Зять приехал полить цветы в квартире Деда. Собственно, цветов было не так уж много, хватило бы десяти минут на поливку – пышная бледно-зелёная лимонная геранька, столетник с толстыми, кривыми листьями в окантовке острых колючек, три горшка с плетями «золотого уса» под самый верх оконного проёма.

Он сидел за столом в большой комнате, всматривался в листву пышной китайской розы, занимавшей весь угол большой комнаты. Сколько же ей лет? Она всегда стояла именно здесь, с первого его прихода в этот дом.

Пол некогда паркетный, за много лет его закатали толстым слоем коричневого сурика. Лишь контуры дощечек, сложенные ёлочкой, выдавали паркет. Заодно красили и большой квадратный ящик, слегка на конус, в котором росло чудо-дерево. Доски немного распухли от времени и воды, почернели по краям.

Дерево было предметом гордости. Каждую весну Дед лазил на чердак, собирал голубиный помёт, размачивал его в большой банке, разводил водой: «чтобы не спалить сильным удобрением». Потом поливал. И оно росло пышно, выгоняло крупный, в две ладони, тёмно-зелёный жирный лист.

Затхлый запах птичника долго не выветривался. Загадочным образом откуда-то появлялись небольшие эскадрильи дрозофил. Барражировали над землицей, лезли в лицо. Мешали смотреть телевизор. Потом так же внезапно исчезали.

Улетали в настоящий птичник? Из временной командировки.

Старый шкаф справа, плотно забитый одежонкой. Костюмы, вещи покойной жены, свитера. Зачем-то Дед их хранил.

Глаженые вещи сложены стопками, перевязаны верёвочками.

Сбоку торчат четвертушки листков из старых тетрадей – «с коротким рукавом», «с длинным рукавом». Буквы ветвистые, пляские и ломкие от неуверенности, но крупные, чтобы можно было прочитать без очков.

Комодов два, с обеих сторон комнаты. Под стеклом справа сервизы – для чая и кофе. Поверху разновеликие фотографии. На видном месте – тёщи в траурной рамке, дальше дочери, внучки, правнучки. Родни. Во всю длину поверхности комода. Если соединить их мысленно в одну линию, получится кривая кардиограммы семьи.

Комод слева занят книжками. Случайными, как прохожие ночной улицы. Их немного. Про войну, партизан, разведчиков. Собрание сочинений Сталина занимает основное пространство. Купленное по приказу начальства, оно так ни разу не было открыто. Казённая радость похожа на строевой смотр по приказу свыше. Тёмно-вишнёвые, цвета спёкшейся крови обложки, медальонное тиснение профиля Вождя. Бумага толстая, благородная коричневатость топлёного молока, с претензией на старинное издание.

Зять как-то спросил Деда, читал ли он классика марксизма. Дед помолчал, потом сказал загадочную фразу:

– Не корми орла мухами! – и рассмеялся.

Большой ковёр три на четыре метра, красивый, ручной работы. Мама Зятя подарила молодым на свадьбу. С одного края кисти истёрты полностью. Покойный доберман после еды рычал, тёрся об них щеками.

Дочь свезла ковёр к Деду.

Потолок, истресканный квадратами, «с подмоченной репутацией», желтоватый, словно старинная карта – с неровными краями, неявными островами, архипелагами несуществующими.

Дед не любил спать в этой комнате. Говорил, что ему однажды явился при полном параде и с трубкой Генералиссимус, стал задавать странные вопросы. Дед не разобрал из-за грузинского акцента, проснулся в ужасе, не выспался. Объяснял, что у него в ухе «дикое мясо», так болезнь называется, поэтому и не разобрал наказы Вождя.

Может, выдумал? А просто без жены неприютно ему тут.

Дед бывал здесь, если приходилось накрывать большой стол для гостей, новости посмотреть, в шкафу что-то взять.

В ящиках комода хранился слесарный инструмент, штангенциркуль, старые супинаторы, молнии, болтики, гаечки, винтики, провода. «Про всякий случай». Ящики тяжёлые, и их надо выдвигать не до конца, чтобы не сорвался вниз узкий ящичек.

Дед называет ящики – «шуфлядки».

Мебель тёмная, полированная. Поэтому, да ещё из-за китайской розы, в комнате царил полумрак.

Люстра под высоким потолком о пяти рожках, но лампочка всего в одном.

– Не до баловства, – пояснял Дед.

Когда-то тихая улочка, на которой построили дом, после возведения путепровода стала шумной, широкой. Через двор снуют машины. Дом стал водоразделом.

Разгар рабочего дня. Машины несутся к светофору под большим окном, утеплённым на зиму ватой в щелях, проклеенных бумагой. Подслеповатый глаз и старческая рука искривили полоски.

Стёкла слегка задребезжали. Тяжелогружённая фура взревела, медленно двинулась, и стекла в буфете жалобно вызвонили, слегка соприкоснулись друг с другом. Звон тонко соединился со звуком извне. Сперва в резкий звяк, потом в приятный короткий унисон, и распались. На мгновение стало тихо.

В нише под широким подоконником большая чугунная батарея. Из-под неё торчат двумя трубами серые валенки. Голенища укорочены. Ходить по дому удобно и тепло ногам. Пол студёный весь год.

В этой комнате Зять с Женой прожили первые годы, пока не получили свою кооперативную квартиру.

Вот на этом самом диван-кровати тихонько миловались. «Иван-да-Марья», «Диван-да-Марья». В роддом отсюда отвёз в пять утра молодую жену. Воды уже отошли, а она всё боялась его потревожить, терпела молча предродовую муку до последней возможности.

Середина апреля была. Возвращался с женскими вещами, пальто через руку, как с ночного разбоя. Косились пассажиры троллейбуса, а он ничего не видел, переживал за жену. Роды были непростые.

Потом в ногах стояла детская кроватка. Четыре года. Пока в свою квартиру не переехали.

* * *

Работа его отца была связана с командировками, и семья объездила всю европейскую часть страны.

Родился на Украине, а школу пришлось заканчивать на Урале. Окончил авиационный институт в Риге, лейтенант-двухгодичник, служил здесь же. Она родилась, всю жизнь жила и работала в Риге.

Познакомились случайно, на вечеринке у её подруги.

Она терпеть не могла военных и студентов этого ВУЗа, потому что было много иногородних. Презирала и считала, что они расчётливо подыскивают невест из местных девушек, чтобы получить прописку и остаться в Риге. Прибалтика, почти что – заграница.

Однако в момент знакомства и на первые свидания он умудрялся приходить в цивильном платье. В этом не было расчёта. Так сложил кто-то помимо его воли. Решил, что так оно будет лучше.

Она ему понравилась с первого взгляда.

Может поразить сначала какая-то второстепенная деталь, но настоящая женщина это поймёт и сделает всё, чтобы очаровать, понравиться полностью.

Мужчина видит то, что ему покажет женщина, она же видит мужчину всего, сразу. И тотчас же начинают думать, как бы убрать по её мнению «лишнее» и добавить недостающее.

Потом начался скорый роман, ухаживания, мгновенно вспыхнуло чувство, и все соображения, симпатии, антипатии и пристрастия оказались не столь важными.

Они встречались редко, из-за его службы. Молодого лейтенанта припахивали основательно. В один из таких вечеров посидели в кафе. Он говорил, говорил, ловил себя на том, что много говорит. Она внимательно слушала в полуулыбке, поглядывала коротко, словно оценивала, отыскивала его, всматривалась за многими словами.

Пригласил её в офицерское общежитие, на тихую улочку Шкюню. В самом центре Старой Риги. Недалеко. Прогулялись. Он в сапогах, портупее. Пошутил – «как с фронта на побывку».

Узенький старинный дом втиснут между такими же домами.

Ключ от комнаты одолжил сослуживец, лейтенант-двухгодичник Талдынин. Срочно улетел на похороны отца. Ключ дал с условием, чтобы кормили рыбок. Лестница на третий этаж. Почти вертикально вверх. Скрипучая, толстые перила, доски кривоватые, обструганы вручную, видны следы рубанка. И ощущение, что поднимаются они под крышу амбара, а внизу средневековый город.

Комната-пенал. Мебель с белыми кругляшками инвентарных номеров. Неустойчивая, перекошенная, пошарпанная. Разномастная посуда. Холостяцкая неприкаянность. Чужое, неуютное.

Аквариум на стене. Разноцветная радуга молчаливого движения рыб. Задник – нарисован красивый замок, развалины. Моторчик тарахтит едва слышно, выгоняет пузырьки воздуха. Мелкие, как в орогом шампанском. Подсветка сверху, из-под крышки. Замедленная плавность валиснерий, травы какой-то, похожей на хвощи из времён ящеров. Оттуда выплывают странные существа, искажённые вогнутой линзой лобового стекла «Волги». Раскрывают плавно пасти, смотрят в упор.

Коньяк, шоколадка наломана на квадратики в ущербном блюдце. Он был очень голоден, после суточного наряда. Нашёл банку солёных грибов в пустом холодильнике. Ел без хлеба. Она наблюдала внимательно.

Потом мучила его ночью долгая жажда.

Ранние дворники гремят мётлами по булыжникам. Словно отдирают окалину с чугунного литья. Звуки гулкие в узких протоках улочек. Между этими звуками – краткое забытьё, провал и отплытие вместе с существами в аквариуме в зыбкую нереальность. От этого всё происходящее кажется кинофильмом, и он смотрит его с другой стороны, с изнанки плавно колеблющегося экрана. Пытается понять. Мучительно, через жажду, сонную оторопь и острую головную боль.

В прогалине кособоких коротких занавесок виден Домский собор. Петушок на шпиле. Загадал, как купец ганзейский – повернётся золотым боком, значит, всё будет хорошо, чёрной стороной – надо расставаться.

Позже узнал, что петушка теперь золотят с обеих сторон, улыбнулся тогдашним мыслям.

Или вдруг начинало казаться ему, что присутствует в странном закулисье. И оттуда видны реальные декорации, зрители, бредущие по площади. Играется историческая пьеса, актёры с рыбьими головами беззвучно раскрывают губастые пасти, метут неуклюже плавниками щелястый пол, клубится пыль, придонным илом, гасит влажный блеск упругих тел. Ротозеи пытаются их понять, растолмачить, останавливаются, потом равнодушно идут дальше, исчезают в узких фиордах улочек.

Они почти не разговаривали. Напряжённая тишина. Потом она сказала с улыбкой, что не любила военных и студентов «крылатого ВУЗа». Всю жизнь не любила, и вот…

Он промолчал, не показал вида, что его это задело, но решил: свидание это последнее. Опечалился. Чувство в нём уже начало прорастать через плотный асфальт одиночества.

Он это понял в себе тогда.

Про неё он ничего толком не знал и замкнулся.

Кое-как они собрались. Мучительно, как на казнь, надели одежду, словно её подменили, пока они были заняты друг другом.

Он казённую, она вчерашнюю.

Спустились, руку подал перед последней ступенькой.

– Спасибо. – Коротко. Вежливо. В полуулыбке.

Ну и что же, что ночь провели вместе!

Ехали в троллейбусе, почти пустом, промытом. Влага в полосках резиновых ковриков. Офицерская фуражка под мышкой. Хотелось выкинуть её в окно, снять китель, переодеться срочно. Хорошенько вымыться, распрямить плечи без погон. Они ей так не нравятся! Да и ему изрядно надоели. До дембеля, до августа, совсем немного.

Она смотрела в окно, он мимо неё, будто бы на пробуждающийся город. Фокусировал хрусталик на усталом её лице. Она чувствовала взгляд, поворачивалась к нему, слегка краснела. Он улыбался молча и смотрел вдаль.

И ощущал предстоящую утрату.

Июньское утро. Небо чистое и высокое. Солнце щедро заливает жёлтым светом всё вокруг, слепит через окно, тепло вползает на прохладные улицы, каменные дома, от него клонит в сон.

Он сошёл раньше, потопал в казарму, чувствуя лёгкость и опьянение в гудящей голове, но не от усталости, а от того, что вдруг так долго был вместе с ней.

Она через две остановки сошла. Надо было переодеться перед работой, чтобы не подумали востроглазые товарки, что не ночевала дома.

Много позже он узнал, что она загадала в ту ночь желание на тонкую рыбёшку, плоскую, как детская ладонь. Серебристую, лунную в ту ночь. Если она выплывет из развалин замка, значит, встреча не случайна.

Рыба выплыла, едва касаясь тонкими усиками-указками того, что вокруг, внизу. Словно человек из темноты подвала, преодолевая ослепительный белый свет дня. Ощупала. Поняла. Потом развернулась и стремительно исчезла. Только хвост мелькнул коротко, дорогим серебром.

Взгляды рыбы и девушки успели встретиться.

Позвонил ей через неделю. Был в наряде, дежурил по части. Не выдержал. Обрадовался сразу, смеялся, ругал себя вслух, потому что и она была ему искренне рада, а он нафантазировал ерунды, домыслил за неё.

Пожалел, что не может прямо сейчас уйти со службы, встретиться.

Потом они часто возвращались к этой долгой-предолгой неделе, которая показалась длиной в месяц, к надуманной, глупой проблеме, и шутили над собой.

Семейные легенды. Одна из первых.

Когда же он переступил порог Дедова дома?

В июле подали заявление. Дембель, свадьба в середине августа. Много цветов, старинный автомобильчик, проехались по Домской площади. Он на окно посмотрел, то самое, где был аквариум, рыб вспомнил, первую ночь вместе.

Пылкую, неуклюжую, протяжную, полную неясных предчувствий ночь.

Показалось, что занавеска дрогнула, и неясный промельк за ней исчез в глубине.

Он вспомнил первый утренний поцелуй тогда, потресканными от жажды губами, в лохмотьях сухой кожицы, словно облизнул железо в сильный мороз. И горячо изнутри. Раскалённое нетерпение перетекало, влекло. Он чувствовал её, боялся перед этим разбудить, измучился бессонницей, странной позой, неудобством сна на узкой полоске колченогого, шаткого диванчика.

Страдая и радуясь, вглядывался в её лицо.

Губы состояли из вытянутых корпускул, плотно сложенных вместе, мякотью в апельсиновых дольках. Ужасно хотелось прикоснуться к ним своими губами. Поправить ей вихор короткой причёски, стоящей торчком, как у Незнайки из-под широкополой шляпы.

Тёмно-русые волосы.

Смотрел, гипнотизировал молча.

А она спала безмятежно, и ему это казалось легкомыслием гораздо большим, чем недавняя близость.

Проснулась, осветила милой улыбкой. Он прикоснулся губами к её губам. Немного успокоился.

Будильник клацал на столе большими портняжными ножницами. Резко и безжалостно кроил время на до и после знакомства, новой эры после близости.

Казалось, что будильник подпрыгивает на излёте каждого шага минутной стрелки – так старается.

Настоящее сильно и властно завладело им, словно ничего лучше не было прежде и уже не будет. Он, как ребёнок, жил только настоящим, и оно казалось бесконечным, и было страшновато от того, что невозможно было определить эту безмерность и не потерять её. Просто умереть и не проснуться.

На подоконнике пустая квадратная бутылка коричневого стекла. В ней высохший зонтик борщевика. Раскидистый и странный.

Икебана от марсиан.

Так зачиналась совместная жизнь.

Она уехала в Москву в командировку, на четыре дня. Он ужасно ревновал, гасил в себе это странное, новое состояние.

В её отсутствие такое с ним бывало ещё очень долго.

Он занял себя делом, развёл ремонт на кухне, помогал будущему тестю класть плитку на стены над раковиной, газовой плитой. Сделали очень быстро, и он снова маялся, потому что хотелось, чтобы она прямо сейчас это увидела, оценила, и конечно – приятно удивилась.

Учился терпению в ожидании и терпеливости, когда вместе.

Он пришёл свататься, просить её руки. С шампанским, цветами. Белая скатерть. Стол накрыт. Просторно, стол большой.

Он рядом с невестой, сбоку. Родители по сторонам.

Смотрел перед собой, ловил её взгляд. Она волновалась. Коротко рассказал про себя, своих родителей. Совершенно не волновался, был спокоен, и получилось, будто репетировал заранее, но солидно, по делу. Его внимательно выслушали. Тёща нарядная, губы алые, в помаде, вдруг заплакала, промокнула глаза маленьким платочком. «Будет тебе, – сказал тесть укоризненно. – Радоваться надо, а ты ревёшь».

Хотел что-то добавить. «Дура»? Нет же, не его лексикон, только показалось.

Она задумалась ненадолго. Перекрестила размашисто. Платочек маленький, невесомо-нарядный, цветы гладью весёлой по краю, судорожно в ладошке зажат. «Живите». Зубы в красном налёте помады. Спохватилась, понесла тарелки на кухню. Чай заварить, торт нарезать. Он вышел в коридор и услышал, как она тихо спросила дочь: «Ты что, не могла найти себе мужа получше?»

Вернулась с подносом, полным звонкой посуды, ложечек. Заварочный чайник посередине – купеческий, расписной и цветастый. Сказала громко:

– Надо же, роза наша зацвела! Китайская. В кои-то веки собралась! Впрямь, заневестилась.

И рассмеялась, зажмурилась через влагу глаз, что-то решив для себя окончательно.

Только теперь все заметили красные оборки распускающихся бутонов. Крупные, словно несколько юбок под зелёным роскошным платьем, одна на другую наложились причудливо и неожиданно празднично, потому что такое сочетание цветов не всем к лицу.

Натуральные цвета зелёного и красного были здесь уместны. Скрасили убожество комнаты, прибавили праздничного настроения сватовству.

Он ничего не сказал, невесту чмокнул в щёку, крепко пожал жёсткую клешню руки будущего тестя. Вежливо распростился, чтобы не вызвать отторжения, очень скоро ушёл.

Он был терпелив и внимателен в те дни, словно выжидал самое главное, сидя в засаде. Что-то подсказывало ему, что только так он сможет быть с ней.

Навечно? Вечность – это время космических категорий. Жизнь микроскопична во времени, но плотно насыщена, как капля воды невидимыми глазу существами.

Потом они прожили дружно шесть лет в этой квартире, комнате, и ещё много-много лет, и тёща называла его теперь «любимый мой сынок».

Это не щекотало его тщеславие. Принял как должное, потому что понял, что тогда была неправа, но скандалить не любил…

Сейчас он поливал цветы.

Ему показалось мало. Снова наполнил кувшин. Ходил по дому, вспоминал.