В тот день, как обычно, сдал смену на Замоскворецкой линии, а добираться надо было на Юго-Запад. На – «Юшку».

В кабине за смену надоело – тесновато. Форменку в пакет убрал, майку надел, вошёл в вагон. Фирменный, «Красная стрела – 75 лет». «Сердца́ столиц соединяя» – слоган такой бодрый. Над дверью – «Москва – Санкт-Петербург». А если он обратно поедет? Будет путешествие из Петербурга в Москву?

Народу! Будто в сауну попал. Каждый пассажир, как лампочка, выделяет тепло. Девять миллионов человек в день – иллюминация. Перед самой войной чуть больше тысячи за сутки перевозили: рекорд был установлен! Сейчас от «Проспекта Мира» до «ВДНХ», теперешняя ВВЦ, установили какие-то фантастические агрегаты, которые воздух охлаждают, и очищают, – экологически чистые и влажность не увеличивают. Нигде в мире таких нет, а у нас есть.

Мало пока, но будут на всех ветках.

– Только вот – когда? Пока же – вентиляционные шахты торчат там и сям в самых неожиданных местах. Жабры метро.

Только вошёл в вагон – сзади ка-а-ак двинули, – ойкнуть не успел! А ещё втискиваются, плечом буровят, ввинчиваются упорно, как таракан под край обоев.

Какой-то мужик соседа задел. Тот его сходу послал. Немолодой, видно, что работяга, «гегемон» из советских передовиков производства.

Пальцы плоские, работой раздавленные, с трауром под ногтями. Туфлишки не чищенные со дня покупки, авоська с «тормозком» обеденным.

– Понаехали! – брызжет слюной через редкий редуктор оставшихся в пасти пеньков.

– Я тя – в Рязань родную счас отправлю! – отвечает – второй. – С-с-с-котина! – Шипит, как шланг дырявый.

Второй сапог – до пары – к первому.

Сцепились, чубы сивые у обоих, а как пацаны, никакой солидности. Так на перрон и выкатились, собаки драные!

Люди за спиной забурчали, завозмущались, завозились. Тётка не разобралась, что к чему, заблажила: – «Понаехали – чучмеки!». Культурная такая, москвичка, значит.

Таких уже не переделаешь. Видел я настоящих рабочих, – не чета этим!

Пожалел я о своём легкомысленном поступке – чего в кабине не поехал?

В тесноте, да не в обиде – это неправда! Все обиды от неё возникают рано или поздно. Весь вопрос – насколько долготерпения хватит тесноту переносить, а оно не бесконечно, так уж мы устроены.

Пока терзался – «прибило» моё усталое туловище к женщине небольшого роста.

Волосы русые, длинные, как туман, лицо прикрывают, – русалочьи; только пышные, духовитые, – словно в свежую копёнку уткнулся, даже дыхание, перехватило.

Белая блузка, воротничок приоткрыт завлекашно, небольшая грудь виднеется, девчоночья, как две птахи: – лишний разок глянешь, спугнёшь – упорхнут.

Стоит, глаза в пол потупила. На руке две царапинки маленькие – розу в вазу ставила или кошка прицапнула коготками, играючи? Нет, думаю – всё-таки кошка оцарапала. Но почему для меня это так важно?

Ничего не слышу, и все люди будто отодвинулись и уже не мешают, не отвлекают. Словно я, кончиком карандаша в точку вошёл, утончился, сосредоточился.

Молчим, а я будто невзначай ищу возможность прикоснуться. И дурь с тем скандалом уже улетучилась, неважной сделалась.

Кто же она? Под глазами – первые «лапки» уже обозначились, как след синички на свежевыпавшем снежке. Лицо бледное, слегка удлинённое. Глаза карие, большие. Не славянское лицо, не здешнее. Но и не восточное. Французское, скорее. В Москве, в метро! Не замужем, – что-то мне подсказало внутри, уверенно, что это именно так.

Стоим оба, не дышим, повернуться нельзя – некуда, да и не хочется. Наоборот, возмечталось вдруг, чтобы притиснули, да посильнее!

Чуть-чуть сместились в сторону друг от друга и замерли. Игра такая – для взрослых? Жалость к ней, беззащитной, во мне поднялась в три человеческих роста, как заборы на Рублёвке. Кто она, для чего здесь?

Вспомнил уничижительное бабушкино выражение про соседку-вековуху: – «Ей же и супу некому сварить! Каждая кочерыжка о счастье мечтает!». Робин Гуд! Вон их, сколько вокруг – тьмы и тьмы. Жалелки на всех не напасёшься, их же на десять миллионов больше, чем мужиков.

Вагон то качнёт, то тормознёт – ничего необычного, метро. А мы на одном расстоянии, как два магнита с одной полярностью, изредка соприкасаемся, как бы невзначай, выпуклыми местами – куда их девать. У меня животик небольшой уже наметился: работа, в общем-то, сидячая. Подтянул я, прибрал животик-то свой, труднее дышать стало. Объём ведь – несжимаем!

Пантомима или танец? Сумбур в голове, а я в тот момент и не вспомнил, что жена дома, сын. Затмение, наваждение.

– Чужая жена – лебёдушка, своя – полынь горькая!

И желание во мне – горячей волной, даже неприлично: что, – думаю, – как пацан!

В башке крутится: – а, что, если – спросить: где выходите, на какой станции? И боюсь, вдруг скажет – на следующей, а это не моя остановка! Ну и что? Да – ничего – потерять жалко!

Слегка нас развело. Вижу – руки она опустила. В одной сумка белая, простая, без выкрутас, вторая рука висит вдоль тела – кажется, возьми ее за эту мягкую руку и выходи! Ощути тепло, доверчивую податливость.

А езды мне всего четыре остановки до «Театральной» осталось. Странно: – при резком торможении – не кидает нас на людей, застыли, как привинченные к полу! Сейчас, выйдем, наклонюсь к ушку и спрошу – как зовут, красавица? В меру развязно: – мол, и не такое видывали, но чтоб – безотказно, наверняка закадрить. Ловелас со стажем!

И, не сговариваясь, поворачиваемся к выходу. Я и не спрашиваю ничего. Всё вроде и так ясно. Парное катание, танцы на льду! Не раз замечал – муж с женой поссорятся, и двигаются, рядом молча: лица злые, улыбаются натужно, и вроде чужие с виду, и вроде бы и нет!

Обязательная программа!

И мы с ней так же. Держусь за поручень, её голова как раз мне в подмышки, секунду –

И прикоснёшься! Волосы дурманят, по плечам рассыпались. И смех мне почудился явственно, тогдашний – в тоннеле, звонкий, переливчатый, как вода на перекате.

– И птица, может, и не птица – вовсе! Кто она? Сирена морская, ставшая в метро Алконостом – символом тоски и одиночества?

Присела на плечо, и тотчас больно сдавило грудь. Улетела вскоре, крыльями овеяла и унесла спокойствие далеко, безнадёжно. Тоска угнездилась в душе, как на жёрдочке, помертвели глаза, блеск и живость утратили, белые стали, как сало, и безразличные к чудесному, пёстрому многоголосию жизни.

А вокруг обычный тарарам метро. Вагон, духота, пот по ложбинке спины стекает ручьём и впадает в то место, где спина теряет своё благородное название.

И приключился со мной – форменный «столбняк»!

Рот открыл, спросить хотел – выхо́дите? Но в горле спёкся ком. Пошевелил губами. Она поняла, хоть и не расслышала, улыбнулась уголками рта, морщинки еле приметные обозначила и кивнула, согласилась, молча – да, вот, выхожу. Глянула вроде мельком. Глаза с искоркой, выразительные, глубоко в меня заглянула…

И столько в этом взгляде! И Бог и чёрт, и мольба о помощи, и просьба пощадить. Ну да – за столько лет ожидания жизненный уклад уже выработался, как расписание в интернате, а я в него вторгаюсь. Кто такой, по какому праву? Не дай бог разрушу! Но и хочется ей, с другой стороны, чтобы пришёл мужик, разобрал бы этот серый забор, кособокий от времени, спалил его в костре. Чтобы на золе той седой, как на удобрении, выросло новое, крепкое, – надолго, основательно. Прижал бы к себе, обнял, чтобы поняла – можно на него опереться. И едва уловимый мужской запах после работы. Семья, одним словом. И всё это – в доли секунды, на уровне подкорки, интуитивно, то, что с генами передаётся веками от женщины к женщине и так отшлифовалось, что и одного беглого полувзгляда достаточно.

«Баба – она щипком жива»!

Вроде бы – чуть-чуть надо, но в чём сложность тогда? В том, чтобы это «чуть-чуть» было каждый день! Нужна любовь, а её – нет. Где ты, – суженый, ряженый, для кого я родилась, росла, хорошела и расцветала, берегла себя и мечтала? Что во мне не так, где глаза ваши, мужчины? Не цените! Почему? Неуверенность зарождается, крепнет.

И вместо любви появляется ненависть, – столько усилий, а всё – впустую!

Ребёнок мог бы спасти, но нет его. И вот нерастраченная нежность дарится кошкам, собакам, а в ней самой разрастается – крайний эгоизм, на грани помешательства. И, если, вдруг, после долгого ожидания приходит любовь, то это сначала кажется женщине покушением на её привычный эгоизм: сразу – в штыки! Просто так не сунешься. Вон как ощетинилась ёжиком! Только что не фыркает от возмущения, защищаясь!

– Охмурила злая принцесса Финиста, чарами, увела чужого, женила на себе, а девица раз за разом пёрышко отсылает – вдруг суженый, сыщется, одумается, вновь своим обернётся. Простое с виду, без затей, а на самом-то деле – далеко не всё так просто!

Доля её скрывается на том пере неказистом, а что есть важнее?

Нет сильнее жажды, чем любимого сыскать, и тут никакие железные каблуки, трижды стёсанные, железные посохи, троекратно изломанные, – всё не впрок! Всё страшнее дальше-то! Леса дремучей – застят дорогу мраком, ёлки гуще – цепляют одёжку ветвями, раздевают, высокие – неба не видать. И волк уж из сил выбивается, сердобольный, помочь пытается – серый зверюга. Погибель на каждом шагу. Пок-а-а-то – оно, счастье, сложится! И неведомо – сложится ли? И как верить надо, чтобы перебороть, преодолеть, заполучить заветное. Поди – помотайся по свету: – само не свалится к ножкам, как пальчики не складывай, да не заглядывай в глубины зеркала на святки!

Попотей, заработай, заслужи! Не унывай, слёзки собери в горсточку, закопай под кустом и – без устали начинай, сызнова!

Вышли – вместе на «Театральной». Ничего не вижу, двигаюсь как на автомате. Она идёт медленно, я поотстал немного. Загадал желание: повернёт на «Охотный ряд», – подойду, телефончик-номерочек попрошу, ну, а там – ля-ля-тополя!

Хотя и не люблю такие «заходы на пробеге». Бывало в жизни, конечно, но неохота повторять эту клоунаду.

Она тем временем на переход к «Площади Революции» пошла, – на Арбатско-Покровскую линию. Даже сзади видно – потерянная она, какая-то, двигается чуть заторможено. Или мне хочется, чтоб она не спешила?

Гипнотизирую со спины – оглянись, сразу кинусь к тебе.

Соколом по ступенькам взлечу, одним прыжком догоню! Не оглядывается, но идёт медленно-медленно, словно ждёт и манит – подойди же, спроси, сотвори глупость во благо! По лестнице поднимается грациозно. Влево-вправо, влево-вправо. Да. А у меня – ступор.

Толкают меня со всех сторон, шипят, а я и не чувствую, стою – улыбаюсь. Люди смотрят странно. Потом глаза опускают, словно догадываются, что я «не в себе». И стыдятся, что узнали, и стесняются этого открытия, и дальше – бегом! Мало ли в метро двинутых и блаженных – нарвёшься ненароком, потом не расхлебать!

* * *

Сколько стоял? Наверное, долго! Пришёл в себя.

Иду по переходу от «Театральной». Длинный подъём, как шершавая, потрескавшаяся спина бегемота, карабкаешься на неё. Два тоннеля впереди – влево и вправо, словно мощный затылок и скруглённые уши.

Вот и перрон – «Охотный ряд». Уф-ф-ф! Триста сорок шесть шагов насчитал с эскалатором. Зачем считал?

Надо вернуться. Ещё не поздно! Догнать, спросить, разузнать всё – где живёт, кем работает, что вечером делает. Может, на чашку кофе пригласить? Куда? К ней напроситься? Поезда только – у-у-у-ух – в разные стороны. Тугодум ты, Боба, говорю себе, главный тормоз на весь московский метрополитен!

В вагоне присел.

И тут щёлк – рифма:

Даже в школе не было опытов! Тискались, чмокались, встречались, но вот стихов – не было! Одноклассник – Дима, задавали ему по строчке, он записывал, потом складно так рифмовал. Я его дразнил – «акын московский». Девчонки повизгивали от восторга, за ним табунком ходили, в рот заглядывали. Он-то это всё демонстрировал для Нельки Проценко. Мне это не очень нравилось, я тогда боксом и лёгкой атлетикой увлекался.

Как шутили одноклассники: – чтобы в нос дать и грамотно слинять!

Вот значит, какое потрясение на меня «наехало». Даже рифма прорезалась!

* * *

Костёр сильно дымил, три большие головешки крест-накрест горели плохо. Вставать и ворошить не хотелось: не холодно, а для декораций и так сойдёт. Тревожно было как-то.

Боб это заметил, засмеялся, взял со стола веточку укропа, протянул Василичу:

– Съешь! Нечисть – отваживает.

Тот машинально взял. Резковатый, терпкий вкус волокнистый стебель застревает в зубах. Подзавял, пока везли в такую даль.

Боб между тем взял большой фонарь, ушёл в сторону поля, что за лесочком. Вскоре вернулся, принёс несколько серебристых веточек: – полынь!

«Трава окаянная». И другое её название вспомнили, ставшее зловещим после взрыва, – «чернобыль»

Боб протянул Василичу две веточки:

– Вот. Если, Варя тебя спросит – что в руках: полынь или петрушка? – быстро отвечай: полынь! – Брось её под тын! – громко выкрикнет она и побежит мимо. И тут-то надо успеть бросить эту траву ей в глаза: русалка тебя не тронет. Если же ответишь: «Петрушка», – закричит она: «Ах, ты, моя душка!» – набросится и будет щекотать, пока не упадёшь бездыханный. И станешь вурдалаком, лешим, мужем русалочьим.

Василич посмотрел поверх костра. Впереди, по дальней кромке леса мелькнула чёрная тень.

Она просторным пологом развевалась на лету, и была похожа на солдатскую плащ-палатку.

Почудилось какое-то движение сбоку. Показалось, что от реки всколыхнулась бестелесно и тихо подплыла русалка Варя. А жених её вечный, Саня, тоскует, примостившись невесомо на ветке, и вот они друг перед другом, а встретиться – не получается.

Было ли видение, или то усталость да рассказы голову заморочили? Взрослый разум Василича сопротивлялся. Какие – русалки? Бред!

Свежесть наползала от реки. Сон пропал. Слух, зрение, мысль – всё работало чётко, ясно.

Из переднего кармана куртки Боба выглядывало серо-коричневое пёрышко, с едва заметными тёмными поперечинами полосок. Он перехватил взгляд Василича, взял перо в руки:

– Сова, её одёжка. Ночью охотится, а под утро возвращается к себе на болото. Перо обронит, и тот, кто его найдёт – будет счастлив.

– Так просто?

– Знаешь, когда произойдёт что-то невероятное, потом удивляешься – как всё просто! Чудо, оно – из простой мелочи рождается, и его только в последнее мгновение приметишь, и дивишься – как это прежде не замечал? Будто шаг сделал в сторону от привычного, лупу взял в руки и разглядел подробно, до прожилок, волосков, как хоботок у бабочки, когда она нектар пьёт, – счастье!

Вот есть мечта: ты её лелеешь, вынашиваешь трепетно – не дай бог примять краешек, какой от неловкости, пальцами грубыми цапнуть, приукрашиваешь ерундой всякой. И в один прекрасный момент надоедает вся эта возня! Махнёшь рукой, сперва расстроишься, что жизнь стала скучной, без искры, потом потихоньку забудешься. Даже досада иной раз посетит – вот, мол, взрослый, а повёлся на сказку!

И вот в этот самый момент – хлоп – свалилось на голову!

Загудела голова, как пустой барабан! Ты уж и не чаял, а оно – вот так, не, спросясь!

И стоишь, улыбаешься дурнем, и готов всем советы бесплатные раздавать – «Как дождаться счастья»! Гляньте – это же так просто!

Боб помолчал, потом произнёс

– Истинность чуда в благости, которая нисходит, если ты в это уверовал, а не в том, что ты это не можешь объяснить вот ЭТО – здесь и сейчас.

Боб вновь замолчал. Спрятался в бесконечные тоннели воспоминаний. Щёлкнул зажигалкой, блики заплясали по лицу, тёмные тени. Закурил, затянулся глубоко. Задумчивость была на лице вперемежку с мальчишеским выражением – почему?

* * *

С той поездки произошла во мне резкая перемена. Дома – всё невкусно, не в радость, скорей бы на работу. А там – голова всё время одним забита: вдруг она сейчас в вагон входит?

Или на эскалаторе, их вон – полтыщи, держится за поручень, грустит, может меня – высматривает?

Стал на остановках из кабины, выглядывать, выискивать. Беспокойный, сам не свой.

Даже на замечания нарывался от коллег, мол, внимательней надо. Один раз девушку, на неё похожую, довёз в кабине до соседней станции. Словно проснулся во мне. Со всеми инстинктами охотника, преследователя, самца.

На станцию въезжаем, например, – идёт, какой-то мужчина, по мобильнику разговаривает, улыбается, а у меня первая мысль: – может, это она вот сейчас ему звонит!

Хоть и не знаю точно, а ревность сильнейшая!

Или во-о-н тот: читает эсэмэску, лыбится от того, что помнит, скучает без него хорошая, милая женщина. Его женщина, не моя! А я всё равно к себе ситуацию примеряю.

Занятное ощущение. А на самом-то деле – скандал, потому что наперекор работе.

Вскоре перестали одного в рейс отпускать, подсаживали ученика.

Только – нет её, будто и не было вовсе. Тихий я стал, молчаливый, в себя всё гляжу и простить не могу – что же это я так нескладно!

Может, вот она – единственная, и – прозевал. Само плыло, а я варежку разинул! И тоска, и радость – ничего подобного со мной прежде в жизни не бывало.

Словно цветок расцвёл среди ночи, в неурочное время, хоть не ждал ты его, не гадал, увидеть не мечтал. И рад этому нечаянному везенью, и не знаешь, как им распорядиться. Красотой совей, притянул он тебя, заворожил, омолодил, но и напугал до смерти, а ты ничего поделать не в силах! И не спасёт тебя веточка чертополоха, не отмахнёшься крапивой от наваждения, преследуют чары горькой полынь-травой. Чертовщина эта днём и ночью, и ты – уже и не ты вовсе.

* * *

Кажется, я всегда мечтал быть машинистом метро. В детстве мама купила книжку-раскладушку: страницы толстые, рисунки на всю страницу. Маленький мальчик путешествует по Москве. И на одной страничке он в вагоне метро: спиной ко мне, коленками, на коричневом диванчике, высоком, пружинистом, на фоне чёрного большого окна, в деревянной раме; наверху – круглый белый плафон – донцем воздушного шарика. Смотрит, чуть повернув влево красивую русую головёнку, в темноту, во мрак тоннеля, с восторгом и удивлением. Под картинкой – текст. Запомнил навсегда. Даже в армии, ходишь, бывало, на посту, два часа как-то надо убить, – и спляшешь, и споёшь, мысленно; и там вспоминались эти строчки, из детской книжицы:

Ого! Две ириски съесть – это три минутки! Вот это скорость! И мальчишка на картинке – залюбуешься! На таких ребят – надо бы равняться и брать пример, правильный паренёк!

Потом повели всем классом на экскурсию на ВДНХ. Музыка гремит, люди, как на праздник, сюда приходят. Глянул на входе: наверху – рабочий и колхозница сноп пшеницы над головой подняли! Все – золотые! И они, и сноп. А их – другие рабочие поддерживают снизу, плечи подставили. Одного узнал!

Точно – он! Вот, думаю, пацан вырос и стал знатным рабочим, передовиком и орденоносцем. Ну, конечно же, – он! Только повзрослел. Лицо волевое, мужественное, как у всех героев, таких в жизни почти нет! Может, один-два, скульпторам позировать.

Они и существуют только как символ, рождённый художником, чтобы призывать – будьте правильными, всё делайте правильно! Будь они с изъяном – им не поверят.

ВДНХ – место, где осуществляются мечты. А это и есть – счастье!

Я хотел водить поезда и посвятить этому свою жизнь! В какой момент это пришло ко мне? От «правильного» мальчика в книжке-раскладушке? Его потрясение передалось и мне, или там, на рисунке, во мраке за окном вагона, было скрыто для меня тайное послание, и мой детский ум, настроенный на волну таинственности и загадок, принял эту депешу из будущего, как самую важную на всю дальнейшую жизнь? Ни на секунду не мечталось, как обычно мальчишкам, – стать лётчиком, военным, пожарным, спасателем, пограничником. Всех этих людей везу я – по хитросплетениям тоннелей метро, и мне не страшно, я знаю про них всё, уверен – не заблужусь!

По 12-14 часов в сутки, по одному и тому же маршруту.

Стать ответственным за тысячи – жизней.

Расписание поездов, рекламные объявления и разные надписи в вагонах и на вагонах, в тоннелях, перегонах. Техническое обслуживание эскалаторов, ярко освещённые станции, пустые поезда – мгновенным промельком, без остановок. С каким секретом спешат они, в какой лабиринт, к каким скрытым переходам?

Это послания! Стучат вагоны, нумерация, код, отметины, – бессмысленный набор для не посвящённых и не принятых в НАШУ структуру. Посторонним опасно это знать, и ни к чему, а я могу узнать многое! Даже по интервалам летящих мимо поездов: я же буду знать шифр и выполнение расписания в точности – первый сигнал сверхсекретного послания.

Жди дальнейших кодов!

Будь готов!

Есть! К приёму – готов!

Поэтому учился охотно, добросовестно. Даже бывало – закрою глаза и зримо представляю себе: тоннель, несётся горящей стрелой поезд, точно – к цели, к станции; и знаю – что сейчас я, Борис Иваныч, машинист – должен делать, сидя в кабине.

– Да! Правильно, всё точно! Именно так! – справедливо нахваливаю сам себя.

И понял ясно – такая работа мне нужна, моя жизнь – должна принадлежать метрополитену, он уже послал мне знак.

* * *

Родители – вечные труженики. Отец слесарем начинал на большом комбинате.

Толковый был, хваткий. Предлагали стать мастером, надо было только в партию вступить. Поотнекивался, от него и отстали. Сорок два года отдал родному заводу, знал всех и вся, и его знали. Сейчас на пенсии.

Мама в другом цехе проработала больше тридцати лет. Хозяйственная, домовитая, тоже – деревенская. Так что я из семьи лимитчиков, по рождению – москвич.

Откладывала мама от невеликих заработков. Раз в месяц отправляли посылки матерям, бабушкам моим. В деревне – что? Водка, да селёдка ржавая, да леденцы, нафталином провонявшие, мохнатые от махорки.

Я помню эти фанерные ящики, добротно сколоченные отцом, обшитые сверху. Суета радостная – целое событие. В субботу шли на почту. Бланк заранее заполнялся дома. Запах горячего сургуча, тягучего, как патока, коричневого. Лопаточкой его размазывают, он противится, плохо ложится на концы бечёвки. Металлическая круглая печатка въезжает в густеющую на глазах кашу, только успевай вдавить.

А мне видятся пиратские бутылки с ромом, запечатанные сургучом. Первая «толстая» книжка, которую я прочёл, – как водится, – под одеялом и с фонариком – «Приключения Робинзона Крузо»…

«Химический» карандаш на верёвочке. Окунёшь в посудинку с водой – чернила. Надо было по ткани аккуратно написать адрес, это доверяли маме.

По дороге обратно заходили в магазин, покупали продукты, и мама готовила обед.

Для заправки брала банку томатной пасты. Половина шла в шкварчащий на сковородке лук, а вторую я разводил водой и пил. Вкуснее, чем теперешний томатный сок!

Жили в коммуналке. У соседей с двумя дочками – четырнадцать квадратных метров, двенадцать метров у нас. Диван-кровать с вечера раскладывали, и оставался проход узенький у двери. Я, чтобы пройти ночью в коридор, должен был через родительский диван пробираться. Почти двадцать лет так «сосуществовали».

Поехали с отцом однажды осенью, я уже в десятом классе учился, к его сестре, в деревню, где она жила и работала учётчицей в колхозе: после техникума – направили. Подсобить ей с уборкой урожая. Управились, пообедали, взрослые. Едем назад, электричка пустая, только мы – вдвоём на весь вагон.

– А моей-то родной деревеньки уж и нет! – сказал вдруг отец. – Бурьян выше головы. Что фашисты не одолели, руководители извели! Совнаркомы, Агропром, избранники – слуги народа! Землёй завладели, ни бельмеса в земле не понимая! Стреножили, связали руки-ноги партийным словолитием. Обленились люди, плюнули, в пьянство впали от тоски и пустоты, растеряли уважение и культуру в обращении с землёй. А эти-то, руками водители – пенсии себе персональные намерили за славные дела свои по развалу страны!

Оседлала чума наш народ и погоняет. А ты вот убеди меня, не помыкай, не распоряжайся, как холуём! Я же сам на смерть в разведке шёл, под пули, не дай бог, если что, – и опять смогу, но не как баран в неведомую овчарню!

Куда-то они исчезли на время, пока лихие девяностые свирепствовали, а сейчас смотрю – опять в телевизоре мелькают. Морды – гладкие! И никакие они не слуги, а форменные – господа. Ещё и родословными обзавелись, в церковь вдруг стали ходить.

Отец смотрел на закатное солнце за окном электрички.

– Будь моя воля – до школы всех детишек в деревню бы отправлял. Да и позже – не зазорно. Соху увидеть, лошадь, корову живьём, чтоб понятно было, – что хлеб растёт не батонами. Заколосится, на твоих глазах, и ты вместе с ним растёшь, и цену ему уже знаешь, булку вон – не выкинешь в мусорное ведро. Названия трав, деревьев, птиц. Поле, лес, речка, луг, ночное. Бок нежный у лошади погладить. Пяточками босыми по земле побегать, зарядиться от неё. Это же добрая, живая энергия, потому что всё вокруг живёт, сосёт её – титьку. Главная, правда – Родина! Наша и твоя Родина. Не с картины художника, даже пусть и – самого замечательного.

Думал ли я об этом, когда пацаном по проулкам носился? Нет, конечно! Может быть, и у руководителей наших, тоже детство в деревне прошло, не все же – в городе росли! Тогда почему такое отношение хамское?

Пожар закатный полыхал во весь горизонт! Долго смотрел отец, до слёз.

Стучали на стыках колёса электрички, вытатакивали дробь очередями, раскачивался вагон. Перелески мелькали, промзоны, – неухоженное всё, кособокое, разрозненное: немыслимые железяки, раскуроченного инопланетного корабля, ржавеющего на заднем дворе цивилизаций.

Помолчал отец, достал бутылку вина, сдёрнул железными зубами, пробку сплюнул её в ладонь с горечью:

– Самая страшная контра – внутренняя! Как плесень! Откуда завелась, а пойди – выведи! Сколько извёстки понадобится, пока стенки станут белые!

Больше к этой теме он ни разу не возвращался.

* * *

Мама терпела до поры бытовые неудобства, но иногда в сердцах говорила отцу:

– Вступил бы, в партию, давно бы дали квартиру! Ну что – убудет от тебя?

Он только отмахивался, молча, не спорил, и мы ждали своей очереди.

Отец отработал на стройке сто пятьдесят часов, в выходные дни. И там к месту пришёлся – просили остаться, бригадиром сразу предлагали. Такой вот, мастеровитый человек, ко всему руки умел правильно «приложить». А тут соседка пришла, поплакалась:

– Съе́дете, а ко мне подселят опять кого-нибудь, незнамо кого!

Пожалел её отец. За других-то легче ему было просить. И отселили соседку в новую квартиру, а мы в этой остались, теперь уже двухкомнатной. Ремонт сделали.

Я был поздним ребёнком. С учёбой меня особо не контролировали, но я видел, что родители работают, и тоже – работал, чтоб не стыдно было. И любили они меня, конечно. Я это понимал, хотя слов таких и не произносилось. Жил с этим, а по-настоящему позже понял, в армии.

После дембеля три дня погулял – и за учёбу! Сперва – помощник, через полгода – машинист.

* * *

Вот так почти два десятка лет пролетело, как состав «на девяносто», на максимуме. С чего же сейчас – опротивело? Номер отбываю – через силу. Застыла стрелка, ушла радость, как вода в песок.

И заканчиваю как-то смену. В отстойнике жду команды – надо подать – на конечную станцию. Пролетел, рядом состав, и в окно с той стороны явственно кто-то костяшками пальцев постучал: мол, открывай! Повернулся в ту сторону и вижу: мужичок худощавый рванул вперёд, нырнул под створки, в нише. Там ворота – огромные, по слухам, тоннель прямо в Кремль. Да ещё и со старинными «коридорами» где-то пересекается. Двинулся я, медленно, чтобы успеть затормозить, если что. Показалось-привиделось? Зарябило в глазах после смены, за рычагами?

Езжу своим чередом, а сам – мысленно к тому мужику возвращаюсь – каким ветром его занесло в этакие места? Случайного человека сразу бы отловили.

После полуночи в метро – другая жизнь: пьяные, бомжи, люд специфический. Припозднившиеся пассажиры, с ужасом глядят на эту «разлюли малину». На станциях объявляют:

– Движение закончено, просьба освободить платформу!

Наряды милиции, как перед футбольным матчем, – усиленные.

– Выходим, граждане! Быстренько, быстренько – поспешим, метро закрыто! Освободите вагоны, выходим!

Вход в метро тоже милиция закрывает. Ключи – у них и у дежурной по станции, два всего ключа.

В одном вагоне обнаружили мужчину. Улыбается рассеянно, руками разводит, ничего не говорит. Вывели, милиция подошла:

– Кто такой? Документы – предъявите!

Молчит, плечами пожимает – не помню! Смотрит куда-то поверх голов, глаза пустые, бесцветные, рыбьи. Отражение есть, а мысль – не светиться. Волос почти нет – пух белый дымится ореолом, подбородок скошенный, безвольный. Сколько лет – не определить, застрял в каком-то младенческом состоянии тихой блажи.

И не здесь со всеми, и не в себе – пришелец. Откуда, куда путешествует, из какого тоннеля, в какое.

Где его душа бродит, с ним ли она сейчас, или оставила оболочку, а сама путешествует налегке. Отбилась и никак обратно прибиться не может, успокоиться. Выглянула, полюбопытствовать, а тут – поезд! Подхватило, листком лёгоньким, закружило, невесомым облачком. Понесло на перрон, заплёванный под ноги безжалостные, ветерком припечатало, к жвачке выплюнутой приклеилась, и – никак! Стонет, а не слышит никто. Спешат, в камень втаптывают, плееры-наушники в ушах, не замечают, не достучаться.

Вызвали бригаду, отправили в «дурку», а он и не понял. А у меня – сострадание? Жалость? Потому что себя на его месте представил и словно в вечность заглянул, а там – про́пасть – бездонная, мрак, оцепенение. Скорее – назад! Кто же застрахован?

Раньше бы мне этот «пассажир», что он есть, что его – нет. А тут вдруг сильно призадумался. Может, это какой-то особенный знак – мне послан?

А, если вдруг, разом – все люди исправятся? Дойдёт до их исковерканного нынешней жизнью сознания, что всё в Библии – Правда! Тогда к чему – Бог? Каково ему? Заново переписывай то, в чем веками убеждали, и не исполнялось! Сколько всего надо сделать, чтобы это новое правильно встало на место! Какой противовес придумать, куда сложить зло?

И чем реально заполнить пространство, оставшееся от вселенского зла?

* * *

Толстенные, герметичные «затворы» на переходах медленно закрываются. В этот «замок» ночью не проскользнуть, даже мышкам, которые завелись в магазинчиках наверху.

Пустые, резервные составы проносятся мимо платформ, гудят-ревут, предупреждают:

– Отойди от края! Не стой близко! Опасно для жизни!

Ночь на поверхности, город спать укладывается, а в метро – шум, как в часы пик: обслуга принялась за дело!

Уборщицы, электрики, путейцы – вон сколько нянек! Почти сорок тысяч в метро трудится. Чистят, скоблят «коня», к утру готовят.

Влажная уборка – кафель, мозаика, скульптуры, панно, роспись.

От грязи, микробов – специальный раствор, травами пахнет. Драят женщины, стараются. Станций – архитектурных памятников – пятьдесят пять, считай – каждая третья.

Льётся чёрная «вода» под шпалы, стекает в очистные сооружения. Ручеёк полнится всяческой дрянью.

Разные предметы попадаются. Кто-то специально выкинул – «концы в воду», кто-то нечаянно обронил, кто-то забыл, торопясь по делам.

Машинист один восемь миллионов рублей нашёл в пакете, передал хозяину, а тот ему – пять тыщ – одной бумажкой, с барского плеча.

Но такое не каждый день, происходит. А если что-то утерял из личных вещей, спохватился – звони в бюро находок: помогут, чем смогут. Станция «Университет», южный вестибюль, – выход из центра зала.

Бюро похоже на вокзальную камеру хранения. Очень душевные люди здесь работают, не один десяток лет, возвращают растеряхам самое невероятное. Конспекты лекций – на несколько докторских диссертаций насобирать можно!

– «Извините – душу оставил в вагоне. На «Охотном ряду». Не нашлась? Не «завалялась», случайно, у вас – на полке? Вон на той, второй – слева? Жаль! Если, что – вот вам номерок моего сотового телефончика, – дайте знать, а пока – так. Да – мне не к спеху!»

Может, и вовсе, не так дело было. Вывесил объявление в Интернете – «продаю душу, молодую, не порченую, неокрепшую, цена – договорная». Всё же продают. И, если взвесили на электронных весах и определили, что есть такая категория – «душа», значит, она, тотчас же вписана в прейскурантик. В реестрик товарный, а три шестёрки бес за неё давно определил, валюту сами знаете – выбирайте, у которой курс покруче, это же сделка, здесь не зевай, заламывай, поболе, не продешеви, не упусти своего навара.

Скоро станут учёные выращивать из стволовых клеток органы на замену поизносившимся. Надо спешить, пока цена не упала на натуральные запчасти, спрос имеется. Только вот душа – это запчасти или самое главное, с чем всё остальное соотносится? Если человек её не ощущает, не обременяет она его, не мучает денно и нощно вопросами вечными, любопытством добрым не страдает, и про любовь он ничего не слышал, – стало быть, она, душа, мёртвая, и не нужна она такая – забирайте.

Тонкая это материя, до конца не познанная. Хоть вес и определили, а качества, параметры, так сказать, – неясны, размыты, разночтения имеются. Конечно, есть какие-то общие моменты, важные для всех людей и во всех странах, но некоторые говорят, что это скорее совесть называется, а душа – это тоньше, непонятней.

Другие возражают, что совесть – это свод необходимых неписаных правил. Но и душа при этом – как левый глаз и правый, применительно к строению человека, оба важны одинаково. Да все ли могут оценить важность? Мы же всё по-разному вокруг себя видим. Ну, это мы усвоили: вода ведь – мокрая. А теперь – не забыть бы, применить в каждом конкретном случае.

– «Осторожно, двери закрываются…»

Попозже проезжает оранжевый хозяйственный поезд, фонарями со всех сторон обвешанный, как новогодняя реклама известного напитка: клаксонит, неторопливо двигается по тоннелю – как колёсный пароход по Миссисипи, лопастями шлёпает неспешно.

Праздник, а не поезд!

* * *

Странное ощущение – будто сзади состав пустой грохочет, скорость приличная, мне некуда спешить. Не тянет привычно – домой поскорее, нет его – дома, разрушил своими руками, погнался за призраком.

Ещё день прошёл. Зачем, кому нужный?

Путейские эмалевые знаки, предупреждающие, что вот здесь – начало, а потом – окончание сопрягающих кривых полотна, номера пикетов.

Изредка вспыхивают, словно фосфоресцируют, белые стрелки, с раздвоенным оперением, указывающие на телефон, и сами шахтные телефоны, массивные, в защитных металлических кожухах, с пристёгнутой к корпусу трубкой на коротком, жёстком кабеле, в надёжной проволочной оплётке. Как на подводной лодке.

Звони при необходимости, вызывай дежурного диспетчера, доложись – как всё было. Основные тоннели разбежались ответвлениями, стали дополнительными, второстепенными, а дальше соединились между собой стрелочными переводами. Ещё дальше – раструбы и камеры съезда, для переадресовки поездов и мотовозов с одного пути на другой.

Кое-где на сводах белеют лишаи высохших протечек самой невероятной формы – соль земли вместе с водой даже сквозь плотно свинченные тюбинги просачивается, а уж в бетоне трещинку отыщет непременно. И пыль на всём, слоем неопрятной ваты.

Удушливый, неживой запах сланцевого масла и угольной вытяжки, которую добавляют в креозот при пропитке шпал.

Вдруг явственно возникли замаскированные боковые коридоры, забранные частой решёткой с крепкими замками. Мелькнули стоп-кадром, стальные двери, задраенные винтовыми запорами.

Что там за ними, куда они выводят – на свет, или в новые галереи, в туман гибельного помрачения? С какими ходами, заповедными схронами пересекаются? Сколько лет езжу, а не перестаю удивляться.

Проскочил «Коломенскую» ушёл с метромоста в тоннель. Словно туман на меня зелёный наплыл, сыростью речной потянуло. Подумал:

– Где-то тут к Москве-реке – Голосов овраг спускается, по преданию, нулевая точка, из которой можно проникнуть в параллельный мир. Факты есть, не просто – фольклор!

Лампочки на приборных щитках «смазались», бликами рубиновыми посверкивают.

Тумблеры сместились, рычаги, словно чья-то рука двинула вперёд-назад. Поплыло всё, кабина тесная расширилась, просторно стало, как и мечталось в долгие рабочие часы.

И включается экстренная связь из пустого второго вагона: будто по радио передают прямой репортаж с места событий. Фоном – свистки паровозные, пыхтение. Даже – запах – вокзальный и пар седой кудрявится. Слышны обрывки разговора, но язык – не наш, чужеродный. Прислушался: точно – немецкий язык, в школе же учил. Школа имени Эрнста Тельмана с углублённым изучением немецкого – что-то ещё помню, детская память цепкая, долгая.

– … отправляйте «скорый». Что? Срочно!

– Почему? К чему такая спешка?

– Передали по телеграфу. У этого литерного дурная слава. В почтовом вагоне посылка русскому консулу в Неаполе. Кубок – череп русского писателя Гоголя, инкрустированный драгоценными камнями. Второй раз уже к нам на станцию! До конечной не доходит!

– Небывалое дело!

– Да, да, Гюнтер! Железные дороги – они работают исправно! Я не встречал ничего подобного за много лет работы!

Вот и конечная станция. Прошёл по вагонам, стояночный тормоз закрутил. Всё! Смена закончилась. Куда ехать?

В комнату отдыха побрёл. Индивидуальный пакет с бельем – моя фамилия сверху, чётко всё! Поспал немного, так – кемарнул. Переживаю – диспетчеру не доложил, как положено по инструкции. Голоса странные – ну как про них докладывать.

В пять утра замерили давление – в норме, и снова – выезд, за «штурвал» на пару часов. А уж потом – отсыпаться – по полной!

Вот уже потянулись первые пассажиры. Бодрые «жаворонки», квёлые «совы», нормальные – «голуби». Молчаливые, сны последние на ходу досматривают. Очень популярны в Москве – первые электрички. Стучат ногами требовательно – по входным дверям. Самые нетерпеливые, может, даже, и уснуть не смогли, так соскучились! Открывай, скорей, спешим!

Никак им – без метро.

Состав свежий, чистенький, ещё не загаженный за смену. Поехали!

– «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…»

* * *

После того случая твёрдо – решил – схожу к врачам. Добросовестно обошёл всех. В довершение – психотерапевт.

«Психопат» – народ его ласково окрестил. Чтобы в душе моей покопаться, разобраться, – что с ней творится. Увещевать разговорами, или таблетку выписать, или фибру поменять одну на другую! Я же в психоанализе – ни бум-бум.

Психотерапевт почитал в медицинской книжке, что там написано разными специалистами. Посмотрел на меня. Сам щуплый, взгляд колючий, ресницы короткие, белёсые. Вопросы задавать начал. Вроде безобидные, но «с подкладкой». Каверзные. И отвечать надо быстро, а главное – как будто искренне, бесхитростно, не подавая вида, что ты знаешь про тот скользкий камешек посредине брода, который тебя в ледяную воду коварно скинет.

Он циферки рисует в столбик, на бумажке после каждого ответа. Потом достал калькулятор, пощёлкал «косточками», вычислил меня – как гирьки на весы сложил, и спрашивает в упор:

– У вас появляются мысли о самоубийстве?

– Всякие, – говорю, – мысли бывают. – Но во время смены – ни-ни, совсем некогда этим заниматься.

– А когда – есть? Когда – особенно, в какие моменты? – вежливо, но с подтекстом и нетерпеливо, чтобы я не успел слукавить с ответом.

– Ну, когда проблемы, мало ли – жизнь… штука – такая! Там… за неделю перед зарплатой, или жена – что-то вдруг надумает.

– Значит – всегда? – подытожил он после небольшой паузы.

Но меня предупредили ребята: у нас один разоткровенничался, рубаху нараспашку, так его в смирительной рубахе и увезли в «развесёлый дом – хи-хи», в палату с мягкими стенками! Так потом и остался в «тихом списке» пожизненно, не удалось отмыться.

– Что вы, – говорю с улыбочкой. – Может, раз в квартал, и то – не всегда. – А про голоса, энергетику подземельную, мысли разные – ни полслова, ни намёка!

– Хорошо, хорошо, – говорит. – Не перевозбуждайтесь. – А глаза плутоватые, заманущие, прямо – нежный гипноз! Только пальчик, мизинчик, самый кончик ему протяни, и дверка захлопнется. Молчу, вспотел, напрягся – не дай Бог чего-нибудь ляпнуть! А он продолжает, гнёт своё:

– Вот вода – мокрая?

– Да, – говорю, – мокрей не бывает! Куда уж – мокрее – вода… Но вот, к слову, ещё – газообразная, пар, а всего – в трех состояниях. Уникальное создание природы, понимаете? – Умничаю, лихорадочно, гляжу, – куда клонит – бес в белом халате. Потом задумался ненадолго.

А и вправду чудо – вода! Пролилась дождичком, снегом просыпалась, льдом растаявшим побурчала, испарилась дымком невесомым, остыла на высоте и забелела лёгким облачком, пёрышком неуловимым. И вновь – свободна! Лети, куда ветер понесёт, в череде времён года, в вечном движении. И выход всегда найдёт, малейшую трещинку нащупает и убежит, скользнёт юркой змейкой – не заметишь!

И память особая в ней таится. Лёд – твёрдость, пар – горячие фантазии, дождь – грусть, снег – чистота девственная, подвенечная.

Но она же – и стихия. Куда подевалась ласковая, умиротворяющая нежность, а явилась вдруг – необузданная, чёрная сила, – погибель, ставит на место людей неразумных!

Не забывай об этом, не выдумывай безумных проектов, не фамильярничай по-глупому. Тогда подарю соки жизни, краски в радугу намешаю, деревья листьями разукрашу, птиц заставлю петь от радости. И все сосут её титьку, и всем хватает, если разумно распорядиться. Да и ещё на миллиарды лет хватит.

Талая вода не искажает смысла, но люди – не хозяева вод! Бог ей управляет!

Бог!

– Нет, нет! Стоп! – взял «психопат» карандаш в руку. Примерился, «стрельнул» глазом, как художник. Расстояние и размеры предмета определил, масштаб его, чтобы точно потом нарисовать. – Не в каких состояниях пребывает, а КАКАЯ – она? Вы же меня – не слышите! А это – архиважно!

– Нет, ну почему – слышу, раздумываю как раз про это. Да – мокрая – точно!

– Вот! – радуется он, аж ручонками всплеснул. – Вы же ничего с этим не сможете поделать?

– Что уж тут поделаешь, конечно! Это вы – оч-ч-чень даже – точно определили!

– Значит, принимайте это как аксиому! Бездоказательно, как некую высшую данность, и «не тяните на себя одеяло»! Вы – слышите?

Тяни, не тяни! Всё одно – тоска! Даже не предполагал, что такая может быть давящая «духота» внутри.

Часа четыре разговаривал он со мной и подытожил:

– Ну что же. – Суицидальные мотивы – дискретны, размыты. Клаустрофобией не страдаете, скорее наоборот, – присутствуют признаки – агорафобии – боязни открытых пространств. Наличествует переменчивый «ангст» – страх перед бытием. Это на немецком языке так термин звучит – пояснил он, – не императивные, впрочем, не довлеющие признаки. Восприятие шума – понижено, особенно – левое ухо.

– Ещё бы, – говорю, – такой грохот! Вполовину бы его уменьшить, а как тогда – вентиляция? В новых-то поездах – стеклопакеты ставить собираются. Да – сколько их – новых-то! На Филёвской линии, и то – не все. Ну да, заменят потихоньку. Вот только когда? Это же не танки – оборона в первую очередь. А левое ухо – с ним ясно: – дверь в кабине слева по ходу, приоткрываешь её, чтобы прохладней было. Грохот с той стороны сильней, вот – левое ухо и слышит чуток похуже.

– Вот опять вы – взволновались! Не перевозбуждайтесь! – карандашом по столу постучал настойчиво, поставил меня на место. – Это проблемы комплексные, глобальные, начальство пусть головы ломает.

И вспомнились мне голоса давешние по экстренной связи, на чистом немецком языке, красивом, натуральном, не как воронье карканье корявое, в фильмах про «глупых немцев».

Долго что-то писал «психопат» в карточке медицинской, бросал на меня взгляды острые, испытующие, будто проверял лишний раз – напоследок. Ручку отложил.

Посидел, ногу на ногу – покачал.

– Самое главное, – запомните: – вода – мокрая! Уложите это раз и навсегда в голове. И не пытайтесь, – слышите, не пытайтесь это обревизовать! Или ввергнуть себя в пучину бессмысленных доводов!

– Слышу, слышу, – забубнил я, зайкой из мультяшки «Ну погоди», а сам – как выжатый лимон!

Ни одной светлой мысли в голове!

* * *

Недельку в профилактории спал, ел по режиму, книжки читал, успокаивался. Мужики танцы какие-то организовывают, тёток жмакают, ржут, жизнь из них прёт весенним мутным паводком.

А я – тихушествую. Поначалу пытались вовлечь, тормошили. Потом отстали. Вот и ладно.

Впервые за многие годы – я стал сомневаться. Цикл – по-гречески – круг. Круг – замкнулся. В один миг это понял.

А после – поехал в отдел кадров «метрополитена». Заявление оставил. Пенсия-то уже есть, стажа хватает. Возраст ещё не вышел. В наставники идти отказался, кто бы меня самого – наставил на путь истинный.

Кадровички поахали, поохали, да что им – не я первый и не последний. Летит – «состав»! Личный состав меняется. Прежде всё пытался представить эту сцену – ну как же, столько лет, и ничего не произошло! Обыденно, словно картошки пакет купил в универсаме. Ни тепло, ни холодно. Странно самому.

– «Осторожно! Двери закрываются».

Вот они захлопнулись у меня за спиной. Едем дальше, жизнь на месте не стоит!

Вынырнул на поверхность, как люк на подводной лодке откинул. И вмиг, – всё – в радость, в диковинку, яркое, необычное после подземелья. Город движется, работает, грохочет, будто пена скатывается по бережку пологому, шуршит песочек мелкий, ласковый, исчезают пузырьки, как роса на солнце, кислорода в кровь прибавляют. Намывает кому-то ценностей. Или это листья шумят?

Снег, дождичек? Да я всем вам рад! Соскучился! Простые, обычные чудеса, кому-то надоевшие давно, и такие выпуклые, яркие, умытые, как перед праздником – лично для меня!

И вот – отъездил, сдал вахту, дальше-то – что? Я ж ничего больше толком не умею! Всё было подчинено жёсткому регламенту метро.

Бывало, изредка, совпадёт удачно, под праздники, выходные дни, – приедем к тёще на её шесть соток. Хожу вялый, будто приболел: сплю, ем, опять посплю. Все шепотком разговаривают, сон мой боятся порушить. Ягодки поклюю нехотя, с куста, как птица случайная, не в радость, а насытиться. Маюсь этой неожиданной свободой, бездельем непривычным, неуместным, и мысль свербит в голове, не оставляет:

– А что там у меня? Как там – на линии? Смена – когда? Который час? Не пора ли уже собираться, пока доедем, и пробки по пути могут запросто возникнуть из ничего, нервы помотать.

Так вымуштровался! Сейчас японцы уже роботов внедрять стали вместо машинистов на отдельных линиях, французы – тоже. А, я-то – чем не робот!

Только что с костями, кровью и нервами. И фантазиями – не без этого!

Проще надо воспринимать. Вода ведь – мокрая!

* * *

Попросился в ремонтную группу, слесарем. Подучусь чему-нибудь, ни шатко, ни валко, без особого задора и энтузиазма. Не стало его вдруг – задора, вышел весь, как пар в гудок паровозный.

А между тем – совсем от дома отбился, замкнулся. Жена плачет, ничего понять не может. Платки носовые, эсэмэски стала проверять на мобильном. Решила, что завёл на стороне интрижку. Наконец прямо спросила.

Я прямо и ответил – нет никого, но и тебя уже нет в сердце моём! Двенадцать лет прошло – и вот. – «Останемся друзьями».

Кино смотришь – всё просто, там всё придумал ловкий сценарист. А сам – слов найти не можешь! Убедилась жена, что вправду, а не блажь минутная на меня нашла, ещё больше расстроилась – значит, сама «не при дела́х»!

Собой занялась, макияж стала делать очень яркий, бельё – красное, рюшечки-фестончики, чтобы внимание обратил. Раньше, может, и вовсе не заметил бы этих «манёвров». Чмокнул бы, ухмыльнулся снисходительно – иди ко мне, глупенькая! А теперь свет потемнел, кольнуло внутри.

Смотрю, как через микроскоп – морщинки-ямки-родинки, родное стало за столько лет!

Ту, которую в молодости встретил, – вижу. Но издалека, словно она в другом месте. А эту – жалко, но – и всё. Та, другая, встреченная в метро – манит щемящей неопределённостью, может быть, этим-то и волнует. И ещё чем-то, пока не сказанным.

Жалость – тень любви, аритмия её. Понимаешь – любовь ушла, и жалеешь об этом, и эта жалость окрашивает жизнь в другие цвета, запахи, такие же горькие, полынные, как любовь. Но у той был плюс, а у этой – минус.

Но что поделаешь?

Вода-то – мокрая! Что ещё можно к этому прибавить!

Сели вечером на кухне, – прости, говорю, не буду тебе голову морочить! Отпускаю с миром, найдёшь другого человека, ты же красивая – реально, не вру я сейчас!

Но и ты меня – отпусти.

А я – не хочу, говорит, другого, что ж – ты вот так, Борис, от стольких лет совместной жизни отмахнуться надумал, за нас обоих решил? И плачет неслышно, ручейки тонкие из глаз ползут.

Женщина беззащитна и безоружна, когда красит волосы. Трепетна, когда делает макияж, занимается маникюром, строго оценивает результат, предполагает возможные последствия, примеривает их многоликость к себе, воспаряет над бытом. И вот всё это сделано, и наступает решающая минута – что же надеть? И первая вешалка уже вынимается из шкафа…

Прежде любил с улыбкой наблюдать исподволь за этим священнодействием. Теперь – сердце сжалось, словно в сильном кулаке стиснуло его и ждёт, когда же я пощады попрошу. Отступлюсь. И понимаю, что нет моей вины, а она, всё равно – к земле давит. Почему? Потому что вместо настоящего чувства – жалость к ней, не к себе, чего себя-то жалеть? Вот за это себя и казню!

Квартиру – две комнаты, в Новых Черёмушках – оставил.

Перебрался в Бирюлёво. Только чемодан с вещами забрал и машину, «Мазду» десятилетнюю. Что мы нажили за эти годы? Так – ерундой шкафы забили, антресоли. Вроде бы и зарабатывал прилично.

Наткнулся на пелёнки сына. Зачем они, кому? Вырос уже, памперсы сейчас – на каждом углу продают, хоть себе, хоть псу – под хвост! Всё какое-то – не – главное, суетное, беспокойство пустое! Прежде, может, и похвалил бы – вот какая хозяйка рачительная, а теперь лишь досада на всё это старьё не ношенное.

С сыном поговорил.

Он сначала в обидки, вскочил, предатель, кричит. Заплакал, кулаками в грудь стучит, достучаться ко мне хочет, до сердца.

– Разве душа в теле человеческом? – думаю с тоской. – Эту птицу никакие рёбра-клетки не сдержат, никакие канаты и вериги, сама по себе летает, мается, болит. А может, ликует, воспаряет душа? Но это не про нас, и не сейчас! Возможно – потом.

Когда отболит и отвалится, упадёт короста эта больная.

Сын, как будто услышал мои мысли – замкнулся сразу, затих.

– Я, – говорю ему, – всегда тебя учил быть честным. Разве честно жить с человеком, если его разлюбил? Маму уважаю, она хорошая мама. И хозяйка тоже. Но не люблю. А тебя – люблю, это другое, и можешь на меня рассчитывать, общаться и встречаться – будем, и помогу. Родной же, ты мне – на всю жизнь. – Поцеловал его.

Он вдруг перестал дичиться.

Обнялись и сидим, разомкнуть руки страшно!

И пока я жив – пацан он для меня, был и будет в любом возрасте.

* * *

Днём мотаюсь по разным направлениям, начиная с Замоскворецкого, где её встретил – птицу редкую, райскую, единственную, и упустил, простофиля! Даже малого пёрышка не осталось. На счастье, на беду? Кто ж это знает!

Заново метро для себя открываю.

От верхней точки – лёгкого метро, до самой нижней – станции «Парк Победы».

Но всё равно есть несколько особенных для меня станций.

«Маяковская». В длину поболе полутораста метров будет, широкая. Высокие потолки на стальных колоннах. Нержавейка, мрамор, мозаичные панно по эскизам художника Дейнеки, камень полудрагоценный в облицовке – уникальная! Вестибюль мозаичный – подновили, цитатами украсили.

Всякий раз еду и, словно вижу в тесноте подземелья – заседание Наркомата обороны, Сталин желтоватыми, как старое сало в газетке, брюшками твари – Крысиный Король. Как в «Щелкунчике». Тельце одно, а голов – три. И все – оспинками потравленные.

Сына водил в Большой на каникулах, запомнил.

Самая глубокая станция – «Парк Победы». Восемьдесят четыре метра, а кто об этом вспоминает, когда проносятся ураганом?

Есть и мифическая станция, точнее – МФТИческая.

В девяносто шестом году в вагонах стали появляться схемы линий метро, со строящейся станцией «Физтех». Сразу за «Алтуфьево». Однако на самом деле тянуть ветку через буераки к МФТИ, в город Долгопрудный, не собирались. Это была шутка студентов Физтеха.

Они распечатали «усовершенствованные» схемы на цветном принтере и расклеили по вагонам. Уверяли, что человек с полтыщи этим занималось, а реально – человек сорок. Потом ещё несколько лет «станция» мелькала на самых различных ветках метро.

Запруды, тихие заводи, где людей мало бывает, и распадаются вновь на ручейки и капельки. Отразилось в них метро, исказилось, скатились они с эскалаторов, и дальше понесло течение. Спрессовало в узости переходов и эскалаторов и выплюнуло – да Бог с вами, плывите дальше! Не утоните, не растеряйтесь.

Только уродливые выгородки, направляют этот поток в час пик. Это раньше он был – час, сейчас уже – день пик. Чуть больше, чуть меньше, точнее – повезёт или нет попасть в относительно спокойное место.

Каждая линия, как отдельное княжество. Диалекты – со всего света! И все расы!

Кто в чём, кто куда спешит. Студенты, работяги, офисные клерки, «слуги государевы. Кто спит, кто лекции или книжку почитывает, кто завтракает, из бутылочки потягивает. Кто-то флиртует, кто-то умудряется на ходу «хвосты» преподавателям-попутчикам втюхать. С вокзала – в аэропорт едут и наоборот.

Едут те, кто не на жизнь, а на смерть отстаивает перешедшие по наследству квадратные метры в «престижных» районах. Кто-то тихо доживает, и на таких идёт настоящая охота. Тыщи квартир, много миллионов неучтённых денег – заманчивых в простоте их получения, отъёма у поглупевшего во времени старого человека.

Но – метро всех уравняет! Разве определишь по виду, что ухитит вот этот приличный, вежливый, «всплыв» наверх и, угнездившись на своём стуле? Что подгрызёт, какие устои – жужелица чиновная? Вовек не догадаешься, что он там, на поверхности, беспомощного старца разума лишает и душевного покоя, собственного дома, последнего пристанища, крова и гнезда некогда уважаемой и крепкой семьи.

Города-спутники стоят Великой стеной. Люберцы, Железнодорожный, Химки. Громады новых районов – как корабли океанские, только что не гудят в плотном тумане!

Районы – разные. Много унылых, «спальных бараков», но есть и красивые здания, с башенками, высоченные. «Лужковский стиль» – в народе окрестили.

Если хочешь хоть немного понять Россию, ощутить ее состояние, народ расейский – покатайся по кольцевой линии метро. Здесь – «концентрат» страны. Кольцевая линия связывает между собой железнодорожные вокзалы. Особенно – на прогоне – «Комсомольская» – «Курская». Площадь Трёх вокзалов.

Гиблое место. Когда-то речка Чечёра была, потом огромное болото. Как ни мучились, а не приживались здесь люди-то пожар, то мор – ужасный.

Мужской монастырь стоял.

Но проклял его нищий странник за чёрствость обитателей, отказавших в ненастье в ночлеге, хлебе, и ушёл монастырь под землю.

Московские бомжи облюбовали это место.

Все сюда стекаются, в это. Здесь их вотчина: спят, где ни попадя, гноятся пузырями «болотные растения», отвращение вызывают всем своим видом у проезжающего люда.

Здесь – временной портал в прошлое и в будущее. Граница проходит по мосту на Краснопрудной. Здесь концентрируется энергия и возникает, временна́я аномалия, здесь встретишь практически всю остальную Россию. Метро перемешало её с москвичами, которые летят ураганом на работу, по делам, домой. Утром – циклон, вечером – антициклон, или наоборот! Диффузия, броуновское движение!:

– Не вздумай зазеваться – так обложат!

Эти течения – два «населения» России, и ясно видно отличие москвичей от «глубинки», какие они разные. Лица, глаза, говор, одежда. Ритм. Менталитет, ценности.

Сытый «гольфстрим» москвичей внутри огромного, холодного моря.

И почти нет уже точек соприкосновения и понимания. Россия перестает быть единым народом. При том, что говорим на одном языке, – русском, – друг друга – не понимаем. Хоть со словарём выходи на люди. Разобщённость – как в Гражданскую войну! Духовную и национальную связь между людьми растеряли за последние пятнадцать лет, обособились в «индивидуальном забеге». Хоть и приоритеты вроде – общие: семья, деньги, общение, любовь, друзья. И секс – в серединке списка и даже водка – в конце, на последней страничке, как ни странно, потому что талдычат постоянно во все уши – самые мы пьющие!

А российской душе была близка солидарность, артельность. Не к единому эквиваленту – «бабкам» стремились, а к единой духовной ценности, – объединяющей людей такой разной, огромной страны. И надо это вовремя понять «кремлёвским жителям». Иначе – ни политтехнологи, не спасут, ни силовики, ни «элита» разжиревшая!

Утренняя «река», дневная, вечерняя. Только на ночь прикорнёт ненадолго, и снова – воспрянет – свежая, бодрая, заряжая энергией скорости и движения, готова трудиться без устали весь день допоздна.

И пластичное время течёт, или твердеет, или испаряется. Трансформируется и вновь готово мгновенно принять любую форму. Если рабочий – тогда время созидательно, осязаемо; и учёный – задумчиво расположился на пространстве огромной глыбы времени; и художник, поймавший взглядом и запечатлевший трепет шумной и не простой жизни вокруг.

И время пахнет этим запечатлённым мгновением. Встаешь с утра, перед тобой исходная формула: – В(время)=? И вписывай в эту «болванку» конкретные данные – что ты, где ты, для чего. И, получай в итоге – счастье? горе? блаженство? Вечность – или солому, жвачку?

К чему это манкое слово – счастье? Не надо расслабляться – есть кусок радости, краткий миг! И – хватит о высоких материях.

Езжу, всматриваюсь, в окружающую действительность, и лезут в голову разные, непроизвольные мысли.

Мне однажды зубы лечили под общим наркозом.

Уснул. Искрится яркое пространство слева и справа, цвета – как химические, слайды мелькают быстро, сменяются поляны цветочные, пузырятся, как «Макрофлекс», множатся, форму меняют, а я в жёлобе этаким бобслеистом скольжу куда-то, – или это тоннель? Но не вниз, а вверх, выше и выше! Дух захватывает!

Вдруг – оказался в большой ладье. Снизу – голубая, до середины, верх – прозрачный, будто фонарь на самолёте, а по форме ладья похожа на большое, стремительное копьё. Шумит что-то негромко фоном, пульсирует какая-то энергия, словно выталкивает ладью, и она плавно несётся вперёд по тоннелю. И не задевает, не рыскает по сторонам, а ровно скользит, плывёт внутри потока.

Потом в себя пришёл. Некоторые моменты чётко вспоминаются, а некоторые – нет! И опасно тянет вернуться в это состояние, уточнить «детали», которые не запомнились с первого раза, заполнить белые пятна.

Вот тогда-то я понял, как это – «подсесть», и под общим наркозом стараюсь с той поры не лечиться. Но некоторые музыкальные клипы стал понимать.

В метро – тоже самое.

Знаю людей, которым удобнее на электричке, – нет, говорят! Там публика – не та, хамства больше, окна разбитые бывают и т. д. А причина-то в другом – «подсели», только сознаваться не хотят!

* * *

В выходные дни хорошо ездить. Примерно с десяти до двенадцати. Пока народ «глазки протрёт», позавтракает. Тихо, спокойно. Пассажиров мало, и кажется, что весь этот могучий организм работает для небольшой группы избранных, и я среди них.

Попозже – и людей поболее, едут семьями, с детьми. Всё у них – складно, ладно.

Одного взгляда достаточно, чтобы понять. Завидуешь? Что имеем – не храним, потерявши – плачем! Вспоминать мне – не очень по сердцу, вот и стараюсь не ездить в это время.

В речку вливаются ручейки, силу свою малую отдают, и река становится мощной, вбирает в себя это малое! Природа сама определила «маршрут», не навредив.

Родина. Рождаются здесь новые люди и набираются сил от мощной энергии, чтобы защитить свою землю, жизнь продолжить. А метро? Пришёл не созидатель – покоритель, завоеватель! Чья-то недобрая воля определила – строить вот это и вот здесь! И, разрушая течение естественной реки, создаёт «гегемон» другие реки, новые, поворачивая «старые» вспять! Лес не срубишь – дороги не построишь, а щепки по обочинам останутся догнивать и «заражать» недоброй энергией, гнильцой – тех, кто по ней потом поедет, – на много лет вперёд.

* * *

Край перрона. Лёгкий ветерок перерастает в напористый бриз. Внизу, слева, вспыхивает искорка, увеличивается, разбегается, по поверхности кабелей вдоль. Из-за поворота мелькает кабина машиниста.

Грохот нарастает. Ветер из туннеля гуляет по перрону, отгоняет пыль к другому краю, раскачивает плафоны, причёски ворошит. Поезд влетает в освещённое пространство. Зелёная искорка светофора мелькнула по стеклу, поскользнулась. Второй раз попыталась зацепиться, словно подмигнула, но «уехала» к низу, исчезла. Машинист в голубой форменке, пилотка на затылок отогнана, руки на рычагах. «Окружён» приборами, места мало, как в «вороньем гнезде на мачте. Гляди во все глаза, не зевай!

Торможение, скрежет, вздох усталого железа.

Электричка как будто говорит: «Ехать бы, да ехать, но вот надо вас прихватить ненадолго.

– «Уважаемые пассажиры! Будьте взаимно вежливы!

Уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми, и беременным женщинам». А также – девушкам, женщинам, просто хорошим людям. Посмотреть на него – и уступить место! Видишь, – устал человек.

Ты же – сильнее! Уступи, – подними себе настроение.

Почему текст объявлений не расширить?

Помечтаю: ходят по вагонам специальные люди. Призывают уступать места пенсионерам, беременным, уменьшить громкость плееров, не орать в трубку мобильника, не заниматься макияжем, страницы газетные шириной в два метра не «перелистывать», рюкзаки – только в руках! «Хвостом» на голове не вертеть! А – вы? С одного посёлка с-под Перми? Это не повод идти гурьбой и движение перекрывать. Транспорт-то общественный! Значит, сообща надо быть, не мешать другим. Так всё просто!

Ходят люди в яркой форме. Вежливые, тактичные, улыбчивые.

– «Извините, гражданин – пиво лучше не пить! И коктейль с джином очень уж – не к месту: качнёт вагон – и плеснёте на соседей. Шаурму, чебуреки лучше вообще не кушать».

Нет – не штрафовать, не заставлять, а тактично пристыдить, направить на путь истинный. Кто-то ведь – захочет исправиться! Не отчаиваться – денно и нощно, час за часом! «Перековывать», так сказать, несознательных, исправлять перекосы семьи и школы.

Стихи вот – озвучивают на переходах, эскалаторах, и – неплохо получается. Почему бы и здесь не попробовать достучаться через прекрасное, разбудить задремавшую совесть?

А если всё-таки не получается, выдать этим «санитарам метро» дудочки: пусть играют и уводят в самые дальние, заброшенные галереи самых твердолобых и не желающих перемениться. Пусть они там посидят в темноте, подумают. Как одумаются – выводить обратно. И теперь они, как вновь обращённые и приобщённые к братству приличных пассажиров, станут истово других переубеждать на своем примере и опыте. Изменится вокруг обстановка, погибнут бациллы злобы и ненависти, и возвестят всевозможные СМИ:

– Уважаемые москвичи, спите спокойно, добрые горожане, передвигайтесь по городу радостно, миновала нас злая туча, чёрная и горькая!

Эх-х-х! Мечты! «Блажен, кто верует – тепло ему на свете»!

В метро ненароком можно встретить знаменитостей.

На переходе «Тургеневская» – «Чистые пруды» поднимаюсь на эскалаторе. Только ступил с него – на встречном Игорь Губерман. Перехожу туда, еду вниз, рядом с ним:

– Это ведь вы – «гарики» придумали?

– Да! – спокойно отвечает на моё удивление, человек умный.

– Когда служил срочную, мне друзья передавали ваши стихи. Потом писарь штабной, Гриня, размножал на ксероксе, потихоньку от начальства. Много лет спустя, встречаю Гриню в аэропорту. Он, оказывается, давно в Америке. Пошли в буфет, приняли под кофе по соточке, и говорит мне Гриня:

– А мы же с тобой, Боб, так могли залететь! С «гариками»!

– В каком же это было году? – интересуется Губерман.

– В семьдесят восьмом, в ПрибВО.

Задумался он ненадолго.

– Да! Могли бы схлопотать срок. Удивительная, знаете, история! Вот что: – у меня завтра концерт в ЦДЛ – приходите!

Простились, и я опять на эскалатор – вверх поехал, под впечатлением!

Конечно, сходил. Послушал, как автор читает свои «гарики». Он придумал, как одолеть одиночество – иронизировать самому над собой, – «гениальным» и «совершенным». А получается – над всеми, но не зло, с юмором, а это – труднее всего.

И автограф мне подарил в книжку записную – «Будьте счастливы»!

Постараюсь, Игорь Миронович!

* * *

И опять вагон.

Кокетливая, фетровая шляпка. Платье с блёстками. Красные сапожки, с «мятыми» голенищами, словно трусики с неё съехали и застряли на щиколотках. Листик кленовый на каблук-гвоздик пришпилен, а она не замечает. Лицо усталое, отрешённое.

Явно приезжая. Возвращается с «праздника жизни». И опять – впустую, если на метро. «Спонсор» отчалил на дорогом авто – с другой. А возвращаться «у хату», куда-нибудь на «ридну батькивщину» – уже не глянется! Лучше здесь поискать своё счастье, а метро – это пока! Потерплю!

Девица в сандалиях, яркий педикюр, как ягоды брусники на истоптанном, запятнанном лишаями жвачки полу. Достала зеркальце, смотрится, гримасничает. Соседка кивает на зеркальце:

– Увеличивает или уменьшает?

– Не врёт!

Смеются обе. Молодые, белозубые, не разочаровавшиеся ещё в жизни, в зеркалах. Юноша в трудно-управляемом, прыщавом возрасте, в одной руке большая, белая роза, в другой мобилка, ошалел, оглох, слюнку пустил по краю губы, как у собаки Павлова при виде миски с едой. Летит на свиданку – кавалер!

Две габаритные тётки. Одна показывает глазами на сидящих мужиков:

– Счас выйдут, – присядем.

– Да они нас с тобой «переедут»! – отвечает ей, другая.

Первая выходит. Вторая стоит, всем мешает, много её. Задастая, грудь подоконником подпирает под горло. Обстоятельства сложились так, что она должна самостоятельно обеспечивать семью, себя, бороться за жизнь и существование. И она превратилась в неприступную башню: круглая, устойчивая. Талия стала шире, шаг уверенней, твёрже.

Мучилась, рожала, исходила, истекала любовью, как дерево соком по весне. Вырастила и зачем ей теперь грудь и попа в пять центнеров, как чемодан без ручки.

Жизнь – бесконечна, а счастье так коротко, что, кажется, и не было его.

Что она может изменить в этой «данности»? Бессильна она, и вновь уже не сможет родить, её забег кончился! Вода – мокрая!

Вся жизнь женщины – героическая борьба с природой. Мать! А кому и – Мачеха! Успех переменный, скорее иллюзия. Терпение и воля. И неустанный труд. И трепетно верит она самому незатейливому комплименту, рекламе щёточек каких-нибудь, которые отчего-то увеличивают объём ресниц – в три раза, вопреки закону сохранения вещества!

Но терзают её сомнения между двумя началами – жарким Солнцем любви, которому она поклоняется, и холодной природой Луны, которой она подчиняется. Вечная раздвоенность, перетекающая от жара к холоду, от мрака – к свету.

* * *

День, как день – обычный. И вдруг – я не мог ошибиться! Это она!

Впрыгнул в полный вагон, стараясь рассмотреть наверняка. Пожилой мужчина читал «Спорт-экспресс». Упёрся, как кость в горле, растопырился специально – для скандала: такой вот армрестлинг на локотках.

Дёрнулся я в ту сторону вагона – без толку. Где она?

– «Осторожно, двери закрываются».

Доехал до «Театральной».

– Точно – она. Её – места́ – заповедные.

Выскакиваю следом. Идёт, не спеша, бёдрами покачивает. Включились все мои рецепторы-анализаторы: зелёные лампочки – подмигивают, красные – горят! Алярм! Тревога! Свистать всех наверх!

Даже жарко стало от волнения.

Вот и переход – на «Площадь Революции». Нет уж – дудки! В этот раз – не упущу.

Вдруг отмахнётся от меня, не вспомнит ту встречу? Но – иду!

Поезд подлетел. Втиснули её в вагон, двери сдвинулись, захлопнулись перед моим носом.

Неужели – опять неудача?

С соседней дверью боролся здоровенный дядька. Метнулся к нему. Двери приоткрылись, успел протиснуться!

«Павелецкая» кольцевая.

Странно, – успел подумать, – почему не «Таганская»? Она вышла. Я ринулся следом, отмечая боковым зрением, что людей вокруг – нет. Навстречу мелькнул серебристый балахон, словно облачко набежало. Ощутил лёгкое касание воздуха. Летит невесомо. Лицо закрыто большим капюшоном. Блеснуло что-то. Браслет, пуговица? Промельк.

Словно бы и не было!

Сейчас, в конце коридора должна быть развилка. На кольцевой станции все переходы – одинаковые. Можно с закрытыми глазами двигаться.

Но – лестница-то – прямо! Странно! Точно ведь – кольцевая, не радиальная!

Пустой перрон. Ничего не понимаю, вот ведь – только что была!

Может быть, она тогда случайно в метро оказалась, а обычно ездит наземным транспортом? И тогда смысла нет совсем в моих метаниях и поиске бесконечном. Напрасные хлопоты.

– «Осторожно, двери закрываются.

Следующая станция «Новокузнецкая». Грузовой поезд проехал без крыши, четыре вагона. Посвистел, повёз запчасти в депо.

* * *

Перевёртыши! Обман, пустота внутри, нереальность.

Опять – обман!

И где он – самый первый? Когда вместо титьки мамкиной – пустышку подсовывают?

А с другой стороны – что же, – всю жизнь к груди припадать»? В чём сейчас трагедия, Боб? Перестань себя накручивать на ровном месте. Жизнь продолжается, и нарождаются новые люди. Мамы плавно перетекают в бабушек и весь свой опыт передают внучкам.

И, как «политическое завещание», – сказку про Золушку, веру неистребимую в то, что был бы Принц, а уж мы его не упустим! Бусы купим, кольцо в ноздрю, серёжки в ушки, пирсинг в пупок. Охмури!

И вот, пожалте – прынцесса, и все падают ниц, мордой в мрамор. Отмоют её красивую, но пока неухоженную дуру, причешут, локоны её уложат, платье шикарное, свадьба красивая. Принц возьмёт за руку, и пойдут они в светлое Завтра!

А жизнь – другая. И появляются феминистки, решившие однажды не ждать Принца, в безнадёге, как автобус на остановке, а ковать своё маленькое счастье, своими же маленькими ручками. Одинокие спецназовки жизни, привыкшие надеяться только на себя. Стойкие оловянные солдатики.

Всё бы хорошо, но каждый месяц в ней «часы», тикают, напоминают – рожать пора!

Великий, вечный зов.

И счастье в этом, Богом данном «авансе», и труд огромный, но и радость, и усталость радостная от созидания. А более всего – ответственность. Рискуя здоровьем, жизнь укорачивая, рожать и нянчиться. Не думая о героизме этом каждодневном. Разве солдат перед броском в атаку думает о своём геройстве? Сам подвиг – это миг. А до него и после – жизнь. Такая разная «до» и «после».

Однажды наблюдал в регистратуре: с той стороны окошка, входит тётка корпулентная и говорит:

– Девчонки – завал!

И начинает рассказывать, и ясно видно – вот она по жизни сорванец, и он в ней поселился навсегда, а окружающие не понимают этого, не видят и не чувствуют. Удивляются, пытаются привести в соответствие:

– Глянь – ты же ТЁТКА!

Они уверены, – им со стороны это очень заметно. Им же не видны большие, с саму голову размером, лёгкие, белые банты!

Поэтому она им не верит. Она душе своей доверяет, той давешней егозе со стёсанными коленками. Глазёнки тёмные, смышлёные, глянешь в них, – не удержишься, улыбаться начнёшь, так заразительно!

А ей возражают – вода-то мокрая!

* * *

Раннее утро, спускаюсь по ступенькам в подземный переход. «Лицо кавказской национальности». Развесил на прозрачных пустотелых болванках дамское бельё. Полная пригоршня сотенных купюр. Что-то шепчет, смотрит в небо, крестит свой товар. Удачу приманивает у берега необъятной реки – метро!

Втискиваюсь в вагон. Мужчина спит на лавочке. Вагон покачивается, а он спит. Сладко – только что слюнки не пускает. И вдруг начинает громко разговаривать. Ругается – краску не на тот склад завезли. В это время звонит его мобильник. Он берёт трубку, по-прежнему не открывая глаз. Объявляют остановку. Он выходит, продолжая разговор. С закрытыми глазами.

Вообще-то место на лавочке в вагоне, – добыча, с которой редко кто спешит расстаться. Захватил, – «затычки» от плеера в уши вставил, ручки крендельком и спать!

Без толку что-то спрашивать – не слышат, не видят, не понимают. Добровольно лишили себя радости общаться, наблюдать, думать. Плывут по этой реке, звуками объедаются до несварения, а нельзя в реке петь! Вода – счастье унесёт, примета – старинная! Но при этом свою вою остановку НИКОГДА не проедут! Парадокс.

А ведь так можно мимо счастья своего проехать и не заметить – с закрытыми ушами, глазами, равнодушной, маски вместо лица. Кому такое «чудо» понравится?

А я всё езжу, ищу до исступления. И временами спрашиваю себя – а была ли та встреча, была ли она, женщина, так поразившая моё воображение и круто развернувшая вполне приличную налаженную жизнь?

* * *

Самые ранние – гастарбайтеры.

По нескольку человек передвигаются. Редко по одному. Менты их косяком, как кур, в уголок тихонько загоняют. Кому как повезёт – можешь и стольника лишиться.

Представим фантастическую картинку: – в одно мгновение из Москвы убрали гастарбайтеров. Завшивеет город через три дня, мусором покроется! А эти – неприхотливые, работящие, да и зарплата у них – со «средним» «москвичом» не сравнить!

С другой стороны, – в начале прошлого века многие дворники были – татары. В семидесятые годы – азербайджанцы ради московской прописки метлы – не чурались. Потом их дети выучились, в люди выбились, место другим уступили.

Сейчас – таджики, туркмены, узбеки. Нормально!

Пока дом – этажей в тридцать-сорок построят и сдадут – человек двадцать «полягут» гастарбайтеров. Как мне сказал один, за пивом:

– Пришла медвед! Унёс! Кито считал? Зачем считал?

Да и не будут, считать. Выгода пропадёт. Новый алфавит:

– А-Бы-Вы-Го-Да!

Две немолодые женщины. Рафинированные «училки». Одеты скромно, аккуратно.

Выражение лиц требовательное и «правильное». Говорят, и ты слышишь явственно все знаки препинания, словно они диктант или изложение для «оболтусов» за партой проговаривают.

– Вера Ивановна, я хочу вам сказать, что эпистолярный жанр вновь востребован, при всей разобщённости и огромном потоке информации. Правда, язык – сплошной «суржик» и технократический «новояз», но позитив уже есть! Процесс – пошёл!

Вторая согласно кивает:

– Тамара Фёдоровна, – абстрактное воображение развивается именно при живом контакте, чтении и письме! А не тупом, бездумном, созерцании цветного дисплея!

Таким хочется уступить место, и радовать, чётко выговаривая слова, в глаза заглядывать, отыскивая в них похвалу, чтобы вздрогнуло внутри радостно – вот как у меня складно получилось!

Осталось с первого класса!

Молодая женщина. У неё на руках спит малыш в комбинезончике. В сумке мелодично и настойчиво «домогается» мобильник. Она будто не слышит. Слёзы стекают по щекам. В глазах горе и усталость. Окружающие молчат. Она плачет – открыто и безутешно. Ребёнок спит, на верхней губе – бисеринки пота. К ней женщина наклонилась – чистенькая, в платочке, голова седенькая. «Благолепная».

Я когда таких старушек вижу, думаю, что они из одного храма в другой переезжают. Говорит сладким голосом:

– Домой придёшь, красавица, чистой водицей личико омой дитю три раза и сплюнь три раза же, через левое плечо. Тут всякие люди ездиют! Не ровён час. От сглаза. А малыш-то, красивый, что твой пирог сдобный!

Молодая мамаша взглянула отрешённо. Не понимая – о чём, зачем, кто это? Вышла. Погрузилась в свою боль, как в раковину, сжалась, створки захлопнула. Достучись сначала, а если не откроет, сам не пробуй – не разожмёшь!

Вошла парочка. Присели. Она достала рекламку золотых украшений, шаблон с размерами обручальных колец. Не видят, и не слышат ничего вокруг, заняты друг другом. Тихо о чём-то переговариваются, рук не разъединяют. Глаза светятся счастьем. Оно есть! Но не спрашивай их об этом сейчас.

Рядом пожилая женщина откровенно любуется парой. Приоткрывает большую хозяйственную сумку на коленях, наклоняется и нюхает пучки укропа и петрушки, жмурится от удовольствия.

Девушка у самой двери воркует по мобильному телефончику. Молодой человек ловким, отработанным движением, выхватывает мобильник и делает один шаг на перрон. Двери закрываются. Не, убыстряя шага, без суеты, скрывается за колонной. Девица мечется по вагону: помогите!

А что сделаешь? Чем – поможешь?

Мужики спортивные газетки листают. Почему-то женщины газет почти не читают. Глянцевые журналы туманят им головы неясной перспективой красивой жизни.

Любят женщины дамские романчики. На обложке золотом – шикарный портрет очередной «золушки». Название соответствующее.

Контрацепция, предохранёнка от реальности, как презерватив.

Бывают редкие исключения. Однажды смотрю – стихи! В метро! Удивился. Искоса, прочитал:

Гениально!

Страничка приоткрылась, и я увидел чёрно-белый портрет.

«Екатерина Горбовская».

– Извините за любопытство, не подскажете – где можно купить такую книжку?

– На «Спартаковской», метро «Бауманская».

Тут же поехал по этому адресу. Магазин вспомнил – напротив Елоховского храма. Вышел из метро, – цыганка. Зубы золотые блестят. Юбки пыльные, голова платком пёстрым повязана.

– Ручку – позолоти, касатик!

Машу руками, молча, пытаюсь пройти мимо.

– Ай-яй-яй – много не прошу, не совру, правду скажу! Карты – не врут! Зачем такой скупой?

Голос хриплый от долгих разговоров.

Достал монету.

Завернула «пятёрку» в носовой платок, дунула, раскрыла – пусто.

Кто бы сомневался.

– Чем сердце успокоится? Долгими хлопотами. Две женщины будут любить тебя. Одна с волосами, другая – совсем без волос! Один останешься, уйдёшь от людей, спрячешься, будешь истину искать, – тараторила, блестела глазами чёрными, – привораживала, – а от себя не убежишь! Поздно поймёшь, когда волос на голове белый станет!

Не стал дальше слушать – пошёл через дорогу, к красивому, стеклянному, Елоховскому Пассажу. Сходил по ступенькам, почудились знакомые черты. Смех звякнул колокольчиком лёгоньким и растаял.

Оглянулся – никого.

Почему Нины? Да рифма так совпала, выскочило – колёсико. Красиво получилось, самому понравилось.

Книжки в продаже уже не было.

Времени – шестой час. Народ валит плотной толпой. Машины клаксонят – ноль эмоций!

Вдруг вспомнил – стоп! Она же на «Площадь Революции» по переходу ушла. С «Бауманской» вернулся туда.

На «Плрщади Революции» прошёлся по залу, мимо скульптур, в нишах. Почти восемь десятков! Мимо рабочего и крестьянина, взявшихся за оружие. Мимо революционного матроса, у которого, по слухам, три-четыре раза в год наган пропадает. Мимо пограничника с собакой. Нос ей потёр и лапу – хорошая примета. Нос сверкает, лапа отполирована! Видать, много тут страждущих между делом, на пробеге удачу поймать пытаются!

Потемнели от времени скульптуры.

Арки низкие, давят, гнут к земле. Похоже на склеп, в который и хозяина положили, и жену, «и вола его, – и осла его».

Но – Сталину понравилось! Его волей – оставили. Не то время – спорить с Хозяином!

* * *

…Ночью, по только им известным извивам и тоннелям, разгуливают «каменные гости». Бредут пустыми, гулкими коридорами, переходами, гремят камнем о камень, искры высекают, язвят шлифованный мрамор.

– Памятники революционерам, партизанам, писателям, поэтам, государственным деятелям, знаменитым гражданам. Персонажи истории, ставшие вдруг не у дел.

Спроси прохожих – кто, не ответят.

Кого-то «усадили», кого-то «обложили», кого-то «обюстили». Как голову профессора Доуэля, подключили к трубопроводам славы, возвеличили каменных болванов и сказали – равняйтесь на них! Молитесь этим идолам, – люди метро! Бога – нет. Мы точно установили. Есть светлое Завтра, и мы вас ведём туда.

А кому сейчас ставят памятники? Чижику-пыжику? Быку племенному в Воронеже? Блину, огурцу «малохольному», стакану гранёному?

Кинулись в другую крайность.

* * *

На перроне «Театральной», напротив перехода – лавочка. В метро их почти нет. Ну, мало. А тут – как по заказу! Крепкая, добротная, лакированная. Между двумя солидными мраморными колоннами и двумя же круглыми белыми фонарями «как из одного гнезда» над головой, размером с футбольный мяч каждый. И аккурат вдвоём комфортно присесть можно.

Присаживаюсь и жду. Может, она на работу этим маршрутом ездит?

Сам – как струна натянутая. Прикоснись – дзи-и-и-нь! – оборвётся. А струну не завяжешь узелочком, это не ниточка суровая! Порвётся – только на новую можно поменять. Настраивать потом. Чтобы звучала правильно.

Ступеньки прямо перед глазами. Пересчитываю – ровно двадцать две. Опять символы: два да два. Я и она – два! Опять глупость в голову! Оба два, да не вместе!

Фигуры фарфоровые, с позолотой, по краю карниза. Акыны, ашуги, певички, танцовщицы. Волхвы совковой идеологии. Бубны, барабаны с палочками, горны. Веночки, сплетённые. Колоски, снопы, гроздья – в гипсовом изобилии.

Подсаживается ко мне мужичонка. Худощавый. Лицо белое, как мел или ростки картошки в погребе. Шрамов на нём – не счесть: – на лбу, скулах, бровях. С руки на руку теннисный мячик перекидывает, мнёт, татуировки «пляшут» на пальцах. И из-под воротника рубашки – острая, злым листком чертополоха, синяя змейка. Вроде приблатнённый. Тёмные очки, большие, как у стрекозы из мультика – на пол-лица.

Немного дёрганый. Тревогой от него веет, словно осенним холодным туманом.

Пригляделся – компас у него на руке. Странно! На другой руке – часы. Куда собрался, в какой поход?

А он вдруг:

– Будем знакомы! Метрон. По паспорту – Метрон Сергеевич Озариев. В народе «погоняло» – Митяй. – Руку протянул. Наколка корявая, – по букве на каждом пальце: – «М-и-т-я-й» – читается явственно. – Здорово, Боря. – Зря суетишься. Ищешь – незнамо чего.

Удивился я, но промолчал. Что-то останавливало, не располагало с ним откровенничать, с незнакомцем этим.

– Ты обречён, быть одиноким, как и я. У нас одна группа крови. Мы наверху, – он показал пальцем в потолок, – уже не сможем. Мы – граждане метро! Территория с особым статусом! И мы – особенные. Я так вообще здесь родился. Отец был машинистом. А мамка работала дежурной по станции. На Восьмое марта дежурила в ночную смену. Отец с цветами, с шампанским приехал. Остался. Всю ночь искали бригаду тоннельщиков: выехали и пропали – как у кита в желудке! Еле нашли под утро. Переволновались. Сблизились папка, да мамка на общей теме – метро их заискрило! Там, на тахте служебной, меня и зачали. Мамка рассказывала – ела мел коробками. Покупала в книжном магазине школьные мелки и ела, ела. И вышел я в этот мир – белый с лица! – Здесь – и родила. Ты вот – знаешь, где родился? Нет! А я – знаю! Вот она, – похлопал по лавке ладонью, – вот она, – Родина моя, вонючая. Чужими жопами отполированная! Да.

На этой самой лавочке я в Москву и «откинулся».

Вышел, значит, в столичный город Москву. У какого-то приезжего ножичек перочинный взяли, одеколоном «Шипр» ополоснули. Терпеть этот запах солдатский – не могу. Да его сейчас уж и нет. Пиджак ей подтиснули, взяли у какого-то мужика. А там, в кармане, оказывается, – партбилет был. Ну, он весь прокровянился, странички слиплись. Потом мужика долго по всяким комиссиям таскали. Мамка со мной, младенцем, всё ходила, мужика того отстаивала! Вроде – вещдок, в одеялке. Рассказывала – парторг всё морду кривил, когда ему про роды объясняла. Недавно узнал – в войну в метро был роддом. Двести детишек родилось. А сейчас один процент рождается «при необычных обстоятельствах». О – как! И я – в этой статистике! Гордости – до усёру!

Криво так, усмехнулся.

– Имя дали редкое – Метрон. Понятно – в честь любимого орденоносного метра́.

Романтики шестидесятых! Хорошо, что не Метрополит.

Да. Вот тут у меня вся жизнь и проходит. Все меня знают.

Частенько и ночую тут же.

Подпитываюсь от «малой родины».

Что тебе сказать про неё? – сделал ударение Митяй. Она тебя с метро разлучить хочет. И пока ей это удаётся. Ты только не думай на жену. Я – про неё! – опять сделал ударение. – Но ты – не плошай, подумай хорошенько. Возьми себя в руки. Мало других женщин? На всех хватит. Сейчас надо – глобально мыслить! Есть у меня реальный план! Называется скромно: «Новое Метро». Но дело – гигантское! Масштабное!

– Уж, не в сговоре ли он с той давешней цыганкой? На «Бауманской?»

– Денег в стране гуляет, – немерено! – продолжал между тем Митяй. – Надо с умом ими распорядиться. На заре Метростроя, рабочая власть создавала подземный Храм, достойный – восхищения, в котором пролетарий мог, кроме езды, ещё и духовно обогащаться. Годы застоя не принесли ничего нового. Пора создать коммерческое метро! Суперсовременное, навороченное!

Подземка в подземке! Более качественная, с ВИП-сервисом. Метро – НКВД – «Новое-Коммерческое-Высоко-Доходное»! Само название – «цепляет» слух, заранее – «пиарит» идею! Ты – не думай, не испугаем: ещё достаточно народу помнят те – времена. И дисциплинку. В каждом – Сталин, как в мавзолее: вынести вынесли, да закопали-то – рядом! Вот он где – фундамент новой организации!

Почему бы не «спрятать» под землю казино, варьете, игротеки, спортзалы? Театр – так и назвать: – «Метро»! Или лучше – «Театрометр»!

– «Почему я не ухожу, а слушаю этот бред?»

– Город задыхается. Надо уходить под землю! Создавать инфраструктуру. Есть несколько проектов. НачнЁм с малого: вот на «Охотном ряду» плитку поменяли на мрамор. Так? А она – тридцать пятого года «выпуска»! Расфасуй по пакетикам, сертификатик приложи для убедительности – и торгуй! Готовый сувенир! Плафон сняли – на распродажу! Аукционы! Проекты! Набирать бабки под новые идеи. Птичка по зёрнышку клюёт! Магазины, рестораны. Или – специальные экскурсии. Обращал внимание – на красном мраморе станции «Площадь Ильича» – звёздочки, спирали, круги, изломанные линии. Это же останки обитателей первобытных морей. Их там полным-полно на каждой колонне! Или – вот – огромная раковина улитки на переходе со станции «Библиотека имени Ленина» на «Боровицкую».

Ну? Чем не тематическая экскурсия?

Вот тут – у меня, – он полез за пазуху, достал брелок на чёрном шнурке, – флэшка на четыре гига: – под завязку разными проектами забита. Десять тыщ страниц формата «А-четыре»!

Поезда проносились в обе стороны. Временами Боб ничего не слышал. Однако жаркая речь Митяя, быстрая, складная, держала его на месте.

– Ты же – наш, из метровских. Надо возглавить НЭП – новую эксплуатацию пути!

Программа – лет на восемь! С реальным, нехилым заработком! Подумай, старичок! Дело – говорю! Ну не закапывать же бездарно твой опыт в слесарях. Он будет сполна востребован! Бывай! До встречи!

Руку с мячиком сжал, поднял в приветствии – «Но па шарам»!

Встал, завернул за угол, на лестницу. Растворился в толпе.

И показалось Бобу, что это он тогда, в окно кабины постучался.

Было или не было? Только треск в ушах. Словно кто-то рядом плеер слушает.

Что же это?