Избирательная система в Литве от первого замысла до принятия законов была и остается порочной, позаимствованной у других государств с плохо известным нам строем. Она не отражает ни традиций нашего народа, ни его устремлений, направленных на управление государством, ни его правовой осведомленности. Правы В. Успаских и Р. Повилёнис, утверждая, что это хитро замаскированная система партократической диктатуры.

В Литве членов различных партий не насчитывается даже двух процентов от общего числа людей, обладающих избирательным правом. Поскольку только партии обладают неограниченной возможностью выдвигать своих кандидатов в Сейм и муниципальные советы, эти два процента и навязывают свою волю остальным девяноста восьми. Это диктатура меньшинства над большинством, поэтому говорить о какой–то демократичности нашей системы могут только те, кто ею пользуется для удержания собственной власти.

Кроме того, половина депутатов избирается по партийным спискам. Они ни за что не отвечают перед избирателями, поскольку подчиняются только лидерам своих партий. Даже наиболее скомпрометированный в глазах народа человек непременно попадет в Сейм, если сумеет угодить своему партийному руководству и будет включен в верхнюю часть партийного списка. Поэтому в Сейме вегетирует бесконечное множество вечных сейма чей, которые после четырех избирательных кампаний ни разу не победили в честной борьбе в одномандатных округах.

Кому такие люди служат, и кому они вообще нужны? Это политические прислужники, которые всеми правдами и неправдами потакают своим партийным боссам. Это их рупоры, громкоговорители, марионетки, для которых проблемы избирателей так же далеки от их практических дел, как далек лунный свет от солнечного: светит, меняет фазы от ущерба до полнолуния, но никого и ничего не греет.

Избиратели видят только внешнюю сторону избирательных кампаний, разукрашенный плакатами и обещаниями фасад. Им подсовывают самых серьезных кандидатов от партий, чтобы собрать как можно больше голосов за свой партийный список, а остальных уже обсудили заранее, расставили, пронумеровали, им уже назначены посты и должности, распределены министерские портфели и места в представительствах Литвы за границей. Поэтому за тринадцать лет в нашей политической жизни не было никаких перемен: все те же лица, те же обещания и та же ложь избирателям. Большинство этих деятелей, как они сами смеются, идет на выборы, чтобы пособирать грибы–ягоды, то бишь голоса избирателей, проверить собственные акции или проветриться с местными властями и заручиться их поддержкой.

К счастью, люди уже раскусили «демократическую» игру этих всевозможных группировок, кланов и клик, поэтому в оценках граждан Сейм занимает последнее место. «Саркофаг», «темница», «корабль дураков» — далеко не полный перечень прозвищ этого учреждения. Последние выборы президента стали банальной комедией, окончательно обесценившей и саму должность, и рвущихся к ней номенклатурщиков.

Сам факт, что избиратели уже не видят разницы между правящим президентом и популярным скоморохом, демонстрирует, до чего докатилась литовская псевдодемократия и какая от этого польза трудовому люду. Сам выбор граждан сопровождался не политической идеей, не стремлением к лучшей жизни, а превращенной в смех безысходностью: «Как они нам, так и мы им…» Или: «Хуже уже не будет».

Сейчас мне легко иронизировать по поводу этой антидемократичной общественной процедуры, но были и дни, когда я шел на выборы, как на праздник, веря в их особую силу, рвался, как на войну за светлое будущее и единств? народа, пока наконец не понял, что я — ДОНКИХОТ, воюющий с ветряными мельницами. Когда жители Пакруойиса выдвинули меня кандидатом на второй срок, мне пришлось им откровенно признаться:

— Я не хочу больше обманывать людей. Вы ничего плохого мне не сделали, а я, если попаду в Сейм, смогу только не мешать вам и не портить вам жизнь.

Поэтому я сижу и пишу. Может, хоть таким путем что–нибудь изменю. Хотя вряд ли. Наверное, любое явление должно само установить свое предназначение и смысл. Оно должно подчинить себе людей, стать их сущностью. Избиратели должны встряхнуться и выбрать депутатов, которые последовательно будут защищать их гражданские права и человеческое достоинство. Другого способа что–то изменить в их пользу нет. А если депутаты оторвались от своих избирателей и не считаются с их требованиями, если они не выполняют данных людям обещаний, должен немедленно срабатывать механизм их отзыва.

Второй раз я сунулся в выборы, точно зная, что победы не будет. Все начиналось по правилам: Президиум Верховного Совета предложил мою кандидатуру в Совет Союза одному из округов. Из разных колхозов, трудовых коллективов и организаций Жемайтии пошли телеграммы: мы хотим вас видеть своим депутатом, просим согласия баллотироваться. Таких пожеланий у меня набралось свыше сорока. На всякий случай я зашел посоветоваться в штаб–квартиру «Саюдиса». — Так тебя же нигде не выдвигают, — ответил Ландсбергис.

Это подтвердил и Чекуолис.

— Хочешь, иди по моему округу, но ты там продуешь. — Он уже считал себя победителем.

— Почему я должен идти в твой, а ты — в мой, если меня выдвигают в Жемайтии?

— Я ничего не знаю, — смутился великий Пинкертон, — всю информацию собирает Андрюс Кубилюс.

Андрюс принес тетрадь, заглянул в нее и очень быстро, как зазубренное стихотворение, произнес:

— Да, есть два сообщения из Скуодаса. — Он принялся оглядываться то на меня, то на Ландсбергиса, ожидая дальнейших указаний.

Не сказав ни слова, я подошел к нему, взял из его рук тетрадку и увидел на аккуратно разлинованной странице в графе писем поддержки напротив своей фамилии число 42, то есть десятка на полторабольше, чем у любого другого кандидата.

— Андрюс, как тебе не ай–яй–яй?.. Ведь может грянуть гром, только и смог я сказать этому выросшему среди наших детей и неспособному составить связное предложение соседу, которого никогда не обделял ни конфеткой, ни добрым словом.

— Мне так велели… — Далее не было смысла разговаривать, поэтому я пошел на почту и по адресам отправителей дал ответы на все телеграммы:

— Согласен!.

Это был бойцовский азарт. Придя домой, я стал убеждать себя, что любой трус может хорошо драться, когда уверен в победе, но найти героя, готового бороться, когда почти уверен в поражении, не так просто. По–моему, бывают такие победы, которые не стоят одного поражения благородного и самоотверженного человека. Мне нужна трибуна!.. И я ею воспользуюсь! Любой ценой. Человек может склоняться перед такими негодяями только при необходимости оторвать их самих от земли.

Странным было и ТО, что ЮНЫЙ Кубuлюсuк, как побитый щенок, подлизывался ко мне:

— Против вас создали группу агитаторов во главе с Юозайтисом…

Полистайте нынешние газеты и попробуйте выяснить, кто сегодня ходит в самых смелых, самых умных. Да все те, которые на эту смелость получили долгосрочные разрешения. Поэтому они и бросаются на всех, кто выписал им эти разрешения своей многолетней борьбой и делами. Сейчас самыми активными стали те деятели, которые опоздали в «Саюдис» примерно на десять лет и хотят любой ценой догнать и перегнать проложивших первую борозду. Глядя на этих мотыльков однодневок, я думаю, что до самой смерти останусь старомодным и непопулярным: лучше временное поражение, чем временная победа. Мне кажется, для такой вот борьбы философия создала золотое правило: о людях следует судить не по их взглядам, а по тому, ВО что люди превращаются, отстаивая эти взгляды. Кто считает, что политика и мораль несовместимы, тот никогда не поймет до конца ни той, ни другой: он будет аморален в политике и будет стараться оправдать политической борьбой любую подлость.

Встречаясь в тот период с избирателями, я получил огромное количество различных вопросов, записок, писем, советов и угроз, которые не поленился просмотреть и подразделить на несколько групп.

Первая — это группа откровенных врагов и запутанных ими людей, которая действовала по указаниям активистов «Саюдиса». В основном, это злобные, желчные, обиженные жизнью люди. Вот типичное письмо: «Я давно не писал вам, наверное, и у вас нервы отдохнули, поэтому еще раз напоминаю, что вы не достойны имени литовца»… А дальше — будто камнем с горы: чем быстрее катится, тем меньше думает… Другое письмо: патриотка уже заказала в костеле заупокойную мессу и «раздала нищим мелочь на гвозди», чтобы они собрали меня в кучу… К таким письмам следует добавить полуночные звонки по телефону. А днем эти патриотки собираются под окнами, каркают: позор, позор! — задирают юбки, показывая место, которым они думают, и после выполнения «священного долга» еще долго обсуждают свой подвиг в ближайшем сосняке. Это организованные акции. За это можно привлекать к суду.

Следующая группа несколько более самостоятельна. В ней начинают писать по полученному образцу, а дальше уже гонят все, что взбредет в голову. Хотя такие записки присланы из разных уголков Литвы, они очень похожи одна на другую: мне сказал сосед, одна учительница видела, ваш сотрудник рассказывал… Факты чаще всего почерпнуты из моих книг, перевернуты с ног на голову и так перевраны, что и сегодня ужас берет.

Третья группа — советчики. «Писатель, что с вами произошло? Прекратите критиковать «Саюдис», вернитесь, и мы опять будем носить вас на руках». Эти люди еще не совсем испорчены, но их занимает не сама идея. Они хотят казаться модными, делать, как делает «папуля», но у них не хватает духу на клевету, оскорбления и издевательства над человеком.

Четвертая группа — сторонники, которые не верят в домыслы ландсбергистов и прекрасно понимают, что любое прошлое своими результатами живет в настоящем, а настоящее непременно будет живо в будущем. С такими людьми я общался, находил в них опору, дружу с ними и сейчас. Одно из писем этой группы, написанное десять лет назад, я процитирую:

«Дорогой писатель, я услышала Ваш голос. Я волнуюсь вместе с Вами. Спасибо, что Вы такой. Одновременно хочу извиниться перед Вами за то, что я была среди тех фанатично влюбленных в «Саюдис» и не понимающих, что он превратился только в горстку людей, вещающих от имени народа, была среди тех, кто Вас осуждает. Как стало больно, когда я поняла, что мы оказались в роли свидетелей зарождения новой диктатуры, от чего Вы хотели уберечь народ.

У меня только один сын. Мне очень хочется верить в будущее Литвы. Мне очень хочется, чтобы она стала землей, на которой моему сыну было бы хорошо жить, на которой человек любил бы человека, чтобы исчезла тень страха.

Дорогой писатель, в Вашем голосе я услышала сильное страдание, боль. Поверьте, Вы очень богаты своим опытом и очень нужны таким, как я — растерянным, подавленным сегодня чувством безысходности. Поэтому прошу: не молчите, говорите своими произведениями, статьями, я их жду. Желаю Вам здоровья и твердости духа.

Диана Болинене».

Любому приятно получать такие письма, они тешат самолюбие, но когда поток таких писем не уменьшается, становится страшновато.

Каждое письмо дышит болью и унынием, предчувствием общей беды: «Писатель, как жить дальше? Писатель, чем мы провинились перед теми политиками? Что сделали эти самозванцы с нами и с Литвой?

Писатель, вся наша семья — без работы, молодежь разбегается по чужим странам, а мы с женой вынуждены жить на пенсию деда». И все извиняются, сожалеют, просят, — пишите, делайте что–нибудь…

Что им ответишь? Повинную голову меч не сечет. Действительно, жалко, больно до слез, что так все вышло, но сокрушаться — не в моих правилах. Как сказал некогда Великий князь Литовский Кястутис, «что испорчено словом, того и мечом не исправишь». Сами виноваты в том, что были чересчур доверчивыми, поэтому давайте вместе нести этот крест — и те, кто был прав, и те, которые заблуждались. Встать сейчас на Крестовой горе и строить из себя мученика эпохи — тоже не в моих правилах. Я виноват, что не хватило терпения и таланта, чтобы доказать свою правоту, поэтому любой из тех, кто наживается на нашем общем несчастье, может спокойно бросать камни в мой огород. За свободу нужно хоть немножко повоевать, а не отдавать ее в качестве приданого первому попавшемуся авантюристу. Ведь у вас были время и возможности для выбора. Перед вами стояли на трибунах проверенные временем благородные люди Литвы, которые горы свернули бы ради блага народа, а вы, желая все получить даром, побежали к никому не известным горлопанам, у которых не было за душой ничего, кроме проклятий в адрес своего неудавшегося прошлого, кроме глупейших посулов и черной совести.

Вспоминаю, как взбудораженные Юозайтисом «активисты» в Таураге предложили публично сжечь все мои книги. Что я мог тогда сказать?

— Дорогие, — пытался я их урезонить, — каждая сожженная книга освещала мир гораздо ярче, чем тысячи освященных молитвенников.

Не убедило их упоминание о статье профессора Заборскайте в газете «Теса», исполненной боли и страха. Профессор писала, что насилие и ярость фанатиков еще никогда не давали народу ничего хорошего, — а вы аплодировали молодому спортсмену–философу, прикрывающемуся молитвенником, когда он призывал к тотальной мести:

— Все коммунисты, вступившие в партию после войны, — преступники, их нужно судить.

А в Литве таких было свыше 200 тысяч. Прибавьте к ним членов семей и получите треть населения Литвы, которую следует отвергнуть, растоптать или уничтожить. Совершить очищение огнем и кровью.

В другом месте этот, с позволения сказать, демократ излагал, потом даже доказывал в прессе, что Литву может спасти благословенная Богом монархия или какой–нибудь интеллигентный культ. Вы приняли эту чушь за чистую монету и не почувствовали, что рядом с выдуманным, исторически раздутым королем Миндаугасом возник наскоро сколоченный штаб «горбатого музыканта». Почитанием этого самозванца вы практически отказались от самой сути возрождения — возможности оставаться самими собой.

В течение всей избирательной кампании я терпеливо собирал цитаты этого «пророка»: «Сейчас или никогда! Политическая ситуация изменилась, сегодня мы будем диктовать свою волю: все, посещающие ЦК без пропусков, теперь не нужны. Величайшими преступниками нашего народа являются коммунисты и коллаборационисты. Мы поднимали народ не для того, чтобы он задыхался под гнетом сталинистов. Все, сопротивляющиеся «Саюдису», — враги нации. Нам нужно очищение огнем и кровью… — А несколько позднее уступил: Огнем и молитвой…»

Когда кто–то из учителей сказал Юозайтису, что он очень похож на Гитлера, начинающий философ солдафонской закваски ответил, что Гитлер его абсолютно не интересует, хотя сам по любому случаю повторял его мысли. Я подобрал кое–что из услышанных или прочитанных речей Гитлера: «Сейчас или никогда. Отныне и на все времена. Политическая ситуация в Европе изменилась, теперь мы, немцы, будем диктовать свою волю. Величайшими преступниками нашего народа являются евреи, плутократы и коммунисты. Все, кто до сих пор ходил в Рейхстаг, как к себе домой, нам не нужны. Мы поднимали немецкий народ не для того, чтобы он задыхался в объятиях творцов Версальского мира. Нам нужно очищение огнем и кровью. Наилучший способ сделать это — война, которая истребит все неполноценные народы»… и так без конца.

И еще одна излюбленная цитата Юозайтиса того времени: «Правда сделает вас свободными». Фраза очень не литовская, видимо взятая из плохого перевода Евангелия. Но и ее сущность должна была вам напомнить выражения некоторых «великих» деятелей Европы. Сталин: «Только честная и самоотверженная работа вас сделает свободными». Гитлер: «Warheit macht se frei», что упростили в лагере смерти до «Arbeit macht frei». Доказать сходство не составляло труда, но мои слова почему–то пролетели мимо многих ушей, дескать, не надо сгущать. Всеобщая истерия делала свое. И только к концу избирательной кампании люди начали обходить этого чрезмерно ретивого агитатора. Тогда он стал следовать за мной из коллектива в коллектив, то забегая вперед, то устраивая шум под окнами наших собраний. А вы бежали с ним вместе от своего прошлого и даже не подумали, что оно живет в вас и еще долго будет жить в ваших детях. Поэтому вы и уперлись в пустоту.

Приглашенный на мою встречу с избирателями в Шилуте, он даже не подумал пройти в зал и поспорить со мной как нормальный оппонент, а занял вместе с запуганными людьми балкон и устроил свой митинг перед дверями Дома культуры. Но когда трюк не удался, а в зал битком набились избиратели, его «хунвэйбины» прорвались мимо милиционеров, выстроились перед трибуной со своими похабными плакатами, грубо оборвали мое выступление и зачитали свое обращение «К демократам всего мира». А среди ночи этот всемирный протест завершился тем, что несколько «хунвэйбинов» опростались у дверей моего номера в гостинице.

После этой «демократической акции» власти других районов запретили «Саюдису» проведение несанкционированных митингов, но Юозайтиса это не остановило, он и далее следовал за нами, представляясь лектором то Академии наук, то общества «Знание», а чтобы привлечь побольше народу, в афишах сообщал, что с ним приезжают знаменитые писатели, политические деятели и просто интересные люди. Это была ложь, которой он нашел философское оправдание:

— Одноразовая ложь — не ложь.

Вместо знаменитых политиков были члены его агитгруппы Вайшвила и Лауринкус. Эти ребята без стеснения врали, что Юозайтис будущий лауреат Нобелевской премии мира, а бедняга Лауринкус сын многострадальной семьи ссыльных, хотя в действительности его мать сидела за крупное хищение и устроила себе ребеночка в тюрьме как способ поскорее получить свободу.

Когда обман раскрылся, они принялись за мою семью. Без запинки лгали, будто мой сын — зять Бразаускаса, старшая дочь заведует санаторием «Бирштонас» и продает белье, предназначенное для отдыхающих, а уж жена… жена! Даже неудобно пересказывать гадости, сыпавшиеся в ее адрес. И, наконец, дочь Брежнева Галина — моя любовница…

В течение всей избирательной кампании я не сказал ни одного резкого или лживого слова. Я разъяснял людям создавшуюся политическую ситуацию и не раз предупреждал, что их ждет, если они поверят хунвэйбинствующим демагогам. Об этом я откровенно говорил по телевидению и написал статью в «Шлуоту». Журнал ее напечатал, но был вынужден сделать приписку: «Публикуя эту статью, редакция не отвечает за последствия. Например, после выступления Народного писателя Юозаса Балтушиса в Верховном Совете ЛССР около его квартиры пришлось поставить милиционера… У редакции, товарищ Петкявичюс, милиции нет. Но мы не пророки».

Наконец и мы переменили тактику. В Арёгалу мы приехали намного раньше, чем было объявлено в наших афишах. В поселке они уже были сорваны, а в занятом А. Висбарасом Доме культуры шла бурная подготовка к нашей встрече. Перепачканные клейстером новые демократы приклеивали к моему изображению головы Сталина и Гитлера с надписью «Мы уже однажды за них голосовали». Юозайтис и тогда куда–то спрятался, «оставив для связи» Вайшвилу и Лауринкуса. Не обращая внимания на этих хунвэйбинов, я обратился к собравшимся:

— Соотечественники, не из–за клятв мы верим в людей. Смотрите на дела, а не на слова избранных, поскольку зло всегда исполнено обещаний. Но митинговое угодничество толпе вам было приятнее правды. Вы выбрали сладкую ложь, хотя прекрасно знали, что эти мастера посулов ничего приличного не сделали и не могли сделать ни на грош. Прежде всего, им хотелось поживиться.

Даже тем, кто срывал плакаты, я в шутку пожелал:

— Господа джентльмены удачи, вас схватили за руку, но вы не расстраивайтесь. У любого дурака есть одно большое преимущество над человеком разумным: он всегда собой доволен. Это литовцы заметили даже в старину и перефразировали по–своему латинскую поговорку: «постоянные радости глупца». Надолго ли хватит вам этой пустой радости, не понадобится ли однажды ответить перед народом за такие делишки»?

Они героически молчали, опустив головы.

Поэтому у меня и сейчас нет права хныкать. Слово — не слезы. Я сам выбрал такой принцип борьбы: писатель и священник не имеют права сердиться на людей, но не должны и оберегать их от правды. Надо стремиться к правде. Мне очень трудно писать о тех событиях объективно, но все равно рано или поздно кто–то должен будет взвалить на себя эту ношу и разъяснить людям, каким путем мы попали в такое незавидное положение. Другой возможности у меня нет, поэтому прошу прощения, если сквозь мои мысли вырвется один–другой тяжелый стон, а перед взором возникнут незаслуженные обиды. Это ведь тоже свойственно человеку. Я мог бы молчать еще долго, если бы эти обиды были только моими.

Сейчас трудно поверить, что этой предвыборной вакханалией руководил мой коллега, активист «Саюдиса», идеолог «Северных Афин» и организатор Балтийского пути. Я тоже сомневался: возможно, кто–то подкупил этого человека или заставил. Но не будем торопиться с выводами. Давайте посмотрим на его короткие статьи, отрывистые, как генеральский приказ, на их категоричность, безапелляционные претензии на абсолютную истину, посмотрим на чрезмерные старания автора везде, всегда и всех учить полувоенному, подсмотренному у других уставному гуманизму — и без особого труда поймем, что это двуличный человек, влюбленный только в самого себя. Во все времена своей деятельности он только искал надежного пристанища, политическую крышу, спрятавшись под которой мог бы без всякого риска действовать себе на пользу. Он довольно талантлив и умеет прибиться к какой–нибудь группировке или к политику, но ему не хватает духа, чтобы серьезно завершить начатую работу. Он все переворачивает, пытается пробиться в лидеры, а потерпев неудачу, гордый и неподсудный, как вечный праведник, удирает в сторону.

Во время второго тура президентских выборов своими фельдфебельскими и оскорбительными для оппонентов статьями и комическими клипами он практически развалил огромную работу А. Паулаускаса, а когда его побранили, он смерил всех уничтожающим взглядом и, не говоря ни слова, ушел, за что вторично заслужил титул неудачника. Тогда он прибился к Бразаускасу, которого, действуя в интересах Ландсбергиса, некогда предлагал сгноить в тюрьме. Но, оказалось, они одного поля ягода. Сегодня такой деятель Бразаускасу был очень нужен. Чтобы поставить на место Андрюкайтиса, он недвусмысленно заявляет, что президентом мог бы стать Р. Павилёнис, а когда Паулаускас слишком вырвался вперед, при грозил ему, что и сам Юозайтис не такой уж пустячный кандидат в президенты.

И вот последний его трюк. После победы Р. Паксаса на выборах он в тот же день предает своего патрона и сподвижника по «Сантарве» («Согласию») и публично заявляет, что сторонники Бразаускаса никакие не социал–демократы, что они обманывают избирателей, поэтому он отказывается от поста советника премьер–министра и с удовольствием стал бы министром образования в новом правительстве, формируемом Паксасом… Это напоминает поведение распутной девицы, которая в ресторане подсаживается к вам за столик и, не моргнув, признается в любви, конечно, если у вас имеется достаточная сумма денег.

Мои выборы прошли довольно неплохо. Если бы комиссии по подсчету голосов в Арёгале, Таураге и Шилуте не сфальсифицировали протоколов и не перебросил и часть моих бюллетеней к Лауринкусу, еще неясно, чем бы все это кончилось. Но протесты моих сторонников не рассматривались. Тем не менее, своей главной цели я достиг и доказал всем, что не всякая поддержанная «Саюдисом» и приведенная к урнам горилла может победить на выборах. Люди почувствовали, что можно сопротивляться этому хунвэйбинскому давлению и успешно бороться за право оставаться самим собой.

Но жизнь есть жизнь. Не остался без заслуженного возмездия и Арвидас Юозайтис. Поняв, что Арвидас очень часто старается паче

1 В 1997 г., когда главными претендентами были В. Адамкус и А. Паулаускас.

меры и выходит из–под контроля, Ландсбергис не только не запретил философу фокусничать, но даже подталкивал его ко всякого рода рискованным авантюрам, а сам старательно регистрировал каждую ошибку своего конкурента. Когда требовалось выдвинуть кандидатуры от «Саюдиса» против Бразаускаса и Березоваса, он без колебаний предложил кандидатуру Юозайтиса:

— Я не вижу среди нас другого человека, который мог бы на равных сразиться с набирающим популярность Бразаускасом. Юозайтис — это наш будущий президент.

Такие речи Арвидасу очень нравились, тем более что телеведущая Стейблене не преминула их озвучить на телевидении и в качестве доказательства показала крупным планом выданное Юозайтису удостоверение кандидата. Она пригласила обоих соперников на новогоднюю передачу для открытого диспута. Бразаускас позвонил мне и попросил совета.

— Не ходи, — ответил я, — там и вопросы, и спрашивающие, и вся обстановка подготовлены против тебя.

Бразаускас не пошел. Скромничая, Юозайтис заявил, что лично он к власти не стремится. По его мнению, «Саюдис» должен передать власть опытным государственникам, а сам оставаться в вечной оппозиции и, благодаря своей популярности и народной поддержке, постоянно контролировать и поправлять действия будущих властей.

Эта идея очень понравилась Ландсбергису. Вместе с Чепайтисом он вовсю ее раздул, а когда приблизились выборы, в совете «Саюдиса» заявил, что в округах, в которых баллотируются Бразаускас и Березовас, «Саюдис» должен отозвать своих кандидатов, ибо в противном случае можно лишиться поддержки Самостоятельной КПЛ. Дескать, последствия такого соперничества трудно предсказать. Оно может погубить и сам «Саюдис». Поскольку Юозайтис является очень прозорливым политиком, он должен правильно оценить создавшееся положение и с честью снять свою кандидатуру, чтобы потом по этому вопросу не нужно было принимать соответствующего решения другим. Хоть и с большими сомнениями, Арвидас подчинился собственной мудрости.

Только после выборов Юозайтис почувствовал кровную обиду.

Когда Ландсбергиса выбрали председателем Президиума Верховного Совета, он моментально забыл о своем коллеге и «будущем президенте». Чтобы напомнить о себе, Арвидас послал Ландсбергису поздравительную телеграмму, но и это ничего не изменило.

— Пускай он руководит «Саюдисом». — Такой приговор молодому спортсмену–философу передали уже подручные председателя.

После такого достойного Макиавелли ответа lOозайтису ничего не оставалось, как написать еще одну по–генеральски жесткую статейку — «Историческая ошибка» — и бежать в ДПТЛ за какой–нибудь материальной помощью. А возвеличивший его «вождь нации» на втором съезде «Саюдиса» сам себя предложил председателем этого сборища с правом назначать всех руководителей. Он даже не вспомнил, что в «Саюдисе» все еще дергается никому уже не нужный «будущий президент».

Об этом, может быть, и не стоило бы писать, если бы из–за всей этой истории голова болела только у меня. Болит и у Арвидаса, которого поставили на место его же методами. Получив от коллег по зубам, он в какой–то мере стал сочувствовать другим, но так до конца и не раскусил коварных интриг бывшего шефа. Когда, стремясь к реваншу, он стал активным создателем Форума будущего Литвы (ФБЛ) и снова начал разъезжать по Литве, его встречали натренированные самим же философом хунвэйбины. В Пренай десант Шустаускаса облил бедного философа мочой и высек крапивой, а в Каунасе его забросали тухлыми яйцами. С Шустаускасом, как он тогда себя называл — солдатом Ландсбергиса, шутки были плохи. Вместе со своим соратником Бушкявичюсом он уже прославился подрывом памятника Мать Литва в Крижкальнисе и других памятников. Пиротехник из него тоже был плохой, но тыл и кулак были у него отменные. Сейчас Витаутас Шустаускас жалеет:

— Ошибки молодости.

А тогда он кричал:

— Кто против Ландсбергиса, тот против меня!

Как ни крути, этот унтер Пришибеев из прошлого и нынешний супердемократ попал в «папулuну» армию, когда начальником штаба этого средневекового войска был сам Арвидас Oозайтис.

Но и такой исход не отучил молодого философа от врожденного авантюризма. Когда хныкающему в ФБЛ Арвидасу я напомнил, что он сам во всем виноват и что он сам расчищал своему ныне смертельному врагу путь к власти, то на одной из конференций форума он опять мне отомстил и заявил с трибуны, что я подал ему письменное заявление и по неизвестным причинам выхожу из состава президиума. Услышав об этом, я еще раз содрогнулся от такой геббельсовской лжи и на очередном заседании заявил, что никогда никакого письменного заявления ему не давал. Он спокойно выслушал мой протест, вышел на трибуну и предложил восстановить меня в прежних обязанностях. Ставя на голосование, он первый поднял руку и выразил удовлетворение триумфом справедливости. Так сказать, оплевал, вытер ноги, а сверху побрызгал одеколоном.

Сейчас этот человек занимается писаниями о каком–то мистическом единстве «Саюдиса» и нации, которого по его милости никогда не было.

Во время выборов похожие агитбригады действовали не только против меня. На Жебрюнаса натравили его двоюродного брата Казиса Саю, на Бубниса — Сигитаса Геду, а на академика Раяцкаса, как очень сильного соперника Ландсбергиса, — всех прочих. Была создана группа против 10. Марцинкявичюса, было заказано несколько телепередач и грязных статей, но ими воспользовались позднее, так как Юстинас стал недосягаемым: депутатом его выбрал Союз советских писателей.

Кто из писателей не знает Казиса Саю? Прежде всего, это человек с неуравновешенной психикой и необычайным, просто болезненным полетом фантазии, менявший жен, как перчатки. Его фантастический развод с многолетней подругой Милдой превратился в анекдот, который не мешает знать и посторонним, поскольку каждый подобный его подвиг стоил Союзу писателей роскошной квартиры. И в этот раз он потребовал апартаменты из четырех с половиной комнат. Решение Союза было более чем справедливым: отдавай квартиру из трех с половиной комнат, прибавь к ней однокомнатную квартирку новой жены–артистки, тогда и получишь четыре с половиной.

Начались невиданные и неслыханные акции протеста смертельно оскорбленного человека. Что–то неосторожно пообещавшему секретарю Союза Поцюсу этот демократ сломал нос мраморным пресс–папье. А когда такая скромная просьба попала в суд, Казис решил покончить с собой. Выпил каких–то лекарств, рассыпал оставшиеся на полу и растянулся на диване, конечно, не забыв сообщить о трагедии по телефону соседке.

Поднялся шум. Боже мой, такой талант, такой самородок должен погибать из–за какой–то разнесчастной комнатушки! Какие бессердечные эти писательские руководители!

Когда мне позвонила жена Милюнаса и сообщила о несчастье, я не поверил ни одному ее слову:

— Вы же врач. Пульс проверил и?

— Не прослушивается. — Наверное, У нее дрожали пальцы.

— «Скорую» вызвали?

— Пока нет.

— Так чего шумите? Сая может выморить весь ваш дом, но чтобы отравить себя?!.. Не будьте смешной и еще раз проверьте.

Но были и мягкотелые руководители, которые еще не знали Саю. Прибывший к месту происшествия Браженас по–мужски и очень справедливо возмутился:

— Если человек может травиться из–за квартиры, то так ему и надо!

Услышав такой приговор, «мертвец» подскочил, дал гостю пинка под зад и начал кричать:

— Вон из моей квартиры! Исчезни! — И — бум–бум, тра–ля–ля, урря за русского царя!

Я не записал подробностей того происшествия, поленился. Да простят мне за некоторые накладки и прочие участники этого спектакля, но сама суть прекрасно иллюстрирует, что этот неуравновешенный человек мог вытворять на предвыборных митингах против Жебрюнаса. Практически, все очень просто: хорошим мнением о себе Сая привлекал избирателей, пока сам не уверовал в собственную исключительность, а в состоянии транса он не считался ни с кем. В запале ему все по фигу, и прочие люди уже не люди, а всего лишь участники низкопробного спектакля. Знаменитый режиссер рассказывал о тех встречах, морщась:

— Блуд, он обозвал меня московским сифилитиком. Чтоб ему пусто было, никогда не думал, что в нашем роду есть такие хунвэйбины.

Ощутив себя на вершине транса, Казюня все наращивал и наращивал свое политическое ускорение. Пробравшись в прессу, он извинился перед всей нацией за то, что в одном своем рассказе неверно изобразил, как немец застрелил ни в чем не повинного ребенка. Этот рассказ де не удался потому, что в действительности мальчика застрелил не немец, а русский, а виноваты в этом оккупировавшие нас московские сифилитики. Этот недавно придуманный эпитет он использовал почти на каждом митинге и в своих статьях. Видимо, очень чувствительно давались воспоминания о невинном приключении молодости в Ялте, где на собственной шкуре испытал негативное действие этой болезни. Думаю, никому не нужно дополнительно объяснять, что Казюня здесь ни при чем, что в этом несчастье виноваты венерологи Симферополя, Крыма и Москвы и жестокая оккупация его родины.

Почему я пишу таким вульгарным языком? Да потому, что люди такого типа иного языка не понимают. Это закономерно, когда в политику приходят люди с повышенной чувствительностью и неограниченной фантазией.

Следующий трубадур Ландсбергиса — Сигитас Геда, которого за 50 крон какие–то мошенники в Швеции произвели в литовские дворяне, невзирая на его деревенские лапти. Он победил сдержанного Витаутаса Бубниса. Так и должно было случиться – поддерживаемый «Саюдисом» идол побил нового богоискателя, ибо Витаутас даже под угрозой расстрела не сказал бы ничего злобного против своего дерзкого конкурента, никогда, впрочем, не преуспевавшего ни в учебе, ни в писании стихов. Но если блудливость и поэзия еще могут как–то уживаться, то блудливость и взаимоотношения с другими людьми несовместимы.

«Если не выпустить ангела на волю, он превратится в черта», говаривал когда–то этот поэт. Но когда во времена «Саюдиса» он сам сорвался с цепи, ни крылья у него не выросли, ни рога, лишь политического яда этот человек накопил вволю, хватит, чтобы им брызгаться налево и направо до окончательной победы, по собственному его выражению, до Нобелевской премии мира.

Но главное не это. Выбранный депутатом в Верховный Совет СССР Геда так и не смог принять участие ни в одной сессии. Когда его пьяного милиция выбросила из гостиницы «Москва», он начал новую акцию протеста против русской оккупации и не протрезвел, пока русские не вывели из Литвы своего последнего солдата.

Довелось и мне видеть его в самый разгар этой акции в «Литературном кафе». Брызгая слюной на свою бороду, он пробивался сквозь группу посетителей с патриотическим кличем:

— Депутатам вне очереди!

Вот и вся его защита своих избирателей, так выполнил их наказы этот пророк Ландсбергиса, который теперь по любому случаю кричит:

— Я уже свободен от политики и алкоголя!

От голоса совести его, наверное, еще в младенческом возрасте освободил случайно забредший в село Снайгинас цыган. Табор его жизненный идеал, оправдывающий творчество, образ мыслей и мироощущение.

А поэт Марцинкявичюс получил свою долю в специально организованной Т. Вянцловой и А. Штромасом телепередаче. Не пропала и одна заказная статья. Владас Даутартас смешал поэта с грязью в своем опусе «Бермудский треугольник», объявив, что троица, состоящая из Малдониса, Марцинкявичюса и Балтакиса, была самой черной в руководстве Союзом писателей за весь советский период.

Мне хорошо известно, кто заказал Даутартасу эту кляузную статью и сколько за нее пообещал, но мне и сейчас непонятно, почему никто из друзей Марцинкявичюса так и не сцепился в прессе с этим клеветником. Я не хочу повторять содержание своих статей, только напомню, как Владас таким же способом донес на Йонаса Микелинскаса тогдашнему «идеологическому штыку», редактору газеты «Теса» товарищу Зиманасу, и как Йонас от этого пострадал. Вторую статью я закончил такими словами:

«Дорогой Владас, мы можем друг друга ненавидеть, можно «не переваривать» произведения друг друга… Для людей это нормально, а для некоторых творческих личностей даже необходимо. Но у каждого из нас есть свои читатели и почитатели. У одного больше, у другого меньше. Опять–таки, это от Бога. Поэтому давайте уважать их, поверивших нам, и не швырять в этих людей грязью. Они никогда не простят этого. Оскорбить чувствительного и, пусть IOстинас не сердится, робкого Марцинкявичюса — не такая уж большая заслуга, темболее, когда ты уверен, что он никогда не даст сдачи. Но, поливая грязью его, ты пачкаешь не только его, но и своих читателей. Эточрезвычайно опасно. Запущенный в него такой нечистоплотной рукой бумеранг никогда не достигнет цели и обязательно возвратится. Согласно Библии — даже в третье поколение Даутартасов. Поэтому не забывай, что перевертышей дерут обе стороны».

В заключение я хотел добавить: не сердись за откровенность… Но передумал. Злись, родименький, но на сей раз сам на себя. Может быть, это поможет твоему творчеству, так как человеческий, нравственный и не мстительный гнев — такое же святое чувство, как и любовь к ближнему. Я горжусь, что судьба прикоснулась ко мне Божьим перстом, желая хоть слегка поставить тебя на место.

Не только Владас Даутартас, многие посредственные писатели, поняв, что они из–за своей недальновидности порядком опаздывают к государственной кормушке, начали какое–то сверх–патриотическое состязание в моральной деградации: кто из них в советское время больше всех пострадал, кого запрещали и кто из них, укрывшись В глубоком подполье, сильнее всех прочих любил родину. Но и здесь, как и в творчестве, за неимением таланта, они ухватились за неслыханную клевету, как будто без проклятий и доносов невозможно любить родину. В писательской прессе того периода пестрили различные выдуманные исповеди, фиктивные клятвы, покаяния, но больше всего — дутые истории о преследованиях и очередных несчастьях посредственностей. Как метко сказал Г. Канович, если ты не ссыльный, то нет никакого смысла писать.

В этом бессмысленном состязании далеко вперед вырвался бывший вечный парторг и доверенное лицо ЦК Римантас Будрис. Некогда нас, двоих молодых писателей, призвали на военную службу. Мы получили звание капитана и готовились стать военкорами в необыкновенно красивом уголке Украины у слияния Десны и Днепра — в Браварах. Учеба наша не была трудной, большую часть времени мы шатались по звонким вековым соснякам, собирали ягоды, бродили по Киеву, заигрывали с веселыми украинками, а не занимались стрельбой и зубрежкой военных наук.

В одном из подразделений, о котором мы должны были написать в окружную газету, нам за такую честь устроили королевский прием. Я израсходовал всю фотопленку, а на последний кадр попросил молодого солдатика из Литвы сфотографировать нас. Мы с Римантасом устроились перед объективом, а он щелкнул. Вернувшись домой, я сделал только два снимка этого торжественного мгновения, больше не смог — нужно было проявить еще множество лент и сделать хотя бы по одному контрольному отпечатку. Словом, как и обещал, один снимок себе, другой — коллеге.

И вот во время движения возрождения в газете «Летувос айдас» появилась небольшая статейка и половина той подаренной Римантасу фотокарточки. Незнакомый мне автор писал, что я был бравым бойцом комсомольского истребительного отряда, «стрибасом», как таких называли, поэтому он меня незаметно сфотографировал и теперь может документально доказать, каким страшным я был человеком…

Мне не составило труда найти в альбоме вторую фотокарточку, сравнить ее с опубликованной и установить, что Будрис добросовестно вырезал себя и еще более добросовестно исполнил свой патриотический долг. К счастью, на представленной газете фотографии карандашом были затушеваны мои погоны. Но от прикосновения чьих–то пальцев через затушевку проглянули капитанские звездочки… Пятнадцатилетний капитан! Словом, полшага до фельдмаршала «стрибасов».

После сравнения со второй половиной фотографии редакция была вынуждена извиниться, в противном случае ей грозил штраф. Тогда выяснился и подлинный автор статейки. Встретив Римантаса в Обществе охотников, я в присутствии наших общих знакомых спросил этого патриота: почему ты, паскудник, так поступил? Что тебя побудило к этому?

— Я ничего не знаю, — то бледнел, то краснел только что разоблаченный патриот. — Может быть, дети? Может, сотрудники? Может, тебе кто–то мстит моими руками?..

Может, может, может?. Но после этого Римантас, завидев меня, всегда поспешно переходил на другую сторону улицы. Видимо, не только от встреч со мной уклонялся этот человек таким образом, если в спешке попал под колеса троллейбуса. Как знать, возможно, и я здесь ни при чем, видимо, виновато возрождение, развинтившее все гайки человеческой порядочности.

В процессе стычек с кликой Ландсбергиса мне пришлось пережить массу всевозможных приключений, отчего моя жизнь стала очень интересной и забавной. Мой сосед Йонас Апутис в молодости был довольно неуживчивым. Он коллекционировал старые радиоаппараты и писал повесть, рассказывающую, почему пруссы почитали боевой топор. Похоже, культ силы на него основательно подействовал, поэтому в подпитии он довольно часто пускал в ход кулаки. Работая в Союзе писателей, я не раз защищал его в различных инстанциях от неприятностей не только за крепкие кулаки, но и за распущенный язык. Поэтому, когда начинался «Саюдис», он в благодарность за мои старания тоже всерьез стал тревожиться за меня:

— Все ваши дела очень рискованные. Вам дадут поиграть, выяснят, кто чем дышит, а потом загребут. Поверь, у вас ничего из этого не выйдет. Не те люди у тебя собрались.

— Приходи и ты со своим могучим пером. — Я не такой дурак, подожду.

А когда у нас стало кое–что получаться, ему показалось, что я его сильно обманул. Нет, его пророчество осталось справедливым до конца, но, оказывается, я перестарался, завел людей слишком далеко, поэтому, искренне желая исправить мои ошибки, он публично заявил, что будет голосовать за Ландсбергиса. Потом он пристроился к нему агитатором. Помотался по Жемайтии и получил государственную премию за новеллы, за те самые рассказы, которые он, испытав тяжкие преследования, опубликовал в «кровавые советские годы». Видимо, ему очень понравилась такая высокооплачиваемая патриотическая деятельность. Поэтому однажды, опять будучи в сильном подпитии, он заявился ко мне в гости и сделал очередное двести сорок какое–то китайское предупреждение:

— Не клевещи на благороднейшего человека Литвы…

— Что ты в этом понимаешь? — Теперь уже я предостерег его от грядущего бесславия. — Если ты еще можешь, выпей и отправляйся спать.

Как я жестоко поступил! Человек старался, проявлял заботу, а я не послушал… И вот в один прекрасный день мне позвонил Балтакис:

— Петька, Апутис в нашем доме собирает подписи под требованием исключить тебя из Союза писателей.

Я вышел на улицу. Смотрю, идет «святой Иосиф», выставив вперед свою шкиперскую бороду, его голубые глаза светятся, будто блуждающие огоньки на свалке, под мышкой — небольшая папка с таким важным и священным, как третий Акт независимости, документом сигнаторов — подписантов. Над его огромной, светящейся издали лысиной лучится патриотический желто–зелено–красный нимб… Вдруг возникло острое желание опуститься перед ним на колени и не менее ста раз подписаться под той петицией. Но, завидев меня, новеллист новой волны нырнул в свой подъезд и захлопнул дверь.

Съезд Союза писателей не одобрил новоиспеченного жанра Апутиса. Писатели старой закваски не поняли, что они так бессовестно губят рождение нового жанра новеллы, который критик – трижды иезуит В. Кубилюс — безусловно, назвал бы «Новелла–донос как основной жанр возрождения», а господин Браженас возразил бы: «Если известный новеллист помочился под себя, то это еще не значит, что зародилось новое литературное течение».

В большинстве интеллигенты не столь глупы и хорошо понимают, что, поступая таким образом, они могут уподобиться бесплодным чиновникам–приспособленцам, которые поступать иначе не могут. Все происходит от переизбытка информации. Неспособность обработать эту информацию порождает искусственную экзальтацию, которая стимулирует духовную спекуляцию; далее следуют инфляция, девальвация и, наконец, деградация. После такого падения уже трудно сообразить, что вслед за политическим шантажом идет криминальный, а дурные привычки, приобретенные за несколько лет, не лечатся и веками. Все решает более вкусный край пирога, который и добивает остатки личности.

Пытаясь порой вернуть себе утраченную самостоятельность, а чаще — популярность, тот или иной интеллигент начинает сопротивляться, создавать новые теории, писать очень умные статьи, но попадает в новую беду: слишком умные пророки толпе надоедают, становятся обузой. В конечном итоге толпа следует за теми, которые оказываются на нее наиболее похожими. Начинает действовать простенький механизм отторжения чужеродного тела. Лишившись доверия масс, интеллигенция становится ненужной народу, а без такого важного тыла она попадает в полную зависимость от бюрократии и превращается в мальчика для битья. Но и это еще не все. Рано или поздно это правило губительно сказывается на обеих сторонах: люди, старающиеся быть мудрецами среди бездумных, превращаются в глупцов среди мыслящих. Куда ни поверни, человек, посвятивший себя творчеству, должен понимать, что, открывая истины, выгодные только ему самому, или создавая только ему нужные теории, он оказывается в еще большем тупике. Судьба же тех новых, но никому не нужных истин тоже достаточно плачевна: рождаясь в качестве ереси, они умирают, как сплетни. Любая идея выживает только тогда, когда она подтверждается каждодневным кропотливым трудом или если самоотверженный автор взойдет ради нее на костер. Но времена библейских пророков прошли уже давно. Сегодняшние мессии рождаются не от непорочного зачатия, а от политической проституции.

Поэтому я не очень виню ни Апутиса, ни Будриса, ни какого–нибудь Саю или Юозайтиса. Это несчастные, не реализовавшие себя до конца люди, которым доставляет удовольствие хоть на несколько минут стать более значимыми, чем все остальные. Я наблюдал на съезде писателей за Чепайтисом. Между ним и другими с обеих сторон оставались незанятыми по три кресла. Все его прежние подхалимы, как прокаженному, не подавали ему руки, и сам он не пристал ни к какой компании…

Как неприятно сознавать, что чьи–то личные неудачи, нехватку таланта кто–то пытается превратить во всеобщую боль. Чужая боль такого бедолагу вдохновляет, возвышает, он мнит себя великим и начинает поучать, так как творить не способен.

Изредка я оглядываюсь, интересуюсь мнением друзей, вчитываюсь в еще тепленькое, состоящее сплошь из претензий произведение какого–либо молодого литератора — и не испытываю никакого удовольствия. Только с каждой книгой постоянно нарастает тревога… Где шедевры, написанные в годы перестройки? Где те запрещенные и годами зревшие книги? Где те обещанные потрясать землю, умы и людское воображение мысли и образы? Их нет, хотя, по правде говоря, мы сейчас пишем очень много, к тому ж, как ни жаль, с постоянно нарастающими злостью и раздражением, но ничуть не лучше в смысле художественности, возвышенных чувств. Заложенное в наши души природой страшное разрушительное начало еще очень живуче и ежедневно напоминает о себе в самых невообразимых формах. Лишь несколько лет мы живем без цензуры, а приличные люди уже затосковали по Закону о печати, поскольку вместе с Главлитом из нашей среды исчезла и какая–то вынужденная, предписанная законом терпимость к иному мнению. А может, у нас ее и не было?

Мы свободны! У людей, лишенных духовности, отсутствуют какие–либо тормоза… И внезапно наша пресса окрашивается весьма подозрительным желтым бульварным цветом, перед которым бледнеет довоенная газета «Двадцать центов». Около одной или другой редакции созданы даже монополии на истину. Мне все это не ново, журналисты никогда не были свободными и самостоятельными. Страшнее всего то, что свободу печати даже некоторые хорошие литераторы понимают как очередную волну сведения счетов. Баталии на газетных страницах — вовсе не состязание талантливых людей, старающихся превзойти друг друга в красоте, смысле, увлекательности своих произведений. Они мне больше напоминают войну оскорбленных амбиций, дележку должностей, желание унизить друг друга за прежние или будущие грехи, вытереть ноги о своих коллег, чтобы обрести спасение, либо, взбираясь по головам других, излечить собственную духовную немощь. Вся эта макулатура измеряется только деньгами, она оплачена заранее, продается и перепродается. Кто больше заплатит газете, тот и прав. Двуличие политической жизни породило и двуличие прессы. В республике утвердились две истины В. Томкуса и А. Вайнаускаса.

Еще страшнее, когда звонит какой–нибудь независимый журналист и сообщает:

— На тебя имеется негативный материал.

— Что делать?

— Сам знаешь, — отвечает он и тихо ждет, когда его спросят: «А сколько за него надо выложить?»

Не помню фамилию классика, который написал прекрасную новеллу о том, как посреди Атлантического океана плененные африканцы восстали против пиратов. Они перебили их, всех до единого, и несколько дней не могли нарадоваться внезапно обретенной свободе. Но первая же буря разнесла в щепки корабль с ничего не смыслящими в морском деле людьми…

При чтении газет и журналов у меня все чаще и чаще создается впечатление, что мы куда–то постепенно погружаемся, что, спасая свои тронутые недомоганием души, мы все чаще и чаще причиняем боль другим… И все это делаем в восторге от внезапно свалившейся на нас демократии. Прискорбно, что многие литераторы свою славу покупают по дешевке за прегрешения других людей и их унижение. Но демократия требует не просто дележа власти. Она заставляет делиться с единомышленниками и политическими конкурентами гражданской ответственностью, без сомнений в их порядочности и неуважения к их идеям. По–моему, свобода слова — это возможность реализовать себя, свой талант, но никак не зарабатывать на чужих несчастьях. Нельзя насилие уничтожать насилием, одну форму духовного рабства заменять другой. «На кой черт победителю нужна победа, если он не умеет или не желает быть великодушным? — вопрошает старая мудрость, и тут же отвечает: — Тогда и его нужно, как порабощенного человека, держать под замком».

Литва — небольшая страна. На своем творческом пути мы не можем обходить друг друга на большом расстоянии, как это могут русские или американские литераторы. Хотя бы и тихо, стиснув зубы, нам приходится проходить одному мимо другого вблизи. Сейчас я часто встречаю около своего дома писателей, которые меня справедливо или несправедливо критиковали, которые меня били и поучали, резали, запрещали, решали судьбу моих произведений… Со всеми ними я здороваюсь, подаю им руку, мне иногда стыдно за ту их неловкость, за извиняющиеся взгляды, но, видимо, так и должно быть. Не раз и я попадал в подобные ситуации. Но мне страшнее всего за тех, которые больше всех «nepeстроились» И которые опять критикуют и бьют меня за то, что я слишком мало проявляю решительности в словоблудии, только снаружи уже не красном, а в пестро–зеленом, злом и бессмысленном.

Насмотревшись на тех необычайно строгих, но почему–то продолжающих восседать в президиумах перевертышей, сейчас я хорошо понимаю, почему у нас в стране так долго мог держаться сталинизм, почему так внезапно разросся национализм, почему с такой жестокостью покровительствуют великодержавному шовинизму. Это только по той причине, что в душе мы все еще остаемся крепостными. Мы не можем понять своих утрат, своей боли. Видя вокруг себя радостные лица людей, мы непременно хотим их перессорить, заставить морщиться, а лучше всего — расплакаться… Тогда, глядишь, и мы опаиваем, снова начинаем слышать, становимся великими и счастливыми, но улыбаемся мы с большим опозданием, когда другие вокруг плачут. Мы даже свои праздники не умеем уже праздновать без перевязанных черными лентами флагов.

Мне кажется, свобода слова — это возможность экспериментировать, искать, это возможность приносить себя в жертву во имя этой свободы и сложить на жертвенник творчества все, за исключением человека. Ведь только ради него, заблудшего и хорошего, павшего и восставшего, потерянного и будущего, существует наше творчество.

Сейчас очень модно учреждать всевозможные творческие общества, клубы, ассоциации и фонды, которые якобы нас спасут. И опять же, с чего мы начинаем? С возможности поживиться. Еще не создана прoграмма какого–нибудь клуба, еще не продумали, каким будет его вклад в национальное возрождение, в духовный подъем, а в прecce уже пестрят заявления и приговоры лидеров: такого–то примем, тот — дрянь, а этот наверняка еще скомпрометирует себя… и снова дележ, и снова ярлыки, а если сказать правду, сами заявления такого рода демонстрируют, что у их авторов не все в порядке с душой. Месть и желание возвыситься над другими никогда не были попутчиками талантливых творцов. Это не оправдываемые жизнью привилегии, которые самозванцы и посредственности выписывают себе собственноручно. Действующие согласно таким принципам фельдфебельские союзы таланту не нужны. Прежде всего, плохое он ищет в себе, восстает против него своим творчеством и не разглядывает карманы и несвежее белье своих коллег. Тогда вместо них появляются какие–нибудь соросы, нажившие миллионы на дурмане, и наводят свой порядок.

Отец не раз наставлял меня:

— Сынок, не снимай образа прежнего Бога, пока не нашел нового, но и сняв, не выбрасывай, отдай тому, кто продолжает его почитать.

— Почему? — Был и я молодым и горячим. — С пережитками надо кончать одним махом.

— А потому, что себя вместе с прежним Богом не выбросишь. Только дурак несколько раз в день начинает жизнь сначала.

Вот почему сегодня мне становится смешно, когда какой–то задрипанный самозванец, своим нутром оставшийся закоренелым приспособленцем и карьеристом, во весь голос призывает других начать новую жизнь или, услышав слово «социализм», напускает на себя притворную ярость, словно бык, увидевший на корриде красную тряпку. Он, видите ли, свободный художник, поэтому не признает никаких «измов», хотя прекрасно знает, что безыдейной бывает только монета.

А мне кажется, сколько существует литература, столько существует и будет существовать так называемый социальный заказ. Разве что название этого явления вульгарное и торгашеское. Сейчас все как заразы, как смирительной рубашки боятся этого пресловутого «заказа», но мне он нисколько не мешает. Давайте сформулируем эту проблему несколько иначе — и все встанет на свои места: будет ли литература социальной? Конечно будет, так как подлинное искусство без этого жить не может.

Но — вернемся к той грубейшей форме: так сказать, кто платит, тот и заказывает музыку… Разве искусство не нуждается в меценатах, разве художник не нуждается в пище, в одежде и даже в рюмочке, не спрашивая на то разрешения общества трезвости имени Валанчюса? Ведь для подлинного искусства неважно, кто заказчик, гораздо важнее, кто и как выполнит этот заказ. На протяжении многих столетий главными заказчиками были церковь и феодалы, потом — капиталисты, а сейчас — государство и опять церковь… и что, сильно лиот этих заказов пострадало искусство? Ничуть. В нашей стране его уничтожали и продолжают уничтожать сами деятели искусства, посредственности, пробравшиеся во всевозможные службы и протежирующие только самим себе и себе подобным. Разве сейчас, в условиях новой демократии, это правило перестало действовать? Разве сейчас не той же самой дубиной, только чуть–чуть перекрашенной, опять перестраивают таланты в другой строй. Если ты не такой, как я, то ты не художник, не писатель, не поэт. Ведь в такой трактовке свободы творчества виноваты не русские и не англичане, а укоренившееся в нас провинциальное зазнайство и стремление с легкостью присвоить себе честь, которую некогда заработали наши старейшины — гиганты духа.

Если не верите мне, почитайте сочинения нового пастыря писательских душ, главного настоятеля «Гражданской хартии», капеллана гвардии «вязаных беретов», трижды иезуита В. Кубилюса или послушайте его проповеди на Трехкрестовой горе1. За подобную деятельность он получил от Вагнорюса полмиллиона литов, но, как истинный католик, не поделился ни с какими организациями культурного направления, зато наказал «всем встать перед Литвой на колени, молиться, бить себя в грудь и каяться». Что такое эта его мистическая Литва? Прежде всего, это люди — Йонасы, Пятрасы, Оны, Марите… Перед кем из них стать на колени? Кто даст отпущение грехов? Конечно, Ландсбергис, пожертвовавший на эту абракадабру профессора заработанные нами деньги. Поэтому, когда мы выпускали сборник «Лирика Грутского парка2», мы не нашли лучшего вступления для советской поэзии, чем сочинение господина Кубилюса, который некогда с большим успехом ставил на колени писателей и вел их в светлое советское завтра. Не изменив ни единого слова, мы напечатали его старую статью и почувствовали себя сидящими вместе с этим перевертышем в почетном президиуме на праздновании дня Октябрьской революции.

Если бы я был художником, то принялся бы за живописный или скульптурный портрет Сталина, но изобразил бы его так, чтобы от взгляда на него бросало в дрожь. Это же можно сделать и при помощи художественного слова, есть на что посмотреть. Думаю, у Сталина и у В. Кубилюса много схожих черт. Когда во дворе Вильнюсского художественного комбината была обнаружена бронзовая скульптура Сталина, я предлагал не уничтожать ее, не отправлять на переплавку, а установить на площадке перед тюрьмой Лукишкес. Пускай себе стоит, пускай напоминает и осужденным, и судьям, что душу человеческую невозможно заковать ни в коричневую, ни в красную, ни в пестро–зеленую сталь насилия. Ведь не сама идея, а любое ее крайнее проявление является страшнейшим ее врагом. Даже ребенку известно, что дьявол — тот же ангел, изгнанный за самостоятельность с небес, и что не Бог, а человеческая глупость приделала ему рога, хвост и раздвоенные копытца. Но как приятно наводить скверну на других!

В моем понимании, создавая новую, никем не регулируемую литературу, нам следует не ругаться, не проклинать друг друга, а усевшисьвместе, хорошенько изучить и с наибольшей художественной силой показать, какие следы оставили сталинизм и ландсбергизм в нашем сознании, в сознании окружающих нас людей, в образе мыслей, делах и духовном состоянии. Мало признавать ошибки, их следует искупать, но не словами или молитвами, а конкретными делами. Проще всего за прошлые ошибки оторвать другу голову и считать, что ошибок больше не будет.

Словом, у всякого жизненного явления есть свое начало, своя вершина и свой конец. Кончится и этот шум. Но есть и вечные категории, такие, как жизнь, движение, переход материи из одного состояния в другое… Вечно и творчество. Прекраснейший пример этого — сама природа. Если сохранится человек, будет творить и он, только с каждым разом все более осмысленно, совершенно, особенно, пережив нынешний период бездуховного существования.

Ведь по существу мы уже выкричались и выговорились обо всех наших несчастьях. Несомненно, еще найдутся какие–то страшные, неизвестные доселе факты, будет еще что–то выкопано из архивного забвения, но это не сможет нас расстроить, потрясти нас так, как потрясли первые слова правды, поскольку любой раздражитель, если он часто используется, помимо нашей воли становится только нежелательным глушителем. Но и разрушение не вечно…

Не думаю, что совесть можно приобрести на дешевом аукционе, но уверен, что при дележе или какой–то «прихватизации» она вообще не нужна человеку. Это химера, мешающая бизнесу. Еще никому не доводилось слышать, чтобы где–то в мире объявились честные грабители. Иное дело — патриотизм, жестокий, искусственный, наглый и своекорыстный. Это щит, оправдывающий все, что угодно. Ведь не похвалишься, что грабишь накопленное людьми за пятьдесят лет достояние из ненависти к Литве. Ты ее любишь, боготворишь, только ей приносишь себя в жертву или идешь ее спасать. А если ненароком положишь в свой карман приличный кус, так разве ж это грех? Это честно заработанные тобой проценты, начальное накопление капитала, а ты — апостол. Пока собственность государственная, она — ничто, советский вымысел, а когда она у кого–то в кармане — это уже святое.

Что значат 250 тысяч долларов, которые «приютил» Абишала за простейший урок по обману Литвы, по сравнению с 1,5 миллиарда, которые весь народ должен «Вильямсу»? Слезы! Ведь тот патриот на всю жизнь добровольно взвалил на свои плечи каторжное бремя Иуды, такое тяжкое, что другому не надо. Он не виноват, что сейчас за тридцать сребреников даже конь коня не почешет, а тут, как ни крути, бывший премьер–министр, рулевой нации, не какой–нибудь там Скребис, который «чистыми руками» сгреб шесть миллионов и гноит их в банках Дании. Ведь голенькими нас в Европу никто не примет. Пословам Главяцкаса, только богатые люди могут избавить наших бедных соотечественников от подстерегающих несчастий. За таких посвященных и ратуют вся пресса, бюрократия и Сейм. Так полагается. Хватит уравниловки, разрушившей в советские годы нашу экономику! Только осел не воспользуется мудрым советом Ротшильда: во время революций можно заработать миллиарды. Поэтому давайте любить то, что мы делаем, давайте верить в то, что мы говорим: еще разок возродитесь, восстаньте, порабощенные, и не останется ничего, что можно было бы у вас отнять. Воцарится всеобщее равенство, расцветет восставший народ, женится голый на нагой, штаны подстелят, юбкой прикроются и, счастливые, восславят своих спасителей.

А как живут те, у кого ничего нет?