От «Юшки» – метро «Юго-Западная» – Боб добирался на автобусе до платформы Очаково. Асфальтовая тропинка петляла между заборами ДСК и таможенной зоны. Наказистая растительность, горы мусора. В основном бутылки из-под пива, пакеты от соков, коктейльные жестянки – лёгкие, гремучие, как шары созревшего перекати-поля. Унылый пейзаж. Раз в год, к майским праздникам, таджики собирали всё это в большие пластиковые мешки и вывозили. Продираясь сквозь кусты, красили забор ДСК нежно-салатовой краской. На короткое время одна сторона обретала вполне пристойный вид. Таможня свою сторону «не замечала».
Дальше – влево по рельсам, и принимая вправо – на маневровый путь, через стрелки, по шпалам. Острая крупная щебёнка вылетала из-под подошв, ноги разъезжались, вязли.
Мимо мчались поезда на Украину и обратно, пригородные электрички. Здесь росли густые кусты, деревья, были протоптаны тропинки. В зарослях изредка собирались гастарбайтеры, разводили костёр, выпивали. Звучали хрипловато заунывные восточные мелодии. Сидели на корточках, громко разговаривали, вспыхивая жёлтым золотом зубов. На следющий день в кустах валялись две собачьи головы, белели кости и пировали вороны.
Лето уже началось. Тёплое и дождливое. Зелень буйно разрасталась, закрывала неприглядность маневрового пути, в ней пели невидимые птахи, гнездились вороны и сороки. Казалось, что это не Москва, а какой-нибудь небольшой российский городок, каких и не сосчитать. Сонный, неторопкий, неучтённый в нынешних народнохозяйственных планах и забытый цивилизацией за ненадобностью.
Боб семенил по шпалам, словно по ступенькам длиннющей лестницы. Трава пробивалась из-под рельсов, зелёная, влажная после ночного ливня. Джинсы моментально намокли, потемнели почти до колен, отяжелели, тянули вниз. Словно в воду вошёл, не раздеваясь.
Скорчившись, положив голову на рельс, спал хилый мужичонка. Рядом валялся использованный шприц. Боб попытался его приподнять, перенести на безопасный откос, но тот цепко ухватился за головку рельса. Боб подёргал несколько раз лёгкое тельце. Мужичонка посмотрел бельмасто-белыми глазами без зрачков, словно не из мира сего, промычал:
– Пошли вы все! Я жить не хочу!
Боб оставил его в покое, постоял рядом. Решил, что здесь, на запасном пути, страдальца всё-таки заметят и уберут. На всякий случай прошёл вперёд, выдернул указатель «Граница станции», вернулся, воткнул с силой между шпал, чтобы обратили внимание, когда в эту сторону поедут. Не караулить же горемыку!
Пошёл дальше.
Громыхнул маневровый тепловозик, требовательно высвистал идущим:
– Пошли прочь! Не шатайтесь тут!
Пришлось отступить, сделать несколько шагов в кусты.
Солнце начинало припекать, и запах соляры ощущался сильнее.
Это был самый короткий путь на работу и обратно.
– По второму – на Москву! Грузовой! – сообщил металлический женский голос по громкой связи.
Состав накатил навстречу, по соседнему пути – основному, там, где повыше насыпь, замедлил ход на плавном повороте. Молодой машинист свесился в раскрытое окно. Ветер чубчик треплет.
– Чё тут шлындраешь? – перекричал он грохот состава.
– Вперёд смотри! – крикнул Боб. – Аварию сделаешь!
Застучали вагоны. Состав оказался длинным, Бобу надоел перестук и грохот.
Наконец наступила долгожданная тишина, и опять стало слышно птичье пение.
Сладковатый до тошноты запах солода с заднего двора пивзавода, смешанный с душным, резким запахом креозота. Старые шпалы, а запах сохранился.
– Странно, но запахи железной дороги не волнуют, как прежде! Неужели метро меня отпустило с миром? – подумал Боб.
Кусты и деревца впереди были срублены.
– Когда успели? В пятницу ещё были, – удивился он.
Он обратил внимание на небольшое возвышение, видневшееся из-под вороха наваленных подвявших веток. Контуры выдавали, что здесь некогда был фундамент. Боковая сторона развёрнута к рельсам. Справа, не сразу увидишь – дверной косяк. Скособоченный от веса перекрытия, но сделанный когда-то на совесть. К нему вела едва заметная тропинка, истоптанная лапами бродячих псов.
– Похоже на развалины большой усадьбы, – решил Боб.
Он протиснулся по узенькой тропке. Заглянул в темноту дверного проёма. Запах сырости, тлена. Сперва ничего не увидел после солнца. Развернулся боком, давая путь свету из-за спины. Красный кирпичный свод, по виду ещё крепкий. Местами белёсый налёт.
В углу валялись тряпки, пустые банки из-под тушёнки. Бутылка из-под водки. Он осторожно двинулся вперёд, освещая себе путь зыбким светом зажигалки. Свод сужался. Пришлось пригнуться. Земля задрожала – наверху прогремел поезд.
Ход плавно уводил вниз и вправо.
– Перпендикулярно железной дороге – сориентировался Боб.
Он прошёл метров двадцать. Стало труднее дышать. Свод неожиданно прервался и упёрся в толстую стену песчаника. Два пласта, словно гигантские ладони, сложенные вместе, перекрывали ход. Только узкая щель на уровне глаз.
Он подсветил сбоку, пытаясь разглядеть – что там скрыто во мраке галереи. Блики плясали на тёмно-красных кирпичах. Тоннель плавно уходил вниз.
Погасил зажигалку, приблизился к отверстию, сделал ладони рупором:
– Эге-е-гей! Ау-у-у! – Звук убежал. Отскочил от стен, вернулся слабым эхом. – Надо будет подготовиться, как следует и вернуться, – решил Боб.
Ход его заинтересовал.
* * *
Он поспешил на работу.
Теперь слева, за бетонным забором, высилась огромная гора панелей от разобранных «хрущоб». Ухала, сотрясая землю, дробилка.
Из-за поворота летел навстречу Рексона. Чуть поотстав – Бублик и Пухлик. Они улыбались, махали хвостами и были счастливы за версту.
Тёмно-бурая сука и рыжевато-коричневый кобель приблудились к сторожке, в которой жила супружеская пара таджиков. Они кормили собак, собаки помогали им сторожить.
Вскоре сука родила пятерых щенков, и таджики оставили двух кобельков светло-коричневой масти. Через некоторое время сука то ли ушла, то ли «сосватали» её в другую стаю, но – исчезла. Кобель Рекс остался.
– Рекас – звал его таджик. Выходил по утрам в тюбетейке, синем ватном халате, приседал на корточки, курил, жмурился на солнце и кормил собак. Здоровался за руку, кланялся, улыбался. Безобидный, зависимый от всего и всех. На одну ступеньку выше в Москве, чем эта собачья семья. Терпеливый и упорный в простой работе, как ослик с поклажей на горной тропе.
Боб называл кобеля Рексоной. «В одной морде» – и мама и папа! Пёс возился со щенками, выгуливал, воспитывал. Если надо было – защищал.
Весёлый, улыбчивый Рексона нравился всем. Его щедро подкармливали остатками домашних вкусностей.
Но фирмочка закрылась, таджики уехали. Остались три собачьих будки. Щенки росли, матерели. Небольшая стая держалась дружно. Охраняла «свою» территорию от набегов других стай.
– Ах, ты – краса-а-авец! – Боб чесал за ухом Рексону. – Какие шикарные шаровары! Умница!
Рексона взвизгнул, приподнял забинтованную лапу:
– Поаккуратней, я же раненый.
На прошлой неделе Боб шёл на работу и издалека услышал могучий лай, визг и рычание большой собачьей свары. В центре разноцветной кодлы пришлых псов волчком вертелись Рексона и два его воспитанника. Они огрызались и отбивались на пределе своих возможностей, потому что чужаков было в несколько раз поболее. Но когда нападают скопом и все хотят отличиться – толку, как правило, бывает немного.
Боб на ходу подхватил здоровенную дубину и рванул на выручку. Он бил по чему попадёт, псы с воем и визгом отлетали, разбегались. Однако Рексону кто-то успел цапнуть. Он поскуливал, облизывал ранку. Боб принёс из аптечки перекись водорода, промыл, забинтовал. И теперь Рексона всякий раз показывал Бобу лапу: докладывал, как идёт выздоровление.
Щенки приблизились.
Рексона ощетинился, рыкнул. Куда подевалась его ласковость!
Прыгнул на ближнего, Пухлика, повалил на землю, вцепился в горло. Тот взвизгнул. Второй опустил голову, поджал хвост, неуверенно двинулся к Бобу. Рексона зарычал, привстал. Острые белые клыки обнажились, нос наморщился. Щенок лёг на землю, пополз к Рексоне, всем своим видом выражая покорность и подчинение воле вожака.
– Законы настоящей стаи! – подумал Боб. – Они смогли вернуться в это состояние.
Они ближе к природе. Часть природы. Человек уже не сможет вернуться в первобытно-общинный строй. Знания уводят его всё дальше. Становится ли он от этого лучше?
Он достал из пакета бутерброд с ветчиной, протянул. Рексона аккуратно взял его зубами, отошёл в сторону, повернулся спиной. Холка вздыбилась. Боб незаметно тиснул по бутерброду молодым псам. Они мгновенно спрятали их в пасти. Сглотнули. Было видно, как бутерброды «прокатились» по горлу. И когда Рексона повернулся – уже смотрели на него как ни в чем не бывало. Прямо в глаза. Удивлённо, не мигая. Словно не успели спрятать дневник и подтиснули его под задницу.
Псы потрусили в сторону станции. Боб шёл и думал:
– Надо будет прикупить канат, скобы. Ботинки, каска, рюкзак, роба, тельняшка – уже есть. Батарейки, большой фонарь или аккумулятор. Нож не забыть. Компас. Спички. Зажигалки – несколько штук. Сигареты, энзэ, запаять в полиэтилен, чтобы не промокли. Дозиметр – с Василичем переговорить надо будет. Фотоаппарат.
Он дошёл до большой бочажины, огороженной старыми ящиками и горбылём, переплетённым кусками бечёвки, старой проволоки. Самопальный вольер.
По краям рос камыш. В нём прятались уточка и шестеро утят. Поначалу было восемь, но двух сожрали собаки. После чего гастарбайтеры, которые ходили тут на работу, на большую продуктовую базу, сделали эту выгородку.
Уточка настороженно крякнула. Утята перестали пищать, затаились.
Боб достал из кармана куртки большую горсть перловки и кинул. Утка крутила головой, поглядывала чёрными бусинами глаз.
Он спустился с насыпи. Пошёл к цеху. Утка крякнула снова. Боб оглянулся. Она охорашивалась, открывала клюв, словно что-то хотела сказать. Ныряла кверху хвостом, находила в воде корм.
Утята вертелись вокруг, учились жить и добывать хлеб насущный.
Пушистые, глупые серые комочки.
– Надо будет позвонить Семёнычу, – продолжал размышлять Боб. – У него большой архив собран по истории Москвы. По моей теме. В Интернет, конечно, слазить. На этом всемирном чердаке – что только не пылится!
* * *
Он позвонил Семёнычу на неделе. Условились встретиться в субботу.
Боб купил мясной фарш, молоко, молодой картошечки, сливочного масла, огурчиков «малохольных» у метро. Чаю, тортик творожный, перцовки бутылочку, зелень, помидорчики. И пошёл в гости.
– Что ты, Борис Иваныч! Еды накупил, как в голодный год! Кто ж это всё есть-то будет? – замахал руками Семёныч. Глаза – синей детской глазури, улыбчивые – никакой старческой мути. Только что в нос Боба не лизнул.
– А вот мы и съедим!
Пока Боб делал паровые котлетки, отваривал картошечку, резал в длину огурчики, Семёныч пересказал, какие новинки ему удалось отыскать в книжных магазинах.
– Столько всякой хрени понаписано! – удивлялся он, словно ученик шестого класса. – Ну, все подались в писатели! А мне Татьяна Николавна завсегда насоветует – где солома, а где настоящее. Душевная женщина! Такая внимательная, и всегда с причёской!
Светилась белая щетина на щеках, круглилась короткой стрижкой голова, как на чёрно-белом фото «папы Хэма», любимого писателя, висевшем здесь же, над холодильником «Минск-15».
Боб накрыл стол. Перцовочка как раз нормально охладилась. Разлил по-первой.
Семёныч ел с удовольствием, нахваливал. Бобу нравилось, как он ест – неторопко, аккуратно, уважительно к еде. И он тоже радовался – как луна, отражённым светом.
Тарелки в мойку скинули. Боб стал мыть, Семёныч запротестовал, забрал у него губку. Сам помыл.
Боб закурил. Семёныч заварил чай, подсел к столу.
– Ну, что на душе?
Боб рассказал о своей находке, о первой попытке проникнуть в тоннель.
Достал распечатку.
– Вот, Семёныч, чего я в «мировой паутине» раскопал.
Село Очаково, принадлежавшее боярину князю Афанасию Васильевичу Лобанову, после его смерти перешло к его вдове Анне Никифоровне, верховой боярыне и мамке царевичей. В середине XVIII века Очаковым владели Опочинины, а позднее владельцем усадьбы становится Михаил Степанович Опочинин, президент Берг-коллегии в последние годы императрицы Елизаветы Петровны.
В 1781 г. наследники Опочинина продали село жене Михаила Матвеевича Хераскова – Елизавете Васильевне. Поселившись в Очакове, этот выдающийся поэт и писатель, ректор Московского университета, сделал село своеобразным литературно-театральным уголком. В начале XIX века Очаковым владели уже Нарышкины. Во время нашествия французов в 1812 году село подверглось разрушению.
В конце XIX века Очаково превращается в дачную местность и начинает бурно расти. Появлению здесь дачников во многом способствовала постройка железной дороги, на которой была устроена одноимённая станция.
В 20-30-х годах XX века село ещё больше разрастается. Старый усадебный парк и два пруда с прекрасным купанием служили местом отдыха дачников.
В 1932 г. близ железнодорожной станции Очаково был создан Очаковский кирпичный завод, а после войны, с 1947 года, начал строиться посёлок. В 1960 г. Очаково вошло в черту столицы, а с начала 1970-х годов стало районом массового жилищного и промышленного строительства.
Семёныч принес копию старинной карты и небольшой рулон кальки. Нашли Очаково, перекопировали и наложили на нынешнюю карту Москвы.
– Вон как разрослись! – сказал Семёныч. – Получается, что ты побывал «на графских развалинах».
– Получается – так!
Боб карандашом нарисовал свой маршрут.
– Вот – смотри, – сказал Семёныч, – если бы ты повернул влево, пришёл бы к речке Сетунь. А так – вышел на Кунцевскую ветку, как раз к ближней даче. Там было много оврагов, но их засыпали. Думаю надо здесь искать вход в систему тоннелей асуров. Уже тогда просачивалась информация о спецгруппе, которую лично Берия собрал, проинструктировал и направил на поиски. Курировал и проверял сам! Готовились отходные пути – политическая жизнь штука ненадёжная.
Семёныч сходил в комнату, принёс ещё одну схему. На ней была нарисована звезда о семи углах. Он приложил схему: одно острие звезды точно совпало с тем местом, которое Боб обозначил как свой выход на поверхность – улица Красных Зорь.
– Смотри, Семёныч! – вскричал Боб, – один луч – от Кремля, остальные – ты смотри, смотри, какая картинка получается – чёткая паутинка!
Они ошеломлённо смотрели друг на друга.
– Надо выпить! – прервал паузу Семёныч. – Слишком это всё необычно, но так вроде как само – рр-р-раз, и сложилось!
Они выпили, помолчали.
Боб переписал координаты, куда выходили Точки Силы.
Надо было это проверить на местности.
Попили чай с тортом, подсластили жизнь. Распрощались задумчиво, потому что мысленно уже прокладывали путь в лабиринтах и были далеко.