Я не рвался в «Саюдис». Скорее, «Саюдис» ворвался в мою жизнь и основательно ее исковеркал. Я работал, писал, участвовал в международной деятельности писателей, поддерживал огромную переписку с газетами, журналами, читателями, когда в один прекрасный день меня выбрали председателем комиссии, состоявшей из пяти писателей. Эта комиссия должна была сделать все, чтобы не допустить строительства нефтяной вышки около Ниды.
Помню, в Союз писателей пришли академик Витаутас Статулявичюс и заместитель министра мелиорации, специалист по защите вод Юлюс Сабаляускас. Они передали просьбу премьера В. Сакалаускаса.
— Помогите, писатель. — Разговор был очень конкретным, ясным. — Только Вы, призвав общественность, можете остановить это безобразие.
Спокойно, методично они изложили свои соображения о свалившейся на Литву беде. Около Ниды намереваются добывать нефть. Проекта нет. Оборудование допотопное, разработанное еще в 1958 году в Азербайджане. Возможен миллиардный материальный ущерб, а о моральном и экологическом никто даже не думает. У бюрократов только один ответ:
— Качают за границей, будем качать и мы.
— Неужели вы, руководство и ученые, ничего не можете сделать? — Не можем, надо поднимать народ.
— А вы понимаете, чем это пахнет?
— Понимаем, но мы — чиновники, а ты, Витаутас, человек вольный, тебе легче.
— Нет, друзья, если совать головы в петлю, то всем вместе, — и тем, кому легче болтаться, и тем, кому тяжелее…
Собравшись дома у Ю. Сабаляускаса, мы трое — два Витаутаса и Юлюс — пропустили по чарке, ударили по рукам и, расцеловавшись, дали клятву: что бы там ни было, будем собирать подписи, а если сядем, то все вместе. Никаких послаблений, никаких скидок в таком благородном деле быть не может. Мы поняли это и без слов. Торжественность клятвы возникла сама по себе, как возникают дерзновение или смелость, когда лезешь в такую кашу не в одиночку. Как говорится, на миру и смерть красна. Только вернувшись домой и еще раз все обдумав, я понял, что это перст судьбы, от которого под одеялом не спрячешься. Наконец, настало время поступить так, как сам учил других в своих произведениях. Таскать судьбу за хвост и насмехаться над своими последователями — не для меня,
Писатели создали комиссию из пяти собратьев по перу, меня выбрали председателем. Начало казалось простым и ясным: надо написать резкую статью и непременно опубликовать ее в Москве. Собрав материал исследований Академии наук, я подготовил литературное общественное обвинение. Позвонил друзьям в Москву, получил от Сергея Залыгина и еще нескольких известных русских писателей согласие и их подписи, которые так нам нужны. Подписи пришли по телефаксу, хотя эти уважаемые люди статью еще не читали.
— Витас, мы верим тебе.
Вот что значит полное доверие интеллигентов и единомышленников. Правда, собрать подписи в Литве оказалось гораздо труднее, чем я думал. Многие попрятались в кусты, особенно музыканты. Как бы то ни было, но создалась компания, хоть и небольшая, но солидная и местным бонзам уже неподвластная: народный писатель Литовской ССР Й. Авижюс, народный артист СССР Р. Адомайтис, народный артист СССР Д. Банионис, поэт А. Вознесенский, писатель С. Залыгин, ответственный секретарь Калининградского отделения союзаписателей Ю. Иванов, народный художник ЛССР Г. Якубонис, членкорреспондент АН СССР В. Контримавичюс, народный поэт ЛССРА. Малдонис, народный поэт ЛССР Ю. Марцинкявичюс, народный поэтЛССР Э. Межелайтис, писатель В. Петкявичюс, народный артист ЛССР. И. Петров, поэт Р. Рождественский, народный артист ЛССР С. Сондецкис, писатель О. Битов и заслуженный архитектор ЛССР В. Чеканаускас.
Член комиссии П. Кейдошюс перевел статью на русский язык и отправил в редакцию «Литературной газеты», которая не поверила, что за миллиард двести миллионов рублей можно заполучить проблему, грозящую уничтожить Ниду, Палангу и Швянтойи. Убедить окончательно помогло заключение президента АН СССР А. Л. Яншина. Руководство газеты статью порядком обкромсало, подчистило, пригладило, но опубликовало. После этого местные власти разрешили нам провести несколько телефорумов.
В этом деле большую изобретательность проявил журналист С. Арнашюс, который начал разговор с простыми людьми. Они нас поняли с полуслова и все как один без истерик и обычных сейчас митинговзаявили: беда одна на всех. Выводы всем были понятны: если под такой критической статьей подписались писатели, то никто не запретит это сделать и нам, рядовым гражданам. Начали приходить подписи: «Мы, нижеподписавшиеся, одобряем и требуем»…
— Как такое возможно? Кто посмел требовать?! — раздались голоса непогрешимых, день и ночь думающих о нас монстров.
Со всех стендов было приказано срывать подписные листы. Сборщиков подписей стали преследовать. Знаменитый ныне прогрессист, в то время — директор издательства «Витурис» Вайткус, собрал всех работников, публично порвал подписной лист и при грозил непослушных уволить с работы. Первой из этого издательства вылетела моя дочь. Директор педагогического института Йонас Аничас и проректор Вильнюсского университета Бронюс Судавичюс, застав нескольких студентов на месте преступления, приказали их исключить. Подобным жеобразом поступал и многолетний парторг, бывший «министр обороны Вильямса» Чесловас Станкявичюс, но люди сопротивлялись, как умели: собирались группами, тайком писали постановления, протесты, присяги и подписывались под ними.
«Мы, студенты Каунасского политехнического института, сознавая тяжесть экологической ситуации в республике, клянемся не сдаваться. Литва задыхается без чистого воздуха, испытывает жажду без чистой воды, наша родная земля по вине союзных министерств становится злой мачехой. Генофонд нации в опасности. Будем держаться, друзья!» — и подписи, подписи, подписи. Они поступали на огромных нестандартных листах, на листочках, вырванных из школьных тетрадей, и даже на отдельных открытках. Вначале их собирали в Комитете по охране при роды, но председатель Казис Гинюнас началпожимать плечами:
— Мы не давали такой команды. Идите в Общество охраны природы. Зам. председателя этого общества Юозас Стасинас был тверже стали:
— Отнести все эти подписи в Комитет госбезопасности!
Но арестовать подписи уже было невозможно. Их собирали студенты и учащиеся, пенсионеры и домохозяйки, даже милиционеры. Сбор подписей стал каким–то демократическим прорывом, ливнем, заполнившим еще остававшуюся в каждом человеке щелочку гражданского повиновения. Наконец эти подписи нашли и первого их собирателя — меня. Другой поток направили в Академию наук Витаутасу Статулявичюсу.
Однажды ночью, уже после двух, ко мне в квартиру постучался Саулюс Грицюс. Войдя, он долго извинялся и просил ничего не бояться. А чего бояться, если этот юноша улыбался как младенец? Синие его глаза светились чем–то детским, добрым и непреодолимым желанием действовать. Он старался говорить очень озабоченно, и все время озирался по сторонам, совсем как испуганный заяц.
— Что привело вас в такую пору? — спросил я. — За мной следят, — ответил он. — Но я оторвался.
Мы долго разглядывали друг друга. Ему было очень неудобно, он как будто стеснялся, а я ничего не понимал: какая–то таинственность мальчишеских игр… и одновременно такая светлая открытость.
— Мы привезли из Каунаса 18 тысяч подписей… И еще столько привезем.
— Очень приятно, а где эти подписи?
— Мой друг ждет здесь же, в лесочке.
Я оделся. Вышел на улицу. Было тихо, спокойно. Вокруг — ни живой души. В тени сосен стоял еще один юноша с чемоданом в руке. Я принял подписи, мы поблагодарили друг друга, и лишь тогда мне пришло в голову пригласить на кофе или позавтракать, но они отказались.
Почти таким же способом поступали подписи из Шяуляй и Клайпеды. Держать такое их количество дома становилось рискованно. у моих окон постоянно «паслись» какие–то люди.
— Что делать? — спросил я у Статулявичюса, которого пригласил погулять.
— Пока неси ко мне, в сейф Академии наук.
На всякий случай я спрятал подписи неподалеку, в гараже у соседа, так как хранить все в одном месте было бы неправильно. Такпоявились на свет каунасские «зеленые» во главе с Саулюсом Грицюсом, так начиналась вильнюсская «Жемина» С ее руководителем Юозасом Даутартасом. Позже эти группы по сбору подписей выросли до популярных и любимых в молодежной среде природоохранных организаций.
Прошло уже много лет, но никак не могу забыть этого самоотверженного Грицюса. Он долго еще не давал мне покоя. Устроив экологический поход Йонава–Каунас на байдарках, он уговорил меня произнести «вдохновляющую» речь, пожелать успеха.
— К чему эта торжественность, делайте свое дело. Люди вас поймут. — Нет, без вас нам не повезет. Вы наша душа, отец зеленых.
Я не мог отказать этому человеку. По такому случаю он мне подарил несколько национальных поясов, а одним по японскому обычаю обмотал мне голову и радовался как маленький:
— Вам очень идет! Подойдите к зеркалу!
Речь я произнес. С каждой остановкой участников похода отряд его последователей увеличивался, а в Каунасе превратился в многотысячный митинг. С этого начался каунасский «Саюдис».
Когда саюдисты пришли к власти, С. Грицюс был назначен начальником природоохранного отдела Каунасской мэрии. Засучив рукава, он принялся за любимое дело, но неожиданно повсюду стал натыкаться на глухую стену. По его словам, хуже, чем в годы застоя. Ландсбергисты буквально издевались над ним, называли ангелочком безкрылышек, выкрестом «Саюдиса», ведь у них на уме было совсем нето. Добравшись до власти, они спешили урвать, а природа, по их понятиям, став свободной и независимой, сама наведет у себя порядок.
— Я больше не могу, — жаловался он, приехав ко мне в Бирштонас, — с этим безумцем Вайшвилой нельзя работать. Он продает городские земли, выделенные под очистные сооружения спекулянтам, а само оборудование хочет перенести в Эжяреляй.
— Саулюс, ты устрой им митинг, такой, какой мы устроили возле реки Нерис. Люди тебя поддержат.
— Где это видано, чтобы стоки закачивать вверх на 42 метра? Если прорвется труба, то нечистоты зальют весь Каунас. — Из–за своих тревог он меня не слышал. — Спекулянты, воры, стагнаторы, враги народа.
Этого человека будто подменили. Под глазами были черные круги, щеки ввалились, а при разговоре его трясло, как в лихорадке.
— Выходит, что Антанас Снечкус, приказавший замуровать все скважины возле моря, был для нас лучшим другом.
— Как вы можете, с кем нас сравниваете?
— Тогда повторяю: поднимай людей.
— Против кого, против своих?
— Против врагов природы.
— Как это так? Идя в «Саюдис», мы связались с врагами при роды?
— Труды человеческие — наши друзья и враги, а те толстомордые
зажравшиеся дружки правы лишь перед собой.
— Неужели все напрасно? — Он тряс головой, как будто мысль, высказанная мной, была надоедливой мухой. — Неужели нас обманули? — Будто только что поняв что–то, он начал всхлипывать. Я не уступлю, я их заставлю! — Это был крик коварно обманутой души.
Не выдержав издевательств и желая обратить внимание людей, он выбросился из окна мэрии…
Когда его друг, приехав ко мне, рассказывал подробности, расплакался и я. Это была первая жертва, спровоцированная безмозглой перестройкой, второй Каланта. Но после его смерти ничего не изменилось. Свои загубили слишком своего человека. Его порядочность для ландсбергистов была большой помехой, поэтому все было очень тихо замазано и запрятано. Впоследствии протесты путем самоубийства стали обычными. Никто не пересчитывал те живые, политые бензином костры или людей, содрогающихся в петле подобно осенним листьям. Мера одна: кто не с нами, тот против нас.
На каунасские очистные сооружения были истрачены миллионы. Когда АН Литвы раскритиковала проект в Эжяреляй, тогдашнее руководство им не поверило. Заказали проект шведам, дополнительно уплатив 40 тысяч долларов, но и те пришли к подобным выводам: еще никто не изготавливает труб такого диаметра и такой прочности из нержавеющей стали. Более того, для осуществления прежнего проекта пришлось выкупать и распределять земельные участки. Карманы налогоплательщиков выдержали и эту «прихватизацию».
Недоверия дождался и я, только из окна не выбрасывался. Когда было собрано более 200 тысяч подписей, меня вызвали в ЦК. Разговор был коротким: кончай свою грязную игру, а то положишь партийный билет.
— Почему грязную? Ведь первым выступили председатель Совмина В. Сакалаускас, Академия наук, водоохрана, несколько ваших работников. Мы им только помогаем.
— Ты организовал в республике сеть каких–то непонятных сборщиков подписей, подстрекаешь народ.
— Если вам очень нужен мой партбилет — пожалуйста. — Меня уже трудно было чем–то испугать. Я не строил из себя храбреца, лишь чувствовал, что за моей спиной стоят тысячи людей, больших и не очень. Я не мог их обмануть. Это понимал и П. Гришкявичюс, поэтому Я И не скромничал: — Секретарь, вы должны быть нам благодарны. Если мы загадим Ниду, то вы больше ничем, кроме ремонта выбитых окон, заниматься не будете.
Окончить мне не дали. Не хочу приводить те тирады, но когда я услышал, что по телевидению подстрекал людей к бунту, пришлось защищаться:
— Вы неправильно информированы. — Во время передачи п. Гришкявичюс был где–то за границей. — Я зачитал записку клайпедчан, в которой они писали: «Если властям мало наших подписей, то, может быть, организовать демонстрацию протеста?» Я им спокойно объяснил, что демонстрации пока не надо, что власти на нашей стороне, что мы сообща одолеем произвол нефтяников.
— Все это демагогия, — заявил Гришкявичюс и тут же, на моих глазах, сняв телефонную трубку, приказал шефу телевидения больше меня с моей «командой недоумков» на телевидение не пускать.
Я вышел на улицу как оплеванный. Вот так: премьер просит помочь, а первый секретарь как какому–нибудь холопу: чтобы ноги твоей больше в моем поместье не было… Зло берет, хоть плачь. Ведь когда–то работал с ним в «Тесе», вместе пили шампанское, которое он очень любил, я правил его рукописи… и чем больше вспоминал о когда–то сближавших нас эпизодах жизни, тем больше злился на себя. Откуда у него эта тупость, это нежелание считаться с достоинством человека, его устремлениями? Почему я не замечал этого раньше? Неужели он столько лет таился и лишь сейчас показал рожки из под своей короны? Нет, он человек добрый, только вознесен слишком высоко. Власть — допинг, ею нельзя упиваться.
Если все обязаны ощущать власть одного человека, то и он обязан чувствовать верховенство этого большинства. Другого пути нет. Я не буду уступать.
Вернувшись домой, я написал статью в «Правду», в которой изложил эти мысли. Ее копия вернулась в Вильнюс и напугала Гришкявичюса как следует, но я об этом еще не знал. Несколько дней спустямне позвонил Юозас Степшис и спросил, не соглашусь ли я на то, чтобы он представил мой новый роман на телевидении.
— Пожалуйста, только никто нас с тобой туда не пустит. Телевизионщики, узнав обо всех подробностях, не поленились справиться у своего шефа, правда ли это? Величественный Й. Януйтис, не понимая толком, откуда эти парни получили такую информацию, изрек: запрещены лишь экологические программы, а о романе можно.
Слово было сказано. Приехала съемочная группа. Расселись за столом с кофе и начали беседу с критиком. Следует отметить, что обычно миролюбивый Степшис оказался отличным провокатором. Он так меня раззадорил, что я, позабыв о всякой осторожности, и сам не почувствовал, как раскрылся подобно воротам в хлеву… Передача удалась, отклики — самые лучшие, но всю ее от начала до конца прослушал Гришкявичюс. Что он наговорил Януйтису, мне неизвестно, но тот демонстративно пригласил меня на чашку кофе. Вопреки правилам трезвости, прославившим этого человека, мы с ним выпилицелую бутылку коньяку, прихлебывая который, он грозился:
— Гришкявичюс — хам!.. Как он смеет так со мной? Я ему этого никогда не прощу. Я найду способ с ним расквитаться!..
Исполнял свои несложные обязанности и Гришкявичюс. Приехав на встречу с журналистами, организованную А. Лауринчюкасом накануне съезда, первый секретарь, видимо, так же разозлившись, как и мысо Степшисом во время передачи, обозвал меня демагогом, антисоветчиком, который в погоне за популярностью может предать родину и партию… Януйтиса он еще раз назвал «дураком» и невежей.
В тот же вечер ко мне домой приехал Вилюс Хадзявичюс и положил на стол миниатюрный магнитофон, а я без большого труда и напряжения выслушал всю тираду разъяренного властелина. Ничего нового. Когда–то меня еще сильнее ругали Снечкус, Шумаускас, но не так тупо и по–хамски. Они умели это делать аргументированно и довольно вежливо. Спорить с ними было намного труднее. Но они уважали и мнение другого, если ты не угодничаешь и мужественно отстаиваешь свою правду.
На следующее утро, еще до девяти, позвонил шеф по идеологии Лёнгинас Шепетис.
— Как поживаешь, что сейчас пишешь? — начал он издалека. — Почему к нам не заходишь?
— Так вы там, как в тюрьме, обставились милицией. — Меня все еще бесили услышанные вчера слова Гришкявичюса, которые смягчал только тембр его голоса, тенор тучного человека.
— Кому–кому, а тебе не стоит этого бояться… Когда хотел, и не с такими мог сцепиться, — не то похвалил, не то пожурил он.
— Вот так и бежать, с самого утра, не побрившись, не умывшись?
Из меня все еще валил пар после вчерашней заочной бани.
— Почему бы и нет? Утро вечера мудренее. Может, через полчаса… Только не забудь взять и подписать Гришкявичюсу свою новую книгу.
Я вдруг все понял, но решил так быстро не сдаваться, поэтому не осторожно ляпнул:
— Я вчера прослушал магнитофонную запись его речи.
— Тем более, — ответил он очень быстро, потом долго молчал.
Я понял, что он не один. Терпеливо выждал, пока он не начал ругаться:
— Засранец этот Лауринчюкас, ничего не может организовать, а потом из–за него приходится его же кашу расхлебывать! — Вновь замолчал, прикрыв трубку рукой, и стал подшучивать: — Понавезли, черти, из Америки всяких игрушек и таскают с собой, куда надо и не надо. Наверное, придется карманы проверять перед входом в ЦК.
Потом, как опытный следователь, неожиданно спросил:
— Не Хадзявичюс ли?
— Нет, — ответил я, видимо, слишком поспешно, так как он усмехнулся и, не поверив, стал допытываться:
— Это он. Всюду ходит с этим своим магнитофоном, всем показывает и хвастается… Видел я, что и на встрече держал его в вытянутой руке.
— Разве он один?
— В конце концов, это дело твоей совести. Приходи.
Взяв книгу, я сделал на ней довольно официальную надпись, на всякий случай позвонил Статулявичюсу и Сабаляускасу, и мы втроем решили, что ради Ниды нельзя отказываться оттакого визита. На улице я повстречал ю. Балтушиса.
— Привет, преобразователь мира, — ухмыльнулся он. — Идешь на выволочку? — Он спокойно выслушал рассказ о моих бедах и опять посмеялся: — Завидует, твоей неожиданной популярности завидует… — А с чего бы ему завидовать?
— Ему, может быть, и не с чего… Но так решила его Зося : популярнее ее Пятрасане может быть никого. Увидишь, все будут хихикать в сторону и пожимать тебе руку, но при случае продадут. Цирк в Паудравском приходе! — И посмеиваясь, куда–то заспешил.
Милиционер уже ждал меня и очень вежливо объяснил, как найти кабинет Шепетиса. Улучив момент, он приостановился и шепнул:
— Не огорчайтесь, писатель, мы с Вами! — Это было так неожиданно и одновременно так ново, что я даже смутился. — Хотите, я даже о Вас анекдот расскажу, только не очень сердитесь.
— А почему я должен сердиться? — Кое–как я собрался и изобразил на своем лице равнодушие. — Валяй, пока никто не слышит.
— Вот вызывает Вас товарищ Гришкявичюс и ругает, а Вы все молчите. Он орет, а Вы молчите. Когда он устал, Вы тихонько встаете и выходите. На следующий день он опять вызывает Вас и приказывает орать Шепетису. Когда тот заканчивает, Гришкявичюс встает и тихонько выходит сам.
Я рассмеялся от души, и не потому, что было смешно, а потому, что анекдот рассказал дежурный милиционер ЦК. На таком передовом посту и такой праведник! Вот что значит забота Зоси о популярности.
Слегка ободренный, я снял пальто и подошел к газетному киоску, возле которого паслось несколько «очень известных», а может быть, чересчур прославленных журналистов, которые сейчас называют себя звездами. Боже, с какой самолюбивой злостью они меня встретили. Будто им этот настрой был подан, как коньяк в чарках с барского стола. Такими милыми стали, подчеркнуто вежливыми, улыбающимися, одним глазом следят за мной — не рехнулся ли, а другим перемигиваются между собой… Не хочу называть их фамилий, ведь сегодня они снова ходят в моих друзьях. По их судьбам через год–полтора жизнь прошлась еще больше, чем по моей в тот день, но вместе с тем, пусть знают, что человек, напрасно обиженный, очень наблюдателен и ничего не упускает из виду…
В приемной главного идеолога сидели. Куолялис, С. Ренчис, ю. Палецкис, ч. Юршенас, В. Жеймантас и еще несколько работников. Как сговорившись, они встретили меня молча, будто я собирался отнять у них сытный кусок. Как же иначе? Вот пришел какой–то друг или недруг, враг или не враг, одним словом — скандалист, демагог и нарушил их очень ответственный покой. Лучше всего мой портрет, написанный Гришкявичюсом, отражался на печально сосредоточенном лице Ю. В. Палецкиса. Уж что–что, а эту трудноуловимую, либерально–обезболивающую, а затем вновь принципиально–осуждающую мимику он прекрасно отработал в школе советских дипломатов. Рядом с ним — подобная молодому месяцу, от уха до уха, улыбка
Чесловаса Юршенаса. Юозас Куолялис держался с достоинством и заранее готовился к битве. Витаутас Жеймантас пыхтел, видимо, переваривал только что съеденный обильный завтрак. Лишь один Сигитас Ренчис поднялся и подал руку. А Шепетис неожиданно, не обращая на них внимания, только со мной закрылся в кабинете и начал утешать:
— Сейчас по–человечески работать невозможно. Честное слово, надо принять какое–то решение насчет этих магнитофонов. — И опять, помолчав, уточнил: — Так, говоришь, не Хадзявичюс.
Я замотал головой.
— Но ты на Гришкявичюса не обижайся. Он очень переживает. Знаешь, с утра звонил, волнуется… Наверное, организаторы того собрания что–то ему не так подсказали.
— Скажи, кто?
— Писал Чесловас Юршенас, но на него не сердись, ему так приказали.
— Чесик?! — Этого, я, ей–богу, совсем не ожидал. Судьба поселила нас на одной лестничной площадке — дверь в дверь. Он работал корректором в «Тесе», затем спортивным обозревателем. Я помогал ему подниматься по служебной лестнице. Вначале консультировал по международным делам, а потом попросил Януйтиса принять на телевидение международным обозревателем. Этого Йонас мне до сих пор простить не может, а мой протеже улыбается как лопнувший арбуз и показывает белые, похожие на не созревшие семечки зубки…
— Чего молчишь? — спросил Шепетис.
Мне захотелось пошутить. Другого оружия под рукой не было: — Знаешь, Ленгинас, окно в мир можно занавесить и газетой. Не американцы со своими ракетами, не японцы со своей бытовой техникой уложат нас на лопатки. Теперь всем придется как следует подтянуться: раньше как хотел, так и писал в протоколе, а потом судил по этим записям. Теперь слово, сказанное любым чиновником, не померкнет и останется в записях его врага для грядущих поколений.
- Только не вздумай и с ним так же… Согласись, и с тобой не просто.
Лёнгинас проводил меня в кабинет Гришкявичюса. Разговор по началу был очень вежливым, но напряженным. Мы оба старались делать вид, будто вчера ничего не произошло. Я положил книгу. Секретарь раскрыл, прочитал, улыбнулся и протянул руку то ли для приветствия, то ли в благодарность, но разговор, хоть и очень неохотно, перешел, наконец, на Ниду.
— Неужели Вы считаете, что Литве не нужна нефть?
— Нужна, и даже очень. Но Снечкус в свое время приказал даже на берегу все скважины забить, а там море.
— И что вы меня все попрекаете этим Снечкусом?
— Я основываюсь на истории.
— Так что вы там удумали?
— Секретарь, надо искать более прогрессивные технологии. Представьте себе проект, который предусматривает ежемесячную утечку нефти около двадцати тонн. За год это уже четвертая часть тысячи, а так как мы всегда планы перевыполняем.
— Откуда такая точность? — не дал мне говорить.
— Это по данным Академии наук Азербайджана.
— А как ты их получил? — Его притворная вежливость таяла с каждой минутой.
— Наша Академия наук позаботилась.
Гришкявичюс побледнел, зажмурился, веки начали подрагивать.
Взяв себя в руки, он повысил голос. Шепетис поднялся.
— Ведь это государственная тайна. А с нами согласовывали? — Не знаю, но и сама платформа негодная. Она рассчитана на теплые воды Каспия, а у нас — Балтика, ледяные торосы… При шторме эту башню перевернет. — Я демонстрировал свою осведомленность, но этим лишь портил дело. — Кроме того, трубы надо сваривать на всю толщину, а они слеплены лишь по поверхностям, обычными электродами, не в вакууме. В соленой воде они тут же проржавеют.
— А эти сведения откуда?
— Мы пригласили специалистов из института Патона. Они все проверили.
— Где проверил и, в Калининграде, на берегу? — Он решил, что я подтвержу его вопрос и попадусь, так как калининградцы нас на свою площадку не пустили.
— Нет, в море.
— Ведь туда нельзя, пограничная зона.
— Мы договорились с пограничниками, они дали вертолет… Гришкявичюс не выдержал, хлопнул руками о стол, потом вцепился в его край и вновь зажмурился, его подбородок дрожал, будто ктото неосторожно задел больной зуб.
— Что здесь происходит? Я уже не понимаю, кто распоряжается в Литве — ты или я?
Он собирался сказать еще что–то сердитое или куда–то идти, но споткнулся, ударился о шкаф. Только когда вбежал личный телохранитель, я заметил, что след Шепетиса давно простыл. И надо же так ухитриться! — почему–то удивился я. В это время охранник налил в стакан воды, бросил туда таблетки и усадил руководителя за стол. Мне стало не по себе, так как я понял, что передо мной сидит не секретарь, не товарищ Гришкявичюс, а очень больной человек. Продолжать спор было не только не гуманно, но и опасно для его слабого здоровья.
Поднявшись, я начал отступать к дверям. Уже у дверей секретарь меня остановил и почему–то сказал:
— Было бы хорошо, если бы ты и Митькину подписал свою книгу.
За дверью меня поджидали трое или четверо помощников Шепетиса. Они опять смотрели на меня с укоризной, но несколько веселее.
— Ну как?
— Ничего особенного, — дернул меня черт за язык, — теперь могу неделю руки не мыть.
Улыбки исчезли.
— Ребята, мне приказано и Митькину подписать свою книгу, но у меня ее нет.
Улыбки опять появились.
Не помню точно, но, кажется, С. Ренчис принес «Рябиновый дождь» на русском языке и аккуратно вырвал проштемпелеванную страничку шмуцтитула. Я написал: «Секретарю Митьки ну, Николаю»… — а отчество забыл. Но, что самое странное, его вдруг не смогли вспомнить и мои спутники. Не знаю, что здесь сработало — страх, литовская традиция или слишком большая любовь клерков к своему начальнику, но и они не могли мне сказать, только спорили между собой. В скором времени меня втолкнули в кабинет второго секретаря.
— Кто Вы такой? — не поднимая головы, спросил хозяин. Я представился.
— А… собственно говоря, как Вы сюда попали?
— Мне первый велел подписать Вам книгу.
— А!.. Если так, прошу садиться.
Митькин долго рассматривал меня маленькими, слегка припухшими, но очень внимательными и живыми глазами опытного практика. Взгляд был острым, пронзительным. Потом он улыбнулся каким–то своим мыслям и, довольный, сказал:
— Прошу прощения, но я ничего не знаю. Еще не владею литовским языком, — он показал на стопку словарей и учебников на правой стороне стола, — но непременно выучу. Он очень похож нарусский.
— Может быть, но на встрече Гришкявичюс говорил по–русски. — Да, он говорил по–русски, но Я не понял, что говорили Вы.
— Меня на той встрече не было, — пояснил я, а мой взгляд упал на фирменные обложки телевидения, сложенные слева. Наверхней красивым каллиграфическим почерком была выведена моя фамилия. Без особого труда я сообразил, что это были переводы всех передач с моим участием.
— Странно, — поднялся секретарь, — возможно, я и ошибаюсь, но мне кто–то о Вас уже рассказывал.
Поднявшись с кресла, я спросил его отчество, дописал автограф и подал книгу. Он ее принял, положил на стол и, очень фамильярно положив мне руку на плечо, стал провожать меня к двери, рассказывая что–то о внучке и детском садике, в котором никто не понимает порусски. У дверей мы распрощались. В коридоре меня ожидал все тот же почетный эскорт, как будто сюда меня доставили силой. В кабинете Шепетиса уже собрался весь отдел пропаганды, но по моей вине разговор не состоялся.
— Ну как? — спросил шеф.
— Кажется, помирился с обоими, но чего ты, Ленгинас, сбежал? — Я с улыбкой стал рассказывать о своих приключениях, но меня не поняли. Шепетис встал и, к всеобщему удивлению, холодно попрощался. Один только Юстас Винцас Палецкис еще пытался обучать меня только ему известной дипломатической этике, но и его заставили замолчать мановением руки. Я понял, что при них Ленгинас не хочет показывать своего расположения ко мне, тем более что Ю. Куолялисвсе еще готов был драться, а его тень — Юршенас — умерил свою улыбку наполовину. Журналисты той поры называли этот дуэт так: Куолялис (колышек) и насаженный на него Юршенас…
О том, что я помирился с Гришкявичюсом, никто наверняка и не узнал, но то, что он учинил мне разнос, на проходившем съезде журналистов разнесли по всей Литве. Несмотря на это, мне позвонил Валентинас Свентицкас, работавший тогда в газете «Литература ирмянас» (<<Л итература и искусство»).
— Мы опубликовали вашу статью о проблемах Ниды, но она совершенно не соответствует московской. Что делать с гонораром?
— На литовском языке я им выслал такую, какую опубликовали вы, а если они вычеркивают, что хотят, и не считаются с авторами это их беда. Мы такой вариант обсуждали в Союзе журналистов, под таким и подписывались. Другого у меня нет. Виноват Кейдошюс, что его не защитил.
— Я так и понял, — ответил Валентинас и вежливо пошутил:
На сей раз пусть победит справедливость: кто писал, тому и заплатим.
Спустя еще какое–то время меня пригласили в Союз писателей. Дескать, ЦК предлагает еще раз обсудить проблему Ниды и поставить меня на место.
— Ставьте. Сами выбирали, сами обязывали, сами и продавайте. — Ничего другого я ответить не мог.
На очередном собрании докладчик Антанас Дрилинга очень осторожно, намеками, высказался, что в том месте, где говорится против нефти, не все гладко, что я превысил свои полномочия, а два представителя ЦК С. Ренчис и Ю. Палецкис промолчали, как будто эта проблема их вообще не интересовала. Моя комиссия из пяти человек даже не пикнула, только Кейдошюс с места тут же от меня открестился:
— Я ничего не знаю, это инициатива Петкявичюса. Он и литовский вариант опубликовал без правки, и гонорар получил один…
Я долго не мог понять, где собака зарыта, пока Статулявичюс не объяснил мне, что в своей статье я выдал государственную тайну, указав, что на шельфе Д–б запасы нефти составляют только 8,5 миллиона тонн. Стало необычайно обидно. Каждый писатель уже хорошознал, под каким текстом он подписался, еще лучше понял, как статью исказила Москва, но молчал. Барахтайся, как угодно. Хотя сердцем я чувствовал, что они меня поддерживают, только боятся рты раскрыть. Спасибо Дрилинге, что он каким–то образом отписался, и меня больше не трогали, только он мне дружески посетовал:
— И умеешь же ты плодить себе врагов.
С собрания мы возвращались пешком. Когда все разошлись восвояси, я, прощаясь у подъезда с Юстинасом Марцинкявичюсом, сказал:
— Ты знаменитый поэт, депутат, утебя столько почетных регалий… Будь человеком, помоги мне с этой Нидой. Ведь остановиться невозможно.
Он помолчал, а потом откровенно, с такой жалобной и дружеской улыбкой ответил:
— Дружище, я всегда завидовал твоей смелости, а я трус… Лучше оставь меня в покое.
Это было сказано действительно очень поэтично: я трус, а ты храбрец. Ведь невозможно за такую самоуничижительную критику сердиться на человека, тем более, на друга, а помощи — никакой, но и за это невозможно гневаться, ведь ты — смелый человек.
Я стал еще более одиноким, когда меня предали такие уважаемые люди, которые поставили свои подписи и думали, что одно только их имя сотворит чудо. Крапива, вплетенная в венчающие их лавровые венки, их не устраивала. Мне было наплевать на гришкявичюсов, юршенасов, куолялисов, но что так поступят писатели, честное слово, я не мог предполагать. Оказывается, живешь в коллективе, утопаешь в серых буднях, все это нормально; хорошо, что ты такой же, как и все, но стоит тебе вырваться вперед, тут же начинаешь чувствовать отчужденность, одиночество, словно каменная баба в степи. Чем больше смотришь на товарищей, тем чаще видишь только самого себя, сомневающегося и не понимающего, почему тихий подчиняется окрику, большой поэт — задрипанному чинуше, ученый — рядовому невежде, а инженер душ — придурковатой цыганке. Почему в случае опасности товарищи выбирают тех, кто смелее, честнее?.. Неужели только потому, что за их спинами можно лучше спрятаться? А когда опасность проходит, они снова смело сходятся, чтобы судить тебя? И, опять–таки, неужели только для того, чтобы оправдать свое бездействие и страх?
Оказывается, люди не столь глупы, чтобы отрекаться от своего родства с обезьяной. Тех, кто умнее их, они боятся. Им нужно духовное равенство в стаде. Тогда они спокойны, ведь не нужно ничем рисковать, никого не нужно призывать или подавать другим пример, не нужно завидовать и лгать самим себе. Страх — это их первый осознанный шаг, но это сознание ложное, навязанное, вынуждающее только оправдываться, дескать, молчание — это тоже речь, а ничего неделание — не самый тяжкий грех. Остается только молиться…
А если бы я сломался, спился, получил от нефтяников взятку?.. Тогда другое дело, тогда каждый бы посочувствовал, вместе поплакался бы в жилетку, поохал и бросил бы пятерку на похмелье. Человеку всегда больше всего не хватает того, чего у него нет, а радоваться тому, что у него в руках, онне умеет. Крупнейшей моей ошибкой было то, что я судил о писателях по их произведениям, пока, наконец, не прозрел: творчество и личная жизнь писателя — это две разные вещи, поэтому в их мыслях рождаются творения, характеры, не присущие им самим. Горбатый в своих снах всегда прям, хромой — быстроногий, трус — храбрец. За такое отсутствие наблюдательности я мог сердиться только на себя. Я слишком идеализировал свою профессию и своих товарищей, которые, в свою очередь, больше верили в то, что писали, чем в собственные поступки.
Все это людям свойственно. Но существует одно правило: дурак ни в каких своих снах, ни в каких своих поступках или творениях не может быть умнее самого себя, поэтому больше всего в мире он нуждается в тех, кто глупее его. Так появляются мнимые гении, властители, секретари… Их создает человеческая глупость.
Разве такое открытие можно назвать неудачей? Это большая удача. Если так, значит, не буду сдаваться и я. А крупнейшая моя неудача оказалась очень жизненной и простой: перед нами захлопнули двери и телевидение, и пресса. Правительство во главе с тем же благодетелем Сакалаускасом все взяло в свои руки, так сказать, выбралось из троянского коня, а ЦК через ЭЛЬТА заявил:
— Уже все в порядке, поэтому не очень пугайтесь… Делаются позитивные шаги, а шум, поднятый писателями, не имел никакого значения, только вызвал ненужные эмоции…
Это было не столько официальное оскорбление, сколько продиктованное страхом желание утихомирить людей, которых мы расшевелили. Было уже собрано 217 тысяч подписей, а они все плыли и плыли. Я позвонил премьер–министру и что–то сказал о мавре, сделавшем свое дело. Он мужественно ответил:
— ЭЛЬТА — это не моя инициатива. Москва затягивает вопрос. Я вас поддерживаю. Вы еще нужны. Было бы хорошо, если бы те подписи попали в Совет Министров СССР. При встрече поговорим подробнее.
— А как их доставить?
— Это общее дело. Может быть, через нашего постпреда… я приглашу Сабаляускаса. Командировки и пропуска гарантирую.
Мне было приятно услышать, что та атака была устроена такими же невеждами, которыми руководила глава «института идеологии» имени Гришкявичюса товарищ Зося. Наша троица снова собралась дома у Сабаляускаса и решила, что каждый из нас должен везти свою часть подписей: если пропадет одна часть, сохранятся остальные две трети.
Первым отправился Статулявичюс, но канцелярия премьера СССР Рыжкова ему поверила и написала, чтобы Академия наук выписала справку об общем количестве подписей и перевела текст, под которым они собирались. Кроме того, Совет Министров СССР образовалновую комиссию, в которую помимо наших специалистов вошли люди, помогавшие раскритиковать тот проект. В их числе оказался и президент Академии наук СССР А. Л. Яншин, активно поддержавший нашу акцию. Это была победа. Кроме того, было решено провести в Клайпеде симпозиум заинтересованных балтийских стран, в котором тут же выразили готовность участвовать шведы, финны, эстонцы, латыши, поляки, немцы и датчане. Хозяин симпозиума Ю. Сабаляускас пригласил и меня вместе с неутомимым тележурналистом Стасисом Арнашюсом. В качестве представителя «Литературной газеты» прибыл Пятрас Кейдошюс, который по такому случаю обошел все склады организатора местной торговли Лихтенштайна, что помешало ему успеть на наши серьезные заседания.
Несмотря на все запреты, я снова попал на телеэкран, поскольку на сей раз брал интервью у иностранцев и меня выбросить не было возможности. В Клайпедском порту нам продемонстрировали технику, которую строители используют при разливе нефти для ее сбора или нейтрализации. Оборудование и средства не выдерживали никакой критики. Шведы подобное оборудование давно сдали в музей. Комментируя это «чудо», я снова разгневал «институт Зоси», заявив, что в настоящее время литовцы могут полагаться только на бульдозеры, лопаты и ведра. Эти слова я намеренно повторил несколько раз, имея в виду Пятраса Гришкявичюса, который пытался убедить участников симпозиума, что советская техника — лучшая в мире.
Во время совещания шведы подарили нам странную папку, в которую были подшиты фотоснимки со спутников с изображением устий Немана, Западной Двины, Вянты, Невы, Прегеля и Вислы, масштабов выносимых этими реками загрязнений, их количество, глубину и даже состав. Под каждым снимком была проставлена дата, записаны выводы, имя и фамилия оператора.
- Вот тебе, Петруша, и государственная тайна!..
Запер свою шкатулку и забыл, что у шведов уже давно имеется от нее ключик, посмеивался я среди участников. Красный крестик на одной из фотографий указывал, что в этом месте обнаружен страшный яд хлористый цинк, который, скорее всего, в Неман выбрасывает фабрика «Сириус». Проверка на месте это подтвердила. Один цех предприятия немедленно закрыли. О нефти же шведы располагали гораздо более точной информацией — о составе, количестве, глубине залегания, — потому и не спешили кооперироваться с нами в планируемом нефтепромысле, как это предложили поляки и немцы. На собственном побережье они вместе с норвежцами уже эксплуатировали миллиардные запасы нефти, а шельф Д–б оценили как «бедняцкий ужин». Словом, нефти слишком мало, поэтому вкладывать такие большие средства пока невыгодно, — было их заключение, — все остальное — дело престижа Советского Союза.
Окрыленные симпозиумом, мы решили устроить ЭЛЬТЕ «приличную баню» и вместе с учеными начали готовить общее собрание творческих организаций, на котором выступили бы только специалисты и подтвердили, что обнародованные в печати и на телевидении данные еще очень смягчены. В целесообразности такого собрания усомнился даже такой энтузиаст, как Статулявичюс, получивший хороший нагоняй от Гришкявичюса за экологический меморандум, который он порвал и растоптал ногами. Кто–то должен был поднять перчатку, брошенную секретарем… Стиснув зубы, я еще раз пошел на риск, потому что Союз писателей и Академия наук это собрание поручили провести мне.
— Кто не рискует, тот не ходит без порток, — сказал я и принялся за работу.
Готовились, как говорится, «без дураков». Все должно было быть обоснованно, уточнено и сведено к одной цели — дальше играть в бюрократические прятки нельзя. Докладчиками записались академики Р. Лекявичюс, А. Пакальнис, Г. Паулюкявичюс, А. Будвитис, В. Антанайтис, практики К. Гинюнас, Ю. Сабаляускас и Р. Гаяускайте. Выступлений писателей я намеренно не записывал, чтобы «непогрешимые» снова не обвинили нас как специалистов по «неприкрытым эмоциям».
Зал Академии наук набился битком. Люди, знавшие о подстерегавших нас подводных камнях, ожидали если не фатальной развязки, то, по меньшей мере, какой–нибудь сенсации. В кратком вступительном слове о плачевном экологическом положении в республике я довольно резко и критически высказался и о распространяемых ЭЛЬТЕ глупостях. Хорошо зная, кто стоит за спиной этого агентства, я разобрал каждое слово заявления и попытался доказать экологическую безграмотность этих людей. Если верить ЭЛЫЕ, мы живем по очень странному закону, сформулированному этим агентством: маленький начальник — маленькая ответственность, большой начальник — никакой ответственности… Зал зааплодировал.
Закончив, я предложил выступить только специалистам, которые доказательно, с заранее заготовленными таблицами и схемами стали рассказывать о сложившейся в Литве экологической ситуации. На этом собрании люди впервые услышали суровую правду о так называемых и запрещенных к упоминанию в прессе «черных пятнах» накарте Литвы, в которых, по международным стандартам, человек жить уже не может. Таких пятен было три — на пересечении каунасской, йонавской и кедайняйской зон, район Шяуляй и Мажейкяй–Акмяне.
Основательно достал ось руководству сельским хозяйством, которое не занимается изучением взаимодействия используемых химикатов, а вместо этого дает рекомендации по каждому виду отдельно, без учета их долговременного влияния на живые организмы. Никто не изучает генетических изменений этих организмов. Подверглось критике охотничье хозяйство, считавшееся доселе священным «институтом смены кадров», доступным только государственным мужам.
Конечно, собрание не обошлось без конфликтов. Неожиданно выскочив, Сигитас Геда произнес горячую и как обычно маловразумительную речь, усыпанную непристойностями и параноидными вымыслами, оперируя при этом только своим родным колхозом, озером Снайгинас и женским телом. После ответной реплики А. Будвитисаон принялся откровенно оскорблять академика. Пришлось его укрощать, поскольку подобные выходки нам были вовсе не нужны. Мы намеренно противопоставили «все знающим и понимающим» щит компетенции и научного опыта, чтобы снять все обвинения против журналистов и писателей, а этот петушок заляпал грязью наши усилия. Но Геда есть Геда. Чтобы с ним спорить, его нужно сначала связать, заткнуть кляпом рот и только после этого излагать свои мысли. Зал разразился смехом. Чтобы смягчить ситуацию, я привел цитату Гейне о том, что человек — самый большой пустозвон из всех живых существ, а поэт — самый большой пустозвон из людей.
Отголоски собрания разошлись по всей Литве. То, что во всеуслышание сказали ученые, писатели не могли бы и придумать. Люди в первый раз узнали так долrо скрываемую от них правду и о тех бедах, которые принесли нам поспешно построенные промышленные гиганты. Заводы такого рода Запад старается возводить в слабо развитых странах, а мы их приняли как величайшее благо. Так была охарактеризована колониальная политика московских монополий.
На собрании из писателей и ученых была образована экологическая комиссия, или совет, руководителем которого избрали меня. Теперь обвинять меня в демагогии и популизме стало гораздо труднее, но «непогрешимые» ухватились за новое обвинение. Их задели исследования Вайдотаса Антанайтиса, Алфонсаса Гедрайтса и других практиков, доказывающие огромный ущерб от непомерно разросшегося и созданного для господских утех охотничьего хозяйства.
В то время из Москвы пришло радостное известие: Совет Министров решил приостановить строительство нефтяной вышки до тех пор, пока не будут выполнены дополнительные исследования и приняты соответствующие природоохранные меры. Со всей Литвы посыпались поздравительные телеграммы, письма и подарки. Эту победу полностью перехватила телепередача «Правительственный час», которая нас даже не поблагодарила, но обмануть людей ей не удалось.
Прежде весьма сдержанные журналисты буквально ловили нас за полы пиджаков, чтобы выпросить статью или интервью. Газеты пестрели оптимистичными репортажами о том, что все повернется в лучшую сторону и к 2000 году Литва будет чистой, как росинка. Общий смысл этих публикаций можно охарактеризовать примерно так: ужмы так пахали, так пахали, может быть, даже больше, чем те, которые первыми впряглись в этот не вполне отремонтированный плуг… Поэтому вопросу у нашей троицы не было никаких иллюзий, нас заботило только одно — экологическая чистота и здоровье людей, вместе с тем мы радовались, что литовцы наконец почувствовали своюгражданскую ценность и сами начнут распоряжаться в своем краю.
Но победа есть победа! Ее надо не оплакивать, вывешивая флаги, как это сейчас у нас модно, с черными лентами, а как следует обмыть. Сестра В. Статулявичюса Пальмира, председатель колхоза, устроила нам праздник. Я наблюдал за седоголовым, угловатым, закаленным, как строительный рабочий, академиком и дивился его простоте. Никакого высокомерия, никакого величия или собственной переоценки — рядовой колхозник и только.
— Глядя на вас по телевидению, я уже не раз принималась сушить сухари, — вертелась около нас председатель. — Для занятых людей этот ящик — что сундук с пустой болтовней, а как появлялись вы, я людей не могла выгнать на работу. Сначала думала, зачем Витукасу это нужно, а потом и сама втянулась.
Действительно, в случае поражения вице–президент Академии наук мог потерять гораздо больше, чем поэт. А о Юлюсе Сабаляускасе вообще было трудно предсказать. Всю жизнь учился, готовился к такой службе, потеряв которую, оставалось бы только траву на корм для собак запасать.
— В нашем классе ты был самым младшим. Подвижным, Kaк ртуть, не очень обязательным… Кто бы мог подумать, что ты забуреешь, как старый солдат? — похваливал я Юлюса. — Спасибо, что не испугался и так мужественно пошел с нами.
— Еще неясно, кто кого приручал, — отшучивался Юлюс. — В гимназии я тебя избегал. Комсорг, наган в кармане!.. А ты, оказывается, только снаружи такой стальной, а внутри — снисходительный и мягкий… Но с перцем!
— Витаутас, — сдвинув меха гармоники, объявил Статулявичюс, с этого дня начинаю перечитывать еще раз все твои произведения.
От этих слов я почувствовал себя на седьмом небе. О большей награде я даже не мечтал, хотя спустя какое–то время, пытаясь все загладить, руководство представило меня к ордену Трудового Красного Знамени.
— Шире грудь! — пошутил премьер В. Сакалаускас. В наградном документе было написано: «За многолетнюю и плодотворную творческую работу».
Вдохновленные успехом, писатели начали готовиться к новому собранию с Институтом литовского языка и литературы, где планировалось обсудить неотложные проблемы нашего языка. Проведению собрания стал противиться Н. Митькин. Чтобы выйти сухим из воды, секретарь парторганизации Ромас Гудайтис начал меня уговаривать:
— У тебя уже есть опыт, ты прекрасно владеешь аудиторией… — Не могу, устал, уже год как ничего не пишу… Кроме того, у меня не десять рук, есть много других писателей, критиков, ученых, которые лучше разбираются в этом деле. — Это была только отговорка. В действительности я не хотел связываться с этим очень скользким человеком.
Придя на работу в киностудию начальником сценарной коллегии, я нашел и околачивавшегося там Ромаса Гудайтиса. Творческой пользы от него — никакой. Это был необыкновенно услужливый, слащавый и всюду липнущий клерк.
— Мухолов, — коротко характеризовал его старейший член коллегии Г. Канович.
Гудайтис писал разные «информашки» о работе студии, пробовал силы в критике, но режиссеры над его потугами только смеялись, а он не сердился, все сваливал на свою молодость и, где только мог, хныкал, что ему негде жить, что не хватает денег на питание новорожденному… Мы выделили ему солидное пособие, а он, голодающий, купил красные «Жигули». Одурачил меня сувалькиец, надул у всех на глазах, но таким шагом как бы поднялся вверх по лестнице карьеры.
Спустя некоторое время о моей решительной деятельности поползли всякие сплетни, пошла утечка и конфиденциальной информации. В один прекрасный день со мной изъявил желание встретиться ответственный работник госбезопасности Витаутас К., с которым я когда–то учился в начальной школе. Это был необыкновенно тихий и приличный мальчик. Став майором, он не изменился. После краткого разговора о погоде и о здоровье он меня спросил:
— Какие ты там в студии затеваешь революции, что слухи и до нас доходят?
— Никаких. Я хочу заставить людей честно трудиться. Зарплаты в студии фантастические, а портфель сценариев пуст.
Постепенно Витаутас перевел разговор на идеологию, лояльность…
— Сидя на мешке с деньгами, любой лоялен, но отними только несколько рублей, как начинает копаться в твоем прошлом, придираться к каждому слову…
К концу беседы он заговорил конкретно: а так было, а так говорил, а так делал?. Мне стало все ясно, но я проверил. Придумав несколько глупостей, я пригласил верных друзей и в присутствии Ромаса Гудавичюса их высказал. Вскоре об этой болтовне узнал куратор киностудии. Тогда я вызвал Ромаса и спросил:
— Сам уйдешь или тебе помочь?
— Я все понял, — не отпирался он и тут же написал заявление. Директор киностудии Лозорайтис с большим удовольствием подписал приказ об увольнении.
— Я чувствовал, что он такой… Ей–богу, чувствовал… Такой уж слащавенький, такой прилипчивый, хоть в ухо ему писай… И эти постоянные звонки заступников…
Так мы на долгое время расстались, а во время первого съезда «Саюдиса» он пробрался ко мне и, чуть не плача, принялся умолять, чтобы я предоставил ему слово. Ромас весь дрожал, волновался, умолял:
— Я хочу исповедоваться, хочу сказать все…
А уж как сказал, так сказал: все его насиловали, эксплуатировали,
а он как был, так и остается непоколебимым патриотом «края расстрелянных песен» из того же округа, в котором председательствовал его отец, весьма прославившийся борьбой с кулаками и бандитами. Словом, Ромчuк решил превзойти себя, но не пожелал пачкать рук.
Я припомнил этому стукачу некоторые его заслуги, поэтому он очень быстро от меня отвязался и начал сам готовить собрание. Но от ответственности все равно увернулся и уговорил выступить СО вступительным словом В. Бубниса. На собрании расстался наконец со своим страхом и ю. Марцинкявичюс, очень осторожно выступил трижды иезуит В. Кубилюс, тогдашний пестун советской литературы, ныне черносотенный ее могильщик.
Выступал и я, не помню с чем, но во время перерыва писатели принялись меня критиковать, дескать, я не прав, в отношении литовского языка нет никакой дискриминации, что слишком грубо заявил, будто по данному вопросу осуществляется колониальная политика. Особенно старались Раймондас Кашаускас и Юозас Апутис. Мол, к этим словам могут придраться и запретить хорошо начатое дело.
— Раймондик, а что начал ты? Что сделал хорошего?.. Ты только бегал с ночным горшком за Слуцкисом и вставлял нам палки в колеса.
Услышав это, сдержанный Г. Канович подошел и, как Киндзюлис, сказал:
— Петька, ты со своей откровенностью когда–нибудь сядешь. — А что, может, неправда?
— Правда, но знаешь, у народа уши к этому еще не привыкли.
После двух таких собраний, расшевеливших Литву, авторитет творческих организаций рос не по дням, а по часам. Появилось необыкновенно много активистов, желающих нам помогать, действовать, выступать… Молчал и выжидал только Союз журналистов — форпост А. Лауринчукаса. На встрече у них мне было высказано немало ироничных и даже сердитых замечаний, дескать, начатая писателями «игра» может принести нашей республике много бед, правительство есть правительство, а партия — есть партия, с такими силами вести игру не следует, достаточно только искренне им помогать. Словом, слабосильные людишки, которых постоянно обманывают, должны помогать могущественным, засекретившим свои действия, партократам. Логика более чем лауринчукская: появляется четвертая сторона доллара, только непонятно, откуда и для чего.
Подручные партии остались верными себе, если не считать нескольких тележурналистов, которые так перестарались, что даже самим стало стыдно. С детства я терпеть не мог малейшего ханжества, а ханжествов политике, я и сегодня так считаю, — тройное несчастье литовцев. В конце собрания, подобно воробью, залетевшему в затянутый паутиной костел, принялся чирикать вечно активный товарищ Р. Эйлунавичюс. Сколько времени я знаю этого человека, сколько слышал его речей — все они похожи одна на другую, как мыльные пузырьки. Видите ли, я ничего не делал, так как был очень занят, но зато прекрасно знаю, как все можно сделать. Надо немедленно брать инициативу в свои руки везде, начиная с экологии и кончая буфетом Союза журналистов. Подобными бонапартистскими замыслами ЭТОТ человек пробавляется и поныне, только, конечно, за большее вознаграждение.
В ходе таких нескончаемых встреч моя репутация, или, как нынче модно говорить, мой рейтинг порядком повысился. Со мной стал здороваться каждый третий житель Вильнюса, а чтобы побывать во всех учреждениях, салонах, дискуссионных клубах, кафе, куда меня приглашали, не хватило бы и десяти дней в неделю. Было бы нечестно утверждать, что мне такое внимание не нравилось, но у меня был и горький опыт: достаточно поскользнуться, чтобы все опрокинулось вверх ногами. Мне требовались одобрение, поддержка, но связанная с этим необходимость угождать и подлизываться к публике сводила челюсти, поэтому я стал избегать каких–либо встреч. Во мне крепко засела старая отцовская присказка: толпа — непредсказуемая стихия, она всегда готова вырывать корни зла уже только потому, что они питательные и сладкие. Но от меня мало что зависело.
Всколыхнувшаяся творческая общественность стала представлять разные проекты и предложения. Обратился ко мне и Ландсбергис. Он что–то очень бессвязно говорил о состоянии музея М. — К. Чюрлениса, предлагал провести кампанию по сбору пожертвований, создать фонд…
Точно не помню, но когда впоследствии прочел его воспоминания, мне стало неуютно жить в собственном краю. Врать на всю Литву, что он якобы защитил Чюрлениса и его музей!.. Нет, как хотите, это уже даже не ложь. Это палата N б, напоминающая анекдот брежневских времен, в котором Сталин будто бы вызвал Жукова и спрашивает:
— Так что, будем штурмовать Берлин?
— Будем, товарищ Сталин!
— Хорошо, будем штурмовать, но ты, товарищ Жуков, на всякий случай поинтересуйся мнением подполковника Брежнева…
Можно подумать, что и Снечкус, принимая какое–то важное решение, не забывал спросить мнение Ландсбергиса, иначе столько лет не продержался бы.
А в действительности проблема Чюрлениса решалась на высшем уровне. Не знаю, то ли по собственной инициативе, то ли по чьему–то совету, во время одного совещания Антанас Вянцлова дал писателям такое задание:
— Разыщите отзывы Ленина, Горького, Ромена Ролана о Чюрленисе. — Он достал выпущенную в 1914 году книжицу критика Эткинда о выставке работ знаменитого художника в Петрограде. — Загляните, здесь есть интересные мысли.
Писатели все нашли. Сейчас эти цитаты можно увидеть в любом серьезном альбоме Чюрлениса, но тогда было не так просто все изложить в письменном виде. Собранный материал и аргументы писателей председатель отнес в Центральный Комитет вместе с С. Чюрлените, которая в свое время обращалась к Ленину с просьбой возвратить картины с выставки в Литву. Ленин спросил ее, смогут ли литовцы гарантировать надлежащее хранение и охрану этих шедевров? Получив утвердительный ответ, он разрешил перевезти все произведения в Каунас. В конце письменного обращения в ЦК была изложена гениальная мысль, Я бы сказал, высочайший образец дипломатии: если объятая разрухой межвоенная Литва, выполняя свое обещание вождю пролетариата, могла построить приличный музей Чюрлениса, то почему мы, утопающие в богатстве, изобилии, держим его закрытым? Не знаю, куда это обращение пошло, но то, что оно адресовалось не вильнюсскому, а московскому руководству, ни у кого из нас не вызывало сомнений. Это предложение потом довольно часто использовали в качестве безотказного громоотвода во всех аргументах поклонников и сторонников Чюрлениса. Даю голову на отсечение, что во всех таких делах чувствовался почерк Снечкуса. Подобным же образом он защитил от хрущевских нападок реставрацию Тракайского замка, постановку кинофильма «Геркус Мантас», посоветовав мне собрать все высказывания классиков марксизма о восстании пруссов.
И только потом, когда несостоявшийся музыкант написал книгу об искусстве Чюрлениса, вспыхнул скандал совсем другого типа. Взяв на время у Чюрлените письма, Ландсбергис некоторые из них использовал для плагиата, за что на него подали в суд. Избегая по этому вопросу острых углов, ЦК постарался загладить неприглядный факт. И вот теперь этот КопейколюБО8 придумал какой–то сбор средств или бизнес, и снова поневоле мне вспомнилась Индия, когда он собирал у нас неиспользованные кусочки мыла в красочной упаковке. Поначалу я думал, что профессор собирал их для раздачи нищим детям, но когда узнал, что он их обменивает на флакончики с мумиё, отказался ему отдавать. Но тогда не я его пристыдил, а он счел меня невеждой:
— Если не мы, то другие их соберут. Почему они должны пропадать даром?
У меня от таких речей горел и уши. Злился и он, дескать, воля ваша, не хотите, не давайте, отдайте детям. Он не виноват, что мы раззявы и не умеем подобрать то, что валяется у нас под ногами. Мораль – это условность. Каждый, принимая какие–то правила поведения, имеет право выговорить себе больше свободы действий. Выходит, что ему выгодно, то и справедливо и нравственно. Совсем как в Священном писании иудеев: старайся, человече, и я тебе помогу. Поэтому человеку только остается узаконить забытую Богом одиннадцатую заповедь — не зевай.
«Чушь», — махнул я тогда рукой, но сейчас, когда он транжирит накопленное народом за полвека добро, а из своих цепких пальцев не упустит ни цента, я понял, какие силы вытолкнули его во власть.
Эта война двух миров — мизантропов и альтруистов — продолжается и по сей день. Ее маскируют любовью к родине, политикой «чистых рук», демократией и русофобией, поэтому господин мессиябез всякого угрызения совести собирает заработанные нами кусочки мыла, а на что он их обменяет, это уже не наша забота. Но когда его хватают за руку с миллионом, тут уж, извините, грешны все мы… Кому больше дано, у того больше и грехов. Taковa его логика. Поэтому он разъезжает на наши деньги по всему свету и продолжает спасать обиженного и не понятого у себя дома Чюрлениса, бренчит его прелюдию для таких же музыкантов, как и он сам. Это еще одна ложь, ставшая его религией и образом жизни.
1 Провозглашенная правительством консерваторов, возглавляемых Ландсбергисом, политика «чистых рук», отмеченная особенно грязной приватизацией.
Во время учебы в консерватории он к окончанию третьего курса, как умел, подготовил ту прелюдию. Не его вина, что этот достойный шаг испортил преподаватель, известный композитор Балис Дварионас. Наблюдая за терзаниями студента, он не выдержал, остановил экзаменуемого и строго сказал:
— Молодой человек, не подрывай здоровье ни себе, ни мне, из тебя музыканта не выйдет.
Изгнанный из музыкантов последовательный защитник Чюрлениса переквалифицировался в музыковеды, а по окончании консерватории написал книгу о живописи гения, потому что Чюрленис ему нужен для прикрытия собственной несостоятельности. Вот почему он по всем своим кабинетам таскает с собой фортепиано, а играть на нем начинает, когда за дверями кабинета стоит какая–нибудь делегация или собрались другие посетители. Слушайте, дивитесь, как я беседую с Чюрленисом и готовлюсь к встрече с вами духовно!..
Ну чем не Нерон?! Чем не лавочник Финкельштейн, который, опасаясь порки, намалевал на своей заднице портрет царя!?
Но от дневника меня оторвала другая беда. В городе Купишкисе по халатности работников теплоцентрали из резервуара в озеро вылилось около 200 тонн мазута. Слетелись специалисты из Вильнюса и Каунаса, а первый секретарь райкома даже не соизволил явиться к месту аварии. Нас это задело, но мы с С. Арнашюсом за сняли на видеопленку последствия аварии только для того, чтобы еще раз показать людям, что помощниками в несчастьях такого рода остаются только ведро, лопата и сноп соломы. Репортаж мы закончили тем, что секретарь был очень занят проблемами атомной войны и отказался выступить перед телекамерой. В то время он проводил семинар по гражданской обороне.
Й. Яунутис этот материал показывать отказался, объясняя, что купишкский секретарь — Герой Социалистического Труда и любимчик Гришкявичюса. Тогда я обратился к премьеру Сакалаускасу, которого убедил, что в отснятом материале есть много положительных моментов: как собирать с водной поверхности нефть, куда ее девать, как готовить место для захоронения грязи. Но и звонок премьера не смягчил перепуганного шефа телевидения. Только после того как была создана солидная комиссия из представителей МВД, военкомата, гражданской обороны и других генералов, дело продвинулось. Теперь у нас был прочный тыл, И мы опять прорвались на телевидение. Военные были далеки от чиновничьих интриг, поэтому передача прошла дважды. Особенно я был благодарен генералу Стяпонасу Некрошюсу. По своей образованности, компетентности и большой терпимости он намного превосходил других.
— Если все слишком засекречено, то не остается никаких секретов, — смеялся он. — Так и закаляют народ: мы ждем либо атомной войны, либо парникового эффекта, а из–за двухсот тонн пролитой нефти человечество еще не скоро погибнет.
В конце концов мне надоело доказывать каждому чиновнику, что я не верблюд. Заперся в Бирштонасе и предался охоте–рыбалке, но снова не выгорело. По просьбе коллег я начал готовиться к третьему собранию писателей и ученых, посвященному истории Литвы. Мы решили в газете «Литература ирмянас» провести нейтральную дискуссию об историческом романе, которая так или иначе коснется и нашей весьма запутанной историографии. Нужна была острая, как тогда объявлялось, полемическая и не отражающая мнения редакции статья.
Я начал со знаменитого высказывания М. Покровского о том, что история — это политика, обращенная к прошлому. За такую откровенную и справедливую с большевистской точки зрения оценку Сталин крепко «разделал» Покровского, но на практике советские историки ни на йоту не отступали от этого правила. Такое вульгарное, супер–патриотическое понимание истории причинило нам! немалый ущерб. Особенно истории Литвы. Жаль, но и сегодня наши историки не очень далеко отошли от этого правила. Посмотришь передачу какого–нибудь Болото–Пузыревuчюса и грызешь себе пальцы, осознав, что наша подлинная история началась только десяток лет назад, так сказать, с модных нынче трудов современных историков или с цитатников Ландсбергиса. Начетчики и только, приводящие откопанные ими новехонькие факты, которые можно перетасовывать как угоднои кому угодно.
Такие занятия нынче называют переоценкой исторических ценностей, на деле же они становятся летописью политических преследователей, поскольку тем, кого преследуют и вынуждают обороняться, писать некогда. Такие процессы у нас появляются периодически. А когда история топчется на месте, труднее всего тем, кто уже растоптан.
Еще во время учебы в Московском университете на лекциях таких всемирно известных преподавателей, как Пашуто и Арциховский, я понял, откуда эта странная ханжеская тяга к обоснованию истории ложью, домыслами, откуда эта плебейская потребность в самовозвеличивании, нежелание видеть ничего хорошего у соседей. Адресат был слишком очевиден, но я не мог прямо указывать пальцем, поэтому свернул на окольную дорожку. В своей статье я писал, что у литовцев замечательная история, но нет хороших историков. Почему мы должны стыдиться или, напротив, идеализировать то, что произошло сотни лет назад. Мы обезличили историю, втиснули ее в прошлое другого народа, лишь изредка вставляя свой пятак, поэтому, независимо от нашего желания, должны честно признаться, что до сих пор самым приличным учебником по истории Литвы была и остается «История Литвы» А. Шапоки. От него и надо отталкиваться, отвергая народные легенды и сказки, будто князья наши рубили головы безболезненно, а если кто–то давал нам по шее, то это был акт вселенской несправедливости.
В качестве парадоксального примера я привел слова академика Пашуто, высказанные при обсуждении проекта «Истории Литвы» Ю. Жюгжды. Академик отметил положительные и отрицательные стороны этого труда, а подводя итог, изрек:
— Я в своей жизни встречал много историков, хороших и плохих, но таких, которые ненавидят собственную историю, встречать еще не приходилось.
А. Снекус тогда велел поскорее собрать все пронумерованные экземпляры и немедленно передать в президиум. Сейчас этот факт трактовали бы, как измену нации.
Редакция выбросила это место, даже не спросив разрешения. Тогда я принялся за другую статью, пользуясь опытом издания своей книги «Есть такая страна»l.
Когда я ее написал, мой издатель прочитал рукопись и очень откровенно сказал:
— Положи ее в стол, запри, а ключ выкинь в окно.
Его мнение разделили и главный редактор, и рецензенты–историки, к которым я обратился за поддержкой, и даже некоторые собратья по перу.
— Прославляет феодализм, пишет о князьях, — ползли между коллегами всякие слухи — словом, выскочка, не признающий никаких правил игры.
Поскольку в то время я уже был членом Совета по детской литературе в Москве, мне часто приходилось выступать с докладами о литературе такого рода, записывать выдержки из книг, а позднее меня даже включили в список коллективного соискателя премии Андерсена от Советского Союза. После одного из заседаний Совета директор издательства «Детская литература» Пискунов сказал мне:
— Витас, ты неплохой очеркист. Не мог бы ты написать для нас книгу о Литве? Мы сейчас издаем серию — шестнадцать республик. Мы заказывали такую книгу А. Лиобите, но у нее ничего не получилось, просили Юстинаса Марцинкявичюса, но и он, попробовав писать, отказался.
— Хорошо, напишу, — пообещал я, а вернувшись домой, пригласил переводчицу Н. Сафаренко и спросил: — Сколько тебе платят за мои переводы?
— По семьдесят рублей за печатный лист.
— Наташа, я тебе буду платить по сто, но книга до Нового года должна быть хорошо переведена и отредактирована.
Через несколько месяцев перевод уже лежал на столе у Пискунова. — Так быстро? — удивился он.
— Когда умеешь — несложно, — ответил я и стал ждать.
С ответом задержки не было. Книга издательству понравилась, но на всякий случай ее отдали на рецензию академику Иоффе. Его рецензия была ни то ни се. Такого высокопарного, оторванного от жизни академического невежества я еще не встречал в жизни. Среди всевозможных обвинений в национализме, однобокости, непонимании роли пролетариата были и такие: «Не понятно, почему автор называет своих князей великими, ведь Литва такая маленькая страна. Все историки привыкли М. К. Огиньского считать поляком, а он пишет, что этот вельможа был литовцем. Зачем напоминать, что Москва платила дань Витаутасу и подписала невыгодный ей договор? Такие факты вредят дружбе народов. Зачем писать, что Кутузов был первым вильнюсским генерал–губернатором?..» Но больше всего замечаний было сделано относительно моей общей «небрежности», дескать, таких фактов в Большой советской энциклопедии нет.
— Узнав, что издательство не согласно с рецензией академика, я сел писать ответ. Прежде всего, я напомнил рецензенту, что книга специально написана о том, чего нет в энциклопедиях, что Русь во времена Витаутаса была гораздо меньше Литвы, но и ее князья называли себя великими в соответствии с тогдашней модой. Когда Польша и Литва объединялись в одно государство, от этого ни поляки литовцами, ни литовцы поляками не стали. Мы живем в Советском Союзе, но у каждого народа есть свое название, свои язык и культура. Для русских Кутузов — освободитель, а для нас — завоеватель… Таким образом я раскритиковал все 183 замечания историка. После моего письма академик героически отказался от рецензии:
— С таким автором работать невозможно.
Но для выпуска книги нужен был другой рецензент. По совету Пискунова я поехал к Пашуто.
Он очень любезно меня принял. Я ему поплакался о своих приключениях в Вильнюсе и в Москве.
— Не огорчайся, Иоффе ученый очень узкого профиля, а вильнюсцы составляют историю Литвы очень неграмотно, они читают чужие учебники и выискивают где, когда и кто упоминал Литву, особенно ее враги. Это ошибочный, не учитывающий всех аспектов путь. Надо копаться в подлинных, первичных документах, договорах, письмах, российских и папских архивах, создавать собственную научную Концепцию. Все остальное — лишь дополнительная иллюстрация, подтверждающая или опровергающая ее.
Академик прочитал книгу и написал лишь одно предложение: «Я был бы счастлив, если бы и в России были такие писатели, влюбленные в свой край и знакомые с ее историей. Книгу обязательно надо издать».
Уже через полгода 100 000 экземпляров книги разошлось по всей стране. Ее перевели эстонцы, украинцы, грузины, латыши, молдаване, арабы… Московская пресса приняла ее очень благосклонно. И лишь после этого я был понят своими. Меня пригласили в издательство «Вага».
— Приближается сороковая годовщина Советской Литвы. Мы тоже хотим издать книгу, — сказал заведующий отделом Йонас Стукас.
— Пожалуйста, — ответил я ему, — но я послушался твоего совета и ключ выбросил в окно. Переводите с русского.
Казис Амбрасас был еще более любезным.
— Ну зачем тебе упрямиться? Неужели у тебя нет литовского варианта? В конце концов, разве тебе деньги не нужны?
— Есть у меня вариант, который вы раздраконили, деньги мне нужны, но шкаф дороже, не хочу выламывать дверцы. — Надо было и мне как–то поизмываться над трусостью и приспособленчеством издателей.
Потом меня упрашивал Й. Шимкус, еще несколько функционеров, пока я не оказался у Баркаускаса. Он принял меня очень вежливо и дипломатично напомнил, что я живу в Литве и что читатель не виноват в допущенных ошибках. Секретарь ЦК никак не мог игнорировать положительные московские рецензии, но я к тому времени был уже ученый, поэтому выторговал, чтобы цензоры не слишком придирались к тексту и позволили мне писать о том, в чем я разбираюсь, и так, как умею.
Художник Р. Дихавичюс подобрал для книги самые лучшие, по его мнению, графические работы. Рукопись отправили в типографию. В последний момент иллюстрации были заменены невесть откуда взятыми индустриальными пейзажами, а конец украсило неясно чьейрукой дописанное предложение о том, что я не представляю будущего Литвы без «светлого коммунистического завтра».
Разозленный я прилетел к Стукасу.
— Кто просил это писать за меня? Ваше право вычеркивать все, что вам не нравится, но, извините, присочинить?..
— Ты на меня можешь сердиться, проклинать и подавать в суд, спокойно ответил он, — но если бы не это предложение, книга никогда бы не вышла. Ты не представляешь, каких высоких помощников ты приобрел. При выпуске следующего издания сможешь вычеркнуть, но сейчас не отнимай у наших детей истории Литвы. Другой такой книги у нас пока что нет, и, думаю, еще не скоро будет. Лучше пошли в ресторан и сделаем по глоточку.
Когда невозможно ничего изменить, надо довольствоваться тем, что имеешь. Пришли мы, наконец, к общему мнению и мирно расстались в ресторане под рассказы разных анекдотов о глупой власти и не только о ней.
Вот с таким багажом общественной и творческой деятельности за несколько последних лет пришел я в «Саюдис», распростерший передо мной свои объятия. Когда меня предложили в члены Инициативной группы, секретарь собрания З. Вайшвила спросил:
— За что его предлагаете?
— Так без Петкявичюса просто невозможно, — ответил профессор Чесловас Кудаба.
Но когда клика Ландсбергиса все перевернула с ног на голову и начала грызню за власть, мои убеждения вынуждали меня сопротивляться. А еще позже, когда меня не поняли друзья и черт знает в чем обвинила свора новых приспособленцев, я отошел в сторону. Что делать? Одни засыпают ямы, мостят дороги, а другие крепят на тех дорогах таблички.