаркую амбразуру. Полез по ступенькам наверх, мужики раздвинулись, пропуская. Он встал в центре, между лежащих, снял с пояса большое синее полотенце, обнажив чёрную папаху причинного места, и завращал полотенцем над головой, разгоняя пар и на глазах покрываясь потной росой.

– Ой, бля, – глухо выдохнул, застонал кто-то, вжимаясь в пол.

– Молчи, не блякай! Пар съешь – терпи! – строго сказал Данила.

Нетерпеливый послушно замолчал.

Мужики постанывали, уткнувшись в согнутые локти потными лицами, терпели себе во благо. Так бы все и всегда – по ходу жизни.

Пригрезилось Бобу, что он в далёком доисторическом лесу, уснул на лужайке под эвкалиптом. Солнышко припекает, а он чувствует, как бодрость и здоровье вливаются в него. Дышится до самой глубины, словно подзабыл он, как это правильно делать, соскучился, вспомнил неожиданно и рад этому открытию. И он вновь и вновь, взахлёб, с упоением, как изголодавшийся, вдыхал, наслаждался густым настоем. Радовался и дивился этому чуду, простому, как зачатие, и сложному, как жизнь.

Послышались хлёсткие шлепки веников. Горячий воздух запульсировал, жар наплывал зыбким туманом, становился нестерпимым, словно выдержку испытывал, и уже несколько человек скатились с полка, поспешно нащупывая мокрыми, скользкими ступнями тапки у края лестницы.

Путали свои и чужие, левые с правыми, не сразу попадая, словно чужими ногами.

– Сдались, беженцы! – радостно сказал голубоглазый, отирая пот с лица.

Ватага стала расползаться из парилки.

Кто-то в бассейн с ледяной водой направился моржевать, кто-то под холодный душ, кто-то присел на скамью в помывочной, отдышаться перед новым заходом.

Остались самые выдержанные. Данила спустился ещё подбросить пару – спецзаказ для стойких!

Боб сполз с полка, ополоснулся в душе «летней водой» и пошёл в предбанник.

Компания за большим столом по-прежнему нагружалась пивом и водочкой, слегка осовела, но разговор продолжался.

– …И вот этот мужичок встал на лавку, – размахивал руками очередной расказчик, а между дамской и мужской парилкой – дверь, обычная. Только сверху небольшой зазор. Ну, он башку повернул и секёт: чего там бабы делают! ГОЛО-систые! Немолодой мужик-то, а любопытный, как пацан. А те – заметили лазутчика! Да как завизжат – уши заложило. Да. А одна кипяточку набрала в ковшик ды ка-а-ак ему в зенки залепила! Мужик в голос заорал и бегом к холодной воде! И никто его не пожалел! Засранца!

– Есть такие, – солидно сказал другой. – Всю жизнь у них детство в жопе поигрывает! Любознайки хреновы!

В купе было многолюдно. Компания была в сборе, плюс двое незнакомцев, чью одежду Боб прежде заметил на крючках. Сидели плотно, как в общем вагоне, трое против двоих.

– Здравствуйте, – сказал Боб, – разрешите?

– И вам не хворать, – подвинулся моложавый мужчина. Слегка удлинённый нос с горбинкой, волосы короткие, лицо вытянутое. Худощавые всегда кажутся моложе, чем на самом деле, это толстые выглядят старше, а потому – солидней.

– Борис, – протянул ему руку.

– Варлам.

– Мефодий.

– Очень приятно. Имена какие необычные, – сказал Геныч.

– По святцам. Варлаам – сын божий, ноябрьский, а Мефодий – идущий по следу, в апреле именины.

– И говорок у вас не столичный.

– Правильно, – сказал Варлам. – Из Сибири мы, красноярские.

– Чолдоны? – спросил Михалыч.

– Там не только чолдоны живут.

– Я когда дочери имя подбирал, – сказал Василич, – в словаре русских имён много удивительного обнаружил. Например – Усфазан! Павлин, Мамерт. Елпидифор, Феофилакт!

– Натощак не выговоришь! – сказал Геныч.

– Зато за каждым – ангел-хранитель, потому что по святцам. Имена одинаковые, и тёзка стоит за спиной, невидимый, охраняет.

– Библейские имена, – заметил Михалыч, – древнееврейские да греческие. Как шло православие, так и имена следом.

– В первые пятилетки, – вспомнил Василич, – давали имена: мальчик Дуб – «Даёшь Упроченный Бетон». Днепрогэс строили. Или вот девочка – Сосна: «Социалистические Основы Советской Научной Агрохимизации»! И где за этим забором – человек?

– Опа! – восхитился Геныч. – Как ты эту абракадабру запомнил!

– Так, на досуге, но долго запоминал.

– А баня хорошая, – сказал Варлам.

– Бани в Москве издавна славились, – кивнул Михалыч.

– Когда Кремля ещё не было.

На Боровицком холме, на Подоле, у реки стояли, там, где Красная площадь и старое здание МГУ. Без бани не обходилось ни одно важное событие в семейной жизни. В деревнях женщины рожали в бане, а на девишнике подружки невесту обязательно парили в бане. Кое-где существовал обычай на второй день свадьбы отправлять в парилку жениха и невесту вместе, чтобы была счастливая совместная жизнь и многочисленное потомство. Или вот – на поминках друзья умершего шли в баню, на сороковины. На могиле иногда оставляли банный веник: это должно было символизировать очищение души перед Богом.

– Ты ещё мезозой бы вспомнил! – сказал Геныч.

– В древнем Риме бань было много, большие. Там были библиотеки, аллеи для прогулок. Проводили в них целый день. Бесплатно! – продолжал Михалыч.

– Удивительно, – Василич взял со стола половинку дубового листа. – Гляди, как его искусно погрызли, паутиночкой! Клещ, что ли?

– Непарный шелкопряд, – уверенно констатировал Варлам, разглядывая ажурный каркас листка. – Царь-дерево – дуб! На него покушается громадное количество врагов. В Европе подсчитали – больше пяти сотен. Только вредителей листвы – почти две сотни: шелкопряды, совки, пяденицы, моли, пилильщики, листовёртки, орехотворки, листоблошки… Мефодий, кто там остался-то, ты помогай давай!

– Тля, клещики. А на жёлуди? – вдохновился Мефодий. – Бабочки-плодожорки, долгоносики… Короедов только восемь видов! Древоточцев-древогрызов. Есть такой короед, «пожарище» называется: такие рисунки делает – целые композиции, орнаменты.

– Ни хрена себе! – подивился Геныч. – Китайский алфавит, десять тысяч иероглифов.

– А дуб стоит – веками! – сказал Варлам. – И заметьте, воздух в кроне – стерильный!

– Могучий символ! – заметил Василич.

– Берёза силу даёт, энергию, – продолжил Варлам. – Но возле дома лучше не сажать, женские болезни могут начаться в семье: она же плакучая, берёза. Из орешника посохи делали – нет усталости от этого дерева. Каштан – от бессонницы, ревматизма. Рябина – лекарство. Тополь энергию поглощает – вампир-дерево! Сосна – светлое дерево, но сердечникам – плохо! Одним словом, в сосняке молиться, в березнике жениться, – засмеялся. – А в ельнике – удавиться! Шутка!

– Откуда же такие академические познания? – спросил Михалыч.

– Из лесотехнической академии.

Мефодий утвердительно кивнул.

– Вы что же – прямо с делянки? – спросил Геныч.

– Не-а. Переквалифицировались в юристы.

– А что же – лес нынче не кормит?

– В академии был юридический факультет, специальность давал – юрисконсульт леспромхоза. Нравилось очень, а пришлось вот переквалифицироваться. Там сейчас другие законы, в лесу. Китай – рядом, ближе Москвы.

– Закон – тайга, медведь – хозяин? – спросил Геныч.

Варлам и Мефодий переглянулись, словно спрашивая друг друга – рассказать или не надо? Промолчали.

– Так вы что ж, и на красноярские «столбы» лазили? – полюбопытствовал Михалыч.

– А как же, много раз. Эка невидаль!

– Я бывал в Красноярске, – сказал Василич, – хороший город. В Енисей залез, в июне дело было, – и бегом назад. Ну, думаю, кокушки в реке остались, так ошпарило холодом.

– Как ГЭС построили – больше плюс восьми не бывает, – подтвердил Варлам.

– Мы там недалеко в студенческом стройотряде были, – продолжил Василич. – И местная училка влюбилась в одного нашего. Он, как водится: «Приходи на сеновал», а она отвечает, мол, только после свадьбы! Пошли в сельсовет, расписали их скоренько, свадьбу погуляли три дня. Пожили они до конца сезона. Свернулись мы, уехали.

Писал он ей письма, писал, но, видно, другие тётки ему стали ближе. Попросил друга в общаге – напиши ей письмо, что ваш муж, техник-механик Пупкин, погиб – геройски при испытаниях новых образцов техники. Ну – другу что, не жалко! Накатал и отправил. Проходит время, декан получает письмо от председателя сельсовета – ходатайствуем всем миром, чтобы переименовать улицу Дегтярную и назвать её именем героически погибшего товарища Пупкина. Декан обалдел! Вызывает нашего «героя», и понеслось по кочкам! Из комсомола даже хотели исключить. Потом простили. Выговорешник вкатили.

– Жестоко, – сказал без улыбки Варлам.

– Молодость! – вздохнул Василич.

– А, правда, Кацман, что вы были в молодости членом суда? – Ох уж эта мне молодость: членом туда, членом суда! – пошутил Геныч.

Мужики засмеялись, Мефодий задумчиво посмотрел на Геныча. Возникла пауза, все смотрели на Мефодия.

– Он такой, – сказал Варлам, – три дня может молчать.

– А потом? – поинтересовался Михалыч.

– Потом спросит чё-нибудь, а я уж и забыл, про чё речь шла – за три дня много чё наговоришь, начёкаешь!

– Тяжело ему в Москве-то, в таком тихом городе? – спросил Василич.

– Нормально, – ответил Мефодий и покраснел.

– Только с девчонками проблема. Познакомил с одной молчуньей – не то, говорит, я и сам молчун. С говоруньей – «у меня за вечер уши опухли, трещотка да и только»! – доложил Варлам. – Так, видно, и будет бобылковать.

– Тётки – они ушами любят, – напомнил Геныч.

– Она те скажет, за что любит, сама не ведает! – засмеялся Михалыч.

– Своей любовью любить не заставишь, – сказал Василич.

– Учёные доказали, – сказал Геныч, – любовь как чувство живёт четыре года. Потом превращается в привычку.

– Женатые? – спросил Василич Варлама и Мефодия.

– Нет пока, материальной базы нет, – серьёзно ответил Варлам. – Только жильём обзавелись.

– Уже много, в Москве своя квартира – целое состояние.

– Не своя пока, банка. Ипотека! – ответил Варлам. – Прикупили по уголку в башне – тридцать второй этаж!

– Как птицы на большом дереве, – неожиданно сказал Мефодий, зажмурился. – Кажется – Новосибирск видать в хорошую погоду.

Все посмотрели на него, ожидая продолжения, но он опять замолчал.

– Весь мир в долг живёт, и ничего, – утешил Михалыч.

– А вот у нас на курсе училась одна девица, – стал вспоминать Геныч. – Вся в учёбе, ни танцульки, ни посиделки – ни-ни! Библиотека – занятия – общага! Симпатичная, но её побаивались из-за такого рвения, стеснялись, что ли, хотя и уважали за оценки. Да она и не стерва была-то. И вот однажды на лекции, в большой аудитории, народу – весь курс, человек сто пятьдесят, сидим, скрипим перьями. А доска из двух половинок. На одной преподаватель написал, сдёргивает её вниз и собирается дальше расписывать свою науку. И вот тут наша красавица в полной тишине говорит:

– Иван Александрович, вы уже спустили, а я ещё не кончила! Пауза – секунды три. Потом такой смех – не остановить! Преподавателю смеяться не к месту вроде, занятия. Он отвернулся к доске, мелом упёрся, а самого трясёт всего!

Она покраснела, понимает – что-то не то ляпнула, а что? Слёзы! Парень рядом сидел, Матвей. Взял за руку, вывел из аудитории. О чём они там говорили до конца лекции – никто не знает до сих пор. Через четыре месяца поженились. Распределились в Ростов – на – Дону. Детей двое. Да уж теперь-то и внуки, должно быть, завелись.

– Когда чего-то не хватает, значит, что-то и куда-то улетает, – сказал Василич, открывая термос и наливая в крышку чай, – а потом другое прилетает. Ожидание любви – это как станция, на которую поезд может прийти, а может и не прийти. Нет у него расписания, точного маршрута, и остановится он здесь или мимо пролетит на полной скорости – никому знать, не дано! Сверкнёт мимо – заманчивый, красивый, и опять ты на перроне со своим одиночеством, и два одиночества не встретились, а так и остались каждое само по себе!

– Одинок – звучит, как одноног, – сказал Боб.

– Или одноок, – добавил Геныч.

– Созвучно, – согласился Василич. – Одно око, всё равно что полчеловека. Но – прочь, тоска, туга-печаль! Любовь, как вода – везде проникает!

Парок плыл над термосом, бодрый аромат зелёного чая.

– Согласно новейшей теории, зелёный чай – это недозревший чёрный! – сказал Геныч.

Я схожу за стаканчиками.

Варлам и Мефодий от чая отказались, «пшикнули», открывая жестянки с квасом, приложились к краю.

Публика за соседним столом уже была хороша: шумели, гомонили вразнобой.

– О! Классный анекдот! Волк споймал журавля и говорит: я тя счас съем! Ладно, говорит журавель! Куда ж от тебя денешься, так уж и быть, согласен, а тока разреши последнюю просьбу: дай сплясать перед смертью! Валяй, говорит волчара, пляши! Последняя просьба, как долг, в преферансе, – святое, на него не посягнёшь! Ну, журавель наш плясал, плясал, раскачался и улетел! Волк присел, лапу на башку положил и говорит – на кой хрен мне нужна была эта самодеятельность!

За столом вразнобой засмеялись.

Геныч вернулся, разлили чай. Стаканчики были горячие, пришлось ждать, когда остынут. От этого ещё больше захотелось пить.

– Это, видишь, кто на что поведётся, – сказал Геныч. – У меня знакомец есть, на радио всю жизнь трудится, – рассказывал историю. Редактор спохватился: День рыбака, надо что-то такое дать в эфир, необычное. Молодой корреспондент говорит – есть у меня загашник! Редактор обрадовался – иди, говорит, твори, выдумывай, пробуй! Тот взял магнитофон портативный, спустился в подвал к дворнику, налил стакан портвейна, сунул текст в зубы, тот и наговорил ему спьяну – с чувством, не без талантов был! Про то, какая у него, смотрителя маяка, почётная и ответственная задача, про ветры и шторма, романтику и прочую мутотень. После этого – скоренько подмонтировали, шум прибоя добавили, гудки теплоходные, чайки орут, дельфины свистят – я знаю, что ещё – кухня своя! Зашибись! И в эфир! Здорово получилось! Премию пацану выписали. Проходит примерно месяц, получают письмо. Пишет вдова смотрителя маяка: «Милые люди, муж мой уже полгода как умер, одна я осталась на этом острове, на краю страны, а передачу вашу прослушала и теперь всё время плачу, на маяк боюсь подниматься! Кажется, мне, что Андрей Палыч мой идет сзади, ступеньками похрустывает – страшно! Как жить дальше? Может, я не всё знаю, отпишите честно! Конверт с обратным адресом прилагаю». Ну, парнягу этого – на ковры! По начальству! Три месяца курьером работал. Учли, что талантливый, а за раздолбайство – наказали!

– Картина Шишкина, – вздохнул Михалыч.

– Шишкин любил сосну и дуб, – сказал Варлам. – Дуб для него, роща или одинокое дерево, – мощь, не подвластная времени, сосна – светлое дерево. Он всё знал про лес. Недюжинный был человечище, глыба! Столько картин написал, а превратили его с тремя медведями в общепитовский кич. Только вот умер от ерунды – ногу натёр новым башмаком, и сепсис.

– Не будем о грустном! – сказал Геныч. – Что-то члены стали зябнуть! Пора мослы погреть!

Все дружно встали.

* * *

Людей в помывочной было мало. Тощий пацанёнок умело запускал мыльные пузыри, любовался разноцветными переливами на их боках. А сам уж посинел слегка, так увлёкся.

– Вот так пишутся «мыльные оперы», – сказал Михалыч показывая на увлечённого пацана. – Вырастет и даст фору мексиканским сценаристам!

– Только не нагишом, – отозвался Василич.

– Кто ж его знает, творческий-то процесс! – возразил Геныч. Он вынул из тазика два веника, по одному в каждую руку, встряхнул:

– Молодец дедок! Почти все листья на месте. А пошутил, мол, какой лист отвалится, приноси, приклею.

Прошли в парилку, здесь было много народу. Температура держалась хорошая. Постояли со всеми, согреваясь. Капельки пота щекотали, сбегали по коже.

– Ну что – отдубасить тебя, Боб? – спросил Геныч.

– Сначала отберёзить, – попросил Боб. – А потом уж я тебя.

– Идёт! Ложись!

Боб постелил полотенце на полок. Прилёг на живот, голову на руки положил. Геныч махал вениками навстречу друг другу, словно закручивая горячий воздух. Проделал это несколько раз, повёл вдоль спины вверх, вниз. Жар катился по спине. Боб придержал дыхание, терпел – на то и баня.

Геныч попеременно хлестал вениками с разных рук. Неожиданно прислонил к пояснице один веник, вторым накрыл плотно, прижал, вдавил в тело.

– Вот оно! Спинку поправим, радикулит сгладим.

Несколько раз повторил это действие и снова принялся хлестать то левый бок, то правый, то вдоль позвоночника – несильно, но уверенно. Приподнял ноги, согнул, зажимая веник внутри сгиба. Отпустил и принялся хлестать подошвы, пятки, изредка с силой прислоняя к ним горячий веник.

Вошёл высокий, моложавый мужчина.

– Подбрось-ка, мил человек, – попросил Геныч, – товарищ замерзает!

Мужчина с лязгом приоткрыл круглую большую заслонку. Марево полыхнуло изнутри змеем-горынычем. Он взял черпак, подцепил немного воды из тазика на лавке напротив огнедышащей пасти.

– По чутку, – попросили с полка. – Камни, гляди, не залей.

Мужчина расчётливо вбросил пригоршню воды. Камни трескуче зашипели, принимая влагу. Топка выдохнула облачко пара. Жар повлажнел и почти сразу усилился.

Мужчина проделал так несколько раз.

– Ну, как?

– Хорош! – ответили из угла. – Лучше повторить через короткое время.

Мужчина задвинул черпаком крышку, положил его в тазик и не спеша взошёл на полок, пригнулся.

– Экватор! – втянул через зубы воздух. – Хорошо, Господи!

Боб встал с лавки, опоясался полотенцем. Сходил к тазику, смочил веники и принялся «обхаживать» ими спину и бока Геныча. Сделал несколько заходов и сам раскраснелся почти так же, как Геныч.

– Переворачивайся.

Геныч лёг на спину, прикрывая левой рукой причинное место.

– От поэтому хрен всегда влево смотрит, – прокомментировал небольшой мужичонко, сидевший на полу на коричневой фанерке. – Ещё в древности мущщына бежал на зверя с копьём в правой руке, а чтобы корень не болтался, он его левой рукой придерживал. И с тех пор – налево повернут. Академик Павлов доказал, великий русский ученый. Обследовал десять тыщщ мущщын и установил. Факт!

– Говорят, когда он умирал – рассадил вокруг учеников, и они записывали: вот сейчас пальцы похолодели, а вот уже коленки. До последнего вёл научные наблюдения, – поддержал с лавки напротив большой мужик с висячими боками и складками от подмышек до задницы.

В парилку вошли лефортовские, и мужики умолкли.

– Ну, будя, – попросил Геныч. – Шибко не гони по-первому разу.

Боб передал веники Михалычу, и они с Генычем вышли в моечную. Прошли к бассейну, разулись, поднялись по ступенькам и ринулись в ледяную пучину.

Вода бурно пролилась через край. Дыхание остановилось, тело покалывали миллионы острых иголочек. Боб проплыл от края до края – примерно метра три, вылез. Дышалось хорошо, свободно, студёный клин из горла исчез, тело раскраснелось мраморными разводами, от него поднимался пар.

– Благодать! – сказал радостно Геныч.

– Не успеешь совладать – опять благодать! – поддержал его старичок, знаток трудов академика Павлова, осторожно взбираясь по мокрым ступенькам.

Вернулись в купе. Приятная усталость, прохлада. Компания за большим столом ушла, и кореец Юзеф убирал за ними мусор. Непроницаемое лицо. Идеальный вариант обслуги – молчаливый, нетребовательный и трудолюбивый. А что он думает при этом…

Боб разлил чай. Геныч сходил на весы.

– Полтора кило всего скинул.

– Сейчас чаю попьёшь и снова поправишься.

Геныч потрогал бока.

– Надо немного сбросить.

– Массовый психоз! – успокоил Боб. – Ты же не толстый, а в меру упитанный, в расцвете лет и сил!

– Думаешь? – с надеждой спросил Геныч. – «Я старый, три года не был в бане, меня девушки не любят!»

– Нормально, не комплексуй!

– Ноги слегка коротковаты! – всё-таки нашёл изъян Геныч.

– С такими данными охотно берут в секцию плаванья! Конечности получаются, как плавники!

– Да уж поздно в секцию, – грустно ответил Геныч.

Вернулись остальные участники действа.

– С лёгким паром! – сказал Михалыч.

– Спасибо! С лёгким!

– Я после третьего курса в стройотряде был, в Болгарии, – рассказал Геныч. – Там студенты были из разных стран. На археологических раскопках работали. После работы – душ. Задумал им сказать на немецком языке – с лёгким паром! Мучились, мучились, а вытанцевалось в итоге «лихт вассер» – лёгкой воды! Не передаёт всей прелести. Возили нас и в турецкие бани. Валяешься на горячем, потеешь, водичкой поливаешь себя из мисочки, грязь размазываешь – не понравилось.

– Я в Вене, – продолжил тему Михалыч, – решил сходить в баню. Ну, думаю, общая – как у нас. А там, оказывается, общяя – это все вместе, и женщины, и мужики, и дети – такой получается колхоз!

– Ну и как впечатления?

– Да всем всё пофигу, никому ни до кого дела нет! Молодых не было. Меня одна баскетболистка на пятом десятке – конь, а не баба, как в угол задвинула!

– Кадрилась, что ли? – спросил Геныч.

– Да какой там!

– Я стока не выпью? – засмеялся Геныч. – Из этой серии?

– Именно!

– А парилка у них как? – заинтересовался Мефодий.

– Вставляешь такой… блок-коробочку, паром обдашь и дышишь. У нас лучше – целое действо, спектакль, можно сказать! И – общение же, вот что главное!

– На Руси баня долго общей была, – сказал Василич. – При Иване Грозном разделили на мужскую и женскую, а всё равно семьями парились. Позже Екатерина Вторая специальным указом разделила, но – банщикам, врачам и художникам разрешали вход на другую половину. При Петре Первом специальная банная канцелярия была. Только конструкция практически не менялась до сегодняшнего времени. Цари менялись, а баня – нет.

– Ну что, господа, – предложил Геныч, – на второй круг?

Потом пили чай, молчали – по-хорошему. Расслабленность, лёгкость и бездумность.

– Пойду подубасюсь напоследок, – сказал Василич.

Вскоре вернулся, скинул полотенце, повернулся спиной:

– Гляньте-ка, лист нигде не приклеился?

– Не-а, – сказал Геныч.

– Я тут как-то после бани ночью просыпаюсь, думаю – что там чешется под лопаткой? Оказалось, лист приклеился!

– Зря, штоль, пословицу придумали, – сказал Боб, – про разные выигрышные места.

Одевались, выходили в коридор. На двух диванах напротив курили и разговаривали. Кто-то «подсыхал», кто-то остывал после парилки, а кому-то невтерпёж подымить припёрло!

– Ну что, какие планы у народа? – спросил Геныч. – Народ хочет знать!

– Трибун ты наш народный! Какие ж планы могут быть после бани! – ответил Василич. – В буфет!

– Может, к нам? – предложил Варлам. – Только мы ещё не совсем обустроились.

Видно было, что ему не хотелось уходить от такой компании.

Переглянулись, молча приняли предложение.

– А это где? – спросил Боб. – Не в Кокосово-Борисово?

– Не-е-ет! На Ленинградке, в районе метро «Динамо».

– А-а! Знаю там башню, сине-белую – динамовские цвета футболок. Большой муравейник!

– Тридцать восемь этажей! – похвалился Мефодий.

– Надо провиант взять будет! – напомнил Василич.

– Да у нас там кое-какие запасы есть с родины, – сказал Варлам. – Разносолы деревенские, от родни передали.

– Хорошо, как раз в тему, – заулыбался Геныч.

* * *

Вышли на улицу. Мела сильная пурга, сбивала дыхание, приходилось отворачиваться.

Мокрый снег лепил наискосок, почти параллельно земле. Но холодно не было. Тело не зябло, наоборот, радовалось прохладе.

– То-то собаки клубком, носы уткнувши, спали! – сказал Боб.

– Какие собаки?

– В метро.

– Они там всегда спят! – кивнул Геныч.

– Не скажи! – возразил Боб.

– А сколько они вообще-то спят? Я так разумею – любют они это дело! – поинтересовался Василич.

– Я про кошек смотрел в «Мире животных», – сказал Варлам, – у тех суточный минимум – восемнадцать часов. А про собак не знаю.

– Да уж не меньше! – ответил Боб.

Они вышли к перекрестку, на проспект Мира.

Взяли два «убитых» жигуля, расселись. Тепло, уют, хоть и авто – никакое. Дух парной ещё преследовал, витал над ними.

В машине работало радио. Вслушались. Ведущая рассказывала:

– Сразу в двух районах нашли множество мёртвых свиристелей. Сначала – на Волгоградском проспекте. У дома № 6 ветеринары подобрали 34 тушки. Ещё три птахи оказались живы, но сильно ослабели. Версию птичьего гриппа специалисты вскоре отмели – не нашли признаков. Но в народе гуляла уже другая версия: птичек постреляли неизвестные хулиганы. Масла в огонь подлила информация: на трёх трупиках имеются отверстия, похожие на пулевые. А вскоре 12 мёртвых свиристелей нашли и на улице Народного Ополчения. Они были упакованы в мешочки и сложены в мусорный контейнер. Выяснилось, что это поработали дворники. Этих птах, как и предыдущих, повезли на вскрытие в городскую ветеринарную лабораторию. У всех выявили тяжёлые травмы, разрывы внутренних органов. Отверстия оказались вовсе не пулевыми, вкорее от ударов и уколов о ветки. Но у многих погибших птиц в пищеводе остались плоды рябины.

Ветеринары исследовали ягоды с кустов на Волгоградке и нашли в них этиловый спирт – 0,5 процента. Забродили от тёплой зимы. В общем, никто в птичек не стрелял. Наелись забродивших ягод, опьянели и потеряли ориентацию в пространстве. А что думает директор птичьего госпиталя «Зелёный попугай» Владимир Романов? Ему слово!

– После попадания плодов «пьяной» рябины в пищевод птица становится неадекватной. Причиной могут быть и высотные дома. Птицы видят своё отражение в стеклах, летят на него и разбиваются. В Московском регионе подобные истории со свиристелями уже были.

– Но ведь не все из погибших птах, как выяснилось, клевали рябину. Отчего же все умерли?

– Дело в том, что свиристели – птицы стайные. У них есть вожак. И, скорее всего, этот лидер, опьянев, потерял ориентацию и врезался в стену или в дерево. А остальные последовали за ним.

– Это было мнение директора птичьего госпиталя «Зеёеный попугай» Владимира Романова.

Зазвучала мелодия.

Водитель неожиданно засмеялся.

– Это, как бы, в продолжение темы. Летом в деревне отдыхали. Сидим за столом под деревом, в тенёчке. Вдруг с ветки над головой – прямо на стол, котяра, жирюга такой – к-а-ак навернётся, и гнездо вместе с ним. Два птенца голых, желторотых! Мы все кто куда от стола шарахнулись! Котяра, свин такой, по ветке дополз до гнезда, поживиться хотел, и сорвался! Как рванул с воплями – обезумел, как бы, на самом деле! – Водитель смеялся долго и с удовольствием.

– Ворона – самая мудрая птица, – сказал задумчиво Геныч.

– Вещунья, – подтвердил Василич.

– Это да-а-а! – согласился водитель. – И осторожная, сволочь. Рядом с людьми живёт, набирается всего!

– Помнишь, День птиц в школе, – повернулся с переднего сиденья Геныч. – Скворешники к деревьям привязывали, чтобы стволу не навредить.

– А что? – подозрительно глянул на него водитель. – И ничего плохого! Вон мой Сёмка, младшенький, всё у компьютера в три погибели, на улицу не вытолкать – погулять. Меня дак родители загнать не могли, а он уж сгорбатился на стуле.

– Я во втором классе шпулькой – проволока алюминиевая согнутая – в резиночку её «галочкой» заложил и стрельнул. Утёнок на пруду – кря-а-як! И ко дну. Прямо в голову. Да.

Полез, в чём был, в холодную воду. Достал его, закопал, и крестик сверху соорудил из веток. Плакал, переживал сильно. До сих пор помню те слёзы и горе – огромное, настоящее! – тихо сказал Василич.

Водитель внимательно глянул через зеркало заднего вида, промолчал.

– Природа своих детей не жалеет, – сказал Варлам. – Сможешь выжить – живи. До поры! Выбраковывает, соответственно – санитары на всех уровнях, каждый на своей ветке. Да и ветры-ураганы – тоже лес чистят от ненужных веток! Всё продумано.

– А сейчас у нас в студии гость – Виктор Третьяков. Песня называется «Птичка», – объявила ведущая и засмеялась чему-то своему, невидимому из полумрака такси.

Зазвучала бархатно гитара – соло.

Мелькнуло Миусское кладбище, Нижняя Масловка, Новая Башиловка. Выскочили на Ленинградский проспект. Пурга прекратилась. На дороге слякоть и каша.

– Здесь перед дворцом направо, – сказал Варлам.

– Бывшая Академия Жуковского? – спросил водитель.

– Да. Отобрали у вояк, реставрируют. Долго возятся, но не зря! Какое чудо из-под дряни вынимают!

Подъехали к громадине бело-голубого дома, занимавшего несколько кварталов. Мефодий, Михалыч и Боб уже поджидали их.

– У нас быстрей получилось!

– Мы по Ленинградке вырулили, – сказал Геныч.

– А мы ушли на Петровско-Разумовскую аллею.

– Москвичей мёдом не корми, дай только затравку – как пройти-проехать! – засмеялся Мефодий.

– Да уж! Где у вас тут закрома? – спросил Геныч. – Прикупить кое-чего?

– Мефодий, хорош балаболить, сходи, покажи. Остальные со мной, – распорядился Варлам.

Мефодий согласно кивнул и пошёл к переулку. Боб и Геныч передали свои пакеты Михалычу с Василичем и двинулись следом.

Дом заселялся. Грязь с ближней стройки растащили на новый асфальт. Около мусорного бокса валялись здоровенные пласты картонной упаковки, бечёвка, обрывки бумаги. Над кодовым замком, карандашом были написаны цифры: чтобы не ломали. В большом грузовом лифте – синим фламастером – «С приехалом, соседи». Другим почерком дописано: «и соседки».

– Такой «корабль» пока народом заполнишь, – сказал Василич.

– Да уж, тот ещё «Куин Мэри», – согласился Варлам. – Целый микрорайон к небу устремился.

На площадке было несколько дверей, все металлические, с большими «глазками», как донца стаканов. Горы упаковки и только узкие проходы к дверям.

– Н-да-а-а, – огляделся Василич, – ремонт и переезд – хуже пожара.

– Два переезда – один пожар! – отозвался Варлам, отыскивая в кармане ключи. – Да уж наездились по съёмным-то углам!

– Почем квадратный метр? Если не секрет, – спросил Михалыч.

– Штука триста баксов, пять лет назад вносил. Сейчас уже около пяти косарей, – ответил Варлам.

– Жизнь дорожает, задумчиво констатировал Михалыч. – А зарплата та же.

Вошли в квартиру. Светло-коричневый деревянный пол, стены – шлифованный серый бетон. Под потолком каркас, на котором прилажены маленькие лампочки на металлических прутиках. Ещё кухня – стильная, с холодными никелированными элементами. К стенке были прислонены несколько складных деревянных стульев, у стола стояло два.

Плазменный экран занимал большое пространство стены. Можно смотреть, сидя за столом.

Варлам щёлкнул пультом, экран замерцал голубоватым неживым светом.

Без всякого выражения, модулируя голосом вверх-вниз, диктор известного канала вгоняла в уши по синусоиде:

В четверг в Москве представители Департамента по борьбе с организованной преступностью и терроризмом МВД России сообщили о приостановке деятельности очередной «финансовой пирамиды».

От рук мошенников, перенявших принципы работы небезызвестного основателя «МММ» Сергея Мавроди, пострадали несколько десятков тысяч россиян и жителей стран СНГ. Помимо главного офиса, расположенного в Москве, у компании были открыты филиалы в Татарстане, Краснодарском крае, Саратовской, Ростовской и Новгородской областях. Аферисты предлагали частным лицам сделать вклады от одной до 100 тысяч долларов в ценные бумаги и недвижимость, обещая крупный доход – до 90 % годовых в валюте. Вкладчикам советовали также подключать к строительству «пирамиды» своих друзей и знакомых. Каждому сулили по 40 долларов с вложенной тысячи. Большая часть участников мероприятия обещанных денег так и не получила: деньги перечислялись на счета фиктивных фирм и использовались организаторами в личных целях. Уголовное дело возбуждено по статье 159 УК РФ – «мошенничество».

«“Пирамида” работала по классической схеме: новые вкладчики своими деньгами обеспечивали выплаты предыдущим», – рассказали “Новым Известиям” в пресс-службе МВД РФ.

С вопросом о том, почему за 15 лет, прошедшие со времён «плодотворной» работы Сергея Мавроди, россияне так ничему и не научились, «НИ» обратились к психологам. «Мне кажется, что у наших людей всегда существует иллюзия того, что на них может обрушиться манна небесная, и это чувство у российского человека неистребимо, – выразила своё мнение московский психолог Ольга Меженина. – Народ хочет верить в сказку».

Следствие ведётся.

– Ну вот, – задумчиво сказал Варлам, – опять нам работки прибавится. На хлебушек будет и чем за хату расплатиться. – Он выключил телевизор. – Неча зомбировать компанию, да ещё после баньки!

Ещё в комнате был большой круглый стол. В стороне – две складные ширмы: золотистые драконы на чёрном фоне. Два больших надувных матраса тёмно-синего цвета.

Отдельно – специальный столик, на нём ноутбук, факс, ксерокс и принтер «в одном флаконе», лампа на прищепке. Мини-офис на дому.

– Вот такие наши «хоромы». Количество комнат регулируется ширмами, – показал рукой Варлам. – На большее пока нет.

– Начало положено! – приободрил его Михалыч. – Зато пол – чудесный! Золотистый, тёплый.

– Родня подогнала к новоселью – сушёный кедр. Лаком бесцветным покрыли. Шведским, экологически безвредным, – с гордостью рассказывал Варлам. Присел, рукой погладил с любовью. – Лак дорогой, зараза, но удобный: водой развёл и применил, без противогаза!

– А полезно-то как!

– Василич присел рядом, полюбовался вблизи на текстуру дерева. – Тёплое, натуральное – ходи босиком, наслаждайся.

– Что у нас тут завалялось? – Варлам открыл дверцу кухонного гарнитура, за которой белело больничное нутро холодильника.

Стал доставать пакеты, выкладывать их на столешницу. Взял глиняную чашку, сходил на лоджию, пошуршал там и вернулся с грибами и банкой огурцов.

– Может, помочь чем? – предложил Василич. Я кухню уважаю.

– Действительно! – подхватился Михалыч. – Чего мы тут, как на аманинах!

– Ничего особенного, – ответил Варлам. – Присаживайтесь, отдыхайте.

Стол украсился огурчиками, грибками, копчёным домашним салом – мясо розовело в нём нежными слоями. Почистили луковицу, нарезали колечками, на блюдце выложили. Бородинский хлеб на дубовой доске источал аромат. Варлам достал из поллитровой банки селёдочку.

– Сам маринад делаю, минимум уксуса. – Не люблю его ни в грибах, ни в огурцах.

– Выставил в глубокой чашке длинный, зелёный солёный перец.

– Цицак – в Грузии называется, – прокомментировал Василич. – Я тебе фирменный рецепт подарю – как селёдочку правильно приготовить. Будешь вспоминать добрым словом.

В двери зазвенели ключи.

– А вот и мы! – сказал розовощёкий Мефодий.

– Не замёрзли? – участливо спросил Василич.

– Нет! Как в шубе – после парилочки.

– Геныч, мы чё, на дискотеку потом рванём? – спросил Боб, наблюдая, как тот прихорашивается перед зеркалом.

– Не-а, сегодня тока у койку, без элементов секса.

– Чтой-то там в корзинку сложили употребительскую! – Василич забрал у Мефодия полный пакет, из которого выпирали горлышки бутылок. Потом засмеялся:

– Это у меня с детства! Только мама на порог из магазина, сразу в сумку попой кверху!

Он выложил поддончики свежих огурцов, помидоров, копчёные рёбрышки в герметичной упаковке, баночку горчицы, банку квашеной капусты, две большие бутылки минеральной воды, пучки укропа и петрушки, две литровые бутылки водки и коробку мороженого «пломбир с карамелью».

– Ого! Не много? – спросил Михалыч.

– Ты это про мороженое? – прикинулся Геныч.

– Про водовку.

– Ты ж всё равно не пьешь.

– За товарищев радею.

– Мало бы не было, радетель ты наш!

– Можно я в холодильник гляну? – спросил Василич. – Угу. Угу. Так. – Он оглядел полки. – О! Нашёл, что искал! – Он достал средних размеров баклажан в хрустящем целлофане. Из морозилки извлёк поддончик с мясом.

– Это что, хозяин?

– Гуляш. Готовый. Клади и жарь.

– Дичь?

– Говядина.

– То, что надо! Так! Стойте там – слухайте сюда! – Василич вдохновился. – Давайте я сделаю чанахи!

– А давайте для начала разольём! – в тон ответил Геныч.

– А давайте без давайте! – поддержал Боб. – Давненько не брал я в руки шашек!

– Кто у нас дневальный по банде? – строго спросил Геныч. – Как всегда – нет дневального на тумбочке в этой раздолбайской роте!

Варлам раскладывал стулья, рассаживались. Одну бутылку Геныч сунул в морозилку, вторую открыл.

– А где искристый хрусталь, хозяин?

– Ёк-макарёк! – спохватился Варлам.

Он достал из шкафчика гранёные стаканы, расставил на столе между разнокалиберных тарелок и вилок.

Боб рассмеялся. Все посмотрели на него.

– Вчера Геныч звонил, про гранёный стакан каламбурили, а он – вот он живьём! – Мысель материальна, – сказал назидательно Геныч, – а словом можно убить! На лету – бац, и погиб!

– Погоди секунду, – Варлам полез в шуфлядку стола и достал ещё один стакан.

– Это чё – за тех, кого сегодня с нами нет? – спросил Геныч. – Не вернувшихся с заданий?

– Нет! Мерный стакан – засмеялся Варлам, – из Палаты мер и весов. Со студенчества храню – священная память. Видишь, сбоку насечки.

На стакане виднелись отметины.

– Рашпилем, что ли? – спросил Василич.

– Надфилем. О! – показал пальцем Варлам, – «ноль пять – три». Значит – поллитра на троих. А вот – «ноль пят – пять». По сотке, значит. Оч-ч-ень удобно! И потом – просто нравится! Если честно – слегка дурку повалять!

– А литр? Где разметка? – спросил Боб. – Ну, так – для интереса. – Тогда литр был большой редкостью. Но если разливать как «ноль пять – три», получится литр на шестерых.

– Михалыч – в запасе! – возразил Василич.

– Ещё проще: «ноль пять – на пять»!

– Да ладно вам микроны ловить! – поторопил Геныч. – Будя уже, продукт греется!

– Нет, ты не прав! Как раз важен процесс!

Варлам взял мерный стакан, что-то на нём отыскал и стал разливать.

– Погодите, капусту открою, – заспешил Василич. Кинулся к столешнице. – Маслица сейчас плесну, лучка нарежу.

– Как на войну собираемся! Мы сегодня выппем или трезвые спать лягем?

– Всё! – ответил Василич. – Кто скажет тост? Мероприятие-то – хорошее!

– Да уж говори, гланды обсохли! – сказал Геныч.

– «Учись у них – у дуба, у берёзы!» – Как сказал замечательный советский поэт Заболоцкий. Николай.

– За природу, мать вашу! – поддержал Геныч.

– А я предлагаю – за хозяев! – сказал Михалыч.

– Да ла-а-дно вам, – засмеялся Варлам. – За это успеем, вы же не уходите ещё!

Выпили все, кроме Михалыча. Он ел солёный огурец с чёрным хлебом, нагонял аппетит ароматом домашней засолки.

Выдохнули после выпитого, потянулись вилками к угощенью. Плечи распрямились, глаза заблестели.

– Удивительный вкус у водки после бани! Лёгкая она, как водица! – Василич снял свитер, закатал рукава рубашки, надел передник, на котором по белому полю были разбросаны разные овощи в натуральную величину.

– Давайте я все-таки сделаю чанахи, как обещал.

– Может, помочь?

– О! Надо почистить четыре картошины, две луковицы, сладкую перчину. Помидоры я сейчас кипяточком обдам, кожицу снять надо.

Он доставал овощи, складывал их в мойку.

– Сотейник есть?

– Глянь внизу в шкапчике. Массовик-сотейник.

– Ага, вот, нашёл.

– Мефодий, помоги повару, – попросил Варлам. – Пожалуйста.

Мефодий молча кивнул, встал к раковине, стал чистить овощи.

Василич ловко нарезал их на небольшие кубики, скидывал в чугунный сотейник. Включил электрическую плиту на средний накал. Вскипятил воду, ошпарил помидоры.

Варлам уже разливал. По второй.

– Вот это правильно! – одобрил Боб. – Никогда не забуду – у нас в пионерском лагере висел транспарант. «Учение партии правильно, потому что оно верно». Вороньё всё норовило присесть, а он раскачивается, они хвостами вертят, балансируют, норовят на бошки нам какнуть, не к столу будь сказано!

– Ладно! За детство счастливое наше спасибо, родная страна! – сказал Василич, подходя к застолью и поднимая свой стакан. – Ноу коммент – без комментариев! – Может, так шустро не гнать? – осторожно спросил Михалыч. – Вон уже одной бутылки нет.

– Молчи, совесть ты наша неуёмная!

– У меня есть настоечка кедровая, если что, – успокоил Варлам. – Энзэ.

– Да тут и сгонять недалече, – сказал Боб. – Дольше на лифте, чем до магазина!

– Я как-то достал в года застойные десять бутылок по ноль семь спирта питьевого под новоселье, – стал вспоминать Василич. – Думаю, надо водки приготовить. А мне знакомый отъезжант продал книжку поваренную – Елена Молоховец, «Советы молодым хозяйкам». Одна тысяча девятьсот четвёртый год. Открываю раздел «Водки». Читаю: возьмите гарнц спирта! Думаю – что это за мера такая жидкости. Нашёл в справочнике: «гарнц» значит – двадцать один литр! Ох, не хрена себе, думаю, где их найдёшь на просторах СССРа! Так – намутил с корочками лимонными, перцем – один к трём, нормально получилось. Один знакомый подсказал: дед на центральном рынке кедровые орешки продаёт, настойка хорошая получается. Из расчёта стакан орешков на поллитра водки. Сутки – и будто в лесу заночевал, такой тонкий запах. Я бегом на базар. Дед есть, а орешки – закончились, остались только шишки. Взял одну небольшую, в банку поллитровую вставил, залил бутылкой водки. Знакомый с женой пришли в гости, я аккуратно перелил в графинчик. Цвет – изумительный, как коньяк. Аромат! Разлил по первой, хлопнули. И зубы – склеились! Там же смола, в шишке-то.

– И что – так весь вечер в тишине провели? – заинтересованно спросил Мефодий.

– Зачем? Ещё одной бутылкой водки развели, концентрацию уменьшили. Напились, конечно, как свинки морские, – закончил Василич.

– Я виски распробовал в последнее время, – сказал Геныч. – Дорого, но напиток полезный. Его можно под любую пайку принимать, и под первое, и второе, и сладкое – и прочее! Водка, она – аперитив. Горькая, аппетит поднять. Потом, когда наешься, она уже не так идёт. А виски – универсальная вещь!

– Я бывал за границей, – сказал от плиты Василич, – там почему-то на водку не тянет. А вискарь – прокатывает!

– Воздух другой! – убеждённо сказал Михалыч. – Вода другая. И люди, конечно!

– У-у-у! – протянул Боб. – Какие дивные ароматы!

Принюхались.

– Н-да-а, неплохо! – одобрили вразнобой.

– О! – подхватился Василич и полез в холодильник. – Ага – есть! Фасоль консервированная! Значит, сделаем классический рецепт. Некоторые ещё орешки толчёные кладут, греческие.

– Извращенцы! – подал голос от стола Геныч.

– Кто?

– Ну, эти – с орехами-то, греческими.

– Лично я – не приветствую, – согласился Василич. Лобио – это понятно, а в чанахи, думаю, ни к чему! И в харчо кладут тоже – на любителя… Ну вот. Теперь всё под крышку, и часа на полтора-два! – Он вытер руки о передник и подсел к столу.

– Так что, господа? Может, «ноль пять – пять» рассыпать пополам? – спросил Варлам и полез в морозилку.

Бутылка туманилась арктическим холодом, слегка дымилась в тёплой кухне.

– Памеленней, я запыссую! – сказал Боб. – Получится «ноль пять – ноль двадцать пять»?

– Это как? – спросил Василич Варлама. – Порутчик! Потрудитесь изъясняться точнее со старшим по званию!

– По пятьдесят на нос!

– Может, перейдем на пипетку? – сказал Геныч. – В глаза, для блеска. А дури – и так хватит!

– Так тебе не наливать?

– Ещё чего, третий же тост! За тех, кто в пути! Мы же все – в пути, по жизни! Святой Пантелеймон – покровитель странников! Сыпь! – приказал Геныч.

Выпили. Пряный аромат заполнил пространство и отвлекал от горько-солёной прелести закусок. Хотелось поесть как следует.

– А что, если мы перейдем на малый свет? – спросил Василич.

– Запросто! – Варлам включил настольную лампу возле ноутбука, убрал верхний свет.

– Чем темней, тем интимней!

Василич подошёл к окну, за которым была лоджия. Небо, подсвеченное снизу городской иллюминацией, очистилось. Постоял, любуясь безмерной панорамой за окном. Тёмное пространство Ходынского поля, дальше – освёщенное Хорошёвское шоссе. Темнели кварталы секретных учреждений Полежаевки.

Остальные молча смотрели на него. Он вернулся к столу.

– Примерно тридцать тысяч лет тому назад атмосфера Земли была в восемь раз плотнее теперешней. Мастодонты саблезубые тигры, огромные пещерные медведи – бегали легко. Гигантские птицы летали только в плотной атмосфере. Полёт был нормальным явлением, и летали все: и те, кто имел крылья, и те, у кого их не было. «Воздухоплавание» – слово древнее и означает, что в воздухе такой плотности можно плавать, как в воде.

Многим людям снятся сны, что они летают. Это с памятью генов предки передали.

– И что потом? – спросил Михалыч.

– Война, опять война. После ядерных взрывов планетарного масштаба давление упало в восемь раз, и низверглась лавина, поток пламени ярче самых ярких солнц. Он расходился во все стороны, превращая в прах всё живое. Катастрофа, ядерная зима. Мир трансформировался. Высоченные деревья стали травой или вымерли, а те, что росли в горах, стали расти в долинах. Библейские Содом и Гоморра – описание ядерной катастрофы. Люди-гиганты стали карликами. На прошлой неделе сообщение было – в Индии раскопали могилу человека ростом двенадцать метров.

– Гипотеза? – спросил Варлам.

– Былины помните? От слова «быль»!

Люди были практически бессмертными. Второй халдейский царь правил десять тысяч восемьсот лет и имел рост шестнадцать метров. Не случайно эти мифы есть у всех народов Земли, потому что люди росли всю жизнь, чтобы достичь такого роста, много сотен лет. Что же послужило причиной ядерного конфликта. Ведь культура была единой, и у землян не было оснований для войн между собой. Ядерный конфликт был космическим. Кем и откуда были те, кого веды называют богами, а различные религии – силами Сатаны? Кто был второй воюющей стороной? Остатки марсианской цивилизации землян, может быть, существуют и сейчас. Происходящие время от времени загадочные голубые вспышки на его поверхности очень напоминают ядерные взрывы, возможно, война на Марсе до сих пор продолжается. Метрополия находилась на Земле, таким образом, Земля и Марс были заодно. Кто же был с другой стороны? Удар был нанесён внезапно и с удалённого объекта, так что ни марсиане, ни земляне его не ожидали, и ответного удара сделать не успели. Таким объектом могла быть Венера. Ядерных бомбардировок на Венере не было. Биосфера на Венере погибла вследствие солнечного протуберанца, который сжёг весь кислород атмосферы и испарил океаны, а пары воды вступили в химическое соединение с испарённым грунтом планеты. Пока солнечный протуберанец двигался к Венере, спастись смогли лишь немногие её жители, которые спешно эвакуировались на Землю и Луну. В русских сказках исход всякой нечисти на Землю происходил в течение 40 дней и ночей. Столько приблизительно нужно дней, чтобы солнечный протуберанец достиг Венеры. В аналогичных терминах описание этого события имеется практически у всех европейских народов. Именно к этому времени следует отнести появление египетского бога Бэса – как похоже на русское «бес»! Причиной же войны могло быть перенаселение Венеры.

– Что подтверждает версию катастрофы? – спросил Варлам.

– Последствия Чернобыля – мутация, порождающая циклопизм и монголоидность. Рождение уродов с признаками атавизма, шестипалость. Это наблюдается у многих, переживших Хиросиму и Чернобыль. В России были целые деревни шестипалых жителей. Второе направление воздействия радиации – удвоение хромосомного набора, которое ведёт к гигантизму и удвоению некоторых органов: два сердца или двойной ряд зубов. Остатки гигантских скелетов с двойным рядом зубов периодически находят на Земле. Я уже говорил об этом. На всей территории планеты обнаружено более ста воронок, средний размер которых имеет диаметр два-три километра. Есть две огромные воронки: одна, диаметром сорок километров, в Южной Америке, вторая – сто двадцать – в Южной Африке. Ка-та-стро-фа! Это же всё есть в открытой литературе.

Василич замолчал.

Молчали и застольцы. Каждый раздумывал об услышанном, очень уж оно было необычным, не от мира сего.

– Чернобыль, – опять заговорил Василич. – Ядерное топливо испарилось, выброшенное взрывом в атмосферу. Но представьте солдат: им говорят – 30 секунд убираете обломки, и бегом назад, на дембель! Вот он бегом и полетел – на смерть! Беременных из зоны выселения свезли в один пионерский лагерь, принудили избавиться от детей. Кстати, Боб, – там и метростроевцы работали: под фундамент АЭС шахту копали и делали бетонную подушку, охлаждали её жидким азотом.

А потом начались ливни. Дожди шли неделями, вода в палатках доходила до нар. Мы говорили – всемирный потоп, и не подозревали, как близко подошли к его причинам. Но выводы делали не мы, нам надо было ездить в Зону, – сказал он с горечью, помолчал.

– За две тысячи лет существования христианства произошло одиннадцать с половиной тысяч войн. Сколько же тогда их было за семь с половиной тысяч лет существования человеческой цивилизации? Бесовские силы приучили людей постоянно воевать. Каждая война обедняет культуру. Главное – стирается история. Сколько ценнейших, достоверных свидетельств и источников было сожжено за это время? Факты подтверждают – человечество каких-то три-четыре тысячи лет назад летало к звёздам. Исповедовался культ Солнца, он выводил человечество в космос и позволял устанавливать связь с другими цивилизациями. В тысяча семьсот двадцать пятом году христианский миссионер отец Диопарк побывал на развалинах столицы Синг. Ну, в северном районе Тибета и там видел сооружение, внутри которого более тысячи монолитов, облицованных серебряными пластинами, испещрёнными непонятными знаками. Видел камень, называемый местными жителями «лунным», привезённым со «Звезды Богов». Это масса нереально белого цвета, обрамлённая барельефами с изображениями неизвестных животных и цветов.

– Надо выпить, – потрясённо сказал Мефодий. – Пока черепок не раскололся!

Варлам молча стал разливать водку.

– У меня экспромт, – заявил Геныч: – Покушаем вкусный чанахи, и пошлём пессимизм – что?..

– Молодец! – сказал Боб голосом детсадовской воспиталки. – Вот за это и выпьем!

Василич подошёл к плите, попробовал.

– По-моему, готово.

– Вкусно? – спросил Геныч.

– Предлагаю продегустировать. – Василич загремел тарелками.

Белела фасоль, красные помодоры притягивали взгляд, фиолетово-чёрным выделялась кожица баклажана, морковка рдела оранжевым, красивыми листками просматривалась там и тут зелень, и надо всем – нагоняющий аппетит аромат специй. Торопились есть горячее, обжигались, постанывали от удовольствия, нахваливали.

– За умелые руки Василича! – предложил Варлам.

Подняли стаканы, выпили, опять занялись едой.

– Чанахи отменное! – сказал Михалыч.

– За нас – пришельцев! – сказал Василич. – Да здравствует Зазеркалье Вселенной и высший разум, породивший нас! Нет ни рая, ни ада, и всё, что не бесконечно, – умирает. А значит – мир прекрасен в своей неповторимой бесконечности!

Он показал рукой в сторону большого проёма окна, свободного от штор и занавесок. Там пульсировала красноватым холодным светом далёкая планета. Земля, завершая сутки, вращалась вокруг себя, нанизанная почти вертикально на невидимую ось Полярной звезды.

Сидели за столом мужчины. Взрослые, повидавшие разные виды к своим «пятым десяткам».

– Для чего ты нам поведал эти ужасы, Василич? – спросил Михалыч.

– Чтобы напомнить о том, что грозит человечеству. И ещё – что главная ценность – семья!

– Страшнее любого термояда нас убивает разобщение и одиночество, – сказал Михалыч. – Мы стремительно разбегаемся, забываем о том, что выжили – в стае, в прайде, в семье. Разобщение – смертельно, гибель семьи – это потеря последнего шанса выживания человеков. Как отказ от воды и еды.

– Ты прав, – поддержал Василич. – Мы с упёртостью безумцев лезем на гору одиночества, прячемся в него, забывая, что остальные опасности просто смехотворны рядом с этой. Мне они кажутся совсем незначительными, включая прилёт инопланетян, ядерную зиму, глобальное потепление, всемирный потоп.

– Перенасыщенные людьми города – начало Апокалипсиса.

– В деревне все знают друг друга, а в городе немыслимое количество людей. Это утомляет, человек замыкается, чувствует себя изгоем. Хоть и в личном авто, но одиноко в добровольной самоизоляции, в коробочке, напичканной электроникой…

– Придёт время, и люди вернутся в метро, полюбят его. Сделают транспорт действительно общественным – троллейбусы, автобусы, электрички. А кому не нравится – пересядут на велосипеды.

– И повсюду мини-АЭС – безопасные, надёжные, мощные, экологически чистые, на все случаи жизни. Мазут, уголь и нефть полноценно заменит энергия ветра и солнца.

Молчали, думали.

Потом вздрогнули, дружно засобирались.

* * *

Начинало светать. Лес на противоположном берегу круто уходил по склону вверх. Ели, сосны, берёзки, реже – приметные дубы. Просыпались птицы, звенели весёлыми песнями, приветствуя новорождённый день. Еле видимый дымок курился над костром.

Боб взял топор и пошёл вглубь леса. Принёс на плече небольшой ствол. Крона тащилась по траве, роса искрилась, сыпалась спелыми светлыми ягодами. Взял пилу, отпилил чурбак. Неторопливо, с удовольствием, словно разминаясь, расколол плашку на четыре части, сложил домиком в центре костра. Взял со стола разделочную фанерку, стал ею раздувать огонь. Седое облако золы поднялось в воздух. Робкий огонёк лизнул чешуйки сосновой коры, зацепился, бодро заиграл, окреп, утвердился.

– Ставь котелок, а я схожу за грибами, может, на супец наберу.

Боб пошёл через поле в дальний лесок. Василич встал, потянулся.

Было знобко в ранней утренней свежести. Пошёл к кулеру, набрал воды в закопчённый котелок, поставил его рядом на траву. Качнул несколько раз, подставил ладони. Плеснул в лицо. Вода бодрила, заряжала энергией. Мокрая вода!

Поставил котелок на огонь. Солнышко уже посылало тепло. Прохлада ночи отползала, пряталась под листья, сворачивалась там в клубок, задрёмывала до вечера.

Птицы пели. Одна будто спрашивала:

– Вить, ты где? Вить, ты где?

Кто-то тенькал в ответ.

– Пошли на хер, пошли на хер! – ответила третья.

– Не может быть! – подумал Василич. – Явно от недосыпа примерещилось.

Разделся. Тело – белизна городская. Стал спускаться к реке по земляным ступеням, скошенным вперёд, словно торопящим скорее подойти к воде.

Над водой стлался небольшой туман. Течение плавно шевелило «причёску» из длинных водорослей. Может, это Варя морочит? Сейчас опутает ноги, дёрнет и унесёт к себе! Но днём эти мысли не беспокоили, вызывали улыбку.

Неожиданно и коварно ноги из-под него унеслись вперёд. Василич опустился на мокрую траву, заскользил, словно кто-то шутейно, играючись, стянул его за ноги к воде.

Он решительно ступил в реку, тихо побрёл по мягкому дну. Зашёл почти до пояса. Рыбка блеснула серебристым бочком, как монетка, брошенная в фонтан в надежде вернуться.

Бежит вода, несётся веками, словно кто-то пишет на неведомой доске знаки, а она их тотчас же смывает: забудь, начинай сызнова! Может быть, получится лучше? Было неплохо, да это уже неважно – не вернёшь! Попробуй ещё раз, не ленись, не злись, не гордись, привыкай к смирению – работай, думай!

В воду что-то плюхнулось. Василич вздрогнул и посмотрел в ту сторону. От противоположного берега, под небольшим углом к течению, лежал толстый ствол берёзы. Поверх ствола торчала морда бобра. Он смотрел на Василича чёрными блестящими пуговицами глаз. Лоснилась мокрая голова, видны были небольшие «домики» ушей, «рекламные» зубы. Резцы выдавались вперёд – «бобёр в тумане»!

Они смотрели друг на друга несколько минут. Потом бобёр плавно опустился и беззвучно ушёл в прозрачную воду.

– Если он ко мне подплывёт, я его увижу. Может, он в «свите» девушки Вари? – подумал Василич.

Окунаться с головой не хотелось. Василич выплыл на середину, сделал несколько гребков «по-собачьи» по направлению к плотине, потом передумал, развернулся и поплыл к бережку.

Выбрался на сходни и полез наверх по ступенькам. Вода стекала по ляжкам, щекотала кожу. Вот и лагерь. Скорее к одежде. Мелкие еловые шишки попадали под ноги. Надо будет их собрать, когда растопим мангал, чтобы не мешали ходить, – подумал Василич.

Рубаха противилась, рукава не пускали в себя мокрые руки, но он кое-как справился. Блаженное тепло растекалось по телу. Он высыхал в одежде, и уходящая влажная свежесть была приятной.

Котелок парил. Вода закипала. Брызги коротко шипели и испарялись, успев лишь прикоснуться к поленьям, не намочив их, как дождь в пустыне, когда капли не долетают до земли и «растворяются», исчезают в зное.

* * *

Полог зелёной палатки задёргался, чья-то рука выбросила наружу кроссовки. Ноги в многоцветных носках втиснулись в них с трудом. Появилась кудлатая голова.

– Сначала нос, потом я, а уж потом – весь! – Геныч пошарил в палатке за спиной, нащупал очки и воззрился на Василича.

– Здравствуй, новый день! Я пришёл к тебе! – Потянулся, заулыбался в усы.

Из палатки послышался голос Михалыча:

– Дитяти, пофунивая и побунькивая, выползали из палатки! О! Вы уже на ногах, жаворонки!

– Есть ещё «совы», которые долго спят, а есть, по новейшей классификации, – «голуби»! Эти как раз посерединке. Вот мы – «голуби»! – сказал Василич. – Кто – что? Чай, кофе?

– Конечно, чай, – сказал Михалыч. Это мода из Европы – кофе по утрам. У нас – чай! Да в нем и кофеина больше.

Все заказали чай. Василич расставил чашки, нарезал сыр, колбасу, открыл пачку сливочного масла.

Птицы ликовали, радовались новому дню, не обращая внимания на постояльцев.

Решено было искупаться: хоть Ильин день и прошёл, но вода не успела ещё остыть.

Геныч решил купаться нагишом.

– Ну, устроил кастинг! – ворчал Василич.

– А чего – тут все свои и правильной ориентации!

– Пескарики отжуют тебе корень-то, защекочут, – пошутил Михалыч.

– Замучаются! Челюстя повывихнут! У них под мой размер зубьев не хватит!

– А если тётки с другого берега засекут? – напомнил Михалыч. – Срам!

– Нет здесь никого! – возразил Геныч. – Да и чем их сейчас удивишь.

– Тётки – они, как радиация – везде, где есть жизнь! – сказал Василич.

– Кто же спорит, радиация ты наша ходячая! – ответил ему Геныч, но трусы напялил, только проворчал: – Тоже мне – блюстители нравственности!

– Другое дело! – сказал Михалыч, – постриптизировал, и будя! Общественные страсти возбуждать! Вот Амур стрелу пустит!

– Вот интересно: Амур только в мужиков стрелы пускает, чтоб они укололись и забылись в любовной неге. А женщину надо зажечь, ей стрелы-то – нипочём!

– Это мы потом обсудим.

Они гурьбой скатились под берег. Плеск пошёл, охи, вскрики. Эхо отскакивало от деревьев, падало на воду, искажалось, множилось.

Вскоре, мокрые, трясущиеся, выскочили на берег, потянулись к одежде и полотенцам.

В разгар бодрого обмена впечатлениями на берег поднялся дайвер в гидрокостюме – маска на шее, в руках трезубец. Трезубцем был неснимаемо пронзён голавль примерно грамм на триста. Все замолчали, посмотрели на рыбу – сама узкая, спинка толстая, аппетитная, алые пёрышки плавников.

– У меня тут дача недалеко, приехала пораньше, поохотиться, а вы рыбу распугали.

Только тут заметили, что бёдра дайвера выдают в нём – нет, в ней – женщину.

– У нас товарищ тоже собирался порыбалить, – сказал Василич, показывая на Геныча. – Еле отговорили.

Мужики дружно засмеялись.

«Рыбачка» не поняла подтекста, но улыбнулась.

– Надо будет попозже приехать, – сказала она, – в дневном костюме.

– Наверное, вас зовут Диана! – вяло кадрился Геныч. – Давайте встретимся в вечерних ластах за ближайшим плёсом!

– Света меня зовут, – отмахнулась она. Улыбнулась и пошла вдоль берега, поросшего густой травой. Капельки влаги искрились на волосах, бёдра играли поплавком на лёгкой волне.

Только теперь они заметили чуть впереди за деревом джип «Ниссан» фисташкового цвета. Положив мощные руки на руль, за ними наблюдал здоровенный, коротко стриженный амбал. Как питбуль на подоконнике.

Света помахала ему рукой: мол, всё в порядке! Он криво ухмыльнулся.

– А могли бы тебе, Геныч, – влез Михалыч, – пришить попытку изнасилования, пока ты клубнем своим тут тряс!

– Да ладно, – буркнул Геныч. – Только грустно мне, если на глазах из стойла уводят атласных кобылиц!

– Очень она похожа на одну мою бывшую сотрудницу, Валечку, – «поехал за воспоминаниями» Геныч.

– История давняя. Вызывает как-то шеф и даёт задание – срочно подготовить справку для министерства. Берите в помощь, подключайте кого надо! Всё в сторону, и – вперёд! Да. Работала у нас Валечка. Смазливенькая такая. Шустрая, зубки мелкие и всегда почему-то в декольте, духи – сладенький дурман. Замужем, между прочим. В эту минуту её вспомнил, хотя прежде другие кандидатуры просматривались, а подписал почему-то её, с указания шефа, конечно. Выделили для нас комнату переговоров на три дня. Жалюзи закрыл, сижу, жду. Входит Валечка, папочку прижала к сердцу. Кофта белая, пушистая, как сама Валечка, – этакая кыска! Глянула – и поплыл туман сиреневый в глазах у обоих! Не думал заранее, не загадывал! Может, она наколдовала, пока из своего отдела шла? Тётки, они же авантюристки, покруче мужиков! Особый кайф – во время работы и на работе! Молча встаю, подхожу, уверенно расстегиваю пуговки, как баянист-виртуоз, властно усаживаю на стол и – на спину. Она затрепетала, подалась ко мне, словно всю жизнь только этого и ждала. Спинку выгнула, лифчик – как две чашки-пиалушки приподнял, юбка задралась, как шкурка змеиная. Туфли у меня за спиной колеблются. С ума съехали оба, как голодные накинулись друг на друга. Сотрудники с той стороны двери ходят на цыпочках по коридору, шепотком разговаривают – чтобы не мешать нам личное указание генерального выполнять.

И так три дня – с этого начинали.

– А дверь? – спросил Михалыч.

– Как всегда! – ухмыльнулся Геныч. – Забыл закрыть, не до этого было. Потом, когда уже пёрышки поправили, к бумагам присели – и про дверь вспомнили. Смеялись долго! А вот уже потом – специально не закрывали. Нормально, обошлось. Зато – адренали-н-а-а-а!

Она потом глазками постреливала, намекала на продолжение. А мне продолжения не хотелось – опасно. Так себя может накрутить – потом не отбояришься! Тётки, они же всерьёз на эту тему западают, сразу высчитывают дальние прицелы. Утомительно уже в нашем возрасте. Остались друзьями.

* * *

Из-за толстой ёлки подошёл Боб.

– Во, на супец насобирал. В пакете было два благородных боровика «среднего калибра», немного лисичек, сыроежки, несколько маслят.

– «Лесной сброд. – Сказал Василич, потирая руки. – Суп я сварганю – первый сорт! Королевский обед получится!

– Давайте завтракать, – вернул он компанию к столу и черпаком разлил в кружки кипяток. Проголодавшиеся мужики потянулись за снедью.

– О! Чуть не забыл! – объявил Михалыч. – У меня несколько сортов сыров швейцарских.

Дочь передала. Она там замужем за фермером. – Он пошуршал в рюкзаке, достал несколько сверточков.

– Пень деревенский, но ей нравится, живут, я и не лезу!

– Нормально, шибает портянками, значит – качество налицо! – встрепенулся Василич.

– Пробуйте, – разложил Михалыч сыры.

Сам ел помидоры, огурцы, нарезанный сладкий перец. Вегетарианец.

– Что я думаю? – сказал Геныч. – Если в сандалиях гулять по сугробам – это как? Нормально?

– Ты к чему эти метафоры?

– А к тому, что когда ты аюрведишь, в Индии, это нормально. Но если ты в Сибири вместо сала будешь есть бананы – ты хрен дерево срубишь, и загнёшься при тамошних морозах, как дважды два!

– У меня редкая болезнь, мне нельзя по-другому, – тихо сказал Михалыч.

– Я вообще, глобально! Сколько народу на этом подвинулось!

– Есть же в православии четыре поста, вполне достаточно, чтобы привести себя в порядок, – сказал Василич. – Веками уже всё «отшлифовано». Знаете, откуда появилось в русском языке слово «лодырь»?

– Поведай, – ответствовал Геныч.

– Был на Москве доктор. Немец, а может, француз, неважно! Иностранец, по фамилии Лодэр. Он считался светилом, брал большие деньги и лечил в основном богатых. Рекомендовал им после обеда лёгкий моцион, прогулки. Купил он большой кусок земли, разбил сад. Богатеи гуляют по аллеям, как предписано, а простой люд смотрит через решётку забора, смеётся: «„Лодэры“ гуляют»! Потом, как водится, для удобства – «подправили». Стало – лодырь!

– Русскому языку бояться нечего! – сказал Михалыч после паузы. – Этот могучий организм переварит любые «гвозди»!

Василич чистил грибы.

– Мы сейчас лучок запассеруем на сливочном масле, с грибным сбором, потом картошечки нарежем, морковку кружочками – в самом конце, чтобы цвет имела весёлый, вкусный! Вот тогда грибки весь свой аромат отдадут! Три главные составляющие, от которых зависит успех приготовления пищи, – огонь, время и специи! Три источника радости.

Геныч пилил лесину, принесённую утром Бобом.

Боб разделся до пояса. Михалыч качал помпу кулера, Боб фыркал, плескался.

День – в полный рост! Солнечный, безоблачный. Водомерки носятся по зеркалу воды. А впереди – суббота, ночь и полдня воскресенья.

Боб принялся раскладывать портативный мангал. Михалыч и Геныч по указанию Василича собирали еловые и сосновые шишки, делая поляну комфортной для прогулок босиком.

Василич сместил котелок к краю перекладины. Суп еле заметно «шевелился» на малом огне, покрывался тонкой золотистой плёночкой, зазывал ароматом.

Огонь запылал в мангале, шишки охватывало синеватое пламя. Края вспыхивали моментально, превращались в серую пудру, сердцевина посверкивала светлячком и вскоре тоже сгорала. Боб разровнял поверхность углей палкой.

Василич размотал пакет, достал кастрюльку, открыл. Всплыл аромат.

– Сегодня гвоздь программы – мясо по-аргентински: шейный карбонад со специями!

Он стал ловко нанизывать мясо на шампуры, разложил на мангале. Присолил, сдобрил лимонным соком, пищевой кисточкой поверху намазал подсолнечным маслом.

Через минуту перевернул и всё это повторил.

– Солить надо на огне, чтобы сок остался внутри, под корочкой. И никакого уксуса! Достаточно брызнуть лимонного сока.

Достал из-за пояса полотенце, вытер руки.

– Огонь и мясо – мужская стихия! Раскладывайте зелень. Вон баночка, в зелёном пакете – соус ткемали. Сам делал, вместе с жёнкой. Держал для такого случая!

Стол накрыли мгновенно. Василич разлил суп в большие эмалированные кружки. Боб сходил к реке, принёс сетку для рыбы, в которой лежали три бутылки водки и упаковка пива в жестянках. Бутылки блестели прозрачным бочком, фирменные, известной фамилии – новый «бренд», уже проверенный и одобренный коллективом. Разлили.

Боб поднял стаканчик.

– Предлагаю дать слово Василичу, завкафедрой горючих смесей, специальных жидкостей и сопутствующих газовых потоков!

– Одобрямс, пусть скажет!

– Любо! – дурачились застольцы.

– Предлагаю соблюдать регламент! – поднялся Василич. – На Кавказе виночерпий, тот, кто разливает вино, носит гордое имя – мерикипе. Но у нас сегодня – белое вино! Хотя на юге все песни о красном вине, и лишь одна про белое, а в ней поётся – «Белое вино, белое вино, почему ты до сих пор не красное!». Далее: за порядок застолья отвечает – тамада! Значит, тот, кто хочет сказать, обращается к тамаде и говорит – алаверды ко мне! Потом он скажет свой тост, люди выпьют, он благодарит за то, что выслушали, и выпивает последним! Так пусть алавердизм, как мировая культурная традиция, ширится, растёт и крепнет! И хочу обратить ваше внимание на моё принципиальное несогласие с генералом Булдаковым – короткий тост является источником пьянства! Тост должен быть долгим, чтобы успели его оценить, вдуматься!

– Неплохо! – оценил Геныч.

Выпили и занялись супом.

– И это – плохо? – спросил Василич. – Ответьте мне, голубчик – это плохо?

– Это великолепно, Филипп Филиппыч! – радостно засмеялся Боб.

Уверенно мелькали ложки, потянулись за добавкой. Мясо уже дымилось на шампурах румяной вкуснятиной. Зелень лежала на блюде весёлой горкой. Разлили коричневый ткемали по тарелкам, накинулись на еду, оглохшие от обильной слюны. Внюхивались, пробовали на вкус, гурманствовали, наслаждались!

– Мясо очень нежное, ароматное, сочное! – сказал Боб.

– Как лёгкий поцелуй! – подхватил Геныч. – Плавно переходящий в гастрономический оргазм!

– Я бы сформулировал по-иному, – сказал Василич. – Пусть этот Праздник Желудка плавно переходит в Именины Души! С праздником, вас, други!

Выпили.

Михалыч поднял руку, прося слова.

– Алаверды к Михалычу! – громко провозгласил Василич. Для оглашения судьбаноснАгА политического заявления!

Михалыч встал.

– Господа присяжные заседатели! Предлагаю объединиться в клуб дауншифтинга!

– Подробнее можно, – попросил Василич, – записка пришла у в президиум!

– Классическое определение дауншифтинга – добровольный отказ от карьеры, высокой должности и доходов ради простой и неторопливой жизни в кругу семьи. Это возвращение к себе, к своим желаниям и мечтам. Может быть, переезд в сельскую местность. Для себя, в общем, для собственного здоровья и целесообразности.

– Вот она, рефлексирующая интеллигенция! – сказал Василич. – Вечные крайности! Хорошо нам? Природа – радуйся! Малому радуйся! Зачем какая-то классификация, теорию под это подводить! Хотя – можно присесть, как в старину, под дерево и заниматься ауспицией.

– Так! А это с чем надо кушать?

– Ауспиция – это гадание по пению или полёту птиц. Сидишь, смотришь, загадываешь… Помните, у Тютчева.

– Естественно!

– вскинулся повеселевший Геныч.

– Ранний Тютчев, наша тема!

– Так я продолжу, с вашего позволения. Фёдор Иванович Тютчев:

– Позвольте возразить, господа! Предлагаю направить открытое письмо в Международную лигу сексуальных реформ! – сказал Геныч. – Я бы, простите за наглость, одну строчку у Тютчева переделал – «Жуя – умей всё пережить»!

– Сейчас модно направлять в Лигу сексуальных меньшинств, – сказал Михалыч. – Примета нашего времени! Чарли Чаплин завещал миллион долларов первому мужчине, который родит ребенка. Но мне непонятно – зачем? Если женщины с этим справляются, и неплохо справляются!

– Борьба и единство противоположностей – вот что двигает миром людей! – с пафосом провозгласил Геныч. – При том, что изначально бабы – дуры! Особенно – красивые! Они любят в мужиках свою возможность иметь детей. И ради бабок – на всё готовы!

– Позвольте исправить некоторую неточность в вашем докладе, – сказал Василич. – Лет пять-шесть тому назад опросили почти две тыщи человек: «Что такое любовь»? Так вот – только один несчастный, жалкий процент респондентов заявил: «Где бабки – там любовь»! Значит, не в припухлости кошелька дело! Женщины жаждут духовной близости, поэтому верят всякому немудрящему комплименту и легче идут на секс. Они ищут в нас то, чего им природа не дала. Чтобы наши возможности дополняли их способности. У них повышенное чувство ответственности перед будущими поколениями.

– Попробуй, сформулируй – за что мы их любим? – попросил Михалыч.

– Спрашивают одну американку: как это вас угораздило мужа сыскать в Сибири? – Зашла в кафе. Пьём кофе, разговариваем кое-как на английском. Он оперся подбородком на руку, часы съехали по руке. Вот в этот момент что-то щёлкнуло во мне – и всё! Пятнадцатый год живём и радуемся! Как ты это в формулу сложишь?

– Давайте выпьем за непорочное зачатие! – предложил Геныч.

– Тем более, что на наш век – хватит! – сказал Боб. – Мы же ничего не теряем!

– Учёные утверждают, что если в бане женщине посидеть в определённые дни – может вполне зачатие произойти, непорочное, как в Библии, – сказал Михалыч.

– Пушкин в «Гаврилиаде» тонко на счет этого проехался, – улыбнулся Василич.

– Ну, ты опять – червь книжный! – сказал Геныч. – Не начинай, я тебя прошу!

Разлили, выпили молча, лишь покряхтели слегка. Закусили тёплым мясом.

– Я вот срочную после строительного техникума служил в стройбате, в военпроекте, – заговорил Михалыч. – И был у нас молодой замполит-старлей. Вхож был во все театры, на выставки, гастроли! Мы отрабатывали – возили, грузили, а за это бесплатно посещали разные мероприятия. Однажды притопали мы на выставку, ходим, смотрим. А я, благодаря беседам замполита, уже кое-что понимал в живописи, театре, сам интересовался. Мне картина приглянулась. Акварель: мостик, река, куст, склонённый к воде. Полдень прозрачный, тёплый. Незатейливо, а – цепляет!

– Нравится? – спрашивает кто-то сзади.

– Да. В ней есть воздух! – Поворачиваюсь – девушка небольшого роста. В свитере под горло, юбка удлинённая, короткая стрижка. Выразительные тёмные глаза, почти чёрные, бархатистые. Смуглая – что-то южное в ней явно есть. Фигура красивая. Я сразу это всё «сфотографировал».

– Сложная техника – «по-мокрому» – отвечает. А у нас увольнительная до вечера. Обошли мы с ней выставку, картины посмотрели, обменялись мнениями. Она на третьем курсе училась в Академии художеств. Эля Драбкина. Пригласил её в кафе. Отнекивалась, но согласилась на чашечку кофе. Я же себя с ней чувствую спокойно, будто много лет знакомы.

И закрутились страсти – африканские!

Я на службе договорюсь, днём добегу до её дома – она в центре жила. Целуемся – аж зубы о зубы стучат. Не помним, как разделись, и падаем, где стояли! Проходит месяца три. И тут она мне говорит:

– Мама с сестрой уже в Америке, и на меня документы оформляются. А ты что думаешь?

– А что тут думать – кто ж меня из армии отпустит? Давай, говорю, поженимся, подождём полгода до дембеля, и тогда начнём готовиться к отъезду.

– Нет! – отвечает. – Замуж я согласна, но если сейчас мы с тобой поженимся – все документы надо заново оформлять, а это стоит немалых денег, и времени займет много. Надо тебе бумагу сделать, что ты по материнской линии – еврей, тогда проще и быстрее оформить можно.

– Да, ситуация, – сказал взволнованно Василич.

Все посмотрели на него.

– Знавал я одного кренделя. Вернулся он после армии, пошёл оформлять паспорт, прописку. И в пятой графе для куража написал: национальность – иудей! Хотя и нет такой в природе. А паспортистка буковку одну не рассмотрела и написала – «индей»! Так он потом, как выпьет – всем паспорт показывает и говорит:

– Единственный представитель единственной национальности! Ни индус, ни индеец! Индей!

Теперь засмеялись все, кроме Михалыча.

– И вот этот «индей» сделал неожиданное открытие: что его фамилия и название одного городка в Польше – совпадают. До войны в этом городе проживало 5 тысяч населения, из них 15 тысяч евреев. Евреи там 350 лет жили – это он мне потом рассказал. И был городок известен тем, что там издавалось множество знаменитых еврейских книг, которые и сейчас можно найти в Израиле. Потом война эта страшная. Сейчас редкие старики, чудом выжившие тогда, приезжают на могилки.

Впал он в веру, стал учить иврит, затосковал и надумал уехать в Израиль. Но поскольку предприятие, где он трудился, работало на оборонку, его долго мурыжили по кабинетам. Устроился он сторожем на стройке. А я служил тогда в стройбате замкомроты, лейтенантом, после ВУЗа. Ну и как-то разговорились, общие темы нашлись, подружились. У меня же тогда и солдаты были в подчинении, и техника. Проводил его, загрузил-разгрузил, уехал он, А потом ещё долго приходили разные люди: мол, мы от Гриши. Сколько перевёз «отъезжантов» – не сосчитать. И мог же залететь – элементарно! Но ничего – всё обошлось. Значит, ничего плохого не делал. Может, они за меня там где-то молились, чтобы не было лиха?

– Прости, Михалыч! – извинился Василич. – Это я к слову, чтобы не забыть. Продолжай!

– Нет-нет! Абажжите! А то я тоже забуду! У нас одна женщина работала, вышла замуж за болгарина, а его звали – Людмил! У них, у болгар, это нормально! Родилась дочь, назвали Мариной, а отчество? Людмиловна, что ли, в паспорте писать?! Написали – Леонидовна! Выкрутились!

– Продолжай, Михалыч, не серчай! Похоже, все высказались, кто хотел.

– Решил – не буду я сейчас отъездом заниматься, – продолжил Михалыч. – Всей родне биографии испорчу! Время-то, какое было – перестройкой ещё и не пахло! Уезжали – помните, у Жванецкого: «Как на кладбище – только туда»! И уже подходит время, ей ехать. Я – обезумел! Говорю, клянусь, что к тебе обязательно в Америку приеду! Будем вместе! Поговорил с Аркадием, однополчанином: можно ли сделать обрезание, чтобы она не сомневалась во мне.

– Вот это да! – воскликнул Геныч. – Эка тебя закрутило!

– Да. Сейчас вспоминаю – не я это был… Вежливо меня отговорили, как с больным, побеседовали. Старцы седые – шиврей лухот…

Прошло немного времени. Дембельнулся. Я по-прежнему, как под водой – ни дышать, ни говорить. Решил я тогда поменять фамилию. И стал Драбкиным. Моисей Михалыч Драбкин! Сама процедура несложная, но по кабинетам походить пришлось. И везде смотрят косо. Как на изменника родины!

– Ты глянь на себя! – засмеялся Геныч. – Ну, какой ты, к хренам, Моисей? Волосы соломой, нос – картошкой!

– Не надо! – вступился Боб. – Евреи тоже бывают разные, даже темнокожие. Вон – в Африке нашли! В Эфиопии, что ли?

– Пособник сионистов! – продолжил Михалыч. – Понял я, каково ей было! И вроде бы – с ней стал, рядом, вместе, а никто не верит! Все в этом видят лишь одно – собрался мол, за границу рвануть – так и скажи. Я и вообще разговаривать перестал на эту тему. Что мне эти люди, чего их убеждать, разубеждать – пустое! Почему – Моисей? Потому что в пустыне и «вожу свой народ» двадцать четвёртый год! Сначала на работу было не устроиться, всякое бывало – не на облаке ведь живём. С двух сторон черты оседлости. С одной русские, с другой – евреи. В словаре специально посмотрел – эбэр, значит – перейти черту… Вот я и перешёл.

– «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и показались они ему за несколько дней, потому что он любил её», – внятно сказал Василич.

В пронзительной тишине пели птицы – божьи твари, просто пели, потому что это дано птицам.

– Аркадий, бывший однополчанин, взял к себе, – после паузы сказал Михалыч. – Научил скорняжничать, шить. Они же тоже – не все сплошь банкиры! Потом Фима уехал – передал по наследству место истопника в газовой котельной, а сам – в Штаты, через Вену. Я там стол для себя оборудовал. Скрою за ночь, днём посплю немного – и за оверлок. Никто не мешает, руки работают, а голова – складывает. И думаю: вот они, и вот мы – козлы отпущения для власти! Удобно – стравил, враг – вот он!

А она уехала – и всё! Ни ответа, ни привета. Год я не мог на девушек смотреть. Какой там – свидания-ухаживания! Приворожила! Вейзмир!

– А ты – крещёный? Был? – спросил Василич.

– Нет. У нас сплошные атеисты! Бабушка – рабфаковка. Де в снабжении работал. Какие-то гвозди, что ли, у пролетарской власти скоммуниздил. Дали десять лет за растрату «в особо крупных», с конфискацией – «пригвоздили» к позорному столбу соцзаконности. Так что – ни власть, ни попов у нас в доме не приветствовали! Мать влюбилась в инструктора райкома партии. Это я недавно узнал. Он биографию невесты узнал – и не получил «благословения» от партайгеноссе. А подпольный аборт она делать не стала.

– Значит, ты – бастард, – задумчиво сказал Василич, – безотцовщина.

– И больше про неё не слышно было, про Элю? – полюбопытстовал Геныч.

– Время прошло, перегорело всё внутри. И тут неожиданно звонит её институтская подруга, Олеся – ездила по вызову в Штаты, в гости, – надо встретиться! Опять во мне волна поднялась! Встретились в кафе, в том самом, нашем с Элей – откуда всё начиналось. Присели. Передаёт Элечка привет вам, уважаемый Михалыч, просит не переживать, вы остались в её сердце! Вышла замуж за банковского клерка, сына родила. Гроссе аидэше глюк – «большое еврейское счастье»! Олеся меня успокаивать начала. Выпили. Проснулся утром у неё в постели. Так захотелось удавиться!

– Значит – хорошие подруги! – заметил Геныч. – Как не успокоить! Это нам знакомо!

– Да…

По столу ползла большая муха, ленивая, осенняя. Отогрелась на солнышке. Боб попытался её прихлопнуть свёрнутой газетой – не тут-то было! Хоть и вялая, но за лето налетала много часов – помудрела. И улетела как перегруженный тяжёлый бомбардировщик – низко, медленно, но уверенно.

Все проследили за ней взглядом. Так же вяло, без эмоций – одной мухой больше, другой меньше.

– Тяготится траекторией планеты, – подумал вдруг Боб. А вслух произнёс:

– Пора уже сборничек складывать, Боб! – серьёзно сказал Михалыч.

– Экспромт, чтобы от грусти отвлечь, – извинился Боб.

И в эту минуту муха влетела в паутину, раскинутую между двумя соснами, завозилась неуклюже. Ниточки засеребрились на солнце. Раскорякой выскочил паук. Ловко упаковал муху и скрылся в какой-то чешуйке коры, выжидая, пока всё успокоится, чтобы перейти к трапезе.

– Смотри! – Михалыч указал на паутину – Одна маленькая козявка оказалась шустрее четверых зрелых индивидуев!

– Паук – хорошая примета! – сказал Василич.

* * *

– Знавал я одного «перца», – заговорил Геныч, словно не слыша, – бывший мент. К началу перестройки они многие масть поменяли! И вот приходит он в банк, платежи какие-то сделать по бизнесу. Что-то напутал, пошёл к старшему менеджеру. Симпатичная женщина! Пообедали вместе. Вспыхнуло у них и запылало! Оба – в браке, ну – развелись. Она – дочь банкира. Полетели в Израиль! Сделал он обрезание, как-то сговорились. Его сразу в банк взяли, директором кредитного департамента, признали своим, должно быть, не знаю – врать не буду! Сын у них родился, Генрихом назвали.

– В честь наркома Ягоды?

– Почему?

– Ну, он же бывший мент!

– Нет. В память о Гейне. Поэте. Дедушке богатому очень нравился.

– Я умных и башковитых – уважаю, – сказал Михалыч. – Хитрожопых – терпеть не могу! Независимо от национальности. Я – человек искренний, но хитрожопым в это не верится, они считают это хитростью в кубе, настораживаются, стараются избавиться.

Так вот. В один прекрасный день Олеся мне говорит – беременна! Доутешались! Я, как порядочный – давай поженимся! Вскоре дочь родилась. Перестройка грянула! Полез я в бизнес. Вроде бы пошло нормально. Тогда только ленивый за деньгами не наклонялся!

Кожаные куртки шью – разлетаются, как пирожки горяченькие. Аркаша, друган старинный, помог поначалу.

Отправил Олесю на экскурсию, в Париж. На две недели. Помните, у Жванецкого: «С детства мечтал зубы вставить. Вставил! Ащющюстляются мечты!». Возращается она, а меня «братки» развели на сорок «зелёных». И стал я – никем и без всего, за два дня. Что делать? Давай, говорю, квартиру заложим на год-два. Потом снова раскручусь, потерпи немного. А она заявляет – прости, милый! Уезжаю от тебя! Встретила мужчину всей своей жизни на берегах Сены и Луары, к тому же – миллионер! Я у себя в Шепетовке о таком всё время мечтала, и не ври, что любишь меня! Забрала дочь. Укатила. А дочь я люблю, бывает так!

Переехал в Москву, открыл маленькую фирмочку, складываю по копеечке! Взял бухгалтера из Калуги – специально. Не хотел москвичку. Многие из них – с гонором, принцессы крови по рождению! Работаем с Зоей в четыре руки, как говорят лабухи. Переезжай, говорю, ко мне, чего на вторую квартиру тратиться, да и нравишься ты мне как женщина. Тридцать четыре ей было, моложе меня почти на десять лет. Муж пил жутко! Бил её – детей требовал, а не получалось у них.

Собралась в один прекрасный день и уехала. Говорю – будешь и хозяйство вести, ты же женщина-то хозяйственная! Она спрашивает: а как вы, Михалыч, определили?

– А, говорю, есть такая примета: если пятки круглые, значит, хозяйка хорошая! Она быстро так глянула на пятки, засмеялась! Так вот и живём. Всё бы хорошо, да хочется ребёночка нам обоим, чтобы была семья. Устал я от суеты пустопорожней. Зоинька уж и в Покровский монастырь женский сходила, поклонилась мощам святой Матроны Московской, и в Зачатьевском монастыре была, в Сретенском, в Напрудной башне в Новодевичьем. Каждый раз возвращается просветлённая: такая, говорит, умная тишина и покой! Чудо за каждой иконкой, и уходить не хочется, и про грех – не думаю! Словно опять девчонка, чуда жду и верю – будет оно! Непременно будет!

– Одни зовут чудо в дом, другие его расстреливают! – сказал Василич. – Вот такая она – Русь! Трудно – с серединкой.

– А что есть чудо? – спросил Геныч.

– Что-то новое, неведомое, хорошее, нами ещё не оценённое! – сказал Василич. Из реальности, как росток через камни, – пробьётся и утвердится. Или как иордань на Крещение: какой бы мороз ни был, люди в прорубь окунаются – и никто не болеет!

– Людей отучили от ожидания, предощущения чуда! Не картинки из сказки, а того, что может быть в жизни – каждый день! Чудо, которое рождает и нам дарит вера православная. Только народ от церкви – отринули! Все сидят по лавкам, глазеют в «ящик» – ждут чуда! Чудо – оно по вере, а какая вера, во что? В кинескоп?

У меня была одна знакомая по работе. Жили с мужем лет пять, а детей нет! Решили взять в детском доме ребёночка. Бумаги собрали, присмотрели девочку. И вот – приехали, встретились, обнялись. Тут дверь распахивается, вылетает мальчишка лет четырёх – папа, мама, кричит, где же вы так долго были! Уткнулся в колени. Слёзы у всех! Что делать – оформили и его. Проходит немного времени – и она забеременела! Двойня родилась! Вот им и послано было Чудо – за все испытания!

– А у меня была знакомая, – сказал Боб, – прожила с мужем несколько лет. Детей нет. Лечили её, лечили – вроде в ней была причина. Развелись. Вышла она замуж снова. Через несколько месяцев забеременела! Дочь. Потом вскорости – второго родила, сына! Чудо!

– Айда купаться! – закричал Геныч, а то уж башка задымилась от умных речей!

– Вы идите, – сказал Василич, – мне на солнце находиться не рекомендовано. Я вам чаю сварю, у меня есть баночка желе из красной смородины. Очень вкусное!

– Неплохо, Василич! – засмеялся Боб. – Ты весь в каких-то припасах! Нашпигован баночками и пакетиками. Уютно с тобой!

– А как же? Дорога-то дальняя, где заночевать придётся! А голодный личный состав – он же не боеспособен! Хоть рядом с каждым по замполиту приставь!

Мужики уже раздевались. И снова – плеск, смех, шумная возня на речке!

После чай пили с кисленьким ярко-красным желе, нахваливали, обжигались. Закутались кто во что, согревались: день уже ко второй половинке покатил.

– Предлагаю тост, – сказал Василич. Тостуемые пьют до дна!

Наполнили рюмки, подняли дружно.

– Да здравствует корректность на необъятных просторах России! Пусть не будет грубых, резких слов, которые больно ранят хороших людей. Давайте, господа мужики, чётко отделять свободу слова от хамства. За прекрасные, понятные, добрые слова – такт, вежливость, учтивость. А особенно – с женщинами! Попробуйте отыскать слова, небходимые именно вам, сейчас: сочные, многокрасочные, яркие, как праздничные улицы и площади, чтобы была видна вся глубина переполняющих вас чувств!

– Чем не белый стих! – сказал Боб.

– За них? – глянул выразительно Михалыч.

– Конечно!

– И самое главное, – сказал Василич, когда все выпили, – не суди! Ибо как ты судишь, так и тебя судить будут! – Поднял рюмку. Спасибо – значит – Спаси Бог! – и выпил.

* * *

– Предлагаю, – заявил Геныч, – создать свою партию!

– Партию умеренных, в рамках законности? Не хочу! – категорично отказался Василич. – Никаких движений, партий! Я аполитичен всем своим существом!

– Давайте создадим Партию Инициатив Защиты Дамских Ценностей! – лукаво улыбнулся Геныч.

– Чересчур кудряво! – возразил Михалыч.

– Погоди-погоди, – сказал дотошный Василич, – это что же получается? Аббревиатура…?

Застольцы засмеялись.

Вечернее небо нахмурилось облаками. Потянуло сыростью приближающегося дождя. Оделись теплее, сделали несколько вылазок за дровами, запаслись сухостоем на долгую ночь. Только расположились, начал нудно накрапывать мелкий дождичек.

Геныч разлил водку. На всех не хватило.

– Василич, а где у нас водовка? В каком пакете?

– Вон в том, зелёном.

– Нету там!

– Не может быть! Мы что же, не рассчитали стратегический продукт?

– Получается – да!

– Чего делать будем?

– А мы же в прошлый раз закопали на краю полянки, – напомнил Боб.

– О! Кто у нас дневальный по банде?

Кинули на спичках жребий, короткая выпала Бобу. Он надел ветровку, прикрыл голову капюшоном.

– Все пять принести?

– Да чего там, пачкаться десять раз! – сказал Геныч. – Погода располагает, да и завтра целый день!

– А вы не озвереете? – вступил Михалыч в вечную дискуссию. – Будете, как белки в период весенних брачных игр, по ёлкам скакать!

– Ты говоришь прозительно-правильные вещи! – сказал Василич. – Но стихия есть стихия, и с ней немного способов реально побороться.

Он взял большой сук, похожий на бивень мамонта, уложил его поперёк костра.

Огонь вспыхнул сильнее, приподнялся на локотках, смахнул мелкие капли дождика. Из влажных сумерек донеслось позвякиванье, вернулся перепачканный землёй Боб. Прислонил сапёрную лопатку к стволу ели, чтобы дождём смыло землю, сходил к кулеру, повздыхал помпой, вернулся и поставил на стол бутылку, драгоценно подсвеченную пламенем костра.

– О, как играет, – восхитился Геныч. – Точно – огненная вода!

– Через призму времени, – сказал Боб.

– Ну что, туземцы, предадимся Бахусу? – спросил Василич, отвинчивая пробку. – За что теперь будем пить?

– За мир во всем мире! – сказал Геныч.

Спорить не стали, выпили все, кроме Василича. Он подождал немного, спросил:

– Ну как, коньяком не пахнет?

– Пахнет, ага! – ответил Геныч. – Клопами породистыми. Полторы звезды не наберётся!

– А я хотел лимончик подрезать. Кстати – нигде в мире коньячок с лимоном не употребляют. Опять расейское ноу-хау.

Молния полыхнула вспышкой гигантской электросварки, пытаясь сварить вместе две материи – небо и землю. Загрохотали, просыпались камни на железо.

Закутались, сидели, смотрели на огонь, подбрасывали полешки. Костёр возмущался навстречу дождевым струям, но держался молодцом.

Молча выпили по несколько стаканчиков, забрались в неуютное чрево сырых палаток, вползли улитами во чрева спальников. Оставили костёр на съедение дождичку. Он играл неверными бликами, шипел, боролся отчаянно с равнодушной влагой.

Под шум дождя Василичу приснилась река.

Широкая, плавная, катит свои воды. Он и жена покачиваются на середине. Несёт мощное течение, нарастает к перекату. Уже и шум слышен падающей воды. Грозный, смертельный.

– Что с нами будет? – с ужасом смотрит на него жена. Они обнялись, держатся друг за друга.

Неотвратимо надвигается сине-серая целина вспененной воды. И вдруг мелькает справа берег, на который их легко выносит волна, укладывает на горячий камень. Блестящих от влаги, слепых от солнца, навсегда – неразлучных!

И голых, как в миг рождения, как тогда, в чернобыльской хате с пустыми проёмами окон, когда любой мог увидеть их. Но нет никого, лишь ангелы-хранители где-то рядом.

Дышат глубоко после борьбы с водой. И молча разговаривают.

В тишине только им слышен и понятен горячий шёпот душ друг друга.

Возможно, это и есть счастье? Когда понятно главное, то, что в глубине, а слова, сказанные вслух, – ложные, неумелые мысли, вынесенные водой на поверхность.

К ним летит во всю прыть коричневый любимец-доберман. Нестриженные уши мелькают, взлетают радостными мягкими ладошками. Умильность морды, вытянутой стремительно вперёд, вызывает нежность к этому сильному, ласковому существу, ставшему родным, близким – членом семьи.

Он прыгает, ластится, целует их по очереди шершавым, целебным языком. Они смеются, уворачиваются, зовут его по имени. Он вертит головой, приподнимает удивлённо уши, пытается понять, исполнить любую команду, не задумываясь, почитая за благо великое – принести мячик. Словно спрашивает:

– Ну что ещё для вас сделать, родные вы мои? Куда сгонять и что принести? Я же люблю вас! Просто за то, что вы – есть! Не задумываясь, не сравнивая ни с кем! Вы – лучшие! Это навсегда! Ну – проверьте меня, готовность мою кинуться в любую стихию, на самую смерть, только намекните!

Он скулит, зная только эту речь, а ему столько надо рассказать!

И тогда настанет – собачье счастье!

Василич проснулся, похлопал рядом руками, понял, что лежит в луже. Туловище на всхолмке, а ниже, от пояса – в воде.

Он стал неуклюже выбираться наружу. Дождь по-прежнему моросил, стекал по палатке в небольшую ямку, в которой та стояла одним боком. Ставили в высокую траву и ямку не заметили.

Василич достал спальник, который был в изголовье и не намок, подкинул дров в затухающий костерок. Пламя повеселело, очаг отблагодарил теплом. Разматывал дымную, серую, невесомую вату. Мелкий дождичек тратил её, спутывал.

Василич снял джинсы, трусы, развесил их на спинках стульчиков. Влез в спальник, застегнул молнию, согрелся. Сидя под навесом, задремал в мягком гнезде полосатой ткани.

Потом пришла Варя, поводила руками вдоль всего тела. Горячая волна прокатилась, волосы на ногах вздыбились, как водоросли в речке, потянулись за Вариными волшебными руками.

– Не верь никому – есть любовь вечная! – сказала Варя. – Вот главная энергия жизни!

Он улыбнулся, провалился в радостное забытье сладкого сна.

– И не страшная она совсем, а красивая! – подумал, пробуждаясь.

* * *

Василич окончательно проснулся. Ноги затекли от неудобного сидения на складном стуле. Он потянулся, захрустел суставами, задвигался.

Светлое утро. Тёплая испарина после дождя. Солнце поднималось за лесом.

В тишине тенькала невидимая птица. Ворон сыто прокаркал, другой лениво ответил ему из-за речки. Роса на траве тяжёлая, туманная в нарождающемся утреннем тепле. Деревья живописно располагались по сторонам лужайки, словно кулисы, а сама лужайка – сцена посередине.

Дятел завтракал, долбил глуховато по дереву. Василич посмотрел в ту сторону. Круглая голова мелькала красным беретом, прикладывалась часто к стволу. Потом долетал стук.

– Как сверхзвуковой самолёт, – подумал Василич, – сперва пролетает, а уж потом звук.

В палатках послышалась возня, и на белый свет стали появляться Боб, Геныч, позже всех – хмурый Михалыч.

Над лесом на бреющем пролетел лёгкий самолёт.

– «Яковлев – восемнадцатый». «Парта», – сказал Василич.

Самолётик взмыл, выключил двигатель и стал падать, нагнетая тишину.

– Опа! – закричал Геныч. – Щас ка-а-а-к долбанётся!

– Ничего! – сказал Василич. – Это пилотаж. У земли движок заработает.

И действительно, самолётик взревел мотором, опасно взмыл над самым краем леса, стал карабкаться свечой, опираясь лишь на силу мотора и на поверхность приподнятого крыла.

Молча смотрели, задрав головы, как лихо он выполнял фигуры пилотажа.

– От, Василич, – сказал Михалыч, – А давай-ка мы по полёту самолёта будем загадывать – эту, как ты там называл? Не уложил в памяти с первого раза!

– Ауспиции – гадание по голосу или по полёту, скажем – совы или орла! О, видишь, – Василич показал рукой в небо, – справа заходит, это хорошо!

– А у нас и по голосу, и по полёту – всё хорошо! – сказал Михалыч.

– И в конце – мёртвая петля и финиш! – подытожил Геныч. – Конец загадкам!

Засмеялись и пошли умываться.