Тщательное ознакомление с литературой, посвященной изучению материалов, связанных с последними месяцами жизни Пушкина, оставляет странное ощущение. Поэту практически единодушно отводится роль пассивной жертвы. Этот образ, введенный однажды в пушкинистику, не обсуждается, принимается как аксиома. Все известные либо вновь открывающиеся факты, интерпретируются только под углом зрения принятой аксиоматики. Поэтому модель «кролика и удава» явно просматривается даже в самых смелых трактовках роли каждого из участников трагедии. Некие злые силы плетут интригу против свободолюбивого, наивного, мечтающего только о творчестве и спокойной семейной жизни в деревне поэта. А поэт полностью пляшет под дудку интриганов. Последние, используя его африканский темперамент, неумеренную ревнивость, шаг за шагом подводят поэта к вынужденным роковым поступкам. Эта канонизированная сказка никак не втискивается ни в рамки личности Пушкина, ни в многообразие дошедших до нас материалов и свидетельств очевидцев. Нестыковки между каноном и правдой заполняются пассажами о загадочности пушкинской истории, благо еще П. Вяземский «дал установку» будущим пушкинским биографам: «Эта история окутана многими тайнами…»

Но ведь не тайна, что Пушкин был человеком с огромным воображением, с интеллектом, многократно превосходящим интеллект его гонителей, да и друзей. Его искрометность, сарказм, склонность к розыгрышам, артистизм базировались на глубоком знании общественной жизни и жизни света. Пушкин был светским человеком. Он мечтал о деревенской жизни, пропускал балы в Аничковом не по причине принципиального отторжения столичной жизни, а исключительно из-за двусмысленности ситуации, в которую его поставило поведение жены. Достаточно вспомнить, как Пушкин переживал свои ссылки, как рвался он в Москву и Петербург. Мог ли создатель «Евгения Онегина», «Пиковой дамы», «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий» стать безвольной игрушкой в руках Нессельроде и Геккернов? Неужели он не пытался организовать контригру? Откуда, наконец, у пушкинистов такая бездумная уверенность, доходящая до идиотизма, в наивности и примитивности автора «энциклопедии русской жизни»?

Да, Александр Сергеевич был «невольником чести», но никогда рабом обстоятельств. А главное, в понимании всей тонкости хитросплетений интриги, в которую его затянули многочисленные обстоятельства, Пушкин может дать сто очков вперед всем пушкиноведам вместе взятым, равно как и современникам, которые своими комментариями, дневниковыми зарисовками, поздними воспоминаниями зачастую лишь воспроизводили либо «мнение света», либо версию, запущенную самим Пушкиным. Как сказал другой поэт и по другому поводу, «лицом к лицу – лица не увидать».

И современники Пушкина, и вслед за ними пушкиноведы, эпицентром всей дуэльной истории считают анонимное письмо, полученное поэтом 4 ноября 1836 г. Это письмо, по мнению наиболее поверхностных исследователей и современников, «открыло глаза Пушкину», а по мнению других – явилось «последней каплей», вынудившей поэта пойти на отчаянный и где-то спонтанный шаг. Вспомним хотя бы свидетельство В. А. Соллогуба. «Прочитав пасквиль, Пушкин сказал: «Это мерзость против моей жены. Впрочем, понимаете, что с безыменным письмом я общаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое». В сочинении присланного ему всем известного диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя, я узнал, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу». Ну, и как прикажите толковать это свидетельство очевидца? Если у Пушкина с получением пасквиля «открылись глаза», то где гнев, возмущение, откуда тогда такое самообладание, даже презрительная отстраненность? Если «последняя капля», то почему ни слова о вызове обидчика на дуэль и что за «загадочная дама»? Это свидетельство (как и многие другие) ровным счетом ничего не объясняет. На выручку приходит сам Пушкин: «Поведение вашего сына, – пишет он Геккерну в знаменитом преддуэльном письме, – было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришелся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма».

Буквально в трех фразах Пушкин сказал практически все: 1) ему давно очевидна плетущаяся интрига (Геккерну, конечно, не обязательно знать, что Пушкину известны и те детали интриги, которые выходят за рамки действий Дантеса); 2) Пушкин выждал момент, чтобы активно вмешаться («когда почту нужным»); 3) и именно в тот момент, когда он решил вмешаться («весьма кстати!») подворачивается «случай» в виде анонимных писем! По Пушкину, не письма явились катализатором вызова на дуэль, а наоборот, решение «разделаться» – «случайно» совпало с появлением писем! Зная, как тщательно составлялось письмо Геккерну (можно сказать в два приема), следует полностью исключить возможность смысловой оговорки или небрежности в формулировке.

Какие, однако, «чуткие» враги у Пушкина: только он решил устроить скандал, по сравнению с которым «подвиги Раевского – детская забава», тут как тут появляются письма, дающие повод этот скандал раскрутить. Прямо телепатия какая-то. Между прочим, ни один специалист по Пушкину не задался вопросом: а что делал бы поэт, если бы пасквиля не появилось? Так бы и жил на подачки царя, мирился бы с ухаживаниями Николая I за своей супругой и сплетнями вокруг этого «царского благоволения»? Маловероятно, если не сказать невозможно. Наверное, представился бы другой случай. Но какой другой? А главное – когда? Сложившийся расклад устраивал буквально всех (включая, к сожалению, и Наталью Николаевну). Всех, кроме Пушкина. Так кто же должен вступить в игру, вызвать огонь на себя, устроить грандиозный скандал, поставив на карту собственную жизнь, и в результате разрубить унизительный ситуационный узел? Конечно, только сам Александр Сергеевич Пушкин.

Самому на себя написать анонимное письмо? Что за экзотика, где это видано?! Но зачем же так ограничивать рамки мистификации, если человек калибра Пушкина решил взорвать вяло текущий процесс, вступить в смертельную игру с самодержцем и его ближайшим окружением, диктовать условия этой игры. К тому же пример анонимного письма на самого себя как блестящей формы мистификации дал Пушкину малоизвестный в то время гусар Михаил Юрьевич Лермонтов. Собственно, в гусары сей двадцатилетний молодой человек, был произведен приказом от 22 ноября 1834 г. и начал проходить службу в лейб-гвардии Гусарском полку, расквартированном в Царском Селе. А уже зимой 1835 г. он стал героем нашумевшей истории. Некая Сушкова, засидевшаяся в 23 года в девицах, оказалась, наконец, в невестах и собиралась выйти замуж за хорошего знакомого Миши Лермонтова А. А. Лопухина. Но Лермонтов таил обиду на Сушкову за то, что она отвергла и несколько поиздевалась над его юношеской романтической любовью. Теперь уже гусарский офицер решает жестоко отомстить за прошлые унижения. Он начинает бешено, страстно ухаживать за Сушковой, буквально влюбляет ее в себя, расстраивает практически договоренный брак с Лопухиным, а затем пишет анонимное письмо ее родственникам, в котором сообщает, что негодяй Лермонтов (т. е. он сам) не имеет серьезных намерений в отношении девицы Сушковой и поэтому советует отказать Лермонтову от дома. Естественно, родня Сушковой, поверив анониму, перестает принимать Лермонтова. В одном из своих писем А. М. Верещагиной, написанных зимой 1835 г., Лермонтов совершенно определенно высказывается в том духе, что он сознательно шел на скандал, чтобы привлечь внимание светского общества к своей персоне. Именно поэтому он не делал секрета из своей выходки, и она получила широкий резонанс. Едва ли до Пушкина не докатились отголоски этой шумной мистификации. Она оказалась неизвестной только пушкинистам в силу узкой специализации нашего литературоведения – все знать о Пушкине, все знать о Лермонтове, но держать все эти знания в отдельных изолированных ячейках. Ведь Пушкин с Лермонтовым по жизни лично не общались! Ну и что? А комментируя лермонтовское «На смерть поэта», Н. Эйдельман восклицает: там все сказано! Но ведь это говорит о том, что, так и не встретившись с Пушкиным, Лермонтов был в курсе интриг, которые плелись вокруг его кумира. Однако, и Пушкин, не зная Лермонтова как начинающего поэта, наверняка был наслышан об эпатажных «шалостях» молодого гусара из Царского Села. Все было близко, все жили тесно.

Между прочим, Пушкин обожал мистификации. Летом 1836 г. Соболевский рассказал Пушкину правду о талантливой мистификации Проспера Мериме, опубликовавшем «Песни западных славян». Пушкин искренне считал, что имеет дело с фольклорными записями. Соболевский вынужден был специально связаться с Мериме, которого хорошо знал; и лишь ответное письмо французского писателя окончательно убедило Пушкина, что речь идет о тонкой подделке. Он был в восторге от того, что Мериме сумел ввести в заблуждение не только его, но и Адама Мицкевича. Подделка оказалась высшего качества. В январе 1837 г. (!) Пушкин сам создает фальсифицированную литературную миниатюру на тему мнимого вызова на дуэль Вольтера несуществующим потомком Жанны Д'Арк («Последний из свойственников Иоанны Д'Арк»). Так что можно констатировать, что Пушкин живо интересовался разного рода мистификациями, и они не чужды были ему самому.

Теперь обратимся к анонимному пасквилю. Попробуем психологически проанализировать его оскорбительность для Пушкина. Практически все, кто хоть раз ознакомились с текстом анонимного письма, согласны, что в нем содержится намек на интимную связь жены Пушкина с императором. Вопрос: кто мог посметь пойти на такой афронт с самодержцем всея Руси и во имя чего? Риск огромен, учитывая давно налаженную Бенкендорфом систему спецслужб и органическую склонность верноподданных к доносительству. Цель при этом достаточно туманна. Ведь поэт уже не первый год живет в паутине слухов и сплетен, о которых ему уже давно и хорошо известно. Все видят, что он обречен на долгую и мучительную пытку. Зачем же интриганам ускорять события? Вопрос второй: кто мог считать связь Н.Н. с царем позорной? Недруги поэта из высшего света никак не могли. Подложить собственную жену в постель к императору было для них почетным делом. В этом отношении весьма интересно свидетельство К. К. Данзаса: «Замечательно, что почти все те из светских дам, которые были на стороне Геккерна и Дантеса, не отличались блистательною репутациею и не могли служить примером нравственности».

Итак, вполне очевидно, что авторами анонимного письма не могли быть люди высшего света или приближенные к нему. Даже чувство зависти или ненависти к Пушкину ни при каких условиях не могло перевесить ощущение страха перед возможным разоблачением автора намека на шашни императора. Разницу между молвой (устной сплетней) и документом (пусть даже анонимным) отлично понимают российские царедворцы и в XXI в.; что ж тут говорить о первой половине XIX в. Автору анонимного письма была чужда психология придворного вельможи. Он, несомненно, был вольнодумцем в том смысле, что исповедовал свободу и приоритет прав дворянина перед абсолютной и безграничной властью монарха. Это был человек, которому были близки взгляды декабристов (боровшихся, между прочим, не за свободу крестьян, как долбили нам советские историки, а за свободу и независимость дворянского сословия, которое Романовы держали в холопстве, но это отдельный сюжет). Честь дворянина – это мотивация поведения друзей Пушкина и самого Пушкина.

Продолжим наш анализ текста и психологического подтекста анонимного письма. В нем, помимо Пушкина, упомянуты две фамилии: Д. Л. Нарышкин и И. М. Борх. Со вторым все понятно: этот переводчик департамента внешних ношений со своей женой Л. М. Голынской прославился большим распутством. Подноготную четы Борхов, судя по всему, Пушкин знал так же хорошо, как и анонимный автор пасквиля. Но вот с Нарышкиным не все понятно. Конечно, Нарышкин известен как рогоносец, как муж возлюбленной Александра I. Но одна деталь: роман между Александром и Нарышкиной естественным образом угас еще в 1817 г., т. е. за двадцать лет до событий, приведших к дуэли Пушкина. Смена официальных царских любовниц осуществлялась быстрее, чем смена царских перчаток. Да и двенадцать лет как правит другой император, который еще более сладострастен и не менее щедр по отношению к мужьям-рогоносцам. Естественно, нам с высоты веков кажется, что два десятилетия срок ничтожно малый. Но современникам Пушкина, получившим дубликаты анонимного письма, наверняка пришлось напрягать память, чтобы вспомнить историю Нарышкиных (хотя люди интеллектуальные эту историю, безусловно, знали). Но ведь нам обычно твердят о великосветской толпе, в глазах которой и хотели авторы диплома опорочить поэта. Так вот, у этой «толпы» перед глазами был такой калейдоскоп фавориток и рогоносцев, что вряд ли упоминание Нарышкина было рассчитано на них (а уж Геккерны вряд ли были знатоками интимных историй российского двора двадцатилетней давности).

Но был один человек, для которого имена Александра Павловича, Нарышкиной и императрицы Елизаветы Алексеевны слились в единый клубок и были глубоко близки. Этот человек – Александр Сергеевич Пушкин. Доподлинно известно, что юный лицеист был влюблен в императрицу. Некоторые пушкинисты не без основания считают, что она стала его Беатриче, его музой на всю жизнь. Ей он посвятил откровенные строки:

Естественно, юный Пушкин воспринимал практически открытое сожительство Александра I с Нарышкиной как оскорбление обожаемой им Елизаветы Алексеевны, как надругательство над своим юношеским идеалом. Он возненавидел «плешивого» тезку, а потом на долгие годы сохранил глубокую неприязнь к человеку, доставившему душевную боль и моральное унижение его юношеской мечте. Вот почему возникла тень Нарышкина, когда Пушкин пошел на свой последний бой со средой, которая мечтала всосать его в дерьмо своей повседневности, сделать своим, подвести «к общему знаменателю».

Чувственная, рефлексирующая душа поэта неминуемо входит в конфликт с холодным расчетом мистификатора. И на этом гребне противоречий надо искать «проколы» анонима и истинное авторство. Я уверен, что содержательная, смысловая структура текста диплома с головой выдает его автора. Первое: прямое включение императора в «рогоносную интригу». Второе: использование для обличения императора «историографии», т. е. аналогии из интимной жизни его старшего брата. Третье: для подчеркивания аморальности поведения императорской семьи (императрица, конечно, была в курсе «интима своего супруга» на стороне) введение в контекст диплома известного своей извращенностью И. Борха. Все это в совокупности мог создать только Пушкин.

Теперь от психологического анализа текста диплома перейдем к более «техническим деталям».

Пушкиноведов тревожили и тревожат поныне два момента. Во-первых, странное поведение автора диплома, разославшего его только друзьям Пушкина («карамзинский кружок»). Во-вторых, удивительная осведомленность анонима в точности адресов получателей диплома (напомним, что почта начала работать в Петербурге буквально за несколько недель до появления диплома, а с нумерацией домов и улиц было хуже, чем в нынешней Венеции). Что касается первого вопроса, то, действительно, все выглядит загадочным, если твердо стоять на позиции, что автором диплома был кто угодно, только не Пушкин.

Действительно, представим себе ситуацию и попробуем вжиться в образ пасквилянта. Он желает высмеять Пушкина в глазах света, выставить на глумление. Кому должна быть направлена основная часть пасквилей? Безусловно, недоброжелателям Пушкина, людям того круга, которые с удовольствием посмакуют текст диплома, вволю посудачат и поехидничают по поводу «было – не было». Но «странный аноним» рассылает пасквиль только друзьям поэта, и очень ограниченным «тиражом» – семь-восемь экземпляров. В результате несколько экземпляров возвращаются Пушкину даже нераспечатанными. Еще два-три – после прочтения. Только два – достоверно известно – остались на руках у адресатов: Россет потащил свой экземпляр Гагарину и Долгорукову, чем впоследствии навлек на них неподтвержденные подозрения в авторстве анонимки; и Вяземский, приложивший свой экземпляр пасквиля к письму великому князю Михаилу Павловичу уже после смерти Пушкина. В итоге «аноним» достиг главной своей цели: он объяснил друзьям Пушкина, что последний оскорблен отнюдь не ухаживаниями Дантеса за его женой (в тексте явно прочитывалось имя царя). Опираясь на глубокую порядочность друзей, «аноним» позаботился о минимальном распространении в обществе информации о содержании пасквиля. Поэт оскорблен анонимным письмом, но в чем суть оскорбления – это в тумане и домыслах. Как замечательно сыграл «аноним» на руку Пушкину, если иметь в виду, что Александр Сергеевич замахнулся на схватку с самим императором и его камарильей! Да и адреса всех получателей диплома «аноним» знал вплоть до каждого этажа и поворота. Доподлинно известно, что анонимные письма были запечатаны в особые конверты, на которых «лакейским почерком» значилось: для передачи Александру Пушкину. Их получили: Пушкин, Вяземский, Карамзин, Виельгорский, Соллогуб, братья Россет, Хитрово. Помимо того что «аноним» досконально знал неформальные адреса всех перечисленных лиц, он еще почему-то желал, чтобы эти дипломы были переправлены непосредственно Пушкину (до прочтения или после прочтения, неважно). Казалось бы, клеветник должен действовать с точностью до наоборот: каждому прочитавшему пасквиль следовало бы, по логике интриги, предложить ознакомить возможно больший круг лиц. По схеме листовок: «Прочти и передай товарищу».

Все становится на свои места, если понять, что Пушкин использовал диплом, чтобы информировать только близких друзей о своем «вступлении на тропу войны» не с кем-нибудь, а с самим самодержцем, но при этом предусмотрел крайне ограниченное распространение текста среди доверенных лиц. Конечно, он понимал, что утечка информации обязательно произойдет. Но чем туманнее и загадочней будут распространяемые слухи, тем выгоднее его позиция, тем больше вариантов для дальнейших действий она предоставляет.

Пушкин понимает, что любая мистификация может претендовать на долгую жизнь, если сразу, ни на день не откладывая, пустить современников по ложному следу. Поэтому он с самого начала темнит по поводу собственных подозрений об авторе диплома. Вспомним свидетельства Соллогуба. В день получения диплома Пушкин говорит ему, что в авторстве подозревает некую женщину, и даже называет ее имя. А спустя несколько дней во время совместной прогулки Соллогуб спрашивает Пушкина, «не дознался ли он, кто сочинил подметные письма», и получает ответ, «что не знает, но подозревает одного человека». Уже не упоминает о женщине, уже нет категоричности.

Но самым главным документом, доказывающим, какую тонкую игру (буквально на лезвии бритвы) вел Пушкин, мистифицируя одновременно власть, свет и друзей, может служить письмо Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. Оно не было послано, но документально подтверждает линию, которую озвучивал Пушкин в тот период. Именно этой конструкцией он дорожил, хотел довести ее до сведения «правительства и общества». Текст этого письма был при нем во время дуэли! Так вчитаемся же, наконец, в пушкинский текст.

«Граф! Считаю себя в праве и даже обязанным сообщить вашему сиятельству (и естественно государю. – Н. П.) о том, что недавно произошло в моем семействе (какая интересная формулировка: «не со мной», а «в моем семействе», – не иначе, как посыл Николаю Павловичу). Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены (здесь Николай Павлович должен вздрогнуть, поскольку содержание письма и суть оскорбления не объясняются). По виду бумаги (впоследствии оказалось, что эту бумагу мог купить каждый в английском «писчебумажном» магазине в неограниченном количестве), по слогу письма (более чем через сто лет экспертиза установила, что текст был составлен человеком, для которого французский язык был не родным, хотя, конечно, он в равной степени мог быть и голландцем, и русским), по тому, как оно было составлено (ну это вообще абсурд, поскольку историю Нарышкина знали далеко не все дипломаты, появившиеся в Петербурге после восшествия на престол Николая I), я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца (?!), от человека из высшего общества, от дипломата (?!). Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали. (Замечательный результат всего лишь двухнедельных «розысков»! Пушкин не сомневается, что «все под контролем». Откуда такая уверенность, что диплом получили «семь-восемь человек», а если 10, 15, 20? А если кое-кто получил не» под двойным конвертом»? И в то же время тонкий посыл Николаю Павловичу: «большинство лиц, получивших письма, их ко мне не переслали». Утечка информации возможна!) В общем, все (!) были возмущены таким подлым и беспричинным (Наталья Николаевна, боже упаси, тут ни при чем) оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса. (Вот, Николай Павлович, кто твой соперник. Ты его нанял для отвода глаз, а он слишком вошел в роль. Хорошая наживка для солдафона, волею судеб взгромоздившегося на российский трон. Но главное здесь, что сам Пушкин никого не называет, а лишь пересказывает то, о чем «все говорили»!) Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем (Пушкин не настаивает на Дантесе, тонко намекая, что имя его жены связывают и с другим именем)… Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от господина Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю». (А доказательств и нет! Но «я утверждаю», что оскорблен и буду бороться с вами насмерть! Вот позиция Пушкина. Он выдавил из себя раба окончательно и бесповоротно.)

Письмо короткое, но удивительно емкое, явно выверенное до каждого слова. Это не жалоба Бенкендорфу или царю на какого-то ничтожного Геккерна (не требую «ни правосудия, ни мщения») и не взрыв эмоций загнанного в угол поэта. Мы имеем дело с версией Пушкина, с той трактовкой ситуации, которую он хотел внушить, «довести до сведения правительства и общества». Кстати, верные друзья поэта до конца жизни публично его версию поддерживали, хотя временами глухо намекали, что знают больше (например, Соболевский). Что касается правительства, то ясно, кому письмо адресовано. Пушкину необходима встреча с царем. Хотя письмо, как известно, не было отослано, виною тому вмешательство Жуковского, который сумел, используя свои связи, организовать встречу царя и поэта 23 ноября 1836 г. (Мы вернемся к этому эпизоду позже). Но как довести свою позицию до «общества»? Полагаю, что у Пушкина был на этот счет свой план. Об этом свидетельствуют следующие факты. Письмо Бенкендорфу было переправлено адресату только через две недели после смерти поэта. При разборе его бумаг Жуковский где-то 10–11 февраля 1837 г. обнаружил оригинал этого письма и тут же переслал в Третье отделение, где оно было «засекречено» вместе с другими материалами и даже не передано в Комиссию военного суда, учрежденную при лейб-гвардии Конном полку по факту дуэли Дантеса и Пушкина. Между прочим, эта комиссия «по силе статей 139, 140 и 142 Артикула воинского Сухопутного устава» вынесла решение обоих дуэлянтов и подполковника Данзаса повесить. Но при всей секретности и строгости процедуры расследования обстоятельств смерти поэта «сразу после гибели Пушкина» (!) по России распространились так называемые «дуэльные списки» (свод документов, объясняющих обстоятельства дуэли и смерти Пушкина, – своеобразный самиздат), где под вторым номером числилась точная копия письма Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. Добавим, что подлинник письма был обнаружен четверть века спустя после смерти поэта. Очевидно, что Пушкин, придавая огромное значение огласке своей версии событий и своей позиции, передал (нам неизвестному) доверенному лицу копию этого письма с соответствующими указаниями. У него был свой план действий применительно к различным вариантам развития событий.

Письмо Пушкина Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г. (в тот же день было написано и письмо Геккерну-старшему, тоже не отправленное) – очень важный документ в нашем расследовании. Но даже если бы его не было (что само по себе невероятно, если исходить из предложенной нами концепции действий Александра Сергеевича), остается более чем достаточно оснований считать, что именно Пушкин составил и инициировал рассылку знаменитого диплома, положившего начало быстрой и, к сожалению, трагической развязке глубокой личной драмы поэта. Во всяком случае, каждый, кто внимательно прочитал предшествующие страницы, положа руку на сердце должен признать, что у Пушкина было гораздо больше мотивов для организации этой мистификации, чем у других подозреваемых – Геккернов, Долгорукого, Гагарина, Полетики, Раевского и т. д. Но об этом в другом месте.