Страда была в самом разгаре. Все трудились — стар и млад, кто здоров и кто болен. Даже камни шевелились на колхозных полях. Один Аршин день-деньской на боку валяется, бьёт баклуши. Точь-в-точь ясновельможный пан Яцкус.

Мать усталая с работы пришла, а дома кавардак: горшки закопчены, посуда немытая, под кроватью грибы растут, мох по стенам зеленеет, паутина — как шпагат в углах. Сам чёрт ногу сломит.

Разозлилась Дарата, сунула Аршину тряпку в руки и, плюнув на мужнины увещевания, приказала дармоеду-сыну посуду мыть. Горшки драить…

А сама схватилась за веник и стала пол мести.

— Пан Яцкус даже пяток себе сам не чесал… — завёл было Кризас, но, завидев, как Дарата машет веником у него под носом, приумолк и тоже работу себе нашёл. Трубку чистить.

Пролежавший все бока Аршин с радостью принялся за дело. Засучил рукава, нагрел воды и давай плескаться, как в дождевой луже.

Все окна забрызгал.

— Смотри не упади с тарелкой-то! — предупреждает мать.

— Как же я упаду, если я за неё обеими руками держусь? — недоумевает Аршин.

Не успел он это сказать, как загляделся в окно, нога за ногу заплелась — и грохнулся. Тарелка — трах об пол! И на кусочки.

— Ну что я говорила?! — подбежала к нему Дарата. — Как это тебя угораздило? — а сама даже приподнять Аршина не в силах.

— Да вот так, — вскочил на ноги Аршин и, схватив другую тарелку, снова брякнулся на пол. Тарелка — вдребезги, а сам чуть стену головой не вышиб и вторую гулю набил. Со страусово яйцо, не меньше.

— Хватит, хватит, не показывай больше! — Мать махнула рукой и сама помыла посуду.

А Кризас, посасывая трубку, не замедлил мудрое слово вставить:

— Давно бы так! Разве это мужское дело — посуду мыть? Аршинчик, дай-ка мне уголёк из печки — трубку раскурить. Да, будь добр, выбери который погорячей.

Аршин, смотрит в печку: угли все как на подбор. Огнём горят. Недолго думая выгреб целый совок и поднёс отцу. Что ни говори — мужское дело!

— Куда мне столько? — удивился Кризас.

— Чтоб ты сам погорячее выбрал, — не моргнув глазом, ответил сын и высыпал всё в отцову пригоршню. Ещё ладно, увернуться старик успел, а то бы сын ему не только деревянные башмаки, но и руки сжёг. Долго ли умеючи!

— Разве это ребячье дело — играть с огнём? — отчитывала Кризаса жена.

А на другой день, отправляясь в поле, снова велела Аршину посуду мыть, правда алюминиевую на этот раз.

Кризасов сынок все кастрюли, миски на пол свалил, кипятком обдал, золой посыпал и сам посреди избы улёгся; лёжа матери помогать решил. Чтобы не сверзиться и не перебить посуду. "Ниже пола не упаду", — рассудил он, посвистывая. Собаку подзывая.

Шарик тут как тут, прибегает со двора, видит — жирные тарелки на полу, и давай вылизывать. Любо-дорого поглядеть, как пёс старается. Аршин по шёрстке его поглаживает и посудину за посудиной ему под нос подсовывает, а тот знай языком орудует.

Аршину только блеск рукавом навести осталось. Попотчевал Шарика за верную службу огрызком колбасы, а сам — на боковую. Такой храп стоял, что вся изба ходуном ходила.

Вечером приходят родители с работы и глазам не верят: впервые в жизни дождались от сына помощи. Мать на радостях клёцками работягу ублажала, а щедрый Кризас ему грош отвалил. Не целый, ломаный, ещё лет сто назад от времени позеленевший.

Поужинав, стал Вершок в ночное собираться. Надел тёплые носки, полушубок накинул и просит сына:

— Достань-ка мне, Аршинчик, сапоги с печки. А то мои деревяшки совсем уже прохудились.

— А это мужское дело? — справился Аршин.

— Мужское, мужское, — заверил Кризас. — Поторопись, меня люди ждут, стоят за дверью.

— Так чего спешить, коли ждут? — пожал плечами сын. — Иное дело, если б не ждали…

Побрёл к печке и сбросил оттуда два правых сапога. Один — материн, другой — отцовский.

— Ты что одинаковые мне даёшь? — спрашивает Кризас.

— Где же одинаковые? Один — большой, другой — маленький, — объясняет Аршин.

— Да, но оба правые! — кипятится Кризас.

— А откуда здесь левым взяться, ежели они на печи остались? — недоумевает сын.

Так и не разрешил отец этой загадки — без сапог отправился в ночное. В галошах на босу ногу.

Вышел во двор, свистнул Шарика, привязал его верёвкой за шею и хотел уже идти, а сын выскочил на порог;

— Оставь собаку!

— Как так — оставь? — заспорил Кризас. ~ А кто мне ночью лошадей будет караулить?

— А кто мне после ужина будет посуду мыть? — выпалил Аршин.

Отец так и поперхнулся, поняв, из какой тарелки ел, но грошик всё же не отобрал. Хоть и не похвалил Аршина за его выдумку.

— Кто ж так делает? — наставлял он будущего пана. — Каждому своё занятие: лошади — поклажу возить, собаке — дом стеречь, кошке — мышей ловить, пану пановать да брюхо себе поглаживать. Один ты всё путаешь. У меня мурашки по телу бегают, как подумаю, что на старости лет из одной тарелки с собакой ел.

— А ты дуста за шиворот насыпь, вот и не будут бегать, — успокоил сын. И в избу Шарика загнал.

Наутро мать наказала перед уходом:

— Подметёшь пол и погреб проветришь. Отоспавшись, с боку на бок поворочавшись,

Аршин встал, схватил метлу и так размахался ею, что в доме пыль столбом, дым коромыслом.

Колхозные пожарники увидали такое дело — бух в колокол, народ сзывать; а как стали из лужи воду черпать, так и завязли в тине. По самые уши.

Кризас примчался домой, не чувствуя под собою ног, влетает в сени, а там Аршин стоит и, точно крылом, лопатой машет — ветер гонит. Погреб проветривает.

— Ничего не стряслось? — хватается за сердце старик.

— Ничего.

— Всё в порядке? — не поверил Кризас.

— Не всё, — подумав, признался сын.

— Не томи, говори скорее, что случилось?!

— Да вот мышь угодила в молоко.

— Тьфу ты! — плюнул Вершок. Вытер холодный пот и махнул рукой. — Я уж думал, изба горит. А мышь-то хоть выудил?

— Нет, я кошку засунул в крынку. И крышкой накрыл.

— Ты что, рехнулся?! — завопил Кризас. — Без обеда нас всех оставил!

— Ты же сам учил, что это не моё, а кошкино занятие мышей ловить, вот я и не стал выуживать, — объясняет Аршин.

И вины за собой не знает.

— Ну, если ты такой разиня, так хоть блины испеки, ~ обозлился старый Вершок.

Замесил Аршин блины — дюжину яиц, фунт соли, сахару вбухал в тесто, — и рад-радёшенек, что всё ему сходит с рук. Пальцы в саже, нос в муке — над плитой колдует. Только куртка кожаная дымится.

Пёк, пёк, пока на сковородке один уголь не остался. Отец первый блин повертел в руках, на зуб попробовал, сморщился и выбросил за окошко. Псу под хвост.

Тут и сын недолго думая пошвырял Шарику хлеб, тарелки, блины и сало.

— Что ты делаешь? — всполошился Кризас.

— А разве мы сегодня не в конуре обедаем? — удивился Аршин и выскочил в окно.

Кубарем выкатился.

Отец стукнул в сердцах кулаком по подоконнику и закричал:

— Не бывать тебе паном, лопоухий осёл! Аршин зубы скалит, не верит его словам.

— Шутки шутишь, батюшка! Да будь я осёл, ты бы меня и сыном не признал и в паны не прочил.

Только и оставалось Кризасу, что от всей души проклинать свою старую затею да, пригорюнясь, дожидаться, пока жена придёт и накормит обоих. Как гусей, нашпигует клёцками.