– А я стал приходить на лавочку, – продолжил Боб, – Сижу и думаю. О ней, о чудном Метроне-Митяе, о жизни вокруг.

Милиционеры стали коситься, проверили пару раз. Прописка – московская. Извинились. Потом, видно, передали по команде, а может, и в камеру засекли, что никому не мешаю. Как овчарка, которая хозяина с войны ждала на остановке, много лет.

Дождалась. А я – дождусь? Неизвестно. Очень романтично – умереть на этой лавочке. Митяй – родился, а я – помру! Седой, сгорбленный. Согбенный, как пишут в романах.

Съёмка программы «Жди меня». Софиты. Подходит Маша Шукшина – улыбчивая, нежная и обаятельная, как счастье. И говорит – познакомьтесь!

Она! «Потеря моя»! И находка. Постарела, конечно, но глаза – всё те же, блестят, искрятся, молодые глаза. Не вижу я её морщинок, только – глаза, и тону в них! Задохнусь сейчас от радости.

– Я искала вас четырнадцать лет.

Слезы, сопли, тихо умирает Изаура – от зависти, что есть в далёкой Москве страсти покруче мексиканских!

Прядка в кадре мелькнула – седая. Туманом всё заволокло тёплым, зыбким.

Вот она – молодость, взращённая на бразильских сериалах.

* * *

Иду в свой переход. Трубач, «одинокий голос в «пустыне». Звуки сыплются со свода, украшенного виноградной лозой, цветами и листьями. Кубиками гранёными, как плитка белого шоколада, поделён потолок.

«Путник в ночи», вечная музыка, пока есть люди. Пронзительно на душе, будто окна промыли, и дышишь всей грудью, потому что стёкла воздуху не мешают, они напрочь отсутствуют.

Десяточку всегда в футляр кладу.

Многие так делают. Значит, много нас – одиноких. Каждый, как раскрытый для денег футляр: бархат, а серёдка – пустая, чёрная.

Звук плывёт, затихает, вновь нарастает, по синусоиде. Труба созывает бесчисленное Войско Одиноких. Оно, молча, движется в трубе перехода, только шарканье подошв и угрюмый перестук каблуков. Кандальники на «этапе».

Пришли сыны Божии предстать пред Господом, и между ними пришёл и Сатана.

И сказал Господь Сатане: откуда ты пришёл?

– Я ходил по земле и обошёл ее.

– Обратил ли ты внимание на раба Моего – человека непорочного, справедливого, богобоязненного и удаляющегося от зла? Он и доселе твёрд в своей непорочности.

– Но простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, – благословит ли он Тебя? – отвечал Сатана.

И сказал Господь Сатане:

– Вот, он в руке твоей, только душу его сбереги.

И отошёл Сатана от лица Господня и поразил проказою лютою от подошвы ног и по самое темя того, о ком говорилось. Рот его был – круг, глаза – круги, и падало в мёртвую воду время, как семя его.

И взял человек тот черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел.

– Череп мой – птица, я не жну и не сею жену, в глазах моих радость, во рту её трепет.

И сказала ему жена:

– Ты всё ещё твёрд в непорочности твоей! Похули Бога и умри.

– Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Неужели доброго Сатану мы будем принимать от Бога, а злого Бога не будем принимать от Сатаны?

И услышали трое его друзей обо всех несчастьях, постигших его, и пошли каждый из своего места и сошлись, чтобы идти вместе сетовать с ним и утешать его.

И подняв глаза свои, они не узнали его; и возвысили голос свой и зарыдали; и разодрал каждый верхнюю одежду свою, и бросали пыль над головами своими к небу.

И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико.

После того открыл он уста свои и проклял день свой:

– Погибни, день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! В глазах моих темно, ибо душа связана с телом, как ночь и день, как дочь и сын, и я один не вижу их, как глаз своих – человек; день тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! Да омрачит его тьма и тень смертная, да обложит его туча, да страшатся его, как палящего зноя! Да будет у человека две смерти – восход и закат; у дня две смерти – рожденье и смерть. Душа моя не умерла, только спит в теле, способном разбудить в ней левиафана. Для чего не умер я, выходя из утробы? Зачем приняли меня колени? Зачем было мне сосать сосцы? На что дан страдальцу свет, и жизнь – огорчённым душою, которые ждут смерти, и нет её, которые вырыли бы её охотнее, нежели клад, обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, чей путь закрыт, и кого Бог окружил мраком? Вздохи мои предупреждают хлеб мой, и стоны мои льются, как вода.

Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье. Тело пришло к душе – и солнце взошло над землёй, как звезда; душа пришла к телу – и земля взошла над солнцем, как свастика…

Молодой мужчина переходит по перрону из одной двери вагона в другую. Дошёл до меня, встал сзади. Южная внешность, настороженный. Сумка заплечная, с полувзгляда заметно – тяжёлая.

Странно он себя ведёт, подозрительно. Да мало ли странностей в метро? Капряжение, поля электромагнитные, шум, вибрация, вестибулярка отключается. Духота. Надо сосчитать пульс, отвлечься, успокоиться.

Очень себя неуютно почувствовал. Некстати вспомнил мемориальную табличку у входа на станцию «Рижская».

Час пик. Замкнутая труба тоннеля. Вагон заполнен под завязку, свободного пространства почти нет. И руки, руки, руки, такие разные – вскинутые на поручни, вверх, словно заслониться хотят. Так держат руку, когда смотрят на солнце, защищаясь.

Взрыв. Скруглило вагон, расколбасило по форме тоннеля.

Ударная волна. Пламя вбрасывается, мчится, распространяется над головами.

Вагон сгорает за двенадцать минут.

Машинист начинает экстренное торможение.

Наверху – ужас из-за отсутствия точной информации.

Машинист созывает выживших. Начинает перекличку, чтобы приободрить людей:

есть кто-то разумный, кто знает и поможет.

Остальных Харон перевезёт на другой берег. Машинист на реке Лета. Вернётся назад, подождёт ещё кого-нибудь? Или одной ладьи хватит на всех?

Промучился остановку. И такая была радость, когда вышел этот мужчина!

Выскочил, сыну позвонил на мобильный телефон. Он удивился, но, видно, по голосу понял моё состояние.

– Что случилось, пап? – встревожился.

Успокаиваюсь сразу. Только слабость, ноги ватные.

– Нормалёк, сын, всё в порядке! – Соскучился. Ты-то как? – и счастливо смеюсь.

– Ништяк, к выпускным экзаменам готовлюсь, аглицкий долблю! На иняз собираюсь. – Весёлое несчастье в голосе.

– Молодец! Может, немецким заняться? Я бы помог… А – мама, как она?

– В Испанию поехала, чтобы не мешать. С дядей Георгием.

– Ну, буду за тебя кулаки держать! Звони, – сынка, ни пуха! Ауфвидерзеен!

– К чёрту.

Иду, улыбаюсь, кулаки держу, а внутри – ураган. Мама… в Испанию поехала? Георгий? Кто такой? Ну и, слава Богу. А настроение сразу омрачилось. Вот ведь – ерундистика, какая!

Две трети москвичей – ненавидят метро. Реальная статистика.

* * *

Время смывает детали, оставляя самое яркое, то, что сразу бросилось в глаза, отпечаталось в памяти. Отыскиваю её черты в других женских лицах.

Теряюсь, потому что видел недолго, а время – уводит, отвлекает. «Смазывает» очертания.

«Осторожно, – двери закрываются!»

* * *

Люди спешат по своим делам. Приезжих много – это всегда было в Москве! Озираются, названия читают, указатели. Находят не сразу – теряются, мешают движению, путаются под ногами, со скорости сбивают. Местные ухари проносятся мимо: – «Дерёвня!». А вы-то из каковских – будетя? Из графьёв? «Москва – большая деревня»! Это я как-то старшине сказал, а он поправил – не большая, а БОЛЬНАЯ! Вот, – говорит, – смотрю личные дела на призывном пункте: если москвич – значит, больной! Не нужен! Скорости чумовые, стрессы, авантюристы, террористы! Чего только нет, всё это в воздухе носится и, как бацилла, народ заражает, оседает, ржавчиной разъедает.

– А как же – я? – спрашиваю.

– Ты вон каждое лето у бабушки в деревне проводил. Не успел испортиться! – возражает старшина. – Вовремя поставили «на консервацию».

* * *

Бабушки мои, обе – Прасковьи, а деды – Василии. Вот так – сложилось.

Деды рано ушли. Бабушка по отцу – тоже, а мамина мама долго прожила. Хлебы пекла хозяйство вела. Не кланялась, не клянчила, но гордыни в ней не было. Жила по совести.

Церковь в селе прикрыли в годы культа личности Сталина. Библии дома не было. Молилась на образок Иверской Божьей матери. Рано вставала, шептала тихонько, уютно. Иногда слышались имена, много имён. А я лежал в большой комнате, не дыша.

Называла икону чудно – «Вратарница». Я смеялся, а она говорила: «Ворота стережёт нашей крепости». Какая крепость? – думал я по малолетству, – избушка на курьих ножках!

Иконка светится ликом, рушником прикрыта, как в косыночке незавязанной, по белой льняной ткани мелким красным крестиком вышито.

– Это означает поле вспаханное, – поясняла мне бабушка. – Поле заколосилось – будет урожай, и будем жить, деток ростить да радоваться, что зиму злую переждали и ладно живём.

На великие церковные праздники ездила с товарками в Васильевку, за сорок километров.

Собирались заранее, готовились, платки красивые из сундуков надевали. Конфетки, печенье в сельпо покупали, в носовые платочки заворачивали.

Освящали их в храме и на могилки клали, а что останется – друг дружку угощали.

Птички шустрые потом прилетали на могилки, клевали – сперва печенюшки, а уж потом и конфетки – те-то потвёрже, в фантиках, – норки долбили, расклёвывали упорно.

Потом свечки за образком лежали. На стул влезешь, понюхаешь, пока бабушка не видит, – голова кружится.

Меня в том же храме окрестила тихонько, чтобы родители не узнали. Предупредила, чтоб – ни-ни, молчал! Позже сказала им, а они даже рады были: «Что ж это – Борис, имя царское, а некрещёный? Хуже мальчонке не будет!» – говорила она, довольная тем, что сладила важное дело, и выговор не получила.

В сундуке вырезки из журнала «Нива», бурые от времени. Картинка на всю страницу: казак с большим чубом, на коне, с пикой.

– Кто это, бабушка?

Смеётся:

– Казак Крючков! Ерой – Первой мировой! Врагов – немца, пять человек на пику насадил, как ёршиков на кукан, и поднял! Как это мыслимо? Силушку-то каку надо иметь, чтобы стока народа заарканить, да ещё и лыбится при этом! Придумают же – эскаватар!

Бабушка в жаркое время спала на этом сундуке. Простынкой накроется, подушечка-«думка», гладью вышитая давно, в молодости, – «ну ещё часок».

Седенькая косица, ленточка красная в неё вплетена, словно паричок у солдата из кинофильма «Суворов». Плечики худенькие, ночнушка на груди слегка приподнята, словно две рукавички снизу подложены. Руки тёмные, кожица лаковая, в конопушках редких. Ниточки синие – вены. Вздохнёт, лежит, долго не спит.

Невесомая, неземная – до слёз.

Бога молила – не дай умереть зимой! Сколько людям мороки будет – и холодно, и земля твёрдая, и не проститься толком – нескладно!

В апреле умерла, погожим днём, нежарким. Весна была ранняя, сухая. Простились с ней неспешно, по обряду, как она хотела.

И все врата перед ней открылись, потому что в Пасху умерла, прямо в этот день. Она сама говорила, что так бывает.

Славное время – лето в деревне! Босиком! На удивление местным пацанам. Я там и вырос – в прямом смысле.

Вернулся домой, – рукава до локтей, брюки коротки. Первый костюм, на заказ пошитый. Родители долго смеялись.

Кот – Костя, пёс – Бельчик: белый от рождения – был. Куры, утки, коза – Маня – бабушка называла её «коварицей и хитрованкой». Со всеми поговорит бабушка, ходит неспешно, но всё успевает. Так в заботах день и проходит. Я-то всё быстро норовил сделать, а она нет. Мне, говорит, – аккурат, чтобы на весь день хватило.

И всё у неё вкусно.

Руки – натруженные, узловатые, как корни, а мягкие.

Подойдёт, обнимет, головёнку погладит – все хвори отгонит. Дарящие руки. Внуков – полный двор, шумят, а она глянет – улыбнётся.

Дед был председателем колхоза. Репрессировали. Так и погиб, под Одессой, в каменоломнях. Соседа вместе с женой тоже увезли – классовые враги, а детки остались. Она их к себе забрала, троих. Мал, мала – меньше. Своих малышей трое. И звали её – мама, все шестеро.

Всех вырастила одна. Пособие – пятёрка на ребёночка, в месяц.

И вот все их дети и внуки съедутся, лето напропалую у бабушки хороводятся.

И я, уже взрослый, с семьёй приезжал.

Что ж это, говорит, за семья? Один ребёнок! Вы же его перво-наперво калечите! Кем же он один вырастет? Надо родить много! Пять-шесть – «голодный минимум»! И вот когда тошно станет от того, что их много, – начинаешь понимать, что старшие-то – малышей воспитывают! Уже помощь! Глянешь по-другому – вроде и не много их вовсе!

Легче жить. И веселей: – народу – вона, артель целая! Родня! И чё? Потянет мужа на другую женщину? Ни, боже мой! Некогда. А так он, что подумает? – он один чадушко, пожалуй, что и без меня справятся. Другая ответственность на нём!

Бабушкин дом был напротив правления. Колхоз был большой – четыреста дворов, добротных, обжитых, не то, что сейчас. Как-то быстро загубили – строили дольше!

Приехал по распределению главный бухгалтер – Владимир Семёнович, с женой беременной, Людочкой, и на время у бабушки поселились. Пока им колхоз дом отстроит.

В большой комнате расположились.

Люда – смешливая, ямочки на щёчках, – очень боялась – рожать, и бабушка с ней часами разговаривала, про Великую Тайну – беременность и роды. Про детство своё, семью, в которой воспитывали восьмерых детей.

Беременность – это же событие. Каждая женщина стремилась к материнству, супружеству, родить и воспитывать детей. А для чего же ты пришла в этот мир – хвостом вертеть? – говаривала бабушка. – Так он-то облезет вскорости, и что? Старухой-бобылкой станешь, тоска заест!

Я уж и на улице побегаю, вернусь, а они всё разговаривают. Люда – приляжет на диван, живот выше головы, между ними, как собеседник, а бабушка рядом, на скамеечке.

– Раньше всё передавалось от матери к дочке. И когда время подходило – страха не было, знали, что раньше делать, что потом. Будущую родительницу оберегали от тяжёлой работы, дурных вестей, ссор, сквернословия. Просьбы исполняли. А она должна была вести благостный образ жизни, чтобы её душа была любящей, доброй, кроткой, правдиво. Ведь Боженька в ней душу творит и тело, а значит, ни раздражаться, ни гневаться не следует. Про зависть забыть, гордыню, суесловие, злобу. Это же непременно на ребёночка перейдёт. Двигаться плавно, через пороги перешагивать, не жевать на ходу – дитё будет крикливым, или при родах запутается в пуповине, не дай, Бог!

На похороны, могилки-кладбища – ни ногой! Бельё развешивать, вязаньем заниматься, иголку, или спицы в руки, волосы стричь – ни-ни! Сохраняй дитя, вынашивай, оберегай терпеливо.

Как рожать – волосы распусти, все узлы на одежде развяжи. В доме – двери, сундуки, всё – нараспашку, никакого стеснения: – пусть просторно будет дитятке.

Исповедуйся, причащайся, благословение у батюшки получи накануне родов. Молебен отслужи с акафистами в честь иконы – «Помощница в родах». У святых великомучениц Варвары и Катерины – заступничества проси, не ленись, и чудо тебя не минует. Бывало, и самые трудные удачно разрешались, боли отступали, а кровотечения прекращались.

И в поле, и на дороге рожали, на ярманку.

Пуповину только перережут, перевяжут с молитвой, словом добрым про здоровье, счастье прискажут – и вот он, – дитёнок!

Деревенские девки трудились много, крепче были здоровьем-от. Легше городских рожали и помногу.

Повитуха придёт в дом, покрестится, прочтёт молитву. А уж потом – за дело. Отвары травные, растирания разные. Поддерживала роженицу. Главное же – младенца подхватывала, чтоб не упал, мимо коленок-то, не ударился, не ровён час. Мягонькой же ещё совсем. Родничок живёт на головёнке, торопится.

Были мужья – вместе с женой страдали: стонали, приседали, поддерживали жену под спинку или бедро.

– Бабушка! – смеялась Людмила, ямочки на щеках догоняли друг дружку, – космос уже осваиваем вовсю, а вы такую рассказываете!

– И что? В космос летают, чего только не обследовали, куда только не влезли, но от любознайства не сунули, а как матерью быть – подзабыли, главное своё дело, – возражала бабушка. – А рожать-то надо – стоймя! Это врачи понавыдумывали – лёжа, на кушетках, себе для удобства! Стоя-то – легче рожать! Точно! Как только дитя родится, повитуха читает молитву, окропит его и мать святой водицей, даст мамке, к груди приложит. А уж потом – мыть, пеленать, отцу подержать или в колыбель покласть, а то – и на печь.

По первости роженица отдыхала, затем созывали родственников, соседок, подруг и устраивали «родины». Промеж себя всё – пересудачат, новостями поделятся. Так-то ловчей узнать, чем по книжкам читать, лучше запомнишь-то. Приходили помочь по хозяйству, угощение приносили. А через несколько дней мать возвращалась к домашним делам. Ребёнка спешили окрестить поскорее.

И родилась дочь у бабушкиных постояльцев – красавица. Людмила смеялась, говорила всем:

– Да я с такой подготовкой ещё троих запросто родить могу! Баба Паша – а давайте откроем консультацию для беременных! И людей научим, и заработаем денег! А может, и книжку напишем – сейчас все пишут!

– Ты вот запомни, или запиши даже, пока я есть, не ушла ещё, – отвечала бабушка.

– Потом доченьке расскажешь, когда время приспеет, или ещё кому, – за так, без денег. Хорошее дело само вернётся и отблагодарит! Тока не торопи: сделал – и забудь. Как потом не возрадоваться, когда придёт нечаянно.

Жена всё на курорты тянула, а бабушка ждала, с осени припасы делала, и мне стыдно бывало в тот год, когда не приезжал, хоть и не упрекала. Облокотится на забор, смотрит, как мы в райцентр на поезд с соседом её на «Жигулях» уезжаем. Гостинцев насобирает! Варенья, соленья.

Всё понимает, не ропщет, а просто ждёт, вдруг получится нам приехать – вот будет радость! Зимой письмецо пришлёт короткое: «Боря, носишь ли свито́р, из манькиной «шубы», вязаный?» Какой, думаю, свитер?

А как не стало – понял, не хватает мне её! Наверное, в небесах улыбается сейчас, добрая душа, бабушка моя Параскева.

…А поезда гремят, несутся в разные стороны, люди мельтешат. Ещё день прошёл.

* * *

Чемоданы на колёсиках. Сумки у бабулек тоже на колёсах. Ступени крутые. Тянут вещички вверх, – жилы рвут, вниз скатывают – как в трясучке.

По вагонам инвалиды передвигаются. Толкушки деревянные, ручки дверные, руками отполированные. Отталкиваются от пола. Почти сплошь – в хаки.

Героически смотрится, а может, разжалобить скорей получится? У нас же нет ни одной семьи без погибших.

Ясно, что пенсии не хватает на жизнь, а с другой стороны – статьи постоянно в прессе: – организованная мафия, бизнес на инвалидах! Сидишь и думаешь – кинешь десятку, а куда она упадёт, в чей карман?

Если в его – не жалко!

Пьяным, цыганам, молодым, – почти не подают, а уж бомжам, «под ребёночка», пожар и стихийные бедствия – и того меньше.

Раньше бездомные и юродивые – на паперти окормлялись, словно бы своё праведное несчастье подчёркивали. К ним и отношение, поэтому было спокойное, отчасти даже – уважительное: раз человек пошёл на такое, значит, неспроста! Не всякий ведь решится вот так себя принизить, гордыню презреть настолько, чтобы ниже низкого опуститься, и кланяться, и клянчить. При этом вести себя на людях с достоинством, не ронять его. Сейчас же от них алчность и злость исходят. А навстречу – пренебрежение.

Прежде это был некий «бартер» – ты мне «копеечку», а я за тебя перед Богом словцо замолвлю: за то, что не ПРЕзрел, а ПРИзрел То есть помог, поддержал. Увидел в трудную для человека минуту – человека.

Двойная мораль «совка»: работой инвалидов не особенно обеспечивали, а не работать Значит – не есть! Породили уничижительное отношение к нищенству, инвалидам. Нет – произносили, конечно, много красивых слов, а элементарно протез хороший, или пандусы, лифты построить – не было этого.

Проедет он «на тележечке», задевая коленки сидящих на скамьях. А ты терзаешься потом! Вот на таких, да на пенсионерах ещё и проверяются сладкие посулы депутатские, и наша с вами человечность.

На первых станциях, где скультурные композиции, статуи в полный рост, – много иностранцев. В ушанках, фуражках, будёновках падкие до революционной и советской символики. Шумно фотографируются. Как дети, которые приобщились к чему-то, а к чему? Да просто так принято, а им какая разница, – что с туземцами сфотографироваться, что на фоне памятника культуры!

Понятно, почему в голливудских фильмах советские военные в такой несуразной форме. И «по-русски» лопочут чушь. И близко русским не пахнет! Шаблоны! Если надо показать, что герой – русский бандюган, тупой, и безба́шенный, – значит, он пьёт из горла «столичную» водку.

Бес – он в деталях!

А может, Бог – в деталях?

Главный предмет, основа, фундамент дамского гардероба – сумки и сумочки! Этот предмет достоин отдельной главы.

С сумочек начинаются Великие Потрясения, которые вполне могут закончиться покупкой «миленькой шубки» не задёшево. Или машины «в тон».

Практически из всего, что попадается на глаза, можно создать сумочку! Или её элемент. Однажды видел сумку в форме соединённых друг с дружкой кожаных бюстгальтеров; всё дамское богатство кладётся, словно за пазуху!

Красный автомобильчик с чёрными колесами; верхняя часть джинсовых шорт; улитка с – домиком на спине; сумка – телефон с номеронабирателем посередине. Лакированная кожа, броские украшения, «золото» шнуровки.

Жёлтые, белые, красные, сиреневые, фиолетовые. Разноцветные. Большущие, как благодатное, полное вымя: чтобы влезли косметичка, зонт, плеер, папка для работы дома. Перепись в пять страниц не уложишь! Котомки до попы из гобелена, набивной ткани, с ремнями ниже поясницы. Фигурки амулетов – мишек, кошечек, зайчиков, прочей умилительной живности.

Вскидывают, как солдат автомат – «на ремень»! И вперёд – на «войну» с жизненными передрягами.

А вот… белая сумочка! Похожая на её! Кольнуло внутри…

Глянул – нет, опять – не она!

* * *

Девицы хватаются за поручень – обнажается пупок, пирсинг колечком дутым, цыганским, спина голая светится вызывающе.

Трусики – три верёвочки! Одна поперёк, две к середине: из джинсов выпирают, лезут на глаза. Будто на работу едут прямо из гарема.

– В гареме был строгий порядок, – сказал Василич. – Вот, например, наложницы во время менструаций красили губы красной помадой. И хозяину было ясно – не лезь! А сейчас так всё перепуталось! Можно к ней приставать или нельзя? Я в И-нете, статейку умную прочёл: – сто двадцать семь дней в году женщина говорит мужчине – «нет»!

– Во как! – подивился Боб. – Хотя… – Он подсчитал, – двенадцать месяцев умножь на пять «праздничных» дней, – уже шестьдесят. И что там остаётся? Чуток совсем, с поправкой на настроение и усталость после ходьбы на «гвоздиках».

* * *

Музыка на «дискотеке» стихла. Дальний гульбарий полез в реку. Голоса – мужские и женские вперемежку. Многоэтажный мат, визг.

Над речкой плыл лёгкий туман. Вода казалась тёплой, манила. Ощущение, что температура воздуха, тела и воды – совпадут. Наверное, это и есть – комфорт. Мысль о несчастной Варе не тревожила. Неужели – полынь с укропом – «вылечили»? Дым от костра стлался неспешно между деревьями и повисал над густым разнотравьем. Быстро заросли бывшие колхозные поля.

В палатке за спиной послышалась, возня, и, Геныч явственно отчеканил:

– Б..дь! Разоралась! – Сильный звонкий шлепок. – Суки, твари кровоядные!

– Единение с природой подразумевает ненормативную лексику, – заметил Василич.

– Понятно! Это же не по злобе, для связки, – согласился Боб.

– Дуэт влюблённых комаров! – сказал Василич.

– Любовь! – отозвался Боб. – Я долго наблюдал, столько в метро насмотрелся, пока искал… Тема неисчерпаемая! Что это такое? Может, помрачение рассудка, психическое расстройство? Не все имеют этот талант – любить! В газетке прочитал: – оказывается, среди бывших детдомовцев – самый высокий процент разводов. Казалось бы, должны трепетней относиться к семье! Нет! У них примера не было перед глазами! Всё – на примере. Прайд, стая – «делай, как я», пока сам соображать не начнёшь.

Душа вселяется в тело, чтобы учиться, вновь и вновь. Чему? Читать-писать? Учиться – любить её Боженька отправляет! Стать лучше во имя любви и передавать, как незримую эстафету.

Обучать ею, воспитывать через своё чувство. Магия, магма – сердцевина Земли, и женщина – магическое существо. Она обладает интуицией, потому что связана с Луной. Космос, – тоже – магия! Энергия планетарная! Она – расходуется, и женщина – жертвенна. Мужики примитивней, хотя и логичней. Менее эмоциональны. Мужик какой-нибудь удивляется: надо же, такая красавица, что во мне нашла. Взяла и сказала – «да», и раскрылась навстречу, расцвела! А она тебя настоящего разглядела, и шанс предоставила – понять, – «кто ты» и «что ты» есть на самом деле. Упади ниц, ноги ей целуй! И попытайся понять этот «космос»!

– Вот их из космоса к нам, – сказал Василич, – а они наш язык не понимают! У них же там свой язык, космический, и возникает взаимное непонимание! Может же так быть?

– Мне нравится теория о космическом происхождении женщин, – согласился Боб. – Нам их прислали, якобы в вечную командировку, чтобы мужики с ума не сошли. Очень ответственное задание. Поэтому они – жертвенные создания. Всё – ради близких своих – особая миссия. Они – часть космоса. Может, – самая важная! И из этого космоса рождается Нечто: планеты, астероиды, кометы, чёрные дыры, белые карлики, пыль бесформенная – до поры. Гении? Злодеи? Жизнь потом определит! Всё зависит от воспитания! От женщины зависит, прежде всего!

– Может, – чаю попьём? – спросил Василич.

– Знаешь, страсть захватила меня летом, перед армией! – увлечённый разговором, Боб пропустил мимо ушей предложение. – До сих пор помню. Надей звали. Всех с ней сравнивал, долго. Смотрю на девчонок – у этой глаза похожи, у той лоб, у этой ямочки – с ума сойти. Всё брюнеток высматривал с короткой стрижкой.

Время идёт, жениться уж пора, и девушка в сто раз лучше той страсти прошедшей, а всё равно к той тянет! Долго примеривался, пока женился.

– Самая хорошая жена, – сказал Василич, – укрощённая стерва! Шекспир!

– Я сейчас стал снова много читать, – опять заговорил Боб. – Никто не отвлекает – принеси то, да вынеси это!

Оказывается, Ева была у Адама не первая. Сначала была Лилит – первая женщина-вамп. Бог создал её из глины – и в печь. Вынул, дал в руки Адаму. Взял тот – и обжёгся! Нет, говорит, – мне бы, попроще. Поставил вопрос – «ребром»! Вот тогда и появился номер два – Ева, из ребра, из косточки пустой, в ней даже мозга нет, в косточке рёберной.

Когда Адам стал старым, он часто вспоминал Лилит. Ему не хватало её жара!

– Я вот что подумал прямо сейчас, сходу: создал Бог Еву, а она – ничего не умеет! Даже говорить. Адам её начал обучать. И каждый, муж, как праотец Адам – по-своему обучает, для себя, на своём языке. Философ Ильин говорит, что до свадьбы родители воспитывают, а уж потом – муж! Но ведь у разных семей – по-разному может получиться! У кого-то успешно, совместный язык осваивается, у кого-то нет!

– Жена, привязанность, привычка, инерция, дети, быт, текущие дела, проблемки. Затухает вулкан, – гаснет. Что-то остаётся, конечно. Помню, я в первый раз к Елене пришёл в дом. Альбом мне, как водится, – тиснули: сиди, кавалер, изучай. Там фотка чёрно-белая; они сестрой у бабушки на Псковщине. С котёнком пытаются сфотографироваться, а он вырывается, глаза – безумные. Так их и заснял местный фотограф-любитель, взъерошенных, исцарапанных. Моя любимая фотография.

– Понимаешь – какая-то чепуха несущественная входит в сознание и потрясает! Может, душа что-то своё слышит? Или видит. В какой-то такой миг пронзит насквозь: вот он, родной человечек, кровиночка твоя. Заструится тёплым дождиком, согреет, и вдруг поймёшь, что и ты сейчас вот, прямо здесь – тоже родной для него. Не был – один миг и – всё! Родня! До последнего вздоха!

– «С женщин начинается народ, в женщине душа народа скрыта!», – вставился Василич. – Песни, сказки, загадки, – мыслить мы с этого начинаем, с колыбельной мамкиной.

– В смысле?

– Евтушенко – Евгений. Стихи его, в этом смысле. А духовность – от мамы.

– Это верно. Ты меня не перебивай.

Пока я философствовал, дома получился полный раздрай. Женщины, они кожей, или чем-то там ещё, сонаром специальным – чувствуют, как ты и, что ты. Ночная кукушка – её не обманешь.

* * *

Попереживал я, да и съехал окончательно. В Бирюлёво. Там бабулька знакомого кореша однокомнатную квартирку сдавала. Квартирка после моей, – как будка собачья, и двери можно не запирать, потому что выносить нечего. Но – чистенько, после ремонта, и не дорого. А главное – один!

Книжки глотаю – килограммами. Не то, чтобы чей-то опыт был любопытен, а попадётся умный автор, настроение поднимет, и словно мерочку покажет – что ещё можно почитать стоящего, уже у другого автора. Сделал вывод – переводные романы не так интересны. Почти полностью переключился на наших писателей. Современных-то не знал толком. Завёл тетрадочку, записываю кое-что для памяти.

Полки чешские забиты классикой: Лев Толстой – «ИХЛовский», Пушкин, Лермонтов, тома «огоньковских» подписок, номера «Нового мира». Чьи книги, бабулькины или Боб свою библиотеку перевёз? Судя по подборке, бабулькины. Где бы она в советское время взяла Солженицына? А Ивлин Во просто не вписывается в ряд.

У каждой книжки – свой возраст: по времени рождения, по продолжительности жизни, по возрасту читателей. Смотрю и понимаю, что некоторые из этих книжек просто рад видеть, потому что потрясли в детстве, но не буду я их перечитывать: а что-то обязательно пролистну, вчитаюсь.

Тараканы в гости заходят, не делают мне исключения. Подъедаются крошками со стола. Не балую, но и сильно не гоняю, кто успел, тот поел! Соседей – не выбирают! Крошки разве жалко? Всё кто-то живой в квартире шевелится.

Образок в углу на комоде у бабульки, с Алтая, старинный, намоленный – сверкает. И пыль на полку не садится! Именно – на эту полку. Почему? Удивительно.

* * *

Ну и захолостяковал, выпивать начал. «Адмиральские» три рюмки перед едой. Бычки в томате – «пролетарский лосось», килька – «на рубль тыщу голов». Суп варю – на неделю. Яишенку, сало, хлебца. Картошечки отваришь, лучком жареным её – заправишь. Огурчиков, купишь у бабулек возле метро.

– Без уксуса? – спрашиваю.

– Нешто! Канешна, Пластиковые окна Петербурга в Европу! Ежель я тебя, милок, одману, дык у меня на будущий год не вырастет ничё на огородке-то!

Иду на небольшой базарчик рядом с домом, «блошиный рынок». Название от величины доходов, наверное. Со старичками для вида поторгуюсь, возьму яблок полкило, пучок укропа: им разрядка, да и мне – общение.

Вот грустный дедок продаёт книжки, выданные «за макулатуру». Туфли женские, новые, но немодные. Один остался.

Пластинки виниловые. Покопался, выбрал «Военные марши» – ансамбль имени Александрова. Нашёл большую, в конверте толстом, автора-исполнителя Виктора Третьякова – «Колокола». Слышал во «Взгляде» несколько песен, понравились, но в своё время не удалось диск купить.

– Почём? – спрашиваю.

– Дорого!

– Сколько это, по-вашему – дорого?

– А сколько сейчас диск стоит?

– Хороший – рублей двести.

– Эти-то хорошие, не бубнилки-дрочилки африканские!

Дал четыреста рублей за оба, поднял себе настроение, и деда поддержал. «Дома» у меня старенькая радиола «Ригонда», – послушаю, устрою праздник души! В горнице, у вершины двенадцатиэтажной горки.

Остальные в глаза заглядывают – может, насмотришь что-нибудь? Купишь не задорого, поддержишь – «бизнес»?

Жалко мне их, никем не защищённых – ни страной, ни детьми. Предали и бросили.

Выживайте!

Они и хотят-то немного – осмысленности происходящего, ясности в этом бесовском урагане, мороке, что творится вокруг, чтобы не растерять человеческое достоинство и выстоять.

В бабушкину деревню приезжал на лето отставной майор авиации, родом из этих мест. Привозил с собой немецкую овчарку: служила на границе, нарушитель скрывался, отстреливался, пуля отрикошетила и кожу ей на лапе содрала. Выбраковали. Как-то дядя Лёня смог её забрать себе, договорился с погранцами, за литр спирта. И вот дядя Лёня соорудил тележку. Запряжёт Альму в оглобельки, посадит дитя, как кулич посередине пасхального стола, а спереди, на верёвочке колбаску ароматную, домашнюю подвесит! Альма за ней тянется, бежит и везёт – здорово! Очень я любил эти «бега», а сейчас подумал:

– Вот ведь – умница, смерти в лицо смотрела, не заробела, а надо ж – «купилась» на колбасы кусочек.

И когда я вижу теперешних стариков с грустными глазами – вспоминаю эту колбаску и умнейшую красавицу Альму.

* * *

Чаёк. Телик-ветеран тихо журчит, так под него и засыпаешь. Любуюсь на чужое счастье и понимаю, что у меня не хватает сил, чтобы постараться найти своё.

Жить стал с минимумом запросов. Потребительская корзинка – Дерсу Узала в уссурийской тайге заплакал бы. Купил кастрюлю трёхлитровую, как раз на шесть-семь дней хватает, чтобы в выходные, не спеша, приготовить супец очередной или что там – под настроение.

Беру косточки – говяжью и свиную. В кастрюльку, до кипения довожу. Убавляю огонь, снимаю пену. Большую луковицу плавно опускаю, чтобы бульон стал прозрачным. Солю, кладу специи. Капусту кислую – полкило на трёхлитровую кастрюлю. И на медленном огне – полтора-два часа. Потом вынимаю луковицу, мясо разбираю на небольшие кусочки, высыпаю в кастрюльку, заправляю картошечкой, небольшими кубиками, и варю на медленном огне, минут пятнадцать. А уж потом – лучок, морковку кружочками, можно чесночка полголовки.

Некоторые предпочитают пассеровать, но я люблю без обжарки.

Томлю на медленном огне полчаса, и чудо – свершилось!

Так и веду отсчёт времени – неделя «рассольниковая», неделя – «борщовая», неделя – «суповая», «харчошная». И прочая, и прочая. Пришёл домой, разогрел три черпачка. Зелёный лучок нарубил, ложечкой сметанки – забелил, перчик подсыплешь молотый, чёрный горлодёр – Красота! Быстро и не дорого! Картошечку с вечера – чищу, стоит в кастрюльке, в холодильнике. Примчишься – метнёшь её на газ, всё быстрей поесть получится.

А кого «разносолами» баловать? Надо же услыхать похвалу, что вкусно приготовлено, а от кого?

– Вот реклама по телику: макароны, бульон рекламируют. Вся семья – в сборе. Она его угощает. Кольнуло внутри у мен. Не от зависти, от неизрасходованной нежности: потому что угощать-то некого!

Телик стал не в фаворе. Канал «Культура» частенько радует, а остальное, утомляет и отупляет. Новости на всех каналах под «копирку» гонят, даже интонации одинаковые, словно мода какая-то или установка: рассказывать о событиях в мире, как псалмы петь – невыразительно.

Иногда за весь вечер так и не включу. Будильничек шлёпает стрелками по минутам, как плоскостопый путник в сапогах большого размера – громко так, припечатывает прошедшую, наступает на неё, ногу заносит над следующей. А я лежу, книжечки почитываю, думаю неспешно. Именно так можно до глубинных мыслей дойти о смысле жизни, о том, что вокруг.

И не предполагал, что после стольких лет семейной жизни, так скоро, и спокойно захолостякую. Должно, быть, созрел окончательно и бесповоротно для развода.

Главное – её отыскать! Всё свободное время – в поиске. Вращался, как локатор. Домой только спать приходил, да и то не каждый день. Но вот друзья образовались, собутыльники. Соберёшься пыль разогнать вечером по углам, они – на пороге. Думаю – чего мужикам нытьём «радости добавлять»? Они же водку пьянствуют не просто так? Выговориться надо. Хотя, спецы утверждают, что – у женщин запас слов – безграничен, а у мужчин – норма: в течение дня – семь тысяч. Надо уложиться – самое главное рассказать. И некоторые посиделки получались весёлые и душевные! Не ради пьянки, конечно!

И случилось со мной приключение! Ключи мне от квартирки дали, адрес озвучили. Приехал к ночи, налегке, район незнакомый. И – заблудился! Лазил по каким-то углам, сугробам, забрёл в гаражи. И спросить некого! Смотрю, мужик идёт. Я к нему! Мол, извините, а как мне четвёртый номер найти? Поворачивается он ко мне. Ба! Витёк – одноклассник! Уж точно лет двадцать не виделись! Солидный «дядя», морда раскрасневшаяся, справная. Снежинки на ней вмиг тают, как на печке горячей. Одет прилично, по погоде. Лыбится – глаз не видно:

– Ну, ты, блин, даёшь! Как здесь оказался? Вот это – да! Стока мильёнов особей в Москве! Вероятность – нулевая! А я на северах спецобъекты возводил. Уже года два в «белокаменной», тёща квартиру оставила, но – тоскую про Север! А ты-то где, Борискинд?

Рассказал, в гости пригласил, телефонными номерами обменялись.