После Серпухова электричка заметно опустела. Вылетела на мост, звонко простучала над голубой Окой.

– У реки есть всё, – подумал Василич, глядя на блестящую гладь воды. – Глубина, мелководье, перекаты, камни, рыбы, водоросли. Берега насыщены жизнью. Река делится всем, что есть у неё. Шумит, разливается мутной весенней водой, засыпает подо льдом, умолкает, мелеет в зной. Она едина на всем протяжении и словно говорит: времени нет, есть река, она течёт, и время – берега этой реки. Берега – это ограничение, несвобода, но река сама выбрала эту несвободу, поэтому свободна в их ложе. Я обдумал это всё и стал другим, изменился внутри, а время – нет. Я впадаю в его берега, но не я их создал.

Река отдаёт. Приятно отдавать и делать подарки, а взамен получать знание!

Быстро промелькнул неказистый домишко станции. Электричка вздохнула, дёрнулась судорожно, качнулась и встала.

Василич вперевалку спустился по ступенькам из вагона. Лёгкая синяя ветровка, джинсы, кроссовки, плотный рюкзак за спиной.

И улыбка ямочками – по краям пышных усов.

Боб широким хватом обнял, отстранил от себя Василича, похлопал по плечам, улыбнулся.

Глаза повлажнели.

Электричка присвистнула дважды и умчалась к другим берегам, новым встречающим-провожающим.

– Как дела, пропащая душа? – спросил Василич. – Рад тебя видеть, я ж и впрямь – соскучился! – Глянул придирчиво. – А ты и не изменился совсем! – Подумал про себя: Только голова-то совсем белая, насквозь! Как пух тополиный – сейчас подхватит и унесёт.

– Неспешные мои дела, – ответил Боб. – Давай поклажу, до моей избушки идти примерно километр.

– Да ладно! У меня ремешки подогнаны нормально, что – километр! Пустяк!

– Василич, иди справа, я с той стороны лучше слышу, – попросил Боб, и они произвели небольшой манёвр, поменялись местами.

* * *

Боб был в порыжелой от времени и осадков, словно йодом пропитанной ветровке, тоже в джинсах, старых кедах. Шли рядом, по тропинке, протоптанной дачниками. Остальные пассажиры ушли вперёд, углубились в редкий лесок из елей и берёз.

Потом вокруг остались только берёзы. Белые, обнажённые, беззащитные. Листья жаркие, пытаются осень согреть, но солнце не помогает и пожар этот – как краски на холсте, не настоящий.

Боб огляделся по сторонам, тонко свистнул. Из-за берёзовых стволов, перепутывая чёрно-белые отметины, налетел на них рослый кобель-далматинец. Сходу упёрся передними лапами в плечи Василича и принялся увлажнять шершавым языком левое ухо, потом – правое, осторожно прихватывая зубами мочки, словно слабой прищепкой.

– Босс! – строго, сдерживая улыбку, произнёс Боб. – Прекрати лобызаться!

– У собаки язык целебный, – засмеялся Василич. – Чей это такой красавец кавалер? Кавалерист-гусар!

– Хозяйский. – Боб явно был рад похвале. – Три года парню!

– Завидный жених! – Василич потрепал пса по крутым бокам.

Босс лёгкой полоской берёзовой коры, подхваченной ветром, улетел вперёд, замелькал стремительно между стволами, зарябил своими пятнами. Где-то впереди, недалеко, загомонили птицы, всполошились, взлетели в небо.

– Одна из старейших пород, эскортная! – сказал Боб. – Собака принцев и принц среди собак! Бежал впереди, предупреждал – фараон едет, встречайте!

– А я вот всё время путаюсь – долматин, далматин, долматинец, далматинец? – сказал Василич.

– Этого никто не знает! – ответил Боб. – Четыре энциклопедии, и каждая утверждает, что правильный только их вариант. Никак не могут разобраться. Они белыми рождаются, пятнышки потом появляются.

– Как у людей, – засмеялся Василич. – Мы тоже приходим в этот мир беленькими и пушистыми, потом уже пятна появляются, от передряг и неурядиц.

День был пасмурный, но не холодный. Берёзовый лес набросал охапки жёлтых мелких листьев.

Приятно было шуршать, шевелить ногой золотые монетки.

– Красота! – Василич поднял голову, вдохнул глубоко. – Водух целебный. Тягучий, как настой, ароматный. Голова кружится!

– Да! Хорошо тут, ещё не испоганили. До Москвы сто с лишним кэмэ.

– Я думаю, поэты не правы, утверждая, что осенью природа умирает! – сказал Василич. – Урожай-то ведь поспевает – осенью! Природа устала после родин и уснула, накрылась снежком-одеялом, а к весне отдохнула, проснулась, распрямилась и стала расти, чтобы новое народить!

– Что-то в этом есть, – рассеянно ответил Боб.

Неожиданно откуда-то спереди выскочил Босс, будто из ствола выпрыгнул навстречу, вновь поставил передние лапы на плечи Василичу, лизнул его широким замахом языка через всё лицо, спутал жёсткие волосы усов.

Василич увернулся и тоже лизнул Босса. Тот фыркнул, опустился на землю, затряс головой от неожиданности.

– А вот мы тебя – твоим же приёмчиком! – засмеялся довольный Василич, утираясь синим платком.

А пёс уже подхватился и вновь стремительно умчался в лесок.

– Понравился ты ему, – сказал Боб. – Вон как радуется! Ворон терпеть не может, скольким уж тут хвосты пообкорнал! Смешные сразу делаются, как будто фрак надет, а сам в трусах! – в первый раз засмеялся Боб.

– Да он мне тоже понравился, красивый парень! А почему с воронами антагонизм?

– В детстве долбанули в темечко. И велосипедистов терпеть не может! Сразу прыгает и норовит завалить – напугали его ещё щенком. Но так вообще – умный! Хитрован, конечно, великий.

– Я тут в очередной раз попытался дома порядок навести на книжных полках, – заговорил Василич. – Перебираю, листаю, прикидываю, что друзьям на дачу свезти. Наткнулся на книжку «Сажайте розы в проклятую землю» – Эйжен Веверис, латышский автор. В Саласпилсском лагере смерти был узником, ещё ребёнком. Работал учителем в школе всю жизнь, и всю жизнь писал стихи. Выпустил сборник. Там есть стихотворение про нациста, который в лагере вывел на прогулку собаку, овчарку. Одно четверостишие замечательное:

– По-моему, замечательно! А называется стихотворение – «Я очень люблю собак». Оставил книжку-то, на полке.

Подошли к забору. Рядом с калиткой стояли три мусорных бака.

– Общим собранием выбрали председателем кооператива бывшего военмора, каперанга.

Враз порядок навёл! – сказал Боб, показывая на баки.

– Знаешь, – рассказал Василич, проходя в калитку, – ехали мы как-то с жёнкой на юг отдыхать. Поезд Москва – Симферополь. С утра пошли в вагон-ресторан позавтракать. Стоим в тамбуре, ждём открытия, народ прибывает. Пьяный какой-то подвалил и сходу бузить начал – почему не открывают! Жрать охота! И за стоп-кран. А поезд летит на приличной скорости! Тут же майор стоял: так он, не долго, думая, мужику – в лоб кулаком, а стоп-кран – на место. Никто и ойкнуть не успел! Пьяный уполз без претензий. Все стоят, молчат. Поезд летит себе, не колыхнулся. И я подумал тогда – их же, военных, для крайних ситуаций и готовят: отразить первый удар, чтобы нас, мягкотелых гражданских, в опасности прикрыть, пока чему-то научимся!

– Понятно! – сказал Боб. – У нас тут тоже всякое бывает – такие манёвры-заходы! Особенно зимой, когда людей в будние дни почти нет. Круговую оборону держим!

Прошли по улице. Дорога щебёнкой укатана, домики по сторонам – советские типовые. Кое-где высились целые хоромины, но смотрелись они не к месту, как слон в посудной лавке, занимая почти всё пространство шести соток.

– А вот и наш домушко, – показал Боб.

Босс уже переминался у калитки, торопил – отворяй скорее!

Домик вагонкой обшит, маленький, как у кума Тыквы в «Приключениях Чиполлино». Отдельно крохотная кухонька, будка с баком наверху – душевая, туалет в самом углу участка.

– Это крайний участок, – сказал Боб, – тут вообще пять соток, а не шесть, как у всех.

Дорожки выложены плиткой. По сторонам несколько старых яблонь, ветки на подпорки облокотились – год урожайный для яблок. Два сливовых дерева, груша, вдоль забора крыжовник, чёрная и красная смородина. На противоположной стороне – беседка, небольшая, как и все сооружения здесь. За ней – густые заросли хищной малины, безобидной сейчас – голые коричневые прутья, как розги.

Перед домиком большая клумба, на ней куст красной лилии: несколько цветков яркими плафонами. Синица присела на яблоневую ветку, озорно повертела головой, оттолкнулась и тотчас упорхнула, только ветка покачивалась ещё некоторое время.

– Душа с небес прилетала, проведала, улыбнулась и назад, – сказал Боб.

Погремел ключами, кухоньку открыл. Босс сразу морду в миску ткнул, глянул на Боба вопросительно.

В углу стояло цинковое ведро с водой, в которой плавал блестящий полосатый арбуз.

– Помнишь, у Гоголя? – засмеялся Василич:

После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик. После чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:

– Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.

– Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине, – говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, – бывает, что и красный, да нехороший.

Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал ещё несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной.

– Завтра целый день наш, обед по полной форме сделаем, с десертом, – сказал Боб. – Пусть охладится. Должен быть хороший, я у Мамеда беру постоянно, азербайджанца местного, он тут недалеко угол снимает, а работает в Серпухове.

Босс переминался с одной лапы на другую, вертелся, торопил, наступил на ногу Бобу.

– Сейчас, собакевич, не спеши – шило в попе, – сказал Боб. – Да он всё понимает, я с ним постоянно разговариваю. С кем ещё общаться? Даже телика не держу, принципиально.

Он открыл нижнюю дверцу небольшого шкафа, насыпал буро-коричневые, зелёные, оранжевые шайбы корма из гремучего мешка.

Босс сидел и ждал. Слюнка набежала к уголкам пасти, но он мужественно сжал желваки, смотрел, не мигая из чёрных пятен «макияжа» вокруг глаз, несмываемых, как у шахтёра, и неуместно-кокетливых для кобеля.

– Кушай! – приказал Боб.

Пёс распрямился и жадно, громко захрустел кормёжкой.

– Он «без команды не стреляет»! – засмеялся Боб. – Воспитанный! Очень любит ломтик белого хлеба – лучшая похвала! Но ты его не балуй. А то в момент на шею сядет и лапки свесит. – Он потрепал Босса по спине.

Василич снял рюкзак, поставил на лавку, присел рядом.

– Всё правильно – сначала скотинку накормить надо, а уж потом самим.

– Сейчас будем обедать. Я тут соляночку сварганил, для други своя, как ты учил, даже почки вымочил, обработал.

Босс вопросительно посмотрел на Боба.

– Иди, обследуй вверенный объект, – приказал Боб.

Открыл дверь кухни, выпустил Босса на улицу. Тот побежал вдоль ограды, тщательно обнюхал прежние метки, какие-то подновил. Потом встал под яблоней, прислушивался к звукам в посёлке, вертел головой.

Боб понаблюдал за ним в оконце, помыл руки, притапливая сосок рукомойника. Вода прогремела внутрь тумбочки в пустое ведро – значит, Боб к встрече подготовился тщательно.

Василич достал из рюкзака три разноцветных сладких перца, баклажаны, пакетьзелени. Пряно запахло кинзой.

– Ты в своем жанре! Без пайки никуда.

– Я взял то, чего у тебя может не оказаться. Вот баклажаны, например, перец болгарский.

– Зелень-то у меня есть! – возразил Боб.

– Не знаю! – Василич поднял, показывая, пакетик: – Розмарин, тимьян, базилик. А у тебя на грядках, я заметил, – укроп, петрушка, лучок-чесночок! Помидоры есть?

– Есть, и кинза тоже.

– Вот и славно, сделаем завтра к обеду рататуй из овощей, к мясу. Я прихватил кило шейного карбонада. А это вот – сувениры. У дочери был, в Дублине. – Он достал большую бутылку «Джемесона». – Виски номер один в Ирландии. Пару баночек «Гиннеса» – извольте продегустировать!

– Да есть же это всё у нас! В такую даль везти!

– Своя ноша не тянет. Есть, да не такое! – возразил Василич. Повертел в руках чёрную банку пива, погремел. – Слышишь, шарик бегает? От! Надо вылить в большой светлый бокал, наблюдать, как играет плотная пена, похожая на кофейную! Потом неспешно наслаждаться. И только охлаждённое!

– Погнал рекламу!

– Но это всё потом, а виски можно и сейчас.

– Кстати – под обед!

– А что сегодня на второе?

– Котлетки паровые с картофельным пюре, средиземноморский салат с фетой, чесночком и оливковым маслом.

– Слюна – до пола! – зажмурился Василич. – Как давеча у Босса.

* * *

Быстро накрыли на стол. Боб достал толстые стаканы. Василич разлил золотистый виски.

– Ты не находишь, что это цвет созвучен времени года?

– Исключительно в тему! – ответил, чокаясь, Боб. – Особенно если без соды. Чистый виски. Даже безо льда. Он частично гасит градус.

– Чокаться – чисто русская придумка! – заметил Василич. – Может, поэтому вся страна чокнутая! Ну – вперёд! Со свиданьицем и на здоровьице!

– И вам не хворать!

Пригубили.

Ели молча. Василич лишь нахваливал и уточнял, как шла готовка.

– Я в фарш вместо булки в молоке кладу сырую картофелину, чтобы сок внутри котлеты сохранился, не сгорел на сковородке. Прокручиваю на мясорубке. Плюс пару чайных ложечек сахару, две столовые ложки сметаны. Попробуй в следующий раз. У-у-у, – он зажмурился от удовольствия, – чуешь, как нежно задабривает виски? А почему?

– Да! Почему?

– Потому что он, от начала до конца, – единый продукт! Водка же – это разбавленный в определённой пропорции спирт! Аперитив. А виски – универсален! Под любое блюдо или десерт. Только не дешёвый он. Хотя – что может быть дороже здоровья, спрошу я вас, достопочтенный Боб – Эбэнэзэр Дорсэт-эсквайр?

Сделали по глотку виски. Помолчали в сытой тишине.

Босс между тем, вовсю нёс службу – носился по участку, взлаивал, увлечённо пробегал по периметру забора. Василич заметил, что там уже протоптана тропинка.

– Пойдём в дом, – предложил Боб. – Камин разбудим. Будем смотреть на огонь и разговаривать.

– Хорошая идея.

Комнатка была обшита вагонкой. От пола до потолка – полки, плотно забитые книжками советского перечня, толстыми журналами, желтеющими выгоревшими корешками. Пахло берёзовой корой. Камин из красного кирпича, покрытый блестящим лаком, кое-где почернел от дыма. Над ним рожки небольшого оленя. На полке отлитые из чугуна припудренные серым налётом времени фигуры: Дон-Кихот на коне и верный Санчо Панса. Такие разные – рядом.

Сбоку штора, за ней крутая лестница вела в мансарду.

– Вот мой скит, – Боб открыл дверь в небольшую комнату слева от камина.

Стол напротив окна. Старенький компьютер. Вдоль глухой стены – полка с книгами, папками, из которых торчали пожелтевшие газетные вырезки с чем-то некогда важным, а теперь превратившимся из культурного наследия в археологический прах культурного слоя.

Под полкой – скромная тахта, плед в зелёно-красную полоску, плоская, как неудачная шутка, подушка.

– А тебе постелим наверху, оттуда красивый вид из окна – поле, лес! Хорошо?

– Спасибо!

В камине уже были сложены горкой дрова, между поленьями торчала береста, оставалось лишь поджечь. Огонь весело затрещал, затуманился серым прозрачным дымком. Сперва сквозь дымок несколько раз промелькнуло робкое пламя, потом окрепло и споро принялось подъедать щепки. Вмиг разгорелись сухие поленья. Запах поплыл душистый, лесной, весёлый.

Босс поцарапал когтями в дверь. Боб впустил собаку. Босс погремел горошинками коготков по доскам, лёг на коврик из куска старого тёмно-зелёного одеяла, седого от мелких белых волосков, вздохнул.

– Большой минус далматинцев – линяют круглый год! – сказал Боб.

– Рассылают атомы любви, – улыбнулся Василич.

Боб и Василич опустились в затёртые кресла слева и справа от колченогого стола с тремя скруглёнными гранями. Модерн семидесятых, накрытый поцарапанным стеклом. По нему клацали стаканы, когда их ставили на стол. Под стеклом знаменитое чёрно-белое фото команданте Че: подкрученные кудри из-под берета.

Пригубили виски. Хрустели орешками, молчали, глядели в камин. Огонь гримасничал, прыгал на поленьях, тёплыми бликами нежно прикасался к лицам.

– У тебя как жизнь? – спросил Боб.

– К маю-месяцу обещали в дедушки записать.

– Хорошее дело!

– А тебе приветы, Борис Иваныч.

– От кого?

– Угадай с трёх раз! – Василич выдержал паузу. – От моих домашних. Ну и от Геныча – неувядаемого перца!

– Как он, король-олень, где?

– В Германии. Познакомился в Испании с немкой. Обеспеченная дама, он при ней состоит как эскорт. Ходит с ней на все приёмы-рауты, женился официально. Она старше лет на двадцать, но он соблюдает приличия. Так оговорено в контракте. Она на него наследство отписала. Живут вместе, а у каждого своя жизнь.

– Остепенился?

– Какой там! С его донжуанским списком с мотострелецкую дивизию! Это я так, не осуждаю, ты же знаешь Геныча. Позванивает частенько после часа ночи. Выпьет и звонит на сон грядущий. Жалуется – худо мне тут, говорит, без русского языка. Зайду в душ, открою воду и матерюсь во весь голос! В последний раз, видно, перебрал с халявным виски: плачет и твердит: – Я ослепил себя и покинул Фивы!

– Что это значит?

– «Эдип» Софокла. Сюжет – отца убил, мать сделал своей любовницей, после таких потрясений ослепил себя и пошёл, страдалец, по миру.

– Ясно. Про Михалыча что-нибудь слышно?

– Михалыч! – Василич засмеялся. – Общались с ним, на лавочке посидели в Филёвском парке, покачали красную колясочку. Он теперь – молодой папашка, дочь родил, носится, как вьюнош! Маленькая Эля Драбкина. У настоящих мужчин рождаются дочери! Так и заявил.

– Это ещё вопрос открытый!

– Ты-то, так вот – один? – осторожно спросил Василич.

– Привести сюда какую-нибудь тётку? Терпеть тут её привычки, когда своей глупости хватает? Да я и сам управляюсь, невелико хозяйство.

– Одиночество искушает унынием, а это – первейший грех. Саморазрушение!

– Почему же? Я книги читаю, передумал много наедине с собой. И на демонстрации можно быть одиноким, в толпе. Да в том же метро помирать от тоски.

– Я вот неделю не был, – улыбнулся Василич, – к родне ездил. Вернулся, в метро нырнул, присел на лавочку. Сперва тесно, потом раскачало, раздвинуло. Сижу, улыбаюсь – хорошо! Народ косится, «диагноз» мне пытается установить, а я-то – соскучился по метро! Только и всего!

– А я, как ни странно, и не вспоминаю метро! Нереальным кажется, что я там столько лет отработал.

Была мысль – живность завести. Потом подумал и понял, что не смогу выращивать кур из цыплят, уток из утят, свиней из поросят, да много ещё кого-то из чего-то. Слишком бы за них переживал и навредил бы этим. Всё-таки надо родиться в деревне, чтобы этим заниматься.

– Про живность – ясно. А с хозяйкой-то как? Неужели нет претенденток? Россия – страна вдов, а если ещё непьющий, цены тебе нет! Здесь-то – давно?

– Не лежит душа к хозяйке. Здесь почти два года. Домик этот одноклассник, Матвей, предложил караулить. Состоятельный человек.

Живёт в коттеджном посёлке. Собаку сюда отправил, чтобы во дворце ценный паркет не портила когтями. Наезжает иногда. Усталый, замороченный. Журналец какой-нибудь возьмёт с полки, полистает, чаю попьёт, с собакой погуляет и уедет. Очень это важно для него, он тут вырос. Говорит – я первую успешную сделку на этом диванчике придумал, надо посидеть, может быть, опять светлые мысли появятся. А мне первое время всё равно было. Сейчас уже привык, не смогу в городе. Даже не ожидал такого эффекта. И Босс – как без него? Уже и не представить. Влез в душу всеми четырьмя лапами комковатыми, рёбрами бочковатыми!

– Крест общим не бывает, – сказал Василич. – У каждого свой. Неси, кряхти, – больше, чем сможешь унести, на плечи не нагрузят! Терпи, постигай, не ропщи. А когда ученик созреет – учитель найдётся!

– Посмотри внимательней на Босса, – сказал Боб, – во-о-о-н, видишь, на самом кончике уха – явственно «могендовид» – «звезда Давида», на шее – что-то от грузинской символики. Он весь исчёркан какими-то значками. Я на нём обнаружил острова Карибского бассейна. Вывод – как с хорошим собеседником, всё время что-то в нём отыскиваешь.

Босс приподнялся, прислушался, попытался разлепить глаза. Громко уронил голову на лапы, тяжко вздохнул. Потом лёг на бок, потянулся, поиграл рельефными мышцами, кирзовые подушечки лап протянул к Василичу, да так и остался во сне, не в силах побороть его.

– У меня родственники снимают домик в пригороде Дублина. Сосед у них – ветеринар на собачьих бегах, должен был усыпить гончую, суку трёх лет по кличке Флора. Перестала показывать хорошие результаты. Забрали они её к себе, пару месяцев выхаживали, подкармливали, витамины давали, рыбий жир. Спасли, одним словом. Их по три тысячи в год усыпляют – производство новых чемпионов, всё жёстко, без лирики. Деньги. А она стремительная такая. Мордочка узкая. Вечером вся семья домой – спешит, встречает, улыбается. Молча подойдёт, привстанет на задние лапы, ткнётся носом в лицо. Всё – молча, так выдрессировали. Счастливая судьба, повезло девчонке. Всех же не спасёшь!

Василич наклонился, погладил Боссу бок. Тот лишь вздохнул, словно понял, о чём рассказ, рёбра сквозь кожу обручами показал, исказил кляксы пятен.

– Тебе пенсии хватает?

– Я её не расходую. Карту мне выдали: иду в банкомат, беру, покупаю покушать. Мне же много не надо. Учёбу сына, он уже на третьем курсе, Матвей оплачивает. Стипендию назначил. Но – проверяет, даром денег не даёт! Да и сын – неплохо учится, старается, толк будет. Наверное, в деда моего пошёл. Машину ему отдал, чего её тут ржавить, пусть водить учится.

– Хороший человек – Матвей?

– Поначалу казался жёстким, чересчур требовательным. Потом понял – прав, по-другому нельзя, если хочешь чего-то добиться. Спас меня. Остановил. Сам нашёл. Хотя случайностей не бывает. Мы их подготавливаем всем ходом своей жизни. Поначалу думал – поживу месяцок из вежливости, извинюсь, да и уеду.

– Ты встретил её?

– Кофе сварить?

– Хорошая идея. А я дровец ещё принесу, – заторопился Василич.

– Ты много не клади, избушка быстро нагревается. Сон будет тяжёлый.

Боб встал с кресла. Босс мгновенно вскочил, готовый лететь по любому заданию хозяина.

Вышли на улицу.

Тихо, черно. Звёзды, колючие, спелые, осенние, висели гроздьями смородины на небесных кустах. Босс убежал к ограде, промчался тихо и стремительно, как хорошо обученный спецназовец, обследовал вверенную территорию, белел в темноте боками.

Электричка звонко отстучала свой ритм где-то за лесом. Умчалась, оставила тишину и грусть одиноких стволов в холоде осенней ночи.

Босс молчал, вслушивался насторожённо, только головой вертел, приподнимая уши.

Вернулись в дом. Боб принёс ароматный парок над чашками, бутылку виски. На хохломском подносе была изображена стремительная тройка, местами сильно поцарапанная, с порыжелыми кругами от донышек чашек. Деталей было не распознать.

– Бывают дни – ем рассеянно, ничего вокруг не вижу, из рук всё падает, – заговорил Василич. – Жёнка обижается, что нет к ней внимания, ненужность свою ощущать начинает.

Хотя за тридцать-то лет – всё уж знаем друг про дружку. Можем весь вечер промолчать, но эта тишина не обидная. А бывает, начинаем говорить, и буквально с одного слова, хором получается. Посмеёмся: вот это да! Или вот ещё – пишу ей эсэмэску, а она звонит в эту секунду! Каждый вечер звонит. Вроде и не говорим ни о чём значительном, но я-то понимаю – там моя душа! Жёнка моя. Другой раз до невозможности хочется вскочить и помчаться к ней, добежать, обнять, как тогда в Чернобыле, когда приехала ко мне на трое суток, – сделала королевский подарок! Но я говорю другие слова, обычные, чтобы не расстраивать. Да и что говорить – она и так всё знает. Нет у нас в городе достойной работы, приходится в Москве устраиваться. На пенсию не разгуляешься. Выходные – самые тягостные дни. У наших друзей дом большой за городом, жёнка на выходные к ним в гости ездит, остаётся с ночевкой. Я особенно себя одиноко чувствую в такие дни. Может, потому что наш дом в это время пустой, не звонят оттуда мне? Так вот и терпим оба, мучаемся расставанием и расстоянием. Иногда не выдержу и скажу – я тобой дышу! Она смеётся, а мне голос её услышать, дыхание – и жизнь веселее! Одну женщину сделать счастливой в этой жизни… это так много! Любимую, свою женщину.

Василич кофе пригубил, похвалил. Помолчали.

– Ты извини, что я про жёнку. У меня две сигары есть, хочешь? Подымим, посибаритствуем!

– Я недавно ездил к Нине, – заговорил Боб. – Дом снесли, хрущёвку её. Новое строительство затевают.

Сидел на лавочке, вспоминал.

Василич молчал, смотрел на огонь.

Боб налил виски из зелёной бутылки. Поднял стакан, приглашая Василича, пригубил и задумался. Потом поставил стакан, клацнул по стеклу стола донышком, будто затвор передёрнул.

– Я встретил Нину. Я её встретил. Я встретил её однажды.