Магазинная суета растекалась по квартирам и компаниям. Мандариново-апельсиновый воздух навевал детские воспоминания, желания подарочные.

Домой пришёл, «к бабульке». Хлопнул три рюмки, салом с чёрным хлебцем закусил.

Ещё сильней тоска навалилась. А что ж ты хотел? Сам заварил, сам и хлебай, а больше, чем сможешь унести, тебе, Боба, никто и не нагрузит! Лишний вагон не прицепят, если перрон не позволяет!

Украсил веточку сосновую, на комод выложил, пару шаров нацепил, коробочки декоративные разложил, словно в них камни драгоценные прячутся – чего нашёл на лотках.

Ценность одиночества в том, что может прийти любовь. Но может и не прийти. Тогда останется любовь к себе. А человечество до́лжно любить всегда! Независимо от того, как ты к себе относишься. Или оно к тебе.

Может, повесить в большой комнате портрет Робинзона Крузо?

Вроде как дедушка: воевал в русско-японскую под Ляояном, Мукденом. Его в лицо не знают, легко поверят, глядя на бородатого мужчину. И будет он как знамя Борьбы с Одиночеством, символ выживаемости, крепости духа и веры в победу добра.

В небе повис огромный серебристый дирижабль, подсвеченный лазером со стороны ночной дискотеки. Крупными буквами – «НКВД – Ваше счастье уже сегодня!».

Митяй созывает дармовщинкой поживиться!

Обзвонил всех, поздравил. Идти в гости отказался. Не хотелось в такой праздник торчать ковылинкой в раздольной степи семейного застолья. К себе зазывал. Все насулили, но не к Спасским курантам, а к часу-двум. Стол накрыл на двоих. Хрусталь бабулькин, чешский, знакомый ещё по прежней жизни. Синие наклеечки.

Закуску расставил.

И начал с Дальнего Востока: Андрюху с Камчатки; Вована из Магадана; Вахатова из Мирного; Женьку из Якутска; Володю из Ньюсибирска; Равиля из Алматы. Так ещё до одного Вована, из Фрязино, дошагал. Одиннадцать тостов! За всю страну!

Подошёл к зеркалу в коридоре.

– Вот он – я! Единственный и неповторимый в собственной глупости. Ну, будь здоров, Боб! – Спиной повернулся к зеркалу, и «в обратку»: – И вам, уважаемый! – И хлоп! – рюмку с правой руки, потом хлоп – с левой!

Потом в потемневшей глубине почудилось бабушкино лицо. Авраам Линкольн, очень бледный. Мария Антуанетта – красавица-а-а! Время и пространство исказились, словно Боб оказался в зеркальной колбе термоса, изогнулся, как в гамаке. Не очень уютно – руки-ноги затекли, неметь начали. А оттуда – целая толпа взирает!

Бабулька, дети её, сын и дочь, внуки, муж, люди какие-то незнакомые.

Боб сузил глаза, всмотрелся. Близкие очертания стали размытыми, неясными, а дальние картины чётче обозначились. И он сам – один из персонажей, влез внутрь амальгамы, истончился, чтобы уместиться с ними там, в глубине. Диковатое ощущение.

Боб собрался с силами, встал вплотную к зеркалу, глаза в глаза с отражением, но так, чтобы не замутить дыханием стекло. Светильник – сзади и сверху. Дверь в ванную открыта, там тоже зеркало, и он – между ними.

И в зеркале – она! Лицо её, но волосы чёрные и причёска другая: короткая, «ёжиком» на затылке, «под мальчика». Смотрит сквозь туман и улыбается тонко и укоризненно. Показалось, что шепнула нечто – загадочно, таинственно. Не понял, не успел прочитать по губам. Жутковато стало. Отдёрнул руки от холодного стекла. Словно с другой планеты прилетел. К столу присел, успокоился, вернул сердце из горла на его нормальное место.

Скрипнул стул – четвероногий друг геморроя. Может, с праздником хотел поздравить, или не общался ни с кем давно, говорить разучился, а теперь ворчит, поскрЫпывает, внимания требует – собеседник!

Будильник бабулькин на холодильнике медленно сходит с ума без часовой стрелки. Сейчас в метро, в ноль часов, включат в вагонах бой кремлёвских курантов.

Боб сам делал это, и не раз: график – кому как пофартит!

Шампанское под куранты поверх водочки: коктейль «Северное сияние».

Ходил по квартирке и кричал дурным голосом: «Урр-р-ра!». Аж горло надсадил и слезу вышибло от усердия. В книжке вычитал: когда крепость обложили враги, а защитников мало – надо всё оружие по амбразурам выставить и оббегать его поочерёдно, постреливая, чтобы их казалось больше, чем есть, защитников этих, что их так много – лучше не соваться и осаду снять!

* * *

После часу ночи из всех «обещанцев» только Геныч приехал. Василича привёз – друга, чернобыльца-ликвидатора. Худощавый, среднего роста. Глаза тёмные, живые.

Волосы с лёгкой сединой, словно снежинки не успели растаять в тепле. Усы как у Сталина, пышные, большие. Боб залюбовался усами, и Василич улыбнулся:

– Мужчина без усов – всё равно, что женщина с усами! – Чехов.

Перегрузили в холодильник бутылки, банки, пакеты, полки забили под самую лампочку. Но главное – люди пришли, живые души! Радость! В нос их лизнуть, что ли? Всех по очереди ходить и лизать, дурака валять и смеяться!

Поздравили друг друга, раздали подарки.

Геныч – пачку супернавороченных презервативов и палочки для суши.

– Жентельменский набор, штучное производство. Японские товарищи подбросили. Всё – экологически чистое!

Василич вручил красивую книжку в суперобложке: Алексей Иванов. «Золото бунта».

– Не перевелись писатели на Руси! А это вот, – протянул крупную чешую карпа в пакетике, – положи в кошелёк, чтобы деньги не заканчивались.

– И что – на всю Россию один писатель, и тот с редкой фамилией Иванов? – поинтересовался Боб.

– Нет! Потерпи чуток, я тебе на День защитника Отечества подарю замечательные книги. Захара Прилепина, Сергея Шаргунова, Романа Сенчина, Олега Зайончковского.

Боб подарил обоим по набору рюмок. Грамм на пятьдесят каждая, аккурат на глоток. Ловкие посудинки такие, приятно тяжёленькие. Рука не дрогнет, не расплескаешь ценную влагу! Даже под утро.

Суета пошла, хрусталь зазвенел – на стол его! Василич бутылку рижского бальзама принёс.

– Ты знаешь, как надо проверять – хрусталь перед тобой или нет? – спросил Геныч.

– Понятия не имею! Может, по весу? – отозвался Василич. – Но, надо отметить, салат «русский оливье» у Боба получился неплохо! – Пожевал, зажмурился. – И в хрустале этом – смотрится очень к месту! Морковка – оранжевым… у-у!.. А вот наступишь на него – хрустит, значит – хрусталь!

Посмеялись, выпили за Новый год. Настроение поднималось – это не одному кайфовать-дрейфовать, как на льдине!

Геныч заявил:

– Напьюсь сегодня до поросячьего визга – всё-таки Год Свиньи! Кстати, «кейф» на турецком языке означает «ничего не делать»!

– Год Свиньи в Китае – с февраля! – возразил Василич.

– А мы и в феврале напьёмся! Вот до февраля и встанем на поросячью вахту!

– А слово «вахта», – поделился Василич, – голландское. Означает «стоять» в повелительном наклонении. Должно быть, Пётр вместе с ёлкой завёз в Россию.

Город не спал. В доме музыка, песни. Вот уж всем праздникам праздник – Новый год! Прочь, одиночество! Об этом – после! Если переживём похмелье!

Произносили тосты, изредка отвлекались на телик. Но там опять всё те же морды. Десятилетиями, веками.

– Как сказал Вольтер, «все жанры хороши, кроме скучного», – заметил Василич, понаблюдав за вакханалией на экране, и предложил: – Давайте устроим новогоднее шоу: будем искать белого мишку! Сливаем в ёмкость для пунша бутылку бальзама и бутылку водки. Все черпают по рюмке и прячутся под стол. Один говорит: чёрный мишка пришёл! Все вылезают и выпивают со словами: – Здравствуй, чёрный мишка! «Разводящий» вливает в посуду ещё двести грамм водочки. Все опять лезут под стол. Другой говорит: бурый мишка пришёл! Все вылезают, хлопают по рюмке. И так повторяется до тех пор, пока в посудине не останется только белая водка! Тогда ведущий объявляет: белый мишка пришёл! И с этого момента все пьют за приход белого мишки!

Вынули посуду, залили пахуче напитки, и понеслось! Вроде не спешили, а «косинус» стал появляться.

– И вот, – рассказывал Василич, – когда сотни лучших джигитов сложили головы, но не добились руки царицы Тамары, осталось три брата. Садится на коня старший брат. Подхватил шарфик с шеи царицы, тонкий такой, «газовый», почти донёс до обрыва над Курой, и обронил. Отрубили ему голову. Садится средний брат, всё повторяется. И тогда пришла очередь младшего брата. Все его отговаривают, но он – упрямый! Подхватывает шарфик, доносит до обрыва и выполняет все условия!

Встаёт царица Тамара и грозно говорит слугам…

– Знаю, знаю! – закричал Геныч. – И наступила Великая Октябрьская социалистическая революция, которая прекратила эти безобразия!

– Нет! – возразил Василич. – Встаёт Тамара-царица и говорит: отрубить ему голову!

– За что? – закричал Геныч.

– Вот! И младший брат её спрашивает – за что? – А за компанию! – отвечает Тамара. Так выпьем же – за компанию!

Василич держался неплохо. По нему и не сказать было, что выпил – глаза ясные, как у младенца, только координация смазанная самую малость.

– Как же я сам со стороны смотрюсь? – подумал Боб.

– Грузинам сейчас не сладко, – сказал Геныч. – И абхазам. И осетинам. Народ-то весёлый, гостеприимный, а вон – видишь, как развернули господа политики!

– А остальным – мёд, что ли? – отозвался Василич. – Каждый свою цену платит! За всё надо платить! Только так можно стать богатым!

– Бояре ссорятся – у холопов чубы трещат! Всегда так было! – заметил Боб.

– Мы-то службу проходили, знаем, с какой стороны снаряд в пушку загонять! А тебе в каких войсках довелось повоевать? – поинтересовался Василич.

– В бронекопытных! ПрибВо ещё застал.

– А я в связи. Глаза и уши командира!

– Да уж, – вздохнул Боб. – У нас эти глаза, уши-ушки, да косы. Через полгода весь состав менялся в роте связи. Опа – и декрет! А что ты сделаешь? Сколько «женихов» строем ходит, туда-сюда!

– А ты где «воевал»? – спросил Василич Геныча. – На каких рубежах нашей необъятной родины?

– В Москве, в Штабе ПВО. Курсовые и контрольные делал офицерам в академию Генштаба. От всех видов несения службы был освобождён!

– Это не служба – слёзы! Ты ж и строевым ходить не умеешь! – заявил Василич авторитетно.

– Дык я и не переживал! Пока к дочке одного полковника не «подъехал». Наше дело – не рожать, а она надумала себе! Бабы, они ж – вступит чего-то там, щёлкнет в голове кудрявой, и всё – подставляй коляску! Услали меня, дембеля, под «Кемь»…

– Город, что ли?

– Хуже! Знаешь легенду про Петра Первого?

– Нет.

– Говорит он Меншикову – сослать бояр, а тот спрашивает – куда? К е…й матери! А где ж это, мин херц? Ткнул Пётр пальцем в карту, в Карелию, и появился городок – Кемь! Если расшифровать, как раз и будет – к той самой матери. А ей папа-полкан нашёл жениха, замполита-летёху из автобата, – Манзюк его фамилиё. Ещё один москвич!

– О! – вскинулся Боб. – Погодите, я сейчас.

Он достал с полки толстый том Гоголя, подаренный Витьком.

– Вот, послушайте, что нам говорит Николай Василич.

Это «Старосветские помещики».

Пульхерия Ивановна была несколько сурьёзна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах её было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для её доброго лица. Лёгкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.

Помолчали.

– Мама меня без отца растила, – продолжил упрямо Геныч. – Отец пропадал на комсомольских стройках, да так на какой-то очередной и остался! Подженился. Много сил мамка на меня положила. Рада была, что в Москве служу. Чинно всё, чисто, увольнение в выходные, как электрички по расписанию! Какая «дедовщина», о чём речь! Сильно расстроилась, когда эти «страсти-мордасти» закрутились. А я тогда озлился на всех баб – поголовно! И придумал им такое наказание: поиметь представительниц всех союзных республик, а также монголок, китаянок, негритосок и малаек! При этом не просто так, как дедушка с бабушкой в прошлом веке, а – на земле, в небесах и на море, и на скалах, короче – везде, где зацепится глаз и лишь птица с трудом уместится, но есть с полметра жопу пристроить! Сколько сил и средств положил! Времени!

– И как… в целом… акция возмездия? – поинтересовался Василич.

– Хвастать не буду, – скромно потупился Геныч, – к двадцати восьми годам оставались акваланг и парашют. Не смог найти кандидатуру подходящую. Тогда меньше народ к экстриму тянуло. У меня фактического материала на три диссертации! Вот например: о чём может рассказать юноше бледному с взором горящим форма груди возлюбленной?

– Да! – качнулся Василич. – Запретный плод – влюблённому меджнуну! Что он говорит искушённому мужчине?

– Я серьёзно! Форма и размер груди многое могут сказать! Например – по фруктовой шкале: дыня, лимон, ананас, виноград, апельсин, вишня.

– Груша, – подсказал Василич. – Ягода семейства паслёновых, то есть арбуз.

– Да. Вот, скажем, большая округлая «грудь-дыня» – любят поесть, чтобы их баловали, обожали, но секс им по барабану! «Грудь-лимон» – такие любят жизнь! Юморные, смешливые, и над собой тоже любят пошутить. Дальше «ананас» – широкая, овальная грудь. Это – умницы, рвутся к успеху – карьеристки! Но – самые верные. Однако завоевать её сердце – ого-го как не просто! «Грудь-виноград» – торчит вперёд! С виду самые сексапильные тётки, а на самом деле – скромняшки и домоседки. Она тебе спляшет-споёт, но ей больше нравится нежность, а не секс. Отдельно – феминистки! Они – как ни парадоксально – самые надёжные. У меня одна такая: шестой год – душа в душу! Встречаемся, всё по-деловому, оба знаем, чего хотим, у обоих дела! Да! Так – продолжим! «Грудь апельсин» – они очень уверены в себе и точно знают, чего хотят. Секс интересует их меньше всего. Мёдом не корми – дай поговорить, обсудить. «Грудь-вишенка» – ну, эти – забавницы! – Геныч засмеялся, прижмурился довольно. – Завести – с полоборота. В постели такое могут выдумать! «Грудь-груша». – Василич, обращаю ваше внимание! – у этих любовь – тема номер один во всех видах. И часто такие набожные, а вот как заниматься сексом – знают! И как ещё знают!

– «Нулевой» размер – тоже фрукт: фига, инжир сушёный, – засмеялся Василич. – Кстати – мощный афродизиак!

– Можно и другие варианты классификации применять! – заметил Боб. – Например – судоходную! Она же может быть и баржа, и лодочка, и шаланда, и стремительная яхта, и морской лайнер – крутые паруса!

– Или доска для сёрфинга, – под общий смех сказал многоопытный Геныч. – «Плоскодонка»! – И пропел: «Она прошла, как каравелла по зелёным волнам…» Или это: «Мы разошлись, как в море корабли…»

– Геныч, – поинтересовался Боб, – почему ты такой требовательный к женской красоте?

– А потому что приятней семя в красивую грядку сажать!

– Не разбрасывай семя своё всуе!

– Вот как раз – всУю его и разбрасывать! – ответил хмелеющий Геныч.

– Раз уж пошла тема любви, есть такая история про Черчилля, – заговорил Василич, – Выходит он как-то из туалета, а помощник ему глазами показывает на ширинку: мол, незастёгнута! Премьер не растерялся и отвечает:

– Старый орёл из гнезда не выпадет!

– При чём здесь это? – подозрительно спросил Геныч.

– А так, для поддержания беседы! – заулыбался Василич.

– Ну, у меня в порядке! В полном боевом оперении, готов хоть сейчас! Я скажу так: при всей примитивной механике процесса, секс – это очень тонкое дело! Запах, цвет белья, улыбка. Вот, к примеру, губы! – Геныч опять оседлал любимого конька. – Они всегда притягивают взгляд. Форма губ может много рассказать о характере и уме человека. Крупный рот женщины привлекает гораздо больше внимания. Считается, что полные губы – это свидетельство повышенной сексуальности. Такие девушки крутят людьми как хотят. Но они, между тем, и замечательные мамашки. С узкими губами в любви везёт меньше. Эти дамы манипулируют парнями и хотят полностью подчинить. Они независимы и часто одиноки. Верхняя губа тоньше нижней – ветреницы, в вечном поиске очередного партнёра. Любвеобильность и непостоянство! Однако к тридцати эти девушки становятся очень рациональны, если встречают своего мужчину, то остаются верны ему по гроб жизни. Если же, наоборот, верхняя губа полнее нижней, то это – верняк, что девушка великодушная, максимально естественная. Такие не станут засматриваться на других пацанов. Но кокетничают – покруче последней профурсетки! Сурьёзный минус – склонны к полноте, потому что любят вкусно поесть. Зато секс любят не меньше, чем пайку, ну просто культ секса. Дальше… что там у нас? О! Асимметричный рот! Вряд ли они раскроются перед вами до конца. Очень спокойно могут обманывать, плести интрижки, хладнокровно, как киллер, добиваться цели. Большой рот, с одной стороны, выглядит отталкивающе, а с другой – мило и непринуждённо. Скажу по личному опыту – такие девушки открыты для общения, с ними всегда приятно проводить время. Оптимистки, всегда улыбаются, и к их улыбке тянутся не только парни, но – люди, ва-аще. Мужику будет легко, потому что она всегда готова понять и принять его недостатки. Неулыбающийся рот отталкивает! Не очень-то хочется иметь дело с постоянно печальным человеком. А всё-из-за опущенных уголков губ. Таких, парни, скажу я вам, надо оберегать и защищать, потому что они робкие и обычно выходят замуж за сильных мужчин! Конечно, если в губы не нагнали силикон! – вдруг загрустил Геныч.

Наполнили рюмки.

Василич торжественно встал, оттопырил локоть:

– Господа офицеры! Иркутск пал! Москва и Петроград ещё держатся! Стоя!

Дружно встали, залпом выпили.

– За сильных, ловких и умелых мужчин! – сказал Геныч.

– Предлагаю начать командно-штабные полномасштабные учения войск Московского гарнизона, усилить фланги артиллерией и огневой мощью танков! – Поддатый Василич становился воинственным.

– Связиста с танком – не равняй! – заметил Боб. – Танк – это золотой резерв главкома сухопутных войск! Огонь, скорость и манёвр!

– А корректировать? Флажками, как краснофлотцы? – возразил Василич. – Предлагаю устроить строевой смотр личного состава! Кто у нас лучший строевик – связь или танкисты?

Они вышли в коридор, открыли двери в тамбуры влево и вправо от лифта. Получился довольно длинный проход – метров двадцать. Стены выкрашены пронзительно-синей масляной краской – будто и не уходили из родного подразделения. Около мусоропровода поставили Геныча: он должен был принимать рапорт и прохождение Боба и Василича, как представителей разных родов войск.

Василич встал лицом к Генычу и громко, чётко произнёс:

– Товарищ Командующий! Войска Московского гарнизона для парада по случаю собственноручного осмотра – построены! Начальник гарнизона полковник Нетудыбатько!

Сделал шаг в сторону, вперёд, кругом. Встал рядом с Генычем.

– Здравствуйте, товарищи бойцы!

– Здра… жла… ваш… сглывн… кам… ник… – наложилось эхо рапорта Боба с дальнего конца коридора.

– Вольно! Командовать парадом приказываю генералу Василичу!

– Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, генералы и адмиралы! К торжественному маршу!

Поротно! На одного линейного дистанции! Афицеры управления – прямо! Астальные – напра-афо! Равнение – на-а-а… пра-а-а. Фо!

– Счас, мужики! Обождите минутку! – засуетился Боб и побежал в квартиру. Вскоре оттуда грянула мелодия марша «Прощание славянки».

Вернувшийся Боб примерился с левой ноги и рубанул строевым, как учил прапорщик Фёдоров – отец солдату!

– Выше ножку, твёрже шаг! Грудь четвёртого! Держи строй, боец! – командовал Василич, пытаясь перекричать оркестр. – Глаза горят! – Зап-п-пе… вай!

– Товарищи танкисты! Поздравляю вас и весь личный состав орденов Сутулова и Кургузова дважды краснознаменного гвардейского соединения имени Стеньки Разина!

Музыка из квартиры гремела сама по себе, задавала настроение, а песни звучали отдельно. Одно другому не мешало.

За дверьми квартир стало тихо. Звонко тявкнул пекинес в угловой. Потом высунулись поочередно несколько испуганных физиономий. Исчезли.

Василич шагал легко, носок туфли тянул добросовестно, спину держал, не сачковал! Не обращая внимания на музыку, запел:

И старательно подхватил фальцетом, словно вторые голоса спели и запевала переходит на первый голос:

– Вы чё тут – в войнушку решили поиграть? – Со стороны лестничной клетки вышли два мужика. – Насмотрелись в «ящике»?

– КШУ! – объяснил запыхавшийся Василич, – командно-штабные учения приписного состава!

– Слышь, дядя, ты манёвры эти, блин, заканчивай! По-хорошему!

– А пойдёмте, господа, выпьем, – миролюбиво предложил Геныч. – Заодно подведём итоги строевого смотра, объявим личному составу результаты и благодарность. Наградим Доской почёта и письмом на родину!

Вернулись в квартиру, сделали музыку тише, выпили с мужиками за знакомство. Нормальные мужики оказались, распальцовку не демострировали. Один в железнодорожных войсках служил – Жека, другой, Артур, в артиллерии.

Послышался звонок в дверь.

– Ну, трындец. Моя «баржа» объявила всероссийский розыск! – Жека залпом выпил и поставил рюмку на стол, подальше от себя, будто вовсе не его посуда.

Боб открыл дверь. На пороге стоял младший лейтенант: молодой совсем, чубчик белобрысый. И сержант – постарше, повыше ростом. В разгрузках, с автоматами. Овчарка на брезентовом поводке.

– Младший лейтенант Черенков, ОВД «Бирюлёво»! – Козырнул небрежно, словно отмахнулся от насекомого, – Предъявите ваши документы.

– Заходите, – пригласил Боб. – Здравия желаем! С праздником!

– Что тут у вас? Буяним? – неубедительно скомкал сивые бровки лейтенант. – Соседи жалуются.

Прошли в коридорчик. Стало тесно, запахло мокрой псиной, сапожной ваксой, казармой и личным составом.

– Вы свои документы тоже покажите, – сказал вдруг Василич.

– Вам что, – раздражённо спросил лейтенант, – этого мало? – Он показал на разгрузку и автомат.

– Никак нет, товарищ лейтенант! Но порядок имеет определённый порядок и последовательность действий, мы же против порядка не возражаем! Праздник же – пора повышенной бдительности! А мы тут… вспомнили службу, ратные будни, молодость боевую! Песни спели строевые. Никакой крамолы! Что ещё? Приняли слегка на грудь: опа – и приняли! – Он сделал движение, словно положил на грудь штангу. – Так праздник же!

– Вот грудь и прогнулась, – влез Геныч, – она же не железная! Хотите, я вам про грудь расскажу! Я знаю и про грудь тоже!

Воспоминание о груди развеселило. Компания дружно засмеялась.

Сержант махнул рукой: мол, всё ясно – мирные алкаши!

– А вы, в каком полку служили? – не унимался Василич.

– Неважно, – ответствовал сурово сержант. – Вы эти свистопляски закругляйте!

– А вам? – Геныч взял со стола бутылку, пощёлкал сбоку ногтем.

– Ни боже мой! – ответил лейтенант, – служба! – Вышло излишне категорично и снова неубедительно. Овчарка удивлённо на него посмотрела – умная же, собака!

Показали документы. У Василича сержант долго не мог отыскать фотографию, путался в латинских буквах.

– Всё у вас, молдаван, не как у нормальных людей! Где фотография?

Василич показал фото в своём латвийском паспорте.

– А почему вот здесь, справа, – ткнул пальцем лейтенант, – аист в полёте?

– Откуда ж мне знать? – сказал Василич. – Раскинул крыла и летит – дай бог ему здоровья, я ж их не рисую. Могу вам легенду рассказать про молдавского аиста, который… которого они на коньяке рисуют, известный брэнд, а вам сгодится для тоста.

– Отставить! Не надо умничать! – решительно возразил лейтенант.

Документы у всех были в порядке, но если захотеть – всегда можно придраться.

– Почему ночуете не по месту регистрации?

– Он же не поднадзорный! – вступился Артур. – В гости пришёл, вот к нему, – он показал на Боба.

– А вы кто?

– Сосед снизу, Вихров Артур Степанович, шестьдесят восьмого года рождения. Местный я.

– Покажите паспорт.

– Дома. Квартира 184.

– Так это оттуда был сигнал?

– Во! Моя! Эфесбе! Кобра пятнистая! – хлопнул себя по ляжкам Артур.

У Геныча зазвонил мобильник.

– Да, да! – общественная приёмная Министерства обороны! Полковник Безголовченко на проводе! Оксан, я это! Шучу, естесснно! Не-а! Скоро. Жди солдата с войны! Скоро буду! Автомат сдам в ружкомнату! Цулую.

Выключил мобильник:

– Оксана, стюардесса! Только прилетела! Ребёнка от меня хочет! Я же не могу ей запретить! Если женщина просит!

Он вышел на кухню. Хлопнула дверь холодильника. Вернулся, в руках – бутылка водки.

– Товарищ, лейтенант! Вместо молока – за нашу вредность! От братьев по оружию, холодненькая! У-уму-у! – чмокнул её в туманный бочок.

– Нам нельзя! – лейтенант двинулся к выходу.

И опять не получилось у него.

Геныч затеял пантомиму с сержантом. Сержант засунул бутылку за пазуху.

У него получилось убедительно. Опыт, выслуга лет.

Собака внимательно наблюдала за происходящим, поворачивала голову влево, вправо. Глаза тёмные, выразительные, как у студента на экзамене, только бы сказала ещё чего-нибудь, а вместо этого тихо поскулила, словно по стеклу ножичком скользнула! Уши торчком – уколоться можно!

– Вы тут аккуратней! – только и сказал сержант. Повёл бровью, строгость изобразил.

– Ни-ни! – запричитали все хором.

– Вот так будет лучше! Всем! – Сержант взялся за дверную ручку.

Уоки токи у него на груди затрещал резко и требовательно. Он отстегнул трубку, нажал открытым пальцем в укороченной перчатке клавишу:

– «Восьмой» здесь.

– В шестьдесят четвертой отравление технической жидкостью, пятеро. Три бригады «скорой» выехали.

– Принял «восьмой». Есть, выдвигаемся.

Они заспешили к лифту. Громыхнули по плитке, когти процокали, заскрипел лифт.

Остался запах псины и ваксы. Настойчивый, въедливый, тревожный.

– Мне пора, – сказал Геныч. – Мы с Оксаночкой завтра в Хургаду летим! Красное море! – Подмигнул радостно: – С аквалангом! Перспективный «кадр»!

Жека и Артур распрощались и тоже ушли.

– Выпьем перед сном? – спросил Боб Василича.

– Великий Вильям Похлёбкин рекомендовал пить водку не раньше трёх и не позже двенадцати!

– Нормально! – Боб глянул на часы на руке и ничего не понял. – Хорошее время!

Чокнулись, выпили и рухнули – Боб в кровать, Василич свернулся калачиком на диванчике.

Даже люстру не выключили – не до неё.