Свет фонарей на снегу – синеватый, фиолетовый в изломах. От этого ещё холодней, если долго смотреть.

Зима обильна снегом, коварна перепадами температуры. Хрусткая наледь под ногами готовит подлую подножку.

Сосульки свисают прозрачные, нацелены вниз, опасно.

Людей мало. Вечер. Будний день уставшей зимы закатывается в темень.

Автобус старый, добитый, может быть, это его последний сезон. Так жалобно он стонет на ухабах.

В салоне жарко, удушливо в зыбкой вате сизого тумана. Откуда-то снизу, из-под пола, сквозь дырявый корпус пробивается в салон дымный выхлоп солярки. Глаза щиплет слезоточиво.

Мальчик. Нескладный подросток. Черты лица мелкие, скуласт, подбородок выдаётся вперёд, и в зимней шапке голова кажется квадратной.

Он троеперстием делает проталинку в наледи окна. Дышит морозным холодом инея. Кажется ему, что это спасение от автобусного угара.

Мрак и бесприютность зимы сменяются освещёнными пятнами. Здесь люди, суетливая жизнь городской несуразности. Окраина.

Проталинка затекает студёной влагой. Пальцы холодные мальчик прикладывает ко лбу. Ему нравится.

После усиленного дыхания на ледяное окно – охлаждает разгорячённый лоб. Ему вдруг кажется, что если ещё растопить лёд пальцами, то получится дырка на улицу. Тогда он прислонится ртом к дыре и спасётся от автобусного удушья.

«Избушка ледяная, избушка лубяная», – думает он, погружаясь в лёгкое забытьё.

Большая серая папка из дерматина, с рисунками и эскизами внутри, топорщится рядом на сиденье. Две ручки из растрёпанных витых верёвок. Углы изломаны, потёрты.

Урок рисования закончен. Домой ехать почти час, с пересадкой в метро.

Он думает, как передать игру света и мягкой тени мокрой акварелью. Так, чтобы искрился снег маленькими крупицами. Короткой, точной кистью, лёгким касанием, почти неощутимым. Белое и фиолетовое. Когда снег только что выпал, пушист невесомо и не улёгся толком. Снежинки не успели сцепить друг с дружкой невидимые глазу колючие шестерёнки.

Ему кажется, что он знает.

Красное авто. В центре, ярким пятном, доминантой цвета. Блестящее авто на белом. Блики. Эффектно.

Он прижмуривается, и предметы за окном становятся колючими, искажаются сквозь смежённые ресницы. Топорщатся тонкими иглами, теряют реальные очертания.

«Выёживаются иглами».

Ему нравится слово. Оно округлое, но защищается колючками и перестало быть ругательным.

Влага медленно стекает от проталинки на стекле. Вниз, к чёрной резинке уплотнения окна. Причудливое русло. Наледь теперь похожа на прозрачный леденец.

Широким мазком свет фар, жёлтым, наискосок, полоснул равнодушно, становясь почти белым у вершины сугроба. Шарит во мраке, белой тростью слепца. Исчез.

Он смотрит в окно, улыбается, понимает – впереди у него много интересных событий.

Ему четырнадцать. Нескладный, руки из рукавов тонкими ветками.

На остановке вваливаются двое парней, с ними две девицы.

Девицы одеты ярко, не по сезону легко. Юбчонки в облипку с усилением заползают на ляжки.

Они громко разговаривают, смеются. Навеселе. Словно тесно стало в салоне.

На них исподволь поглядывают, укоряют молчаливыми взглядами усталые люди, озабоченные суровой реальностью долгой жизни в зиме.

Куртки парней одинаковые, коричневые «аляски», шуршат с мороза. Парни откидывают капюшоны с серой неопрятной оторочкой из меха невиданного зверя. Снова накидывают на голову.

Им лет по тридцать. Тот, что пониже, зыркает во все стороны, глаза серьёзные, серые, как у хищной кошки, с желтинкой крапинок. Цепко привычно ищут опасность. Небрит, острижен коротко. Говор с хрипотцой, шершавый, тревожащий. Приблатнённый. Лицо костистое, готовое держать удар.

Привычное к удару лицо.

Второй – вальяжный, расслабленный красавец. Такие обычно верховодят. И жёстко мстят. Глаза большие, маслянистые, тёмные и нагловато-прилипчивые. Лицо порочное, хитрованское.

Знает, что нравится бабам, умеет этим пользоваться сполна.

Приобнял деваху рядом. Подмял.

Товарка напротив – лицо серое, усталое, лёгкая ря’бинка делает его простым. Голову прислонила к плечу приблатнённого. Волосёнки короткими кончиками из-под вязаной пёстрой шапочки.

Жилистой рукой приблатнённый погладил её по голове. Вены вздулись. Наколочка корявая на пальцах.

Губы у девицы красной раной помады разъехались. Морщинки уже от уголков рта наметились лёгкими трещинками. Глаза пустые, чёрным подведены нарочито.

Молчит, лыбится натянуто. Терпит привычно. Рада, что хоть кому-то нужна.

Другая льнёт к вальяжному, дурочка.

Мальчик рассматривает блестящие пуговицы её курточки, пальцы с бордово-красным маникюром. Тонкие пальцы в постоянном движении. Завораживают.

Медленно переводит взгляд на узкий воротник под розовым шарфиком вокруг шеи. Подбородок мягко очерчен, прячется в складках ткани.

Лицо тонкое. Не красавица, но что-то притягивает к ней. Словно она другая. Случайно здесь оказалась, так уж получилось. Он вдруг это понял каким-то внутренним, неведомым до конца знанием, выделил именно её из этой компании.

Глаза карие, со светлыми, сумасшедшими брызгами. Весёлые лукавят, смеются. Играют с ним, как с котёнком. Кокетничает одними лишь глазами.

Всё остальное для мальчика сейчас становится неважно, куда-то проваливается, исчезает. Одежда, разговор удалых кавалеров.

Глаза. Приворожили.

Он набирается смелости и смотрит ей в глаза. Не отрываясь. Взгляд выразительный. Стесняется вдруг, слегка краснеет.

Такого с ним ещё не было.

Парни неодобрительно замечают эту молчаливую игру, переглядываются. Тёртые жизнью, взрослые мужчины.

Обмениваются взглядами, напрягаются.

Мальчик не ощущает опасности.

Компания выходит через пару остановок.

Он высоко поднимает папку, чтобы не задеть ступени автобуса, бредёт следом, стараясь не касаться ею сугробов.

Неуклюжий подросток в зимней одежде на вырост, в длинном, пёстром шарфе крупной вязки. Бредёт в ночь.

Ему становится жарко от досады, скованных движений, надоевшей папки.

Шарф колючий и злой, трёт мальчику шею, оставляет алый след.

Глаза манят, он хочет снова в них заглянуть. И погибнуть в тоскливом ощущении потери.

Чувство яркое, толком ещё неведомое. Захватило его целиком.

Компания спускается в пустой подземный переход. Разговаривают шумно, парок белёсый над ними вспархивает и расползается.

«На морозе слова можно не только услышать, но и увидеть», – так он думает.

На другой стороне, извивом, громадная стена нового микрорайона. Неприкаянно, посреди пустого пространства сугробов.

Холодная, нерадостная стена.

Гулкие шаги, эхо валится под ноги, отскакивает от стен, неопрятного белёного потолка. Жёлтая лужица мочи пристыла в ложбинке асфальта, у самой стены. Стена кафельная, коричневая, как в общественном туалете. Следы плевков и потёки.

Компания резко заворачивают за угол. Звук утихает. Потом становится совсем тихо в неласковой пещере пустынного перехода.

Он ускоряет шаг. Пытается догнать. Боится потерять их из вида. Заворачивает за угол, спешит, необъяснимо зачем.

Вдруг тот, приблатнённый, выскакивает, как чёрт на пружинке, крепко хватает за узел шарфа, притягивает плотно к себе, душит. Смотрит пристально. В упор. Равнодушные, безжалостные глаза, как лезвия. Льдистые, пустые, без выражения.

Становится трудно дышать. Подросток безвольно машет руками.

Взрослый, сильный мужчина. Поджидал, таился, и сейчас держит его в руках, ненавидя подспудно благополучность маминого птенчика, раздумывает, равнодушный к чужой боли, – оторвать ему голову или нет?

Мальчику не страшно. Он вертит головой, пытается освободиться из жёсткой хватки, ищет глазами девушку.

Всё остальное теряет смысл. Он перестаёт сопротивляться.

Трое впереди, в пустом проёме двери, оглянулись, ждут. Улыбаются снисходительно, жалеют молча неразумного мальца, невесть как свалившегося на них.

Она недовольна. Хмурится. Игра в гляделки для неё окончена.

– Слышь, «Зяма», не зли дяденьку, вали отсюда на х..!

Вонь дешёвого табака, удушающий дурман перегара. Поклацал чем-то блестящим перед носом, звонко. Спрятал в карман.

Плавной, развалистой рысью возвращается к компании.

Подросток вдруг замечает его грязные остроносые туфли, похожие на лыжи.

Смеются. Парни раскатисто, девицы звонко и дробно, очередями.

Уходят. Двери бесшумно раззявили половинки створок, бликами по стенкам мелькнули. Двигаются, словно аплодируют молча. Успокаиваются.

Мир этих мужчин незнаком и враждебен для него. Превозмогая ужас, кидается следом, большая папка мешает, тормозит. Движение по узким ступенькам опасное, мылкая наледь пятнами на тёмном граните грозит подставить подножку.

Выбегает на проспект. Дышит часто, затравленно и обречённо. Теперь только доходит опасный смысл угрозы. Матерное словцо остро хлестнуло и обжигает, въедается в самую сердечную мякоть, ранит. Пронзительно и больно.

Кажется, раздавит. Заклеймит память и уже не оставит никогда.

Злости нет. Хочется плакать от беспомощности, безответности на унижение, но он сдерживается. Не плачет.

Вдруг осыпало потной испариной. Дышит учащённо.

Оглядывается. Спешат прохожие. Машины, снег, заезженный многими колёсами. Светофоры перемигиваются. Тени за спинами домов чёрные, опасные.

Грязный, вязким, непролазным месивом около бордюров, потерявший очарование снег… Машины, люди, реклама.

* * *

Он стоит у большого окна мастерской, смотрит на вечернюю суету засыпающего города внизу. Вспоминает.

Снег, снег…

«Снежная королева». На выпавшем белом холсте снега. Та, другая.

И лицо. Серая морда уголовника. Портрет на стене. Как напоминание о невозвращённом долге за унижение.

Близко, пристально, в упор. Глаза с болезненной желтинкой, крапинкой тёмных брызг. Как тогда.

Гнусное, корявое лицо беспредельщика следит за ним.

У художника семья. Два сына. Он боится отпускать их одних, тревожится, когда запаздывают. Нервничает, звонит на мобильный телефон, спрашивает – где сейчас, что делают?

Огни. Колючие, лучистые в морозном воздухе. Многое напоминает, как было тогда.

Он искал её после той встречи. Эту странную девушку из той компании. Глаза маячили, звали явью и во сне. Преследовали, не давали покоя.

Болезнь приутихла, затаилась, но не прошла, становясь навязчивой страстью.

Он бродил по улицам, в метро. В самых неожиданных, опасных местах, рисковал. Жаждал встречи. Отомстить? Думал об этом упорно. Решил однажды:

«Должно быть, приезжие. Приезжих много. Очень много. Невероятно вновь встретиться в этом огромном городе. Не судьба, значит».

Он не задавался вопросом – а если встретит, дальше-то что? Просто – искал, это было важнее всего.

Важно было доказать себе, что он чего-то стоит.

Как себя вести и что он скажет при встрече? Он не знал тогда. Да и сейчас не знает, но что-то гнало его в поиск.

Потом он успокаивался. Надеясь где-то очень глубоко внутри, что это отболело, потаённо и тихо умерло в нём. Творил, яростно погружался в работу, стараясь забыть, вытравить из памяти живую картинку.

Он никому не рассказывает о той встрече.

Успешный художник. Картины, много картин. На них женские глаза, те самые – кричат, зовут и отталкивают обманным, холодным лукавством. Прописаны точно, завораживающе.

Очень нравятся его жене. Она находит что-то своё, неоднозначное в этом. И что-то не выразимое словами понимает про него. Он благодарен ей за это.

«Может быть, их убили тогда? – думает он сейчас. – Такие всегда найдут повод сцепиться, огрызнуться. Нацелены на драку, вестники глупой, бесславной смерти».

Ему нехорошо от этой мысли. Он смотрит на огромный город под ногами. Слегка кружится голова, опасливое ощущение высоты.

«Скорее всего, они уехали. Невозвратно. А приезжих всё больше и больше».

В тот вечер Москва перестала быть родной.

Он ненавидит приезжих.