В пятницу Витёк пришёл, Геныч подтянулся из Кузьминок, знакомец с работы.

– Хороший у тебя, район, Боб!

Голубятни – вдоль трассы. Весной будет здорово! Когда сирень зацветёт, зальёт всё фиолетовым. Было – Ленино, теперь Царицыно. Не – не так! Было Царицыно, потом стало Ленино, а теперь – опять Царицыно! От, так теперь правильно, восстановлена историческая справедливость. Тока буквы некоторые потемней немного, выделяются, да сполохи революции красные – на мраморных стенках в метро!

Уселись, кухня позволяла. Телевизор бубнил, «собеседник» безответный для фона.

Покуривали, разные темы разговаривали. Никто не дёргает. Диффенбахия – большим кустом, в горшке коричневом. Листья лопухами, к окошку развернулись, к свету. Полезное растение – всю гадость из воздуха на себя принимает. Кактусы тоже не мешают. Один особенно красивый: от пола до потолка толстые трёхгранные стебли, как штыки у революционных матросов. На концах мелкие листики-метёлочками раскинулись. «Сатанинское дерево» в народе называют. Вот под этим замечательным деревом, «в тени», мужики и прохлаждались – «Секта сатанистов».

Прости, Господи!

– Я тоже холостякую, – сказал Геныч. – Кризис среднего возраста, – поменял одну за сорок на двух по двадцать! Сперва я её взял, потом она меня – бросила. Пятьсот «бакинцев» башляю за полуторку мебелями. Четвёртый этаж в «хрущёвке». Просыпаюсь ночью, мысли разные в голову лезут Хорошо бы, – думаю, – наследство свалилось на голову. Или жить на необитаемом острове! Никто тебе в глаза не тычет, не учит, не нудит над ухом, как оса надоедливая. Наловил еды какой-нибудь, напитал тело, и живи дальше, любуйся разнообразием жизненных проявлений! Делай маленькие открытия! Ни телика, ни газет, ни партий! Только мыслительный процесс.

Геныч похож на постаревшего Валерку-гимназиста из «Неуловимых мстителей». Очёчки такие же круглые, редкозубый, лицо простецкое, в хитрости и коварстве трудно заподозрить. Но бабы на эту открытость западают – на подлёте! Видно, большая у него харизьма – как сейчас принято говорить. Собственно, он сам селекцию проводит, им не дозволяет – слишком серьёзно это для него.

А Геныч дальше продолжает:

– Удача – обязательно, как без неё! Вот тут с одним знакомым – «кренделем» приключилось.

– Потерял он работу. Потянулся к бутылочке. Жена – ушла. Начало – типовое по нонешним временам. Кое-как зиму пережил, и к родне – в деревню. На подёнке – тому подсобить, другому. Старушкам кое-что по хозяйству смастерить. Натурой брал – едой и самогоночкой.

Лето быстро пролетело. «Зима катит в глаза». Едет домой – таранит картошки мешок, свеколки, репы, лук. Дверь на кухню открывает, а там! На подоконнике, холодильнике, столешнице, на плите!

Места живого не видно!

– Друг сердечный – таракан запечный? – спросил Витёк.

– Что ты – такие зверюги – в палец указательный! Спинки тёмно-коричневые, блестят, как косточки от чернослива. Усы длиннющие. Крылья шуршат, будто попкорн в кинотеатре!

Обои все обожрали под корень! Стены – голые! Засада! Куда бежать? В СЭС? Но – дружбан-то, мой, родом – из деревни! С природой всё лето общался. Э – нет, думает! Надо разузнать – что это такое? Собрал в баночку несколько штук. Поехал в лабораторию биофака МГУ. Заценить, значит, ситуёвину! Слово за слово с лаборанточкой. Оставил баночку, а её провожать пошёл. И так их обоих, эта тема вдохновила! Пригласил её к себе. Она – человек увлечённый. Будущее светило науки, можно сказать! Осмотрела «ареал расселения» на кухне. Сделала заключение, что это вьетнамские тараканы, которые питались модифицированной американской кукурузой. Мужик баночку перед отъездом забыл открытую на холодильнике.

Тепло, вода из крана капает. И образовалась новая популяция! То есть – мутировали они!

Короче – осталась лаборантка у него. Как Склодовская Мария. С этим, французом-то, блин – заклинило! О – Кюри!

Проговорили всю ночь. Любовь на них напала, как скинхед на таджика.

Время идёт. У лаборантки с кренделем сын родился. И вот однажды ночью, в полнолуние, эти – «шуршуны» такой выдали – концерт! Запели, будто классный синтезатор включили! А к этому времени лаборантка уже установила, что есть «рабочие» особи – молчуны, а есть – руководители – «певуны». «Рабочие» любят питаться зелёным горошком, они крупнее, мясистее, а «руководство» – кукурузку подъедает и поизящней выглядит. Вот они-то работяг, своим пением – гипнотизируют и на работу гонят!

И назвала она «рабочих» – «стасиками», в честь мужа, а «певунов» – «васиками», в честь сынка. Из мясистых она выделила антитела – вещество такое, изготовила спиртовую вытяжку и разработала средство от аллергии. Сейчас-то многие страдают! Открыли небольшой заводик в Ложкарино. Стал наш парень «к станку», получился из него толковый технолог. На ней – наука! Стали они прилично зарабатывать.

Тараканов стали закупать у населения.

Семьсот баксов за баночку «ноль-семь». Организовали сеть надомного труда. Бабульки смели с прилавков всю гречку – на подкормку. С производства приезжают, забирают у них «продукцию». Всё – «по-белому», с отчётами – ажур. Народ окрест зажил весело! Зарабатывать начали.

Отдельно скрестили с мадагаскарским тараканом. Такие тушки пошли – десятисантиметровые. Живой – хот-дог! Наладили производство и погнали консервы для Юго-Восточной Азии. Деликатес!

Сынок подрос. Закончил школу-музыкалку. Потом – Гнесинку. И вплотную занялся направлением – «певунов». Разработал методику дрессуры. Пытливый оказался – похоже, в мамку пошёл! Записал несколько дисков в сопровождении Академического хора и Симфонического оркестра Венской оперы. Тиражи пошли бешеные! СД лицензированные!

Премии, награды! Ложкарино стало развиваться. Убрали заборы, которые на центральной улице убогие домушки скрывали, подновили-отстроили. Под мировую столицу закосил городишко. Памятник бронзовый известный скульптор изваял, на центральной площади. Размером с хорошую собаку. Туристический маршрут продумали. Попёр народ со всего света – послушать «рашн бэзилс». «Бэзилс» – Василии по-английски, если кто не в курсе. Стали иностранцы покупать «задорого». Очередь – не поверишь! На несколько лет вперёд расписано. Это же не штамповка. Ноу-хау! Штучный товар.

Новое направление в музыке – «RZ» – рашн зонг! В народе придумали название – «розги». Фан-клубы по всему миру! Самых талантливых «васиков», отправили в мировое гастрольное турне. Ввели группу бэк-вокала из южно-американских цикад.

Одна мелодия стала любимой у китайских тайконавтов.

Перед стартом в космос – её обязательно прослушивают. Ритуал!

– Это я к чему – эту «апупею» – то рассказал? – продолжил Геныч. – Внимательно смотрите на проявления жизни! Взором естествоиспытателя! Пердонтес – за лозунги! Я когда выппю – всегда на лозунги тянет! Геныч хмелел и «отплывал» на глазах.

– Мне тут один кандидат наук, за пивом выдал: Хочешь быть одиноким, – женись!». Ночью смотрю, моль летает. Потянулся прихлопнуть, а потом – ну и что она у меня потратит? Костюм за полторы тыщи? Да хрен с ним! С ней! Пусть полетает. Сам-то давно не летаю, а на других – чего ж не поглазеть? И такая она хрупкая, трогательная в своей беззащитности. Как женщина, когда уткнётся тебе под мышку и смотрит снизу во все глаза. Полностью доверилась, открылась – без разукраски, как есть – настоящая, как девчонка, и лишь тебе доверено её такую, увидеть, и рассматривать. Но тока тихо, чтобы не спугнуть! Это она с утра для всех «лицо нарисует», а тебе – Таинство, одному тебе!

– Мужчины бреются с утра, а женщины красятся к ночи, – брякнул Витёк.

– Пошляк, ты, Витёк, – грустно сказал Геныч, – грубый, даже – злой, несколько. Да!

– А ты не пробовал приручить моль? – спросил Боб.

– Сахарным сиропом, например, – как пчёл!

– Весь бархат на крыльях склеится!

– Господа! К чему этот вздор, господа! – проговорил Геныч усталым голосом, – Я продолжу, пожалуй, с вашего позволения! И вот – моль летает… Потом куда-то она пристроилась, уползла в какие-то расселины. И грустно стало, одиноко до озноба, сон пропал. Лежу и думаю:

– Вот буревестник – символ революции, гордая, красивая птица. Как Рахметов – помните, нам на литературе втирали – прообраз революционера, аскетизм, разумная достаточность: мол, мне, Рахметову, два костюма хватит, чтобы революционную борьбу и пропаганду вести. А мне, не революционеру, может, мало!

Писатели! Спасители, предтечи, учителя, провидцы… кто там ещё? Заступники народные! Разве к ним народ идёт со своими чаяниями, я вас спрашиваю? После всего, что они народу своему понаписали! Ну чему ты можешь научить, если сам с голой жопой, гордишься этим и других призываешь к такой же жопе? И вот они пытаются вылечить все геморрои мира и зарабатывают свой личный, сидя на тубаретке! Пофигизм в народе посеяли, денег дали этим – отморозкам, а потом, как революция – чё дальше-то делать? – никто не знает! Обосрались! Нет инструкции про то, что дальше, повякали и в кусты – правдолюбцы!

– Чё ты в великую русскую литературу-то вцепился? – удивлённо спросил Витёк.

– Так больше же ничего и не читал! Все воспоминания о ней – великой, русской! И-и-из могучего древа, корнями из земли, с шумящей кроной, – оттуда и черпаю! Классика – кладессь – мудрости!

Которые от души написали – те душа принимает, а от ума наваляли – как кроссворд! Сложил и забыл! От так!

Помолчали.

– Так это, – к птицам! – слегка успокоился Геныч: – Я думаю, что моль – всё-таки птица.

Я настаиваю! Мелкая, но – птица! А проблема – вселенская – одиночество! Я по одёжке могу определить – один живёт или с женщиной. По молодым-то не скажешь, а вот кто постарше, одного взгляда достаточно.

Хохотнул, с хрипотцой, видно, от долгого разговора голос подсел, и торжественно закончил:

– А моль надо нарисовать, как символ одиночества!

Посмеялись. Тем более что ещё выпили – сбегали: «комендатского часа» на районе нет!

Боб рассказал про неё. Про поиски-раскопки.

– Ты када атыщешь, невесту сваю, – сказал Витёк, – мы аргазмируем… то есть-организуем её похищение!

Паступок – это аплодотворенная идея! По самые клубни апрцсдовлетворённая – и не балуй!

Похоже, Витёк спьяну вспомнил детство и ма́сковский акающий говорок. встал, локоть отвёл в сторону.:

– Пацаны – за тёток! Без них – погибнем, – амбец! Однажды я вошёл к ней, и она склонила меня к своим богам! – И рухнул в кресло под «сатанинское дерево». Даже диффенбахия рядом всколыхнулась.

– Нда! – сказал Витёк озабоченно. – Ранение. Проникающее в голову! Пора выносить тела.

– А ты, – предложил он Бобу, – в субботу часика в два подруливай ко мне, благо рядом! Моя к дочке намылилась. А я тебе на компе популярно объясню, как поиск вести в Инете. Может, она, твоя… пропащая там свою фотку выставила – чем чёрт не шутит! Сколько ей лет, ну – примерно? Тридцать пять? Наша тема! Наш – клиентос, Боба! Я там нескольких тёток нарыл. Это как засидка на охоте. Адреналина ведро – враз! Кураж!

Мимо окна низко пошёл на посадку самолёт – в Домодедово. Витёк вдруг вскочил:

– Гляди, гляди – какая симпатишная в иллюминаторе!

Боб дёрнулся к окну мимо «сатанинского дерева», руку оцарапал иголками. Геныч бормотнул что-то. Витёк рассмеялся:

– Шу-у-утка, парни! А то сурьёз попёр через край!

Боб заварил чай. Аромат поплыл, перебил горечь табачного дыма.

Вяло пожевали коврижки. Настроя уже не было. Вечерок умирал, скукоживался и усыхал на глазах, как плевок на морозе.

Потом Геныча отправили в Кузьминки. Денег дали «бомбиле», адресок нацарапали и договорились, чтобы непременно до двери «раненого товарища» доставил!

В подъезде около почтовых ящиков кто-то выставил кактус. Головастый, круглые отростки во множестве нацеплялись с разных сторон, не подступиться. Вся композиция смотрелась, словно дом в гору сбоку встроили, где-нибудь в Велико-Тырново – такая архитектура необычная.

Тяжёлый, кило на три потянет, но красивый! Горшок старый, поседелый от проливов воды, щербатый. Ничего – выходим!

* * *

Позвонил к себе в дверь два раза и вздрогнул. Вроде бы домой пришёл, а там ждут. Но не вскинулся никто, в глазке радостным оком не мелькнул, не спросил с надеждой и заботой, волнуясь и радуясь:

– Кто там?

И тишина от этого стала ещё плотнее, словно гасила звонок никчёмный и эти странные мысли.

Дверь сам себе открыл.

– Здравствуй, грусть! – громко так, чётко произнес.

Моль! Должно быть, из пиджака Генычева выползла, пока он пьяные мысли складывал. Теперь будет терроризировать.

И сложилась вдруг в голове поэма на мотив «Буревестника» Максима Горького.

«Песнь моли».

Над пустым пространством шкафа, где не пахнет нафталином, между вешалок и полок, обречённо, хаотично, реет моль полуживая, – Буревестником печали, серой тенью вечной грусти, одиночества эмблемой, и уныния звездой.

То крылом пиджак тараня, то запутавшись в штанинах отожравшись пуловером, шерстяным ассортиментом, тишины не нарушая, выползает из-под дверцы, скособоченного шкафа, как в пробоину шаланды, и летает, словно перхоть, потревожив пыль седую, по периметру квартирки, не порушив сон глубокий, храп – извечный спутник старых, и урчанье труб на кухне!

Но не сплю я! Наблюдаю за безумным, пилотажем, детективным и тревожным (словно урка «ноги сделал», но квартиру «подломил»).

Задаюсь вопросом вечным: «Где ж сестра твоя родная, Птица Счастья в блеске крыльев, широченных и надёжных (будто модный плащ из кожи, редкой, тонкой, благородной, в дожд, попавший ненадолго), и прекрасная, как сон!

Знаю, что едят пингвины, чем питаются павлины, что орлы клюют на скалах, – но вот чем её насытить, если вдруг сейчас нагрянет? (Коготки на табуретку, иль в замызганное кресло примостит изящный хвост?) Что налью ей, ублажу – чем? Пирожком? Борщом с пампушкой? Колбасой? Деликатесом? Чтоб к соседу ненароком не слиняла в одночасье, исказив луны дорожку от окна и до кушетки!

Оглушительный подарок! (Да – слепа, как крот на грядке!)

И загадочна, как Будда, как мгновенье, скоротечна, и стремительна, как ртуть. Промелькнув улыбкой тонкой, подарив всего секунду и воспоминаний бездну, до последнего дыханья изменив картину мира, отравив существованье!

Стала жизнь невыносимой!

Где ты – чудо чумовое, из космической пустыни, астероид сумасшедший, с траектории свернувший, залетевший ненароком, потрясеньем осчастливив,

И оставивший – НИ С ЧЕМ!

Жаль, некому за компанию порадоваться плодам вдохновения!

Самое гнилое время, когда друзья разбрелись, а ты – один. Прибрал на столе, пепел вытряхнул, свет выключил. Всё – не спеша. Время убивал.

Кактус от сглаза водичкой промыл в ванной, в тарелочке выставил на подоконник. Повернулся от окна, поглядел на свой «садик»:

– Молодцы, цветочки! Красивые, здорово растёте! Давайте я и вас под душем помою, взбодрю!

Потащил в ванную, душем пыль смыл. На «сатанинское дерево» пульверизатором побрызгал. Его не потаскаешь, – до потолка вымахало, и колючее – ненароком заденешь, так погибнешь, как от вражеского штыка.

Кактус – вот символ жизнелюбия! И сам себя охраняет, не даёт в обиду – попробуй, возьми голыми руками!

Ножницами жёлтые листочки обстриг на диффенбахии. Блестят цветочки, взбодрились, посвежели, листочки расправили, и засыпают тихонько. Что-то чувствуют, живые ведь, а что они скажут? Всё равно не поймёшь.

На улице потеплело резко, дождичек нудный, странный, не ко времени. И пришло вдруг:

Снег, дождь, град. Они ведь тоже – идут и проходят, как люди.

Таксу провели на поводке. Сверху из окна – червячок передвигается, спинка поблёскивает.

Бирюлёвка, надо сказать, район «высокотаксичный». В том смысле, что много такс. Даже длинношёрстные попадаются. Уродливые и обаятельные. Но их «сконструировали» на норного зверя, и на асфальте они совсем не смотрятся.

Названия собакам люди выдумали. Расклассифицировали, а она не понимает, что она – такса. Или шнауцер. Просто – живёт, и всё!

В окно поплыл – колбасный аромат с мясокомбината напротив, пряный, празднично-застольный. Значит, ветер с МКАД. Собаки будут с ума сходить всю ночь от этого «амбрЭ»!

Залёг – «в тряпки». Может, – «Колыбельной» себя порадовать? Не сто́ит, пожалуй. Потом, когда музыка отзвучит, тишина ещё звонче сделается.

«Растворился» в дрёме, как речка в море. У стакана – есть дно, а у души?

Есть или нет? И всё оседает куда-то, падает, копится, через край перетекает, но что-то и остаётся, на каком-то уровне складывается до поры.

Дождь, как мышь в чулане, грызёт жестяной отлив окна, шумит закипающим чайником.

* * *

Бледная заварка начинающегося утра.

Умылся, глянул на окно: что-то изменилось в этой раме? Ба! Кактус зацвёл! Выгнал длинный цветок, похожий на трубу старинного граммофона, тот раскрылся множеством белых лепестков на конце, сложенных в несколько слоёв, как пачка у балерины. Отблагодарил за спасение. А кому-то терпения не хватило дождаться, всего одной ночи.

Яичница загустела, покатилась по блюду серебряному жёлтым солнечным кругляшком, да прямо в брюшко добру молодцу!

Пока чай заваривал, мучительно вспоминал ночные строчки. Кроме, как «обесцветил» – ничего в голову не шло. Как ураганом вымело. Потом вернутся.