Когда Уильям Хайенке уснул, Молчун продолжал лежать в своей кровати и смотреть в потолок. Слабая ночная подсветка позволяла разглядеть размазанный рисунок, будто нарисованный ребёнком-неумёхой. Крупные цветы, с непропорционально большими бутонами и маленькими листьями, бабочки с разного размера крыльями, облака, расплывающиеся по краям.

Он лежал и вспоминал всё, что с ним произошло в последние десять лет. Именно этот отрезок времени оказался в его жизни самым насыщенным, самым ярким, самым, самым, самым.

Их последнее задание, когда пришлось буквально вырываться из-под дружественного огня, из-под бомбёжки, невесть как начавшейся, ведь это они должны были координировать её.

Тогда они уходили поодиночке, каждый сам по себе. Впервые за их совместную службу. Молчуну тогда не повезло, он попал в плен. Его зажали, будто знали все его ходы, будто вели. Потом он убедился в своих подозрениях, его взяли по наводке своих же собственных чипов, вшитых в тело.

Остальным повезло больше. Или меньше, как посмотреть. Каждый пролил тогда немало крови, каждый из их группы едва живым вырвался из огненного кольца.

Их продали, сдали, пустили в расход, как использованный материал. Свои же.

Уильям Хайенке, что спал сейчас в соседней комнате, был в их группе штатным доктором, хотя с винтовкой и ножом управлялся не хуже, чем с инъектором и скальпелем. Когда-то, ещё до прихода Молчуна в группу, Уилл на одном задании «поймал» четыре разрывных пули. Ему повезло лишь, что пули прошли по краю его плоти. Хайенке привезли на базу, сдали на руки военврачам, и тогда один из докторов сказал – «Этот парень весь будто рваный, такое ощущение, что его покусали фаросские доги!» С тех пор Уильяма Хайенке стали звать не иначе как Вилли Рваный. А вынес его тогда из боя Фёдор Уваров, здоровяк, легко управляющийся с тяжёлым навесным пулемётом. А прозвище своё, Секатор, Федя получил за виртуозное владение двумя штурмовыми ножами.

Прикрытие обеспечивал весельчак Тони Два Пальца, в миру Антон Бенсон. Его излюбленным жестом был знак «виктории», который он показывал двумя растопыренными пальцами. Тони всегда хулиганил, он вечно нарывался, завязывал драки. И вытаскивать из передряг его приходилось Микаэлю Стоппани. Мик ведал взрывчаткой, в группе числился сапером, был на ты с любым видом статичной смерти, как он называл мины и фугасы. За всеядность друзья прозвали Мика Сыроедом, взрывник не гнушался и сырой змеёй, если не было иной еды, а приготовить не представлялось возможности.

Противоположностью двум друзьям-балагурам был Николас Брегг. Спокойный, порой даже чересчур, с неподвижными рыбьими глазами, вечно держащий в руке чётки с крестиком из слоновьей кости. Ника прозвали Скромняга, хотя вряд ли это соответствовало действительности. Ведь в рукопашном бою, когда дело доходило до ножа, с Ником мог потягаться лишь Федя Секатор, да и то сам утверждал, что Николас ему поддаётся.

Командиром их группы был Джим Ферро, низкорослый, сухощавый, жилистый боец, с нервно подёргивающейся левой бровью. За глаза в бригаде Джима звали Гадёныш – Ферро накоротке мог говорить с любым штабистом, не боясь получить взыскание. Ему завидовали за его живучесть и ненавидели за прямоту, открыто говоря об этом или плюя вслед, а он разбивал носы, невзирая на рост и комплекцию. Из всех диверсионных команд лишь команда Джима за всю службу не потеряла ни одного бойца. А потом, когда им придали ещё и Молчуна, когда многие из завистников не вернулись из своих вылазок, Ферро стали звать Везучий Гадёныш, но друзья по команде звали его Удачей. Джим и вправду приносил удачу, порой он по наитию выводил команду на объект или из окружения. И мало кто понимал, что Джим Ферро был сенситивом, человеком, порой предугадывающим события.

И он, Ронвальд Олива, механик, техник, мнемоник. Штатный «отмычка». И имя, и фамилию ему дали в приюте, потому как своё он не мог и вспомнить и выговорить после всех ужасов, которых он насмотрелся, говорить с людьми маленькому мальчику не хотелось. Какой-то смышлёный работник приюта и дал ему это имя – Ронвальд Олива. Рон Молчун. Ронни Немой. А потом его отправили в кадетский корпус для сирот, где стали понемногу приучать к военной жизни, стали готовить послушного бойца. Затем была имплантация, первые пробные диверсионные акции в составе таких же, как и он сам. И распределение.

В группе его сразу же прозвали Молчуном. Но беззлобно, по-дружески. Здесь он нашёл свою семью, своих братьев и теперь не представлял себе, если кто-то из них уйдёт, навсегда.

Когда его схватили и упекли в гарнизонную тюрьму и мурыжили допросами, подозревая в предательстве, Молчун почувствовал тоску. Точно такое же чувство было, когда он осознал, что родителей больше нет, что он остался в этом огромном мире один.

Его допрашивали, подозревая в предательстве и намеренном уничтожении группы, уже было ясно, что живым не выпустят. Он бежал, но его поймали. Но в один прекрасный момент дверь в камеру открылась, в проёме стоял Джим Ферро.

– Давай, Рон, собирайся, мы пришли за тобой, брат!

Их звали «Семь Гномов». Они действительно были как братья, готовы были стоять друг за друга насмерть. И своих ни в бою, ни в миру не бросали.

А потом они расстались. Преданные своими же, больше никто не захотел воевать. А Молчун с Уиллом Хайенке отправились на Лигею, по некоторым догадкам, по обрывочным данным, здесь назревал новый заговор «Коричневой плесени». Отставной генерал Бородин, едва ли не единственный честный вояка, которого спровадили на пенсию, предоставил им некоторые данные, обещал помочь.

С Доком они застряли здесь на долгие шесть лет, и вот теперь, когда Молчун подошёл к своей разгадке, когда он уже практически вычислил местонахождение доктора, который имплантировал его и Веронику, когда он нашёл подтверждения тому, что полковник Ингерман, штабист, сдававший своих бойцов пачками, находится здесь, они столкнулись с загадочными союзниками. Да и союзники ли это?

А ведь и здесь Молчун не оказался бы, если бы не просьба отставного генерала, который тоже попал в опалу в связи с якобы гибелью группы Ферро. Это ведь Бородин попросил Молчуна найти профессора. Найти и уничтожить. По словам генерала, профессор был предателем, стакнувшимся с «Коричневой плесенью», и по его вине погибли другие группы, где работали «отмычки», парни, которых имплантировали вместе с Молчуном.

На тот момент Молчуну заняться было абсолютно нечем, и в роли фермера или простого рабочего он себя не представлял, потому согласился легко, предложив составить компанию Вилли. Тот тоже недолго думал. Остальные отказались наотрез, но как только Молчун попросил о помощи, они прибыли без раздумий.

А ещё Молчун понял, что его развели как кутёнка, подложив вместо мяса тряпку, напитанную кровью. За ним следили с самого начала, его вели как новичка. И только неумело организованная операция по внедрению Вероники позволила ему узнать правду. Но он до сих пор не был уверен, что его не «пасут».

Вопросы вставали один за другим, а ответов у Молчуна на них не было. Прокрутив в голове последние события, знакомство Вилли с легионером, своё знакомство с ним же, неожиданная помощь, информация, внезапно пришедшая на терминал по каналу, который он установил в полицейском управлении. Информация, которая никак не могла быть в ведении полиции.

Там, в поле, в бою, было всё намного проще и понятнее. Вот сеть, вот ты. Снимешь сеть – жив, и твои друзья живы, идут дальше, выполняя каждый свою задачу и общее дело. А здесь слишком много переменных, он начинает путаться в них.

Молчун поворочался, устраиваясь удобнее, не спалось. Он вызвал в памяти лицо Лизы Островской, женщины с Мусорного. Вместе с её лицом сопроцессор поднял из памяти изображение Энди – мальчугана, сына Лизы.

С этим он понемногу провалился в лёгкую дрёму, перешедшую в сон. До утра оставалось чуть меньше четырёх часов, и никто не знал, что принесёт следующий день.