Боб притащился домой поздно, хорошо выпивши. Производственный междусобойчик, как и начало всякой сильной пьянки, возник словно бы из ничего, стихийно. День святого Валентина – новомодный праздник.

Женщины тихой сапой подготовились – салаты нарезали, разносолы домашние принесли.

Вроде сам собой накрылся стол. Пришлось мужчинам срочно скидываться и бежать в магазин за шампанским и цветами. Водочки тоже взяли. Работу закончили на два часа раньше. Присели к бумажной скатерти.

Начальник цеха, Иван Александрович, встал, сказал тост. Предложил выпить за любовь:

– Как без неё? Ну, и – за здоровье! Чтобы два раза не вставать!

Мужики загалдели, прикрывая смущение.

– Чтобы любовь была обоюдной и полной! – сказал мастер цеха Михал Михалыч.

– …Как Света, – подсказал Володя-сварщик.

Все рассмеялись.

Вручили дамам по зеленовато-жёлтой розочке и по «валентинке» – красному тряпичному сердечку.

Потом Света раздала всем конверты.

В них было по два билета на концерт автора-исполнителя Виктора Третьякова. В кафе «Глухарь на току», на Большой Никитской.

Боб праздники не любил. На прежней работе их почти не было. Как-то так складывалось, что проходили они в кабине поезда метро. А сейчас ему захотелось праздника.

Поэтому он не пропустил ни одного тоста, много шутил, предложил спеть что-нибудь лирическое.

Тотчас же откликнулась Люся, запела, прикрыла глаза в синеватом макияже.

Боб подхватил вторым голосом, в унисон. Мужчины засмущались, потупились. Таня и Света попытались присоединиться, но неуверенно, продолжать не стали. И получилось на два голоса с Люсей – душевно и проникновенно, по-домашнему.

– Вот! Таланты-самородки! – похвалил Иван Александрович. – Можно в «Минуте славы» участвовать.

– Мы – для души! – сказала Люся. – А не для славы! Верно, Борис Иваныч?

И глянула на него многозначительно, будто показывая всем, что у них есть что-то ещё, кроме совместной работы и песен на два голоса. Заставляя окружающих думать, что они, возможно, уже давно тайно встречаются, но вскоре всё раскроется, может быть, прямо сейчас, к радости всех, кто за столом, и сложится красивая история про мужчину и женщину. Ахают все, сразу и не верят, что может быть такое в наше время!

Симпатичный служебный роман, переросший в серьёзное, в крепкую семью.

– Почему они иногда напускают такого тумана? – подумал Боб.

Включили громче «Радио-Шансон». Боб пригласил Люсю на медленный танец.

– Как настроение? – спросила Люся.

– В целом – хорошее. Надо чаще обниматься, – пошутил он.

– И целоваться, – засмеялась Люся.

– В губы, – подхватил Боб, неожиданно ощутив некую сексуальность в безобидном слове.

Люся слегка покраснела и согласно кивнула.

Позже приехал на «классике» муж Татьяны, и все засобирались. Люсе было по дороге с Таней. Боб вышел без куртки. Они остановились около дверцы.

– Вас проводить? – спросил он, неожиданно на «вы».

– Не сегодня!

Боб чмокнул её в щеку. Она засмеялась и села в машину.

Он шёл к метро и радовался, что Люся уехала. Она была «ШП» – «швой парень», знала много о нём. С ней он советовался даже по некоторым «тонким» вопросам.

И ему не хотелось разрушать это равновесие. Значит, может быть, женщина-друг? Обычная симпатия одного человека к другому.

Боб подумал:

– Вот я и добрался. Докуда – до ночлега? явки? хаты? Пусть будет – до дома!

Зеркало в прихожей, как поверхность илистой воды – тёмно-коричневой, мутной в глубине.

Вон тот, внутри – он другой? Лучше? Или я его таким делаю мысленно, непроизвольно идеализирую, глядя в молчаливое лицо перед собой? Уж я-то точно могу сказать, что прячется за этим лицом. Но что я про него знаю? Почти всё? Или ничего не знаю?

Прошёл в ванную. Оливковое мыло, подарок Геныча, было плотно облеплено тараканами. Что-то им нравилось в этом продукте. Должно быть, натуральность.

– Привет, усачи! А не соврал Геныч, и впрямь – экологически чистое!

Дождался, пока скроется самый бестолковый. Взял в руки зелёный прозрачный брикет. Многолетняя привычка – с дороги сразу вымыть руки!

Глянул ещё раз в зеркало, словно оно говорило – взгляни лишний раз, внимательней.

Сделал несколько бутербродов – чёрный хлеб и сало. Разжевал чёрную точку кориандра, отклеившуюся от горбушки, и почувствовал терпкую, пряную анестезию.

«Сатанинское дерево» накрылось сверху весёлым венчиком маленьких листочков.

– Наверное, у него на родине – лето.

Достал из холодильника бутылку перцовки. Присел у окна. Свет включать не стал.

– Ваше сиятельство, лампа – отдыхайте!

Поставил перед собой маленькую рюмку. Штору не задвинул. Смотрел на ночной район. МКАД находился другой стороны дома и слышен не был.

– При моём пониженном уровне слуха – меньше стрессов, – подумал он.

В проёме между двумя многоэтажками светился круглосуточный универсам.

– «ОТИДО», – прочитал он. – Странное название! Какая-то «япона-мать». Стоп! «От и до»! Грамотей!

Засмеялся. Налил из квадратной бутылки золотистой перцовки.

– Будь здоров, – подмигнул отражению в тёмном стекле, выпил. Закусывать не стал.

Цифры на старом будильнике ухмылялись, кривлялись в неверных бликах. Из арабских превращались в римские, потом в какие-то чёрточки. Египетских птиц, носорогов, насекомых.

В небе вспыхнула лазерная подсветка. Серые очертания дирижабля превратились в огромный серебристый банан, и крупными буквами била по глазам фраза: «Научим Как Вкладывать Деньги»; и пониже – новое метро.

Плавно развернулся.

На другой стороне так же крупно было написано:

«Необъятная Кладовая Высоких Доходов» – новое метро.

– Стосковались по «МММ». «Баранов» надо периодически стричь. Где-то сейчас Метрон? – подумал Боб. – Можно ли жить, не причиняя боли? Страдания? Надо устранить источник, который может их вызывать. И – наступит счастье?

Будильник резко зазвенел – чёрная минутная стрелка коснулась жёлтой, «тревожной». Упал на спину, завертелся, дотарахтел, остановился. Пошуршал совсем уже умирающим звуком, как сонный кузнечик лапками, качнулся и затих.

Боб прошёл в комнату. Подошёл к комоду, включил проигрыватель, поставил пластинку, купленную давеча у старика. «Колокола». Худощавый паренёк в джинсе, аккуратные усы. Приобнял за талию жёлтую гитару.

Песни были наэлектризованы событиями девяностых и Бобу понравились.

– Всё верно! – подумал он. – И про депутатов, и остальное, но самое удивительное – ничего не изменилось! Библию каждые сто лет не переписывают. Вот это уж точно!

Он выпил. Взял бутерброд. Сало тёплое, мягкое, закусывать расхотелось. Стоял, смотрел за окно.

– Одинок ли я сейчас? Нет! Я там был одинок, среди людей. Сейчас я возьму хорошую книжку и буду общаться с умными собеседниками. Без суеты, пытаясь понять их жизнь и её тайные источники, самое ценное на их взгляд. Страсти, подлости, бессилие, подвиги, борьбу. Любовь. И сердце моё открыто для этого общения. И если я критикую старушек в метро, злюсь, горжусь чем-то пустым и неважным – значит, мне ещё далеко до понимания людей и осознания себя.

Телефон зазвонил резко и неожиданно. Боб вздрогнул, кинулся к столику. Схватил неловко трубку, выронил. Подхватил её, кособоко приложил к правому уху, которое лучше слышало.

– Алло! Слушаю!

Короткие гудки.

* * *

Он набрал номер Геныча.

– Привет, Геныч – Змей-Горыныч!

– О! Привет! Я тебе тока-тока звонил.

– А я повычислял, думаю – ну кто ещё может в это время озаботиться мной? – Боб засмеялся. – Унутренный голос шепнул! Я тебе звонить собирался, а ты лёгок на помине. Хотел тебе предложить.

– Предлагай! Я открыт для диалога!

– Завтра у нас какой день?

– Завтра? Тяпница! Она же – питница! – сказал Геныч. – Всеобщий курултай, большой хурал, лойя джирга, Малый Совнарком и тэ дэ!

– Пьянству – бой! Хочу предупредить сразу!

– Угу! Зарекалась…

– У меня два билета на концерт Виктора Третьякова.

– Это который скрипач, что ли? Только не скрипачи!

– Автор-исполнитель.

– Слышал про такого! И где же это действо запланировано?

– В «Глухаре на току». В двадцать ноль-ноль.

– Это чё, кабак? Или жареный кабачок?

– Бард-кафе, там много уважаемых бардов отметилось.

– Ты меня вместо любимой девушки «подписываешь»? И много там будет наших?

– Ой, много! Лёва Новожёнов… Ицка, Борух, Хаим, Хайволох! – засмеялся Боб.

– Погоди, Бобыч! Ты счас про что?

– Это Гоголь. Николай Василич. «Тарас Бульба». Помнишь место, где он отправляет лазутчика в город? Узнать про Андрия?

– Так-так-так!

– Лазутчик возвращается, и Тарас Бульба его спрашивает: «Много там наших?»

– А-а-а! Нет, не помню!

– Ладно, проехали. Так на тебя рассчитывать?

– Давай я тебе завтра после двух на мобилово цинкану.

– Идёт.

– Будь. Спокойной ночи, Бобчинский!

– Хороших сновидений.

Он убрал закуску и водку в холодильник. Крошки не стал сметать специально – оставил усатым соседям.

Будильник еле слышно тикал.

– Наверное, умрёт под утро, – подумал Боб. – И начнётся новая эра.

Спать не хотелось, но Боб лёг, накрылся одеялом до подбородка. Лежал, согревался. Смотрел в окно сквозь тюлевые занавески. Небо затянуло тучами. Лазерная подсветка шарила по ним, словно кто-то вошёл в комнату и осветил фонариком высокий серый потолок. Так было однажды в пионерском лагере. Давно, в прошлом веке.

– Воспоминания стали, как «огненная вода» для туземца. Шесть лет идёт свет от ближайшей звезды к Земле. Сколько надо времени для того, чтобы пробиться к себе? Понять основные мысли, ключевые. Те, что питают и наполняют жизнь смыслом. Надо говорить с Богом о людях, а не с людьми – о Боге! Спать надо. Завтра вставать рано, и день будет длинный, но – пятница!

Уже отплывая в дрёму, зарифмовал:

Засмеялся этой несуразице:

– Очередной шедЭвр! Я встречу её! Обязательно!

И уснул.

* * *

Приснился сон – в цвете, чего давным-давно не случалось.

Серебристый рекламный дирижабль плавно опускается к земле. Открывается сбоку люк. Выкидывают трап. По нему сходит стройная женщина в скафандре и шлемофоне. Спереди, на кармане, крупно написаны какие-то знаки. Она одна. Никого вокруг. Тишина. Снимает шлемофон. Боб выходит из-за дерева. Всматривается в лицо. Да, это она ! Давешняя незнакомка! Только вот стала брюнеткой и стрижка короткая, ёжиком на затылке. Очень её молодит.

– Вы – Нина? – робко и радостно спрашивает Боб.

– Да. – Она опускает большие глаза. Протягивает маленькую ладонь для знакомства.

– А я – Боб. Борис. И очень давно вас ищу. – Он берёт её руку. Но рука почему-то в боксёрской перчатке. Он смущается. Пытается стянуть её с руки. Но перчатка обмотана в запястье скотчем.

– Почему вас плохо слышно? – улыбается Нина.

– Я в респираторе.

– Вы простудились?

– Нет. Так встречают космонавтов. Да и машинистам метро положено надевать респиратор. Новые правила требуют.

Он наклояется и через респиратор целует ей руку.

– Как долетели, Нина?

– Шесть лет, как фотовспышка.

– Так вы издалека? Вы нинапланетянка?

– С ближайшего «орешника», – улыбается она ямочками на щеках. – А откуда прилетели вы?

– Из Бирюлёвки. Край речных чаек, хитромудрых воронов и непуганых маргиналов. Заповедные места! С одиннадцатого этажа, – он показывает рукой вверх, – в-о-он моё окно. Видите? Диффенбахия на весь подоконник. Мы там, – он опять показал в сторону окна, – выпивали с ангелом. У него местные пьянчужки нечаянно крылья оторвали. Ему больно.

И он ждёт, когда отрастут новые крылья. Знаете, как у ящерицы хвост. Новые крылья с красивыми блестящими перьями. Он сейчас спит в кресле, на кухне.

– Вы такой домашний!

– Я вас давно ищу! С июля. Со светлого дня Петра и Павла.

– Который сейчас год? – спрашивает она.

– У Солнца и погоды нет календарей. Эра – Водолея.

Они стоят и смотрят в глаза друг другу.

– Вы философ!

– Путник, гонимый поисками хлеба и крова, но более того – поисками истины и рецептов гармонии. Ясных и простых. Ищу и мучаюсь от неумелости, боязни нечаянно разрушить то, что уже есть.

– Не пугайтесь моей любви. Она не так страшна. Но у природы нет жалости к своим детям, и надо быть сильной.

– Хочу узнать – кто же я на самом деле!

– Я не гадалка. А вы, вы – необыкновенный!

Боб проснулся. Удивился нереально-длинному сну.

Сон – на пятницу.

Пять часов утра, пора вставать. Если он не хотел проспать, независимо от состояния накануне, достаточно было лечь спать с часами на руке. За много лет он выработал в себе это качество.

* * *

Он вышел на кухню. Окно с вечера прикрыл неплотно, и сейчас было холодно, промозгло. Включил газ. Оглянулся. И только теперь заметил, что диффенбахия зацвела. На нескольких вершинках появились острые длинные стержни. На двух они раскрылись. Внутри белели длинные свечечки, похожие на сердцевину каллы или зародыш кукурузного початка. Он насчитал одиннадцать штук. Словно кто-то встал пораньше, подготовился к появлению Боба, а сейчас поздравил его с праздником!

Взял ножницы и обстриг все бутоны, чтобы диффенбахия не облысела.

Боб заварил большую кружку зелного чая, нарезал бутербродов. Пошл умываться. Посмотрел на себя в зеркало. Под глазами – мешки, полные недосыпа. Недосыпанные мешки.

Он чистил зубы, брился, плескался под душем. Настроение было прекрасным. Поймал себя на том, что напевает какую-то мелодию. Он забыл, когда с ним такое было в последний раз.

– Жаль, что хорошее настроение с утра, – подумал он, – до вечера какой-нибудь засранец его испортит!

Надел чистые джинсы, белый пиджак, рубашку в сине-белую полоску. Цвета греческого флага.

Домой не успеет, с работы сразу на концерт. Брызнул парфюмом. Оглядел себя.

– Неплохо! Кое-где седина, лысина только-только обозначилась. Почему пришельцы все сплошь лысые? Признак ума? Или так удобней в быту на межгалактических кораблях? Протёр салфеточкой, и – чистый!

Люся встретила его на работе почти на пороге. Чёрная тонкая блузка подчёркивала глубокий вырез, вызывающе приподнятую грудь.

Удлинённая тёмная юбка с блестящей вертикальной полоской. Лодочки со скруглёнными носами. Милые, словно детские сандалики у новогодней ёлки.

Она покрутилась перед Бобом.

– Как находишь?

– Строго, но со вкусом! – сказал он, упёршись взглядом в тонкие лодыжки.

– Скажешь тоже, – засмеялась она и убежала, постукивая каблучками.

Пока Боб раздевался, она принесла блюдце, на котором лежал большой кусок сдобы.

– Вот! Продегустируй, собственное рукоделие: сгущёнка, орешки, мука, сливки с лимонной кислотой, а всё вместе называется – «Люська»! – И покраснела.

– Авторская работа? Ноу-хау?

– Нет! Представь себе – с таким названием и приплыла!

Боб заварил чай.

– Первый шаг к тому, чтобы влюбить в себя, – накормить «объект»! – подумал он. – Дружеский секс. Окажемся ли мы ближе, чем сейчас?

Впереди – совместный свободный вечерок. Он шутит, рассказывает весёлые истории, улыбается. Он – интересный мужчина и собеседник. Они лягут вместе просто так, в продолжение приятного общения. Спичка вспыхнет и погаснет. Выхватит кусочек реальности в полумраке, почернеет, съёжится.

И нет его – ужаса надвигающейся возможной любви с её страстями-мордастями. Дрожи в душе, воспоминаний, будоражащих память.

Боб посмотрел в окно. Индустриальный пейзаж, промзона по-советски. Встал и пошёл в цех.

Геныч позвонил в четвёртом часу.

– Привет! Всё остается в силе?

– Привет. Конечно.

– Тогда на входе. Пятнадцать минут – жельтменский интервал. Идёт?

– Идёт!

– Извини – тороплюсь! До встречи.

Боб спустился по Тверской, повернул направо в Ермолаевский переулок, прошёл до Малой Бронной вдоль Патриарших прудов.

– Когда спрашиваешь москвичей – кому установлен памятник на Патриарших, многие отвечают – Булгакову. На самом деле там восседает знаменитый баснописец Иван Андреич Крылов. Осовевший от обжорства, большой и сонный, даже в изваянии классика.

Боб вышел на Спиридоновку. С неё – на пересечение Тверского и Никитского бульваров. Потом уж – на Большую Никитскую. Славная получилась прогулка.

Кафе нашёл без труда. Оно располагалось в глубине тихого дворика. Хоть и не спешил, а прибыл за двадцать минут до начала. Однако Геныч уже ждал его, притопывал на морозце.

– Привет, старик! Меня с оказией до центра подбросили.

Поднялись на крохотном лифте на пятый этаж. Попали в узкий, длинный коридор. С одной стороны гардероб, с другой стенка, сплошь увешанная фотографиями бардов в рамочках. Здесь были известные на всю страну исполнители, мало известные, почти неизвестные и широко известные в узких кругах. Естественно – в обнимку с гитарой, у микрофона, в окружении почитателей. Некий обязательный ритуал, бардовская евхаристика.

– При таком предложении трудно выбиться в лидеры, – Геныч обвёл рукой галерею портретов.

– Но если завербуют слушателей – на всю жизнь самая верная и преданная публика! – сказал с пафосом гардеробщик, мужчина лет сорока, худощавый, носатый, с фанатичным блеском в глазах.

Спорить не стали – сожалению гардеробщика, готового ввязаться в полемику на тему авторской песни. Он был похож на апостола Павла или адепта, пишущего программные статьи для однопартийцев.

Прошли дальше по коридору. Слева – закуток, ширма и проход на кухню. Здесь же небольшая витринка, в которой выложены диски и кассеты тех, что были на цветных фото в коридоре.

Почти напротив – вход в небольшой зальчик. Они вошли, присели к столику у двери. Билеты были за разные столики, но они сели за один.

На сцене двое мужчин и женщина настраивали микрофоны, тихо переговаривались, поглядывали в зал. До начала концерта оставалось десять минут.

Двери приоткрылись, и в зальчик весело ввалилась большая толпа людей, явно знакомых друг с другом и с теми, кто был на сцене.

Осталось всего два свободных места, за столиком Боба и Геныча.

– Вот мы и встретились! – бодренько сказал со сцены мужчина с бородой. – Как с «Груши» разъехались, так после этого – только по телефону.

В зале одобрительно загудели.

– Начнём, как всегда?

– Начинай, Тёма! – закричали из зала.

– «Лыжи у печки стоят», – запел бородатый. Двое ему аккомпанировали и тихо подпевали, стоя рядом. И зал принялся подпевать, тихо и задушевно, словно медитируя.

– Боб, ты ничего не перепутал? – озабоченно спросил Геныч. – Тут видишь – «лыжи из печки торчат».

В зал влетели две женщины. Одна крупнее в светлой блузке, клетчатой юбке, в сапогах с широкими голенищами. Вторая… Боб не мог ошибиться. Это была – она!

Боб не сразу заметил, во что она одета. Милое лицо, слегка удлинённое. Серьёзное, без тени улыбки. Открытый светлый лоб, тёмные короткие волосы. Тёмный свитер под горло. Очки. Молодая Коко Шанель. Сходство с незнакомкой из метро было. Вот только причёска другая. Но глаза – её. Большие, карие, с искоркой. Да – это она! Точно! А причёска? Но во сне она была с этой причёской! Этакий вихрастый сорванец!

Присела на соседний стул.

Такие похожие и такие разные женщины. Та, в метро, и эта, сейчас. Права была цыганка? Или всё-таки одна женщина.

Боб смотрел во все глаза.

– Вы почему опаздываете, девчонки? – вдруг строго спросил Геныч. – Кто у нас дневальный по отряду? Кто костровой сегодня? Где сухой валежник для розжига?

На него удивлённо взглянули. Поняли – кадрит. Повернулись вполоборота и стали смотреть на сцену.

У двери нарисовался официант в длинном, почти до пола, чёрном переднике.

Боб подозвал его. Тот наклонился, заулыбался с показным подобострастием.

– Что будем заказывать?

– Шампанское? – спросил Боб, глядя на неё. Словно советуясь.

Ему понравилась, что она не кокетничала по-пустому. Глянула коротко в глаза, пожала легонько плечами и ответила просто:

– Да.

– Значит, так! – Вмешался Геныч, – «шампунь» – ван батл, водочки – триста. Маслинков порцайку, шоколадку – естессно! Дэсерт!

– И орешки. Фисташки, – живо откликнулась Большая Дама.

– Орехи – девичьи утехи! – сказал Геныч.

Официант вернулся быстро. Ещё не был взмыленным от заказов. Открыл шампанское, разлил в фужеры, водку – в рюмки.

– Приятного отдыха, – размазался в приторной улыбке.

– За знакомство! – сказал Геныч.

– Вы – Нина? – спросил Боб.

– Мы где-то встречались, – она всмотрелась в лицо Боба.

– А вы? – подхватил Геныч.

– Галина.

– Оч! Оч-ч-ч-чень приятно, – осклабился. – Для вас, Гала, – просто Геныч. Это – не фамильярно. Мне с вами интересно.

Боб и Нина молчали. Геныч опрокинул рюмку, Галина пригубила шампанское, потянулась к блюдцу с орешками. Боб и Нина смотрели в глаза друг другу, молчали.

– Какой вы белоснежный! – сказала игриво Галина, показывая фужером на пиджак Боба.

– Его помыслы чисты! – сказал Геныч. – Всемирное братство белых одежд!

– Я знал, был уверен – мы встретимся, – тихо сказал Боб, не обращая внимания на трёп Геныча.

– Почему?

– Потому что жизнь, как метро, состоит из радиальных и кольцевых трасс, и они хотя бы раз, да пересекаются. Эту схему придумали во времена монгольского ига.

– Вы что, знакомы? – удивилась Галина.

Нина неопределённо пожала плечами.

– Что ж ты мне не рассказывала? – с лёгкой обидой тихо спросила та.

– Может быть, на брудершафт? – предложил Геныч.

– Какой вы резвый! – упрекнула Галина.

В зальчик вошли две женщины и давешний гардеробщик. Он осмотрел публику за столиками опытным глазом, наклонился к Генычу.

– У вас какой столик? – спросил громким шёпотом.

– У нас вот он за посадочные места отвечает, – Геныч показал на Боба.

Боб достал билеты, протянул. Гардеробщик, он же администратор, глянул, нахмурился.

– У вас – Виктор Третьяков. В большом зале, рядом. Это – малый зал. Каэпэшники сегодня тусуются. Будьте добры, пройдите в соседний зал. Согласно билетам.

– Досадно! Обидно – до слёз! – ответствовал Геныч. – Мы же не сказали главных слов! Может быть, наша жизнь после этого сложилась бы по-другому? Спасибо за компанию.

– И вам спасибо, – сказала Галина, явно разочарованная.

Нина молча смотрела, как они выбираются из-за стола.

Боб посмотрел ей в глаза долгим взглядом. Они вышли.

* * *

Большой зал отделялся от коридора плотной занавеской. Там пели под аккомпанемент гитары:

Хор был большой, пели дружно, всем залом. Видно, и слова знали, и мелодия была знакома, и люди – не чужие.

Зал человек на двести. Потолок в форме трапеции – тёмно-синий ультрамарин, усянный жёлтыми звёздочками. По центру стены – изгородь из берёзовых кольев, подсолнухи пластмассовые, такие же «заросли». Надо всем этим великолепием возвышалось большое чучело глухаря. С «бородой», красными надбровными серпиками, расправленными коричневыми крыльями. В полном боевом раже!

Должно быть, «сняли» его в разгар жаркого токовища. Отсюда и название кафе – «Глухарь на току»!

Лёгкие треугольные столики были состыкованы разными сторонами и смотрелись необычно. Бутылки с вином и шампанским, графинчики с водочкой. Закуски. Сок желтел в тонких стаканах.

Прислонившись к высокому табурету, у микрофона пел Виктор Третьяков. Боб узнал его сразу, хоть тот и был намного старше, чем на фотографии на виниловом диске. Серый костюм в белую тонкую полосочку. Белая рубашка. Гитара двенадцатиструнная, но другая, новая.

Голос, техника игры – завораживали. И не раздражали уже декорации, люди за столиками, снующие в узких проходах официанты. Не было кабака. Был – концерт.

Виктор закончил петь. С разных сторон послышались крики:

– «Четвёртый день войны»! «Оборотень»! «Тюбик»! «Звёздочку»! «Париж»!

– Фаны! – сказал Геныч, наклонившись к Бобу.

С края сцены махала рукой Люся, звала. Боб и Геныч прошли, пригнувшись. Сели.

– Вы где пропали? – спросила Люся. – Мы тут все глазоньки проглядели! В пробку, что ли, вляпались?

– Нет, мы на неё наступили! – пошутил Геныч, глянув маслеными глазками на Люсины формы.

– Знакомься, Люся, это Геныч. Старинный мой друг, – показал Боб в сторону Геныча.

– Оч-ч-ень приятно – Люся. – Стрельнула глазками.

– Света! – кокетливо «потащила одеяло» на себя товарка в пёстром, блестящем, со складочками, свисающими по бокам.

– Ой! – всплеснул руками Геныч, – уж нам-то как приятно! – Он привстал, поцеловал ей руку. Ловко так, играючи. Потом Люсину. Отметил лёгким рукопожатием – вроде как небольшой «аванс» выдал. Поклонился.

– Да! – подумал Боб. – У Геныча тонзура поболе моей будет.

Официантка подлетела. Молодая, смазливая.

– Водочки, – начал Геныч.

Но тут подошёл вездесущий гардеробщик.

– Олеся! Господа в малом зале заказ сделали, перетарь за этот столик!

– Хорошо, – поджала губы Олеся.

– Это кто? – спросил Геныч, кивнув в спину уходящего гардеробщика. Строит тут всех, такой строгий.

– Так, – фыркнула Олеся, – во всех бочках затычка. Кликуха – Идеолог!

– Ясно! – сказал Геныч. – Тогда нам водочку и маслинки принесите. Остальное оставьте в том зале и не ходите туда. Там таинство сходняка!

Он взял со стола бутылку шампанского.

– Мы дверьми ошиблись, не к тому костру подсели. Позвольте подсуетиться?

Медленно стал разливать, дожидаясь, когда сойдёт пена, стараясь налить фужеры полнее. Повернул бутылку, чтобы не капнуть на скатерть, поставил.

Олеся принесла на подносике маслины, водку.

– Что-то ещё будем заказывать?

– Пока абажём! – сказал Геныч. – Поэтапно! В кайф, как и в жизнь, надо входить постепенно.

– Оригинальный тост – за встречу! – предложил он.

– Ой! – всплеснула руками Люся. – Сегодня же Сретенье! Зима с весной встречаются!

– Ну, вот и встренулись! – многозначительно сказал Геныч. – Чтобы больше не расставаться.

– Романс! – объявил Виктор со сцены. – Всего две строфы.

Тишина воцарилась в зале. Необыкновенно было тихо, и такая же грусть возникала в душе у Боба. Его словно и не было здесь. Слова романса были правдивыми, про него были эти слова и про Нину в соседнем зале, и он с тревогой и волнением думал о ней.

Какое у неё лицо удивительное, нездешнее. Французское. Жанна дАрк! Точно! Инна Чурикова в фильме «Начало». Молодая, талантливая, любимая! Тот же высокий, открытый, ясный лоб, глаза. Обаяние. Нет – очарование.

Он оглянулся по сторонам.

– Лица – круглые, как тарелки. Раскраснелись от выпитого. Лица случайных прохожих. Галдят, как на птичьем базаре.

– Ты чего такой смурной? – спросил Геныч. – Али водка несвежая?

Боб молча посмотрел на него, ничего не ответил, но Геныч уловил смену настроения и понял, что трогать его сейчас не надо. И предложил, как больному, лекарство – универсальное:

– Может, водочки? Враз полегшает!

Боб согласно кивнул, выпил, маслинку пожевал. Он заметил, что, когда приоткрывается штора, видна дверь в малый зал. Подумал, что Нина может уйти.

Его расстроила эта мысль.

– Столько искал, нашёл, и – опять догонялки?!

Но что-то мешало ему встать и пройти в малый зал. Гордость? Нет! Он не хотел быть назойливым, но и боялся, что ему ответят отказом. А так – ещё есть хоть призрачный, но шанс.

Он невнимательно слушал песни, включался изредка в происходящее, отмечал про себя строчки, слова, мелодию. Они шли фоном к его мыслям. Однако он понимал и оценивал песни, потому что они были ему близки сейчас, его переживаниям, он был на этой волне.

Он напряжённо следил за белой дверью, ужасаясь мысли, что пропустит самое главное – её уход.

Он встал, вышел в коридор, подошёл к гардеробщику.

– Извините, пожалуйста, – окажите мне любезность. – Полез в карман, достал деньги, не глядя протянул верхнюю купюру – пятьсот рублей. – Вы бы не могли пригласить даму… девушку, которая была с нами за одним столиком в малом зале? В очках. Глаза карие, короткая стрижка. Пригласить за наш столик, сюда – в большой зал.

– Что вы мне деньги даёте?

– Возьмите ещё, – Боб протянул ему пригоршню – если мало. Сколько надо, столько и возьмите.

– Как киллеру, даёте – непотребно много! – Возмутился гардеробщик. – Я и так могу сходить, необязательно же переводить всё на деньги.

Он скрылся за дверью. Из большого зала вышел мужчина с номерком.

– Сейчас гардеробщик подойдёт, – сказал Боб, оказывая встречную любезность.

– Не хотят! – вернулся гардеробщик хмуро. – Зря гоняли.

– Там – в свитере, короткая стрижка такая, – забормотал Боб.

– Ну да! Я же помню, вы мне объяснили – короткая стрижка. Я же не тупой!

Боб стоял в узком проходе и всем мешал.

– Значит, она меня отвергла! Не зря я боялся, оттягивал эту минуту.

Тоска нахлынула на него, безразличие, разочарование и пустота.

* * *

Концерт закончился. Его толкали со всех сторон. Вышли Геныч, Люся, Света.

– Я сейчас, – решительно сказал Боб, – вы меня не ждите! Геныч, отойдём на минутку.

– Ну, что случилось? – спросил Геныч. – Какая муха тебя укусила?

– Ключ дай от Сокольников, – потребовал Боб.

– Ну, ты – метеор! Когда успел? – Геныч полез в карман брюк. – Держи. – Протянул Бобу два ключа на брелке с попугаем. Люся и Света с укоризной смотрели со стороны на эти приготовления.

Боб повернулся к ним спиной.

– Спасибо, брат, – сказал Боб, и ему стало всё равно, что подумают Люся и Света.

– Ты позвони! Как там, что. Москва – город не простой! – строго сказал Геныч. – Эдичку зря не беспокой, а то он в стрессе все перья с себя общиплет. На фига мне такой стриптиз?

Боб не дослушал. Он рванул на себя дверь и вошёл в малый зал.

– Зал-зла-зола-Нина-крестовина, – вертелось в голове лихорадочно, не складывалось.

Сцена была заполнена людьми. Сидели в кружок, пели. За столами оставалось несколько человек. Нина и Галя были на прежнем месте. На блюдце – ворох шелухи от орешков, растерзанное, освежёванное тельце шоколадки.

Боб обрадовался, искренне засмеялся.

– Что, соскучились? Так громко радуетесь! – спросила Галина.

Боб не ответил, словно и не его спрашивали. Он подсел к столу, взял Нину за руку. Ладонь была маленькая, мягкая и узкая. Тёплая волна прошла через него, он точно знал, что будет делать дальше. Откуда эта уверенность? Ведь он даже мысленно не представлял – как они встретятся. Что встретятся, не сомневался ни на минуту, но – как?

– Вы голодны, Нина?

– Да, – просто ответила она и открыто улыбнулась навстречу.

– Ужасно! Она голодна, а он ей о чём-то неважном, второстепенном. Надо срочно её накормить!

– Напротив, через дорогу я приметил греческий ресторанчик. Заглянем туда?

Она посмотрела на Галину.

– Ты с ума сошла? Кто этот ураган? – спросила взглядом Галина.

– Да не страшный он, наоборот! Эффектный, симпатичный мужчина! – ответила ей молча Нина.

– Она просто вам завидует, – вслух сказал Боб, глядя на Нину. – Вашему успеху, шарму, нездешнему обаянию.

– Вы… Вы! – покраснела от гнева Галина. – Первый раз вижу такого нахала!

– А как по-другому мне избавиться от вас? – спросил Боб. – Извините, но вы мешаете.

В нем росла и крепла уверенность, что всё будет хорошо. Нина сейчас встанет, он возьмет её за руку, поможет одеться.

– Ну, я не знаю! – запыхтела, всё больше краснея, Галина. – Решай сама! Только я тебя предупредила! Ты меня на эту авантюру не подписывай. И среди ночи не буди!

Она фыркнула, встала, громко придвинула стул. Вышла. Со сцены укоризненно посмотрели, но петь не перестали.

– Строгая у вас подруга, – сказал Боб. – Как мама… или бабушка.

Он был уверен, что всё делает правильно, и это придавало решимости.

Нина улыбнулась.

– У меня нет подруг, так – приятельницы.

– Хотите – я стану вам подругой? – спросил Боб.

Нина засмеялась.

Он подал ей пальто. Маленькое, чёрное. Задохнулся ароматом парфюма.

Вышли на улицу. Лёгкий морозец пощипывал уши, пороша рассыпала горсти сухого снега: словно зима приправляла некое блюдо и, боясь пересолить, делала это аккуратно. Или, может быть, это был десерт? И на него сыпали сахарную пудру.

Перешли пустынную улицу. Нина слегка поскользнулась. Короткие, остроносые полусапожки, тёмно-вишневые.

Всё в ней ему нравилось.

– Вы так – с непокрытой головой, – сказал озабоченно, подхватил за локоть. Она взяла его под руку.

– Спасибо, Бо-о-б, – мягко и немного протяжно проговорила она, словно это не имя было, а большой стручок, наполненный круглыми, лакированными горошинками, и она их перекатывала с удовольствием по желобку, не давая выпасть.

Ресторан уже закрывался, но их пустили. Они поднялись по большой лестнице на второй этаж. Было тихо, музыка играла где-то на кухне. В углу ужинал Виктор Третьяков.

– Не Геракл, – подумал Боб, – а песни такие мощные! Соловей! Почему Геракл? Греческий ресторан?

Бобу захотелось подойти, поговорить с этим человеком. Он услышал в песнях то, что так было нужно ему сейчас. Словно тот подсказал слова – простые, но важные, и настроение сообщил, чтобы сказать их, не боясь быть непонятым или показаться пошлым.

– Значит, самое главное в песне – задать настроение! – сделал Боб маленькое открытие.

Но за столом сидел усталый человек. Позади была работа, вечер на людях, на сцене большого, шумного кафе – не самое лёгкое занятие.

Боб не хотел показаться назойливым.

Официант подошёл к Виктору, что-то спросил. Тот поправил очки, утвердительно кивнул.

Официант подошёл к Бобу.

– Извините, можно вас за этот столик посадить? – спросил, указывая ребром ладони на столик Виктора, – мы уже закрываемся. Если вы не возражаете. Но горячего нет.

– Салат? – спросил Боб.

Нина утвердительно кивнула.

– Можно средиземноморский?

– Да.

– С брынзой?

– С фетаком.

– Как здорово! – Нина улыбнулась.

Бобу это понравилось, и он спросил:

– Что ещё? Только греческое?

– Жареный сыр, лобстеры.

– О! Несите. Всё – и сыр, и лобстеры! Пир древнеримских греков! Выпьем?

Она согласно кивнула.

– Вина. Испанского. Есть?

– Да. «Барбитания», столовое. Провинция Арагон, завод Бодегас Лалагуна.

– Идёт! И водочки. Да? Грамм двести. С мороза! – сказал он Нине.

– И водочки! – согласно кивнула она и зажмурилась.

Их провели к столику.

– Добрый вечер, – поздоровался Виктор.

– Мы не помешаем? Удобно? – спросил Боб. И обратил внимание – какие набухшие у того вены рук.

– Нормально! Не развивайте в себе ненужных фобий. Я с восьмого класса работаю в кабаках. Дом родной!

– Хорошие у вас песни. Не все, но – это моё мнение, я его не навязываю, – сказал Боб.

– Вот и славно! – кивнул Виктор. – Они и должны быть разными. Сочиняются по-разному и для разных людей.

– Если мне не хочется заменять слова в песне… просто не хочется, и не думаешь об этом. Тогда, по-моему, опять же, слова – там, где надо! Плотно пригнаны друг к дружке, как доски на корабле, и ты уверен, что вода в трюм не попадёт. Тогда и песня хорошая. Немного сумбурно, простите. Вот я Высоцкого – слушаю, и всё! Слушаю! Сегодня мне не хотелось жонглировать словами. Вы извините, что я при вас о Высоцком.

Нина внимательно его слушала, было в её молчание одобрение, и Бобу это было приятно.

– Замечательно, – улыбнулся Виктор. – Хороший уровень сравнения.

Принесли салат, чёрное вино, водку в запотелом графинчике.

Оранжевые лобстеры лежали на больших зелёных листьях латука. Желтели рядом дольки лимона. Благоухал коричневый сбоку сыр.

– Вены-кровь-вино, – подумал Боб и спросил Виктора: – Выпьете с нами? Не сочтите за фамильярность!

– Не пью! Простите, не составлю компании.

– Сегодня невероятный день! – сказал Боб, наливая водку. Он не верил, что рядом сидит та, которую он так долго искал. – Я поэтому, только поэтому, а так – почти не пью.

– Поздравляю! – сказал Виктор.

– За знакомство!

– Будем знакомы! – Виктор согласно кивнул, поправил очки. Ему принесли чай.

– Мы уже знакомились, – сказала Нина.

– Мы поздоровались, а сейчас – знакомимся.

– Хорошо. Пусть так.

Он выпил залпом рюмку.

Нина пригубила вина, зажмурилась:

– Как вкусно-о-о!

Боб наклонился к ней.

– Что положить?

– А всё! – Махнула рукой и засмеялась.

Боб наложил в тарелку сыр, лобстеры, салат – всего понемногу.

– Можно вас попросить? Ущипните меня!

– Зачем? Это такой ритуал?

– Нет. Епитимья. Наказание за слабоволие. За то, что тогда не подошёл к вам в метро. Но я почему-то был уверен, что отыщу вас!

– Терпеть не могу метро! – улыбнулась она. – Стараюсь ездить как можно реже. А я вас смутно помню. Увы! – И неожиданно ущипнула Боба за локоть. – Не больно?

Они засмеялись.

– Теперь я поверил окончательно, что вы не фантом!

– Это добавило вам уверенности?

– Да. Я уверенный, взрослый, в меру упитанный мужчина. И я бездарно много времени потерял, разыскивая вас. Я увидел сегодня вещий сон – на пятницу. И вас сегодня увидел. А знаю давно. – Боб налил водки. – Я должен убедиться окончательно, что нашёл вас! – тихо сказал он, чтобы его услышала только Нина.

Получилось искренне и проникновенно.

Она услышала его, опустила глаза, румянец набежал на щёки. Ей были приятны слова Боба.

Виктор допил чай.

– Пожалуй, я оставлю вас, молодые люди.

– В хорошем смысле! – сказал Боб.

– Естественно, – улыбнулся Виктор. – Всего доброго.

– И вам! Много песен! Хороших – и разных.

– Спасибо. Приходите на концерт. – Виктор расплатился за ужин. Привычно подхватил чёрный фирменный футляр с гитарой, пошёл к выходу.

– До свидания, – сказала Нина.

– До встречи, – сказал Боб.

* * *

Они были одни в полумраке пустого, высокого зала. Обслуга расходилась с пакетами и сумками. Гулкие звуки, белые столы, накрытые уже на завтра. Официант молча стоял у входа в зал. Смотрел в другую сторону, всем своим видом давая понять – пора уходить.

Боб подозвал его.

– Извините за вопрос – вы грек?

– Да.

– Прямо из Греции?

– Родители из Казахстана. Вернулись на родину предков, а я – уже из Греции, – улыбнулся он.

И стал обычным молодым парнем, не официантом. Разве что униформа.

Боб попросил принести счёт.

– За наше Сретенье, – сказал Боб. – Надеюсь, вы не спешите? Очень на это надеюсь! – Налил водки.

Он пил, но хмелел совсем не от этого.

– Меня ждёт Вильям, – сказала она. – Уильям.

– Уильям Шекспир?

– Нет – кот Улька.

– Ему грозит голодная смерть и жуткий стресс. В отсутствие хозяйки он сдерёт себя великолепную шубу, вывернет её наизнанку, поваляется в сугробе и получит крупозное воспаление лёгких. Хотя я понятия не имею, что такое «крупозное воспаление». Где-то слышал. Может быть, из детства.

– Он мстит, если я задерживаюсьь. Мелкие пакости. Но я его люблю, рыжего хитрюгу!

Официант принёс счет в коричневой кожаной коробочке.

– Помните – у Гоголя, – спросил Боб Нину, постучав по верху коробочки, – помещица по фамилии Коробочка.

– Да. Это ещё помню из школьной программы.

Они вышли на улицу. Было светло и тихо. Позёмка прекратилась.

Шли не спеша в сторону Красной Пресни. Небо было по краям подсвечено городской иллюминацией, а в центре купола – тёмно-синее, почти чёрное. Казалось, что закат ещё не закончился, и был он ровным во все стороны, как если бы солнце всходило из центра, из Кремля, как лампа в центре абажура.

– Вы давно были на дискотеке? – спросил он.

– Давно. Там сейчас малолетки заправляют.

– «Зажигают».

– Да! И тусят, тусуются. – Нина подняла воротник.

– А мы тут как-то с парнями ходили в баню, вспоминали дискотеку. Как там? Хотите мою кепку? – спросил неожиданно. – Козырьком назад! Будет прикольно.

– Спасибо, я в порядке.

– Можно задать вам бестактный вопрос?

Она пожала плечами.

– Где ваши русалочьи волосы, пахнущие лугами, мятой, душицей? Чабрецом. Такое звонкое название, будто ложечка в чашке звякнула ненароком, когда помешиваешь чай. Мне нравится. – Он вдруг вспомнил болтовню Витька, стало неприятно. – Честно – я плохо разбираюсь в разнотравье, не фитохудожник и не ботаник.

– Значит, вы видели меня до октября. Я поменяла имидж. Нравится? – посмотрела ему в глаза – с лукавинкой, но и требовательно. Повернула голову, кокетливо и изящно.

– Очень! Даже если остаётся полчаса жизни, никогда не поздно её переменить!

– И вы меня не бросите? Разочаровавшись? – улыбнулась ямочками.

– Нет, – задохнулся Боб и предложил: Поедем в «Бомбардировщик»? Здесь недалеко. Метро «Девятьсот пятого года», на углу Столярного переулка. Там, по слухам, приличное заведение.

– Поехали!

Боб остановил частника. В машине было жарко натоплено, на зеркале заднего вида висела табличка с сурой из корана, одуряюще-приторно пахло ванилью.

– Восточные слабости, – сказал Боб Нине.

Сели на заднее сиденье. Он взял её ладонь, положил на свою и пощекотал изнутри.

– Я путаю вам прежние линии жизни. Черчу. Нет: черчу – чёрт – не то! Провожу… навожу? Лучше будет – рисую! Рисую новые линии, глубокие, интересные!

Нина тихо засмеялась, прижалась к его плечу – естественно и мило.

Поднялись на второй этаж по крутой лестнице. Столик нашёлся на четверых. Боб заказал чайничек зелёного чая без сахара и две пиалы.

– Последняя московская мода – зелёный чай без сахара, – сказала Нина.

Боб налил в пиалу ароматный чай, вылил обратно в чайник. Так – трижды.

– Надо сделать три «пролива», тогда он заварится. В общем – банальная диффузия, но смотрится эффектно, как некое таинство. Вот я сейчас пошепчу своё имя, дам выпить, и будет простой приворот!

В небольшом зальчике напротив включили музыку. Люди потянулись из-за столиков, поднимались с первого этажа. Стало невозможно разговаривать. Оставалось одно – идти танцевать.

– Идём? – громко спросил Боб, пытаясь перекричать мощные динамики.

Нина согласно кивнула. Они прошли в зал.

– Танцор я, конечно, никакой! – сказал Боб, наклоняясь к уху Нины. Маленькому, аккуратному, милому.

Людей было много. Стало тесно и жарко. В полумраке белый пиджак Боба фосфоресцировал.

Они стали ритмично двигаться, глядя друг на друга. Нина опустила глаза, потом подняла их, и Боб понял, что он – нравится. Это его обрадовало. Скованность исчезала. Он почувствовал себя комфортно, частью этого действа. Главное – Нина была сейчас напротив. Ему нравилось, как она двигается. И они – вместе.

Музыка гремела безостановочно, словно прокатный стан. Боб жестом предложил вернуться.

Нина согласно кивнула. Он поцеловал ей руку. Без намёка на пижонство, легко, естественно. Слегка приобнял Нину за талию. Почувствовал тепло разгорячённого тела, рядом, совсем близко, и оттого волнительно.

Они вернулись к столику. Попили тёплого душистого чая, утолили жажду.

– Пойдемте на улицы, скверы, площади. Понесём свою радость людям, – предложил Боб. – Здесь трудно говорить. Здесь только движение, а мне хочется общаться.

Они прошли по Трёхгорному валу. Напротив был пустынный зимний парк. Чёрные, голые деревья, белый снег.

– Пустынный город, – сказал Боб. – Вы не боитесь ходить ночью?

– Нет. Это мой город. Я люблю старинную Москву. Божедомку – родину Достоевского. Он прожил там двадцать четыре года, до ареста. Остоженку Тургенева. Бунина на Поварской – три окна. Булгаков, конечно. Уж про Пушкина – молчу!

Впервые за вечер он посмотрел на часы.

– Вы помните, вчера – уже вчера, а лишь только вчера – было Сретенье. Начался первый век нашей эры. Дева Мария пришла в храм. И младенец встретился со старцем Симеоном, которому было предсказано Богом, что он не умрёт, пока не встретит посланника Божия. И прожил праведный старец триста лет, и увидел Марию с младенцем, подошёл, взял на руки Иисуса и благодарил Бога. И встретились зима с весной, и наступил древний праздник – Сретенье.

– Я спокойно отношусь к таким вещам.

– Сретенский монастырь – в противоположной стороне, на Большой Лубянке, а рядом – Рождественка, Колокольников. Последний переулок. Можете себе представить – в Москве, в самом центре – переулок с таким названием? А вы где живёте?

– В Москве, – улыбнулась она. – На Преображенке.

– Значит, соседи! Я – в Сокольниках, – соврал он. – Там в старину селились сокольничие, для царской забавы.

Ему не хотелось признаваться сейчас, что он снимает угол в Бирюлёве. Вряд ли она согласится поехать в такую даль. Ему не хотелось её отпускать.

– Поедем… те – ко мне? – волнуясь, предложил он.

– Вы – потомственный сокольничий?

– Нет, я обычный белобрюхий… винтокрылый черноклюв.

– Как краснозобая казарка? – засмеялась Нина. – Я не знаю, откуда, но почему-то помню именно её, а не других пернатых.

– Сокол хватает на лету, убивает, а я… я расставил сети. Нет! Сети у паука. Я – птицелов, тенета я расставил и в замысел поверить вас заставил.

– Не повредите мне шикарного блестящего оперенья!

– Можно – на «ты»?

– Можно, поэтам всё можно. Они же – как дети!

– Отрастёт новое оперение, прекрасней прежнего, покроет прекрасное тело, я буду ревновать его, вас, тебя – ко всем прохожим… А жизнь – одна.

– А реинкарнация? Сансара?

– Эта жизнь – единственная, неповторимая. Как ты, – хотел прибавить он, но промолчал, боясь показаться банальным. – Химия, физика, география и чистописание. В том смысле, что пишется сразу начисто, и нет возможности вымарать, исправить. Есть только возможность не допускать ошибок. Банальность, но какой невероятно важной кажется она сейчас. Потому что я сам её открываю – здесь и сейчас. – И ещё – она связана с вами, хотелось прибавить ему, но он промолчал.

Нина внимательно слушала.

Он остановил тёмно-вишнёвые «жигули».

Они сидели на заднем сидении. Спящий ночной город пролетал мимо. Уютный, значительный, таинственный, как молчаливый заговорщик, знающий их намерения.

– Ты устала?

– Нет. Хотя вечер получился длинный.

Они подъехали к тёмному дому на Соколиной горке. Внизу шумела Русаковская улица, выплывала к Площади Трёх вокзалов, несла на своей спине к лукоморьям перронов путешествующий народ.

Боб расплатился. Подошли к дверям. Он стал нажимать кнопки кода, они вскрикивали коротко.

– Кто ты? – спросила она.

– Не знаю. Можешь ли ты ответить на этот вопрос? Тогда я попытаюсь сделать то же самое.

– Я женщина своего времени.

– Я заметил ещё вчера. Мы – современники.

Боб раскрыл двери, предлагая Нине войти в тихий, чистый подьезд.

Лифт застучал, заторопился, словно соскучился, но задремал, пропустил момент прихода долгожданных гостей.

Как близко её глаза в этом старом лифте на двоих.

– Время течёт в тебе, – сказал Боб. – Постоянно. Твои маленькие часы. Они – только твои. И Луна их заводит, эти маленькие ходики. – Он приложил ухо к её груди, к прохладной ткани пальто. – Слышишь? Я слышу!

– А я слышу, как твои слова гулко отдаются во мне. Я знаю, о чём ты молчишь.

– Они стучат в твоё сердце?

– Да, и будоражат воображение.

– Набатом?

– Как колокол. Бо-о-б-б, а если бы не было Луны?

– Солнце стремительно всходило бы на западе. Земля вращалась бы в другую сторону. Сутки длились бы четыре часа, спали бы по два часа, и в глазах рябило бы от Солнца, мелькающего с бешеной скоростью на небосклоне. Так и было, пока в Землю не врезалось небесное тело размером с Марс.

– А ты?

– Я обычное тело. Я на берегу, любуюсь рекой, смотрю на светлую гладь воды, вижу там своё отраженье. Пытаюсь его прочесть и понять. Небо высоко, я жду – что ещё принесёт вода, и ловлю звёзды, планеты. Они выскальзывают сквозь ячеи, нарушается прежняя гармония, идут круги по воде, рождая новую гармонию. Мговенную, неповторимую, вызывающую восторг. И так – бесконечно.

– И ты проверяешь тенета?

– Да. На них вчера зазвенел весёлый, звонкий колокольчик. Пробудил меня от созерцания, от зимнего обморока долгого ожидания, и теперь я думаю.

– О чём?

– О том, как вращался, сужая круги, тяготел, стремился к тебе, ускоряясь, попадая в пылевые туманности, уворачиваясь от камней, летящих на бешеной скорости, пока не врезался в твою планету! Я думаю о нас. Мы теперь вращаемся по-другому.

– О нас? Ты сказал – о нас? – переспросила Нина.

И смотрела на него.

– Да, о нас.

Лифт прогремел дверьми, словно опустился мост на цепях, а впереди – зелёный луг, радость, и надо только перейти по мосту через ров, зияющий водой и острым дрекольем внизу.

Боб достал ключи. Повернулся к Нине. Притянул её за плечи и легко поцеловал. Она потянулась навстречу, обняла его за шею, закрыла глаза. Мягкая податливость губ. Он прижал её к себе. Долгий поцелуй.

Они раздевали друг друга в темноте. Волнуясь, торопясь, но и удлиняя, отодвигая заветное.

– Кто там вошкается? – строго спросили из-за двери комнаты слегка надтреснутым голосом.

Нина вздрогнула, отпрянула от Боба.

– Мы не одни? – Прикрыла грудь руками крест-накрест, словно обороняясь от неведомой опасности.

– Кавалер Эдичка! Весёлый попугаище! Эдичка, умница, славный парень.

– Пр-р-рекратить! Жополизы и подхалимы! – запричитал из комнаты гортанный голос.

Нина засмеялась. Несколько минут её просто трясло от смеха – лёгкая истерика.

– Пойдём, – Боб взял её за руку, увёл в дальнюю комнату. – Прости, забыл про него, не предупредил.

– Сволочи, предали! – чётко сказал Эдик.

Но они уже не слышали его слов, снимая остатки последних покровов!

Светилось лунным сиянием тело. Грудь – круглая, небольшая. Тёмно-коричневые соски – созревшей ягодой. И нет слов – только руки скользят, летают, помогают запомнить, ведут и ведают. Ваяют образ, как если бы мяли глину, пластилин, лунный мрамор. Одно мгновение и неразъединимые объятья.

Широкая тахта.

Руки переплелись и не мешают теперь друг другу, едины, как и они сами.

Нулевая точка, они вошли в параллельность другого мира, и время начало новый отсчёт, и всё, что было до этого, стало второстепенным, неважным.

Лунная дорожка между неплотно задёрнутыми шторами.

– Спи, хорошая моя. Ты – моя хорошая! И я буду спать. Обниму тебя покрепче, чтобы ночью тёмной не унесли тебя умные и коварные серые волки. И ты будешь со мной много дней. Ночей. Лет, – бормотал Боб, засыпая, едва прикасаясь губами к её щеке, – и минут, и секунд, и наносекунд…

Его дыхание стало ровным.

Она утвердительно кивнула, прошептала в висок горячо:

– И ты спи, радость моя. Возродись вместе с солнышком, сильным, уверенным, как в начале пути.

Эхо зазвенело в нём. Он улыбнулся и окончательно рухнул в сон.

* * *

И они поплыли по реке сна, волнистой от плавных перекатов. Как единое целое, спелёнутое в общую усталость. Можно ли устать от любви? Высокое напряжение опустошило их, сменилось штилем, и была эта усталость лёгкой, осязаемой только взглядом и мыслью, как парашютик спелого семени, унесённого в полёт солнечной энергией, радостным порывом.

Спали двое. Мужчина и женщина, ещё вчера ничего не знавшие друг о друге.

И сместились звёзды, расположились чудесным образом, чтобы они проснулись в другом дне, посмотрели друг другу в глаза, возрадовались, и упали семена в грунт – на радость. Эта встреча – самая важная сейчас, возможно, единственная, потому что складывается новая история, и они пойдут в неё вместе.

Или вежливо распростятся, торопливо и равнодушно вернутся к своим обязанностям, привычкам, вмиг решив, что это была ошибка.

Всё делается исключительно к лучшему. И это всё уже просыпалось между двумя тяжёлыми каменными жерновами, и время сминает его, растирает в пыль, которая течёт в сосуд тонкой струйкой, и уносит её сильным порывом ветра, освобождая место новым зёрнам, а плевелы забивают зазор между выступами на кругах жерновов, замедляется их бег, ломает, крушит зёрна, и не становятся они – мукой. Сплошная мука.

То, что с ними – стряслось? Произошло? Родилось? Или только начинает зарождаться? А может, уже уходит, в эту самую секунду, невозвратимо, чтобы вернуться по-другому, с другими, в другом месте и времени?

Прости – зерно не взошло, не проросло. Пустоцвет.

И тень моя, тоскуя, сюда уж не заглянет – пролетит мимо облачком и растает, как грустная улыбка человека, проходящего мимо зеркала.

Всё.

* * *

Противный ор вороньей стаи. Она кружится вокруг храма напротив.

– Стресснятина, – пробормотал Боб во сне.

Нина вздрогнула, но не проснулась, прижалась теснее.

– Не уходи! Останься! – явственно сказал он.

– Я здесь. – Ответила, не просыпаясь, обняв крепко и осторожно.

Боб разлепил глаза. Назойливо верещал мобильник, оставленный в кармане джинсов, откуда-то из коридора. Что-то бубнил Эдичка. Боб повернул голову.

Нина спала, повернувшись спиной, подложив обе ладошки под левую щёку. Из-под локтя виднелся уголок груди. Небольшим бугорком беззащитно приподнялась лопатка…

Боб залюбовался ею.

Мобильник продолжал верещать.

Он осторожно откинул одеяло.

Тонкая талия, крутое бедро и три родинки в долине изгиба. Родное. Встал. На полу у тахты маленьким комочком её трусики, кожура запретного плода.

Пошлёпал босиком в коридор.

Джинсы валялись на полу у шкафа. Он долго копался, пока достал телефон. Прошёл в ванную и, глядя на свою помятую физиономию в зеркале, сказал:

– Слушаю.

– Ну, как ты там, брачный аферюга – всё ли нормально? – спросил Геныч.

– Да. А что случилось?

– Всё окей. Масть пошла, девочки закувыркались! Я у Люси заночевал. Знойная женщина! Сахара!

– Я слышу – песок скрипит на твоих зубах. – Боб зевнул.

– Мечта всех поэтов всех врёмен и народов. Ты-то как? Ночь неги и страстей?

– Нормально всё, не волнуйся.

– Мало ли аферисток. КАЛОфелин какой-нить подсыпят или ещё чего учудят!

– Который час?

– Десятый.

– Утра?

– Ночи!

– Рановато. Сегодня же суббота. Дал бы поспать хоть немного, садистюга бытовой! Ты где?

– У подъезда.

– Даёшь! Мы ещё спим.

– Подъём! – отдал короткую команду Геныч. – Вставай, штанишки надевай, а я пока схожу в кафешку у метро, через часок подвалю. Постарайся тихо, Эдичку не травмируй. Очень я за него волнуюся, волнуюся я – ты это-то понимаешь? Или сказать по буквам?

Боб выключил мобильник, плеснул в лицо холодной воды. Посмотрел в зеркало внимательно, в глаза себе, словно спрашивая того, вчерашнего – всё ли так, как надо? А как – надо?

Вернулся в комнату. Нина повернулась, открыла глаза. Ясные, и в каждом – по огромному знаку вопроса. Он стоял и откровенно любовался ею, тёплая волна желания нарастала в нём. Нина улыбалась. Потом подтянула одеяло, прикрыла грудь, прихлопнула вокруг себя, обозначила границу.

– Зря. Если десять минут в день любоваться такой сказочной грудью, можно продлить себе жизнь лет на пять, а может, и больше! Начнём эксперимент?

– Моя грудь! Захочу – спрячу! – Показала язычок.

Боб присел на тахту.

– Любование позволяет домысливать. Любуются же японцы цветущей сакурой.

Он согнулся и от угла пополз под одеялом к Нине, нежно дыша на её лодыжку, бедро. Добрался до талии. Легко прикоснулся к жёсткой стрелке треугольника. Подполз к груди, нежно коснулся соска губами, потом – очень осторожно – свежей щетиной, слегка причмокнул. Сосок отозвался, стал упругим, затвердел.

Нина вздрогнула. Он вынырнул из-под одеяла, сделал страшное лицо.

– Я тебя не боюсь! – засмеялась она.

Он обнял её за плечи, хрупкие, податливые, прижал к себе. Потеребил языком мочку уха.

– С праздником! – Ах ты… Златоуст! Коварный лис! – возмущённо задохнулась Нина. Сказки японские, а сам!

– Я коварный лисиц! – улыбнулся Боб. – Сегодня Всемирный Праздник Объятий!

Нина чмокнула его в шею. Он откинул одеяло. Стал гладить её грудь, потом другую. Рука опустилась ниже. Она потянулась к нему, и всё остальное стало неважно. Мысли ночные, мрачные фантомы, зима за окном. Где-то, в самой глубине, – зародыш весны.

Сквозь неплотную штору пробилось солнышко, захороводились золотистые пылинки.

– Их притягивает Солнце, – сказал Боб. – Пылинки тяготеют к нему, так зарождаются планеты.

Он поцеловал её возле маленького уха, отвернулся, чтобы не задохнуться от нахлынувшего восторга.

Нина повернулась к нему и посмотрела в глаза. Долго, изучающе, с удивлением и восторгом, будто в первый раз увидела.

– Как называется ураган в пустыне?

– Сирокко.

– Это вы, Борис Иваныч.

– Мы опять перешли на «вы», мадам? Теперича промеж нас всё поломато, и мы будем тольки на «вы»!

Еле слышно блямкнул входной звонок. Боб подхватился, стал укрощать одеяло.

– Что случилось? – встревожилась Нина.

– Всё нормально, Геныч пришёл. – Боб стал искать трусы. Они, как назло, не находились, «закон бутерброда» работал в полную силу.

Нина приподняла ногой одеяло. Пальцем большой ноги она держала, как знамя, полосатые трусы Боба.

– Спасибо, женщина, ты спасла меня от позора! – Боб чмокнул её в лодыжку.

Нина засмеялась, привстала на постели. Боб кинул ей свою рубаху. Нина скользнула внутрь свободного балахона. Наклонилась в поисках одежды, обнажая упругую попку, тёмную полоску заветной плоти. Увидела, что Боб смотрит на неё, откровенно любуется и весело улыбается.

Она одёрнула рубаху, засмеялась:

– Мущщына! Вы просто – секс-машина!

– Счастье – это ты, со всеми «местечками», я породнился с ними! Буквально за одну ночь! – Он чмокнул её в бедро. – Привет, родня!

Звонок аккуратно напомнил о том, что Геныч стоит на лестнице.

Они вышли в коридор. Боб включил в ванной свет, показал Нине, где висит полотенце, и пошёл открывать, чувствуя босыми ногами песчинки пола и коварный сквознячок из-под входной двери.

– Вакхические танцы полонянок! – пробормотал через закрытую дверь Эдичка.

– Должно быть, он вырос не просто в Одессе, а в каком-нибудь дворике Пале-Рояля, позади оперного театра, – успел подумать Боб.

Он побывал там, на автобусной экскурсии – в Украине. Ещё до незалэжности.

Геныч – бодрый, розовощёкий с мороза, принес приятную свежесть и щедро делился ей.

– Ну, что тут у вас? – спросил конспиративным шёпотом, заговорщицки улыбаясь, играя глазами, бровями. Поискал глазами: – Где?

Боб показал на дверь в ванную. Геныч понятливо кивнул. Разделся, прошёл на кухню. Прикрыл дверь.

В ванной шумела вода. Бобу было приятно думать, что там плещется Нина. Про Геныча он не думал.

Он вернулся в комнату, присел на тахту. В углу стояло пианино. Он только теперь его увидел, удивился, что не заметил прежде.

– Странно, совсем не маленький предмет.

Отодвинул край шторы. На подоконнике лежала новая пачка презервативов.

Запоздалая подсказка.

Нина вернулась свежая, бодрая, завёрнутая в большое зелёное полотенце от груди почти до коленок. Этакое банное мини.

Боб встал, подошёл к ней. В ложбинке у шеи притаилась капелька воды, он наклонился, слизнул и погрузился в её свежесть.

– Щекотно! – засмеялась Нина, отпрянула слегка. Чмокнула его в щеку.

– А как вкусно! У-у-у! Божественно! – застонал Боб. И закончил задумчиво: – Хотя – просто вода, мокрая вода. Смотри! – показал он глазами.

Нина оглянулась. На паркете высыхал, испарялся в солнечном луче влажный след её маленькой ступни, исчезал и таял на глазах.

– Фантазёр! Отвернись.

– Пойду-ка и я заплыву, – сказал Боб, – в мутные воды Янцзы. По второй дорожке.

Он вышел в коридор. На кухне что-то напевал под нос Геныч, шумел чайник. Утро набирало темп, выдвигая на передний план скуку повседневности.

Боб вошёл в ванную. Увидел своё улыбающееся лицо в тумане запотевшего зеркала. Лёгкость, невесомое тело. Он плескался, пускал ртом струйки, делал контрастный душ, и вертелась в памяти какая-то мелодия, слова. Исчезали, всплывали вновь.

Нина делала макияж, сидя на краю тахты. Боб стоял и молча любовался. Она встала, одёрнула свитер, легко провела рукой по волосам, поправила прядку.

– Что-нибудь не так? – передёрнула плечиком, хотя и поняла взгляд Боба.

– Ты – маленькое космическое чудо.

Боб почувствовал свежесть. Спохватился: стоит в одних трусах.

– Пардон! Я же – в неглиже! Же!

– Выпускник Сорбонны! – улыбнулась Нина.

– Классическое воспитание. Знаете – греческий, латынь, французский.

Он быстро оделся, согреваясь от движения. Она наблюдала за ним.

– Ты заметила, я всё время улыбаюсь!

– Заметила. Потому что я тоже улыбаюсь.

Боб подошёл к ней. Погрузил её локотки в ладони, притянул к себе, поцеловал в губы.

– Мне надо идти.

– Тебя ждут? – Он ощутил укол ревности. – Это ещё не повод, – показал рукой на смятую постель, – для знакомства с приличной барышней.

Она кивнула, опустила глаза. У него упало настроение.

Нина почувствовала эту перемену. Чмокнула его в нос, заглянула в глаза долгим, взглядом.

Боб понял, что неправ. Но ревность осталась, потому что эта женщина ему больше чем нравилась. Забытое ощущение. Хотя он и не считал себя прежде ревнивцем. Потому что не любил? Любил? Слово выскочило само.

Спросил трагическим голосом:

– Вы оставляете мне право звонить? Хотя бы иногда.

– Да. На Рождество.

– И на праздник святых первоверховных Петра и Павла.

– Почему именно их?

– Потому что я встретил тебя в этот день. Июль. Метро. А можно ещё на День Варенья? И Сретенье! Конечно же! Теперь это наш праздник. Наш с тобой.

– Хорошо. Там уже и не осталось почти ничего на календаре. День учителя, День конституции, народного единства, – огонёк в глазах постреливал весёлыми искорками.

– Да! День защитника Отечества! Я же старший механик-водитель – Тэ пятьдеся четыре Б со стабилизатором. И «Луной». Такой прибор ночного виденья!.

– «Б» означает – Борис?

Боб достал записную книжку, ручку.

– Естественно! Именной танк, построенный на гонорары писателей. Звёздочки на броне – подбитые «тигры» и «фердинанды». Шучу! Модификация такая. Совпало!

– Ты так легко меня заводишь в свои капканчики, Борис Иваныч. Б-о-об.

Нина написала номер мобильного телефона, словно прутиком по снегу легонько провела. Немного подумала и написала номер домашнего телефона. Некоторые цифры обвела и приписала внизу – Нина Колесова.

– Боюсь, для меня другие мужчины потеряны.

Серьёзно сказала. Глядя в глаза.

Боб посмотрел в написанное.

– Да, это ты! Колесова. Нина. Я знал, давно.

– Откуда?

– Шёпот небесных сфер, гул подземных токов. Можно мне звать тебя Ника? Для конспирации, не как все.

– Можно, – кивнула она, – тебе можно.

Они вышли в коридор. Боб взял в руки сапожок, наклонился, стал помогать обуться, возился с тугой молнией.

– Теперь я вижу реальные плоды классического воспитания.

Геныч вышел из кухни.

– Утро доброе. Для своих – просто Геныч.

– Доброе утро. Нина, – протянула узкую ладошку. Лёгкий румянец вспыхнул на щеках.

Боб уже подавал ей пальто.

– Вы что же – и чаю не попьёте? – спросил Геныч, приподымая брови домиком, взбороздив озабоченно лоб.

– Спасибо. Мне надо спешить, – смутилась Нина.

– Но это похоже на бегство! Вы – беглянка. Впрочем – вы посмотрите, – показал на Боба, – он натурально ревнует!

– Всё в порядке. Спасибо.

– Я провожу до такси, – предложил Боб. Схватил с вешалки куртку, сунул ногу в сапог, босая нога застряла.

– Нет, нет! Не надо! – решительно запротестовала Нина.

– Может – вот, – Боб полез в куртку, достал смятую пачку купюр, протянул деньги. – На такси, возьми.

Нина покраснела, отвела руку.

Он наклонился. Нина подставила щёку. Он чмокнул, легонько коснулся щеки.

Дверь захлопнулась. Лифт заскрипел, увозя Нину.

* * *

– А была ли эта встреча? С ней, с той, которую так долго, отчаянно искал?

– Старик! – отвлёк Геныч, – ты не умеешь обращаться с дамами! Совсем сталсовершенно невоспитанным в своей Бирюлёувке! Иди на кухню, а я покормлю стервятника.

Говорящего гамаюныча, провидца наших судеб!

Боб проковылял два шага, снял сапог с ноги, пошёл на кухню. Вернулся, повесил куртку, положил второй сапог, который держал в руке. Он расстроился оттого, что Нина не стала пить чай. За себя было стыдно – давал деньги, совал мятые бумажки.

– Прав Геныч – кавалер из меня никакой! Деньги совать! Ужасно! Как будто она по вызову…

А мелодия звучала где-то глубоко, тихо и уютно, как лампа на столике возле тахты. За окном ненастная круговерть, а здесь – маленькой цикадой из красной лакированной скрипочки плавно рождается негромкая музыка.

Он смотрел в окно. Светлый зимний день, редкие прохожие, блестят купола храма.

Старушки крестятся на образ, входят в ворота. Уютно внутри, таинственно. Таинство общения. Вспомнился запах ладана, остро захотелось его вдохнуть, ощутить.

Вернулся Геныч.

– Э, брат! Да ты совсем скис. Давненько я тебя таким не видел! Проще надо быть, и к нам потянутся люди, собаки, звери, кусты и деревья! – Он неожиданно процитировал:

– Почему ты решил, что я влюбился?

– У тебя вон – даже уши светятся! А тызнаешь, Люся – хорошая женщина! Но будем объективны: стройная бурёнка – ещё не газель! Но – фактура есть! И незаурядная! Будем работать!

– Женись! Взял за руку – женись!

– Ты перегрелся? Это мне паспорт пять раз в год менять, минимум! Советчик! Вроде взрослый мужик, а такую хрень завернул.

Мобильник заиграл мелодию.

– Алло! – Геныч прикрыл рукой телефон: – Легка на помине!.. Привет, моя хорошая, а вот – с Бобчинским и Добчинским. С Борис Иванычем, тёрки тут у нас. Привет тебе, – отвлёкся от разговора, – да, передал, ага, и тебе тоже. Нет – всё нормально! Завтракаем, скучаю ужасно, аж скулы болят. Так – по дому, на хозяйстве. Хозяйство большое: корова не доёная, поросята с ума съехали – ревмя ревут. Шучу! Только Эдичка, попугай, но он один равен стае! Умный, подлец! Говорящий. Психиатр! Приезжай, познакомлю. Попозже отзвоню, обязательно. Цулу. Угу. Цулу! И лу-лу!

Геныч достал из холодильника бутылку водки. Принёс маленькие рюмки, нарезал солёные огурчики, бородинский хлеб. Они молча выпили. Говорить Бобу не хотелось. Геныч это понял и тоже не фонтанировал. Сидели у окна, смотрели, как скоро бледнеет лампа короткого зимнего дня. Каждый о своём думал.

Боб представлял, что сейчас может делать Нина. Ника. Он ничего о ней не знал. Только имя, фамилия. Живёт на Преображенке. Кот – рыжий. Но, если она дала ему все телефоны, значит – свободна. Что она может сейчас делать? Поливать цветы? Вязать… шарф или свитер? Почему-то ему нравилось представлять её не у компьютера, а вот так – по-домашнему, за вязанием. Может быть, соскучился по уюту? Или хочет видеть в ней хорошую хозяйку. Он ведь может ей помогать. Мусор вынести, в магазин, починить что-нибудь.

Сизые сумерки наплывали на Соколиную горку. Повалил крупный снег. Суббота тихо умирала. Заголубели окна квартир от телевизионных экранов.

– Я, пожалуй, поеду! – решительно сказал Боб.

– Куда? – удивился Геныч. Хотя и понял сразу. – На ночь глядя!

– Куда, куда! На гору, на кудыкину, с горки Соколиной – на санках!

Он решительно стал набирать домашний номер Нины, сверяясь по записи.

– Ты зря, Бобкин. Она соскучиться ещё не успела. След ещё не остыл на паркете, и, это, – даже сапогов не износила!

Боб раздумал звонить. Написал эсэмэску, не обращая внимания на Геныча.

Нике:

Подождал несколько минут, не выдержал и позвонил на домашний телефон.

– Да! – моментально ответили на том конце, словно сидели и ждали, глядя на трубку.

– Добрый вечер, Ника! Никоша.

– Здравствуй, Бо-о-об! – Словно закатила круглый гладкий камешек. Створки захлопнулись и затаились в долгом ожидании: пока наперекор опасностям появится яркая жемчужина.

– Ты где? – с тревогой спросила она.

– Там же. Где мы… – он раздумал произносить слово «расстались», – где мы с тобой встретились, на горке Соколиной. Высоко сижу, далеко гляжу.

Помолчали. Инопланетяне сидели далеко-далеко и в звенящей тишине наслаждались их разговором, волнением, а ещё больше недосказанностью, упивались чистой энергией целомудренного общения. В трубке появились шорохи.

– Шарф вяжу.

– Мне?

– Нет, конечно – Ульке! Зима ведь на улице.

– Можно приехать? Без шарфа? – спросил он, боясь услышать отказ. – Померить. Фасончик выбрать. Всё-таки – шарф.

– Да. Шарф без примерки – это серьёзно. Я помню размер твоей шеи. Как у быка!

– Хвост! – засмеялся Боб. – А шарф без примерки, как чай без заварки! Мне, пожалуйста, отмерьте метр двадцать шарфа, крупной вязки, букле.

– Б-о-об, – уже как музыка, – приезжай скорее. Приезжай, слышишь?

Она продиктовала адрес. Он подхватился, стал быстро одеваться. Геныч молча, укоризненно наблюдал за ним, облокотившись на угол коридорной стенки.

– Первый раз туда ныряешь? Ты ведёшь легкомысленный образ жизни, Боб! Голову не застуди! Опасно на старости лет! Практически не лечится!

Боб согласно кивнул.

– Я тебя прошу – аккуратней. Если что, звони. – Пожал Бобу руку, сказал голосо Армена Джигарханяна в известном украинском мультике: «Ты заходи, если что, поболтаем».

С хрипотцой, очень похоже.

Геныч попросту завидовал. Боб удивился – такой «ходок» со стажем, и на-тебе.

– Угу, – пробормотал он, выбегая на лестницу.

Лифта ждать не стал, полетел вниз, дивясь частоте ступеней, не соответствующих ширине шага.

* * *

Он забежал в цветочный, купил семь хризантем. Белые шары, острые лепестки от середины. Прозрачная обёртка. Он не любил букеты, замотанные в вороха «жёваной» бумаги. Самих цветов не видно, да и бумага похожа на цветной пипифакс.

Бутылку вина. Испанского, да, во-о-он то, золото на чёрном – этикетка.

Возле её дома сидели на лавочке парни. Ноги на сиденье, сами на спинке. Пили пиво из больших коричневых бутылок, выпуская белые облачка на морозце. У каждого пакет с мелкой вяленой рыбёшкой. Они уже нашелушили целую гору серой кожицы. Хмуро глянули на него, молча переглянулись между собой.

Он влетел в подъезд, нашёл её квартиру на втором этаже. Чёрная металлическая дверь, большой глазок. Нажал кнопку. Услышал мелодичное курлыканье звонка и замер.

– Сейчас она выйдет. Сейчас!

Лёгкое движение.

Дверь открылась. Нина в белом халатике, тапках. Домашняя, уютная, другая, но – узнаваемая.

– Прошу! – запахнула халат на груди.

Боб протянул цветы.

– Я выбрал такие… Как сполохи салюта – разлетается во все стороны от серединки!

Взрывается и разлетается. И вот ещё – испанское! Ты же любишь испанское вино! – Передал пакет.

– Спа-а-сибо! Приятно! Спасибо, Борис! – потянулась к нему, поцеловала. – Проходи, раздевайся.

Квартира была переделана из обычной трёхкомнатной в студию. Слева – вешалка, справа у стены – стол, дальше кухонная стенка «под дуб». Окно, большой холодильник. У выхода на лоджию горка с цветами, стилизованная под старинный небольшой велосипед. Просторно.

У дальней стенки оранжевый стильный диван, на нём вязание. Большой клубок ниток, толстые спицы, соединённые на концах длинной леской, и начало дымчато-серого шарфа.

О ногу тёрся рыжий перс, пушистый, от этого большой. Нос приплюснутый. Обнюхал его джинсы, опять потёрся.

– Ревнует мужчинка?

– Метит. Это же его территория. Он нас пустил погулять немного. Потом решит – оставить или выпроводить на мороз.

– Диван для него? По масти?

– Конечно, вместе выбирали! Ты голоден?

– Нет.

– Может, салат?

– Совсем не голоден.

Они смотрели друг на друга. Боб сделал шаг, поцеловал коротко, коснулся губ, шепнул:

– Ника.

– Что?

– Я пришёл.

– Вижу. И слышу. Пытаюсь поверить. Открывай вино. День второй – «чёрствые именины»!

Боб налил в фужеры чёрное вино. Нина зажгла свечу, выключила верхний свет.

Они выпили вина.

– Теперь твоя очередь меня ущипнуть, – сказала Нина.

Поцеловались. Потом – долгим поцелуем. Он распахнул халат, дотронулся губами до груди. Она вздохнула, закрыла глаза, повернула голову вправо. Он поцеловал её снова.

– Мы немного опоздали, – сказал он.

– Куда?

– Всемирный день объятий был вчера.

– Сегодня Всемирный день хорошего настроения.

Перс внимательно, не мигая, наблюдал за ними, словно гипнотизировал.

– Я не успела сделать маникюр, – неожиданно сказала она.

Боб вытянул рубашку из джинсов, стал её расстегивать, Нина помогала. Он взял её руку. Молча поцеловал прохладные, чуть напряжённые маленькие пальцы, остро радуясь каждому.

Она потянула Боба за собой, к двери в спальню.

Красивые бежевые шторы на ленточках-подвязках. На стене, в раме, репродукция с картины – смелым мазком синие ирисы.

Крупные, убедительные.

– И… сексуальные, – подумал Боб.

Кровать занимала почти всё пространство.

Халат упал на коврик.

Ника наклонилась, слегка касаясь сосками груди Боба, повела, качнула плавно, едва заметно. Словно птица вспорхнула, а ветка покачивается, машет ей вдогонку, ворожит, умоляет – возвращайся скорее.

* * *

Они целовались и не могли остановиться, словно торопились узнать через прикосновения самое потаённое друг о друге, то, что только им сейчас и дано было узнать, стараясь найти путь и не заблудиться.

Боб вошёл в неё, покрываясь гусиной кожей от возбуждения, словно наэлектризовываясь восторгом, радуясь и любуясь Никой.

Она почувствовала это, улыбнулась, прикрыла глаза. Лицо стало отрешённым.

Окно было прикрыто неплотно. Еле заметно шевелилась занавеска. На улице играли в снежки. Детский смех, беготня, лепят снежную бабу. Оттепель.

Они очнулись. Вернулись в это время и в это место. Прохлада студила тела. Надо было встать и пойти в душ, но они лежали, лёгкие, опустошённые.

Прошептал Боб, нашёл рукой её ладонь, легко сжал. Она ответила пожатием.

Он поцеловал ей руку.

– Что это? – спросила, не открывая глаз.

– Благодарность.

– Начало новой поэмы?

– Частушка завиральная, собственного розлива.

Он повернулся. Смотрел на её профиль: Высокий чистый лоб. Короткая тёмная чёлка оттеняла его, делая слегка выпуклым. Небольшой нос, слегка вздёрнутый, чуть-чуть. Ухо маленькое, желанное.

– «Лук амура», – сказал он.

– Что?

– У тебя губы красивой формы. Называется – «лук амура». Ты прекрасна, маленькая женщина.

Она повернулась к нему лицом. Смотрела в глаза, тоже изучала. Радовалась и гадала – кто же перед ней? Боясь до конца поверить в то, что это прекрасное происходит именно с ней, и, желая продлить его подольше.

Боб наклонился, поцеловал грудь. Потом просунул голову ей под руку, словно раскрывая изнутри, поцеловал вторую грудь.

– Обеим, чтоб без обидок!

– Обоим или обеим?

– Обеим. «Грудь» женского рода.

– Кто ты, незнакомец? Путник или странник?

– Странник. Странный – значит из другой страны. Из соседней.

– Из знойной и горячей.

– Мачонка! В смысле – маленький мачо. Есть же русский вариант – мальчонка.

Нина засмеялась, и Бобу было приятно, что он так удачно вызвал её смех. Он нравился ему лёгкой хрипотцой внутри.

– Примерно тридцать тысяч лет тому назад на земле жили красивые люди. Звали их асуры. А сейчас я накрою тебя одеялом, обниму и расскажу сказку. Приготовься слушать, мой маленький дружок, я поведу тебя в далёкие времена и неведомые дали, по запутанным лабиринтам истории и хитросплетениям человеческих жизней…

* * *

Нина повернулась на бок, подложила ладошки под левую щку и во все глаза смотрела на Бориса. Потом решительно встала, вышла, восхитив его естественностью, грацией. Ослепила белизной тела. Вернулась с гитарой. Положила ногу на ногу, обняла жёлтый бочок, приподняв грудь, и речитативом пропела:

– Анна Ахматова, – сказала Нина, перебирая струны. – Когда надоедает заниматься вязанием, болтовнёй по телефону, блужданием по Интернету и хочется покоя – я вслух читаю стихи. Вот такие – запоминаю. Они сами ложатся на память, как тропинка к дому, льются, звенят, и я перестаю ощущать пустоту.

Помолчали. Она отложила гитару, нырнула под одеяло, сжалась, согреваясь.

– Смешная будет сказка? Страшная?

– А какие больше любят слушать маленькие девочки?

– Про принцес и смешные.

– Женщины смеются реже мужчин, – сказал он.

– Личный опыт?

– Научный факт. Опыт у меня – нулевой. Так вот. Хочешь – я расскажу тебе про удивительных людей, которые были равны богам…

Асуры были высокие – до пятидесяти метров ростом.

Жили единым народом, без войн, катаклизмов. Были успешными и развитыми. Совершали межгалактические перелёты. И было у них три воздушных города – железный, серебряный и золотой. Ничто не мешало им развиваться, расти и процветать. Но настигла их страшная болезнь – гордыня. Возомнили себя выше богов, поддались этой болезни. Завидуя богам, стали проявлять гнев, хвастовство, воинственность. Захотелось власти! Раньше асуры жили на вершине, вместе с другими богами. На празднике правителя богов асуры выпили много вина, такого крепкого, что его запрещали пить другим богам. Ослабев и опьянев, они не смогли сопротивляться правителю. Он сбросил их вниз – туда, где теперь мир асуров. Они узнали, что их выбросили из мира богов. Посмотрели на деревья и всё поняли.

Боги сожгли их воздушные города. Превратили их самих в демонов.

Спасаясь, асуры проплавляли лазерами тоннели, уходили под землю. Эти тоннели простираются под всеми континентами. Уходят на большую глубину. Это единая система. Самообеспечиваемая, саморегулиремая. Почти не исследованная людьми. Там, где асуры подходили близко к земному ядру, на больших глубинах, раскалённая магма поднималась к поверхности, и образовались точки повышенной энергетики. Места Силы, Точки Силы. Москва стоит на нескольких таких точках, поэтому народ в Москве такой энергичный! Но если всё правильно сложить и посчитать – мне видится точка проникновения в этот лабиринт. Реальность? Мечта? Сейчас мне это важно.

Он замолчал. Потом спросил неожиданно:

– А ты пошла бы со мной вместе на поиски этой цивилизации? Ника-Никоша.

Но она спала. Ясное лицо. Ровное дыхание. Только лёгкие тени легли сиреневой подковкой под тёмным полукружием больших ресниц.

Боб смотрел долгим взглядом, и было в ней что-то, что сближало его с этой женщиной. Делало удивительной в его глазах. Сильнее, стремительней с каждым мгновением.

– Ты что-то спросил? – тревожно вскинулась она. – Бо-о-об! Что случилось? А?

Обняла его крепко, сжалась внутри его рук, словно прячась от чего-то смутного, увиденного только что, в короткое мгновенье горячего забытья, обострённо понимая, насколько хрупка эта защита: но ничего не изменить, и надо ценить эту пылинку и радоваться, что она есть.

Из человечьего далека зазвонил мобильник. Ника вышла. Вернулась, словно говоря: у меня нет от тебя секретов.

– Да, слушаю. – Слегка покраснела. Долго слушала, не перебивая. – Всё! – негромко и решительно. – Валерий! Я сказала – всё! До свидания!

Выключила телефон.

Боб почувствовал сильнейший укол ревности. Даже слегка задохнулся. Он нарочито равнодушно смотрел мимо Ники на рисунок шторы, словно сейчас это было самое интересное и важное.

– Валерий Егорович, – сказала она. Показала рукой на кровать. – Вот здесь, полтора года рядышком. Полковник МЧС.

– Ну, настАящий пАлковник! А мне-то какое дело? – подумал Боб, ощущая злость и физическую боль.

– Не смог с семьёй поделить большое недвижимое имущество.

– А движимое? – резко спросил Боб. – Которое передвигается, тоже имеется?

– Это уже неважно.

Нина глядела на него большими карими, почти чёрными глазами. Приблизилась, прикоснулась к щеке губами. Вмиг отпустило жёсткую пружину, искорка весёлая прыгнула. Он подумал:

– Гипноз!

А вслух сказал:

– Землепашец Каин, ревнуя сестру, убил пастуха Авеля.

– Так ты ревнивец? – спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза. Отвернулась обидчиво.

Ему вдруг стало легко. Желание расстрелять незнакомого полковника из крупнокалиберного пулемёта испарилось.

Спросил примирительно:

– Хочешь, я сварю кофе?

– Да! – обрадовалась она. – А я выключилась. Слушала, слушала и выпала из твоего рассказа…

– Слушала – меня?

– Своё сердце, – серьёзно сказала Нина.

Боб встал, влез в её халат. Тот разъехался на груди. Руки по локоть выглядывали из рукавов. Наклонился, поцеловал Нину в губы.

– Ты совсем не умеешь целоваться! Как захватчик, целуешься.

– Где же она поднаторела? – неприязненно подумал он. – С полковничком? – Буду брать уроки! – Нахмурился, злясь на эту гадливую мысль. Вновь плотно навалилась ревность.

– Я же не знала, что встречу тебя, – сказала она просто. Потом засмеялась:

– Очень у тебя костюм не соответствует серьёзности лица. Мальчиш-плохиш!

– Аккурат! – засмеялся Боб. – Аполлон Бельведерский… Полведёрский.

– Двоешник-второгодник!

– Пятый раз в пятый класс! Всё – последнее слово за мной! Чур! – и вышел.

Посередине большой комнаты сидел Уильям, не мигая, смотрел на дверь спальни, выпуская и пряча коготки, разминая их перед охотой на неведомого зверя.

– Готовится к нападению, когти точит! Зверюга, ведьмачий помощник! – подумал Боб с улыбкой.

Он поискал на полках кофе. Нашёл только растворимый. Заварил себе чай. Для Нины поставил на салфетку чашку с кофе, рядом положил кусочек сахара.

– Да мало ли что было «до нашей эры»! Я же тоже – не со школьной скамьи.

Нина прошла в ванную. Зашумела вода, потом стихло.

Дымились чашки. Боб оттаивал, он явно соскучился по уюту. По вот этой вот мелочи, заполняющей дом.

Нина подкралась сбоку в стареньком, чистом халатике. Обняла его, прижалась.

– Ахматова, любимая моя Анна Ахматова.

Боб поцеловал её в ложбинку шеи, повыше воротника халатика, там, где заканчивалось острие локона, словно стрелка, указывающая посвящённым заветное место. Оба задержали дыхание.

Ему не понравилось слово «многих». Но она – рядом, и чёрт с ними, бывшими фантомами, бередящими его душу. Прошептал:

Нина повернулась, они поцеловались.

– Я сейчас принесу кофе в постель.

Нина кивнула и пошла в спальню.

* * *

Они поставили пустые чашки. Обнялись и уснули крепко, без сновидений, как будто так было всегда, но не успело надоесть, а было в радость обоим.

Спали мужчина и женщина. Ещё вчера они не знали ничего друг про друга.

Блажен был каждый для другого, и блаженны нищие духом, ибо они наследуют царствие небесное.

Под утро Уильям проскользнул в спальню и, свернувшись калачиком, уснул у них в ногах. Посерединке, словно признавая эту целостность и никому не отдавая предпочтения. Мудрый перс пустил их на свою территорию.