Спать легли рано. Двери в большую комнату Зять оставил открытыми.

Не спалось ему, и читать не хотелось. Прислушивался: как там Дед? И вновь уплывал в короткий, беспокойный сон.

Ногами к окну лежал. Машины ехали на мост. Он следил за бликами света от фар. Они перемещались по потолку, между шторой и стеной. Вдруг заметил в правом углу потолка пятно: верхние соседи залили. Контуры были похожи на остров Цейлон.

Что-то ещё было в углу, словно там кто-то притаился. Зять подошёл, штору отодвинул. Там была пара лыж. Белых и почти прямых от времени, лишь заострённые носы слегка приподнимались.

– Похожи на плинтус, – подумал Зять.

Звук от окна шёл. Звонкий, высокий и дробный, словно зёрна рисовые ссыпались с ладони на тонкую жесть. Звук почти затихал, но к светофору подъезжали машины, и звук снова плавно нарастал, стёкла в пазах вибрировали.

Где-то совсем недалеко промчалась «скорая», громко кричала сирена. Теперь её звук был другим для Зятя. Прежде он просто воспринимал: вот сирена, спешит машина, отмечал буднично, машинально. Теперь же подумал:

– Кого-то ещё повезли, спасать срочно. Пусть и его спасут, как нашего Деда. Может быть, те двое, врач и фельдшер, которые отвозили нас тогда, едут в машине сейчас, молодые, серьёзные. Им лет по тридцать. Немногословные, уверенные профессионалы. Что-то скажет доктор, переглянутся они между собой понятливо, без лишних слов. Это от волнения я им всё говорил, говорил, – подумал Зять, – боялся, что сейчас остановят и что-то страшное возникнет, не останется надежды, и горькую правду узнаю, какую может знать только хороший врач.

Он подспудно боялся подумать о самом страшном, не загадывал – успеют они сейчас или нет, и находился в каком-то странном ступоре.

– И мне всё это ниспослано как испытание – на истинность, самоотверженность и способность сострадать. Унять собственное нарастающее раздражение от старческой неловкости, неумелости Деда, которой я прежде не замечал, потому что был человек здоров, самодостаточен, а тогда я был так близок к тому, чтобы сделать резкое движение, или слово несдержанное вылетит, обидное, ранит невзначай.

Он вспомнил, как почти бестелесно, невесомо укладывался Дед, тахта его принимала, едва прогибаясь, потом замедленно накрывался одеялом.

* * *

Дед кряхтел, ворочался, подкашливал, словно знал ночные, тревожные мысли Зятя, и он молча вслушивался в его воспоминания.

Зять вставал несколько раз, заходил в комнату. Одеяло поправлял. Наклонялся совсем близко к его лицу, чтобы уловить едва ощутимое дыхание.

Дед не просыпался. Лишь под утро Зять его разбудил, напомнил, что на левом боку спать нельзя, там вшит кардиостимулятор. А на самом деле проверял – жив ли?

– Ага! – вскинулся Дед. – Не привык ещё. А ты чего не спишь?

– Караулю на всякий случай. Заступил на вахту.

И сам забылся тревожным сном. Вдруг проснулся. На часы глянул – около девяти утра.

– Ты давно встал? Я, похоже, проспал всё царствие небесное, – улыбнулся Зять виновато, – под утро лишь отключился.

– Сколько беспокойства. Если б не ты, я бы погиб. Попал в засаду, а пароль не знал. Спасибо тебе.

– Это ничего. Если мы в одном окопчике, куда мне бежать? Надо помогать! – Зять заметил, что у Деда повлажнели глаза.

– Ты-то выспался?

– Для первости ничего, поспал. Теперь уж дома, хорошо спится. Сладко. – Он прижмурился с удовольствием, улыбнулся. – А в больнице невозможно выспаться из-за этого Иманта, сумасшедшего капиталиста. Ты представляешь, пять домов у него! И деньги с людей выжимает безжалостно! – Дед выпростал из-под одеяла пятерню, мозолистые ладони, жёстко растопырил пальцы, воздел над головой: – Пять домов!

– Да, ты уже рассказывал мне про него.

– Вот какой он! А только с собой не унесешь, в деревянный пиджак деньжищи не положишь. Он и болезнь через это приобрёл, потому что не в радость живёт. Жить надо. Просто жить сейчас, здесь, быть человеком с людьми, любить людей, понимаешь ты, вот она правда – и радоваться жизни. А он не понимает этого, мучается и страшно болеет. – Как ты-то себя чувствуешь?

– Очень слаб, чрезмерная слабость, вот что я скажу. Отравили меня лекарствами в больнице. Перестарались.

– Я молока принёс. Яды молоком надо выводить из организма. Погреть?

– Как же я молочко люблю! С самого детства. Надо вставать, сам погрею. Нечего валяться.

Дед присел, взялся руками за край тахты, наклонился, валенки надел.

– Ты бельё перемени, а то вон рыжее, бурое всё и больницей пахнет недобро.

– Хорошо бы в баньку! Всё тело зудит, чешется, как чужое. Просоленное, лекарство из меня вон так и прёт, потел в болезни усиленно.

– Это у нас впереди. Ты приходи в себя, непременно сходим в баньку. Мне и самому душ надоел, я же без тебя в баню не ходил. Из солидарности.

Дед присел к столу. С трудом, будто три километра отшагал. А всего-то несколько шагов сделал.

– Посиди, я сейчас.

Зять погрел в кружечке молоко, перелил в бокал, смешал с холодным.

Дед принял бокал в неуверенные руки, чуть-чуть выплеснул, выпил залпом.

– Хорошо!

– Что будешь кушать? Заказывай.

– А ничего не хочу. Аппетита нет вовсе.

– Давай я домой съезжу, сварю клюквенный морс, бульон у меня шикарный припасён для тебя. Надо выкарабкиваться из этой ямы, поправляться.

– Это так, согласен с тобой.

В дверь позвонили.

– Кого это там принесло? – сказал Зять.

– Верно, Астриса, соскучала, деука, – улыбнулся Дед.

На пороге стояла Астриса. В широкой плиссированной юбке, тёплой кофте, домашних тапках. Волосики жидкие, короткие, прямые, голова светится под ними кожей спелого одуванчика. Лицо, волосы – всё белое. Глаза-буравчики тревожные.

– Доброе утро. Как у вас дела?

– Доброе утро, – сказал Зять и подумал: пронзительный взгляд типичной училки.

– У нас нормально, – Дед выглянул из своей комнаты в чёрных домашних спортивных штанах, тёплой клетчатой рубахе навыпуск.

– Когда успел? – подумал Зять. – Вы проходите.

– Спасибо, я ненадолго.

– Хочу съездить домой, кое-что приготовить, и вернусь.

– Хорошо, хорошо. Вы мне телефоны оставьте на всякий случай. Домашний, мобильный.

* * *

На улице Зять глубоко вдохнул морозный воздух:

– Быстро зима вымуштровала – минус двенадцать, и уже вроде бы тепло, после двадцати пяти.

Надоела зима. Недаром Дед её побаивался.

Сидел у окна автобуса. Солнечное тепло вгоняло в сон. Слегка придремал после беспокойной ночи. Хватило совсем немного, чтобы, выходя на своей остановке, почувствовать бодрость.

Зять умылся, побрился, зубы почистил. Поставил на газ большую кастрюлю. Прикрутил к кухонному столу мясорубку.

Клюквы было примерно с литр. Мороженые ягоды постукивали мелкими камешками, студили ладонь, но быстро оттаяли и звучно лопались, попадая под нож. Он прикрывал отверстие мясорубки, ягоды постреливали красными искорками в белую миску, внутрь согнутой ладони. Он слизнул холодную, яркую кислинку.

Вывалил в кипяток тягучую массу вместе с красной юшкой. Подумал:

– Тело наше – защитная оболочка, скафандр. Мы легкомысленно относимся к нему. Особенно в молодости, по глупости. И гибнем быстро, короток наш век в «дырявом скафандре». Основное состояние мира и всего, что в нём есть – ожидание. Весь вопрос в том, насколько велика вероятность, что оно оправдается, в каждый конкретный момент, в каждом конкретном месте. То есть – появление случая в большей или меньшей степени. И человек, как случайная величина в этом ряду. Почему мы не можем вспомнить самое яркое – наше появление на свет, первые лет пять жизни? Позже забываем и всё остальное. На какое-то время попользовались памятью и «вернули». Кому? Создателю? И только странным образом вспоминаем смерть. Верный признак грядущего воскрешения? А если и это не можем вспомнить, значит, в предыдущей жизни не были человеками, а чем-то или кем-то другим? И поэтому так избирательна наша память? Сколько людей может похвастаться тем, что помнят себя с рождения?

Он уменьшил огонь, поварил минут пять, сахар всыпал. Ванили пакетик опорожнил, накрыл крышкой и выставил на лоджию, студиться. Разогрел бульон, разлил в три большие банки, полотенцем обмотал, чтобы не остыли. Включил компьютер, почту проверил. Какой-то звук отвлёк его внимание. Он посмотрел в окно. Синее небо, солнечно.

– Вот я кручусь уже второй месяц по кругу: магазины, аптеки, готовка, стирка, глажка. Вдруг замечаю – что-то прорастает из скуки обычных забот. Для чего? Чтобы объяснить, из чего состоит мир вокруг. Напомнить, что жизнь продолжается. И тогда цвет приобретёт запах, воздух – звуки, закат – грусть, солнце улыбнётся, вода засмеётся, прилагательные обнимутся с глаголами, взбудоражат воображение такой трансформацией. И станет тесно в привычной среде обитания, например, захочется опереться на упругость воздуха и полететь.

Прислушался: наверху долбил на пианино соседский мальчишка.

– Уже много дней он играет «собачий вальс». Как это утомило. Уехали бы они! Назойливый и энергичный пацан… как сперматозоид!

Музицирование прекратилось.

Вдруг он понял, что где-то совсем рядом кто-то громко, нет – громогласно поёт. Зять вышел в холл. Через стекло увидел, как сидит на краю лоджии, нахохливается, становится большим и самозабвенно поёт воробей. На секунду остановился, повертел головой и снова запел. Зятю стало его жаль. Он полез в холодильник, срезал шкурку с сала, прицепил к бельевому крючку на лоджии. Воробьей упорхнул, его долго не было. Зять решил, что спугнул, и пожалел об этом. Но воробей вернулся.

И запел, как и прежде, может быть, даже звонче. Иногда останавливался, склёвывал сало, чистил клювик и снова пел. Птица-воробей.

Зять обрадовался, ему стало приятно оттого, что птаха угостилась подношением, разбавила одиночество и мысли грустные.

– Теперь он поёт за гонорар.

Зять засмеялся, долго стоял в холле, прислушивался: лучше ли он поёт? Но разницы не почувствовал. Воробей пел так же самозабвенно, как и вначале.

Собирал банки в пакеты, совсем близко ходил мимо воробья за стеклом, а тот всё пел и пел на радость.

Потом Зять поехал к Деду. В отличном настроении.

Дед лежал на диванчике в кухне. Отдыхал. Глаза прикрыты.

Астриса сидела у стола, судорожно сжимала в кулачке носовой платочек.

– Ой! Как хорошо, что вы пришли! – запричитала встревоженно.

– А что случилось? – спросил Зять, раздеваясь.

– Лёг и спит, ну. В валенках, вы понимаете. Разве так можно?

– Это не самое страшное. Раз спит, значит, на поправку.

Дед проснулся. Морс был ещё немного тёплый. Он, почти не отрываясь, выпил большую банку, голову запрокинул, выдохнул:

– Ах ты, вкуснотища-то какая!

– Теперь уж точно на поправку пойдёт! – засмеялся Зять. – Это проверено, по себе знаю.

– Ты уехал, а я рыбку достал из морозилки, которую Дидзис наловил. В кладовке стоит.

Зять поджарил окуней, плотвичек, картофельное пюре сделал, стол накрыл.

Дед поел с аппетитом. Астриса бульон похлебала со свежим укропчиком, рыбку поела, два раза вилкой ковырнула пюре, раскраснелась.

– А я только дней десять как выписалась, ну, операцию делали на желудке, вы понимаете. Двадцать один день отлежала. Еле хожу. Встаю, шатает всю, и голова кружится.

– Вот и поправляйтесь на пару с Дедом. Вдвоём веселей.