Боб по обыкновению проснулся рано. Нина спала на его руке. Он долго лежал, слушая её дыхание. Хорошо было никуда не спешить. Просто лежать и слушать дыхание Нины.

Рука занемела. Осторожно вытащил её, встал. Уильям сладко потянулся лапами вперёд, словно упёрся во что-то невидимое, слегка приоткрыл глаза, подёрнутые пеленой дрёмы. Уронил голову набок и снова уснул.

Боб тихо прикрыл за собой дверь.

Умылся, заглянул в холодильник и пошёл в магазин. Купил творог, сметану, абрикосовый джем, хлеб для тостера, яйца, укроп, петрушку и латук в горшочке, лимон.

Дворники уже прибрали город. Редкие прохожие осторожно пробовали скользкий тротуар ногами. Небольшой морозец, дышится глубоко, вкусно. Снега мало. Голые деревья, белые, ещё не запачканные газоны.

– А весна уже здесь. – Он поглядел по сторонам, словно искал её приметы. Не нашёл, только ощутил где-то глубоко, и вздохнул полной грудью, жадно, по-новому. С удовольствием предвкушая встречу с Ниной, вкусный завтрак и уютное настроение.

Стараясь не шуметь, разулся, прошёл к столу, стал выкладывать продукты.

Неожиданно Нина обняла его сзади, прижалась.

– Ты принёс радость свежести! А я собралась умирать в твоё отсутствие, но раздумала и сейчас счастлива!

– Как ты неслышно ступаешь, – сказал он. Потом повернулся, поцеловал её в ложбинку груди такой родной, вкусный запах. – Доброе утро.

И гладил по спине, ощущая, как она прижимается всем телом.

– Что у нас на завтрак? – спросила Нина.

– Яйцо всмятку, тосты со сливочным маслом, листок салата, творог со сметаной и абрикосовым джемом, чай с лимоном. Сырники с абрикосовым джемом хочешь? Это быстро, двадцать минут.

– У-у-у! Аппетитно. Помочь?

– Я сам. Ничего сложного, мне будет приятно.

– А я – в ванную.

– Хорошо! – Он посмотрел в окно: – Видишь?

– Что? – улыбнулась, встряхнула волосами.

– Весна родилась.

– Чувствую. – Глубоко вздохнула, запахнула халатик и пошла в ванную.

Боб накрыл стол.

Нина вышла, глянула, приподняла тонкие брови.

– Вот это да! Какая красота! И так будет каждое утро?

– Только в праздники, чтобы не надоело! Прошу, – жестом пригласил Боб.

– А я, оказывается, проголодалась!

Нина присела к столу, поправила влажные волосы.

– Сейчас схомячу всё, что есть!

Она взяла листок салата, захрустела, зажмурилась от удовольствия.

– Знаешь, что надо делать, чтобы скорлупа во время варки не полопалась?

– Не-а. – Она посмотрела на коричневое яйцо в руках, покрытое паутинкой белых трещинок.

– Варить без скорлупы.

– Как это? – засмеялась.

– Шучу. Хотя есть такой способ – «пашот» называется. В крутой кипяток разбивается яйцо, но так ловко, чтобы оно сохранило свою форму. Не всякий сможет. Только очень опытные повара. Например – я!

Дверь спальни приоткрылась, появился Уильям. Хвост, как труба кирпичного завода – высокая, прямая. Подошёл к своей мисочке, мурлыкнул разочарованно, недовольно посмотрел на Нину.

– Ну вот! Почто животину тиранишь?

– В холодильнике посмотри, пожалуйста.

Он нашёл пакетик фирменной кошачьей еды, выложил. Уильям мурлыкнул коротко, осторожно лизнул маленьким язычком и принялся не спеша подъедать с разных сторон коричневую горку.

Нина с аппетитом кушала.

– Я предлагаю следующий план, – сказал Боб. – Ты занимаешься косметикой, я в это время делаю хачапури.

– Что?

– Творожная булочка с сыром. Грузинская кухня. У тебя в холодильнике подсохший сыр. Вернёмся и с чаем схомячим. – Боб улыбнулся. – Мне нравится это слово, особенно в твоем исполнении. Только подскажи – где у тебя сода? Да! И сито, просеять муку, добавить кислорода, чтобы пышнее поднялось тесто. Это примерно полчаса, минут сорок. Мы оставим остывать и пойдём гулять. Сразу нарезать нельзя – сыр вытечет.

– Потрясающе! Сколько в тебе талантов!

– У меня хороший учитель – Василич, познакомлю при случае. И мне приятно тебя удивлять.

– Мне хочется быть твоей! После таких заявлений!

Боб стал готовить тесто, натирать на тёрке сыр жёлтыми душистыми ленточками.

– А куда мы пойдём? В кафе-мороженое, под ручку?

– Нет, по городу. Доедем до Тургеневской, по Большой Лубянке до Сретенского монастыря, а можно по Фролову переулку – поплутать немного.

– Хочешь уйти в монастырь?

– Нет. После того как встретил тебя – нет. Может быть, потом как-нибудь, в скит, грехи замаливать, свои и чужие. Посвятить себя аскезе.

– Мысль материальна, а вначале было слово, – серьёзно сказала Нина.

– Да. Как говорили древние – бойтесь желаний, они исполняются. Но какую цену придётся за это платить и когда?

Нина присела на рыжий диванчик, принялась «делать лицо». Была в этом доверительность, открытость. Что-то домашнее. Боб молчал, возился с тестом, изредка поглядывал на Нину.

– Семейность, – нашёл нужное слово и улыбнулся. – Как сильно я по этому соскучился и как быстро привыкаю!

– В смысле?

– Слово хорошее вспомнил.

Он сделал тесто, разделил пополам, раскатал две лепёшки. Перемешал тёртый сыр с яйцом и сметаной, выложил поверх нижней лепёшки. Разровнял, второй лепёшкой накрыл, края защипнул. Заглазировал взбитым яйцом, проткнул вилкой в нескольких местах.

Нина изредка поглядывала на его уверенные движения.

– Пусть постоит минут десять, дозреет, потом в духовку. – Присел на табуретку вполоборота, стал смотреть в окно, чтобы не смущать Нину, занятую макияжем.

Через полчаса Боб вынул из духовки хачапури – золотисто-коричневый, лакированный сверху. Выложил на блюдо, накрыл полотенцем. Через материю шёл парок, он почувствовал под руками тепло, вдохнул дразнящий запах свежеиспечённого хлеба, сыра. Изначальное что-то, почти библейское.

– Как аппетитно пахнет! Хоть снова столу!

– С сухим красным вином будет просто замечательно!

– С таким питанием я очень скоро растолстею!

– Не страшно. Девяносто девять процентов мужчин обожают толстых женщин, а один процент – очень толстых!

– Так я толстая?

– Ты стройная и совершенная!

– Ну уж нет! Завтра же сажусь на диету, сделаю маникюр. Ужас, когти звериные, а не ногти! И буду очаровывать тебя на всю катушку!

– А я буду тебя охмурять по полной программе!

– Хорошо!

Она оглядела себя в зеркалёе, осталась довольна. Посмотрела на Боба, подошла, присела на колено, обняла.

– Ты красивая, – серьёзно сказал Боб, глядя ей в глаза. – Даже страшно!

– Если женщина к тридцати годам не стала красивой – она дура!

Но у меня нет детей, я была лишена радости материнства.

– У меня сын-подросток. Школу заканчивает.

– Ты женат?

– Не стану рассказывать тебе леденящих кровь историй о неземной любви и коварстве злых завистников, о том, как меня бросила жена. Ещё не разведён, но из семьи ушёл.

– Она – стерва?

– Нет, обычная женщина. Семейная лодка, должно быть, была сколочена гвоздями, они проржавели, лодка рассыпалась… что-то ушло. Плыл по инерции, потом надоело. Теперь, как большинство русских, – странствующий еврей.

На подоконник присел голубь. Покрутил головой, вспух расправленным пером. Посмотрел внимательно через стекло, коротко запустил негромкий моторчик воркования.

– Новость принёс, – сказал Боб.

– Хорошую?

– Благую весть.

Они смотрели на голубя. Тот важно ходил по отливу, цокал по жести коготками. Коричнево-белый, изгой среди сизарей. Дошёл до края, поворковал, улетел.

– Ты понял, что он сказал?

– Пора ложиться на крыло.

– Так и сказал? И ты – поверил?

– Дословно. Архангел Гавриил наказал Захарию немотой за неверие. Нина внимательно посмотрела на него. Потом обвела карандашиком контур губ, накрасила тёмно-вишнёвой помадой.

– Ну как?

– Я бы добавил увлажняющий блеск. Как визажист со стажем.

– Почему?

– У нас будет вечерняя прогулка.

– Резонно, – засмеялась Нина. Добавила блеск. – А теперь?

– Теперь буду сходить с ума от ревности!

– Задушишь?

– Затискаю в объятьях! – засмеялся Боб, схватил Нину в охапку, прижал, прикоснулся губами к губам, слегка облизнулся. – Какая вкусняга! И тонкий аромат. Букет!

– Ты всё пробуешь на вкус?

– И на цвет, и на звук. Потом ищу отклик внутри и думаю – на что же это похоже?

* * *

Они оделись, вышли на улицу.

Снежная каша под ногами. Нина взяла Боба под руку, прильнула. Морозец бодрил, словно был третьим, невидимым участником этой прогулки, но не мешал.

Людей в метро было мало. Они сидели «под руку» и смотрели в зеркальную темноту окна напротив, на мельтешение кабелей в глубине, за своими лицами.

На «Комсомольской» вошла темнокожая девушка, присела напротив. Кокетливо глянула на Боба чёрными глазами на шоколадном лице. Она была похожа на Нину.

Боб и Нина переглянулись, отвели глаза. Странно было и удивительно это поразительное сходстство!

Они сидели ладонь в ладонь, улыбались, переглядываясь через зеркало окна, стараясь, чтобы тёмная «копия» не заметила их улыбок и не приняла их с обидой на свой счёт.

– Значит, мы достойны чуда, – шепнул Боб. – А это – Богово!

– Восторг и удивление, – улыбнулась Нина.

– Излечат ли чудеса людские души?

Она посмотрела на Боба, потом на попутчицу напротив, отвела глаза в сторону, задумалась.

– Благодарность – состояние краткое.

Они поднялись с места и встали у дверей.

– Выход на Сретенский бульвар только через «Чистые пруды» или «Тургеневскую», – сказал Боб. – И Кузнецкого моста уже нет – засыпали! Я, когда вижу читающих глянцевые журналы, вспоминаю вот это:

– Школьная программа – «Горе от ума». Грибоедов.

– Хорошо учился?

– Не могу похвастаться. Но то, что заучил в школе, помню. Сейчас – труднее.

Завернули во Фролов переулок, немного попетляли. Вышли к монастырю на противоположной стороне.

Белый каменный забор. Зелёные изразцы по верху, былинные «звери». Вошли в монастырскую калитку. Тропинка чистая от снега. Иконы на стене справа, под козырьком. Каменный крест в память репрессированных, безвинно убиенных, почти прислонился к высокому глухому забору.

Боб троекратно перекрестился в полупоклоне. Прошли вперёд. Двое семинаристов шли от храма, разговаривали. Засмеялись, сделали несколько шагов вприпрыжку, оглянулись и пошли с улыбкой дальше – но уже неспешно, степенно, насколько это возможно в их возрасте.

Колокольня в стороне. Маленькая золочёная луковка. По центру храма – большой золочёный купол, по четырём углам – зелёные чешуйчатые купола поменьше. На них только кресты с позолотой. Белые стены.

– Храм Живоначальной Троицы в Листах, – сказал Боб. – У сына книжка есть – «Русские народные сказки», с рисунками художника Билибина. Очень похоже. Намоленный храм. Голову покрой, – попросил он Нину.

– Нечем.

– Возьми мой шарф. Здесь не осудят.

Боб подосадовал на себя за то, что не подумал об этом перед выходом. Хотя знал же, думал сюда прийти.

Нина вспыхнула, замахала руками.

У входа маленькая лавка, витринка – в ней свечи разной толщины. Жёлтые, весёлые.

Высовываются белыми хвостиками фитилей из серой бумаги.

Вторая лавка богаче: иконки, книги религиозные, научные, художественные. Лампадки всех видов – ручной работы, красивые. Елей освящённый, утварь.

Боб купил свечи. Прошли внутрь храма. Справа – распятие, прямо – алтарь. По обеим сторонам от входа – винтовые лестницы, деревянные, коричневые от времени. Лики Блаженной Матроны и Елизаветы Федоровны слева и справа.

Запах ладана. Боб жадно вдыхал этот аромат. Лампадки светились красными огоньками, словно указывали путь впереди.

Свод расписан тёмными ликами. Перед царскими вратами большой светильник – обруч, на нём в три яруса свечи.

Тишина. Служка, старенькая бабушка, поправляла свечу. Беззвучно, словно за стеклом, и видны только её движения.

Послышались слова молитвы. Звуки долетали, словно голубиное воркованье.

Зыбкие, как похлопывание воды о прибрежный валун. Откуда они шли? С высоты купола? Через узорные окна, минуя сонный столбняк воскресного пустого города? Из небесной беспредельности?

Успокаивали, словно говоря: «Страстотерпение возвысит и принесёт радость обновления и спасение через крест».

– Чтобы обрести жизнь, надо сначала её потерять? Чудеса, творимые Иисусом в начале проповеди, – через исцеления телесные, – убеждение простых смертных, что есть единственная возможность исцеления душевного – в Вере. Но и первые попытки апостолов терпят неудачу! Значит, основа чуда – в силе веры в Отца! Только после этого, в благодарность за искренность и силу любви к Нему, ниспослано будет Чудо! Особый знак!

Боб перекрестился. Поцеловал образ, приложился лбом к прохладной поверхности, подумал:

– Господи – пусть всё будет хорошо с этой женщиной!

Поставил первую свечу. Мысленно помянул во здравие близких.

Вторую – за упокой. Перебирал в уме родные имена, боялся пропустить кого-нибудь. Не спешил, да и не хотелось сейчас – спешить.

Третью зажёг и подал Нине. Та поставила её в медный, лоснящийся от масла цилиндрик подсвечника, с краю.

Свеча наклонилась влево и упала. Резко, словно кто-то толкнул. Потухла, лежала сиротливо на тёмном чистом полу, чадила тончайшей струйкой.

Нина смотрела на неё и хмурилась.

– Плохая примета, – подумал Боб и тотчас: – Чур, чур, чур!

Наклонился. Поднял свечу, запалил, оплавил снизу, укрепил, слегка покривив жёлтую мягкость воска тёплыми пальцами.

Пламя колеблется, гипнотизирует, приманивает что-то неведомое, о чём узнаешь, но позже. А если не вспомнишь того, что сейчас происходит, будешь недоумевать – отчего это, почему? Вера – свет, спасение. Гибель мраку и невежеству – свеча.

Было пронзительно тихо в полном людьми храме.

Иисус воскрешал мёртвых в тишине.

Постояли молча и вышли. Нина поправила волосы. Боб надел кепку. Долго шли переулками к «Тургеневской». Каждый думал о своём.

– Бо-о-б, – сказала Нина на ступеньках спуска, – не провожай меня дальше. Я должна побыть теперь одна.

Остановила жестом. Маленькая до слёз ладошка, исчерченная линиями, отметинками, углублениями. Стенограмма прошлого, настоящего, будущего. Спрятал в свои ладони её руки, подышал на синие веточки жилок на тонких запястьях, согревая и сам, теплея внутри.

– Хорошо. Я позвоню?

Она согласно кивнула, глядя в сторону. Потом посмотрела в глаза, прямо, внимательно, словно стараясь отыскать и запомнить самое главное, убедиться, что оно существует. Запечатлеть его, сохранить.

Они поцеловались.

Он долго не отпускал Нину, обхватил руками, держал. Смотрел в глаза, не моргая, пока слеза не стала наворачиваться.

Редкие прохожие обходили их. Молча, словно понимали суть происходящего, не беспокоили, не гневались по пустякам. Только взор опускали вниз, смотрели внимательно – нет ли льда на ступеньках, осторожничали.

Нина отстранилась. Поправила ему кепку.

Улыбнулась повлажневшими глазами, опять потянулась к нему. Касание – влажное и прохладное, упругие губы.

Легко сбежала по ступенькам, припрыгивая, как девчонка, взмахивая коротко руками, помогая себе не упасть, нырнула в тёплое нутро подземки.

Боб стоял в огромном куполе звуков и запахов морозного дня. Красный диск закатывался за край Москвы, пламенел, ослепляя, подсвечивал город огромным прожектором от горизонта.

– Солнце вернулось с работы, – подумал он. – А у меня хватило сил остаться, но не хватило сил, чтобы уйти – первым.

Он был словно в центре пустыни с названием Москва. И такая же безмерная пустота была у него внутри. И всё, что было вокруг, не могло её заполнить. Наоборот – скапливалось снаружи, ограничивало этот объём, делая его очень хрупким и личным, отделяло от мира и обосабливало. Становилось его и её пространством, в центре которого была хрупкая женщина, только что оставившая его на важном перепутье.

– Из чего возникает это щемящее состояние? Взаимное, созвучное маленькой женщине? Совсем недавно ещё незнакомой и до поры доступной лишь мысленно. Но бесконечно желанной и дорогой.

Чем занять себя, заполнить огромное, освободившееся пространство одиночества – без неё!

И горше, чем прежде, потому что он одинок – вдвоём, и несвободен, но знает меру своего одиночества и ревнует неистово её одиночество вне себя, стараясь защитить её от этого губительного состояния.

Пустота, безмерное пространство, в котором неведомо где, возможно, есть жизнь. Совершенно организованная, заполненная холодом белого металла, но пустая и бездушная.

Или она только зарождается, неуверенно, робко, ещё незряче. Ибо туда не дотянулась пока рука Создателя, и гибель подстерегает слепца без его участия.