Князь Олег

Петреченко Галина Феодосьевна

Олег (Вещий Олег, др. рус. Ольгъ, ум. 912) — варяг, князь новгородский (с 879) и киевский (с 882). Нередко рассматривается как основатель Древнерусского государства. В летописи приводится его прозвище Вещий, то есть знающий будущее, провидящий будущее. Назван так сразу по возвращении из похода 907 года на Византию.

 

Из энциклопедического словаря Изд. Брокгауза и Ефрона, т. XXIA, СПб., 1897

ЛЕГ— первый князь киевский из рода Рюрика. Летопись говорит, что Рюрик, умирая, передал власть родственнику своему Олегу, так как сын Рюрика, Игорь, был в то время малолетним. По предположению Соловьева, Олег получил власть не как опекун Игоря, а как старший в роду.

Три года оставался Олег в Новгороде, а затем, набрав войско из варягов и подвластных ему племен чуди, ильменских славян, мери, веси, кривичей, двинулся на юг. Сначала он занял Смоленск и посадил там своего наместника, потом перешел в землю северян и здесь, в Любече, также посадил наместника. Добровольно ли покорились Олегу эти племена или после сопротивления — летопись не говорит. Когда Олег достиг Киева, там уже княжили Аскольд и Дир. Летопись рассказывает, что Олег хитростью вызвал их из города и умертвил, а сам завладел Киевом и сделал его своей столицей, сказав: «Се буди мати градом русским».

Он строил города с целью удерживать в своих руках покоренные народы и защищать их от нападений кочевников. Им была наложена дань на ильменских славян, кривичей и мерю. Новгородцы должны были платить по 300 гривен ежегодно на содержание дружины из варягов. После этого Олег начинает расширять пределы своих владений, покоряя племена, жившие на востоке и западе от Днепра. В 883 г. покорены были древляне, находившиеся во вражде с полянами; на них была наложена дань по черной кунице с жилья. Северяне платили дань хозарам; Олег сказал им: «Я враг хозарам, а вовсе не вам» — и северяне, по-видимому без сопротивления, согласились платить дань ему. Радимичей Олег послал спросить: «Кому дань даете?» Те отвечали: «Хозарам». «Не давайте хозарам, а давайте мне», — велел сказать им Олег, и радимичи стали платить дань ему по два шеляга с рала, как раньше платили хозарам. Не все, впрочем, племена подчинялись так легко: по счету летописца, потребовалось двадцать лет, чтобы покорить дулебов, хорватов, тиверцев, а угличей Олегу так и не удалось покорить.

В 907 г. Олег предпринял поход на греков, оставив в Киеве Игоря. Войско Олега состояло из варягов, ильменских славян, чуди, кривичей, мери, полян, северян, древлян, радимичей, хорватов, дулебов и тиверцев. Ехали на конях и кораблях. По словам летописи, кораблей было 2 000, а на каждом корабле по 40 человек; но, конечно, придавать абсолютное значение этим цифрам нельзя. Летопись украшает рассказ об этом походе разного рода легендами. При приближении русских к Константинополю греки замкнули гавань и заперли город. Олег вышел на сушу и стал опустошать окрестности, разрушать здания и храмы, мучить, избивать и бросать в море жителей; велел затем поставить лодки на колеса и при попутном ветре двинулся к городу. Греки испугались и просили не губить города, соглашаясь давать дань, какую только Олег захочет. Задумали они затем избавиться от Олега отравой, но Олег догадался и не принял присланных ему греками кушаний и напитков. После этого начались переговоры. Олег послал к императору послов: Карла, Фарлофа, Велмуда, Рулава и Стемира, которые потребовали по 12 гривен на корабль и уклады на города Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч и другие, так как в этих городах сидели наместники Олега. Русские послы требовали затем, чтобы русь, приходящая в Царьград, могла брать съестных припасов сколько хочет, мыться в банях, для обратного пути запасаться у греческого царя якорями, канатами, парусами и т. п.

Византийский император принял эти условия с некоторыми изменениями: русские, пришедшие не для торговли, не берут месячины; князь должен запретить русским грабить греческие села; в Константинополе русские могут жить только у св. Мамы; император посылает чиновника переписать их имена, и тогда уже русские берут свои месячины — сначала киевляне, затем черниговцы, переяславцы и т. д.; входить в город они должны без оружия, в количестве не более 50 человек, в сопровождении императорского чиновника и тогда уже могут торговать беспошлинно. Императоры Лев и Александр целовали крест при заключении этого договора, Олег же и мужи клялись, по русскому обычаю, оружием, богом своим Перуном и скотьим богом Волосом. Летопись передает далее, что Олег, возвращаясь домой, велел русским сшить паруса шелковые, а славянам — полотняные и что воины в знак победы повесили свои щиты на вратах Царьграда. Олег возвратился в Киев с золотом, дорогими тканями, овощами, винами и всяким узорочьем. Народ дивился ему и прозвал его вещим, то есть кудесником, волхвом: «бяхо бо людие погани и невеголоси», — заключает летописец.

В 911 г. Олег послал своих мужей в Константинополь утвердить договор, заключенный после похода. Были посланы пять мужей, присутствовавших при заключении первого договора, и сверх того еще девять: Инегельд, Гуды, Руальд, Карн, Фрелав, Рюар, Актеву, Труан, Бидульфост — имена, большею частью звучащие не по-славянски и показывающие, что дружина состояла тогда в большинстве из скандинавов. Послы от имени Олега, других князей, бояр и всей Русской земли заключили с византийским императором такой договор: при разборе дела о преступлении нужно основываться на точных показаниях; если кто заподозрит показание, то должен поклясться по обрядам своей веры, что оно ложно; за ложную клятву полагается казнь Если русин убьет христианина (то есть грека) или наоборот, то убийца (если будет застигнут) должен быть убит на месте, где совершил убийство; если он убежит и оставит имущество, то, за выделом из него части, следующей, по закону, жене, все остальное поступает родственникам убитого; если бежавший имущества не оставит, то он считается под судом до тех пор, пока не будет пойман и казнен смертью. За удар мечом или чем-нибудь другим виновник, по русскому закону, платит 5 литр серебра; если заплатить всей этой суммы он не в состоянии, то должен внести столько, сколько может, снять затем то платье, в котором ходит, и поклясться, по обрядам своей веры, что у него нет никого, кто бы мог за него заплатить; тогда иск прекращается. Если русин украдет у христианина или наоборот и вор будет пойман на месте, то хозяин украденного в случае сопротивления вора может его убить безнаказанно; если же вор отдастся без сопротивления, то его следует связать и взять с него втрое за украденное. Если кто-нибудь из русских или христиан станет кого-нибудь мучить, допытываясь, где имущество, и насилием возьмет что-нибудь, то должен заплатить за взятое втрое. Если греческий корабль будет выброшен на чужую землю, а там случатся русские, то они должны охранять корабль с грузом, отослать его в землю христианскую, провожать чрез всякое страшное место, пока он не достигнет места безопасного; если корабль сядет на мель или его задержат противные ветры, то русские должны помочь гребцам проводить его в землю греческую, если она окажется близко; если несчастье это случится вблизи земли Русской, то корабль проводят в последнюю, груз продается и вся вырученная сумма приносится в Царьград, когда русские будут идти туда для торговли или с посольством; если же кто окажется на корабле том убитым или прибитым или что-нибудь пропадет, то виновники подвергаются указанному выше наказанию. Если русскому или треку случится быть в какой-нибудь стране, где будут невольники из русских или греков, то он должен выкупить их и доставить в их страну, где ему будет выплачена выкупная сумма; военнопленные также возвращаются на родину, а взявший их в плен получает обыкновенную цену невольника. Русские могут добровольно поступать на службу к греческому императору. Бели русские невольники будут приведены на продажу к грекам или наоборот, то они продаются по 20 золотых и отпускаются на родину. Бели раб будет украден из Руси, сам уйдет или будет уведен насильно, а господин его станет жаловаться и жалоба будет подтверждена самим рабом, то последний возвращается на Русь; гости (купцы) русские, потерявшие раба, могут искать его и взять обратно; кто не дает у себя делать обыска, тот тем самым проигрывает дело. Бели кто-нибудь из русских, находящихся на службе у византийского императора, умрет, не распорядившись своим имуществом, то оно отсылается к родственникам его на Русь; если распорядится, то оно поступает к тому, кому завещано, причем наследник получает имущество от земляков, ходящих в Грецию. Если взявшийся доставить имущество утаит его или не возвратится с ним на Русь, то, по жалобе русских, он может быть насильно возвращен в отечество. Так точно и русские должны поступать относительно греков.

После заключения договора император византийский одарил русских послов золотом, одеждою, тканями и, по обычаю, приставил к ним мужей, которые водили их по церквам, показывали богатства и излагали учение Христовой веры. Затем послы были отпущены домой, куда и возвратились в 912 г. Осенью того же года, по сказанию летописи, Олег умер и похоронен в Киеве на Щековице. Место погребения Олега занесено в летопись по преданию, не вполне достоверному; есть и другое предание, по которому Олег умер во время похода на север и похоронен в Ладоге. Со смертью Олега связано в летописи известное сказание, послужившее мотивом для стихотворения Пушкина «Песнь о вещем Олеге». По счету летописца, Олег княжил 33 года, с 879 (год смерти Рюрика) по 912 г.; но хронология первых страниц начальной летописи крайне путанна и неточна.

Критическую оценку летописных сведений об Олеге см. у Соловьева, Иловайского и Бестужева-Рюмина. Договоры русских князей с греками вызвали обширную литературу, которая указана у М. Ф. Владимирского-Буданова в «Хрестоматии по истории русского права» (выпуск 1-й).

 

Часть I. Заботы князей

 

 

Глава 1. Весть

а зеленой весенней лужайке, обогреваемой горячим солнцем, расположился киевский князь со своей дружиной, закончившей вечернюю трапезу. Среди них выделялся молодой христианский проповедник, речам которого сыто внимали дружинники.

Аскольд же рассеянно смотрел то на резвый прилет стайки воробьев, шумно и по-хозяйски промышляющих остатками пищи с княжеского стола, то на сороку, что неожиданно уселась на ветке вишни и склонила голову вниз, к нему, владыке Киева. Он пригляделся к воробьям и ухмыльнулся: клюют как обычно — схватят кусочек, отлетят в сторонку и, воровато оглядываясь, придерживая одной лапкой пухлый комочек хлеба, быстро доклевывают его, чтоб успеть схватить еще одну крошку. Но не тут-то было!.. На столе вдруг появилась редкая гостья — яркая, зеленовато-голубая птица с темно-коричневой спинкой, величиной чуть мельче голубя — и с криком «Раак-раак!» — распугала воробьев, резко опустилась на княжеский стол и по-хозяйски прошлась по нему. «Это что еще за диво? Новая птица? Из каких краев ты, милая? И почему ты так хозяйничаешь на моем столе?» — удивленно подумал Аскольд, но в это время длинный луч солнца, выйдя из-за листвы орешника и вишняка, жарко коснулся его лица. «Эх, Аскольд, Аскольд! И когда ты будешь выполнять заветы своих жрецов?» — казалось, укоризненно вздохнуло солнце и, спрятав свой указательный лучик, снова зашло за кроны деревьев. А Аскольд весь отдался тому чувству, которое не оставляло его, с раннего утра. Его терзало буйное тщеславие, которое он скрывал от посторонних глаз. Пока надо было закрыть душу на замок, как замыкают забрало на шеломе перед битвой с опасным врагом, и не посвящать в свою тайну даже жреца, который мог бы легко разгадать любое предзнаменование и облегчить ожидание грядущего события. «Ну, Аскольд, соберись с духом, вникни в слова проповедника! Ведь не зря же они здесь речи христомудрые ведут! Зачем-то их сюда послало небо!»

Князь, низко склонив свою черноволосую красивую голову, услышал:

— Все человеческое ничтожнее тени, — говорил проповедник. Это был молодой человек прекрасной наружности: черноволосый, кареглазый, с тонкими чертами лица, ладно сложенный, но с той особой осанкой, которая сразу выдавала в нем священнослужителя. Он давно уже заметил, что тот, кому он так старается донести учение Христа, почти не слушает его, и сделал сознательно паузу, открыто взглянув на правителя.

Аскольд в ответ слегка передернул плечами, усмехнулся, но ничего не сказал и лишь едва кивнул проповеднику. Тот понял, что князь наконец во внимании, и смиренно продолжил:

— У нас нет ничего собственного, кроме добродетели, а все прочее подобно листьям, приставшим к дереву извне, и с приходом осени избывается!

Князь вдруг почувствовал мудрость слов, произнесенных греком, и сосредоточился. Он прищурил глаза и сложил руки на богатырской груди. Да, сейчас он признался себе, что ему нравилось это тихое чтиво о бытии Божием, о котором ему то один, то другой священник ведали настойчиво и терпеливо. Нынешний день по очереди выпал Исидору. То ли из-за красоты, то ли из-за истинной набожности он более всех приглянулся Аскольду. Юноша никогда не сердился, что возле Аскольда всегда сидело множество его дружинников и, слушая Евангелие, они шумели и недоумевали. Недоверию их не было бы конца, если бы Исидор не объяснял спокойно и терпеливо то или иное событие, касающееся либо жизни Христа, либо его заповедей. Ведь главная задача проповедника состояла в том, чтобы его не только слушали, но и, поняв, пошли за ним! Бледное лицо грека во время чтения текста Евангелия начинало пунцоветь, и, предчувствуя борьбу за души своих слушателей, Исидор становился вдохновенным. Вот и сейчас он, окинув тревожным взглядом внимавших ему дружинников и невесть откуда взявшегося Дира, запнулся, но теплым и чистым голосом продолжил:

— А что добродетель есть наша собственность, это видно из следующего: куда бы мы ни пошли, мы несем ее с собою, а все прочее — нет; следовательно, она — единственная наша собственность, а все прочее — чужое!

— Чужо-ое?.. — протянул Дир.

— Да! — убежденно ответил грек и быстро добавил: — Все сказанное дивно просто. Иоанн Златоуст это сказал, и ему верят все христиане вот уже пятое столетие! И еще тысячи лет будут верить! — так же горячо проговорил Исидор, внимательно взглянув на Дира.

— Будут! — почти угрожающе подтвердил Дир, мотнув рыжеволосой головой, и, выдержав взгляд грека, посмотрел на Аскольда.

Аскольд молчал и ждал продолжения спора.

— Так сколь же всего богов, Исидор? — спросил один из знатных дружинников, почесывая затылок.

Исидор улыбнулся ему, как младенцу, и, переведя взгляд на задумчивое лицо Аскольда, тихо, но очень убедительно ответил:

— Бог один! И образ его — как у нас.

— И как же его величать? — с явной досадой в голосе спросил все тот же дружинник.

— «Един Бог — Отец, из него же и мы у него, и един Господь Иисус Христос, им же вся», — медленно и глухо ответил Аскольд и неуверенно добавил: — Иоанн Златоуст сему учит? Так, Исидор?

— Так, княже Киева, — почти смиренно согласился Исидор, но, подняв правую руку вверх, заявил: — Но только сие изрек не Иоанн Златоуст, а апостол Андрей Первозванный, который в этих землях первым свет Христа возвестил.

— Ну, хорошо! — согласился Аскольд и, зазвенев низкой из драгоценных бляшек, красиво обрамлявшей его крепкую загоревшую шею, вдруг озорно потребовал: — Ты мне, Исидор ушка, вот что прочти: «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению!»

— A-а! Есть такое апостольское изречение, — улыбнувшись, вспомнил Исидор и подождал, пока Аскольд унял свой смех.

Дир пытливо уставился на грека и с нетерпением ждал.

— «Мы должны радоваться, когда подвергаемся ограблению, подвергаемся клеветам, потому что с такою радостию можем явиться перед лицо Божие: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах!» — с удивительным подобострастием и покорностью произнес Исидор, желая понять, чего от него хочет этот неукротимый киевский правитель.

А тот снова захохотал.

— Вот-вот, именно эти слова я и хочу воскликнуть перед твоими… — Аскольд коварно не договорил. Он встал, окинул пронзительным взглядом молодого проповедника и вдруг спросил: — Меня сопровождать будешь?

Исидор вспыхнул. Взволнованно прижал к груди огромную, в переплете, книгу и торжественно ответил:

— На все Божья воля! Ежели Ему надо так испытать меня, то я твой раб, Аскольд.

— Вот и прекрасно! — победоносно заключил Аскольд и, расправив плечи и одернув роскошную, шитую золотистым бисером и речным жемчугом, с пестрым орнаментом рубаху, хмуро подумал: «Все равно не верю твоему учению о Христе! Не верю я, что он мог быть среди нас, простых смертных, а если и был, то зачем? Только ли затем, что одних надо было сделать еще глупее, а других — еще, сильнее? Так пусть со мной произойдет второе!» — решил он и хотел было сойти с ковра, как увидел в лучах уходящего солнца своего жреца, ритуально прощающегося со своим божеством. Бастарн стоял в такой торжественно-трогательной позе, подняв руки в прощальном жесте к солнцу и шепча страстные слова истинной веры в силу и добро животворящего светила, что все, кто увидел друида в таком порыве, глубоко задумались.

На княжеском дворе стало тихо. Все невольно смотрели то на верховного жреца, которого совсем недавно Аскольд привез из своих родных влаховских земель, то на киевского правителя и ждали.

Жрец закончил свое прощание с солнцем и медленно повернулся в сторону князя.

— Ты мне хочешь что-то сказать, Бастарн? — крикнул ему Аскольд и сделал несколько шагов навстречу друиду.

— Да возвидит Святовит гнев мой! — жестко произнес Бастарн, как только подошел к киевскому правителю. — Ты опять слушаешь этих блудников! — искренне возмутился он.

Аскольд широко улыбнулся.

— На тебе новый наряд! — ласково заметил он и внимательно оглядел все языческие символы, которыми было расшито платье верховного жреца. — Как хорошо и быстро изготовили тебе его мои наложницы! Видно, не только спать умеют! — не кичась, но любуясь благородным и в то же время суровым выражением лица Бастарна и всем его видом, проговорил Аскольд.

— Да накажет Святовит сие буйство нрава твоего! — так же возмущенно проговорил Бастарн, колюче глядя в глаза Аскольда, и тот не выдержал: понял всю глубину презрения, которое охватило его жреца, и боль сожаления скользнула по его лицу.

— Мало того, что ты пытаешься затмить душу свою злоязычием врагов своих, ты и в дружину, и в селения допустил этот смрадный дух! Где взять силы Для преодоления его! — Бастарн вскинул руки к небу и убежденно произнес: — Да услышит Святовит мои мольбы! Да прольет свет мое великое божество на смутную голову столь знатного и сильного воина, перед которым сложил голову сам Царьград!..

— Царьград, верховный мой жрец, — прервал Бастарна Аскольд, — еще не сложил голову передо мной. И я… — он хотел было сказать, что еще раз пойдет на этот город и силой заставит покориться себе всех его правителей и духовных наставников, вот тогда и… Но рано, нельзя было загадывать наперед, нельзя никому говорить о своих намерениях, иначе боги подслушают и помешают сравняться с ними в силе и хитрости! Надо молчать! И Аскольд заговорил о другом: — Не кипи своим гневом на меня, Бастарн! Знаешь ты о моем своеволии давно. Знаешь ты и то, что я желаю испытать себя во всех верах! Ну, а что дружинники мои от меня не хотят отставать, так не могу же я им запретить другую думу о богах иметь? — Аскольд проговорил это низким, грудным голосом, ласково глядя в глаза верховного жреца.

Но жрец, выслушав откровение князя, отступил от него на шаг.

— Какая сила питает твой дух, хотел бы я знать?! — глухо воскликнул он и с недоумением оглянулся на греческого проповедника.

Исидор, с напряжением вслушивающийся в их разговор, про себя отметил стойкость Аскольда и тихо, восхищенно проговорил:

— Какая сила духа! Да сохранит ее Христос как можно дольше!

Дир, как самый верный сподвижник киевского правителя, натужно вытянув шею, тоже вслушивался в разговор князя и жреца, но не поверил ни единому слову Аскольда: что-то другое, тайное, руководило им. Дир не верил в искренность Аскольда, у того нет веры ни во что, кроме веры в силу своего волеизъявления! Этот человек способен только попирать чью бы то ни было веру, и он, Дир, в этом убедился, и не раз. Что-то более страшное, чем первый бесшабашный разбойничий поход на греков, затевает его предводитель, и он не знает что. Аскольд стал скрытен. Многого недоговаривает. Постоянно заигрывает с проповедником. Гневит славного Бастарна… «Терпи, Дир! Ты с ним связан навеки! Ты тень и свет во всех его делах! — внушал себе Дир и хмуро завершил: — Он и сейчас на белом коне! А ты… обжигаешь свою душу лучами его славы!»

Дир посмотрел на горестное выражение лица верховного друида и услышал:

— Какой дух вселил в тебя столько буйства, Аскольд? Ты же погубишь не только себя! Ты погубишь невинные души тысяч воинов!

— Я никого не неволю! — зло возразил жрецу Аскольд. — Дружина хочет моего действа! И я, пока в силе…

— Опомнись! — прервал Аскольда Бастарн. — Я же не для того покинул родное племя, чтобы быть свидетелем и соучастником измены своему божеству и быстротечной гибели своих сородичей благодаря твоей…

— Замолчи, Бастарн! — грубо оборвал его Аскольд и глухо потребовал: — Не мешай мне самому все изведать! Я… чую, познание — наисладчайший плод, и редко кому он в руки попадает! Я не отрекусь от возможности его схватить! А пока успокойся! Я из своей гридни еще не выдворил священный котелок и, как прежде, поклоняюсь тем же святыням, что и ты! Все, Бастарн! — тихо, почти шепотом проговорил Аскольд и оглянулся на своих дружинников, с любопытством вслушивающихся в разговор князя со жрецом.

Князь, владеющий небесным даром мгновенно оценивать любую ситуацию, не может принести много лиха своим сподвижникам, подумал Бастарн о киевском владыке, вспомнив, как Аскольд, приехав во Влахию за своими любимыми волошскими орехами и медом, неожиданно предложил знаменитому прикарпатскому кудеснику стать верховным жрецом Киева.

— Но подумай, княже, почему так много разноречивых легенд ходит о Христе! — торопливо проговорил Бастарн, видя, что терпение Аскольда кончается.

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Аскольд, досадуя на проницательность жреца.

— А был ли этот самый Христос таким, каким его описывают? — спросил Бастарн Аскольда, взяв его за руку.

Аскольд осторожно переложил руку жреца в свои ладони, как в гнездо, слегка сжал ее и словно хотел сказать: «А ты прозорлив, кудесник, наперед знаешь все мои мысли, но я не могу сейчас раскрыть тебе свою душу!..» — но, увидев всеобщее движение на поляне и услышав тревожный крик: «Гонец!» — выпустил руку жреца из своих огромных ладоней.

В воротах княжеского двора осадил каурого жеребца гонец с пристани и, указывая на уходящее солнце, быстро выпалил:

— Старался успеть засветло благую весть донести до тебя, владыка и князь Киева!

— Подойди ближе! — потребовал Аскольд. — Что за весть ты нам принес?

— В Новгороде, у ильменских словен, великий князь Рюрик умер! — торжественно объявил гонец и, сняв колпак, ритуально склонил голову. — Целую седмицу справляли тризну русичи, — бесстрастным голосом добавил гонец, выпрямляясь и глядя Аскольду в глаза.

— Яко безвременно! — с сожалением вздохнув, проговорил жрец и глянул на растерянное лицо Аскольда.

Аскольд потрясенно молчал.

— Ты… не рад?! — услышал он взволнованный голос Дира.

«Кто же не будет рад смерти своего врага?!» — хотел было хлестко спросить Аскольд, но сдержался. Он с удивлением взирал то на вестника, то на жреца, то на своего дружинника, словно не хотел поверить своим ушам. Ему не послышалось, нет! Он явно слышал в их кратких фразах сожаление. Но почему?! Ведь русич упорно не хотел признать Аскольда князем! И тогда Аскольд сам нарек себя этим званием и бдил его постоянно! И горе было тому, кто забывал прибавить к имени Аскольда слово «князь». В Киеве все помнили о наказе Аскольда. Но это в Киеве! А в других городах, погостах и крепостях, где сидели варяги-русичи, никто не хотел называть Аскольда князем, и волох знал это. И Аскольд знал и еще зорче следил за обращением к себе своих дружинников. Но что это давало ему, киевскому правителю? Ему мало было поклонов киевлян. Ему нужен был поклон… вселенский? Да-да, вселенский! И он мог, он всей душой хотел заставить русича склонить голову перёд собой! Пусть для этого потребовался бы еще один поход на греков! Да, через признание его Византией, ее царей и патриархов он бы заставил правителя Новгорода кланяться себе!.. «Да! Заставил бы!.. Но боги распорядились по-иному!» — хотел было закричать Аскольд во всю глотку, но вместо этого только сильнее сжал руку Дира.

— Справим тризну по кончине великого князя Новгородского, Рюрика! — хриплым голосом проговорил наконец Аскольд, не выпуская руки Дира. — Зови дружину! — приказал он рыжеволосому сподвижнику и, подняв подбородок, добавил: — Три дня и три ночи кручиниться будем! — И он отпустил, как выбросил вон, руку Дира и неуверенной походкой пошел к идолу, изображающему Святовита, и с жаром зашептал перед ним:

— О Святовит! О твое всевидящее око! Зачем ты так рано отправил в царство северной богини того, с кем я всю жизнь соперничал? Я так хотел, чтобы он увидел и почувствовал, чего стоит моя сила! А теперь? Неужели мне остаются только винолюбивые греки? Ответь мне, Святовит! — Аскольд пытливо всматривался в лицо каменного идола, высеченное на южной стороне глыбы, затем перешел к лику идола, высеченному на восточной стороне, внимательно вгляделся в его очертания и подождал проявления того теплого или сурового выражения на лике, которое он почти всегда замечал, когда ждал особо важного ответа. Вот и сейчас — ему показалось или действительно — южное лико Святовита преобразилось. Аскольд затрепетал. Сколько раз он видел это живое участие Святовита во всех своих действах! Сколько раз, особенно после приезда Бастарна в Киев! Непостижимо! Камень, огромная четырехликая глыба, и — животворящая сила! «Что бы сказал на это Исидор?..» — прошептал Аскольд и понял, что в ближайшее время боги будут благосклонны к его замыслам. Он вдохновенно поднял руки к небу и стал обходить свою святыню, начиная с южной стороны…

Исидор, издали наблюдая за поведением Аскольда, сжался в комок. Он обхватил обеими руками Святое Писание и тихо бормотал:

— О всевидящий Боже Иисусе Христе! Просвети головы этих дивных воев своим учением! Заставь их исповедаться и понять тебя! Да исповедаются имени твоему великому, яко страшно и свято есть! Во веки веков, аминь!..

— Не будем отступать, когда бываем не услышаны! Не станем унывать и ослабевать, но будем продолжать просить с усердием, ибо Бог делает все на пользу! — услышал вдруг греческий проповедник жаркий шепот и оглянулся: за его спиной стоял один из черноволосых дружинников Аскольда, которого он чаще других видел во время своих бесед с киевским правителем.

— Кто ты? Я тебя вижу здесь довольно часто, — оторопев, проговорил Исидор, внимательно разглядывая дружинника.

— Всего лишь сотник, — лукаво ответил тот.

— Это я понял, но как кличут тебя? — все так же растерянно допытывался Исидор.

— Мое имя… Софроний! — многозначительно, но почти беззвучно ответил сотник и благосклонно проговорил; — Ты хороший проповедник, Исидор! Тебя приятно слушать и зрить!

Исидор смутился.

— Не отходи от Аскольда ни на шаг! — прошептал Софроний и, описав в воздухе руками треугольник, резко отвернулся от крайне удивленного проповедника и быстро зашагал прочь с княжеского двора.

— Софроний!.. — прошептал обескураженный грек и вспомнил учение патриарха Иерусалимского, жившего двести пятьдесят лет назад и проповедующего: «Сейте в себе правду! Помните о воле Божьей, которая учит нас только добру! Просветите этот свет ведения всем, кого встретите на пути своем, ибо только в добре смысл всей жизни!»

— Так-так, — бормотал Исидор, пытаясь сосредоточиться на главном. — Какой сегодня день?.. Все верно! В конце второй седмицы первого весеннего месяца я должен получить весть и узнаю… Да! Он так и сказал! — И Исидор вспомнил наставления самого Фотия: «В канун дня святого Софрония тебе поведают, как дальше быть!» — И патриарх Константинопольский очертил тогда в воздухе развернутыми ладонями угольник с тремя вершинами.

«Значит, я давно здесь не один!» — обрадовался Исидор и выпрямил спину. Он ласково и бережно положил рядом с собой Евангелие, прочел про себя молитву ко святому Иоанну Предтече и хотел было тихо удалиться в дом Аскольда, как увидел Дира, решительно направляющегося к нему.

— Что означает этот жест, проповедник? — спросил Дир, очертя в воздухе ладонями треугольник, и пытливо уставился на грека.

Исидор, оттягивая ответ, попытался переключить внимание рыжеволосого волоха на его одежду.

— Какие красивые вышивки сотворили ваши жены на ваших рубахах! — искренне изумился он. — И везде вижу я крест!

— Не лукавь, грек! Боишься отвечать? — зло допытывался Дир.

— Нет! — просто возразил Исидор. — Я отвечу, — и, спокойно глядя в лицо волоха, объяснил: — Это священный знак моих братьев во Христе.

— Знак?! — удивленно переспросил Дир и подставил голову свежему порыву ветра. Но, глотнув весеннего воздуха и упрямо тряхнув головой, он еще более подозрительно продолжил рассуждать вслух, Произнося некоторые слова медленно, почти по складам: — Значит, предвестие? Невысказанная мысль? Ратная тайна?! Вы, монахи, тоже воины? Отвечай!

— Это… — неуверенно протянул грек. — Не в том смысле, как ты понимаешь…

— А как надо понимать? — ехидно спросил Дир и, снова вытянув шею, вдохнул воздух, насыщенный ранним цветением трав и речной влагой.

— А так, что для нашего Бога мы должны быть святым воинством, — пытался объяснить Исидор, ощущая боевой азарт и злость помощника Аскольда. — Но…

— Да-а, — протянул Дир, смягчив свой гнев и видя искреннее недоумение проповедника. — Объясни-ка все же, что означает этот ваш символический жест? — уже теплее спросил Дир и снова очертил в воздухе развернутыми к собеседнику ладонями треугольник.

— Хорошо, — согласился Исидор и словоохотливо объяснил: — Три вершины треугольника — это три ступени познания Бога Отца, Бога Сына, Бога Святаго Духа!

— Три ступени познания? — как эхо повторил Дир и сознался себе, что ничего из этого не понял.

— Бывают видения, сны, в которых людям являются либо сам Бог, либо его архангелы…

— Видения?! Ну и что? Да, в сны мы верим тоже.

— Эта связь объясняет возможность нашей вечной жизни… Через три ступени бытия! — с медлительной важностью, выделяя особой паузой каждое слово, прошептал Исидор и взглянул на небо. — В основе человеческого бытия три силы: сила духа, сила разума и сила любви, которые тоже объясняют три стороны священного треугольника.

Но это объяснение не убедило Дира, и он снова недоверчиво спросил:

— Так просто?! Скрываете, наверное, что-то еще…

— Почему скрываем? — изумился грек. — Напротив, потому и ни семьи, ни дома не имеем, что то одному народу, то другому эти истины Божии доносим.

Дир вгляделся в глаза грека. Они были чистыми, ласковыми, спокойными.

— Странно, — протянул волох. — Либо я напугал тебя и ты мне не все сказал, либо… я не способен жить думами.

Он отпустил измученного разговором грека и зашагал в южный угол двора, где Аскольд, стоя на коленях перед изваянием Святовита, уже творил моление об умершем великом князе Новгорода. Дир замедлил шаг, вгляделся в лицо своего повелителя и понял, какое важное дело вершил сейчас их предводитель. Очень важно было сразу, как только весть о смерти великого князя достигла его бывших сподвижников, поведать своим богам, и прежде всего Святовиту, свою скорбь и свою покорность воле богов. Очень важно было сейчас говорить в молитве о Рюрике добрыми, теплыми словами, слить воедино доброту слов и помыслов о великом князе, благодаря которому в конце концов Аскольд и Дир стали такими сильными и важными правителями Киева. Важно было искренне и горячо попросить богов переселить душу Рюрика в гордую, красивую птицу, что своим полетом будет напоминать всем о незабвенном первом великом князе, русиче в словенской земле!

Дир вдруг поймал себя на мысли, что думает сейчас словами Бэрина, когда-то верховного жреца рарожского селения, а ныне, наверное, Новгорода. Ведь Рюрик везде неотступно возил с собой этого необычного человека, который всегда так ревностно старался оберегать здоровье их былого единого князя-русича и вот не сберег.

«Как же ты там теперь, Бэрин, один, без Рюрика?» — неожиданно подумал Дир и вспомнил, как этот хитрый друид наказал Аскольда за позорное поучение секирой рарожского князя. Дир вспомнил, как неожиданно заточение Аскольда закончилось не смертью, а почетным участием волохов в битве рарогов с германцами, где его предводитель особо отличился, тяжело ранив Лотария и обеспечив победу Рюрику. Дир вспомнил, как долго и упорно противостояли друг другу Рюрик и Аскольд, как хотели доказать друг другу каждый свою правоту… Да, у Рюрика было больше врагов, чем у Аскольда, поэтому, наверное, русич так рано и ушел в царство северной владыки Яги… А Аскольд? Этот неугомонный черноволосый волох, понимает ли он, сколько лет жизни отнял он у новгородского князя?!

Дир всмотрелся в отрешенное выражение лица Аскольда и понял, что не ошибся. Аскольд действительно оказался способен не только на добрые помыслы о варяге-русиче, о чем свидетельствовали его расслабленное лицо и обреченно опущенные плечи, но и на справедливость. Потный лоб и плотно сжатые губы говорили об огромном душевном напряжении киевского правителя, который, закрыв глаза, добросовестно отдавал сейчас часть своей души воле богов, чтобы те приняли его скорбящий зов совести…

 

Глава 2. Тризна

Бастарн стоял в той величественно-скорбной позе, в которой издавна стояли верховные языческие жрецы во время тризны, и незаметно руководил действом, вершившимся на большой почайновской поляне вокруг громадного костра, который, вспыхнув, возвестил Киеву о начале печального торжества. Костер освещал сборище дружинников, жителей Киева, священнослужителей, а в середине возвышался деревянный помост, на котором стоял верховный жрец дружины Аскольда в окружении друидов. Руки верховного жреца были ритуально вскинуты к небу, голова слегка запрокинута назад, губы беззвучно шептали молитву, а черные лоскутные одежды, его и друидов печально развевались в такт понурому покачиванию их тел.

Дружинники, плотно прижавшись друг к другу, крепко держа друг друга за плечи, сомкнувшись в несколько рядов вокруг костра, жалобно стеная, раскачивались в разные стороны. Все они сейчас думали о хорошем князе-русиче, что рано ушел из жизни здесь, на земле, и обрел другую жизнь там, на небесах. Всеми их думами руководил верховный жрец Бастарн, тихо произнося одну фразу за другой своему окружению, а те жалобно разносили ее по всей поляне скорбящих.

Но плотность кольца сомкнутых рук дружинников нужна была не только верховному жрецу. Монолитность и единство духа соплеменников нужны были еще и киевскому князю. И если первый находил в этой монолитности опору и вдохновение для творения новых молений богам, то второй проверял на ней свое влияние и ждал удобного момента, чтобы в эту благодатную почву бросить крепкое зерно своего нового призыва. Аскольд ревностно, но терпеливо ждал своего часа, а пока дело вели друиды Бастарна. Они с каждым словом прибавляли силы голосу, и толпа кручинившихся по безвременно умершему великому князю Новгорода подхватывала громкий вопль друидов и мощной волной обрушивала его на противоположный берег Почайны, откуда эхо переносило стон на берег Днепра и далее, в город. Кровь стыла в жилах у того, кто случайно оказывался невольным свидетелем такой кручины. Достигнув наивысшего предела, стенания вдруг прекращались и переходили в молитвенный плач под глухие удары ловких пальцев друидов по кожаным барабанам.

Бастарн действительно испытывал печаль. Весь текст молитвы, тщательно продуманной им накануне, был посвящен не столько смерти Рюрика, сколько Аскольду и его мятежной дружине.

— Яко коротка и сурова была жизнь великого князя Новгородского, русича Рюрика! — с горечью проговорил Бастарн, и толпа, плача, повторила вслед за друидами эту фразу. — Мало лет прожил Рюрик среди словен ильменских, а благих дел сотворил множество, и народ должен будет чтить память по нему незабвенную! — скорбным, но крепким голосом продолжил верховный жрец, и все вторили ему, но уже вразнобой.

Дружинники растерянно оглядывались на Аскольда, Дира, переводили взгляды на Бастарна, но тот, учуяв слабость голосов дружинников, четко продолжил:

— Великое дело начал Рюрик на земле словен! Он строил крепости и защищал землю словенскую от кочевых орд иноплеменников! Он установил ряд на земле словен и примирил вождей родственных племен! Он запретил родственные распри и остался верен тем богам, которые питали силу его духа с младых ногтей! Так воздадим честь тому, кто был добровольно приведен в землю ильменских словен для установления ряда и кто сумел пустить корни среди родственных нам племен не только с помощью семьи своей, но и с помощью верных гридней!

Толпа дружинников, склонив головы, повторила справедливый отклик верховного жреца о Рюрике, но Бастарн почувствовал, как Аскольд вздрогнул всем телом и метнул в его сторону взгляд, горящий злобой. Он оглянулся, их взгляды скрестились, но Бастарн не отступил.

— Да! Русич Рюрик был большим человеком! — упорно повторил верховный жрец. — Владея большой ратью, он не пускал воев на грабеж, но с честью старался оберегать землю словен и ее людей от лютых врагов, помня о завете своих богов!

Толпа дружинников, озираясь на Аскольда, молчала.

Бастарн продолжал:

— А кто осквернит веру в богов своих, того Святовит жестоко покарает и никогда не пошлет удач в делах!

Друиды охотно и громко повторили наказ верховного жреца, а дружинники негромко пробубнили сие предостережение.

— Бог Святовит всевидящ и всемогущ! — грозно напомнил Бастарн, глядя в глаза Аскольду. — Бог Святовит и его слуги свершили добро, забрав Рюрика к себе и к его любимой жене! Так пусть Рюрик обретет покой возле своей любимой жены Эфанды! Да будет тако! — заверил Бастари всех присутствующих, и на этот раз хор голосов был по-доброму мощным.

После этих слов хоровод с причитаниями совершил трехкратное хождение вокруг костра, и в ходе оного дозволялось всякому человеку любого звания и языка говорить свое пожелание покойному великому князю Новгорода и выражать свою боль по утрате именитого русича любым печальным действом; и только Аскольд «не деяху ни битвы, ни кожи кроения не творяху, ни лица драния на соби».

А тем временем на южном откосе поляны велось приготовление пищи, которую друиды умело расставляли на холщовых стелянках, и справлявщие тризну по Рюрику перешли ко второй половине церемонии…

— Ну, Исидор, поведай нам что-нибудь, — лениво попросил Аскольд, возлежа вместе со своими приближенными дружинниками на большом персидском ковре и любуясь игрой тихого пламени угасающего костра.

Тризна по Рюрику закончилась, все накручинились, насытились, теперь и душу можно побередить вольными разговорами. Исидор, давно ждавший княжеского повеления, взглянув, однако, на Бастарна, понял, что верховный жрец тоже настороже и не даст нынче Аскольду внимать ему. Но отступать было нельзя. И грек, запахнув поплотнее свой длиннополый черный плащ, повседневную одежду монаха, заговорил тем мягким, певучим голосом, который не слушать было невозможно.

— Трудное время настало. Зложелателей много вокруг. Искренняя любовь исчезла…

— Как это исчезла? — возмутился сразу Аскольд, представив себе свою пылкую мадьярку Экийю с маленьким черноглазым сыном на руках.

— Я говорю не о той любви мужчины к женщине, которая продолжает род человеческий, — спокойно возразил Исидор, радуясь, что хмель и сонливость развеялись у его вспыльчивых слушателей и он может спокойно творить со своими овнами любую беседу, пусть она даже и будет не по нраву верховному жрецу. Лишь бы слушатели открыли сейчас ему свои души, а он найдет, что в них вложить.

— Мы ходим посреди сетей и шествуем по забралам града, — продолжил Исидор все тем же чарующим голосом и обвел пытливым взором притихших слушателей. — Да, искренняя любовь между людьми исчезла, а на место ее заступила пагубная ненависть…

— Вы ее и разносите по свету вместе с вашей церковью! — гневно прервал грека Бастарн и, шумно выдохнув, зло спросил: — Для чего столько елея в голос свой льешь? Чтобы легче, было их уговорить и обмануть? — И он показал рукой на Аскольда и Дира.

— Бастарн! — обиженно прервал верховного жреца Дир. — У нас что, своей головы, что ли, нет? Ну что ты ему не даешь подурить нас немного? — шутовски спросил рыжеволосый волох, а когда стих смех, уже вдумчиво проговорил: — Я вот чего, Бастарн, не понимаю: как могли люди, верующие в Христа, такие храмы в честь него воздвигнуть?! Какие церкви в Царьграде стоят! Глазам больно от их красоты!

Бастарн засмеялся.

— Так это цари силой заставляли людей воздвигать храмы и церкви в честь того Бога. Все во имя силы зла! Вот после этого и шествуете посреди сетей по забралам града! — очень точно воспроизведя голос проповедника, ехидно передразнил Бастарн Исидора й в сердцах плюнул.

Все смотрели на грека и ждали ответного удара.

— Ты имеешь в виду грамоту кумранитов? — тихо спросил Исидор.

— Да, первых почитателей настоящего Христа, того Христа, который учил небесным законам намного раньше, чем говорит о нем ваша церковь, — с горечью пояснил Бастарн и увидел, как резко сменил позу Аскольд и как внимательно посмотрел киевский владыка на греческого проповедника.

— Я знаю, о чем ты говоришь, — продолжал Исидор, чувствуя на себе напряженные взгляды десятков пар глаз.

— Но ты все равно проповедуешь другую веру! — гневно возразил ему Бастарн, и было видно, что верховный жрец сегодня ни за что не отступится от христианского проповедника.

Аскольд улыбнулся. Дир ревниво следил за Бастарном. Старик от гнева тяжело дышал, и по нему было видно, что он давно не знает крепкого сна и держится лишь за счет многолетней друидовой выучки.

— Ну а чем же ты объяснишь, что пересказываешь нам нелепые истории из множества евангелий? И сколько вообще существует этих евангелий, ты хоть сам-то знаешь? — не унимался Бастарн.

— Да, знаю, четыре, — ответил Исидор.

— Да не четыре, а десять! — победоносно исправил ошибку Бастарн и снисходительно объяснил: — Ты забыл о самых первых евангелистах, которые до Марка, Матфея, Луки и Иоанна пытались передать основы учения того Учителя Праведности, которого вы и называете Христом.

— Я о них… не знал, — искренне сознался Исидор и понял, что это признание не вызовет смеха у присутствующих.

Дружинники Аскольда сочувственно смотрели на горестно опущенные плечи грека.

— Слушай, Бастарн, что ты от него хочешь? — воскликнул один из дружинников и хлопнул Исидора по плечу. — Грек, ты не робей! Наш Бастарн по годам своим должен много знать! А ты ж еще дитя по сравнению с ним! Чего ты голову повесил? А мы вообще живем, воюем, любим жен наших, детей… У вас, у христиан, не так, что ли? — балагурил весельчак.

— Помолчи, Софроний! — быстро приказал говоруну Аскольд и заметил, как вздрогнул при этом Исидор. — Бастарн, ты действительно много ведаешь о Христе, Учителе Праведности?.. Не знаю, как его правильно назвать, расскажи, что знаешь, а ты, Исидор, тоже слушай! Вместе постигать будем! Слушаем тебя, Бастарн! — повелительно распорядился Аскольд и поудобнее устроился на подушках.

Верховный жрец по достоинству оценил жест владыки Киева и, глядя на растерянное лицо христианского проповедника, сухо заговорил:

— Давным-давно, когда дед мой общался с правоверными иудеями, он посетил однажды пещеры близ Мертвого моря. Это было в местности, которую называют Кумран. Ты ведаешь об этой земле? — спросил жрец грека и, когда тот миролюбиво кивнул в ответ, сурово продолжил: — В одной из пещер Кумрана были найдены необычные свитки папируса. Они были писаны финикийскими письменами, а тот, кто читал их вслух, и читал несколько раз, тот становился здоровее, крепче и даже, говорят, умнее.

Дружинники недоверчиво переглянулись.

— Это для жрецов не тайна, — хмуро пояснил Бастарн. — Спросите любого правоверного иудея, который любит читать Тору, почему он ее читает? И иудей чистосердечно вам признается, что, читая Тору, он делается здоровее, добрее и умнее!

— Так давайте лучше сразу и сменим веру языческую на иудейскую, — бодро предложил Софроний, — и мгновенно станем все богатырями! — весело завершил он.

— Софроний, ты опять за свое! — беззлобно остановил своего сотника Аскольд и посоветовал: — Не чеши язык свой о зубы попусту!

Сотник улыбнулся, слегка поклонился Аскольду, а Бастарн ответил неугомонному воину:

— Многие правители рассуждали, как ты, Софроний! И многие охотно склоняли свои головы в пользу иудейской веры… Но только поначалу!

— А почему так? — в один голос спросили Аскольд и Софроний верховного жреца.

— Может, Исидор скажет почему? — немного подумав, предложил Бастарн и пытливо посмотрел на уставшее лицо христианского проповедника.

Тот угрюмо кивнул жрецу и вяло ответил:

— Дело в том, что иудеи сами не раз нарушали все основные заветы своего Бога и были за это не раз наказаны, поэтому правители других стран сразу спрашивали правоверных иудеев: «Чему же вы хотите научить наш народ, ежели сами своего Бога не исповедуете как должно?» Этого вопроса иудеи не любят и рьяно отстаивают веру в своего Бога, — уныло пояснил Исидор, не глядя на Бастарна.

— Так же, как ты отстаиваешь веру в Христа! — жестко проговорил верховный жрец.

— Да! — звонко подтвердил Исидор и зло посмотрел Бастарну в глаза. — У меня в душе образ того Христа, который учит спасению моей души.

— Смолоду ты постигал лжеучение! — резко ответил ему Бастарн. — И ни разу не усомнился в нем!

— Но, — прервал жреца Аскольд, — Бастарн, откуда он мог знать, что это — лжепророчество? Он искренне верил! Как верим мы в своего Святовита, в Перуна, в Сварога, в Радогоста. Разве за это надо порицать священнослужителя христианской церкви?

— Хорошо, — сухо согласился Бастарн. — Я задам ему последний вопрос, а вы решайте сами, как вам дальше быть: слушать его или изгнать меня.

— Я решу это без ответа Исидора на твой вопрос, — повелительно заявил Аскольд и быстро потребовал от жреца: — Спрашивай.

— Сколько заветов оставил твой Христос в назидание людям? — спросил Бастарн грека.

Тот улыбнулся и легко ответил:

— Десять!

— Свыше шестисот! — торжественно объявил Бастарн, повергнув всех в изумление.

— Почему так много? — удивился Дир, и все ему вторили.

— Христос явился к людям тогда, когда человечество погрязло в грехах и своими мыслями и действиями грозило не только разрушить землю, но и затронуть этой грязью голубое небо и золотое солнце, — странным вдруг голосом проговорил Бастарн, и все беспокойно смотрели на него.

— Да, я тоже верю, что Христос был! — спокойно заявил жрец и с иронией посмотрел на Исидора. — Но это был не тот Христос, которым вы сейчас торгуете.

— Как ты смеешь, Бастарн?! — вскричал Исидор и встал с ковра.

— Смею! — зло ответил ему верховный жрец и подождал грозного окрика Аскольда, но его, как ни странно, почему-то не последовало, и Бастарн продолжил: — Вспомни, что сделал твой Христос, когда вошел в Иерусалимский храм? То была Священная суббота…

— Он выгнал из храма торговцев, меновщиков и продавцов голубей, исцелил в храме слепых и хромых и тем самым вызвал ненависть иудейских первосвященников, ибо в Святую субботу он творил чудеса! — угрюмой скороговоркой объяснил грек киевскому князю, повернувшись вполоборота к верховному жрецу.

— И только поэтому его невзлюбили первосвященники? — не понял Аскольд.

— Не только поэтому, — возразил Бастарн. — В Иерусалимском храме Христос позволил себе напомнить иудейским первосвященникам, какими возможностями обладает человек как творение Бога!

— Ты сказал… «возможностями»? — как будто очнувшись, растерянно переспросил Аскольд. — Что ты имеешь в виду, Бастарн? — хриплым голосом проговорил он, и жрец понял, что об этом надо говорить с князем с глазу на глаз.

Дир слегка покачнулся, отодвинулся чуть-чуть от Аскольда и, взглянув исподтишка на Софрония, вдруг жестко спросил у Бастарна:

— А что означает этот жест, верховный жрец? — И он очертил в воздухе развернутыми ладонями треугольник.

Бастарн, немного подумав, ответил:

— Это сложный образ множества дум, которые нельзя высказывать вслух при свидетелях.

Дир вскочил.

— Я так и знал, Аскольд! Эти двое посланы, чтобы следить за тобой! — закричал он, указывая на Софрония и Исидора, но те даже не шевельнулись.

Аскольд засмеялся, откинулся на подушки и ласково проговорил:

— Ну, Дир, успокойся!

Но мгновение спустя князь уже не улыбался, а внимательно разглядывал по очереди то Софрония, то Исидора.

Софроний улыбнулся Аскольду той своей широкой добродушной улыбкой, которая, казалось, могла бы и сейчас все превратить в шутку и даже высмеять Дира. Но это можно было бы сделать с кем угодно, но только не с Аскольдом. Высмеять Дира за его преданность и подозрительность, которые киевский владыка терпит только от рыжеволосого волоха да от Бастарна?! Они никогда ему не врали. Он перевел взгляд на христианского проповедника и сотника и хмуро подумал:

«Эти двое — временщики. Один ловко управляется с секирой и мечом, но носит на груди, под рубахой, крест и потому является не тысячником, а только сотником. Молод, красив, голубоглаз, словоохотлив… Да, он чаще других сотников старается быть возле меня… но я и сам… когда-то вел себя точно так же, ибо старался угодить своему правителю и сделать себе звонкое, славное имя. Потуги Софрония понятны. И его связь с Исидором, конечно, основана на их единой вере в Христа! Ведь мною это не возбранялось! Но… Дир учуял в их связи что-то опасное, а чутье Дира — это дар Перуна! Дир в таких делах еще ни разу не ошибался, он словно длиннорыл, рыба, что видит хвостом, за версту беду чует. Ну, Дир, поклон тебе низкий, если ты и в этот раз учуял, как тогда в море, перед Царьградом… С Исидором давно все понятно. После моего грабежа в Царьграде, ясное дело, ни Фотий, ни Михаил не успокоятся и будут бдить меня денно и нощно… Похоже, что Дир прав в своем предчувствии, но…»

— Дир, что тебе не по нутру в Софронии? — глухо спросил Аскольд, глядя на Дира исподлобья.

— Они были одни вчера, когда ты творил молитву о Рюрике перед Святовитом, а я тайком наблюдал за ними, — угрюмо начал Дир и почувствовал, как покраснел. На мгновение он стал противен себе, язык присох к гортани, но, взглянув на поникшую вдруг голову Софрония, Дир понял, что был прав. Эти двое действительно не зря отираются возле Аскольда. А своим жестом, в котором столько тайн заложено, совсем лишили его покоя.

— Ну и что? — не понял Аскольд.

— Они были одни, им никто не мешал, а изъяснялись они с помощью этого жеста! — со злым упорством объяснил Дир суть своей подозрительности Аскольду и увидел наморщенный лоб своего повелителя.

Да, новость не понравилась киевскому князю. Он отстранился от Исидора, осторожно поднялся и глухо приказал своей охране:

— Взять их и каждого в отдельную клеть замкнуть!

Охранники молча повиновались.

— Князь, может, сначала выслушаешь меня? — робко предложил Исидор, окруженный телохранителями Аскольда.

— Завтра, после окончания тризны, — резко ответил ему Аскольд и грубо потребовал от охранников: — Чтоб я не видел их здесь больше! Уведите немедля!

Охранники выполнили приказ князя и увели пленников в княжий терем, а Аскольд еще долго ходил по поляне вокруг потухшего костра, временами обращаясь с каким-нибудь вопросом к верховному жрецу, потом подходил к Диру и, похлопывая волоха по плечу, бормотал: «Так-так, все выясним, все свершим, как Святовиту угодно!» И лишь когда забрезжил рассвет и посветлело небо, он не стал ждать появления солнца, а грустно приказал Бастарну, чтоб друиды пробарабанили отбой минувшего дня тризны…

 

Глава 3. Первый допрос

— Да, Бастарн, ты прав, сначала ты! — улыбаясь, проговорил Аскольд, когда верховный жрец явился по зову в его гридню и сурово посмотрел князю в глаза. — Как всегда хмур, Бастарн, даже сейчас, когда знаешь, что предатели сидят в клетях и ждут нашего решения!

— Я хмур не поэтому, и ты это ведаешь, — устало проговорил Бастарн и пояснил: — Я нынче утром стоял перед изваянием Святовита и увидел на южном лике его знак благосклонности к делам твоим, хотя чую я, что добрых дел ты творить не собираешься!

Аскольд захохотал.

— Сие надо понимать так, что те, на которых я пойду, должны будут принять мои деяния с радостью, как Божью кару! — проговорил Аскольд и постарался усадить Бастарна на самое хорошее место в своей просторной, роскошной теперь гридне.

Бастарн сея на скамью, покрытую пышным персидским ковром, остро взглянул на Аскольда, отметил его довольство собой и грустно потребовал:

— Ну, терзай меня своими вопросами, чую, не отстанешь, везде найдешь!

— Это ты верно подметил, — искренне сознался Аскольд и нетерпеливо прошелся вдоль гридни. — Не скупись, Бастарн, выкладывай, что ведаешь!

— Ты о Христе? — спросил Бастарн.

— Нет! — быстро ответил Аскольд и охотно пояснил: — Я недавно понял, что евангелисты и апокрифисты сотворили легенды о чудотворцах, которые были выгодны сильным правителям. В честь того, выдуманного Христа воздвигнуты великолепные храмы, которые я пограбил в Царьграде и собираюсь пограбить еще! — Тут Аскольд остановился, осторожно посмотрел на Бастарна и затем резко спросил: — Тебя интересует, в какого Христа буду верить я, если вдруг надумаю сменить языческую веру на христианскую?

— Нет, — ответил Бастарн. — Решил дела черные делать? Твори, но моего благословения на сие не требуй!

— А я и не требую! Прости, Бастарн! — Аскольд проговорил эти слова тем волоховским выговором, который так роднил его с верховным жрецом. — Ты же понимаешь, сейчас я ни одного своего гриденя на покой не уговорю! Они все ждут нового похода и нового грабежа!

— Есть очень древняя легенда Истины, — задумчиво произнес Бастарн. — Она написана была на египетских папирусах и лежала в кумранских пещерах, где собирались первые ученики Христа-небожителя.

— Христос — небожитель? — переспросил Аскольд.

— Да, — спокойно подтвердил Бастарн и продолжил: — Он является одним из тех сынов света, который должен был сказать людям Земли, что они не одни в этом мире. Они имели свои постоянные ашрамы в разных местах Земли, в зависимости от того, где больше всего проявлял свою злую волю человек.

— Ты хочешь сказать, что я сейчас смогу привлечь их внимание и кара их будет неизбежна? — помолчав, недоверчиво спросил Аскольд, хотя чуял, что Бастарн говорит правду. — Но почему они меня не покарали за мой первый поход в Царьград?

— Их осталось очень мало после войны с сынами тьмы, — грустно ответил Бастарн. — Легенда Истины гласит, что около семнадцати тысяч лет назад над Землей была война богов, или война сынов тьмы с сынами света. Силы были равные, и война была длительной и жестокой. В ходе ее погибло множество народов, и земля горела и крошилась, опускалась на дно морское, а горы крушились и превращались в песок. Наша Земля местами получила такие тяжелые раны, что вряд ли ее кто-нибудь вылечит…

— Кто одержал победу? — возбужденно спросил Аскольд, не спуская глаз с верховного жреца, и задумчиво сказал: —Неужели сыны тьмы? Да! Ты же сказал, что сынов света осталось мало? И что сейчас?

— Они стараются латать наше жилище и наши души…

— А без них нас ждет гибель?

— Без них в нас побеждает злая воля на короткое торжество злой силе, — изрек Бастарн.

Аскольд возмутился:

— Откуда ты знаешь, что на короткое торжество будет использована моя воля? — спросил он так зло, что казалось, каждое его слово пронзало воздух в гридне.

Бастарн ответил ему так же яро.

— Сколько я ведал горячих, ловких князей! И чем ловчее они были, тем больше лиха видела от них дружина! А сколько сирот появилось на свете от таких прытких правителей!

— Бастарн! — вскричал Аскольд. — Ты же знаешь, что если не я… Ведь на меня в любой час может напасть враг!

Бастарн принял игру князя, ибо знал, что Аскольд просто так не отпустит его нынче от себя.

«Пусть прощупывает, пусть узнает, сколько может, лишь бы на благо все пошло», — думал верховный жрец и терпеливо ждал.

Аскольд дышал глубоко, шумно прохаживаясь по гридне, поправляя то свечи в подсвечниках, торжественно украшавшие гостиную комнату и радовавшие глаз даже сурового верховного жреца, то свою красивую одежду, напоминавшую яркостью рисунка и богатством ткани скорее одеяние персидского принца, нежели летний наряд варяжского витязя. На нем была рубаха, сшитая из нежного сирийского шелка сиреневого цвета, с пышными длинными рукавами и легкие шелковые, коричневого цвета, собранные в талии глубокими складками шаровары. Костюм арабских купцов, подсмотренный им на одном из византийских островов, поразил когда-то Аскольда своей пленительной легкостью, и он дал себе слово сшить такой же и носить его в жаркие киевские дни. Нынешний день действительно требовал легкой скользящей одежды.

Иногда он ласково проводил жаркими ладонями по рубахе и улыбался счастливой улыбкой от обладания такой чудной вещью, но затем вспоминал про верховного жреца, бросал косые взгляды на Бастарна и соображал, будет ли до конца откровенен с ним жрец или слукавит, скроет самые сокровенные тайны, которые, как он думает, помогли бы ему стать неуязвимым и победить еще раз греков, но теперь уже в открытом бою с их стратиотской тяжеловооруженной конницей!.. «Иначе зачем такую рать иметь? Не на Новгород же за илом с нею ходить! Нет, я должен еще раз сходить на Царьград и побить его знаменитых катафрактариев»,— самоуверенно подумал Аскольд, внимательно глядя на Бастарна.

— О каких возможностях человека должен был поведать Христос людям после того, как побывал в Гизехских пирамидах? — спросил он.

Бастарн глубоко вздохнул, опустил голову на грудь и стал внимательно вглядываться в сочетание геометрических фигур, вышитых красными, желтыми и синими нитками на его белом балахоне. Вот они, два треугольника, своими вершинами подпирающие небо, а желтыми и синими сторонами соприкасающиеся с ярко-красным солнцем, которое своими верхними, жаркими лучами вращало беспощадную десницу времени и заигрывало с богом Хроносом, а нижними лучами указывало на блеклый диск Луны и напоминало о ее родительской роли по отношению к Земле-кормилице.

— Что ж, слушай и не глумись! Думаю, что после этого ты решишь, надо ли тебе твое войско вновь пытать разбоем.

Аскольд подвинул свой тяжелый, украшенный резными узорами и яркими красками табурет к стене, поближе к жрецу, и, коснувшись рукой Бастарна, умоляюще попросил:

— Не таись, поведай мне все. Мне это необходимо!

— Если б я таился, ты б меня нынче не увидел, — снисходительно улыбнулся Бастарн и, чуя неизбежность откровения, посоветовал:

— Я считаю тебя, князь Киева, достойным человеком, ибо душа твоя еще знает, что такое честь и доброта, а потому ты и должен знать, что главная сила человека заключается не в его росте, мышцах, ловкости, умении носить воинские доспехи и владеть оружием. Главная сила человека, Аскольд, в его разуме, — тихо и важно проговорил Бастарн и, не давая прервать себя, продолжил: — А поначалу, мой дорогой, ты должен научиться слушать наших богов.

— Опомнись, — прервал жреца Аскольд, сосредоточенно сведя свои красивые пушистые брови в единую грозную линию. — Я привык разговаривать с богами и знаю, что они живут повсюду и слышат меня. Чего ты теперь требуешь от меня? Или появились другие боги, с которыми нам надо научиться ладить?

Бастарн внимательно оглядел разгоряченного и зараженного исключительностью своих дум киевского правителя и тяжело вздохнул.

— Значит, к новым думам не готова твоя душа? — тихо спросил Бастарн, и это подействовало на Аскольда отрезвляюще.

— Когда личинку кормит не одна родная мать, но и чужие кормилицы… — глухо возразил Аскольд.

Бастарн улыбнулся.

— Да, тебя многие кормилицы потчуют. Не отравиться бы от изобилия изысканных блюд! — грустно заметил он.

— А чем твое блюдо целительнее других? — язвительно спросил Аскольд и снова недоверчиво уставился на жреца.

— А тем, что ближе к истине расположено!

— И оно может изменить мою жизнь?

— Да, — глубокомысленно ответил Бастарн.

— Чем?! — недоверчиво вскипел опять Аскольд.

— Если примешь его законы к действию, то впоследствии взойдешь на дорогу богов, — медленно и очень внушительно ответил верховный жрец.

— О, Бастарн, это ответ для моего дитяти, который целыми днями трется возле своей няньки, удивительной сказительницы.

— Ты должен научиться смотреть на своего врага не только глазами победителя, но прежде всего глазами миротворца, — со спокойной убедительностью продолжал увещевать Бастарн князя. — Да-да! Именно миротворца! Не веришь? Не улыбайся! Ведь и у твоего врага тоже есть жена, дети, которым нужен муж и отец. Так почему ты его должен убить? Только потому, что он богат, а ты сильнее его? Я заклинаю тебя, Аскольд! Ты должен передать своему врагу силу доброй воли и любви, и он не поднимет на тебя свою секиру! Если ты поверишь в силу своей доброй воли, то любого врага, напавшего на тебя неожиданно, ты можешь остановить силой своей любви к нему! Без оружия! Такова сила нашего разума, — горячо заверил Бастарн и добрым взглядом окинул поникшего князя.

— Не веришь, — вздохнул Бастарн немного погодя.

— Может быть, ты и прав, — немного помолчав, растерянно проговорил Аскольд, — но мне все это очень трудно сразу понять.

— Твой сын, вырастая, должен видеть своего отца не убийцей других отцов, а их благодетелем!

— Почему же ты желал, чтобы Исидор был заточен в темницу? — засмеялся Аскольд. — Ведь он почти то же самое говорил! И про любовь, и про добро…

— Не тому учит твой Исидор, — сердито возразил Бастарн. — Он учит любить хитрого и жадного, а не отчаявшегося врага, запутавшегося в поисках истины, — горячо ответил жрец, пытливо взглянув на Аскольда и усомнившись в искренности его слов.

Но Аскольд внимательно посмотрел в разгоряченное лицо жреца и очень медленно проговорил:

— Любой народ, если у него появилась возможность содержать войско, прежде всего учит его хитрости! А жадность, как правило, Бастарн, приходит всегда во время созерцания богатства! Я видел, как дичала моя дружина, когда драла и хватала со стен Софийского собора завесы, иконы, кубки, чаши, вазы и стонала от восторга, что все это будет принадлежать ей!

— Но ведь ты и готовил ее к этому! — упрекнул Аскольда Бастарн.

Аскольд усмехнулся и откровенно заявил:

— Да! А иначе она бы от меня снова сбежала к Рюрику!

— А ты только этого и боялся! Ты о соседних племенах должен был душою болеть, а не о греках да соперничестве с Рюриком!

Аскольд вскинул голову. Зло посмотрел на Бастарна:

— Ты думаешь, я забыл, для чего Киеву князь нужен?! Ты же знаешь, что я все соседние племена защитил от мадьяр и хазар! А сколько печенегов бил в Приднепровье, знают не только печенеги! Спроси половцев! Древлян!.. Будет пустословия! Не о том сказ ведем, — неожиданно оборвал себя Аскольд и, вдруг остановившись, в упор спросил жреца:

— А какие опасные думы заложены в этот треугольник? — И он развернутыми ладонями очертил в воздухе угольник с тремя вершинами.

И Бастарн, не скрывая тайн, объяснил суть древнего символа:

— Когда-то наши далекие предки изъяснялись только с помощью знаков. Слова им были не нужны и письменность — тоже. Знак вмещал гораздо больше понятий, чем можно было сказать словами, а слова уводили от главного…

— Ты хочешь сказать, что тогда жизнь была проще? — заинтересованно спросил Аскольд. — Что это был за народ? Откуда? Где обитал?

— Это были потомки третьей расы, одаренной разумом высшими существами, которые жили когда-то на нашей Земле; они породили царей Египта, Индии и других правителей и оставили нам множество совершенных законов, которые сейчас скрыты от людей, ибо когда-то были отвергнуты злыми, жадными народами, завладевшими огромными богатствами и правившими огромной страной, называвшейся Лемурией.

— Откуда ты это знаешь, Бастарн? — одними губами спросил Аскольд, и жрец почувствовал всю глубину потрясения князя. «Как хорошо, — лихорадочно подумал жрец, — что князь принял все это к душе! Как хорошо, что его душа заволновалась и сдвинулась наконец с мертвой точки неверия!..»

— Об этом знают все жрецы всех народов Земли, ибо мы — прямые потомки сынов разума, — тихо молвил Бастарн, и Аскольд не посмел возразить, ибо столько величия исходило от всей фигуры Бастарна даже тогда, когда он просто сидел, едва прислонившись спиной к стене, что язык не поворачивался поглумиться над этим откровением.

— Ты же не смог среди своего воинства выбрать себе жреца! — напомнил Бастарн Аскольду, и тот молча ему кивнул. — И невозможно ни из одного простого человека сделать жреца, ибо это опыт целых поколений, таких, как мы! Если мой сын не пойдет по моим стопам, то в нем все равно будут бурлить мои стремления и знания, и он рано или поздно все равно будет исцелять души и тела людей! — уверенно изрек Бастарн.

Аскольд опять склонил голову перед жрецом, а тот продолжил:

— Вот и ты! Ты знаешь своих прародителей, как дровосека и витию, но по твоим глазам, стати и жестам я чувствую, что в тебе течет кровь правителей, возможно, Скилура, скифского царя, у которого было около ста сыновей… — Аскольд широко улыбнулся и горделиво приосанился, но жрец торопливо продолжил: — Но самое главное, Аскольд, ты сейчас выполняешь не завет своего предка, а волю сынов тьмы!

Аскольд отпрянул от жреца.

— Не веришь, что я способен на добро? — жалко спросил он.

— Ты слишком далеко зашел на своем пути зла, а оттуда нет выхода, — с горечью пояснил жрец.

— Значит, я обречен?.. И мне не поможет даже… — спросил Аскольд и руками показал треугольник.

Бастарн вздрогнул:

— Нет, может быть, он тебе и поможет, но если при этом ты не обманешь надежд сынов света.

— Так помоги мне, Бастарн! — вскричал Аскольд. — Просвети мою голову знаниями сынов света!

Бастарн цепким взором оглядел съежившегося, но жадно стремившегося к истинным знаниям Аскольда и твердым голосом проговорил:

— Итак, запоминай: если ты встретишь гордых, просвещенных правителей, то покажи им, что знаешь, какую мудрость содержит этот треугольник. — И Бастарн очертил в воздухе развернутыми ладонями треугольник вершиной вверх. — Один угол — это сила твоего духа, другой угол — это сила твоего разума, третий угол — это сила твоей любви; все эти силы тебе даны Высшим Разумом, и ты, зная это, свято оберегаешь их не только в себе, но и в других! Это — первый закон. Запомнил?

Да! — поспешно ответил Аскольд. — Прошу тебя, Бастарн, продолжай.

— Оберегая силу духа, разума и любви другого, ты увеличиваешь свою! И это — второй закон!

— А еще какая мудрость заложена в этом треугольнике?

— Вера, надежда и любовь к силам сынов света, которые христианская Церковь обозначила как веру, надежду и любовь к Христу. Если ты, проникнув в истинную веру, призовешь в момент опасности сынов света себе на помощь, то никакие силы тьмы не свергнут тебя! Что еще тебя тревожит? — как можно терпеливее спросил он князя, и тот, благодарно улыбнувшись жрецу, пытливо спросил:

— А таким же будет значение этой мудрости, если я покажу треугольник вершиной вниз?

— Для просвещенных людей это будет означать, что ты пришел к ним не с добром, а со злом, и они отринут тебя! — предупредил жрец князя и понял, что Аскольд не вполне удовлетворен этим ответом. — Тебе не все понятно?

— Пользуются ли этим символом вершиной вниз темные правители?

Бастарн внимательно посмотрел в хмурое лицо Аскольда, затем вздохнул, встал со скамьи, обошел вокруг стола и медленно ответил:

— Треугольник вершиной вниз — это символ сынов тьмы, с помощью которого они разрушают светлые думы людей и обращают их в рабов своих чар. Если почувствуешь на себе их влияние и захочешь спастись от них, вспомни, что ты должен сделать?

— Руками отгоню силу их воздействия, показав треугольник вершиной вверх, и призову на помощь сынов света! — быстро ответил Аскольд и, улыбнувшись Бастарну, тепло поблагодарил жреца за мудрое поучение.

Бастарн почувствовал порыв князя и, взяв Аскольда за руку, крепко ее сжал.

— Подожди, верховный жрец! — умоляюще воскликнул Аскольд и высвободил свою руку из теплых ладоней Бастарна. — Ты все-таки упрямо заставляешь меня творить только те дела, которые угодны сынам света! — И Аскольд исподлобья посмотрел в глаза верховного жреца.

— Да, да, да! — тихо, но с жесткой убедительностью ответил Бастарн, не отводя глаз от лица князя.

— Нет! — вскричал Аскольд.

— Но почему?! — сжался от боли в сердце Бастарн.

— Да потому, что я хочу… еще раз на греков сходить и тебя с собою взять! — упрямо заявил Аскольд и отошел от жреца.

— Не проси, к грекам с тобой не пойду, ибо оттуда ты привезешь с собой не только великие дары, но и причину своей ранней гибели, — пророчески проговорил Бастарн, глядя в упрямо согнутую спину Аскольда.

Аскольд резко выпрямился и оглянулся, будто захотел мгновенно увидеть ту стрелу, что пронзила его в самое уязвимое место — княжеское тщеславие. Затем князь запустил шершавые ладони в спутанные черные кудри, опустил голову и долго молчал, не зная, что ответить на откровение верховного жреца. И наверное, князь так и не нашел бы что сказать на столь необычное пророчество Бастарна, если бы не отворилась вдруг дверь гридни и не влетел бы в нее вихрем маленький Аскольдович, а следом за ним в пестром мадьярском наряде — запыхавшаяся, раскрасневшаяся, прелестная Экийя.

— Мы… стосковались по тебе, — объяснила княгиня свое вторжение, слегка поклонившись Бастарну, и улыбнулась чарующей улыбкой мужу, на руках которого уже восседал сын.

Аскольд прижимал к груди ребенка, который маленькими цепкими ручонками крепко обнял отца за шею и что-то шептал ему на ухо, но отец не слышал его лепета. Бледное лицо Аскольда еще хранило на себе отзвук последних слов Бастарна, которые сразу обратить в шутку у князя не хватило ни находчивости, ни мужества. Впервые Аскольд услышал пророчество о своей ранней смерти и не нашел в себе сил с честью встретить эту весть. В голове скопились вопросы: «Где, от кого я приму смерть? Как скоро это случится? Сейчас не время спрашивать», — хмуро подумал Аскольд и наконец очнулся. Он посмотрел на жену тем боевым, задорным взглядом, за которым, кроме готовности уйти в поход, ничего не угадывалось, и бодро спросил:

— Экийя, ежели я в травень-месяц уйду в поход на степняков, что ты на это скажешь?

Экийя вскрикнула, прижала руки к груди, покачала головой, звеня височными монистами, и со стоном проговорила:

— Нет, Аскольд, прошу тебя, не делай этого.

— А ежели… мне это надо? — настаивал Аскольд.

Экийя тяжело вздохнула и, тревожно посмотрев сначала на верховного жреца, а затем на князя, глухо проговорила:

— Ну, ежели тебе надо и богам угодно, то я, как всегда перед дальней дорогой, омою твою ладью ключевою водой, высушу ее на красном солнце, ни одному комару не позволю сесть на нее, а затем, перед погрузкой твоей на ладью, я поцелую стремя твоего коня!

— Вот ответ истинной женщины! — гордо воскликнул Аскольд и, обернувшись к Бастарну, уверенно заявил: — После ее волхвований я всегда чувствую себя неуязвимым! Вот чья сила питает мой богатырский дух, Бастарн!

Бастарн сомкнул на груди руки в треугольник и тихо молвил в ответ:

— Я думаю, мои учения нынче не пройдут для тебя даром.

— Поживем — увидим, — лихо отозвался Аскольд, обнимая одной рукой льнущую к нему жену, а другой держа сына, но беспокойство, сквозившее во всей его осанке, не ускользнуло от зоркого глаза жреца, и тот на прощание решил все же произнести еще один завет:

— Нет хуже советчика у князя, чем его тщеславная жена! Обходи елей слов ее, князь! Не то прилипнешь не к той дороге! — И Бастарн решительно переступил порог княжеской гридни.

 

Глава 4. Второй допрос

Куда бы ни пошла нынче Экийя, везде ей чудился какой-то шорох, обернувшись на шум которого, как ни странно, она почему-то ничего не замечала. А ведь должна бы заметить, ибо с детства была, как говорил дед, самой глазастой в семье. Дед научил любимую внучку многому, даже по своей тени угадывать настроение того, к кому шла она с какой-нибудь просьбой. Если тень была плотная, тяжелая, то лучше не залгаться и не просить, не то хуже будет. Отец, например, был так суров, что мог ударить за некстати высказанную просьбу. Жестокость отца частенько повергала Экийю в ужас. Дикость его нрава довела ее до предательства, к которому она неотвратимо шла год за годом. Она вспомнила, как накануне того боя, который отец затеял против дружины Аскольда, Экийя целую ночь молилась Сварогу, как самому главному божеству, шествующему по небу днем и ночью и оберегающему живой дух ее соплеменников, и просила, чтобы Сварог задержал свою огненную колесницу над степями Днепра и поразил недугом Арпада, ее отца, вождя мадьярского племени. Если бы отец знал, о чем ночью молила богов его красавица дочь, он бы убил ее. Но боги сберегли дочь гневливого Арпада и отдали в жены тому, кто убил ее отца! Какая бы дочь решилась на такое?! А она не только решилась, она даже молила, чтобы красавец предводитель чужеродного племени не только победил и убил ее отца, но и сквозь чадру почувствовал красоту ее лица и горячий зов пламенного сердца. А ей и нужно-то было одно: чтобы этот неугомонный витязь только одним глазком взглянул на нее! И он взглянул! И оцепенел! Все, кто впервые смотрели на нее, не охали и не ахали, а долго и потрясенно молчали. О, как умела она точно определить, что означало такое молчание! Оно сулило ей необыкновенное, яркое счастье! Но как пугало ее это сейчас, когда пестрота и буйная смена шелков, паводок, золотых и серебряных украшений не стала знать удержу! Да, она с детства умела беречь украшения, но как единственные, богами данные ей для особого празднества в честь рождения дочери вождя… Она верила, так внушил ей дед, что все украшения, носимые кем-то однажды, принимают тело и душу своего хозяина раз и навсегда. Нельзя надевать чужие украшения себе на шею, голову и грудь. Они могут задушить новую владелицу! Нельзя нанизывать чужие драгоценные браслеты — руки начнут сохнуть! И Экийя складывала все новые украшения в простой деревянный ящичек и очень редко заглядывала в него. Зато свои, древние, мадьярские, тяжелые, но родные монисты носила с особой любовью и верой, что именно они оберегают ее молодое красивое тело от любого злого глаза. Аскольд хмурился, видя на жене новое, красивое платье, сшитое по-гречески, но без привезенных им украшений. Почему опять монисты на ее висках и шее? Они больше идут к ее колдовским глазам?! Кто это сказал? Бастарн? Ах, Исидор? Ах, это память о ее происхождении?

— Мой дед многому меня научил! — с гордостью отвечала на надоевшие вопросы Экийя и лукаво позвякивала древними серебряными украшениями. Аскольд в таких случаях подходил к Экийе медленными тяжелыми шагами, властно клал свои могучие руки на ее прекрасные плечи, любовно гладил их своими шершавыми ладонями, довольно смотрел в ее черные очи, а затем жадно начинал целовать ее и, ежели никого не было рядом — а приближенные давно знали про страстность Аскольда и оставляли супругов наедине, — то продолжение этой сцены было всегда одним и тем же: смятая одежда, разгоряченные тела и ненасытная жажда обладания друг другом.

Но сегодня Экийю беспокоили другие мысли. Сегодня ей везде и всюду чудился какой-то преследователь. Озабоченная и напряженная, зашла она в детскую комнату к сыну и решила немного забыться в забавах с Аскольдовичем. Играя с малышом, постоянно лаская его и забавляя, Экийя не заметила, как в детской оказался кроме няньки еще один человек. В сером плаще, с бледным лицом, прикрытым большим капюшоном, он решительно подошел к княгине и тихо попросил, увидев, что она испугалась:

— Не шуми, Экийя! Я целый день стремлюсь увидеть тебя без свидетелей, но мне это не удавалось, — устало проговорил незнакомец и представился: — Я христианский проповедник, мое имя Айлан, и мне надо поговорить с тобой.

— Но я ничем не смогу помочь тебе, — округлив глаза от удивления, растерянно проговорила Экийя, угадав, что пришелец явился просить ее повлиять на какое-то решение Аскольда.

— Я знаю, у твоего мужа только два влиятельных советчика, это Бастарн и Дир. Но к ним идти бесполезно, это только ухудшит положение тех, ради которых я пришел к тебе, — откровенно проговорил Айлан и торопливо добавил: —Умоляю тебя, ради всего святого и доброго, помоги мне!

— Я не могу обещать тебе, христианин, — отрицательно качнув головой, хмуро ответила Экийя. — Если ты следил за Аскольдом, то должен был заметить, что мое место возле него бывает только тогда, когда он хочет этого, — спокойно объяснила она.

— Но если ты отважишься замолвить ему словечко об Исидоре, то не убьет же он тебя за это! — проговорился наконец незнакомец.

— Помилуй, Радогост! Спаси, Сварог! Что ты мелешь, христианин?! — возмутилась Экийя.

— Я прошу тебя, Экийя! Ты получишь за это много драгоценностей…

— Награбленных? — перебив пришельца, спросила Экийя и зло добавила; — Если бы я хоть однажды надела на себя все добытые моим мужем драгоценности, то я и дня бы не прожила, столько смертоносных проклятий содержат они в себе! Убирайся прочь, пока я не кликнула стражу! — потребовала Экийя, взяв сына на руки.

— Ты не поняла, княгиня! — умоляюще молвил Айлан. — Мои правители не дарят добрым людям чужих украшений, — горячо шептал проповедник, низко склонив голову и пытаясь взять княгиню за руку.

— Сними свой колпак, — сухо приказала Экийя. — Покажи свое лицо и посмотри в глаза жене Аскольда! — потребовала она таким тоном, что у Айлана, будь он другого склада ума и характера, похолодели бы руки и ноги. Но у христианского проповедника, прошедшего суровую школу жизни в двух тайных монастырях Византии, где монашеские обряды совмещены были с рыцарскими упражнениями, рука не дрогнула, а нашла мягкую, прохладную руку Экийи и ласково пожала ее.

Айлан отбросил на спину капюшон, открыв свое лицо, и посмотрел в глаза прекрасной мадьярке. Они смерили друг друга многозначительными взглядами, в которых постороннему, но прозорливому наблюдателю почудился бы взаимный интерес. Экийя увидела, как красив этот греческий монах, как многоопытен он во всем, и испугалась за себя. Она прочла во взгляде монаха вызов и любопытство.

— Я вижу, ты много странствовал, — глухо проговорила немного спустя Экийя и, оглянувшись на няньку, поняла, что едва не выдала себя.

Она мгновенно отослала няньку, села вместе с сыном на скамью, покрытую пестрым пушистым ковром, и предложила сесть монаху на табурет, что стоял в центре комнаты.

Монах повиновался. Экийя знала, как опасны глаза людей, они, как острые быстрые стрелы, могли заронить в ее тело любую хворь, поэтому она сама долго ни на кого не смотрела и не позволяла этого делать другим! Другим нельзя, а этому монаху, который не сводил с нее своих ярко-голубых глаз, вдруг стало можно?!

— Сюда может в любое время войти Аскольд, — спохватившись, сказала Экийя и с усилием спросила: — Что бы ты ему сказал, если бы он вошел?

— Сказал бы все как есть! — искренне ответил монах. — Он же давно разрешил нам проповедовать у вас учение о Христе! Вот я и сказал бы, что пришел поведать его сыну о детстве Христа… Не смотри на меня больше, Экийя, — жалким голосом вдруг попросил монах и встал.

— Только для того ты и ходил нынче за мной целый день? — тихо засмеялась Экийя, действительно боясь, что в любую минуту в детскую может войти Аскольд.

— Нет, — грустно ответах монах и, потупив взор, признался: — Ты должна помочь мне… Надо освободить Исидора…

— Уговорить Аскольда изменить свое решение невозможно, — холодно заметила Экийя.

— Мы за это щедро заплатим, — быстро и горячо пообещал монах и снова призывно посмотрел на Экийю.

«Какие удивительные глаза! В этом безбрежном море синевы можно утонуть, забыв обо всем», — со страхом подумала Экийя, а вслух растерянно призналась:

— Я не знаю, как и заговорить об этом с Аскольдом…

— А ты попробуй, ты необыкновенная женщина, тебе Бог столько дал! Князь не может не послушать такую красавицу, как ты! — горячо уговаривал Айлан Экийю.

— Ты не знаешь Аскольда, монах!

— Но он любит тебя больше всего на свете! — воскликнул монах и сделал несколько шагов по направлению к Экийе.

— Откуда тебе это известно? — спросила Экийя и остановила его взмахом руки. «Стой там, где стоишь», — говорил ее жест, а руки почему-то крепче обняли сына.

— Об этом известно и в Византии! — воскликнул монах.

— О-о! А если вы все ошибаетесь и Аскольд, кроме своеволия, не признает никого и ничего? — задумчиво спросила Экийя.

— Попробуй, Экийя!.. Мне надо идти, — с болью и тоской в голосе проговорил монах и, подойдя к Экийе ближе, вдруг наклонился и поцеловал край подола ее прекрасного платья.

Экийя вспыхнула. Неловко потянула платье к себе и ничего не смогла ответить монаху на его дерзкий поступок.

А часом раньше Аскольд, Дир и Бастарн в гридне киевского правителя допрашивали Исидора и Софрония. Поначалу Аскольд был немного растерян, вопросы задавал с трудом, и чувствовалось, что он боится быть одураченным этими двумя сообщниками. Наконец Аскольд нащупал слабость в поведении Исидора и возбужденно потребовал ответа на свой вопрос:

— Неужели ты, Исидор, думал, что я забуду свою встречу с Фотием перед тем, как нам надо было убраться из вашей бухты?

Исидор вспомнил далекие события и, чуть помедлив, спросил с горькой усмешкой:

— Разве князь не помнит меня, ведь я тогда был в окружении великого патриарха! — Проповедник сидел в центре гридни на широком расписном табурете рядом с Софронием и всем своим видом пытался убедить князя, что все, что произошло вчера на тризне, — недоразумение. — Ведь ты уже тогда, князь, знал, что монахи прибудут в твой город не только для проповедей о Христе, но и для того, чтобы проверить, как ты будешь выполнять условия договора с Фотием! — напомнил Исидор тем своим чарующим голосом, который почти всегда обезоруживал всех его слушателей.

— Я ни о чем не забыл! — гневно заявил Аскольд и заметил: — Вот только не чую, чтобы так же хорошо все запомнил и твой патриарх!

— Что ты имеешь в виду? — сдержанно спросил Исидор, выдержав гневный взгляд князя.

— Дань! — зло пояснил Аскольд. — Ни по осени, ни по зиме не дождались, да и весна уже на исходе, а дани нет от Царьграда! А я дружине обет дал: большую долю ей выделить! — разошелся Аскольд, грозно посматривая то на Исидора, то на Софрония.

— Но разве такой всемогущий князь, как ты, Аскольд, не может немного подождать! — примиряюще проговорил Исидор и осекся. Он хотел было разжалобить Аскольда и напомнить ему, скольким народам вынуждена нынче платить Византия дань, но сдержался. Вовремя понял, что, говоря о слабости своей страны, он только оживи г и подхлестнет грабительский интерес Аскольда.

— Чего ждать?! Когда у твоих правителей отберут все хазары, мадьяры, булгары, авары, арабы или еще кто-нибудь? — еще сильнее вскипел Аскольд. — Негоже нам долго ждать! — завершил он и встал. Глядя исподлобья то на Софрония, то на Исидора, Аскольд, чеканя каждый слог, грозно произнес:

— Вот что, презренные лазутчики! Более я не позволю морочить мне голову и откровенно предупреждаю вас: поход на вашу Византию свершу еще раз! Тебя, Софроний, за предательство на кол посажу, а тебя, Исидор, с собой возьму и твою мертвую голову отправлю патриарху. Пусть не забывает, как однажды, под ночь Ивана Купалы, стоя в ладье Аскольда, он уговаривал его отойти с дружиной от Царьграда, за что обещал исправно дань платить! Все! Увести их! — приказал Аскольд и перевел дух.

Никто не перечил киевскому влыдыке, и христианских лазутчиков, не смеющих сопротивляться грозному решению Аскольда, вывели из княжеской гридни. Некоторое время обстановка в гридне оставалась раскаленной. Аскольд возбужденно прохаживался вокруг огромного стола, на котором сейчас не было ни кубков, ни рогов, ни больших черно-лощеных глиняных кувшинов, выменянных Диром у хазарских евреев на полянское зерно, ни знаменитых скифских ваз, вывезенных ратниками Аскольда из царьградского собора.

Бастарн, наблюдавший за ним, понял, что князь действительно зол на обман византийских правителей и всерьез намерен сходить еще раз на греков и отговорить его от этой затеи теперь уж точно никому не удастся.

— Ты ведаешь, что Фотий написал особое письмо и разослал его во многие страны под названием «Окружное послание»? — тихо спросил верховный жрец Аскольда.

— Нет, — рассеянно ответил Аскольд, но, вдруг насторожившись, резко спросил: — Ну и что это за послание?

— Что ты с охотой променял злостное язычество на святое христианство, — небрежно ответил верховный жрец и пытливо уставился на князя.

— Вон как! — изумился Аскольд и даже замедлил шаг от неожиданности, но, чтобы не выглядеть окончательно сраженным этой вестью, он проговорил: — Поторопился Фотий! Поторопился… Ну, ничего! Я остужу его пыл! Я приказал еврейскому мастеру из Пасынчей общины изваять из камня небольшой облик Святовита. Понял, для чего? — засмеявшись вдруг, спросил он жреца.

Весть об «Окружном послании» Фотия так сильно резанула Аскольда по сердцу, что, как он ни старался выглядеть неуязвимым и хладнокровным, все почувствовали, что Фотий сейчас «проучил» прыткого киевского вожака точно так же, как когда-то сам Аскольд «проучил» в Рарожье Рюрика. Аскольд слегка нагнул голову:

— Я приказал изваять облик не только Святовита, но и Перуна, и Сварога для того, чтобы прикрепить их на своих ладьях! Вот с таким убором на ладьях мы и пойдем сначала на ромеев, а потом на греков! Пусть не только Фотий, но и те правители, которым разослал он свое «Послание», сами увидят, как променял я язычество на христианство!

— А ты уверен в победе?

— Пора Византии возвращать нам все то, что столетиями отбирала, — пророчески изрек в ответ Аскольд.

Бастарн понял, что Аскольда надо оставить отдохнуть, и попросил князя отпустить его и Дира до Копыревого конца. Аскольд порадовался прозорливости жреца и без лишних вопросов проводил гостей до порога гридни. А когда дверь захлопнулась, Аскольд вдруг ощутил острую потребность охладиться. Он ринулся в северный угол гридни, где возле священного котелка всегда стояла кадь с ключевой водой, и сунул свою разгоряченную голову прямо в кадь. Сполоснув лицо несколько раз холодной водой и медленно омыв руки, Аскольд немного успокоился.

«До чего ж противно, что этот константинопольский патриарх кому-то хвастается, а может быть, уже и по всему белому свету разнес, что уломал меня, Аскольда, как какого-нибудь глупого шерсточеса, и что вся моя дружина от одного его молебна дрогнула и сразу же променяла своих богов на их Христа! Коварный болтун! Стоял, молил, просил мира, чуть не упал замертво в ладье, дрожащими руками совал дары в руки, а стоило мне уплыть, так сразу возгордился…

Мы для них — варвары! Храмовников своих не имеем, а жрецы да волхвы не умеют плести тонкие сети коварных интриг. Мы слишком открыты для врага! И конечно, все поверят ему, будут твердить одно: князь испугался гнева Христова!.. — Аскольд бросил в сердцах ручник и стал ходить по гридне, без конца повторяя одну и ту же фразу: «Не бывать этому…»

А в это время Бастарн и Дир медленно шли по Берестовскому склону холма, вдоль деревянной стены, огораживающей Киевское городище, и любовались окружающей природой. «Вот она, картина Вечной Весны!»— восхищенно думал Бастарн, глядя на ярко позеленевшие и кое-где уже начинавшие цветение деревья и кустарники. Верховный жрец наблюдал за выросшими, окрепшими, царственными деревьями, которые устремились к своим отцам небесным, благодарно приветствуя их прекрасной кроной. Бастарн перевел взор на разросшиеся, но запутавшиеся друг в друге ветви скрюченных подрастающих поддревков. Вот один из этих колючих, тянущихся к солнцу ростков мог бы быть назван Аскольдом, а вон тот, затаившийся и грустный ракитник, да, этот очень похож на Дира, изумился жрец, и, искоса глянув на рыжеволосого сподвижника киевского князя, увидел, что тот тоже с волнением и любовью впитывает в себя чудо растительной красы.

«Не надо тревожить это царство природы никаким посторонним звуком! — думал Бастарн. — Сейчас в природе происходит то великое волшебство, которое приводит в умиление любой жестокий ум! Жаль, Аскольд этого не видит! Неужели бы не подобрел от созерцания красы цветущей вишни, неужели бы не очистил душу свою от созерцания священного колыхания позеленевших шиповника и боярышника! Как велика, мудра и могуча Природа земли нашей! Здесь и целительная мощь, и краса, и необычайная нежность! Как можно не поклоняться ей! Да разве боги простят людям такое отступничество!» — с воодушевлением подумал Бастарн и, посмотрев повлажневшими глазами на Дира, тихо предложил:

— Возьмем у солнца ту силу, которую оно нам нынче даром дает!

Дир засмеялся.

— А когда солнце плату требовало? — весело спросил он.

— Всегда, когда люди напрасно его силу тратили, — быстро ответил жрец.

Дир задумался.

— Ты хочешь сказать, Бастарн, что все наши походы обернутся нам нашествиями кочевников? — тревожно спросил он.

— Да! — убежденно ответил жрец. — Все в мире устроено просто: добро порождает добро, а зло утраивает несчастья и беды. Ты почаще напоминай об этом Аскольду, может, остудишь его пыл! — посоветовал Бастарн и, сурово посмотрев на Дира, быстро приказал: — А теперь молчи! Я должен проститься с солнцем, пока оно царствует в южной полости неба.

Он резко отвернулся от рыжеволосого волоха и протянул руки с растопыренными пальцами вслед уходящему солнцу.

Бастарн стоял на возвышении, величественный, прямой, в обрядовой одежде друида солнца, с вытянутыми к солнцу руками, и словно старался поглотить часть солнечной энергии, необходимой его телу. Одновременно жрец пытался понять, каким будет солнце завтра. Он, казалось, обнимал солнце, гладил его, ласкал, как ласкают любимое дитя. В эти минуты Бастарн общался с солнцем, как с самым любимым родным существом. Он шептал солнцу добрые призывные слова, и, увидев в ответ розовеющие и широко распахнувшиеся теплые лучи Ярилы, жрец заключил, что солнце услышало его.

Дир, наблюдая за священнодействием верховного жреца, вначале просто любовался его статью, величием и мудростью каждого жеста, затем вдруг почувствовал, что солнце в ответ на ритуальное прощание жреца засветило как-то по-особому. Оно заиграло и словно благословило людей на любовь и добро.

«Где ты был раньше, Бастарн? — проникновенно подумал Дир. — Если бы ты был с самого начала в дружине Аскольда, наверное, князь не был бы так жесток». Волох не сводил глаз со жреца.

В это время Дир вдруг ощутил легкий озноб и странное напряжение в воздухе. Что-то нависло над ним, но он не понимал сути происходящего.

Единственное, что он почти осязал в это мгновение, — появление какой-то непонятной прочной и невидимой стены, возникшей между ним и верховным жрецом. Дир хотел было встать, но вдруг ощутил странную скованность в теле. Кто им сейчас повелевает?

Вдруг напряжение растаяло, и Дир почувствовал, что снова может свободно двигаться.

— Ты слышал… глас богов? — срывающимся шепотом спросил волох жреца.

— И… ты его воспринял?! — удивился Бастарн.

— Да! — изумленно ответил Дир.

— Это наше Белое Братство, которое пытается нас спасти от черных бурь.

— А кто же они?! Почему они невидимы? — не унимался Дир. — И ты часто внимаешь им?

— Да, я постоянно слушаю их волю и стараюсь, как могу, довести ее до сознания Аскольда, но мне это не всегда удается, — признался Бастарн, с горечью глядя на Дира.

Дир сел на землю. Все, что прозвучало из уст верховного жреца, было настолько непонятным и чужеродным, что у Дира зашумело в голове. Он схватился за виски и покачал головой.

— Я знал, что тебе это трудно будет понять, Дир, но ты очень хотел узнать правду! А к ней люди будут еще не скоро готовы! — с сожалением проговорил Бастарн и, подняв обе руки с широко растопыренными пальцами над головой волоха, проделал несколько круговых жестов.

Дир отпустил виски, звон в ушах прекратился, и почему-то появилась необыкновенная легкость и чистота.

— Я думал, что не вынесу этой боли! — пробормотал Дир, не веря еще тому, что такая острая боль так быстро прошла.

Бастарн промолчал.

Но Дир всей душой стремился продолжить разговор с верховным жрецом:

— Скажи, Бастарн, если Белые Братья выполняют волю единого могучего Бога, то… не его ли за самого главного бога и принимают иудеи?

— Ты хочешь знать, какой народ ближе всех находится к истине через свою веру?

— Да! — горячо сознался Дир.

Бастарн внимательно оглядел рыжеволосого сподвижника Аскольда:

— Я тебе, Дир, скажу одно: тот народ ближе всех находится к истине, кто меньше всего себе врет! — жестко проговорил Бастарн. — Я доволен тем, что именно ты находишься рядом с Аскольдом, хотя и знаю, что влиять на него очень трудно… Но это меня все же немного обнадеживает.

Дир, однако, выслушав жреца, отрицательно покачал головой и откровенно заметил:

— Напрасно, Бастарн! Как только я вспоминаю о своих мольбах перед Аскольдом в Царьграде, сразу краснею словно маков цвет! Я же ни в чем не смог ему помешать! — горько воскликнул он и низко опустил голову.

— Поведай-ка мне об этом! — живо потребовал Бастарн, радуясь, что наконец-то можно перейти к тому разговору, ради которого он увел Дира на Берестовые холмы Борисфена. Жрец устроился возле волоха, ласково тронул его за плечо и приготовился слушать.

И Дир, не таясь, рассказал жрецу все о том грозном походе Аскольда на греков, который поверг в ужас правителей Византии и весь народ, защищать который, как правильно рассчитал тогда Аскольд, было некому. Действительно, царь Михаил III со своим войском был в Каппадокии, где горели его владения от рук павликиан. А флот во главе с Вардой уплыл сражаться с пиратами, которые грозились отобрать у Византии прекрасные средиземноморские острова, и находился у Сицилии, где с всесильным Вардой, константинопольским временщиком, Василий Македонянин задумал расправу, ибо влияние Варды на Михаила III представлялось всем настолько пагубным, что необходимо было положить этому конец. Да, открытая Византия не случайно казалась Аскольду легкой добычей, а Константинополь незащищенным, и киевский князь, зная это, коварно напал на великую столицу мира.

У Дира и сейчас, спустя годы, все еще дрожали руки и захватывало дух от необычайной дерзости Аскольда. Как он умел добывать нужные вести! Даже Дир не знал, каких людей снаряжал Аскольд в разведывательно-торговые походы и где добывали для киевского правителя необходимые сведения!

— Не доверял он мне?! Может быть! Я не люблю далекие походы, да и наши жены должны были вот-вот родить. Да! Наши сыновья — ровесники тому походу! — Дир улыбнулся, затем задумчиво произнес: — Сын растет почти без отца! Мамки-няньки, бирюльки-свистульки, одни юбки вокруг будущего воина — срам!.. Молоды мы были… Начинали с освобождения Игнатия на Теревинфе, доставления его в Царьград и ограбления храма-казначея, созерцали красоты Царьграда и предавались бесчисленным грабежам столицы, а потом было соглашение между Фотием и Аскольдом.

Дир свесил рыжеволосую голову и прошептал:

— Я стал почти рабом Аскольда, когда он освободил Игнатия, но время шло, и добро исчезало. Помню, я так просил его, когда мы стояли на стене Царьграда и смотрели на его волшебную красоту, чтобы ратники не разрушали ни храмов, ни дворцов, но дружина была одурманена, увидев, сколько прекрасных изделий везде и нет стражи! Мы пять дней, да, Бастарн, и я вместе со всеми, грабили город, пока не поняли, что наши струги могут не выдержать, ведь путь не близок! Аскольд охрип, пытаясь вразумить воевод, а те — дружину. Что творилось с их глазами и душами! То была картина настоящего безумства корысти! Но накануне отплытия домой вдруг к нашей ладье причалила маленькая лодчонка, в которой были люди Фотия. Они спросили, может ли Аскольд встретиться с патриархом. Аскольд долго не мог понять, в чем дело, спрашивал, где Игнатий, с каким патриархом будет встреча, хотел даже убить сотников, но я удержал его. Когда до разумения Аскольда дошло, что с ним хотят заключить ряд, он долго молчал, а затем согласился. А через некоторое время состоялось то, что называется соглашением, но я уверен, что Аскольд заключал его в состоянии помрачения разума. У него как-то странно блестели глаза, голос срывался, было видно, что князя лихорадит. Но осанка и весь вид Аскольда в ту ночь были, пожалуй, как у сказочного витязя. Да, было видно, что он своим финским убором на какое-то время запечатал уста самому патриарху Царьграда. Ну да это надо было видеть! — восхищенно проговорил Дир. — К нашей ладье прикрепили помост, предварительно убрали лишних людей и оставили только стражу. Когда на помосте появился в священном белоснежном одеянии патриарх Константинополя, у нас с Аскольдом захватило дух. Его узкое, измученное лицо, темные круги под глазами говорили о пережитых страданиях, а мановения изнеженных белых рук, державших метелочку и чашу со святой водой, с помощью которых он пытался освятить нашу ладью, как место переговоров, и нас, как соучастников ряда, не скрывали силу его презрения к нам, как к варварам. Следом за патриархом, в одежде простолюдина на помосте появился еще один человек, которого Аскольд грубо схватил, и если бы не защита со стороны патриарха, то неизвестно, чем бы все закончилось. Это был царь Михаил. Надо отметить, что патриарх хорошо знает наш язык. Вот только не знаю, понимал ли нас Михаил, — глухо продолжал исповедоваться Дир. — Царь был тоже бледен, его красивое несчастное лицо невольно вызвало сочувствие в моей душе. Аскольд же, напротив, смотрел на царя враждебно. Вид царя был таким отрешенным и горестным, что, казалось, иногда он смотрел сквозь нас. А Аскольд возмутился: царь здесь, стало быть, и катафрактарии вернулись! Не устроить ли доблестный бой двух конниц!

Михаил лишь опустил голову и обреченно махнул рукой Фотию.

Тогда патриарх выложил на табурет большой лист пергамента и зачитал из него несколько строк. Помню, он просил немедленно оставить бухту, отплыть к себе. В Киеве мы должны были разрешать христианским проповедникам вести беседы со всеми людьми города, а в Константинополе дозволялось нашим людям беспошлинно торговать.

— Это все?! — вскричал возмущенный Аскольд и чуть не разорвал пергамент.

Фотий спохватился и стал читать дальше:

— «Обязуемся со своей стороны ежегодно, по осени, платить киевскому князю Аскольду дань, кою вручать будет особое посольство, снаряженное под строгим надзором царя Михаила Третьего и патриарха Византии Фотия».

— Дождешься от вас дани! — проворчал тогда в ответ Аскольд и как в воду глядел, — проговорил Дир и посмотрел на жреца.

— И после этого вы отплыли домой? — осторожно спросил Бастарн, внимательно слушавший Дира.

— Не сразу, — улыбнулся Дир. — Фотий вручил Аскольду дорогие дары: паволоки, золото, серебро, драгоценные ткани и, заручившись словом Аскольда, что наутро нас не будет, перекрестил нас на прощанье, помог царю преодолеть помост и перебраться на свой корабль.

— А обряд, обряд крещения… вы приняли? — пытливо спросил жрец, глядя Диру в глаза.

— А где его было принимать? — засмеялся Дир. — В нашей ладье? Нет, обряда не было. Если взмах руки патриарха считать обрядом, то… — Дир развел руками. — Как хочешь понимай, верховный жрец, но я себя крещеным не считаю, — искренне признался он.

— А в условиях договора было сказано, что отныне вы оба обязуетесь исповедовать новую веру?

— Нет, — твердо ответил Дир. — Такого не припомню. Да и не должно! Они же пришли уговорить нас уйти от города, и нам же условия ставят! Аскольд бы тогда точно приказал убить их! Ведь не мы к ним с поклоном пришли, — рассуждал Дир, пытаясь вспомнить все подробности встречи с Фотием и Михаилом.

— А у вас остался этот пергамент? — с острым интересом спросил Бастарн.

— Не ведаю. Я ведь по-гречески не понимаю…

— Вот уже год, как Фотий разослал во все христианские государства свое «Окружное послание», в котором говорится о том, что Аскольд не только добровольно променял нечестивое язычество на православное христианство, но и является подданным Византии!

Дир вскочил.

— Этого не может быть! — закричал он, но в следующее мгновение осекся и, мучительно застонав от бессилия и сознания собственной глупости, тихо пробормотал: — Этого не было… этих слов не зачитывал нам Фотий!..

Бастарн успокаивающе похлопал Дира по спине и грустно проговорил:

— Греки всегда умело используют слабость своих врагов себе на благо… Расскажи-ка мне лучше, Дир, как вы отплыли. Ты хорошо все помнишь?

— Отплыли мы не как обещали, утром, а пополудни. Аскольд всю ночь разглядывал дары греков, все искал в них яд или змею, но к утру сморился и до обеда проспал. Потом он вызвал воевод, но не досчитались мы Гельма, куда он пропал, так и не выяснили, ждать не стали, как раз в это время наш ветер подул, ну мы и тронулись. Спокойно отплыли из бухты, немножко непогода разыгралась вслед, но она не досадила нам, — вяло доложил Дир жрецу» вопросительно посмотрел на него.

— Значит, буря вас не задела, — бесстрастным тоном проговорил Бастарн и внимательно посмотрел на Дира.

— А… была буря? — удивился Дир.

— Фотий всем священникам христианских государств сообщил, что ему пришлось молить помощи у Богородицы и во Влахернском соборе был произведен всеобщий молебен, после чего опустили в воды Босфора ризницу Христа, которую якобы узрел Бог и якобы нагнал на врага бурю.

Дир ухмыльнулся.

— Меня интересует, какова доля правды в изложении Фотия, — хмуро проговорил Бастарн и, вставая, добавил: — Чую, что правды в его сочинении очень мало.

— Мало?! — возмущенно переспросил Дир.

— Мало, но есть, — твердо изрек жрец. — И ты нынче убедил меня в этом, правдиво поведав о дикости и разбое, которые учинила дружина Аскольда… Хотя, подожди! — в раздумье остановился жрец. — Там, в «Послании», сказано, что Аскольд в город не вошел!

Дир удивился:

— А где мы столько добра набрали, что третье лето не бедствуем?

— Ясно, что Фотий не мог христианским государствам доложить, что какая-то языческая воинская сила перехитрила его и вошла в город, который охраняется не столько стратиотами да двумя линиями древних стен, сколько божественной силой Христа!

— А дань?! — возмутился Дир.

— Ну, дани вы, друга, не дождетесь, — пророчески заявил Бастарн и, взглянув на небо, весело посоветовал: — Идем скорей, не то ворота замкнут и стражники не впустят нас в город.

 

Глава 5. Ветка смоковницы

За окном уже смеркалось, и вместе с темнотой в гридню киевского князя проникло что-то еще, тяжелое, мрачное, чего не хотел принимать князь и с яростью гнал прочь. Стало неуютно, холодно… Один! Разогнал всех, дозволил всем трапезничать без него, а теперь вот сидит и тревожные думы разгоняет в разные стороны! Аскольд хмуро ткнулся лбом в холодное стекло, пытаясь остудить злобу, еще клокочущую внутри из-за вести о «Послании» Фотия, и неожиданно для себя решил опробовать совет верховного жреца. Вначале он просто мысленно вопрошал Небо: «Кто является причиной моей тревоги: Фотий? «Послание»? Бастарн? Дир?» Некоторое время напряженная тишина странным гулом отдавалась в ушах Аскольда, давила и терзала его беспокойную душу, но, приказав себе проявить терпение, немного погодя он вдруг ощутил ясный ответ: «Нет». Аскольд недоуменно покрутил черноволосой головой, затем вновь спросил: «Исидор? Софроний?..» — но, снова получив ответ «Нет», остолбенел. Боясь глубоко дышать, он решился предположить: «Сын?» — и, когда получил ответ «Нет», только тогда и выдохнул. Но после этого испытания задать простой и легкий вопрос: «Экийя?» — для Аскольда оказалось нестерпимой мукой. Экийя — это основа его жизни! Все, что делает он в своей жизни, освящено ею.

Да с ней ничего и не может случиться! Кругом стража, няньки, столько догляда! Но почему так похолодели руки и в висках стучит так, будто кровь наружу рвется, а ноги словно прикованы к бревнам, которыми аккуратно выложен пол в гридне киевского правителя? Аскольд задержал дыхание, закрыл глаза, еле выдавил: «Экийя?» И через мгновение он всем существом воспринял ответ: «Да!»

Аскольд ошарашенно прошептал несколько раз это не подлежащее сомнению «да» и не мог сдвинуться с места.

Потом он бросился из гридни так, будто кто-то гнался за ним, и метнулся в ту сторону, где располагалась маленькая душная клеть. Там стояла жесткая, деревянная, но широкая, покрытая мехами кровать, предмет особого почитания киевского правителя. Обычно, распахивая дверь в эту выложенную ореховым деревом клеть, где все пахло цветами, Экийей и любовью, Аскольд немного хмелел и волновался.

Сейчас Аскольда привела сюда одна тревога, и князь влетел как стрела, несущая всему смерть.

Густой сумрак обволакивал углы комнаты, и таинственно шуршали маленькие пучки сушеной ароматной травы, от запаха которой всегда по-особому кружилась голова князя.

Маленький столик с незажженной свечой словно нерешительно шагнул навстречу князю и жалобно поведал ему об отсутствии хозяйки.

Аскольд ринулся к одру и провел рукой по меховому покрывалу. Стремительно-жадный и вместе с тем беспокойно-озабоченный жест увенчался успехом: рука наткнулась на довольно большую ветку с длинными, тонкими, почти острыми листьями и маленькими, едва раскрывшими лепестки соцветиями. Аскольд глубоко вздохнул, сел на постель и улыбнулся. «Она здесь! Она была здесь, но не дождалась меня и куда-то ушла!.. Что это за ветка? Какой аромат от нее!.. Аромат моей Экийи!» — с радостью подумал Аскольд и, прижав ветку к груди, расслабленно прилег на одр…

— Княгиня, иди спать, — шепотом позвала нянька Экийю, когда Аскольдович, распластавшись на кроватке, заснул крепким сном.

— Иду, — отозвалась Экийя, видя, что и нянька устала, и сын действительно уснул так, что вряд ли проснется, а если и проснется, то для чего же нянька спит в детской клети? Экийя медленно отошла от одра, на котором широко раскинула ручонки ее ненаглядная отрада, трехлетний сын, и тихо подошла к няньке.

— Ежели что, разбуди, — предупредила она старуху и ласково дотронулась до ее плеча.

— Да будет тебе, княгиня, хмурые думы нагонять, — устало проговорила нянька и вдруг с лукавинкой в голосе добавила: — Иди-ка ты к своему лелюшке, не чает, наверное, бедовый, когда ты с ним ляжешь!

— Наверное! — вздохнула Экийя и не двинулась с места.

— Да ты что, княгиня? — забеспокоилась нянька. — Али что в душе треснуло?

— Не знаю, — прошептала Экийя и, чуть помедлив, вдруг спросила: — А ты одного любила или еще кого-нибудь?

Нянька встала, взяла Экийю за локоток и легонько сжала.

— Любить можно только одного, дочка. Блудничают со многими. А блуд — дело безотрадное, богами запретное! — как можно ласковее проговорила нянька и, немного помолчав, спросила: — А ты мать свою попытай. Ужели от дочери она мудрость вашего народа скроет?

— Не скроет, — грустно ответила Экийя и, пожав плечами, рассеянно поведала: — Моя мать очень мало любила… Отец был жесток… Имел наложниц… а она болела за него…

— Вон что! — участливо протянула полянка, кутаясь в убрус. — Да ведь наложницы-то не всегда зло таят в себе.

Экийя села на табурет.

— То было давно, годов тридцать вспять. Тогда во Киеве был правитель лихой, князь Бравалин. Как и твой, все на греков ходил. Люди баяли, ряд с ними сторговал, но греки, как и твоего, чую, обманули. Так вот однажды он дюже лихо сходил на греков и нас, сирот, после пира доброго забрал к себе.

— Сирот?! — переспросила Экийя.

— Да, отцы наши с ним на греков пошли, а надобе не вернулися: частью были побиты греками, частью во море покой нашли, знать, лихую медовуху не ко времени отпотчевали, — объяснила нянька, вздохнув.

— Понятно! — воскликнула Экийя. — А дальше?

— А дальше что? Собрал нас Бравалин соколиноокий, чернобровый, обнял, дары да одежды раздал и говорит: пока женихов у вас нет, я вас жить к себе заберу. И забрал! Надо же нас было от лихих кочевников защищать!

— И… не трогал? — недоверчиво спросила Экийя.

— Как же не трогал! Трогал! — откровенно сказала нянька и словоохотливо поведала: — Бывало, придет к нам в девичью и начнет рассказывать разные сказы, смеркаться станет, он свечу не дает зажигать, какую-нибудь податливую девку выберет, та, глядишь, и не выдержит, уйдет с ним на ночлег, а то и при нас сотворит, что захочет, не больно считался с нашими душами. Так вот и жили, пока не женился.

— Любил жену-то? — пытала Экийя.

— Кто его знает, умел ли он любить! — задумчиво ответила нянька и съежилась. — Только после ее родов дошла очередь и до меня, — глухо проговорила она.

«Так вон оно как бывает!» — со странным очарованием в душе подумала Экийя и по-новому взглянула в лицо няньке, которое теперь и не выглядело старым, а светилось молодым блеском в глазах и, видимо, добрыми воспоминаниями.

— Нет… Не дал нам Радогост любви, а почему — не знаю. Люди говорят, что любовь по улыбке проверяют… Ой, княгиня свет, заговорила я тебя… Аскольд твой закручинится, коль узнает, что ты на меня красный вечер потратила!

— Не закручинится, — улыбнулась Экийя, пытаясь понять все, что вдруг возникло в ее душе после взгляда голубоглазого проповедника. «Что сказала нянька? По улыбке проверяют любовь? А глаза? Нет… тут самое сокровенное глаза говорят… Что-то в них вспыхивает, словно какой-то бог ненароком высвечивает заповедный уголок души и призывает человека, его разум, сразиться с силой огня этого. А разум любопытен! Он хочет знать, на что способен огонь этого заповедного уголка души, где зарождается новая, мощная сила! Однажды мой разум уже отведал этой силы, и я познала Аскольда…» — Экийя улыбнулась, вспомнив и страх, и силу любопытства, и страсть, которую пробудил в ней Аскольд своим восторгом перед ее красотой… Аскольд и ныне с ней все такой же: нетерпеливый, безудержный, ласковый зверь… Зверь, который будит в ней только страсть, а вот любовь пока неведома Экийе. Мать говорила, ежели спать с ним можешь, значит, любишь… Но сердце Экийи не трепетало от улыбки Аскольда! Она знала силу его рук, мощный торс, блаженство, исходящее от прикосновения их тел, но любовь?! О неблагодарная! Боги послали тебе в мужья одного из самых лучших! Простите меня, Радогост и Святовит! Храни, Перун, Аскольда во всех его походах и делах!.. Ведь он отец моего ребенка! Вот любовь к ребенку — сильна и понятна. Ненаглядный мой сыночек!..

Экийя расцвела в материнской улыбке и вдруг вспомнила, что ветка смоковницы, которую она сорвала для… да-да, выговори смелее, Экийя, для кого ты ее нынче сорвала! Экийя сникла, поняв, что себе врать бесполезно.

Экийя долго и мучительно размышляла, но ничего придумать не смогла. Лишнего ложа в детской клети не было, а выгнать няньку ночью ко дворовым слугам и лечь на ее постель — великий грех, который не простил бы ей даже Радогост. «На чужой постели спать никогда нельзя. Лучше на земле, на сене, в норе дикого зверя, но не на чужой постели, да еще старой няньки! Все болезни старого человека перейдут к тебе!» — мгновенно вспомнила Экийя завет своей бабки и тяжело вздохнула. Уставшая, она придвинула табурет к детской постели и, облокотившись на нее, положила на руки голову и закрыла глаза. Как по мановению крыла волшебной птицы, перед взором Экийи всплыл образ голубоглазого, чернобрового проповедника, который снова страстно поцеловал край подола ее платья. Как он посмел это сделать, дерзкий христианин!

Экийе до сих пор казалось, что ее тело дрожит от невысказанной, недочувствованной истомы. Она не могла сейчас принадлежать Аскольду! Экийя почувствовала, что рукава платья намокли. Она не успела вытереть слезы с лица, как услышала:

— Экийя, княгинюшка, сюда идут! — Нянька обеспокоенно заглянула в лицо своей хозяйки.

Экийя вздрогнула и окаменела.

— Это Аскольд, — прошептала она и не ошиблась.

— Что с моей ласточкой, что с моей лелюшкой случилось? — тихо пропел Аскольд, когда увидел склонившуюся над детской колыбелью жену, и сердце его выдало резкий, но жаркий толчок:

— Сынок, что ль, приболел? — осторожно спросил он, кладя свои горячие руки на прекрасные плечи жены.

Экийя приняла тяжесть его рук и поникла. Томное тепло, распространяясь по коже, мышцам и крови, охватило ее всю огнем, и Экийя затрепетала. «Нет, я, наверное, никогда не откажусь от тебя, Аскольд», — обреченно подумала она и уже наперед знала, какой будет эта ночь.

Аскольд, краем глаза взглянув на разметавшегося и крепко спящего сына, понял, что никакая болезнь его наследнику нынче не угрожает, а ненаглядная Экийя уже отошла от дневной, чистой, звонкой жизни и готова раскрыть крылья для полночных утех с мужем. Вот она, нежная, мягкая, сдерживающая дыхание и желание, прильнула к нему, и он почувствовал себя огромным, огненным витязем, воспарившим к небесам, чтобы поведать Радогосту о своем счастье и поклониться ему за эту божественную радость.

Аскольд взял Экийю на руки и, целуя, понес возлюбленную на их ложе любви…

Все было не как всегда, а отчаяннее и почему-то хуже. Где хуже, в какой момент было хуже, Аскольд не знал, но он учуял в жажде обладания Экийей вдруг свою настороженность.

— Экийя, — окликнул он жену хриплым от затаенного волнения голосом. — Ежели меня убьют в этом походе на Царьград, ты сожжешь себя в честь моей смерти? — спросил он, не сумев совладать с удушающим волнением.

Нет, сейчас он боялся не за себя, а за Экийю и знал, что чем дольше она смолчит в ответ, тем охотнее он оправдает любое ее отступничество.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?

У Аскольда зазвенело в ушах от ее чарующего голоса. Он вдохнул запах ее тела, смешанный с ароматом измельченных листьев смоковницы, взял упругие груди в свои огромные теплые ладони и быстро раздвинул ее ноги.

— Потому что Бастарн отвернулся от меня, и я не знаю, что меня ждет впереди, — засмеялся Аскольд, пытаясь все обратить в шутку. Экийе достаточно было услышать имя жреца, чтобы мгновенно вспомнить имя голубоглазого христианина. Она слегка отодвинулась от Аскольда, но сразу же передумала.

— Если тебе очень надо, чтобы я была с тобой, то я сделаю все, что ты захочешь, — прошептала она на ухо Аскольду, прильнув к нему всем телом. «Он желанен мне, — неожиданно подумала она, горячо лаская мужа. — И никакого христианина я к себе больше близко не подпущу», — решила она и вновь подчинилась порыву Аскольда.

 

Глава 6. Дни Рюрикова городища

Дул тот сыроватый, северный весенний ветер, который загоняет людей в дома, заставляет их в очередной раз оживлять огонь в очагах, тесно прижавшись друг к другу сидеть возле него и, глядя на затейливую игру пламени в печи, внимательно слушать какую-нибудь песню о веселом госте купце-удальце или легенды о жизни и подвигах своих предков.

Олаф, высокий, статный, с могучими плечами и красивым норманнским лицом, обрамленным окладистой, местами уже посеребренной бородой, тревожно глядел в лица людей, окружавших его не только здесь, в гридне его нового дома, но везде, где бы ни приходилось бывать молодому преемнику центральной княжеской власти Северного союза словенских племен. Чаще всего, правда, Олафу приходилось бывать только на левом берегу Волхова, который завершал знаменитый Людин мыс, властно возвышавшийся удалой кручей над Ильменем — озером, из которого вытекает мутноводный Волхов. Рюрик когда-то облюбовал этот мыс для заселения варягами-русичами и постройки своего городища. Теперь это место жители Новгорода называют Рюриковым городищем и заходят сюда редко, ежели не сказать, что вообще не заходят. Настораживает это Олафа, как преемника Рюрика, как опекуна наследника малолетнего Ингваря, как зятя безвременно умершего великого князя и как родного брата его жены, красавицы Эфанды, ныне, наверное, снова обретшей своего мужа на небесах. Именно для этой цели и был сожжен дом, в котором раньше здесь жили Рюрик с Эфандой, чтобы теперь, когда оба перешли в мир другой жизни, они смогли снова жить в нем на небесах, ибо верил Олаф, как и все русичи, что жизнь на земле — это только начало длинной жизни людей на небе.

Но если жизнь Рюрика проходит уже там, на небесах, то для Олафа, как нагадали ему кудесники по его лбу да по стопам ног, это в далеком будущем. А думать сейчас надо о том, что следует делать уже завтра утром и даже сейчас. Новый дом вот построили. Дом, в котором будут жить не только Олаф с женою, дочерью Рюрика, но и ее брат, сын Рюрика, Ингварь, со своими няньками, и лучшие дружинники Олафа, что были с ним на Ладоге, после того как из ладожской крепости Рюрик пошел войной на новгородского смутьяна — князя Вадима и, убив его, сделал Новгород своим владением.

Олаф вспомнил первые годы тяжелой жизни варягов-русичей в земле ильменских словен и снова глубоко вздохнул. Сколько дорогих людей унесла распря между Вадимом и Рюриком!.. Убиты Триар и Сигур, которых словене почему-то называют до сих пор по-своему — Трувор и Синеус. Погибли в кровавой бойне их жены и дети. Сгинули в этой сече и драгоценные изделия — метательные машины. Никто теперь ни в одной из больших или малых дружин не знает, как и подступиться к изготовлению хитроумных приспособлений, с помощью которых Рюрик когда-то побил войска трех германских королей, за что и был впоследствии изгнан с земли своих предков. Не хотел он, да и не думал, что его народ и его воинство превратятся на земле родственных племен в изгоев. Ведь не по своей злой воле появились они здесь! Ох, Гостомысл, Гостомысл! «Низкий поклон» тебе за твое деяние в промысле ратных дел среди своих племен! Ну да грех поминать лихим словом покойников, Святовит покарает! Олаф еще раз вздохнул, вспомнив смерть Гостомысла тогда, когда уже, казалось, смирились все родовитые потомки вождей славянских племен, да и сами вожди не роптали на варязей, видя, что «срама на свою голову они имати не хотят, ну, а коли тако, то и должно бысть все тако же, яко было и при Гостомысле». Ну что ж, «бысть» так «бысть», и слава Святовиту! Но не мог не видеть Рюрик, как уехал в сердцах из Новгорода во Псков сын Гостомысла, Власко, и ежели не собрал там войско против варягов, то только потому, что ведал о быстрой смерти любимой жены Рюрика — Эфаиды, после кончины которой и сам Рюрик был не жилец на этой земле.

Олаф еще раз оглядел своих дружинников, тесным кругом сидящих вокруг очага и греющихся у огня, и едва не спросил, не ведает ли кто чего о Власке Гостомысловом. Не затевает ли знатный Словении Вадимову смуту продолжить? Время-то уж больно подходящее для распри: Рюрик умер, дружина в Новгороде не велика, ее и попытать можно, ну а малые дружины сидят далеко и не сразу на помощь придут! Олаф посмотрел на Стемира, Свенельда, своих самых надежных, еще рарожских друзей, затем перевел взгляд на мудрого Дагара, меченосца правой руки еще у Рюрика, затем на Кьята, меченосца левой руки дружины Рюрика, и почувствовал, что сейчас их души заняты поисками новых путей сближения со словенами, понял их правоту. Они больше знали новгородцев и недавно, обходя торговые лавки на Плотницком конце Словенского холма, выглядели там дивного сказителя и привели его в новую гридню.

Сказитель был одет в длиннополую льняную рубаху, подпоясанную узорным поясом, широкие полотняные штаны темно-коричневого цвета, но обут сказитель был, как воин, в хорошие кожаные сапоги, и это насторожило Олафа. «Уж не от Власко ли это лазутчик, который и сказ умеет вести, и ухо с глазом востро держать не откажется. Такие ой-ей как хитры, все сумеют высмотреть! Ну, что ж, славный сказитель, говори, я послушаю, о чем ты легенды ведать нам будешь и какому уму-разуму учить пришел». Олаф еще раз посмотрел на благообразный лик славянского сказителя и не мог больше противиться самому себе. Уж больно душевная речь лилась из уст рассказчика. Уж больно метко она в цель попадала, и Олаф приглушил тоскливое страдание своей души и стал слушать вместе со всеми то, чему не внимать было нельзя…

— Долго жили в тех местах два молодых брата — Словен и Рус, но вот с озера Спящих Островов подула Яга на них злым ветром, наступило лихое для братьев время, и пришлось им вместе со своими приближенными искать себе новое отечество, — вещал между тем сказитель, и Олаф еще раз убедился, что этот пришелец не просто так появился в Рюриковом городище. Князь отыскал в группе сидящих на скамье гостей лицо постаревшего Бэрина, пристально посмотрел на него, указав потом кивком на длиннобородого сказителя, и дал понять, что надо быть с этим словенином особенно бдительным.

— Двигались братья наугад, — продолжал сказитель, — а получалось, что шли на север, неизвестный им доселе. Дошли они до озера и дали имя ему Мойско. А из озера того вытекала река Мутная. Пришельцы сели на бережку и стали гадать. Гадание предсказало им, что следует остановиться на жительство здесь. Водичка сквозь камушки не стекала совсем, так они и поняли, что и им далее хода нетути, — бесхитростно объяснял сказитель и ясными голубыми глазами глядел на своих благих слушателей. — У истока реки братья с людьми своими поставили град и поселились в нем. Озеро они переименовали в честь дочери Словена в Ильмень, а реку по имени сына Словена назвали Волхов.

Варяги-русичи зашевелились, загудели, удивляясь вести, но перебивать рассказчика не стали. Сказитель же не настаивал на тишине, никого не замолчал, всем дал душу излить, а затем спокойно продолжил:

— Ту реку, что впадает в озеро Ильмень, братья назвали Шелонью, ибо так звали жену Словена. А Волховец был назван по имени меньшого сына Словена. Но не долго братья жили вместе, — в полнейшей тишине ведал дальше сказитель и был доволен собой: легенда лилась сама собой. «Видно, варязе душу открытую имеют, коли так чужой легенде внимают», — подумал бравый словенин и продолжал: — Вскоре обзавелся семьей Рус и поместился у соляного колодца, где и основал себе город и дал ему имя свое. Так и нынче город Руса животом богат и яко льняной цветок цветет. Якие словеночки там обитают, да яким мудрым плотницам улыбаются, да сыновей все по осени рожают! — засмеялся сказитель, но быстро улыбку смел с лица и, сделавшись грустным, далее поведал легенду о Словене и Русе.

— Возле города Руса две реки текут. Рус одной дал имя… своей жены — Парусья, а другой — имя своей сестры, Полнеть. Много лет жили братья, распространив свои владения до моря Великого, покрытого льдами, — продолжал сказитель и увидел в ответ настороженные лица своих слушателей. — Но вот снова Яга вспомнила о двух великих братьях, нагнала, хитрая, моровую язву на Приильменский край, и… разбежались жители, опустели города Словенск и Руса, — тяжело выдохнул сказитель, и слушатели угнетенно промолчали в ответ на это предупреждение.

— Но жизнь… она снова пахтает жизнь, — мудро изрек сказитель и завершил свой рассказ: — Прошли долгие годы. Люди забыли про мор и, услышав про землю своих предков, отправились снова к ней. Они взяли новые кустарники и деревья с собой, семена ржи и овощей, прихватили животных, дающих мясо, молоко и шерсть, и даже новых пчел и шмелей с собой привезли и оздоровили забытую землю! Здесь, на правом берегу Волхова, есть холм, который и поныне зовется Словенским, ведаете ли вы, русичи, об этом? — спросил сказитель.

— Ведать-то ведаем, — глухо за всех ответил Бэрин, как самый старший в окружении Олафа и все еще верховный жрец Новгорода, — но… мы думали, что Словенский холм был впервые застроен и заселен только Гостомыслом. Мы его так и зовем про себя — Гостомыслово городище.

— Нет, — протянул сказитель. — Гостомысл сюда пришел тогда, когда уже тут корни пустили Неревский конец и Гончарный край, то бишь Людин край, где ваш мыс и начинается. Гостомысл только расширил Плотницкий край да торговые ряды на берегу Волхова, а тут и вы прибыли, — вздохнул он и исподлобья глянул сначала на верховного жреца варязей, а затем на преемника Рюрика, Олафа.

— Что-то ты, былинник, нынче много вздыхаешь, али от печки жарко, али от того дела, которое задумал? — медленно растягивая слова, проговорил Бэрин, но знал, что своим вопросом не мог сильно испугать лазутчика. Он зорко смотрел за повадками сказителя и не обнаружил пока ничего из того, что напомнило бы ему характер поведения давнишних слебников Вадима. Но ведь и Власко — не Вадим! Вадим был князь Новгорода, храбрый воин, но очень ревностный хранитель своей единоличной власти! А Власко — сын гражданского, всенародно избранного правителя всего Северного объединения словен, хитрейшего посадника Новгорода и мудрейшего человека и отца! Неужели и он не выдержит, ударится в распрю и станет очередным зачинателем родственного кровопролития?! Подумал бы горячий, великолепный богатырь о сестре своей! Ведь красавица Гостомыслица замужем за варягом, живет с Гюрги здесь, в Рюриковом городище! Неужели ты, брат Власко, станешь убивать мужа своей единственной сестры?

— Вы, верно, думу держите, что я посланник Власко? — не выдержал сказитель долгого молчания Олафа и Бэрина.

Варяги молчали. «Ты искал нас, — говорил их вид. — Мы впустили тебя в Рюриково городище. Теперь ты все ведаешь, так дело за твоей душой! Раскройся до конца! Глаголь!»

Сказитель понял суть молчаливого призыва русичей и, снова тяжело вздохнув, проговорил:

— Я же молвил вам, что издавна сии места начали обживать два брата, от которых пошли два родственных народа: словене и русичи. Так чего нам делить нонче, коли в лесах всякой живности и снеди хватит на всех, а рыбы столько, что хоть объедайся! Я баю о том, что сторониться нас не следует, а коли нужда будет в ратниках, так крепких молодцев у нас тоже хватает!..

— И эти песни слыхивали, — прервал бравую речь сказителя Бэрин и резко напомнил: — Но только конец у них был печальный: к более резвому князю сбежали ваши ратники. Дюже пограбить греков захотелось!

— Ну… так и ваши из того же теста спахтаны, — не растерялся сказитель.

— Чего ты хочешь от нас? — не выдержал Олаф и встал со своей скамьи.

— Ого! — восхищенно заметил Словении. — Да ты под стать нашему Власко! Он ведь на посадника решил себя опробовать!..

Олаф сел. Новость была ошеломляющей. Наконец-то Власко учуял себя в новой доле. Но одно дело — быть сыном бывшего мудрого посадника, а другое дело — самому им стать. Да, Гостомысл был крепким орешком, всех зрил насквозь, умел ладить со всеми и примирил наконец кое-как словен с русичами; но не успел Гостомыслов курган покрыться зеленью, как снова в словенском воздухе завеяло строптивостью. Торговые ряды на Словенском холме обычно шумят по пятницам, а стоило на них появиться русичам, как замолкают купцы, прячут свои товары и, сославшись на горячий зов своих жен, покидают прибыльное дело. В любое другое время это послужило бы сигналом к сбору на военном городище, но Олаф, верный наказу Рюрика, приказал только усилить дозор вокруг своего поселения да почаще закрывать ворота своей крепости…

— Ну и… что он хочет от нас, как будущий посадник? — спросил Олаф сказителя, размышляя о том, что же надо будет предпринять, если вдруг Власко потребует возвращения земли. Олаф почувствовал, что у него по спине пробежал струйкой холодный пот. «Это ведь Рюрик оказался тайным сыном Гостомысла, и старик сделал все, чтобы варяг стал великим князем Северного объединения словен. Ну и былинник! Ах ты, проклятый! И зачем ты только эту весть принес? Вот она, та доля великого князя, которая сделала жизнь первого великого князя, Рюрика, короткой и тяжкой».

«Ну как, сынок, сдюжишь?» — услышал Олаф тихий голос отца и вздрогнул.

Он так хотел сейчас увидеть своего отца Верцина, вождя рарогов-русичей, живших в Рарожье. Сзади тихо подошла Рюриковна и прошептала:

— Гюрги хочет поговорить с тобой.

— Возвращайся, сказитель, к Власко, — резко заявил Олаф, встал и, чеканя каждое слово, проговорил: — Иди и скажи: Олаф менять договор Рюрика с Гостомыслом не будет! А ежели потомок Гостомысла начнет диктовать Союзному вече свое волеизъявление, то Олаф обнажит свой меч! Из этих мест нам дороги назад нет! — горячо сказал Олаф и указал сказителю на дверь гридни.

Словении, не веря, что его просто так выпускают на волю, растерянно встал со скамьи и, ничего не говоря, вышел.

Полюда ходил по своей светлице из угла в угол, отмеряя маленькими шажками то расстояние, которое должно было выдать мудрому посадникову советнику правильное решение.

«Вон Домослав, умная голова, сидит возле оконца, то на улицу глядит, то на своего давнего друга посмотрит, вздохнет тайком, но беспокойства своего не кажет, знает, что двойная тревога может толкнуть к неверному шагу, а его делать ноне никак нельзя. Как уберечь Новгород от вспышки новой распри? — думал новгородский посол и старался остудить свой пыл. — Ужели Власко не остынет, раздует в потухших угольках Вадимовой смуты свой огонь кровавой бойни с варязями? Вот они, молодые, горячие головы! Только и смотри за ними, как бы секирами не замахали друг на друга! Ну почему не живется миром молодым?! Ведь Олаф-то не Рюрик! Ну что им нынче делить? Земли — вволю, всем хватит. Леса — глаз не хватит, чтоб весь оглядеть. Рыбы, мяса — еще не одну дружину прокормим. Ну, лиходейские души, так и тянет друг другу носы расквасить! Да ладно бы друг дружке, а то ведь сколько глупых голов втянут в свою дурью кутерьму! — Полюда распоясал свою перегибу, вдохнул полной грудью воздух дубового жилья и решил: —Нет, ноне с Власко говорить без пользы. Только вреда наживешь. Вот он, Гостомыслов сын, сидит у очага и молчит. Здоровый, сильный и красивый, законнорожденный наследник всех богатств знаменитого владыки Новгорода, ныне… покойного. И Рюрик, тайный сын Гостомысла, тоже ноне покойный. Когда нет ни отца, сокрывшего свою горячую любовь к сыну и сумевшему вопреки всем невзгодам дать все же Рюрику «версты судьбы своей» и сделать тайного сына великим князем Северного объединения словен, когда нет самого тайного сына, никто и не ожидает от Власко, что именно теперь в нем забурлит мутная вода запоздалого возмездия»…

— Вовсе не запоздалого, — проворчал Власко, зная, о чем думает бывший друг и советник его покойного отца. — Я думу держу такую: незачем нам более держать чужую воинскую силу! Свою пора иметь! Своих мужиков надо ратному делу обучать! — горячо доказывал свою правоту Власко и тоже распоясал перегибу, подбитую лисьим мехом.

— Полюдушка, мы с тобой сколь клич кликали по мужикам-то нашим, не помнишь? — спросил умный, с узким лицом посол и проследил взглядом за Власко.

— Как не помнить! Все окраины изъездили, все болота обошли, все тропиночки лесные протопали! Не ведаешь ты, Власко, своих словен! Вой из наших мужиков только тогда хорошие получаются, когда враг у ворот стоит! Вот тогда наш мужик бьется со врагом, аки дракон! — горько воскликнул Полюда, обрадовавшись, что наконец-то появилась возможность предупредить будущего посадника от его лихих дел.

Власко съежился. Правда была в словах послов отчаянная, острая, она резанула гордого словенина по сердцу, как опасная секира, но надо было найти немедленно ответное слово старым, мудрым послам и советникам новгородского веча, иначе не видать Власко стола посадника.

— Наших мужиков повсеместно учить надо любви к ратному делу, — тихо и убежденно сказал он и повторил еще раз: — Учить любви к ратному делу надо! Иначе всю жизнь в дураках ходить будем! То одна рать придет нас защищать и обирать заодно, то другая, а там, глядишь, для потомства и земли словенской не останется! — угрюмо проговорил Власко, и Домослав с Полюдой почувствовали, что Гостомыслов отрок уже нынче видит себя на новгородском вече, защищающим свои думы перед всем советом свободных людей края.

— Это хорошо, сынок, что ты душой о нашей земле болеешь, — осторожно похвалил Власко Домослав, но потом беспощадно добавил: — Скажу более, дорогой Власко, что ежели на вече, как только ты выложишь свои думы всему нашему люду и тут же клич бросишь: «Кто на варязей пойдет со мной под моим началом?», то. я уверен, да, за тобой пойдут, как уже шли, и толпа соберется немалая, но успех от твоей потехи будет только на седмицу.

— Почему? — вскипел Власко. — Мы биться умеем!

— Не более трех дней и трех ночей! — отрезвляюще остановил его Полюда.

— Да полноте вам! — с негодованием закричал на послов Власко и стал доказывать свое: — Да коли словене были бы плохие бойцы, то почему все византийские цари испокон веку нанимают наши словенские роды к себе в охрану, на военную службу и даже патриархов охранять!

— Да, отдельными родами, где много мужиков, наших словен выгодно брать. Они кровно заинтересованы в победе, и брат за брата стоят насмерть в бою. Это ведают все! Но, Власко, ты посмотри на остальных словен, — призвал к разуму Домослав сына своего покойного друга. — Одни охотятся и свой промысел ни за что ни на какое дело не променяют. Другие веками сеют, пашут и уже секреты подсечного земледелия так освоили, что в межах сажают огнеупорные породы деревьев! Наши южные словенские пахари гордятся тем, что у дикого леса отняли плодородную землю для хлебушка! А ты их хочешь отторгнуть от дела, с которым они на свет родились, и вместо плуга мечтаешь всучить им в руки меч, который они и во сне-то не видели! Зачем ты хочешь загубить в них то, ради чего они на свет появились? Опомнись, ужели для того ты хочешь быть посадником нашим, чтобы мы снова видели горестные бабьи слезы? Они ведь не ширококрылые кукушки, они своих детей не в чужих гнездах растят, а своими рученьками баюкают и тетешкают. За что же ты хочешь покарать их, верный стражник огненосного Перуна? За что ты хочешь у них детей отобрать и в братский курган закопать? Ты бы, Власко, сперва сам отведал бы доли мужицкой, простой, семейной! Полюбился бы тако, чтобы корни души твоей проросли бы в животе твоей семьяницы, дитя бы своего понянчил, вот тогда бы с болью и рассуждал не только о земле своей, но круче бы всего о людях горевал! Люди-то, они, ведаю, дороже всего на свете! А то, не ровен час, землю-то сбережешь, а жить-то на ней некому будет! — горячо убеждал Домослав Власко, но тот был глух к веским доводам знаменитого новгородского посла.

Полюда, видя, что Гостомыслов сын упорно стоит на своем, решил пустить в ход ту хитрость, которая всегда могла остудить любой разгоряченный пыл.

— Чего мы с тобой стараемся, Домослав, вкладывать в ту голову ума-разума, которая в этом не нуждается! Власко известен всем нашим словенам как зело умный, добрый молодец, храбрый, сильный воин, но еще не самостоятельный хозяин, хотя и полный наследник всего отцовского состояния. Я не знаю, пойдет ли новгородский совет ради твоего желания стать посадником на отступничество от закона своего, — довольно искренне засомневался мудрый посол, смешно оттопырив полные губы, и, слегка высунув язык, досадливо причмокнул им.

Власко выпрямил спину, будто кто-то подхлестнул его к очередной атаке.

— Есть такой закон? — зло спросил он и сузил глаза. — Нельзя претендовать на звание посадника, пока ты не семьянин? — переспросил он и засмеялся.

— Да, — спокойно ответил Полюда. — И Домослав подтвердит тебе это. Правда, я не знаю, как отнесутся советники именно к твоему прошению. Ведь ты дважды спасал нашу землю от врага, ты один из самых богатых людей нашего края… Куда смотрит Радогост, Домослав? — вскричал вдруг Полюда, а его друг весело пожал в ответ плечами. — Ну неужели среди наших девиц нет той, которая бы как глянула на Власко, так бы он и обмер от счастья? Ну, где взять для него такую горлицу? Боги! Помогите нашему славному витязю! Не то страдать будет земля ильменская от холостяцкой тяжести Власкиного сердца! — причитал Полюда, и краем ока поглядывал на Гостомыслова отрока, и ждал на его лице проявления того милого, доброго выражения, которое всегда было его неотъемлемой принадлежностью.

Но Власко хмуро обдумывал весть послов и не обращал внимания на их шутки. Полюда пыхтит, даже притоптывает, пытаясь что-то донести до разума Власко, Домослав то входит, то выходит из светлицы, а Власко все сидит, пригвожденный к скамье неразрешенной проблемой, и не знает, что делать дальше. Вдруг он увидел, как послы торопливо перешептываются о чем-то, и, сдержав порыв гнева, покинул светлицу.

Полюда, давно ожидавший ухода Власко, тут же метнулся к потайной двери светлицы, вывел из-за нее сказителя, что прибыл из Рюрикова городища, и гневно приказал тому:

— Власко ни слова, ни звука о том, что Олаф пригрозил мечом. Не то не удержим мы свой люд от сечи неминуемой. Плети корзины у себя на Гончарном конце и молчи, будто язык у тебя выдрали. Все уразумел?

— Куда уж понятней! — сморщив нос от досады, проговорил в ответ Словении и, почуяв грозное веяние в посольской светлице, с понурой головой удалился.

— Власушко, братец ты мой единственный, посмотри на меня так, как бы отец родной посмотрел! — взмолилась перед могучим красавцем Гостомыслица, ныне по мужу звавшаяся Гюргиной.

Власко, сжав руки, стоял у окна в своем просторном доме, что отовсюду был виден, ибо венчал собой Словенский холм. Наследник Гостомысла хмуро смотрел на бревенчатую улицу за окном и, любя всем сердцем свою красавицу сестрицу, приложил недюжинные усилия, чтобы не обнять ее и не погоревать вместе с ней по умершему отцу-батюшке. Так хотелось побыть с умницей-сестрицей, что славилась добрым словом, веселым глазом да ласковой душой! Так хотелось по-братски спросить ее: «Как ты живешь, милая? Нет ли нужды в моей помощи? Сказывают, ты дитя по весне должна родить! Гюрги, славный варяжский секироносец, знатный Рюриков полководец, отцом станет! Еще крепче сроднятся наши родственные племена!..» Но нет этих слов на устах у Власко… «По родной земле чужая нога ступает. Сейчас пока Мирно ходит и душу народную не присиливает. А время пройдет, и не будет конца-краю погибели словенской воли! Все вырвут с корнем, все вытопчут, все в пепел и стынь превратят. Все светлое в черное вымажут. Все лучшее высмеют. Небо голубое покроют тучи черные. Солнце красное не проклюнется из-за сплошного ненастья. Не могу я, сестрица милая, обнять тебя и любить, яко прежде. Между нами вороги варяги стоят! И хоть не судья я им, но и не друг! И молчать не могу, и любить не могу, могу только злобу копить для защиты земли своей матушки!..»

А Гюргина, накрывшись убрусом, подошла вплотную к Власко, обняла его спину, погладила, заплакала, ткнувшись лбом в жесткую рубаху брата, и, всхлипывая, спросила:

— Ты, видно, давно плача нашего не слышал, Власушко! А нам, женщинам, ждущим своих новорожденных, Святовит плакать запретил! Ибо сердце у таких детей закаменеть может! А дети только на радость должны рождаться! Тебе бы, Власушко, тоже дитя своего иметь надо, а то ты сердце свое в булат превратишь.

Власко развернулся всем корпусом к сестре и смахнул ее нежные руки со своей широкой спины. Гюргина не отступила. Глаза загорелись той, родной, сияющей радостью, когда Власко повернулся все же к ней и посмотрел в ее васильковые очи.

— Драгоценный ты мой братец! — ласково воскликнула Гюргина и бросилась Власко на шею.

Власко дрогнул. Что-то отцовское промелькнуло вдруг в его осанке, жестах и той неуправляемой мимике лица, которую толкают к особому проявлению только узы родства и чувство безысходности. Он осторожно обнял сестру и легонько прижал к себе, но уже в следующее мгновение, почувствовав натянувшийся, неестественно большой живот, отпрянул от нее. Гюргина засмеялась.

— Ну, как я тебе? — лукаво спросила она, гордясь собой и сторожко наблюдая за настроением брата.

Власко отвел взор от фигуры сестры. Он сознательно встретил Гюргину не по обычаям своего племени, хотел раз и навсегда дать ей понять, что никакие родственные связи не остановят его. Он хочет быть посадником и он будет им! Он хочет избавить свою землю от варязей, и он сделает это светлое дело для народа своего! Ну и что же, что родная сестра замужем за варягом? Пусть варяг не думает, что это затянет разум потомка Гостомысла! У Власко своя голова хорошо бытует. И пусть Гостомыслица не стремится вить гнездо для своей варяжской семьи на земле отца их. Пусть Гюрги сам подумает, где должна пустить корни его семья… Сколько буйных дум роилось в горячей голове Власко, пока он не глянул в озорные, зовущие к милому родству глаза любимой сестрицы. «Ох, Гостомыслица-Гюргина, ну зачем ты бередишь мою душу?» — Власко почувствовал, как закололо в глазах, и, чтобы не дать сестре возможность увидеть себя поверженным, снова притянул ее к своей широкой груди и уже крепче прижал к себе.

Гостомыслица затихла. Прижалась к брату, как бывало в детстве, истосковавшись по его защите, по его мужской опеке и родной силе, которая заставляет гордиться братом, а заодно и убедиться в том, что и в его широкой, сильной груди тоже бьется горячее, Гостомыслово, сердце, которое омывается одной с ней кровью и питается одним и тем же духом, духом древнего словенского племени… спора. Вот оно, самое главное! Вот оно, то, что дубовым остовом держит в крепких сучках, как в смоляных ветках трудягу-шмелиху неожиданной сочной каплей смолы настигло, приклеило к стволу, а затем и накрыло обильным стоком исконного сока дерева; так и у нас, у словен, дух спора держит нас в своей узде и не позволяет нам жить разумом лучших словенских колен. «О, дух спора, как ты могуч и грозен! Можно ли избавиться от тебя, или ты наш вечный страж?» Как эта мысль пришла ей в голову?.. «Нет, Святовит, ты ведаешь, как горяч мой брат, и вовремя стремишься напомнить мне о корнях гордого духа наших племен! Земной поклон тебе за это…»

— Власушко, ты когда-нибудь думал о том, почему словенские племена так далеко разбросаны по белу свету и очень маленькими гнездами ведут жизнь свою? — тихо спросила Гостомыслица, не отрывая рук от широкой груди брата.

Власко почувствовал, как его дыхание пресеклось. «Да, сестрица, какое бы ты имя по своему мужу ни носила, думать ты все одно будешь по образу мысли отца своего, — нахмурился он и словно знал наперед, чем закончится их нынешний разговор. — Ладу все равно не будет, не старайся, любимая сестреночка».

Он поцеловал Гостомыслицу в лоб, слегка отстранил ее от себя, пытливо посмотрел ей в глаза и так же тихо ответил:

— Ты права. Мы от своих корней не сможем сами себя отсечь. Потому и дух спора будет вечно питать наши души. Стало быть, я нынче, как никто другой, способен выполнить волю духа нашего древнего предка, и нельзя мне в этом мешать.

Гостомыслица в ужасе отшатнулась от брата.

— Ты хочешь видеть меня горькой вдовой? — крикнула она и попыталась увидеть во взгляде брата хоть чуточку сожаления.

— Нет! — быстро ответил Власко и сжал обе руки в кулаки. — Пусть Гюрги увезет тебя куда-нибудь! — с болью посоветовал он и хотел было взять сестру за руку, но она не позволила ему это сделать.

— Куда «куда-нибудь»? — снова крикнула Гостомыслица. — Я же не шмелиха и не смогу жить в пустой мышиной норе под кочкой! Мне нужен новый дом, у меня дитя вот-вот родится! — горя гневом и обидой, плача от досады и безысходности, прокричала она, но всей душой поняла, что брат не отступится от своего намерения. Кровь Гостомысла и дух спора будут вечно обуревать его душу, и никто не способен помешать ее брату изменить свой путь к его истине. — Ты погубишь нас, — простонала она и напоследок, глядя мутным взором на Власко, глухо проговорила: — Не срамил бы ты свою молву прежнюю да память отца великого!

 

Глава 7. Норов Гостомыслова городища

Стоя на самой верхней площадке сторожевой башни, что была построена по приказу Олафа сразу же, как только глава Рюрикова городища узнал о намерении Власко стать посадником, Гюрги, несущий дозор в этот странный летний день, напряженно всматривался в деревянные, ладно пригнанные друг к другу дома поселенцев Гостомыслова городища и нетерпеливо ждал появления своей жены возле одного из самых знатных домов Новгорода. Время тянулось медленно, и именитый секироносец пытался предугадать, чем закончится встреча сестры и брата по приметам, которые то так, то эдак давали о себе знать. Прежде всего здесь, на высоте, небо было ближе, но не ярче и светлее, а, наоборот, мутнее и холоднее. Здесь резче дул ветер, й это было не ласковое, летнее движение воздуха с реки Волхова и озера Ильмень на Людин мыс, а порывистое, с холодными завихрениями предупреждение и омовение грозным напоминанием. Гюрги поежился, вобрал черноволосую, красивую голову в плечи, обеспокоенно провел руками по светлым деревянным перилам, отчужденно охраняющим знатного варяжского воина от головокружительной высоты. Положение рарогов-русичей в земле северо-восточных словен было зыбкое. Он еще внимательнее вгляделся в зеленые кроны растущих внизу деревьев, которые отсюда, сверху, смотрелись не пышными мохнатыми шапками лесного царя Берендея, а хитросплетенными, с острыми, кое-где оголенными ветвями, взвившимися от удара лохматыми концами кнута бога Велеса. Гюрги вздрогнул от мысли о грозном лесном боге и снова перевел взгляд на деревянные улицы Гостомыслова городища. Скорее бы появилась любимая! Пусть Власко упрямится! Пусть делает все, что ему вздумается, только бы с миром отпустил Гостомыслицу! Гюрги грустно улыбнулся — никак он свою жену не научится называть своим именем. Другие — да, только попробуй назови жену знатного секироносца-рарога именем ее отца — Гюрги язык сквернослову отрубит, а сам… сам любит ее именно как Гостомыслицу. И речь ее, то напевную, тихую и даже мудрую, то звонкую, щебечущую, как песнь соловья в весеннюю пору. А то вдруг речистая Гостомыслица становится молчуньей, и тут, хоть тресни, а слова от нее не дождешься. Гюрги вспомнил, что пережила Гостомыслица, когда умер ее отец, а мать, добровольно определившая свою дальнейшую судьбу, решила, что ей не место на земле без мужа, и наказала Ведуну произвести над собой сожжение. Древний новгородский волхв приготовил для нее специальный настой трав, и вдова Гостомысла не учуяла боли при переходе жизни из тела в дух. Да, вдова ничего не почувствовала. А дочь? Лишиться враз обоих родителей! Жрецы ее уговаривали, что так надо. И сам Бэрин утверждал, что это очень мудрый закон неба, который необходимо выполнять супругам, ибо горе и слезы вдов делают мрачным небо и испепеляющим все живое солнце. Нельзя отягощать дух неба горестями земли. Но Гостомыслица не хотела воспринимать эту жестокую, как ей казалось, мудрость законов неба. Ее дочерний дух буйствовал и требовал удовлетворения сиротского чувства. Она ежедневно бросалась на поиски брата Власко, но тот тайно покинул дом отца и, не предупредив сестру, поселился во Пскове, в доме своих дедов по линии отца. А Гостомыслица все металась то по Рюрикову, то по отцову городищу и искала утешение в ореховой роще, посаженной Гостомыслом и Рюриком в честь наречения варяжского, незаконнорожденного старшего брата Гостомыслицы великим князем Северного объединения словенских племен. Бродя по серой ореховой роще, она ощущала себя хрупким, обездоленным, лишенным корней существом, способным только на дикое, заунывное вытье зверя, у которого убили детенышей и затопили нору. В такие минуты она бросалась наземь возле какого-нибудь пня и рыдала вволю, освобождая душу от тоски по любимым родителям. В такие минуты находил ее Гюрги в роще, тихо подходил к ней, молча гладил ее по голове, брал на руки, целовал в заплаканное лицо и, понимая, что не может заменить ей родителей, носивших такие звучные имена родовитых потомков северных словенских вождей, тихо советовал ей тайно сходить в дубовую рощу Прова и взять от могучих деревьев силы для духа терпения. Ему когда-то в Рарожье это очень помогло пережить тоску по умершим родителям. И Гостомыслица послушалась совета доброго мужа и тайно отправилась к строго охраняемой дубовой роще, что свято хранила следы духа словенских законов, к ее хозяину, богу Прову, и пыталась с ним вести мудрые разговоры. Но всякий раз навстречу ей из глухой храмовой рощи выходил ведун в просторной одежде со множеством складок, с цепями на груди и с ножом в правой руке и, ласково говоря дочери бывшего посадника какие-то особые слова, намеренно уводил ее от бога Прова. Но ведун все же сумел на время усмирить в ней тщеславный дух и тоску по родителям, ушедшим в мир иной. Гюрги пытался выяснить причину столь ретивой охраны ведуном дубовой рощи как места обитания бога Прова, но пока не успел ничего толком узнать: люди, новые поселенцы Людиного мыса, либо пожимали плечами, либо холодно отворачивались в ответ на вопросы знатного варяжского секироносца, либо делали вид, что не понимают, о чем идет речь. И тогда Гюрги решил, что дубовая роща возле Гостомыслова городища — это запретная святыня ильменских словен и знать о ней надобно все, ибо как же жить рядом с теми, кого охраняешь от врага, но не знаешь тайной силы их духа!

Гюрги увидел наконец ярко-синий платок своей жены и вздохнул полной грудью. Два помощника его, незаметно охранявшие Гостомыслицу, метнулись от бревенчатого забора, защищавшего дом Вышаты, и, немного подождав, последовали за женой своего военачальника. Гюрги убедился, что любимая под надежной охраной, и уже хотел было обратить свое внимание на северную часть Гостомыслова городища и на Плотницкий его край, как заметил, что в те же ворота, которые вызывают нынче у всех поселенцев Рюрикова городища особое чувство тревоги, пряча лицо, вошла женщина.

— Ты видел? — беспокойно спросил он появившегося на смотровой вышке Стемира, лучшего друга Олафа.

— Да! — удрученно подтвердил тот и попробовал догадаться, кто бы это мог скрытно входить в дом наследника Гостомысла.

— Лада Власко? — предположил он и неуверенно посмотрел на Гюрги.

— Зачем ей лицо свое скрывать? — хмуро удивился тот и вдруг растерянно проговорил: — Кто-нибудь из наших помнит жену Вадима Храброго? Я был главой охраны Эфанды, когда Рюрик пришел сюда для расправы с бывшим новгородским князем.

Стемир округлил глаза. Он бы никогда не догадался вспомнить о вдове Вадима. Уж больно давно все это было…

— Не так давно, как вам, молодым, кажется, — вздохнул Гюрги и вдруг резко приказал: — Сыну посла Эбона, тебе, Стемир, даю немедленный наказ: послать лазутчиков к дому Гостомысла, выяснить, что за женщина сейчас вошла к нему и какие у нее дела с Власко. Чует душа секироносца, что наследник Гостомысла не только посадником здесь быть хочет. Узнай все, Стемир, а вечером доложим Олафу…

А вечером того же дня в гридне Олафа проводился спешный военный совет, на который были приглашены не только молодые сподвижники продолжателя дел Рюрика в Новгороде, но и опытные послы и все военачальники первого великого князя Северного объединения словенских племен. Здесь сидели на широкой скамье Дагар и Кьят, Гюрги и Вальдс, Фэнт и Руальд, а рядом с ними, сосредоточенный и огорченный назревающими тревогами, Бэрин.

Олаф, одетый в тяжелую вязаную серую рубаху, темные суконные штаны и кожаные сапоги, взволнованно теребил волосы и лихорадочно соображал, кого в первую очередь выслушать: Дагара, знаменитого меченосца правой руки и ныне живущего с Руциной, старшей женой Рюрика и тещей Олафа, или верховного жреца рарогов-русичей, мудрейшего Бэрина, который следил за знамениями природы и мог с успехом разгадать ход дальнейших событий, которые неминуемо последуют за избранием Власко посадником на предстоящем новгородском вече.

— Дагар, как ты думаешь, следует ли нам присутствовать на совете новгородских воевод и купцов? — спросил вдруг Олаф знаменитого, пребывающего в зрелом возрасте меченосца правой руки, и в гридне нового князя Новгорода сразу стало тихо.

— Эту задачу нам должен помочь разрешить посол Эбон, — немного подумав, ответил Дагар и оглянулся на седого, но сохранившего благородную венетскую красоту сподвижника вождя Верцина, отца Олафа.

Олаф покраснел. Как мог он забыть о мудром Эбоне, отце своего друга Стемира?

Но Эбон не обиделся. Он давно избавился от этого чувства, ибо оно было губительно для его дела, а торопливость дум Олафа так понятна, что незачем отрывать драгоценное время на ненужные обиды, да и не под стать это ему. Опытный посол Эбон понимал, что одно только появление непрошеных гостей на совете новгородских воевод может вызвать страшные беды, но, с другой стороны, жена Власко — Гостомыслица только что всем поведала о нежелании Власко понять необходимость присутствия русичей в земле ильменских словен, а это означало поднятие забрал в шеломах противников. Но главное все же заключается в том, кто первый скажет: «Русалкам пора возвращаться в свои могилы»…

— Не горячись, Олаф, — спокойно посоветовал Эбон потомку глубокопочитаемого вождя рарогов и напомнил: — Наша крепость, или, как мы ее теперь называем, Рюриково городище, хорошо укреплена, и подойти к ней мы никому не позволим. А начинать первыми сечу в чужой земле, в которой столько времени стремились свой справедливый ряд установить и уже суд вершили, нельзя, ибо это повредит не только нашему городищу, но и всем нашим наместникам, малым князьям, что сидят во Плескове, Белоозере, Ладоге, Смоленске и Изборске. Мы же не знаем, что успел предпринять Власко!

Олаф встал и, волнуясь, проговорил:

— Память коротка стала у русичей: кто забыл, как были убиты в этой земле братья Рюрика — Сигур и Триар? И главный вопрос я хочу задать осторожным послам: почему были убиты Сигур и Триар?

Молчите? — хмуро заключил Олаф, глядя на послов, и гордо заявил: — Я не хочу повторять ошибок моих предшественников, ибо Власко открыто поднял меч Вадима, и, пока мы будем ждать, когда он обнажит его против нас, мы снова не досчитаемся самых лучших наших голов!

Жгучая правда резанула по сердцу воевод Олафа, но годы, проведенные ими в походах с Рюриком, тоже научили многому.

— Не нравится мне речь твоя, Олаф, — хмуро проговорил Фэнт.

Олаф круто развернулся в сторону первого заместителя Сигура и сузившимися глазами посмотрел в упор на именитого меченосца.

— Ты думаешь, я забыл песни ладожан о нашей битве с норманнами? — спросил Олаф, будто бросившись обнаженным в огонь. — Нет, Фэнт, я помню их любовь к нам, и мудрые советы Мирошко у меня частенько гуляют в голове. Но сейчас посадником будет не Мирошко! А ты являешься предводителем той части дружины, которой владел двоюродный брат Рюрика. Я не хочу, чтобы ты был на месте Сигура, — резко заявил Олаф и зло потребовал: — Объясни, чего хочешь ты?

Фэнт снова выдержал яростный взгляд молодого предводителя новгородской дружины и, чтобы охладить его пыл, тихо и медленно проговорил:

— Мы должны действовать по законам своего племени, раз они не хотят нынче жить по тем законам, которые Гостомысл установил для Рюрика.

Олаф засмеялся.

— По законам своего племени в ограде Рюрикова городища многого не наживешь, — прервал он Фэнта и по наступившей вновь тишине понял, что попал в точку.

— Но и самим являться на вече не надо! — упрямо настаивал Фэнт. — Раз они не хотят признавать нас — это их дело. А наше дело — защищаться здесь!

Кьят, сын изгнанного из Новгорода около двадцати лет назад предводителя варяжской дружины Геторикса и муж второй жены Рюрика Хетты, сидел с низко опущенной головой. Меченосец левой руки, кельт по материнской крови, смуглолицый, могучего телосложения, воин понимал, что над рарогами-русичами снова нависла грозовая туча. Спросить бы сейчас отца, почему Геторикс привел свою дружину назад в Рарог, а не стал упорствовать и биться за свое право жизни здесь, среди ильменских словен! Геторикс ведь живет в соседнем доме, но наотрез отказался идти к Олафу на военный совет. «Пусть молодость сама решает, как ей быть, старость не всегда дает верные советы, ибо страх в душе затмевает дух разума», — сказал семидесятилетний полководец и ничего не пожелал сыну, идущему на решающий совет в его жизни. Кьят сморщил лоб и отвел взгляд от Фэнта.

Вальдс, новый командир дружины Триара, погибшего в Изборске от руки Вадима, тоже пытался ответить на вопрос Олафа. Но как ни пытался знаменитый храбрый секироносец сосредоточиться и забыть лица жены и двух сыновей — ничего не получалось. Вальдс исподлобья посмотрел на Олафа и в ответ на его зовущий взгляд очень тихо спросил:

— Скажи, сын вождя Верцина, Олаф, любишь ли ты свою нареченную?

Олаф побледнел. Вопрос о Рюриковне был таким неожиданным и, как ему показалось, неуместным, что он на какое-то время растерялся. Но растерянность — это первый показатель слабости, а сын вождя и ныне сам предводитель не имеет права проявлять какую бы то ни было слабость, а посему ответ прозвучал решительно:

— Да! — искренне сказал Олаф, глядя прямо в глаза Вальдсу. — Но это вовсе не значит, что я хочу сделать ее кочевницей. Я обязан защитить ее право на ту жизнь, которую добыл для нее здесь ее отец Рюрик.

— Ответ достоин памяти духа великого Верцина и Рюрика, — нарушил тяжелую тишину своим замечанием Бэрин и тем самым неожиданно подтолкнул Олафа для окончательного слова.

— Я помню, венок первого великого князя Северного объединения словен Гостомысл надевал на голову Рюрика при мне, — гордо, но немного торопливо проговорил Олаф, чувствуя свою правоту и обостренную необходимость борьбы за свои права. — И все собрания воевод, купцов и свободных людей Новгорода открывал он, Рюрик, ударив мечом о свой щит! Вспомните соль разума этого символа! Мечом мы будем разить злого врага, а щитом защищать свою жизнь. И звон моего щита на этом новгородском вече будет означать защиту нашего доброго призыва, а взмах меча — разящую силу зла! И я не хочу спрашивать вас, пойдете ли вы со мной на это вече! Я потребую от вас единства действий со мной! Другого нам не дано! Да будет тако! — трижды призывно-решительно выкрикнул Олаф, и воеводы встали и, вняв своему предводителю, троекратно повторили его волеизъявление.

Вечеров да ночей в Новгороде летом почти не бывает. Серая, не то рассветная, не то закатная дымка бодрит людей, и потому ночью, наверное, многие жители Гостомыслова городища не спали. Не спала молодежь, ибо всего седмица осталась до дня Ивана Купалы. За Плотницким рядом, что Косой улицей выходил прямо на Волхов, парни готовили хворост для костров, а девушки обсуждали новые забавы и потехи для праздничной ночи.

Не спали кузнецы, что творили на Кузнечной улице особые изделия по заказу Власко, и не кручинились по поводу гулкого звона, разносимого из кузней по всему Гостомыслову городищу.

Не спали новгородские купцы, совещаясь о возможности крутых перемен на торговых рядах, ежели вдруг Власко духом ослабеет. Не спали и новгородские советники — послы Домослав и Полюда, Вышата и Золотоноша, обсуждавшие детали предстоящего, уже нонешнего Совета, мечтая утихомирить нрав Власко и двух сыновей Вадима, которых втайне от всех вырастила мать Храброго князя. Но как бы ни старались зоркие хранители законов Прова в земле ильменских словен предвидеть все неожиданности завтрашнего Совета, они понимали, что многое на Совете будет зависеть от духа чувств, который всегда непредсказуем, ибо питается слишком многими душами. Озабоченные, обсуждали они новость, услышанную от великого старца ведуна о холодном дубе и молчании бога Прова, и не знали, каково будет содействие священной рощи в самый решительный час. А пока бог Пров не хочет выходить из своего жилища и не отвечает ведуну, как надобно поступить словенам в то время, когда дух спора приближается к их душам. Ранее такого в священной роще не происходило! На любое деяние, несущее задор, Пров давал знать, как надо поступить. А сейчас все происходит не так. Неужели дух спора пробудил дух не только Вадима, но и Рюрика! Дух спора велит на время замолчать богу Прову?. Дух спора будет наблюдать, кто пробудит дух истины? О Новгород, ты хочешь испытать самых могучих духов! В это время надо только молчать и слушать!..

Не спал и Власко. Его красивое славянское лицо выглядело утомленным, хранившим еще тот слепок напряжения, который остается на челе после дурных вестей. Ведун только что и ему поведал о своих попытках выведать настроение бога-праведника, живущего в священной дубовой роще, но огромный, пышноветвистый дуб с большим дуплом в центре ствола безмолвствовал.

— Сие означает только одно; Святовит решил призвать к нам дух нашего первого предка, дух спора. А это — начало великих испытаний духов и наших народов, — знаменитый волхв поправил тяжелую веригу на груди, вздохнул и грустно спросил: — Ты ведал, когда решил взяться за Вадимово дело, какую ношу взвалишь на душу свою?

Власко пожал плечами. Он с усилием слушал мудрого старца и с трудом понимал его.

— Ты решил спорить с богами! Ведь по их воле Рюрик оказался в нашей земле, а ты угрожаешь тому праву, которого он добился здесь и с их помощью! — напомнил кудесник.

Власко усмехнулся.

— Ведун, я привык уважать старость. Но не с помощью богов варяг прибыл сюда, а по воле сердца моего блудного отца! — с горечью и злостью проговорил Власко и отвернулся к окну.

— Ты не серчай, Гостомыслов отрок, на свою судьбу, — тихо молвил в ответ ведун и спокойно попросил: — Подбрось-ка несколько поленышков в очаг-то, а то потухнет тепло не только во светлице твоей, но и в сердце твоем, Власушко.

Власко недоброжелательно оглянулся на седовласого старца, немного поупрямничал, а затем все же подошел к печке и бросил в нее несколько коротких поленцев. Языки пламени догорающих головней лениво облизали поступившее древесное пополнение и, казалось, совсем не хотели приниматься за них. Власко понаблюдал за огнем в своем очаге и вдруг понял мудрость ведуна. Даже поленья не хотят загораться сразу в угасающей печи. Все против огня его души! «Неужели не разгореться вновь пламени?» — хмуро подумал он и вздрогнул.

— Ты бы, Власко, лучше бы ее женою своею нарек возле дуба Прова, а не меч кровавый подбирал из ее рук! — снова тихо вздохнул ведун и понял, что задел Власко за сердце.

Власко встал. Закрыл дверцу истопки и снова прошел мимо старика к окну.

— Теплом сердца своего ты помог бы горю ее да отогрел бы ее от женской стыни, — снова осторожно посоветовал ведун, чуя, что Власко поутих, а коль так, то, может, и прислушается к совету. — Снял бы ты с груди-то ее тяжесть, ведь чую, только и надо ей, чтоб…

— Прекрати, старик! — возмутился Власко, оборвав кудесника. — Заканчивай трапезу и дай моей голове остыть от твоих советов. — И будущий посадник нетерпеливо прошелся вдоль светлицы.

— Ну, будь завтра осторожней, — проговорил ведун, хлебая овсяный кисель, и напомнил: — Знай, духи будут на стороне тех, у кого будет больше тепла в добрых сердцах и в кого надо вдохнуть силу и мощь! Гляди завтра, Власко, в оба! — настоятельно потребовал ведун и оставил светлицу Гостомыслова наследника.

Ведун ушел, оставив Власко одного. Почему-то жарко вдруг запылал огонь в печи, обогревая простывшую светлицу, стало теплее и светлее, показался небесный свод над Гостомысловым городищем, когда Власко подошел к окну и глянул на Боярскую улицу. Что-то доброе, ласковое и мягкое шевельнулось в душе словенина, и Власко вдруг почувствовал, как по его щекам потекли слезы. Не хотелось Власко сечи смертной, а хотелось победы! Но как победить врага сильного и умелого, да с которым еще и дух Прова в ладу? Что я делаю не так? Послушал женщину? Но как я мог отказать ей в справедливом и грозном чувстве? Месть жены за убийство мужа! Этого боятся те, у кого род богат сыновьями. А она не испугалась. Два сына готовы жизнь отдать, чтоб отомстить за смерть своего отца! Она все эти долгие годы кормила и поила их с одним чувством. Она жаждала отомстить сначала только Рюрику, но не успела. Смерть варяга ее не успокоила, а заставила лишь изменить план действий. Не стало главного виновника ее горя, но остались все они, те, которые… И Власко в сотый раз перебирал в уме слова Вадимовой вдовы, бьющие его по самолюбию и толкающие на отчаянный поступок. И вот оно почти свершалось. Весь Новгород битком набит гостями из разных северных, западных и восточных окраин Северного объединения словен, которые завтра утвердят его решение стать посадником, чем и позволят выполнить сыну «заветы» отца своего. Власко вытер пот со лба и нахмурился. Никогда он не врал себе. Что же так терзает его сейчас?.. Мстить надо было Рюрику или… отцу за великий блуд! Но словене отцов не ругают и мертвым не мстят. Во всем повинна мера прав, изменившаяся у словен с приходом варяг. «Слишком вольготно живут эти варязе в нашей земле, они почти полные правители, да еще и судьи над нами! Мы что, сами без разума? Яко дети малые, ни памяти, ни сердца не имеем? Ну, отец, отец, как ты мог так осрамить всех словен? Прости мне грех мой, но я попытаюсь исправить твою ошибку, великий Гостомысл!..» — подумал Власко, усмехнулся и вспомнил, как однажды, во время торга в венетском городе Юлине или Волине, к нему подошел дан-купец и долго тряс его за руку, приговаривая: «Твой отец — великий человек! Сроднить такие народы! Чем роднее дальние народы, тем богаче торговля и богаче народы!» — восторженно приговаривал благообразный купец, звал Власко в гости, угощал сладким вином и все четче и четче выговаривал имя Гостомысла, и покачивал головой из стороны в сторону. Власко улыбался тогда, слушая воркующую речь иноплеменника, но очень слабо верил он в легенду о возникновении своего рода, которую почему-то знали даже на берегах Варяжского моря. Пираты, что ли, так богаты памятью и глаголют везде о мудрости не только отца его, но и дедов, один из которых, говорят, был лихим предводителем викингов и похоронен в ладье морехода где-то тут, в море, возле града Волина, в казну которого он когда-то внес свой богатый взнос. Купец, словно угадав, о чем думает Власко, спросил:

— Хочешь посмотреть, где похоронен твой знаменитый предок?

Власко пожал плечами, недовольно посмотрел на волнующееся море и едва слышно проговорил:

— Я не верю в эту легенду.

Купец возмутился:

— Какая легенда, если в древних списках казновкладчиков есть имя твоего прадеда! А на каком же тогда основании ты и твой отец всегда торгуют здесь беспошлинно?

Власко смутился. Действительно, надо было бы отцу чаще говорить о подвигах предков, чтобы память об их делах вошла и в кровь, и в разум потомков, которые с гордостью увеличивали бы их славу!..

Власко поблагодарил тогда купца за ласковый прием и пообещал дану посетить его места, чтобы увидеть след пути своего предка, но в суровую и каменистую землю данов так и не отважился сходить: то товар был не тот, то варязе привлекали своим ловким ратным делом. Но почему сейчас, этой светлой ночью, Власко вспомнилось так много? «Уж не тот ли рубеж наступил в жизни моей, перед которым, как говорили знатные потомки словенских вождей, необходимо ответ держать за основные вехи судьбы своей, прожитые так, а не иначе по воле богов своих? И коли не было в этих вехах суровых отметин и цела голова на плечах, то не следует ли возблагодарить богов за их благостный дозор жизни моей?! — подумал Власко и хмуро предположил: — Если прадеды мои были пиратами, а море было их родным домом, то почему я нынче присваиваю себе право быть защитником тех словен, которые осели возле Ильменя на постоянную жизнь вместе с моим отцом и под его предводительством искали защиты от кочевников у тех же пиратов-варязей, которых нынче я хочу изгнать вон из своей земли?.. Отец! Ты наделил меня правом, которое острой секирой вонзилось в мою душу и не дает покоя ни дня! Прости меня, но я должен, отблагодарив богов за длительный покой в судьбе своей, пройти и свой бранный путь…»

Ну, Гостомыслово городище, просыпайся! Глянь на солнце и небо и скажи, что ждет тебя нынче? Не жури ведуна, своего мудрого прорицателя и благостного кудесника, за истинное предсказание, ибо не он судьбу тебе кует, он лишь толкует вести богов, идущие с неба. И ведун, окруженный толпой новгородцев, вещал, глядя на солнце, яркий диск которого излучал желтые пучки света и тепла, что означало очередной всплеск солнечного дара. Но вот с запада небосклон покрылся вдруг серыми тучами, и ведун замолчал. Затихли и новгородцы, только бог времени мог утешить новгородцев в это судьбоносное утро, ибо оно таило пока от них свою главную весть. Но вот терпеливые восторжествовали: на небе снова засияло солнце и на этот раз ровными сильными лучами беспрепятственно обогревало от холодного, сырого утра землю Гостомыслова городища, а затем коснулось острогорбого Людина мыса, зависло над ним, и новгородцы настороженно затихли. Как не хотелось им сейчас признавать, что солнце дарит силу, тепло, свет и поселенцам Рюрикова городища, которые зубастым забором отгородились от них и тоже по солнцу судьбу свою гадают! Но обманывать себя словене не умеют. «Значит, что? Ведун, не вздыхай…» — «Что-что? А… терпеливые поймут!» — «Ишь как исхитрился: «терпеливые»! А непоседы?..» — «Непоседы нынче зады крапивою ожгут! Смотрите лучше на чело Ярилы, и думы добрые войдут в ваши души», — без конца призывал ведун и более всего желал, чтобы этот призыв достиг сердца и ума Власко.

— Бэрин, готов ли твой белогривый конь? — к всеобщему удивлению, спокойно спросил Олаф своего верховного жреца.

— Как ты хочешь испытывать его? — добрым тихим голосом спросил Бэрин князя. — При всем народе нашем или только с самыми преданными тебе людьми?

Олаф понял, сколько заботы о нем таил в себе этот вопрос, глянул в лицо жреца, овеянное многовековой мудростью всего друидова колена, и, не дрогнув, проговорил:

— Пусть все знают, что меня нынче ждет.

Бэрин как бы вновь увидел Олафа, любовно оглядел его статную фигуру, освещенную солнцем.

— Хорошо, сынок, — согласился он, — прямо перед сбором Совета словен я позову тебя, а сейчас поспи немного: чую, ночью ты так и не сомкнул своих тревожных очей?

Олаф улыбнулся.

— Да нет, Рюриковна колыбельную спела, и я… вздремнул немного, — охотно отвлекся он от беспокойных дум. — Она так проворно переворошила мне волосы, что все лишние думы ушли гулять в Гостомыслов лес.

Бэрин задумался. Как менялось лицо Олафа, когда он говорил о жене! Столько света и доброты излучало оно, что, казалось, помыслы князя далеки от ратного дела! Но жизнь князя не может проходить только в постели с любимой, а одр княжеских жен часто бывает холодным и обездоленным любовными усладами. А поэтому не упускай, князь, возможности побыть с любимой наедине. Но Олаф, сын жрицы любви, помнил другой завет матери. Накануне решающих вех в судьбе мужчина не должен источать свою энергию ни через плоть, ни через негу. «Собери дары земли и неба, живущие в тебе, в кулак и не выпускай их. В нужный момент они спасут тебя от позора и придадут столько сил, сколько потребует от тебя борьба с данью злу…» — вспомнил Олаф совет матери и пожалел, что ее нет рядом…

И вот солнце встало над священной дубовой рощей и осветило жилище бога Прова, бога правосудия ильменских словен. И заволновались новгородцы. Влекомые мощным зовом и подталкиваемые тревожным беспокойством духа спора, они устремились из своих жилищ к покатистому склону волховского берега.

А в это время обостренное внимание поселенцев Рюрикова городища было привлечено к движению ног белогривого коня, который должен был предсказать новгородскому князю его нынешнюю долю на Совете словен. Конь с завязанными глазами вытянул морду к первой перекладине, преграждающей его путь, обнюхал ее и, не переминаясь, приподнял… переднюю правую ногу. Вздох облегчения прокатился по поляне, расположенной возле деревянного храма Святовита в Рюриковом городище, но никто не проронил ни слова до тех пор, пока святой конь не переступил все три перекладины и с правой ноги! И когда благородное, крупное, с холеной белоснежной гривой животное аккуратно выполнило свою трудную задачу и всем своим поведением предсказало молодому князю, казалось бы, уверенное будущее в земле ильменских словен, варяги-русичи на этот раз не грянули свое грозное «ура», ибо чувствовали, что нельзя нынче предвосхищать удачу. Молча смотрели русичи, как верховный жрец развязал повязку на морде коня и низко поклонился Олафу, передавая тем самым силу своей души князю. Олаф, знавший значение поклона верховного жреца, в ответ с глубокой признательностью приложил правую руку к груди, коснулся кольчуги, мелкими сплетенными металлическими кольцами защищавшую его могучую грудь, и, подавив трепетное волнение, оглянулся на своих воев. Четверо знатных, Рюриковых еще, полководцев в полном боевом снаряжении и двое молодых ратных друзей варяжского князя в торжественном молчании ожидали своего предводителя. Олаф возглавил шествие, и все жители Рюрикова городища направились к восточным воротам крепости, чтобы проводить к стругам своих предводителей и послов на грозный Совет северо-восточных словен…

Сама природа подсказала поселенцам Гостомыслова городища необходимость превратить поляну, расположенную вдоль речного спуска, в священное место, где удобнее всего принимать важнейшие решения. Поляна начиналась почти сразу за городьбой Гостомыслова городища, с холма Славно спокойно спускалась к реке, а затем полого, ступенями приближалась к большому деревянному помосту со столом и широкими скамьями. По четырем углам поляны были специально нарыты небольшие возвышения для особых постовых, охранявших собравшихся от неожиданного нападения врага. Обычно поляна заполнялась людьми медленно, ибо неторопливость была все же главной чертой характера словен. Но нынче наблюдатель мог бы отметить необычность сбора Совета: дружность, быстроту и настороженность. С полным заходом солнца и наступлением сумерек на помосте появились двое молодых людей и, держа в руках щит Гостомыслова городища, отлитый, как говорил кузнец Умилич, с помощью духов-карлов, силачей волшебников, которые делают словенских воинов непобедимыми, ибо таят в себе секреты изготовления самого орихалка, показали прекрасное изделие Умилича всем участникам Совета, после чего к двум молодцам подошел третий и ударил мечом о великолепный щит. Затем юноши, так же держа в руках щиты и мечи, с торжественной медлительностью отошли в дальний, южный угол помоста и уступили место именитому послу и советнику бывшего посадника Новгорода, Домославу.

Старейшина, одетый в традиционную одежду своего племени: длиннополую льняную рубаху, украшенную крестообразной вышивкой зелеными бисерными бусами и речным жемчугом, темные штаны, заправленные в короткие кожаные сапоги, и накинутую на плечи безрукавицу, отороченную соболиным мехом, — выглядел молодцевато, ибо сохранил еще прямую спину, высокую словенскую стать и умение овладевать толпой. Для начала он вывел на помост кузнеца Умилича и, показав на изготовленные им доспехи, проговорил:

— На века прославил мастерство словенских кузнецов наш Умилич. Вместе с кузнецами Неревского края он изготовил щит и меч нашего Гостомыслова городища, и теперь наше поселение будет охраняться еще и духами… — Домослав взял за руку Умилича, могучего кузнеца, наделенного запоминающимся чернобровым волевым лицом, и весело попросил: — Назови, преданный слуга бога Сварога, чьи духи помогали тебе в работе?

И Умилич, переминаясь с ноги на ногу, басовито ответил:

— Мне всегда помогают духи-карлы, духи-силачи. Ежели вы будете их почитать, то ваше поселение никогда не будет разорено. Ни один враг не подступится к нему. Так говорил мой прадед, проживший одну треть десятой доли тьмы и знавший секрет изготовления самого крепкого металла атлантов, орихалка.

— Домослав, — оживленно закричали с разных сторон советной поляны, — из каких мест он родом, этот славный кузнец?

И Домослав, обождав, пока не затихнут выкрики состоятельных хозяев Новгорода, позволил зрелому мастеру самому ответить на их вопросы.

— Я — сын сирийского мелькита, жившего в Таврии всего два десятка лет, а к вам перебрался по зову купца Вышаты, который прошлым летом был с торгом в наших краях, — поведал Умилич.

Возникшую тишину вдруг нарушил настороженный вопрос:

— А кто такие мелькиты?

— Это такие же люди, как вы, только верят в бога Христа, но не забывают и духов других богов, помогавших им раньше в жизни, — охотно пояснил Умилич.

Поляна промолчала на искренний ответ кузнеца-мелькита, а Домослав, воспользовавшись тишиной, спросил советников:

— Принимаем ли мы в свою общину кузнеца Умилича с его умелой работой?

Поляна ответила согласием. И в ответ прозвучало: «Да будет тако!»

Умилич поклонился советникам и удалился с помоста, на котором остался Домослав рядом с огромным щитом, украшенным резьбой и особым бронзовым окладом по краям. В сердцевине щита была изображена фантастическая птица Феникс, сидящая на вершине могучего дуба.

Домослав поднял щит Умилича и проговорил:

— Постараемся, дорогие сородичи, нынче на Совете быть такими же стойкими и мудрыми, какими завещает нам быть этот замечательный щит.

Поляна ответила на этот призыв нарастающим гулом. «Не так-то легко склонить словен к единодушию», — подумал Домослав.

— Все вы ведаете, что наш край обезглавился, — сказал он, окинув поляну беспокойным взором, — Гостомысл умер, а Полюда, заменяющий его, согласился быть посадником до тех пор, пока не найдется преемник более молодой и здоровый. — Домослав нашел взглядом Власко, сидевшего в первом ряду возле помоста и внимательно наблюдавшего за ним. — Варязе, что прибыли к нам для охраны наших земель, тоже предали огню мертвое тело князя своего, Рюрика. А стало быть, нам ныне необходимо решить и другой главный вопрос — будет ли преемник Рюрика, Олаф, носить такое же высокое имя великого князя, коим был наречен Рюрик с нашего дозволения еще при Гостомысле.

Поляна зашумела, зашевелилась, а сторожевые северного угла оповестили о приходе на Совет варязей.

Поляна вдруг выросла, поднялась во весь рост, еще больше зашумела, но, услышав звон меча о щит, недоуменно затихла.

Домослав увидел, как по берегу, направляясь прямо к помосту, шли варяги во главе с Олафом, и вид их не предвещал ничего хорошего. «Неужели рать рядом? Они что, начнут сечь прямо тут?» — лихорадочно соображал Домослав и всей силой воли приказывал себе держаться. Вот он увидел, как семеро богатырей, одетых в шлемы и кольчуги, поравнялись с помостом, и Олаф, первым ловко вскочив на него, сразу подошел к молодцам, что держали огромные щит и меч Гостомыслова городища, и, прижав правую руку к груди, низко склонил голову перед уважаемым символом духа защиты славян. Затем Олаф развернулся к Совету и низко поклонился. Власко, во все глаза наблюдавший за поведением варяга, рванулся было к Домославу, но был остановлен строем варягов, охранявших помост. Он сел на свое место и, не глядя на Домослава, приготовился к самой худшей доле. Каково же было его удивление, когда он услышал молодой, но твердый голос варяга, уверенного не только в своей правоте, но и в силе своего духа.

— Мы пришли сюда не по воле своей, а по необходимости! — сказал Олаф грозно, с напряжением в голосе. Он исподлобья оглядел поляну, на которой сидели настороженные воины и чутко внимали ему. — Нам все равно, кого нынче вы изберете посадником, — заявил далее Олаф, даже не взглянув на Власко, который со злым недоверием окинул фигуру варяга и отвернулся к своему другу. Олаф, поняв, что никто ему не помешает высказаться, выпрямил спину и спокойнее продолжал: — Но решать нашу дальнейшую судьбу без нас не дозволим! Мы не дети рабов, чтобы терпеть презрение со стороны тех, кто привлек для своей защиты нашу силу и род русичей семнадцать лет назад, а ныне считает нас лиходеями, татями.

Поляна молчала, вняв грозному слову варяга, а Домослав, стоя поодаль от Олафа, решился взять бразды правления Совета в свои руки. Почуяв заминку в поведении сурового витязя, он дал знать юношам, держащим щит Гостомыслова городища, и через мгновение раздался решительный удар меча по щиту. Олаф оглянулся.

— Не серчай, Домослав, что я нарушил твой порядок. Продолжай вести Совет, а мы будем слушать ваши речи и исправлять те решения, которые придутся не по нраву нам, — сказал Олаф все тем же твердым голосом, и словенский посол понял, что варяг нынче не уступит ни в чем.

Поляна зашевелилась. Но Домослав поднял правую руку и проговорил:

— Только что вы слушали речь преемника Рюрика. Варязи-русичи прибыли в нашу землю по нашему зову, и я первый был среди тех, кто клялся Рюрику в Рароге. Горяч ныне новый глава русичей Олаф, — вздохнув, сказал Домослав. — Но у него на то есть причина. Подожди, Олаф, мы вернемся к вашему городищу и обсудим все ваши дела. А пока нам надо посадника избрать, ибо наши дела — устроительные, хозяйственные — вы решать не будете.

И Олаф понял, что если сейчас заявит о своем несогласии, то тогда уж точно будет сеча, и прямо здесь. Он слегка склонил голову и медленно покинул помост, на котором остался Домослав, довольный, что варяга удалось уломать. Посол проследил острым взглядом, как спускался Олаф с помоста, не споткнулся ли он, что было бы знаком судьбы, и, к сожалению, отметил, что варяг был прям, спокоен и ловок. Он присоединился к сподвижникам и приготовился внимать Совету. Домослав, приложив руку к груди и слегка поклонившись советникам, бодро проговорил:

— Люди, нам надо избрать посадника, ибо дел накопилось много, казна плохо пополняется доходами от торговли, да и, не ровен час, лихие кочевники могут нагрянуть, а мы тайные тропы давно не проверяли.

Поляна очнулась. Зашептала, заговорила, загудела и, казалось, наконец пробудилась. Гул над поляной становился все громче. Домослав увидел в центре поляны стоящую фигуру Золотоноши и понял, что полочанин сейчас собьет с Власко спесь.

Домослав поднял руку, установилась зыбкая тишина, и знатный, богатый наследник вождя племени полочан, ныне оборотистый купец, важно проговорил:

— Люб мне Власко, с детства он радовал наш глаз, заставлял гордиться собой, когда увлекался ратным делом и норманнов за лихое дело в нашей земле избывал, но… — Золотоноша запнулся, отыскивая взглядом Власко, но так и не нашел. Вздохнул и с сожалением договорил: — Но мы, купцы нашего края, думу имеем, может, незрелую, но пока вот какую: рано Власко быть посадником, ибо семью он никак не решится завести, а коли нет у человека семьи, то он и нас не пожалеет и в любую беду не по злу души своей, а по ее горячности ввести может, а сие нас не обрадует. Так что, по нашему разумению, пусть Полюда еще немного попосадничает, а Власко пусть сердце свое разомкнет, заведет себе семьянину и, глядишь, успокоит буйную головушку, — благодушно, казалось, пожелал самый богатый человек Северного словенского края.

Власко закусил губу. Не ожидал он от купцов подножки, ну да их меньше в Совете, чем простых самостоятельных хозяев. Посмотрим, что молвят те.

Домослав, увидев, что кривич Лешко ждет своей очереди и учуяв настроение Совета, предоставил ему право говорить.

— Все помнят, как семнадцать лет назад мы, заседая еще в избе Вышаты, решали, как разместить и где расселить варязей-русичей, которых к нам позвал Гостомысл после войны словенских родов, — хриплым голосом заговорил ловкий, с плотной кряжистой фигурой прямой потомок вождя кривичей и, угрюмо усмехнувшись, добавил: — Я был против, вы все ведаете это. Но шло время, а лихие норманны становились дерзкими и перестали бояться наших непроходимых мест. Они нагрянули и к нам. Кто нас защищал? Нет, не посадник, нет. Нас защищал Рюрик! Слава ему, кривичи вышли на торговый путь! Но не все кривичи помнят это. А потому и хворою головою ныне думу имают не цельную. Примкнули к кривичам и другие потомки словенских вождей и хотят напомнить всем боярам, что была у нас жизнь без варязей лучше, и пусть, мол, Власко будет посадником и продолжит незаконченное дело Вадима Храброго! Но я говорю: «Нет!» Хоть и звонкое это дело, и словами красными его обрисовать можно, но я своего сына не пущу на сечу под главою Власко! Пусть своего сына сначала родит да вынянчит, пусть посмотрит в глаза тем нашим женам, которые во имя спасения сыновей, чтобы пищу оставить им, иногда топят в болотах своих новорожденных дочерей! Пусть семью сначала заимеет! — грозно посоветовал Лешко, и во вновь вспыхнувшей, горестной теперь тишине, которая появляется в ответ только на горькую правду, некоторое время никто не решался подлить масла в огонь. Но и оттягивать, отступать словенские бояре не умели, а поэтому, немного выждав, поднялся Мстислав, знатнейший из словенских землевладельцев.

— Помнится, я тоже был не против, чтоб нас охраняли варязе-русичи, когда они прибыли к нам по зову Гостомысла, — казалось, задумчиво проговорил воевода, но острый взгляд, брошенный им на Домослава, блеснул первой грозовой молнией, и дух спора мгновенно завис над всеми. Мстислав отвел тяжелый взгляд от Домослава и с вызовом продолжил: — Но наш народ должен знать правду, какой бы горькой она ни была! — Мстислав, овеваемый потоками воздуха, насыщенного колючими пластами раздора, звенящим голосом выкрикнул: — Все шепчутся по закоулкам, но вслух не решаются сказать, что Гостомысл с умыслом ссорил наши племена, чтобы мы в клочья раздирали друг друга и думали, что не можем жить в согласии без управы пришельцев! — Он перевел дух и оглядел поляну: — Гостомысл делал это ради того, чтобы всеми силами заставить нас подчиниться своему сыну, рожденному и выросшему в чужой нам земле, Рюрику! — продолжил Мстислав, набирая в легкие воздух для следующего рывка.

Поляна взревела, но не вскочила с мест и не бросилась на варязей.

— Мстислав, побойся духа Гостомысла! Зачем ты это изрек? — возмутился Домослав.

— Я думу такую имею, — взревел Мстислав, перекрывая шум поляны, и мигом навел тишину. — Пусть Власко будет посадником и подумает, как исправить ошибку своих отцов!

— Верно! Вся улица ремесленников и Людина мыса требуют, чтоб Власко был посадником, — раздался звонкий голос рядом.

Домослав ударил еще раз мечом о щит и навел тишину.

— Пришла пора закончить споры и избрать посадника. А посему силою голосов своих докажите мне, на чьей стороне будет выбор, — предложил Домослав и, немного переждав вспыхнувший было переполох, вызванный переходом сторонников Власко и Полюды на свою часть поляны, выкрикнул имя своего давнего друга.

Поляна, разделившаяся на две неравные части, малочисленной стороной своей прокричала трижды: «Полюда!» — и поняла, что проиграла.

Другая часть поляны так грянула имя своего избранника, что вздрогнула дубовая священная роща за городищем и с возмущением растворила свои волхвовательные врата. С тех пор, говорят, и ушли гулять права словен по всей земле и долго их найти не могли.

Домослав выслушал мощное изъявление воли народа и изрек первое решение Совета:

— Волею народной Власко избран посадником в нашем краю, но в течение одного года Власко надлежит показать не только свой ласковый и добрый нрав, но и хозяйственную сметливость. Таково будет его испытание.

Власко поднялся на помост и, верный выучке своего древнего рода, поклонился в знак благодарности за доверие и почет всему Совету. Он немного дольше обычного держал голову склоненной, ибо старался скрыть от всех слезы волнения, появившиеся на щеках. Он никак не ожидал от Мстислава горячей речи в свою защиту, хотя и знал, что ремесленный, плотницкий да и кое-какой боярский люд будут стоять за него.

Поляна затихла, и Власко, призвав на помощь все свое мужество, поднял голову и, встретившись взглядом с предводителем варяжской дружины, почувствовал, как сердце его окаменело. Ненависть мгновенно вонзилась в поры его кожи и исказила лицо. Закусив губы, он понял, что не время пока проявить ее и лучше бы сдержаться, но еще несколько мгновений он не мог управлять собой.

«Молодой еще для управы-то, — испуганно вдруг подумали бояре, избравшие Власко в посадники. — Не оплошал бы! Да не опозорил бы нас!.. Чтой-то долго молчит да на варяга смотрит».

Но Власко вовремя опомнился. Он оторвал руку от груди, выпрямился и, глядя в дальние, верхние ряды, занятые старейшинами и вождями племен, громко сказал:

— Благодарю за доверие всех, кто не побоялся высказать благое слово в мою пользу. А что касаемо испытания, то, я думаю, оно нам всем предстоит!

Поляна зашумела.

— И как я могу ручаться один? — удивился Власко. — Тут надо всех именитых людей края ручательством овить! — предложил он и вдруг увидел поднятые руки словенских вождей. Он понял их знак, запрещающий начинать смуту, и смирился. Будет еще время разойтись норову Гостомыслова городища, а сейчас надо стерпеть.

Власко снова приложил правую руку к груди и низко поклонился, давая знать старейшинам и вождям, что он признал их волю над собой. Затем он медленно выпрямился и с той решимостью, которая была накалена жгучей ненавистью к пришельцам-варязям, сказал:

— А теперь, коли избран я, оповещу всех, чего желаю добиться от словен, моих братьев и сестер. — Он быстро повернулся к Домославу, взял его за плечо и, не отпуская от себя мудрого посла, провозгласил: — Я хочу, чтобы словене сами создали себе крепкую рать и содержали ее, не жалея на нее ни живота, ни земли.

Толпа одобрительно грянула: «Да будет тако!», но были и такие, кто пожал плечами и покачал в сомнении головой. Власко увидел это и сразу же решил спросить о несогласии с собой первого же попавшегося на глаза молчуна.

— Ну, брат, скажи, что не по нраву тебе в моей воле?

Тот, не раздумывая, отважно ответил:

— Земля не отпустит наших сыновей от себя. Уж больно хлебушек трудно дается, Власко. Они у нас с младых ногтей знают цену каждому зернышку, а ты их хочешь к бранному делу забрать.

Я тебе вот что глаголить буду: многие земледельцы не согласны с твоей горячей думой, хоть и всей душой любят тебя. Чего баять лишнее, коли враг нагрянет, мы с тобой будем. Но воевать, как умелые варязе, не сможем — это я всем сердцем тебе молвлю. Прости меня. Что думал, то и сказал. Не вернуть уж, я думаю, тебе тех ветхих наших обычаев. Уж веков пять минуло, как братаемся по рекам с русичами, так чего уж ноне-то сечу с ними начинать! Уж лучше мы детей своих нашему земельному да Велесову делу обучать будем, как дух дедов повелевает, а варязе пусть свое дело, нами же нареченное, тут исполняют. Думаю, не велик был грех отца твоего, а вот благо большое он для земли своей сделал! Ты бы видел, сколь мы хлеба-то вырастили!

— А ежели варязе для своей дружины ваш хлеб отбирать начнут! — не выдержал Власко.

— Чаю, весь не отберут, руки отсохнут, — хмуро ответил пахарь.

— Да варязе-русичи сами хлеб умеют растити, чего напраслину-то городить! — искренне возмутился его сосед и словоохотливо добавил: — Земли им только дали мы маловато, а леса наши вырубать они не решаются без нашего дозволения. Вот и подумай об этом еще, Власко! — посоветовал земледелец, раскрыв свою широкую кряжистую ладонь к новому посаднику.

— Вот об этом и думаю! — хитровато подхватил Власко и пояснил: — Ежели мы им дозволим леса рубить, сколь им вздумается, да землю осваивать, они такие корни здесь пустят, что и нам потом негде жить будет!

— Ты, Власко, пойми: наши дети, ну, с десяток, придут к тебе в дружину, ну, еще десятка два-три наберешь из ремесленников, а остальные корнями вросли в свои дедовы дела, и земля-кормилица их не отпустит. Ты ведь не вырастил ни деревца, ни колоска, душу ты ни во что еще не вкладывал, а хочешь своим норовом наш дух сломить! Не с того правление начинаешь, Власко! — строго проговорил земледелец, не спуская глаз с возбужденного взора Гостомыслова отрока.

— Да, не с того! — полоснул воздух поляны Власко. — Я не понимаю, куда исчез дух того народа, который владел ратной хитростью и не поддавался ни одному чужеземцу? Я не понимаю, почему мы и дальше должны унижаться и искать защиты у чужого племени? У самих, что ли, нет ни силы, ни храбрости? — звонко вскричал Власко.

— Да не сей ты дух раздора между нами, Власко! Не запалишь ты сердца наши огнем мести! Не источай свою желчь на нас, побереги ее для жирного ужина! — И, не давая Власко возразить, пахарь продолжил резким голосом, перекрывая шум поляны: — Нам дороже дух родства с варязями, ибо, как мы знаем, Рюрик-то был кровным братом тебе и сыном дорогого нашей памяти Гостомысла, как и ты! Да и сестра твоя тоже замужем за варязем! Так неужто они сродственников своих, то бишь нас, обижать намерены? Чтой-то ты, Власко, все за них стараешься глаголить, а они, ведаем, здесь сидят и смирнехонько ждут, когда ты наговоришься вдоволь!

Поляна зашумела, задвигалась и тут же захотела увидеть и услышать варязей. Власко понял, что открытым призывом к битве с пришельцами соплеменников не увлечь, и беспомощно оглянулся на Домослава, который тут же выручил вновь избранного посадника. Коротким взмахом руки опытный посол дал знак юношам, держащим щит Гостомыслова городища, и грянул звон металла. Поляна затихла, увидев на помосте рядом с Власко Домослава, поднявшего обе руки вверх.

— Я приглашаю на помост Олафа, главу варяжской дружины, — оповестил всех Домослав и по мгновенно наступившей звонкой тишине на поляне понял, что сделал правильно.

Олаф не заставил себя ждать, ибо решил смело высказать все, что было у него на душе.

— Низкий поклон, — необычно начал он свою речь и действительно поклонился, — мудрым земледельцам и всем хозяевам земли словенской, кои думают о ней и с сердцем, и со спокойной душой, ибо только таким людям и дарит земля в ответ богатый урожай! — с искренней теплотой в голосе проговорил Олаф и еще раз поклонился.

Средние ряды поляны, как по команде, тоже поклонились именитому варягу, а Олаф продолжил дальше:

— Да, Власко болеет за землю гордыней своей, и забыл смелый витязь наш, что когда-то вместе с нами и викингов бил, и медовуху пил. Ладно! Не время вспоминать былое, но хочу враз сказать одно тебе, новый посадник Новгорода: мы землю и пахаря никогда не обижали, ибо знаем, что первое без второго не существует, а поросшая быльем трава даже кабана пугает Кроме того, ты правильно заметил, что коли мы уходить не собираемся отсюда, то, стало быть, и корни здесь пустили, и не слабые. Да, разрастаться будем! Будем сестер и дочерей ваших в жены брать! Будем сыновей своих вашим дочерям в мужья отдавать, ибо жить хотим здесь в том же духе родства, на котором и замешана вся жизнь наших племен. Ну, а коли ты захочешь разорвать эти узы родства, то Святовит тебе судья! Вон там, на самом верхнем ряду, я вижу тех вождей и старейшин ваших, которые зорким оком видят все и мудрой душой определят, хочу я зла их народу или добра. А хочу я того, чтобы была земля для посева, чтобы у нас было достаточно своего зерна и платы для содержания дружины, ибо тот болотистый железняк, из которого мы попробовали изготовить себе доспехи, оказался хрупким металлом. А нам нужен такой металл, из которого кузнец Умилич вот такие диковинки кует! — хитро заметил Олаф и показал на щит Гостомыслова городища.

Поляна торжествующе заулыбалась, и Олаф, почуяв это благодушное настроение, ощутил твердую почву под ногами:

— Я прошу от мудрого Совета словен на содержание своей дружины триста гривен серебра ежегодной выплаты. Иначе поступлю, как Рюрик, сам пойду за данью, — завершил он, но оружие в знак вражды не поднял.

Люди с надеждой глядели на Домослава, затем стали оглядываться и громко обсуждать слова варяга.

Олаф ждал решения Совета стоя, показывая уважение и к Совету, и к самому себе. Но вот голоса затихли, и Домослав объявил решение Совета:

— Все земли, которые варяги-русичи ныне занимают под свои поселения и крепости, надлежит увеличить вдвое для занятий земледелием и скотоводством. Ибо кто живет и работает на земле нашей, тот зорче и беречь ее будет. Далее, — с напряжением привлек внимание поляны Домослав и в наступившей тишине молвил: — Ежегодно из казны чуди, мери, веси, ильмени, словен, полочан, дреговичей и дулебов надлежит выплачивать главе новгородской дружины варягов-русичей… триста гривен серебром, ибо предводитель их, испросив указанную сумму, душою не кривил, а исчисления привел правдивые. Да будет тако! — призвал Домослав, и Советная поляна троекратно подтвердила волю своих вождей.

Варяги как по команде встали, услышав решение Совета, и, поклонившись заседателям, под предводительством Олафа неспешно покинули поляну.

 

Глава 8. Болонья пустошь

Власко, как и следовало ожидать, попытался сразу уйти с Совета, но понял, что это неосуществимо, смирился с необходимостью выслушать еще несколько разумных и острословных напутственных пожеланий, шуток-прибауток вроде той, что любил говаривать отец: «Не тот друже, кто медом уста мажет, а тот друже, кто правду-матку в глаза скажет», ибо когда люди успокоятся, тогда речи их бывают любомудрыми и озорными. Но Власко, почуявшему враждебное отношение Совета к себе, было не до шуток. Он и слушал, и улыбался говорившим ему что-то людям, а в душе кипела обида оскорбленного тщеславия, и ноги устремлялись в сторону дома. Какое спасение, что с Ильменя ветер принес первые клубы вечернего тумана, и люди стали расходиться по своим углам.

Затворив за собой дверь, уставший Власко выпустил из себя ту неприязнь и злость, которой горела его душа, и жадно вдохнул воздух родного дома. Как бы он хотел все забыть! В душе его вдруг возникло то чувство покоя и тихой радости, которые вселяются в нас, едва мы ступаем на порог родного дома. Что за сила таится в стенах его, сила, мгновенно оздоровляющая душу того, кто нуждается в ней? Что за чудо этот родной дом, или чудо живет только в том доме, в котором жили добрые люди? Власко усмехнулся своим мыслям и подошел к столу выпить теплого брусничного киселя.

Возле очага стояла Повада и следила за огнем. Красивая, все еще стройная славянка была ровесницей Власко и только из-за его робости не стала его семьяницей в те годы, когда Власко начал заглядываться на девушек. Вадим оказался решительнее. Он сразу выделил любечскую красавицу и, не раздумывая, сделал ее своей женой, хотя и видел-то всего два раза. Повада нахмурилась, вспомнив давний торг в Новгороде, куда отец ее, Радомир, знаменитый любечский купец и внук вождя племени радимичей, привез на показ свою старшую дочь, которой едва минуло шестнадцать лет. Радомировна была статной, пышнотелой красавицей, и отец очень боялся, как бы не умыкнули его дочь недостойные поселяне. А тут как раз Вадим удостоился чести стать князем Гостомыслова поселения. Радомировна помнит, сколько прытких светлоголовых парней по разным пустякам останавливались возле лавки ее отца и всякий раз бросали долгие взгляды на любечскую красавицу. Но вот вошел Вадим, и Радомировна вспыхнула. Это был тот самый витязь, который прошлым летом набирал у них в городе парней в дружину и зашел в лавку к отцу купить какие-то крепления для коней и воинских доспехов. Радомировна подала тогда Вадиму всего несколько вериг, каких-то закорючин и еще чего-то, чего уже не помнила, но он вдруг смело положил свою большую грубую ладонь на ее тонкую смуглую руку и слегка сжал ее. Девушка вспыхнула, подняла серые глаза, прикрытые густыми черными ресницами, на ильменского словенина и вдруг затрепетала. В лавку вошел отец, сурово посмотрел на них и напомнил Вадиму, что его дочери едва шестнадцать исполнилось. Вадим не снял свою ладонь с теплой, слегка дрожащей руки Радомировны и твердо ответил знатному любечу:

— Год я подожду. Но не больше! Договорились?

Отец пожал плечами, не совсем веря ильменцу. Мало ли что может случиться за этот год с буйным князем! Радомир знал, сколько врагов у северных словен. Но Вадим пытливо посмотрел на девушку, затем на ее отца и настойчиво потребовал:

— На будущее лето приезжай в городище Гостомысла, что на Волхове. У нас там торг идет не меньше вашего. Я найду тебя. Но не забудь ее! — властно приказал Вадим и еще раз взглянул на юную красавицу. Крепко сжал на прощание ее руку и вышел из лавки.

А через год Радомировна сказала отцу, что хочет увидеть Гостомыслово городище, о котором болтают все заезжие купцы, и… отец не смог отказать своей любимице. Так Радомировна стала Повадой. Она любила Вадима. За то, что он был первым, смелым и надежным мужчиной в ее жизни, мужем, которому она родила двух сыновей. Но вот отцом он был не долго. Вадима убил на ее глазах этот свирепый варяг Рюрик. Повада сначала никак не могла понять, жива она или нет после той кровавой сечи, очевидицей которой стала по воле этого жестокосердого пришельца. Сколько болела потом — она не помнила, как вернулась к жизни — не заметила. Отец призвал всех кудесников племени, чтобы только увидеть блеск духа жизни в глазах ненаглядной дочери. И жизнь вернулась к Радомировне. Двадцатидвухлетняя вдова поклялась, вырастив сыновей, отомстить за смерть своего любимого мужа. Дух смерти должен коснуться чела тех, кто посмел сделать ее вдовой, а ее сыновей — сиротами, решила Повада и каждый день придумывала слова молитвы, наполненной колючей злобой, прося дух мести перенести это зло в стан варяга. Она решила любыми путями извести Рюрика и его любимую жену, а весь его род осыпала проклятьями до тех пор, пока не заболела снова. Тогда отец нашел в Прикарпатье знаменитого ведуна, привез его к дочери и со слезами отчаяния просил жреца изгнать из его любимицы дух злобы. Бастарн долго смотрел на лицо Радомировны, искаженное страданием и тоской по мужской ласке, и посоветовал отцу необычное средство. Пусть дворовые поищут в лесах редкостные цветы и пересадят их под окно красавицы. Каждый день Радомировна будет видеть красоту и незаметно пропитается ее целительной силой. Кроме того, он заставил Радомировну разговаривать с солнцем, со звездами и месяцем и брать от их света целительную силу. Радомировна слушала жреца древнего прикарпатского племени сначала с сомнением в душе, а затем проникаясь глубоким уважением к его знаниям природы. Как, удивлялась она, все вокруг нас живое? И солнце? И звезды? И месяц? И мы всем этим можем питаться, яко гречишным киселем? И камни? Они говорят с нами? А. мы ничего не хотим слушать, кроме собственной гордыни? Жизнь прекрасна и бесконечна! Как бесконечна? Без конца? Нет, в это она… «Нет, почему, верю, теперь верю», — беспомощно прошелестела тогда Радомировна, а жрец настойчиво продолжил:

— И если эту бесконечность насыщать только местью и злобой, то жизнь всех людей превратится в чудовищный разрушительный мрак.

Радомировна вздрогнула. Жрец видел ее насквозь. Но разве она виновата в том, что ее жизнь разрушил жестокий варяг! Как ненавидела она его!

— Небо каждому дарует свою судьбу, — терпеливо проговорил тогда Бастарн и напомнил: — Разве ты всегда и ко всем была добра? Ты была любимой дочерью знатного человека, но даже не замечала порой свою младшую сестру, а она ведь тоже Радомировна! Ты была жестока к птицам и зверям, а они тоже посланники Неба! Нельзя, дочь человека, жить только духом своей неугомонной плоти! Это твоя вина! Твой муж увлекся духом воина, духом разрушителя людских жизней и не внял наказам духа терпения и созидания. А Небо не примет душу того, кто противится его законам… — Жрец еще раз безжалостно посмотрел на Радомировну и горько сказал: — И потому Вадим до сих пор живет с тобой!

Радомировна покраснела. Опустила голову. Да, каждый день, в середине дня, она от непонятной усталости или слабости, но непременно стремилась прилечь, мгновенно засыпала тяжелым сном, а через некоторое время просыпалась с ощущением совокупления и сладострастного наслаждения с Вадимом. Кому скажешь об этом? Никому на свете! Что это было? Явь или сон?

— Это не сон, — поведал жрец, будто читал ее мысли. — Он живет рядом с тобой… Я же тебе сказал, что жизнь бесконечна… Но если это тебя пугает, то скажи ему, что мертвые к живым не ходят, и он будет ждать тебя в другом месте.

Радомировна вздрогнула. Она часто ощущала Вадима рядом с собой: то он гладил ее по длинным распущенным густым темным волосам, то нечаянно обронял ее гребенки, но, видя, как она пугается этих звуков, отходил от нее и пропадал где-нибудь в укромном уголочке. А иногда она разговаривала с ним о своей мести, о ненависти к Рюрику, но он молчал в ответ, не принуждая ни к какому действию.

Жрец продолжал:

— Если хочешь избавиться от Вадимова духа, выходи замуж. Но запомни: детей ты должна растить в добре, иначе Небо снова тебя накажет.

На прощание он сделал жест, изобразив при помощи развернутых ладоней треугольник, и пожелал ей доброго здравия на многие лета.

И вот грянула одна весть, затем другая. Умерла любимая жена варяга, за ней и он испустил дух. И Радомировна заплакала. Не осуществилась ее мечта, не сыновья Вадима отомстили за отца, но мощный дух ее мести извел пришельца из Рарога. Надо было вздохнуть полной грудью, отвезти венок из цветов, что растут под окном, на поминальный камень и поклониться памяти отца детей своих да показать те места, где жили они когда-то. И с первым торговым караваном ладей отправилась Повада с сыновьями в Новгород.

Поминальный камень, поставленный еще по указу Гостомысла, возвышался на Словенском холме и содержал на лицевой стороне краткую надпись: «Хороброму Водиме, конязю Новгорода, от его поселенцев».

Радомировна подвела двух Вадимовичей к могиле отца и тихонько запричитала, вспоминая свою горячую любовь к мужу и короткую жизнь с ним. Затем она достала из аккуратно сложенного убруса цветы, сплела их в небольшой венок и возложила его к подножию камня. В это время она почувствовала, что на них кто-то пристально смотрит, и медленно повернулась на взгляд.

На нее смотрел высокий красивый Словении могучего телосложения, который пытался понять, кто это мог осмелиться возложить цветы Вадиму, когда варязе еще не ушли с окровавленной ими земли.

— Я захотела показать своим сыновьям город, где их отец был князем и стал жертвой, — сурово проговорила Радомировна, еще не зная, с кем разговаривает.

Власко ахнул. Перед ним стояла та, о которой он забыл и мечтать. Некогда пленительная, юная, нежная красота лица Радомировны уступила место жесткому, аскетическому выражению, скрывающему противоречивые чувства, молниеносно сменяющие друг друга. Вот только что фанатичной местью горели глаза, но окинула Радомировна беглым взглядом старшего сына и словно умылась волшебной водой. Серые глаза ее излучали такое море любви и счастья, что Власко готов был схватиться за сердце, так оно заныло от печали.

— Кто ты? — резко спросила Радомировна и вгляделась в лицо Власко.

— Сын Гостомысла, — ответил Власко, чувствуя, какую бурю вызовет в ней одно упоминание о бывшем владыке Новгорода.

Радомировна сузила глаза, и они обдали Власко холодным блеском металла.

— Полюбуйтесь, сыновья, на этого богатыря, — злобно засмеялась она. — Ежели бы у него вовремя голова созрела для княжьего шелома, то ваш отец был бы жив и никакие варязе не топтали бы нашу землю своими сапогами! — крикнула она.

Власко вспыхнул, как от плевка. Он шагнул ей навстречу, схватил за руку, но в следующее мгновение был вынужден отступить. Два Вадимовича так цепко держали его за плечи, что Власко разозлился.

— Мало того, что знать ничего не желаешь, так еще и сыновей своих жгучей злобой пропитала! — И он рванул локти вперед с такой силой, что оба Вадимовича едва не стукнулись лбами.

— Кто заменит отца моим сыновьям? Кто заменит мне мужа? — Грозно спрашивала Радомировна, смело и насмешливо глядя в голубые глаза «трусливого, ленивого, заевшегося Гостомыслова отрока».

Власко выслушал ее горькую, пропитанную едкой гордыней речь, внимательно посмотрел в ее серые глаза, в которых то вспыхивала злость, то мелькала необузданная страсть, зовущая к жарким объятиям, и спокойно ответил:

— Я!

Радомировна посмотрела на сыновей, их лица, похожие на лицо Вадима, выражали сначала возмущение, затем любопытство, а под конец естественную тоску по отцу, его заботе.

— А не струсишь? — быстро спросила Радомировна, расхохотавшись во весь голос, и над Советной поляной зазвенел радостный смех…

Вот уже месяц, как Радомировна с сыновьями жила в доме Гостомысла и не могла заставить себя смело выходить на улицу, боясь вызвать лишние разговоры, ненароком принудившие бы Власко изменить свое первоначальное решение. Она прятала свое счастливое лицо не только от Власко, но больше от своих сыновей. Как и что она теперь будет им говорить, когда все так быстро изменилось! Ведь сейчас она видит над собой только чистое голубое небо, нежится в лучах жаркого золотого солнца, а под ногами у нее не земля, обагренная кровью ее первого мужа и отца ее любимых сыновей, и не бревна, которыми так любили новгородцы мостить свои улицы, а цветущий луг, над которым она то парит, как ласточка, то порхает, как красивая бабочка! Радомировна делала вид, что у нее очень много хлопот по такому большому дому, и всегда уходила от пронзительных взглядов сыновей, заставляя их помогать ей по хозяйству. Но если от сыновей Радомировна могла спрятать свое счастливое лицо, то от Власко она ничего не хотела больше скрывать. Совет прошел не совсем так, как ей хотелось, но Власко стал посадником Новгорода, и весь край северных и западных словен должен будет считаться с ним. Теперь он готов обнажить меч Вадима против варязей, а кое-кто из именитых словен поможет ему в этом деле. Только как начать? Какой призыв нужен, ибо на не именитое дело словене не пойдут. Одних не отпустит земля, а других — ремесло. Думай, Радомировна, ибо ты запалила душу Власко огнем ненависти к пришельцам, тебе и раздувать этот зловещий огонь. Радомировна остановилась, чтобы отдышаться. Крутой здесь шел подъем на Словенский холм, куда зачастила она ходить, будто прощенья просить у Вадима перед его поминальным камнем… «Что же делать дальше?» — в растерянности думала она и ничего не могла придумать. В голове мелькала то одна мысль, то другая, но ни одна не ложилась на сердце, а это был дурной признак. «Не хочет Святовит меня поддержать, — решила Радомировна, но потом обнадежила себя: — Пойду постою у могилы, может, дух Вадима что подскажет».

У камня возлежало несколько цветочных венков, а поверх них кто-то возложил даже можжевеловый. Радомировна ахнула. Кто бы это мог быть? Значит, кто-то считает, что первым великим князем Северного объединения словен был не варяг Рюрик, а Вадим! Ее Вадим! Вадим Храбрый!.. Радомировна вспомнила, как много худого говорил при ней Вадим о Новгороде, обижался на варягов, на их скрытность. Она вздохнула, затем нагнулась, положила рядом с можжевеловым венком свой, свежий венок, сплетенный из васильков и незабудок, поклонилась еще раз подножию, а затем разогнулась и внимательно посмотрела на небо. Она долго пытала зовущим взглядом каждое облако, отображающее, как ей казалось, душу Вадима, его дела и характер всей его короткой жизни, и терпеливо ждала ответа.

Вдруг перед глазами возник лик Вадима и затем медленно растворился, став облаком. Радомировна призадумалась. Почему лик Вадима так печален и безмолвен? Неужели муж не одобряет дела ее и его сыновей?.. Задумчивая, стояла она на холме и не заметила, как рядом оказался седовласый старец, одетый в длиннополую серую льняную рубаху, теплые домотканые штаны и кожанки.

— Ну что, горлица, услышала ты от мужа своего? — с любопытством спросил он и, казалось, ненароком загородил тропу от Радомировны.

Та вздрогнула, удивилась, что кто-то подглядывал за ней, а затем спохватилась и холодно спросила:

— Кто ты?

Старец вздохнул, погладил свою длинную бороду и тихо молвил:

— Ты бы, горлица, коль свила второе гнездо, не губила бы его. Власко-то ведь гордость наша. Да и запомни: меч мужа твоего слишком тяжел для нонешних времен. Трех витязей для него маловато. Ну да дочери Радомира я слишком много сказал, прости меня, старого, — изрек старец на прощание и первым ступил на тропу, ведущую к Гостомыслову городищу.

Власко хмуро смотрел, как Вадимовичи огромным топором рубили дрова во дворе, и по тому, как разрубались крупные еловые чурбаны, пытался угадать, что ждет его нынче. Вот старший сын Радомировны размахнулся и, всадив топор в чурбан, не смог расколоть его одним ударом на две равные половины. Младший Вадимович не улыбнулся в ответ на неудачу старшего брата, а с усилием всадил топор в ту же расщелину и тоже не добился успеха: чурбан горделиво красовался перед ними. Тогда Власко молча подошел к старшему Вадимовичу и, взяв его топор, размахнулся и со всей силой всадил топор в чурбан. Тот хрустнул и, едва впустив топор в себя, замкнулся. Власко попробовал вытащить топор, но не тут-то было. Тогда он, цепко ухватившись за топор, попробовал его раскачать в разные стороны. Топор торчал в чурбане как влитой.

— Какой нынче день? — догадался вспомнить Власко.

— Влесов! — ахнул старший Вадимович. — Нынче ничего разрушать нельзя, а то Велес Берендею пожалуется и лес родить перестанет!

— А я-то думаю, что дрова не колются? — удивился младший Вадимович и задумчиво произнес: — Ну как сказителям не верить, что во всем свой дух живет и требует повиновения законам жизни!

— Да, — согласился Власко, — наши сказители мудрость народа из века в век передают. От них плохого не услышишь… Куда мать-то пропала? — неожиданно грозно спросил он и тут же смягчился: — Без нее и кусок в горле застревает!

Братья улыбнулись. С тех пор как поселились они в самом большом доме Новгорода, они со всех сторон только и слышали: «Какая пара красная! Давно бы Радомировне надо было к нам приехать, нечего было печаль копить… Только чего свадьбу-то не играют?.. Власко-то ведь всей душой любит ее!..» — «Да какая им свадьба нужна, — баяли другие. — Чай, поди, не молодые, пускай живут, как живется, лишь бы раздора не было». Но как сказать богатырю отчиму, что мать по утрам тайком одну тропу топчет — к поминальному калению отца! Не заревновал бы! Братья переглянулись, сузили голубые, Вадимовы, глаза, чуть улыбнулись и промолчали. Власко заметил их хитроватый прищур и почесал у себя за ухом.

— Ну, Вадимовичи, не для того я вас в свой дом привел, чтобы на наши ухмылки глядеть! — заявил он и не заметил, как сзади подошла Радомировна и положила теплую руку на его спину.

— Ежели в тягость, то нынче же уйдем, — ответила она и не побоялась выдержать долгий взгляд Власко, резко повернувшегося в ее сторону.

Братья как по команде удалились со двора.

— Где ты каждое утро пропадаешь? — спросил ее Власко.

— Я искала ответа у Вадима, — с трудом выговорила Радомировна. — Не дает мне покоя моя клятва отомстить варягу.

Власко обнял Радомировну, крепко прижал ее к себе и поцеловал в голову. Ему тоже не давала покоя горячая клятва.

— Я, как серпоклюв, хочу осесть и свить гнездо в то время, когда пора менять место гнездовий, — широко раскрытыми глазами глядя в одну точку, обреченно проговорила Радомировна и, поцеловав Власко в плечо, тихо призналась: — Я так истосковалась по любви, Власушко, и так долго жила горем и печалью, что боюсь своего жестокосердного нрава, пустившего в моей душе глубокие корни.

— Полно, ненаглядная моя! — не поверил ей Власко, взял голову Радомировны в свои огромные ладони и стал целовать лоб, глаза, щеки, нос, губы, перечисляя каждый раз названия тех цветов, которые вызывали у него чувство любви и радости. Радомировна улыбнулась, слушая, как чудесную музыку, его напевную речь, стараясь представить то распустившуюся вишню, то цветущий паслен, а то вдруг редкостный лакриничник-солодку, корни которой, говорят, слаще меда пчелиного.

— Мы оба истосковались по любви, — хриплым взволнованным голосом проговорил Власко, опьяненный близостью с любимой и запахом ее тела. Тень набежала на лицо Радомировны, в голове промелькнуло: «Вадим был смелее. Он не тянул томление…»

Власко, почувствовавший ее отчужденность, недоуменно отстранился, но затем передумал, крепко обнял любимую и унес в свои покои…

А вечером, сидя у очага и задумчиво глядя на неспокойную игру языков пламени, облизывающих короткие хвойные поленца, Власко, Радомировна и Вадимовичи ощутили присутствие духа мести, вызванного ими.

Власко вздохнул и, будто подхватив ту обреченность, которую днем обронила Радомировна, глядя немигающим взором на огонь, тихо проговорил:

— Мы все дали клятву отомстить варягам за обман, за смерть и поругание родной земли.

Радомировна сжала руку Власко.

Вадимовичи пытливо смотрели на отчима и с нетерпением ждали продолжения его речи.

— Ежели я, любя вашу мать, вдруг… отрекусь от своей клятвы? Как вы поступите, славные братья Вадимовичи? — с трудом спросил Власко, не решаясь посмотреть в глаза сыновьям Радомировны.

Братья тяжело задышали. Дух мести обнял их за плечи и слегка подтолкнул к именитому новгородцу.

— Стало быть, любовь сильнее мести! На чем же тогда держится нрав словен? — жестко проговорил старший Вадимович и гордо поднял свою темноволосую голову.

— Любовь и должна быть сильнее мести, ибо как же иначе продолжится жизнь? — смело ответил ему Власко.

— Любовь к женщине и к отцу не может осилить долг, — хмуро молвил младший брат и исподлобья оглядел Власко.

— Я понимаю ваше горе, — с болью воскликнул Власко и горячо проговорил: — И всей душой хотел отомстить за смерть Вадима так же отважно, как когда-то он ходил на норманнов! Но я познал и что такое любовь к женщине! И я не стыжусь сказать вам, ее сыновьям, что я боюсь потерять счастье, дарованное мне волею богов так поздно! И вы не вправе осуждать меня за это!

Братья хмуро переглянулись.

— Но! — горько продолжил Власко. — Ежели вы скажете, что я должен быть верен слову своему, то я буду просить благословения у Святовита и вашей матери на свершение мести.

Братья молчали, сраженные мужественным решением Власко. Некоторое время они чувствовали удовлетворение от почти одержанной победы и считали, что никакие слова больше не нужны. Мать с напряжением взирала то на сыновей, то на нового мужа. Любовь к кому возьмет верх в ее неугомонной душе, известно было только Святовиту. Но вот она заговорила:

— Я не могу, прости меня, Власко, но у меня не получается быть хозяйкой в твоем доме, и я думаю, что не получится до тех пор, пока мы — я или мои сыновья — не отомстим варягам за смерть Вадима!

— Но эта месть может повлечь за собой много смертей! Как ты этого не понимаешь! — хриплым голосом возразил сын Гостомысла.

— Я все понимаю, Власко! И чувствую, как ты боишься потерять мою любовь! Но мы все сейчас рабы нашей клятвы, и она витает над нами и не дает нам спокойно любить друг друга! — Почти прокричала она. — Надо было поверить мудрым жрецам и не вызывать злобных духов горячим порывом мятежной души! — тяжело дыша, говорила Радомировна, ни на кого не глядя. — Но коль брошен клич…

— Пусть снова льется кровь… — хмуро завершил за нее Власко и, обратившись к Вадимовичам, решительно спросил: — Без многословья, готовы вы к бою за честь отца?

— Не позорил бы ты нас, Власко, этим вопросом! — нетерпеливо посоветовал старший Вадимович и горделиво добавил: — Дело, Словении, давай творить!

Вечер в Рюриковом городище в этот день был таким же, как и предыдущий: вроде бы спокойный, но настороженность — настойчивая спутница варяжского поселения— никак не хотела отступать с насиженного места, и всюду ощущалось ее присутствие. Вот вроде бы настала пора повеселиться молодежи. Вон на правом берегу Волхова костры горят, лихое гулянье идет. Словене Русалин день поминают, сезон купальный открывают. Хороводы водят, напевные песни распевают, будто варязей лукавых поддразнивают, ведь варязе, яко викинги, особо почитают воду.

Бэрин, как верховный жрец, давно посовещался со своими помощниками-друидами и решил, что День Реки и Ночь Воды рароги-русичи обязательно отпразднуют. Накануне из медовушки был вытащен освобожденный от меда небольшой деревянный бочонок, тщательно вымыт с речным песком и с особым обрядовым напевом, посвященным созидательной и очистительной силе воды, заполнен ключевой водой, бьющей прямо с Людиного холма, той самой водицей, по которой в Русалин день можно узнать всю правду о жизни людей на целое лето.

Молодые друиды, одетые в длиннополые хламиды синего цвета, сцепив замком руки, осторожно, попарно сменяясь, несли бочонок с ключевой водой к деревянному храму Святовита, что построили варязе еще при Рюрике. Все поселенцы Рюрикова городища столпились в южной его части, где возвышался деревянный, построенный, как городьба, храм Святовита, и напряженно ждали появления процессии друидов.

Вот из-за княжеского дома показались юноши в синих хламидах, и Бэрин взмахом руки восстановил тишину на обрядовой поляне. Указывая на стоящую рядом с ним скамью, обвитую травянистым плющом, верховный жрец подал знак юношам, которые не знали еще, что такое плотская любовь, поставить бочонок на скамью и придерживать его руками до тех пор, пока не улягутся в нем волны, напоминающие знакомый ковыльный рисунок. Юноши стояли рядом, а Бэрин, наблюдая за волнами ключевой отточины, с грустью подумал: «Близкая беда крадется к русичам — уж больно долго вергинцы усмиряли водяную зыбь». Бэрин подавил вздох и, улыбнувшись дорогим соплеменникам, изрек веселым, громким и одновременно важным голосом:

— Нынче нас ждет озорное лето! Чистая вода несет нам силу нашей земли. Небо, отражаясь в плоти воды, вещает нам защиту от духа Прова.

Олаф, стоящий в первых рядах толпы соплеменников, выслушал откровение своего жреца и уныло покачал головой. Да, Олаф понял суть пророчества жреца, а остальные как?

Бэрин не хотел огорчать людей своего племени, но, предчувствуя многие беды, все же был уверен, что словене нынче ночью не совершат коварного шага.

— Дух Воды не дремлет! — напомнил верховный жрец рарогам-русичам. — Ибо все, о чем вы сейчас думаете, войдет в дух ключевой отточины, а мы ее по ложечке должны будем всю испить! Так что, храбрые, умные мои соплеменники-русичи, — приговаривал Бэрин, обходя скамью с бочонком с запада на восток и пытаясь вернуть своим соплеменникам бодрость и веселье, — я вижу вас в это лето стойкими и достойными памяти своих вождей и князей! Вы постигнете великую крепость тел и душ своих, взявшись за меч Рюрика с силой духа разума Верцина! Вы отторгнете брошенную вам злым недругом чашу ненависти и выпьете чашу мудрости! Победа ваша неминуема, ибо правда на вашей стороне, а кто с правдой дружит, тот и веселью служит! А у кого веселье на лице, у того и счастье на крыльце! А кто в счастье рожден, тот к порокам не сужден! А кто не ведает пороков, тот уйдет в страну пророков! Та страна не далека, в эту ночь будет видна!

Русичи заторопили жреца:

— Дай, Бэрин, скорее испить ключевой водицы, пока дух бодрости взыграл в нашей душе!

И Бэрин дал команду друидам, которые, подчинившись воле верховного жреца, вывели из храма Святовита маленьких, одетых в чистые льняные длиннополые рубахи мальчиков, держащих в правой руке по чистой деревянной ложке, выточенной из трехлетнего дуба.

Мальчики, трепетно вставшие с южной стороны бочонка, благоговейно исполняли наказ верховного жреца племени. Правой рукой они черпали дубовыми ложками ключевую воду и подносили ее испить своим старшим соплеменникам, чтобы те с благостью в душе постигли свою судьбу, предначертанную великими богами.

По окончании ритуала посвящения в истину ключевой воды Бэрин попросил друидов пригласить на священную поляну знаменитого на все поселение пчеловода Имкера, который к нынешнему празднеству по-новому приготовил хмельной напиток.

Пожилой пасечник, одетый по обычаям своего племени в красную длиннополую рубаху, корзно и широкие полотняные штаны, осторожно нес в глиняном сосуде драгоценный напиток.

— Ну, Имкер, порадуй нас своим умением, — добродушно предложил Бэрин, восседая на холме в окружении Олафа и его гридней.

Имкер поклонился верховному жрецу, Олафу и его знаменитым полководцам.

— Дарю напиток героев и духов доброй силы! — волнуясь, сказал он и вручил большой глиняный сосуд Бэрину.

Тот осторожно дубовой ложкой размешал Напиток.

— Действительно, напиток богов! — восторженно отозвался жрец, отхлебнув настойки. — Поведай, как ты его изготовлял!

Имкер загадочно улыбнулся.

— Такие напитки получаются только один раз в жизни! — смущенно ответил он. — Наверное, солнце было в то лето накалено доброй силой Святовита, да звезды дали вместе с духами веселья ту искру задора, которая проникла в цветочный нектар, а мои карпатские пчелки не поленились его собрать, — добросовестно высказал свои догадки знаменитый чернобровый и ясноокий пчеловод, но о том, сколько было добавлено долей ключевой воды, и сколько разных видов меда смешано, и в какой день какого месяца затворен был напиток — об этом мудрый пчеловод не завел разговора, ибо это было только его делом.

Бэрин дал чистые ложки Олафу и его сподвижникам, и те приложились к глиняному сосуду Имкера.

— Чудесно! Сказочно! — было единое мнение.

— Пусть все отведают! Только так мы сохраним единство и силу духа рарогов-русичей! — посоветовал Олаф Бэрину, и тот с радостью оповестил об этом своих соплеменников.

А когда русичи вслед за своими предводителями опробовали новую медовуху и перешли к созерцанию и восхвалению духов Ночи и Воды, Имкер наклонился к Бэрину и тихо сказал:

— Мои плечи беспокойные стали. Это к скорой беде, чую я.

Бэрин кивнул.

— А Олаф знает? — напряженно спросил пасечник и поинтересовался: — А нам к чему готовиться?

Подошедший с северной стороны к обрядовой поляне дозорный русич пытался прорваться через хоровод, чтобы донести важную весть варяжскому князю. Когда дозорный достиг Олафа и его окружения, береста грозила превратиться в лохмотья, ибо симпатичного парня то тут, то там пытались завлечь в хоровод и постоянно тянули за кушак, которым была подпоясана его длинно-полая рубаха.

Олаф нахмурился, поняв, в чем дело.

— Случайно удалось во время русального праздника словен раздобыть эту бересту у одного из посланников Власко, — пояснил дозорный и подал бересту князю.

Олаф соединил обрывки бересты и вгляделся в знаки, начертанные на ее гладкой стороне. Знаков было несколько, и начертаны они были группами, каждая из которых представляла самостоятельную весть.

— Целое послание! Тайнопись, как во времена Цезаря! — усмехнулся Олаф, пытаясь вникнуть в содержание бересты.

Вглядевшись в первую группу знаков, изображающих круг, затем лук с вонзенной в дерево стрелой, Олаф начал расшифровывать тайнопись главы Гостомыслова городища…

— Ведаю, вести от Власко с требованием дать бой пришельцам варягам-русичам обошли все северные окраинные города словен, — сказал Олаф без задора, которого вправе были ожидать его гридни, собравшиеся на военный совет по зову своего предводителя. — На дворе вресень, но мы ждали горячих дел от Гостомыслова городища все лето. Каждый день мы принимаем вести от своих дозорных и дозорных наших соплеменников, сидящих в окружных крепостях словенских земель, — продолжал Олаф. — А печется Власко только о создании своего войска. То, что есть у него, того мало, чтобы достойно сразиться с нами, а сразиться он хочет на равных.

— Надо напасть первыми на Власко и отбить у него охоту испытывать на крепость нашу секиру, — вспылил молодой друг Олафа, Стемир.

Опытные гридни усмехнулись в ответ на задор юности и приготовились услышать ответ князя.

— Новгородцы заплатили затребованные нами триста гривен вперед. Не должно обнажать меч против среброимцев. — И, помолчав, Олаф продолжил: — Есть весть, что на днях прибывает большой торговый караван из Плескова, или, как его покороче кличут, Пскова.

— Ты хочешь сказать, что товара в нем будет на бисерный вес, а все остальное — ратная сила? — предположил Гюрги.

— Да! — живо отозвался Олаф. — Мы должны быть готовы к бою в любое время! — воскликнул он и каждому напомнил о его месте в минуту опасности.

Гридни умели подчиняться воле своего предводителя: ежели хочешь выжить в чужой земле, то никогда не сей семена раздора среди своих соплеменников. А Олаф, когда дело требовало собранности духа, надо отдать ему должное, всегда умел подчинить себя единому помыслу.

— Ты ничего не хочешь сказать мне на прощание? — глухо спросила Радомировна, недобрая, как наступившее хмурое утро.

— Вот выгоню варязей — поговорим, — так же глухо и жестко ответил ей Власко, расправляя на могучих плечах тяжелый плащ, сотканный любимой женщиной, и гордясь ее искусной работой. Ему осталось надеть только кольчугу.

Радомировна вздохнула, понимая, что все слова излишни. И сколько бы она ни ругала себя за живущий в ней чужой, скрипучий стон гордыни, требующий от нее неимоверного напряжения сил и постоянного напряжения дум, она каждый раз вновь и вновь выполняла его волю, хотя через мгновение готова была раз и навсегда отречься от мести.

Вот сейчас дворовый возьмет мешок, спрячет в него кольчугу, шлем, которые должны будут в опасный момент защитить тело Власко, но ведь она знает, что кроме доспехов тело воина защищают своей силой Перун со Сварогом и вера в добродетельную цель затеянной им войны. А ежели за воина молит его нареченная, то тело его защищает еще и Радогост, который чует своих питомцев, откликаясь на их молитвы, и первым приходит им на помощь. Радомировна вздрогнула, вспомнив, что, когда Вадим уходил на свой последний бой, она не успела умолить богов. И поэтому так вероломно отнял его у нее этот проклятый варяг. А теперь Власко медлит, собираясь в свой решающий бой, который, как ему кажется, должен принести в дом настоящее, звонкое счастье. Вот он один раз мельком взглянул на Радомировну, и она поймала тревожный, вопрошающий взгляд, но не готова была ответить на него. Ее взор все время рассеянно скользил по одеянию Власко, и, казалось, вот-вот прорвется ее нестерпимая боль словами: «Ну, скоро ль ты отомстишь им за него? Сколь можно еще медлить?»

Власко притянул ее к себе, внимательно вгляделся в тревожные очи и, осторожно поцеловав в глаза и губы, тихо проговорил:

— Да поможет нам в этом деле Радогост! Пусть Лель отогреет твою душу: будь уверена, я отомщу им за него!

Радомировна задрожала. Да, он нашел те слова, от которых она покачнулась, как молоденький каштан у нее под окном в Любече. Ну, отрешись же от злобы, Радомировна, подари на дорогу любимому незабудку! Не то будет поздно!

Власко подождал еще немного, улыбнулся своим думам, попробовал задорно кивнуть ненаглядной, а получилось не очень, и он решительно кликнул Вадимовичей: пора на торговые ряды, псковичей встренуть надо бы!

Эту по весне заболоченную равнину, примыкавшую к совиному лесу, разросшемуся сразу за Неревским концом Новгорода, Власко выбрал для боя с варягами не сразу. Поначалу, опьяненный злобной надеждой немедленно расправиться с варягами или выгнать их вон, Власко решил, что биться будет с проклятыми пришельцами прямо в их городище. Но неделю назад пришла сестра с младенцем на руках и, показав племянника, ненароком обмолвилась, что первая, с сыном на руках, выйдет навстречу войску Власко и встанет прямо перед конем родного брата. Гостомыслица-Гюргина снова пыталась отговорить брата от кровавой сечи с варягами, но поняла, что сила зова Радомировны крепче, чем ее мольба. Сестра ушла ни с чем, но Власко все же передумал нападать на Рюриково городище, ибо под меч могут попасть женщины и дети, а такую славу он не хотел иметь. Объехав земли, примыкавшие к городу, он решил, что совиная равнинка, или болонья сов и речных крачек, к осени совсем высохнет и будет самым подходящим местом для битвы с русичами. «Расшугаем тут всех лягушек, камышниц и сов», — пробормотал тогда Власко и искоса оглядел своего молчаливого спутника.

Сын Мстислава, Пределавин, златокудрый высокий силач, молча кивнул Власко, но говорить ни о чем не стал. Он ходил по полю крупными шагами, словно отмеряя и выбирая себе место битвы с силачом варягом, как вдруг услышал свиристель сверчка. «Ты кого предупреждаешь о смерти, сверчишка?» — недовольно подумал Предславин и, качнув головой, прошептал:

— Не может быть, чтоб я! Он здесь сдохнет! — заверил себя силач и спросил у Власко: — А с кем из варяжских силачей я биться буду?

— Это Олаф держит пока в тайне! — ответил Власко и оглядел массивную фигуру знаменитого словенского богатыря. Предславин, сказывают, уже так натренировал свои руки и пальцы, что одним рывком сдирал шкуру с бегущего быка. А у варязей кто такой хваткой похвастаться может?

— Предславин, а хватка твоих ног равна силе хватки твоих рук? — спросил Власко богатыря и еще раз оглядел его взглядом знатока.

— Боишься, что не удержусь в седле? — в упор спросил Предславин и, приподняв свою массивную ногу, резко топнул ею по валявшемуся рядом бревну. Бревно треснуло, расщепилось в том месте, где раздавила его нога богатыря, и обнажило твердую древесину, Власко ахнул. Он не ожидал такой силы от Предславина и осторожно посоветовал ему:

— Побереги свою прыть для варяга.

— Ты спросил, я ответил, — улыбнулся силач и топнул по бревну другой ногой.

— Хватит, Предславин! Надо убрать это бревно, а то во время боя мешать будет! — Власко не успел еще договорить, как увидел силача, подбиравшего бревна и несущего их в сторону совиного леса.

Власко расхохотался. Ну ежели такие мужи взялись за дело против варязей, то в Новгородской земле русичам осталось жить не долго!

Да, Власко обхаживал, будто обживал это совиное поле, но не как будущий поселенец, а как воин, который был обязан впитать в себя все соки и дух той земли, на которой будет сражаться с врагом. «Нет такой силы, которая бы покорила словенина! — яростно думал он, ступая по засохшему травянистому покрову болоньи. — Земля моя родимица! Дай мне силушки для борьбы с коварными злодеями, что хитростью хотят укрепиться на тебе и изгнать нас, твоих исконных хозяев! Не хотят они вернуть нам наше право судить самих себя! Они считают нас народом, лишенным крепкого разума! Они позорят нас своим присутствием, ибо считают, что словене не способны защитить самих себя от кочевников! Они убили нашего князя, Храброго Вадима, и теперь стремятся погасить в нас дух свободы!»

Говоря эти горькие слова, Власко пытался зажечь свою душу воинским духом — духом непреклонной воли к сопротивлению той жилке добродушия, которая еще нет-нет да и давала знать о себе. Власко постоянно ловил себя на мысли, что почти готов к мировому сговору с варязями, вспоминая, что пришли они все же по зову отца его и не с помощью коварства и хитрости утвердились в земле его. Но в следующее мгновение перед его взором всплывало лицо Радомировны, скованное скорбью, и он вспыхивал, ощущая новый прилив ненависти к русичам.

— Ну, земля словенская, солнце словенское, вода словенская, воздух словенский, дайте мне ваши силы для свершения справедливого боя с варязями! — горячо воскликнул Власко и подхлестнул себя напоминанием: — Завтра псковичи с изборянами прибывают!

На Неревской набережной тесно стало от прибывших торговых людей из Плескова, Изборска и Ладоги. Власко стоял на берегу, не заглядывая в ладьи и не интересуясь товаром, но тщательно осматривал «купцов», крепко пожимал руки прибывшим словенам и широко улыбался каждому. Сразу по прибытии дозорные дружины Власко провожали «купцов» не на торговые ряды, что возвышались прямо за набережной, а на Неревский конец, откуда вела уже хорошо проторенная дорожка к совиной болонье… Не оглядываясь на Рюриково городище, которое бросалось в глаза своей новой смотровой вышкой, что красовалась на левом, Людином мысу Волхова, вновь прибывшие ратники-словене деловито направлялись к указанному месту.

Словении от данного слова не отрекается, ибо словенские реки вспять не текут! «И полно баять о смятении! Коли душа в человеке есть, то она обязательно силою наполнится в нужный момент! Святовит с нами! Вон ведун идет и серую мглу ведет, нам силу несет… — стараясь вызвать дух бодрости и отваги, говорили друг другу словенские ратники. — A-а! Костры уже горят! Землю и душу ратников обогревают!.. К победе, словене, день грядущий приведет! Да будет тако!..»

А в Рюриковом городище факелы освещали поляну возле Святовитова храма, где друиды приготовили священный синий настой, которым спешили покрасить длинные волосы своих соплеменников, ибо только по цвету волос дерущихся завтра воинов боги смогут определить, кому они будут оказывать помощь. Русичи с обнаженной головой спокойно подходили к огромным кадям с синей краской, послушно подставляли их поливавшим друидам, затем отходили в центр поляны и, расчесывая волосы и глядя на луну, шептали ей свои мольбы о спасении своих жизней в земле словен, свято веря, что Святовит внемлет их мольбам.

Верховный жрец русичей наблюдал за соблюдением ритуала и с беспокойством ожидал его конца, ибо на очереди был еще и силач Бегнор, имя которого означало «достойный».

Бегнор разминал ноги, руки, демонстрируя ловкость и игру туго натянутых мышц, а Олаф, изучая его движения, пытался определить, устоит ли его молодой силач перед опытной хваткой знаменитого словенина. Князь долго думал, прежде чем остановил свой выбор на друге Стемира. Дело в том, что Бегнор еще ребенком удивил всех, когда во время ссоры родителей, вместо того чтобы прикрикнуть на них, он одним ударом руки разломил дубовую скамью на две половинки. С тех пор Бегнор прятался от сверстников, ибо боялся во время потех ненароком кому-нибудь ребра переломать или лицо помять. Он чаще всех брался за тяжелые работы и, поражая взрослых соплеменников, заменял троих зрелых мужей. Долго пытались убедить юнца не надрываться, а сначала подрасти — все было бесполезно, и Бегнор-старший перестал мешать своему сыну помогать в строительстве то храма Святовита, то крепежей для ладей, то смотровой вышки. Все привыкли видеть на работах двух Бегноров, и Олаф полюбил их еще в Ладоге, а когда умер Рюрик, то уговорил перебраться к нему поближе. Но одно дело — приязнь князя к силачу, а другое дело, когда вся дружина любит силача. Олаф чуял, что и силач, и дружина будут до смерти верны ему. Князь очень хотел, чтобы завтра, во время схватки силачей, победил Бегнор-младший, и в этом ему поможет Бэрин, ибо кто же, как не верховный жрец, подберет силачу русичу нужный бальзам, предохраняющий богатыря от цепких рук Предславина. А Бэрин, перехватив взгляд Олафа, устремленный на Бегнора-младшего, понял, что силу духа надо вкладывать в обоих. Молодой варяжский князь непременно хотел победить и завоевать себе полное право на жизнь среди словен, да помогут ему силы телесные и духи предков. Бэрин вскинул обе руки вверх и обратился с молитвой к Святовиту, владеющему душами героев-русичей.

Все силы небесные, обитающие над поселением ильменских словен, были призваны в свидетели грозной битвы, разыгравшейся между варязями-русичами и хозяевами-словенами, которой, так сулили боги, избежать было нельзя ни той, ни другой стороне. Казалось, небо разверзлось и выпустило из своих дальних просторов всех, кого призывали на помощь поселенцы Гостомыслова и Рюрикова городищ, и позволило нынче, в день двадцать первого вресеня, свершить небесный суд над борющимися сторонами. Именно поэтому, как только солнце поднялось над совиным лесом, в центр болоньей пустоши вышла первая пара богатырей опробовать силы духа враждующих сторон. Победителем оказался словенин. Во второй паре богатырей сильнейшим оказался варяг Дружины молча наблюдали за схваткой.

Третья пара силачей выехала в центр поляны на конях, и совиный лес застыл. Солнце, казалось, застыло на одном месте и решило не двигаться до тех пор, пока не будет нанесен последний удар. Все затаили дыхание.

Предславин, обнаженный по пояс, грузно восседал на коне, цепко обхватив его круп мощными ногами. Бегнор, так же как и словенин, не имеющий ни одного воинского доспеха, одетый только в короткие кельтские красные штаны, с развевающимися синими волосами и настороженным лицом, не сводил глаз с могучих рук словенского богатыря и, следя за каждым его жестом, приблизился к сопернику.

Власко зорко оглядел новичка-варяга и сразу оценил его ловкий выезд на Предславина. «И где ты его прятал так долго, русич?» — подумал Власко и стал с тревогой наблюдать за подступом силачей друг к другу.

Богатыри не торопились. Кони под ними были тяжелые, обученные съезжаться в единоборстве и умеющие улавливать любое желание наездников. Вот конь Предславина взял бурный разбег и устремился на соперника. Бегнор вовремя отвел своего коня, и словенин промахнулся. Предславин перегнулся через круп коня и грузно повис, увлеченный силой тяжести своего тела. Но сильные ноги спасли его от падения. Мощным рывком и усилием рук он удержался на коне. Бегнор, подхлестнув своего коня, в мгновение ока оказался возле Пределавина и быстрым, ловким рывком обеих рук пригнул к холке коня словенского богатыря, и тот не смог разогнуть спину.

Дружина словен вздрогнула и застонала.

Предславин, тяжело дыша, пытался ухватить варяга за руки, но статный силач русич еще раз пригнул словенина к холке коня, и Олафу показалось, что он услышал хруст костей новгородского богатыря.

Власко понял, что начало проиграно, и поднял левую руку вверх.

Бегнор отпустил словенского богатыря, но Предславин, едва дыша, так и не смог разогнуть спину.

Едва силачи освободили поле, как Олаф дал команду своим воеводам конницы секироносцев взять круговой разбег и ударить по центру ополчения словен.

Гюрги с Кьятом, Стемир и Дагар мгновенно отъехали от своего предводителя исполнять его наказ.

Власко, прижимая основную силу своего войска к совиному лесу, дал команду конникам с честью отразить натиск варязей.

И загорелся бой, подхлестанный злобой и враждой с обеих сторон. Скрежетали щиты и шлемы, принимающие на себя первую ярость бьющихся врагов, защищая тела и головы своих хозяев.

Солнце двинулось к западу, а соперники еще не чувствовали усталости, но уже стали терять своих самых молодых, неопытных бойцов…

Власко старался бодриться, ибо знал, что вид предводителя всегда является причиной либо удачи, либо поражения. «Я должен победить!» — обращался он всей силой своего внушения ко всей Новгородской земле и знал, что она не подведет, не позволит сбросить словен с седел их коней под ноги пришельцев.

Словене дрались с упорством, отчаянно, воодушевленные горячими призывами своего предводителя, искренне стремясь защитить свои исконные права на родную землю.

Варязе, чуя, что перед ними не столь хорошо подготовленные ратники, поняли, что надо беречь силы на последний бросок, а сейчас разумнее чуть-чуть отступить к центру пустоши, чтобы было где развернуться под прикрытием меченосцев и лучников, ибо засада еще не вступила в сечу.

Кьят из-за укрытия наблюдал, как ведут бой Стемир и Гюрги, и отправил гонца к Олафу.

— Еще не время, — решительно отказал князь, чувствуя отчаянное сопротивление словен, ощущая их злобу, но не теряя веры в свою дружину. Он почти осязал ту силу своей правоты, которая, казалось, была отпущена ему самим Святовитом. Да, он князь варяжский, но он не со злом сюда шел и зла здесь не творил! «Никому не уступлю ни прав своих, ни той земли, что пришлось защищать от норманнов!» — Олаф горячо дышал, борясь с нахлынувшими чувствами: он знал, что сейчас необходимо только следить за сражением, правильно рассчитать силы своих соплеменников и сделать все возможное и невозможное для необходимой, как воздух, победы.

Князь еще раз вгляделся в ход битвы, увидел, как Гюрги, атакуя секирой какого-то словенина, заставил его отступить, и радостно воскликнул:

— Молодец, Гюрги! Что творит! Так их, пусть не думают, что злобой и хитростью смогут одолеть опытного соперника!

— Князь, может, пора нам вступить в схватку? — снова напомнил о себе Кьят. — Мы с Дагаром устали смотреть издали, как бьются наши соплеменники.

— Вот когда Власко выведет на поле своих меченосцев, тогда и ваш час наступит! — мудро ответил Олаф, и опытные меченосцы приняли его решение к душе.

Но вот солнце незаметно зашло за верхушки высоких елей совиного леса, и Власко дал команду лучникам и меченосцам. Первые с флангов, вторые мощным ударом по центру обрушились на варязей и потеснили их к реке.

— Кьят! Дагар! К бою! — скомандовал Олаф и быстро добавил: — Я с вами!

— Прикрой нас, Олаф! — крикнул Дагар.

Олаф оглянулся. Рядом с ним только два охранника, и все. А там, за рекой, крепость Рюрикова городища… Олаф почувствовал, как заныла его душа. Нет, его сильные, хорошо обученные дружинники умеют вести длительный бой. Ведь они все лето, зная, готовились к сече.

«Нет! Я покажу этому пустоголовому красавцу словенину, как выгонять нас с обжитого места!» — И Олаф, ничего не сказав охранникам, рванулся в бой.

Вот лучники мгновенно расступились, завидев коня своего князя, и едва успели предупредить секироносцев.

Гюрги, увидев пополнение рядов грозными меченосцами, облегченно вздохнул, но не успел порадоваться решению молодого князя, как увидел самого Олафа, стремительно увлекающего варязей-русичей в новую мощную атаку против словен.

Олаф в битве, а он, Власко, — в засаде. Словене отступают к лесу, где уже нет никакого резерва. В бою все, кто мог еще сражаться. Убитых — сотни, раненых — не считали.

Власко тронул коня и ринулся в бой. Он, и только он, должен достать этого варяга-русича своим мечом! Миновав левофланговых лучников, Власко стрелой пролетел строй своих секироносцев, мужественно отражавших атаки варязей, и врезался в ряды меченосцев. «Вот где, варяг, мы и поговорим с тобой!» — решил Власко, отбиваясь от какого-то варяга и ища взглядом Олафа.

— Гюрги, он — мой! — услышал вдруг Власко знакомый голос и развернулся в сторону ненавистного врага.

Мгновение они смотрели друг на друга испепеляющими взглядами, затем в один голос рявкнули:

— Освободить поляну! Наш поединок должен решить все!

Накал вражды в обоих предводителях был настолько велик, что, казалось, само небо решило в этот момент испытать их дух и волю.

Удары булатных мечей и скрежет щитов слышны были, наверно, даже женам, заждавшимся своих мужей и сыновей. Уже весь Гостомыслов посад побывал на болоньей пустоши и перетаскал туда еду, питье, травяное снадобье для раненых, и вдруг разнеслась весть о поединке Власко и Олафа.

— Пошто не ратью, а вожаками судьбу решили пытать? — передавалось из уст в уста, а душа и ноги сказителей рвались туда, где два самых лучших представителя родственных народов пытались доказать друг другу свою правоту…

Власко заметал, как пот скатывается с лица варяга и мешает ему видеть соперника, но ответная сила удара Олафа была все той же, богатырской. Рука Власко так же крепко сжимала рукоять меча, мышцы были напряжены.

«Ну, за что ты его хочешь лишить жизни?» — вдруг отчетливо прозвучал голос Гостомысла в голове Власко.

Власко пошатнулся в седле, и словене ахнули. Занесенная над ним рука варяга должна была опуститься с разящим мечом на именитого словенина и срубить ему голову. Но Олаф стегнул коня и с поднятым мечом отъехал от Власко на безопасное расстояние.

На болоньей пустоши установилась мертвая тишина.

«Что это он? — не понял Власко. — Он же должен был меня убить! Варяг, ты хочешь сразить меня благородством своего поступка?»

Власко, едва отдышавшись, резко стукнул коленом коня и атаковал Олафа.

Олаф отражал все удары словенина с честью, понимая, что Власко не хочет идти на мировую. Но и убивать Власко Олаф не хотел. В его голове вдруг мелькнула сцена из ладожской битвы с норманнами, где и Олаф, и Власко были в одной дружине! А это было всего несколько лет назад. «Ну почему они такие беспамятные, эти словене? Ну почему они такие недальнозоркие?! Почему все решают силой грозного окрика и дракой?» — разозлился Олаф и, издав древнекельтский низкий гортанный крик, с двойным оружием — секирой и мечом — напал на Власко.

Власко стал отступать, едва успевая отвечать на град молниеносных ударов, сыпавшихся со всех сторон, и вот ослабела левая рука, не выдержав удара секиры, и если бы не крепкая кольчуга, то… Снова мощный удар варяга, и правая рука с булатным мечом сдала. Олаф быстро и широко размахнулся, и его меч снова завис над головой словенина, и не пожалел бы он сейчас своего упрямого соперника, ежели бы не увидел вдруг обреченно сложенные руки его на холке коня.

— Что? — воскликнул Олаф, приподнявшись в седле и держа меч на вытянутой руке. — Понял, что не имеешь права лишать меня жизни только за то, что я выполняю завет отца твоего вместе со своим народом и защищаю вас, словен?!

Власко молчал.

— Небо знает больше тебя! Оно решает, кому и где жить, неугомонный словенин! Живи и люби! Вот тебе мой завет!

Власко все молчал.

— Нет! — вдруг раздался вопль Вадимовича-старшего. — Я должен отомстить тебе, варяг проклятый, за смерть моего отца!

Власко встрепенулся.

— Назад! — рявкнул он так, что словене вздрогнули.

— Трус! А еще матери клялся! — И Вадимович поднял меч.

Но тут вмешался Вальдс.

— Эй, словенин, ты, видно, любишь слушать только ложь! — крикнул малый князь или наместник, живущий у кривичей в Изборске.

— Вальдс, не мешай, я проучу его! — разозлился Олаф.

— Но они убьют тебя! — возмутился тот.

— Пусть научатся меч в руках держать! — крикнул разъяренный Олаф и, стремительно налетев на Вадимовича, вышиб из его рук меч. Разворачиваясь для следующей атаки, Олаф увидел блеснувшую зловещим светом летящую в его сторону секиру и вовремя подставил щит.

— Ну, что тебе подать, ослепленный и оглушенный коварным враньем старший сын Вадима Храброго? — язвительно спросил Олаф, подъезжая к Вадимовичу и держа в руках его оружие.

— О каком вранье вы речь ведете? — злобно спросил тот, поглядывая исподлобья то на Вальдса, то на Олафа, то на Власко, то на своего младшего брата.

— Может, ты скажешь, словенин, любящий честь и высокое имя? — так же язвительно обратился Олаф к Власко, видя, как синеголовая дружина русичей окружила их плотным кольцом, оттеснив редкие ряды словен к лесу.

Вадимович-старший впился глазами в бледное от напряжения лицо Власко…

— Они правы, сын, — глухо признался именитый словенин и переждал его дикий крик: «Нет! Мать не могла нам солгать! Они убили нашего отца! Да! Скажи: да!..»

— Нет! — упрямо ответил Власко и увидел слезы обиды и бессилия на молодом лице Вадимовича.

— Как ты мог?! — взревел Вадимович-старший.

— Я поведаю тебе обо всем дома, — хмуро проговорил Власко и, обернувшись к Олафу, объявил свою волю: — Ты отстоял свое право жить меж нами. Да будет тако!

 

Глава 9. Плесковские заторы

Прошло два лета с тех пор, как на болоньей пустоши, возле совиного леса, варязе отстояли свое право на жизнь среди словен, и те должны были, следуя установленной традиции, исправно платить русичам дань. Но время шло, а дань платили только новгородцы. Лишь Олаф и его дружина, жившая в Рюриковом городище, в срок получала от поселенцев Гостомыслова городища свои триста гривен серебром. Олаф был уверен, что и й Ладоге, Белоозере, Изборске и Пскове дружины русичей так же благополучно ведут свою жизнь.

Сначала весть пришла из Белоозера от Фэнта, который сообщал, что вместо гривен словене-белоозеряне прислали русичам в качестве платы кожаные лоскутки.

Олаф не поверил своим ушам. Опять коварство со стороны словен! Ведь знают же досужие ильменские хваты, что на кожаные лоскутки, отмеченные красной краской, можно купить товар, только изготовленный словенами. А ежели русичи соберутся в дальний торговый путь, к заморским купцам, то ни о каких кожанках и речи быть не может! «Фэнт! Как же ты так опростоволосился! Надо было смотреть не на то, как словене дань привезли, в какие расписные ладьи своих посланцев усадили и с какими песнями преподносили они тебе дары свои… Ох как умело обвели они тебя вокруг пальца! Ежели белоозеряне расскажут об этом во всех своих городах и весях, словенской потехе над нами не будет конца!» — горестно рассуждал Олаф и с беспокойством послал гонцов во Плесков и Ладогу.

Каково же было его удивление, когда от посланника из Ладоги он узнал, что Свенельд получил дань от словен кунами. «Ну, это еще куда ни шло, все-таки ценные шкурки», — подумал Олаф.

А Псков что умудрил? То же, что и Белоозеро! Сговорились кривичи! Ну и Изборск туда же! Не дают скучать словене варязям, что и говорить! Ну, коль потеха на уме, так давайте потешаться, хозяева словенской земли!

Олаф собрал военный совет и оповестил своих военачальников о словенских шутках над окраинными дружинами.

— Эти шутки словене любят разыгрывать. И с Рюриком они такое не раз вытворяли, — напомнил Дагар, и все согласно закивали.

— Но, — в раздумье покачал Олаф головой, — я уверен, что Совет ведает об этой потехе и выжидает.

— Ответим же, братья! — гордо воскликнул молодой Стемир и предложил Олафу: — Самим — в путь и взять у словен то, что они нам недодали! Пусть ведают, с кем имеют дело! Оружие дешево нигде не достается!

Военачальники зашумели. Снова раздор! Только раны залечили, только камения поминальные расставили над местами сожжения погибших в болоньей пустоши — и вот снова готовься к мраку!

Олаф прислушивался к гомону военачальников и пытался уловить в нем общее мнение.

— Ну так что, будем терпеть потехи удалых словен гад собой? — Олаф оглядел умолкнувших гридней.

— Назначай срок отправки, Олаф, чего ждать! Мне по нутру твоя решительность! — искренне ответил Дагар, чуя, что он угадал помыслы Олафа. Все как один сначала глянули на Дагара, затем на Олафа и, выждав ответного благодарственного слова от князя, троекратно изъявили свое решение: «Да будет тако!»

Серые сумерки окутали одрину Олафа, и он в который раз с затаенным чувством желания ждал прихода Рюриковны. Пятый год, как они женаты! Четыре разноликие вёсны пролетело с тех пор, как он нарек дочь Рюрика и Руцины своей семьяницей, но Рюриковна нисколько не изменилась! Она по-прежнему была робка с ним в постели, и только когда он возбуждал в ней желание, только тогда он чувствовал, как в Рюриковне начинает оживать женщина… Но никогда не начинала она новый день их любви с приобретенного опыта. Как расшевелить Рюриковну, чтобы увидеть ее такой, какой бывает после пира наложница, страстно желавшая его всего и не скрывающая этого? Наложницы были обучены жрицами любви, а ведь мать Олафа, Унжа, была когда-то жрицей и обучала таинствам любви всех девушек и женщин, попавших на поселение к варягам-русичам. И Рюриковна не могла не знать все тонкости этих уроков!

— Пожалуй, это хорошо, что Рюриковна в начале каждой нашей ночи любви бывает как в первый раз — робка и взволнованна, — решил Олаф и задумчиво пробормотал: — Если бы она была опытной, как наложницы, она бы очень быстро наскучила мне, ибо целование моих ног — это удел моих наложниц.

Дверь отворилась, как всегда, со скрипом, ибо тяжелая дубовая дверь по-другому открываться не научилась, и на пороге появилась Рюриковна в длинной льняной рубахе, с нежным венком цветов, испускающим волнующий аромат любви. Все такая же хрупкая и стремительная, ласковая и любящая, она, улыбаясь, взглянула на могучую обнаженную грудь мужа, его богатырские плечи, длинноволосую светлую голову, зовущие голубые глаза. Она каждую минуту насыщала его жизнь духом любви и духом счастья, а они приходят не даром. Олаф был чрезмерно благодарен ей за этот бесценный дар! Он встал с одра и, обнаженный, медленно и торжественно пошел навстречу своей радости.

Она, счастливо улыбаясь, ждала его и прошептала:

— У нас будет ребенок. Я благодарна тебе и небу, что все так случилось.

Олаф осторожно поднял ее на руки и, как ребенка, отнес на одр.

— Через месяц жрицы запретят мне заходить в эту клеть, — обреченно проговорила Рюриковна и потянулась к Олафу, чтобы поцеловать его. А он осторожно снял с нее рубаху и прижал прекрасное тело любимой к себе…

И только утром, когда Рюриковна собирала лепестки цветов вчерашнего венка любви, Олаф осмелился ей сказать о необходимости предстоящего похода на Плесков.

— Но ты успеешь вернуться до морозов? — испуганно спросила она, сразу став печальной.

— Думаю, да, — улыбнулся Олаф и поинтересовался: — А разве ребенок родится к первым морозам?

Рюриковна в ответ засмеялась звонко и заразительно.

— Он родится в самом начале липеца. А пока у меня забота только об одном дитя, Рюриковиче.

Олаф вздохнул. Поцеловал ее в лоб, а затем грустно спросил:

— Ну, как он? Помнит Рюрика?

— Да, — покачала головой Рюриковна и почти сурово заявила: — Я не позволю забыть!

Олаф сел. Глянул на жену долгим, проницательным взглядом, немного помолчал, затем задумчиво проговорил:

— Может быть, лучше не напоминать ему всякий раз о нем!

— Кто тебе сказал, что он не видит и не чувствует рядом с собой отца? — удивленно спросила Рюриковна и, посмотрев в пытливые глаза Олафа, тихо, но убежденно проговорила: — Ведь ты слышишь голос своего отца в особо опасные мгновения!

Олаф, не отводя взора, согласно кивнул ей.

— И я слышу голос своего отца, голос Рюрика. А если я, как дочь, слышу его голос, то почему Ингварь, как сын и наследник дел его, не может слышать и чувствовать зов отца? — немного отчужденно спросила Рюриковна. — Бедный Ингварь, у него нет ни отца, ни матери! Каким он вырастет? Он же тебе племянник! А ты так редко занимаешься с ним… — укоризненно проговорила Рюриковна, она была обижена за своего младшего брата.

— Ты же знаешь, опасность везде подстерегает таких малолеток, как Ингварь. Пусть пока побудет с няньками…

— Но ему нужна мужская опека, чтобы он чувствовал необходимость стать таким же сильным и умным, как ты! — возмутилась Рюриковна. — А ты чуждаешься его!

— Неправда! — как ужаленный, воскликнул Олаф и вскочил с постели. — Я просто боюсь покалечить его, он может упасть с коня или наткнуться на секиру. Тогда в чем ты будешь упрекать меня?

— Олаф! — со стоном проговорила Рюриковна. — У меня еще нет собственного сына, но я чувствую, что Ингварю нужен мужчина — друг рядом, а не няньки и сестры. Он не станет настоящим мужчиной, если будет сидеть на женской половине! Как ты этого не понимаешь? Он вберет в свою душу не тот дух! Вспомни свое детство! Твой отец, наш вождь Верцин, посадил тебя на коня трехлетним ребенком! В шестнадцать лет ты сам стал вождем!..

— Вождем племени, которое было вынуждено уйти с насиженных мест! — горько прервал ее речь, опаленную тяжелыми воспоминаниями, Олаф. — Твой отец согласился на уговоры этих коварных словен, и вот теперь я должен постоянно подтверждать наше право на жизнь в их земле! У меня столько забот, а ты печешься только о своем маленьком братце!

— Олаф! — снова горько воскликнула Рюриковна. — У него же, кроме нас с тобой, никого нет!

— И если я не буду осторожен, то и нас у него не будет! — сердито заявил Олаф и глухо спросил: — Ты что, забыла о Власко?

— Ни о чем я не забыла, — устало возразила Рюриковна. — Я была уверена, что воспитание Ингваря — одно из важнейших твоих дел.

Олаф долго молчал, потрясенный ее откровением, сейчас она очень глубоко задела его душу.

Олаф подошел к жене, ткнулся лбом в ее прекрасный чистый лоб и тихо проговорил:

— Прости, родная! Радогост свидетель: я так хочу взять тебя с собою, но боюсь повредить будущему наследнику дел своих!

Рюриковна обняла его и, ласково поцеловав в щеку, упрямо проговорила:

— Меня брать в сырой Плесков не надо, а вот Ингваря — возьми. Это ему не повредит.

Олаф поцеловал ее и вздохнул.

— Не вздыхай! Это требование моего отца. Неужели ты не ощущаешь его дух возле нас? — изумленно спросила Рюриковна.

— Пока нет, — рассеянно ответил Олаф и уныло покачал головой.

— Так вот знай, князь Рюрикова городища! Он защищает тебя везде и всюду, пока ты творишь справедливые дела!

— Дух Рюрика? — недоверчиво переспросил Олаф. — А разве не дух моего отца помогает мне? Я много раз слышал голос своего отца, Верцина!

— Дух твоего отца оберегает твою плоть, — пояснила Рюриковна. — А дух моего отца оберегает всю землю и всех поселенцев Рюрикова городища! — уверенно заявила она и ласково посмотрела Олафу в глаза.

— Возможно, ты и права.

— Так ты возьмешь Ингваря с собой? — настойчиво спросила Рюриковна.

Олаф задумчиво посмотрел в ее красивое лицо, так похожее на Рюрика, и тепло проговорил:

— Я подумаю… А ты — истинная дочь князя!

А через два дня, в погожее осеннее утро, треть дружины Олафа под его предводительством погрузилась на ладьи и готова уже была вот-вот отчалить от новой пристани, которую русичи построили исключительно для себя и тем самым снова напомнили поселенцам Гостомыслова городища, что они еще один корешок пустили в словенскую землю. Корешок этот уютно расположился прямо у подножия Людина мыса и разносил по бухточке Ильменя аромат свежесрезанного дерева.

Ладья Олафа, напоминающая простой струг, утиным носом упиралась в берег бухты, но заставляла любоваться собой, ибо только что, на счастье, была омыта ключевой водой собственными руками Рюриковны. В огромной деревянной бадье, что стояла на помосте возле причала ладьи князя, еще оставалось немного холодной воды, и Рюриковна большим ковшом зачерпнула ее.

— На, полей ладью своего дяди ключевой водичкой, чтобы ни одна стрела, ни одна секира и ни один клинок не вонзились в нее и не ранили твоего защитника, князя Северного объединения словен, Олафа! — ласково, но в то же время торжественно повелела она и подала ковш Ингварю.

Шестилетний мальчик, одетый в длиннополую шерстяную, красного цвета рубаху, отороченную собольим мехом по краям подола, рукавам и шее, в пышные шерстяные, коричневого цвета штаны и сафьяновые сапожки, одной рукой прикоснулся к тяжелой, висевшей на груди серебряной цепочке с овальной бляшкой в центре, изображающей сокола, как символ княжеской власти, а другой — осторожно взял ковш с ключевой водой. Размеренными, аккуратными шагами он подошел к ладье Олафа и неумело выплеснул воду на нее, замочив рукава рубахи.

Толпа русичей, провожающих Олафа во Плесков, одобрительно загомонила, улыбнулась князьям, а затем торжественно запела напутственную песнь варягов, прославляющую силы неба и земли, воды и воздуха, несущие удачу соплеменникам во время их трудного путешествия.

Верховный жрец русичей привел на пристань белогривого священного коня, и тот величественно кивал отъезжающим длинноволосой головой, прощаясь и одновременно уже зазывая их домой. В священном коне русичи видели воплощение крепких связей мира животного не только с миром человеческим, но и с миром богов, который определяет жизнь людей.

Олаф потрепал по загривку белогривого красавца, поцеловал его в умную морду, затем с трудом оторвался от коня и подошел к жене. Обнял Рюриковну, поцеловал ее в глаза и лоб, затем нагнулся к Ингварю и протянул ему правую руку.

— Ну, княжич, пойдешь с нами права плесковичей защищать? — громко спросил он, чтоб слышали все, кому любопытны были отношения дяди и племянника.

Пристань затихла. И даже волны Ильменя перестали плескаться о берег.

Ингварь сделал шаг назад от дяди и, покачав светловолосой головой, тихо сказал:

— Не пойду.

— Почему не пойдешь? — опять громким голосом спросил Олаф.

— Боюсь, — ответил тихо, но упрямо Ингварь. А Олаф требовал свое:

— Кого боишься? — еще громче спросил он.

— Словен, — мрачно выговорил княжич.

— Я буду защищать тебя от словен! — гордо заявил Олаф.

— Все равно, не пойду с тобой! — упрямо заявил Ингварь, отвернулся от Олафа и побежал к сестре.

Рюриковна прижала его к себе и, нагнувшись, шепнула на ухо:

— Негоже, княжич, себя ведешь. Стыдно проявлять лень и трусость! Ты — великий князь!

— Я не князь! Он — князь! — по-детски откровенно изрек Ингварь и снова прижался к сестре.

— Ну что мне с тобой делать? — взмолилась Рюриковна. — Может, передумаешь, пойдешь с дядей? Надо же когда-то начинать привыкать к княжеским делам и сживаться с княжьим духом!

— Потом, когда дядя умрет, — буркнул Ингварь и пророчески добавил: — К той поре и обрету я княжий дух, как ты говоришь.

— Да к той поре надобно укрепить в себе княжий дух, а ты его только обретать собираешься! Что бы отец о тебе сказал, как ты думаешь?

— Не ведаю… Я его уже забыл.

Рюриковна побледнела.

— Ну что мне с тобой делать?! — в отчаянии спросила она саму себя и беспомощно посмотрела на мать и Дагара.

Руцина промолчала: она все еще не могла простить Рюрику его третьей, самой любимой, но раньше всех умершей жены, той, что подарила первому великому князю Северного объединения словенских племен наследника великокняжеской власти. Она неприязненно смотрела на княжича, видя в нем черты лица той, которая навечно отняла у нее любимого мужа, и, несмотря на присутствие Дагара, скрасившего ее одинокую старость, резко сказала:

— Не хнычь, княжич! А ты бы, дочка, поменьше баловала его!

— Мама! Он же сирота на этом свете!

— Давно пора своего ребенка иметь! Уж сколько лет с мужем спишь! — резко прошипела Рудина.

Рюриковна вспыхнула, хотела сказать этой статной рыжеволосой, самой красивой женщине Рюрикова городища, стоящей рядом с Дагаром, что скоро она, эта гордая красавица свейка, станет бабушкой, но, окинув взглядом пышный наряд матери, смолчала. Хоть Руцине и было под пятьдесят, никто бы во всем Северном, да и в Южном объединении словенских племен не посмел бы сказать, что это женщина может быть бабушкой. Не было в ее глазах и в улыбке доброты. Одно только торжество женской плоти сквозило в манере одеваться и вести разговоры с кем бы то ни было. Вот за что любит ее Дагар! Этот великолепный меченосец правой руки, служивший верой и правдой еще деду Рюриковны, князю Сакровиру!..

Рюриковна грустно посмотрела на брата.

— Пошли к очагу, сказки сказывать, — протянул Ингварь и взял сестру за обе руки.

— В нем слишком много от Эфанды, — вздохнул Дагар и посоветовал Рюриковне: — Отпускай Олафа скорее, ибо подул попутный ветер.

Рюриковна увидела, что все готовы к отплытию, и взмахнула белым платком. И триста ладей русичей тронулись на юг!

Плесковская пристань была закрыта, и это, после некоторых раздумий, все же больше понравилось Олафу, ибо требовало от него деятельной решительности, ради которой он, наверное, и появился на этот свет. Снова судьба бросала ему вызов, будто испытывая на крепость его голову и душу, и предлагала решить непростую задачу, как взять два непокорных города — Изборск и Плесков, города-побратимы, построенные одним словенским народом — кривичами: сразу, с ходу, пока душа горит, или дать отдохнуть дружине, ибо путь ко Плесковской пристани Олаф выбрал не традиционный, северный — через реку Волхов, Ладожское озеро, реку Неву, Варяжское море и цепь озер от Нарвы до Плесковского причала. Этот традиционный путь грозил разрушить все планы Олафа, ибо был слишком длинным и открытым. Олаф убедил дружину идти напрямик, то есть прямо из озера Ильмень в устье реки Шелонь, затем — волок через цепь мелких озер и почти несудоходных речек, кроме одной, достойной уважения реки Великой — и вот вам, друже, Плесков со своей взыгравшей словенской гордыней. Соль в глаза вашей гордыне — государыне приготовились подсыпать приехавшие русичи, ибо шли через ваши солонцы. Ну, плесковичи, держитесь!

— Единственное, что хорошо умеют делать словенские старейшины, — это разозлить! — сказал Олаф, а Стемир в ответ на раздражение своего друга, смеясь, возразил:

— Не только! Посмотри на красавицу пристань! Какая любовь к дереву! Ты посмотри, как мудрено она закрыта для нас! Нет, такой народ надо брать не солью в глаза, а медом в рот!

— Нужен им наш мед! — буркнул Олаф. — Они давным-давно познали ценность кобыльего молока.

— Вот это народ! — восхищенно присвистнул Стемир и добродушно посоветовал Олафу: — Не горячись, дай отдохнуть дружине, не то ропота не оберешься — такой путь проломили за три дня! Где это видано, чтоб сами и волоком тащили суда, и гребли сами!

— Зато ни одна рать так крепко мечом не владеет, как моя! — гордо отозвался Олаф.

— Знаю! Эту новую разминку для наших плеч и спин ты ввел еще в Ладоге! Мы там научились всему, — не то с задором, не то с норовом проговорил Стемир и глянул на друга исподлобья.

— Так это мне отец еще в детстве внушал, как стать сильным и ловким!.. А посла Эбона никогда не возмущали наши правила! Так отчего же его сынок вдруг стал брыкаться?

Ежели у меня родится сын, то я непременно отдам его в твою дружину. Боюсь, что ты — единственный, кто способен из неразумных отроков делать настоящих воинов.

Что, не веришь? Это дума не только моя! Я об Ингваре, — хмуро напомнил Олаф. — Рюриковна считает, что я…

— Здесь кровь Эфанды взяла свое, — прервал Олафа Стемир, — Может быть, вон та вспыхнувшая только что звездочка и есть ее душа? Может быть, она хочет посветить нам и пожелать удачи?

Олаф смотрел на Стемира широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам. Подумать только, этот избалованный сынок посла Эбона, которому в жизни все давалось легко и просто, на самом деле был глубоко несчастен! Знать, что умен, ловок, остер на язык и обожаем всеми, но не любим той, которая была ему нужна больше всего на свете! Олаф подумал, что боги, наверное, специально что-нибудь недодают человеку, и подался к другу.

— Я так и не смог смириться! Нашел ту ель, под которой она промокла тогда под дождем, и молил богов, чтобы меня постигла та же участь…

— Стемир!.. — Олаф, потрясенный, сжал плечи друга и хотел было попросить, чтобы он замолчал и не терзал свое сердце воспоминаниями, но в самый последний миг вдруг понял, что Стемира просто прорвало, как бывает со всеми, кто пытается быть скрытным и все держит в себе. — Прости меня, — едва слышно прошептал Олаф, чувствуя, как слезы застилают ему глаза.

— А чем бы ты помог мне! Нам же с тобой по шестнадцать лет было… Я думал, с посвящением в мужчины все пройдет, наложницы, мол, отвлекут меня своим умением стирать с нашего чела дух памяти, и постепенно забуду я Эфанду!.. Но нам никогда не избавиться от нашего прошлого! — обреченно вздохнул Стемир и грустно добавил: — Хоть бы скорее какое-нибудь живое дело началось! Драться хочется!

Олаф улыбнулся: жизнь возвращалась к его другу.

— Я рад, что наконец узнал всю глубину твоей души, Стемир! Теперь ты мне не просто друг! Теперь ты мне брат! — искренне, очень тихо проговорил Олаф, ощущая, как только что вспыхнувшая новая, яркая искра их дружбы проникла ему в кровь. Теперь он Стемира ни на шаг не отпустит от себя.

На следующее утро великореченская уютная бухточка, что пригрела своим ласковым лукоморьем триста ладей русичей, оживилась.

Олаф послал лазутчиков на пристань еще раз и возбужденно ждал их возвращения. Дружинники возились в ладьях, как жуки-щитоносцы, и требовали от князя причалить к суше. «Ноги от воды устали, размяться надо бы», — слышалось то тут, то там, но Олаф медлил. На берегу могла быть засада. Пока они в ладьях, они неуязвимы, а рисковать без нужды — дело глупцов. Видя нетерпеливые, жаждущие горячего действа лица, Олаф вынужден был поднять правую руку вверх с крепко сжатым кулаком. Это означало: «Нет! Берег опасен!» Когда со всех ладей русичи разглядели символический приказ своего предводителя, рокот быстро стих, и каждая ладья превратилась в спокойно дремлющую на воде после сытного обеда утицу.

Но вот зарябила водная гладь, и Олаф увидел заветную разведывательную ладейку. «Ну, Рем, скорей! Что ты так плохо орудуешь веслами!» — подгонял мысленно Олаф своего лазутчика и нетерпеливо поглядывал на согнутую спину русича. Русич с распущенными до плеч светлыми волосами был одет в словенскую одежду и производил впечатление словенина рубахи-парня, только что проводившего свою ладушку домой, всю силушку оставившего на гулянье и не спеша, что-то напевая, возвращавшегося к своим родителям. Что ему там, в укромной бухте, какие-то ладьи! Мало ли их с торгом тут причаливает! Вот красавица девица, что была со мной всю ночь, это дело, а все остальные — прочь!.. Парень держал свою лодчонку на независимом курсе и ни разу не взглянул в сторону ладьи Олафа и вообще в сторону этих странных, чужих струг, как на не вовремя вылупившийся утиный выводок, не знавший еще как следует ни запаха своего берега, ни речных насекомых, которыми их будут пичкать непоседливые утиные мамаши. «Цыц!» — со звонкой бесшабашностью кричал он чайкам, что кружили над его лодкой, и добился главного: словене перестали его сопровождать. Проплыв мимо ладей Олафа на пятьсот — шестьсот локтей, парень причалил лодку в укромном месте, а затем вдоль берега, прячась за кустами и деревьями, осторожно поплыл назад. Потом, войдя в воду, он нырнул и, проплыв под водой несколько десятков метров, вынырнул прямо возле ладьи своего князя.

Олаф со Стемиром помогли ему подняться в ладью, быстро переодели парня в сухую теплую меховую одежду и, дав ему горячего, только что вскипевшего на походном очаге цветочного настоя, забросали парня нетерпеливыми вопросами.

— Во всем виноват Спирка, — выпалил Рем, как только влез на ладью, и пока он пил и обогревал свою душу целительным напитком, отвечал как мог князю и его другу. — Его зовут здесь боярин-молчун. Ты, князь, его должен был видеть на Совете в Новгороде.

Олаф покачал головой. Спирку он ни разу не видел. И даже не слышал о нем.

— Говорят, он коключ, — отхлебнув напиток, снова проговорил разведчик, с любопытством поглядывая на именитых соплеменников.

— Рем, ты в своем уме? — возмутился Олаф. — Коключ — это морж-одиночка ительменов и поморов.

— Спроси Дитмара, — вздохнул Рем. — Я видел его в торговых рядах. Он тебе скажет то же самое!

Олаф не скрывал от лазутчиков, что послал на разведку несколько человек, чтобы они общими усилиями собрали все сведения в Плескове о заговоре против русичей.

— Дитмар еще не вернулся, — беспокойно отозвался Олаф и попросил: — Продолжай.

— Плесковичи бают, что Спирка недавно овдовел, а так как детей не имел, то решил все свое богатство отдать плесковскому ополчению для того, чтобы те довели дело Власко до конца. Имя Власко звенит во Плескове на каждом шагу, словно копыт перестук, — заметил Рем и, посмотрев исподлобья на Олафа, хмуро проговорил: — Зря ты, князь, не опустил тогда свой меч на его голову!

— Бедолага! — беззлобно оборвал его Олаф. — Никто не ведает, что было бы С нами, ежели бы я тогда отрубил ему голову! Меня сам бог остановил, словно предупредил! «Не дело творишь, князь!» На плечи Власко не смог опуститься мой меч!.. Такие дела, Рем, вершат Перун и Сварог под предводительством Святовита. Учись и ты слушать голоса богов! И ты получишь сокровища! Помнишь наставления Барина? — жестко спросил Олаф.

Рем пожал плечами:

— Я иногда сомневаюсь в силе наших богов.

— А это свидетельство распада силы твоего духа! Не смей подпускать к душе сомнения в том, что очевидно!

Чаще слушай природу: землю, воду, деревья, травы, небо, солнце, луну и звезды — и ты поймешь, как сильны наши боги и как внимательны они к нам! — с горячей убежденностью проговорил Олаф.

Рем сник.

— Ну, ладно! Давай выкладывай о Спирке все, что ведаешь, — потребовал Олаф.

— Позови Алдана, меченосца левой руки, — сказал вдруг Рем, и Олаф разозлился еще больше.

— При чем здесь Алдан? Он у меня один из лучших дружинников.

— Он тебе много расскажет о Спирке… Гораздо больше, чем любой из плесковитян, — пробурчал Рем и спрятал взгляд от князя.

— Говори, что ведаешь об Алдане! — грозно потребовал Олаф, схватив Рема за плечи.

— Стемир, скажи князю, что…

— Олаф, успокойся! Алдан ведь из дружины Рюрика, — напомнил Стемир.

— Ну и что?!

— А то, что он давно бытует в Новгороде.

— Ну и что?! — снова вскипел Олаф, грозно повернувшись к Стемиру.

— А то, что женщин у нас своих было мало, вот и бегают наши меченосцы к чужим женам, которых не умеют любить словенские мужья.

— Говорят, Спирка за это и убил свою жену… — проворчал Рем. — Но… ты лучше об этом спроси у самого Алдана.

— А почему Спирка, живя в Новгородской земле, не бросил клич о своей мести против нас там же, в Новгороде, когда Власко рядышком был? — спросил Олаф, делясь своими сомнениями с ратниками.

Стемир пожал плечами. Рем недоуменно взглянул на своего князя:

— Ну, князь, ты как дитя! — добродушно улыбнулся он. — Ты что, не ведаешь, как тебя глубоко почитают новгородцы за то, что ты тогда, в болоньей пустоши, отстоял наше право на жизнь среди ильменских словен? Да и Власко, наверное, не хочет быть клятвопреступником… — предположил лазутчик и осекся, виновато взглянул на Олафа.

— Только что ты говорил, что весь Плесков глаголет о Власко; стало быть, они объединили свои усилия здесь, ибо основное ополчение Гостомыслова городища отказалось выступать против меня там, в Новгороде, и «оне переброшеся сюды, во Плесковское градо-озеро», — в раздумье произнес Олаф и посмотрел на Стемира.

— Алдана позвать? — спросил тот.

— Нет, лучше его друга, Фаста, — так же, глубоко задумавшись, попросил Олаф и, пока выполнялась его просьба, сосредоточенно обдумывал, как лучше поступить.

Фаст, тридцатипятилетний меченосец с внешностью типичного норманна — высокий, статный, светловолосый, сероглазый, с открытым лицом прямодушного человека и сноровкой воина — спокойно предстал перед своим князем и, как у равного, спросил:

— Чем помочь, Олаф, говори!

Олаф усадил Фаста возле себя и тепло сказал:

— Ты верно понял, Фаст, именно помощь нужна. Я о твоем друге хотел поговорить с тобой… Ты знал, что Алдан любился с чужой женой? — без обиняков спросил он.

— Он перед самым отъездом, хотя нет, наверное, за неделю до отъезда, был у Умилы, жены новгородского землевладельца Спирки.

Олаф в растерянности посмотрел на Фаста, затем на Стемира и в раздумье проговорил:

— Рем, скажи Фасту, о чем во Плескове слышал.

И Рем поведал о неожиданном вдовстве Спирки и о его ярости против русичей, лелеемой здесь, во Плескове.

— Ложь! — быстро ответил Фаст. — Ты что, не чуешь, что это искусно брошенная ложь! Ну, словене…

Слушай, Олаф, если бы действительно Умила была убита, то в Новгороде был бы великий плач, и мы бы услыхали об этом, — вмешался Стемир.

— А что ты знаешь о Спирке? Почему вдруг его прозвали здесь, во Плескове, коключем?

Фаст подумал, что словене очень точна дают прозвища людям. Спирка действительно похож на моржа-одиночку…

И Фаст поведал князю то, что знал:

— Спирка сверстник Гостомыслу…

Олаф, присвистнув, кивнул.

— Да, зрелый муж, а жен имеет только молодых.

— Никто не считал, сколько у него жен. В каждом селении есть у него жены, но ни одна из них не имеет от него детей. Наверное, был застужен в детстве и недуг не смогли вылечить даже волхвы… И это злит Спирку, ибо богатство растет, а наследников нет, — рассудил Фаст.

— Ясно, — задумался Олаф. — А Умила, откуда она? Кто ее родичи?

— В том-то все и дело, что хитрец Спирка берет в жены осиротевших девушек. Говорят, ее отец был в дружине у Вадима и погиб в тот день, когда Рюрик расправлялся со своими хулителями в Вадимовом городище.

— Жива ли она? — обеспокоенно спросил Олаф. — Я не знаю, что ответить старейшинам Плескова, ежели вдруг они потребуют выдать им Алдана для расправы.

— Почему Спирка поднимает дух спора во Плескове, а не в Новгороде, где живет? — удивился Фаст.

— Здесь он, наверное, нашел сообщников больше, чем в Гостомысловом краю, — ответил Фасту Стемир.

— Ума не приложу, что делать. — Олаф тяжело вздохнул.

— Что-то по Алдану не видно было, чтобы его постигла беда. Поговори с Алданом: чую, тебе этого не избежать.

— Почему я должен допрашивать Алдана? Я что, сам без греха? — возмутился Олаф. — Святовит имеет право на такие допросы, а не я! Что словене, что мы — одинаковы: как только увидим красивую женщину, сразу думаем, подпустит она к себе или нет. Кто из нас по-другому поступал? И что, у словен многоженство в запрете? Не слышал! И старейшины, и вожди, и их детки — все, сколько могут прокормить, «столько женовей и имахать, да и наложницами не брезгохать», — по-словенски проговорил разгорячившийся Олаф и почувствовал, что созрел для решения. — Алдана допрашивать не стану! Чую, что силой он жену Спиркову не брал! А полюбовное дело — дело добровольное, тут судом не обойдешься; тут все решают глаза да сердца! Трубите сбор! Открыто иду на Плесков! Я смету его пристань с пути, коли он открывать ее мне не захочет, и к окончанию осеннего солнцеворота кривичи прекратят свой рокот против меня! В путь! — скомандовал он.

К полудню русичи вышли из своего укрытия и, заняв всю ширину русла реки Великой, медленно, но с какой-то напористой решительностью двинулись к псковской пристани. И забурлила псковская вода под тяжелыми веслами варяжских гребцов…

А в Плескове в это время шел горячий спор. Бревенчатая, длинная, с узкими прорезями для окон изба посадника Плескова Синько грозила перегреться от большого количества в ней гостей, горевших желанием немедленно пойти драться с варязями. Больше всех стремился найти разумное начало в случившемся известный нам старейшина кривичей, боярин Лешко, который, помня о своем слове — исправно платить дань варязям за их опасную службу в суровом, болотистом краю, издревле заселенном кривичами, — недоумевал, видя, что совет старейшин Плескова и Изборска изменил свое решение.

— Да ведь прослышат норманны, что мы с варязями не в ладах, опять дикий набег свершат. Кто защищать-то нас будет? — кричал он, попеременно окидывая гневным взором то Синько, то Власко, то Спирку, то Крисанфа, посаднике соседнего Изборска.

Синько был двоюродным братом покойного Гостомысла, а посему Власко в его доме был не просто гость, но и родственник. Спирка тоже был не чужим здесь человеком, а дядей матери Власко и потому надеялся от своего внучатого племянника получить действенную помощь. Крисанф тоже был из могучего рода Гостомыслов, только с женской стороны, и приходился Власко троюродным братом.

— Вы что, Гостомысличи, совсем спятили? — снова закричал Лешко. — Спирка! Посмотри на свои седые кудри! У тебя ведь сколь на голове волосьев, столь и жен! Два края, Плесковский и Новгородский, всех своих сиротских дев тебе в жены поотдавали, а ты из-за Умилы в бой хочешь идти на варязей! Ишь варязе, прыткие якие, прелюбодеи ненасытные! Умилу Спиркову соблазнили! А ты кто? Не соблазнитель? У меня во Лужских краях, ни один соплеменник не хочет идти на вашу бойню. Говорят, ну вот, яко южные кривичи урожай убраху, так ильменцы опять войну затеваху. Пущай, говорят, сами Гостомысличи и воюют с варязями, коль им боле всего надоть. Так что, как хотите, так и поступайте, но я ни одного воина с собой не привез. Сами ступайте в мои кирбы и поиграйте в заманиху с моим народом, а я погляжу, как вам в этом деле Сварог подсобит! У них ведь не только хлеба по осени заботой; оне круглый год железняк из болот таскают, а это вам не с бабами игратися, — прокричал Лешко последний довод, из-за которого он прибыл на спешный зов псковичей, и уставился на Власко.

Власко, распоясав, как и Лешко, перегибу, подбитую куницыным мехом, сидел на широкой беседе сгорбившись и устало слушал кривичского старейшину. Как хотел бы он отстать от этой кутерьмы, затеянной Спиркой, но отказать бездетному двоюродному деду не смог, да и душа все еще страдала от событий в болоньей пустоши, хотя в этот раз Радомировна и не горячилась, особых слов, толкающих к мечу против варязей, тоже не глаголила. Молча проводила сыновей и мужа на ратное дело, и все. А ты вот тут снова сиди и гадай, поможет битва с варязями любви Радомировны или нет..

— Поздно идти к твоим мужикам-кривичам, — грозно отозвался Крисанф, лицом и манерами напоминавший старого ястреба. — Лазутчики сказывают, что варязе уже идут к пристани. Пять сотен людей с лошадьми и секирами, луками и стрелами… Короче, яко всегда, конны и людны и ждать твоих кривичей не собираются. Олаф — не Рюрик. Тот мог долго ждать. А этот, видно, рожден для решительных дел, и, я чую, горе нам будет в эту ночь, ежели мы не одумаемся и не выплатим им все, что положено по уговору. Спирав, что речешь в ответ? — спросил он сидевшего напротив него крупного, седокудрого воина, одетого в синее корзно под перегибой и красные шерстяные штаны, заправленные в крепкие кожаные сапоги.

Спирка глянул хитрым прищуром своих карих лукавых глаз сначала на Лешко, затем на Власко, а потом на Крисанфа и гнусаво протянул:

— Коль станем поощрять их блуд, то никто не поймет, кто в нашей земле есть хозяин!

— Ишь, какую отчаянную правду решил ты против них использовать! Даже голос изменил, или душа измоталась от собственной лжи? — ехидно бросил ему Лешко и сплюнул в сторону. — Хоть бы раз глаза по-людски открыл! Сколько знаю тебя, Спирка, всю жизнь ты на всех с прищуром поглядываешь, темная твоя душа! Власко! Да неужто и у тебя душа потемнела?! Святый Святовит! Или ты, Власушко, до сих пор не можешь простить любовный грех своему отцу? — ехидно спросил он хмуро молчавшего новгородского посадника, а так как Власко снова ничего не ответил старейшине кривичей, то Лешко продолжил: — Грех на душу берешь, Власушко! Да и ежели бы ты был на месте отца тогда, сорок с лишним летовей вспять, и ежели бы ты видел ее, княгиню рарожскую, ты бы тоже захотел увести ее с собой.

Власко отвернулся от Лешко и ничего не сказал.

— Эх, Власушко, Власушко, не ту зазнобу ты полюбил! — горько выдохнул Лешко и горячо добавил: — Весь свет погасила она в тебе! Неужто вы только и живете ее плачем! Горем жизнь отравляете!..

— Хватит обо мне печься! — разозлился Власко, встал со скамьи и прошел мимо Лешко, задев его расстегнутой сустугой. Он встал в центре светлицы и решительно изрек: — Прав Спирка! Русичи хотят всю власть над нами забрать, а мы лень свою впереди разума выпячиваем, да еще и оправдываем ее! Что толку, что урожай собрали, все равно большую долю им придется отдавать!

— Власко! — прервал горячую речь новгородского посадника хозяин избы, посадник Плескова, Синько. — Прости, что не даю тебе излить свою горькую речь до конца. Мы здесь готовы помочь тебе всем, что имеем. Но этого мало! Нужна дружина! А словене за эти годы почуяли, что варязе так же любят землю и боготворят небо и воду! Их вера и наша вера — одинаковы! Они скорее нам… старшие братья. И наш народ не лентяй! Он просто нутром мудрость Гостомысла принял, и ведь никто не клянет отца твоего, поверь! А в твою дружину не хотят идти и мои плесковичи, так что не неволь, племянник!

— A-а! Как хотите, дубовые ваши головы! — отмахнулся Власко, но в это время распахнулась дверь светлицы, и вбежавший дворовый прокричал:

— Варязе пристань открывают!

— Ну вот и дождалися! — в сердцах крикнули Лешко и Власко, а Синько резко спросил слугу: — Плоты с кольями еще целы?

— Первого ряда уже не было, когда я был на пристани, сколь осталось — не знаю! — едва отдышавшись, ответил слуга, молодой светловолосый парень.

— Чем они громят наш затор? — зло спросил Синько.

— Баграми да веригами, — растерянно ответил парень и удрученно добавил: — Эх, и махали, только щепки к берегу летели!.. Слушай, боярин, им с такой силой любой край по плечу!

— Значит, не успеет солнце заглянуть в мое оконце, как они будут тут! — со злым ехидством проговорил Синько и сердито спросил: — Ну, кто в открытую готов их встретить в моем дворе?

Власко ухмыльнулся:

— Только я!

— Они убьют тебя! Уж в этот раз Олаф не станет слушать голос Святовита! Слишком яр, говорят! Тогда нам остается одно: наши погреба! Крисанф, Спирка, Лешко! Полезайте первыми, а мы с Власко — за вами. Микифор, ты тоже с нами полезешь, — быстро распорядился Синько и торопливо указал гостям на потайную дверь за печью, которая умело была скрыта висящим на ней богатым ковром. — Ну, что сидите?! Скорей, нам надо добраться до изборского причала!

— Не успеем, — безнадежно отмахнулся Крисанф, изборский посадник. — Там наши варяжичи тоже не дремали. Как только я выложил им скороньеву плату, Вальдса аж передернуло. Как размахнулся он, как маханул рукой, как рассыпал по полу все наши кожаные денежки! Схватился за секиру и закричал, как резаный! Опять мы вздумали пытать их терпение! Да!

Вздумали, да не все обдумали. Не полезу я в погреб, Синько! И прятаться от них не стану! А ты, Спирка, как хочешь!

— Перед сопливым соплеменником решил осрамить меня, седовласого хранителя словенского обычая и духа! Много хочешь, Крисанф! Я остаюсь здесь и встречу поганых по их достоинству! — гордо молвил Спирка.

Власко засмеялся:

— Ну вот и рать готова! А я горевал — не с кем на варязей идти! А ты, Лешко, иди, хлеб-соль готовь, синеголовых пора встречать! Мы, словене, всю жизнь хлебосольны к недругам! Как же! Гости пожаловали! Сначала гости, а потом — хозяева!.. Они серебро с нас драть, а мы для них в болоте железняк добывать, меха из лесу таскать! Глядишь, так все добровольно и отдадим! — расходясь, кричал Власко. — Ладно! Что заслужили, то и получаем! Ежели хочешь скрываться, Синько, то иди один! Я никуда не пойду! Я еще раз хочу заглянуть в варяжьи души!..

Олаф, видя, что пристань, плот за плотом, освобождается, решил, посовещавшись с Гюрги и своими меченосцами и разделив дружину на две части, вступить на плесковскую землю. Часть дружины останется охранять ладьи и пристань, а другая войдет в Плесков.

Он стоял на верхнем помосте своей ладьи, поглядывая то на глинистый, омытый холодной мутной волной берег, то на передний ряд ладей, в которых дружинники баграми подцепляли плоты с частыми ершистыми кольями и, подгоняя их к борту суден, удерживали на воде до тех пор, пока другие ратники мощными цепями не сбивали колья с плотов. Затем плоты поддевали на крюки и осторожно ставили на ладьи, освобождая путь к берегу Плескова.

Фаст, Стемир и Гюрги смотрели на своего предводителя и понимали причину его обеспокоенности.

— Не волнуйся, князь, — проговорил Гюрги. — Я уверен, что Вальдс готов и к нашему появлению во Плескове сумеет занять Изборск. Раз Дитмар не вернулся, значит, он уплыл сообщить Вальдсу, что надо делать!

— А что, если Власко все же соберет дружину? — вздохнул Олаф.

— И это сын нашего Верцина! — огорченно воскликнул Фаст, прерывая Олафа, и твердо сказал: — Прочь все сомнения, Олаф! Не отравляй свою силу духа смутными думами! Закрепи плотнее шлем, проверь, в порядке ли кольчуга, и не протягивай далеко руки без секиры и меча! Мы с тобой!

Олаф выслушал совет мудрого меченосца и молча сжал плечо могучего русича. Кивнув на прощание, он еще раз напомнил Гюрги о его долге охранять пристань и почувствовал легкий толчок: ладья ткнулась утиным носом в холодный, скользкий глинистый берег Плескова и подтолкнула варяжского князя к действию…

— Ну, все готовы? — спросил Олаф, взглянув на всадников. — Идем к дому посадника Плескова, и пусть он держит ответ за обиду, нанесенную им русичам, охранявшим сей край! — напомнил он и тронулся в путь, призывая Перуна, Сварога и Святовита стать свидетелями и соучастниками его справедливого дела в кривичской земле.

Ветер разметал по ясному голубому небу легкие кучевые облака, солнце ярко светило, касаясь земли золотыми осенними лучами. Теплая сухая осень в кривичских землях была испокон веку.

Дорога к дому плесковского посадника оказалась короче, чем предполагал Олаф. Стражу, охранявшую деревянную крепость Плескова, русичи одолели быстро: несколько проломов в воротах, несколько выстрелов лучников по стражникам — и город открыт.

Лошадиные копыта процокали по бревенчатому настилу Плескова, и вот перед русичами предстал дом знаменитого словенского Синько.

— Дом окружить, снести ворота! — приказал Олаф, и через некоторое время последнее препятствие было преодолено.

Молчанием ночи встретило вторжение варяг жилище плесковского боярина, и ничто не насторожило отчаянных завоевателей.

— Зачем дышать вонью трусов в их жилье? — сказал Олаф, недолго раздумывая, и приказал вывести из дома всех его поселенцев. — Власко! — крикнул он затем что было сил. — Выходи, коль есть еще в тебе дух словенина! Русич ждет тебя с открытым лицом!

Варяги расположились полукругом возле высокого, украшенного резными узорами и витыми столбами крыльца деревянного терема Синько и с нетерпением ожидали появления именитых словен… Настал долгожданный миг, и на крыльце появились те, ради кого русичи отправились в свой тяжелый поход. Первым блеснул в свете лучей уходящего солнца шлем Власко, его лицо поразило русичей злой решимостью.

— Как ты ненавидишь меня! — не удержавшись, воскликнул Олаф, и конь под ним беспокойно перебрал ногами.

— Да! — яростно крикнул Власко и метнул в сторону варяга секиру.

Олаф подставил меч, и секира, гулко ударившись о него, отлетела в сторону и вонзилась в землю.

— Есть еще что метнуть в меня? — язвительно спросил Олаф и увидел, как на руках у Власко повисли его воины, вырывая у знатного словенина меч.

— Хочешь со мной сразиться? Один на один?

Власко молчал.

— Ну? — зло потребовал ответа Олаф. — Я верну тебе все твои доспехи! Исход нашей битвы решит жизнь наших народов на этой земле!

Власко недоверчиво, исподлобья, посмотрел в глаза Олафу и почувствовал, что тот искренен.

— Там, у коновязи, стоит мой конь. Прикажи подать его для меня и верни мою секиру, — глухо потребовал Власко и попробовал высвободить свои руки.

— Выполнить условия новгородского посадника и главы новгородского ополчения! — звучно приказал Олаф и услышал рокот своей дружины. — Всем молчать и не мешать нам в разрешении важного спора! — грозно потребовал он от своего окружения. — Один на один мы должны защищать честь своего народа! Святовит — свидетель сему! — крикнул Олаф, приложив меч ко лбу, затем вскинул руку к небу и дал команду:

— Освободить двор!

Дружинники отъехали к частоколу, окружавшему двор дома Синько, и, затаив дыхание, приготовились следить за честным поединком двух необыкновенных людей северного края словенской земли.

Власко взобрался на коня и увидел, что варяг в это время брал троекратный, круговой разбег.

Олаф первым налетел с мечом на словенина.

Власко выдержал первую атаку варяга и попробовал отразить его натиск. С помощью ног он управлял конем, в правой руке держа на коротком взмахе меч, а в левой блестела острая секира.

Олаф, заметив опасность, подскочил к Власко с другой стороны. Неожиданно резким ударом вышиб из его руки секиру и длинным мощным взмахом меча атаковал его. Власко пошатнулся в седле. Следующий мощный удар Олафа выбил меч из рук словенина, и обезоруженный Власко закричал:

— Ну, руби! Чего медлишь?

Олаф отъехал от Власко на безопасное расстояние и, вытерев рукавом пот с лица, хриплым голосом проговорил:

— Я не секач! Я воин! И хочу, чтоб ты это понял наконец! Но тебе это, видно, трудно понять, коль такие советники залезли к тебе в душу и мутят ее который год подряд!

Власко, окруженный варяжскими секироносцами, хмуро обдумывал свое положение.

Дружина русичей, смеясь, поглядывала на верхний помост крыльца дома боярина Синько, где кроме хозяина, кривичского посадника и кривичского старейшины, то появляясь, то исчезая, маячила фигура знаменитого на весь край новгородского землевладельца.

— Где твоя жена, Спирка? — снова звонко спросил Олаф. — Отвечай, не то выведу силой на битву, в которой ты вряд ли победишь!

Спирка спрятался за спины товарищей.

— Фаст! Прикажи своим ребятам обыскать все погреба, все закоулки дома Синько. Она наверняка там! — громко приказал Олаф. — Спирка! А на кулачный бой пойдешь, коль меч держать тебе не под силу? — ехидно спросил Олаф и задорно посмотрел на притихших словен.

В ответ и на это предложение варяги услышали только покрякивание и сопение, и смех их грянул с новой силой.

— Ладно, Спирка, пока мои ратники ищут твою Умилу, решим так. Ежели они ее найдут, то пусть выбирает сама себе мужа. Лешко! Я справедливо говорю?

— Нет, — покачал головой Лешко.

— Почему? — смеясь, спросил его Олаф.

— Потому что она все еще его жена! — хмуро ответил Лешко.

— Та-ак, — угрожающе протянул Олаф. — Я дважды в честном бою, один на один, доказал, кто есть кто в этой земле. Теперь я буду определять, какие дела будем вершить мы, а какие вы! — крикнул Олаф, и не только во дворе Синько все стихло и замерло, затаил дыхание весь Плесков, знавший о каждом событии, происходящем в его центре, из уст мальчишек, сидевших на толстоствольных ясенях и тополях. И казалось, на мгновение ахнуло и замерло само небо перед мощным волеизъявлением русичского князя.

Но в следующее мгновение стоящие на крыльце люди вдруг оживились. Фаст вывел под руку испуганную красавицу словенку, и восхищенный гул пронесся по рядам варягов.

— Ты кто? — удивленно спросил ее Олаф, как только красавица предстала перед ним.

— Умила, — испуганно прошептала она и еле слышно добавила: — Спиркова жена.

— Вот это Фаст! — засмеялся Олаф. — А я-то голову ломал из-за этой истории! Отвечай-ка, красавица Умила, чьей женой ты хочешь быть: своего прежнего хозяина или моего меченосца Алдана?

Умила смущенно опустила пушистые черные ресницы и, немного подумав, тихо ответила:

— Ежели бы твой меченосец любил меня, а то ведь…

— Алдан! — выкликнул своего воина Олаф. — Реши сам!

— Она по нраву мне, князь, — спокойно заявил отважный меченосец и трижды всех оповестил: — Отныне Умила Изборская является моей семьяницей!

— Спирка! Запомни этот день, второй день гибнущего месяца вресеня, и не клевещи боле на нас! — грозно заключил Олаф. — А теперь слушайте все!

Как по команде, к перилам крыльца выступили Крисанф и Синько.

— Немедленно вот в эти мешки сложите всю плату серебряными гривнами за несение службы Изборску русичами и далее со своими скорнявыми кожанками к нам не жалуйте! Заштопайте этими кожаными лоскутами голые задницы своим мальчишкам, а то они нынче все штаны изодрали, любопытствуя за нами! — гневно молвил Олаф, разбросав по двору кожаные маленькие лоскутики-прямоугольнички.

А вечером, разведя большой костер на прибрежной поляне, Олаф тихо беседовал со своими лучшими ратниками. Плотным полукругом сидели они около него. Слева Вальдс, давний глава изборской дружины, поселившийся в краю кривичей вскоре после занятия Гостомыслова городища Рюриком, рядом сидели Фаст и Алдан, а справа от князя, как всегда, Стемир, а затем Глен, Каницар, Рулав и Руальд — все надежные, дружные соратники, могущие самостоятельно принять то или иное решение, благодаря чему и пользовались они особым уважением у Олафа.

Да, серебряные гривны кривичи уплатили полностью, все сто пятьдесят, как и было указано в первоначальном договоре, и Олафу не надо было идти на Изборск. Вальдс вместе с Дитмаром сами вернулись к вечеру. Болела голова о другой заботушке.

— Как так получилось, что Плесков стал сильнее, чем Новгород? — с недоумением спросил Олаф, обращаясь к Вальдсу, главе изборской дружины, что охраняла оба важных кривичских города — Плесков и Изборск.

— Из-за богатой торговли, — спокойно ответил Вальдс.

— Но Новгород тоже ой-ей-ей каких купцов принимает, — не понял Олаф, — однако жизнь в нем так не бурлит, как здесь, — растерянно заметил он. — Таких раков клешнями вверх понастроить и закрыть от нас пристань — это что-то значит!

— Это значит только одно, — опять спокойно проговорил Вальдс, — что ни одно торговое судно без пошлины они не впустят и не выпустят! Таково решение совета старейшин кривичей!

— Но ведь тогда заморские купцы могут спокойно обойти Плесков и идти к нам, в Новгород! — возразил Олаф, пояснив: — Ежели им не понравятся размеры пошлин.

— Да! Но это лишняя неделя пути и трудный волок, а это те же затраты, что на уплату пошлины плесковичам. Не забывай, что путь к ним намного короче, а стало быть, быстрей! — терпеливо растолковывал ему Вальдс. — Именно через Плесков заморские купцы везут товары не столько для торговли с кривичами, сколько для торговли с киевлянами и греками. Через Плесков они идут и к ромеям, — гордо сказал Вальдс и как бы невзначай заметил: — Надо бы мою дружину пополнить все же.

— А ты пробовал кривичей звать? — быстро спросил Олаф.

— Да, — недовольно ответил Вальдс. — Но они больше привязаны к хозяйству, чем к ратному делу. Странные люди! На уме только одно: вот нагрянет большой враг, «тогда и подсобим вам, варязе, а пока его нету, то не кори, мы лучше рубищем в лесу поробим да что-нибудь выточим из древесинушки», — беззлобно передразнил Вальдс кривичей и с улыбкой продолжил: — Только бы и сидели на топоре! Избы, струги, что угодно собирают с помощью топора!

— Умельцы твои кривичи! — осторожно заметил Стемир. — Как же они без крюков и железных креплений крыши для изб собирают? Не рассыпаются их дома-то, когда подует сильный ветер? Ведь с севера озерные ветры дуют, а с запада — морские доходят!

— Как видишь, стоят новехоньки! — с гордостью ответил Вальдс. — Но не хотят они заниматься ратным делом, а без него жизнь все равно не может быть спокойной нигде!

— Попробуй еще клич бросить. Нам нужно словен затянуть в дружины! Тогда легче будет жить среди них! — задумчиво сказал Олаф.

— Тогда задержись немного здесь и ты со своей дружиной. Ты для кривичей пока заморский, чужой витязь, но через Власко они узрели в тебе доброе начало. Не обрывай его так быстро… Заставь их полюбить себя! — жарко посоветовал Вальдс.

— Ладно, — затаенно ответил Олаф. — Тем более что я должен здесь дождаться еще кое-кого. Но нам не следует забывать о смерти Триара, — напомнил он. — А что, друже, ежели мы наши варяжские песенки попоем! А? Фаст, запевай!

И Фаст запел удалую песнь пиратов о лихих набегах на незнакомые селения и острова, где живут не то русалки, не то девушки, по которым тоскуют эти буйные головы, горюшко-пираты.

— Князь, там Рем встретил того, кого ты посылал в Киев, — шепнул Олафу на ухо Стемир.

— Добро! Где он? — оживился Олаф.

— У самой реки, возле твоей ладьи. Ты же не хотел, чтоб его еще кто-нибудь видел! — объяснил Стемир и настороженно ждал, возьмет его князь с собой на допрос лазутчика или нет.

— Хорошо! Пусть Фаст останется с дружиной, а ты пойдешь со мной к долгожданному гостю! — быстро распорядился Олаф и поднялся с мехового настила.

Фаст кивнул, выслушав Олафа, и запел песню кельтов о соколе, которую можно было петь до следующего утра, а дружинники с новой силой подхватили любимый напев и дорогие их сердцам слова песни-баллады…

Сначала Стемир, а за ним Олаф спустились к реке, где возле ладьи Олафа стояли два разведчика в ожидании своего князя.

— Я уже думал, что не дождусь, — радостно проговорил Олаф, как только увидел своего самого ловкого лазутчика. — Позволь, Гаст, обнять тебя! Слава Святовиту, ты цел и невредим! Такой путь! Как долго тебя не было! — говорил Олаф, крепко обнимая лазутчика и зорко всматриваясь в него.

Перед ним стоял человек невысокого роста, среднего телосложения, скорее жилистый, чем кряжистый, совсем не яркого облика, производящий на первый взгляд впечатление скорее молчуна или недоумка, но стоило внимательно вглядеться в его серые глаза с жестким, металлическим блеском, как сразу впечатление менялось, и чувствовалось, что человек способен не спать по нескольку дней, выполнять любую работу и, главное, никому не бросаясь в глаза, быть там, где вершатся значительные дела. Гаст был великим лазутчиком Олафа, и тот знал его по Рарогу, ибо еще Рюрику Гаст добывал такие вести, которые предопределяли исход важнейших битв рарогов-русичей с германцами. Теперь Гаст должен был жить среди киевлян-волохов и иногда наведываться в Новгород или Плесков, как удастся, чтобы оповещать о жизни Аскольда и его дружины в Киеве.

— Славлю князя своего, сына мудрого вождя рарогов-русичей Верцина могучего Олафа! — тихо, но торжественно поздоровался Гаст с князем.

Русичи поинтересовались, не голоден ли их долгожданный гость. Гаст ответил, что отведал сытную уху в последнем селении, Листвянке, что всего в полпоприще от стана Олафа.

— Тогда сказывай, что нового в Киеве, — нетерпеливо потребовал Олаф и увлек единомышленников в свою ладью…

Гаст, устроившись на уютной, обитой медвежьим мехом скамье, поведал о Киеве и его правителях все, что узнал за два года жизни в столице южных словен.

— Вначале, князь, узнай о том, что случилось с Аскольдом после его похода на греков. — И Гаст рассказал о попытке Фотия, греческого патриарха, через свое «Послание ко всем христианским правителям» объявить Аскольда христианским правителем Киева.

Весть поразила Олафа:

«Значит, Аскольд все еще предан нашим языческим богам? Это и хорошо, и плохо!»

Нет, Олаф не должен допустить, чтобы и с его дружиной произошло то же, что когда-то с дружиной Рюрика! Он не позволит истлеть своей дружине из-за алчных походов киевских князей! Здесь, у словен, он видит другое предназначение своей дружине! Земли словен со всех сторон открыты кочевникам! Топи, болота да непроходимые северные хвойные чащобы — единственная природная защита северного края. Но там, где начинаются степи, там враги могут гулять как угодно по просторам словенской земли! Нет, не алчность надо в дружине порождать, а стремление к строительству крепостных укреплений! Построить огромные, длиной в несколько тысяч поприщ, стены из дерева и глины, создать препятствия, непреодолимые для коварного врага, ежели тот возжелает захватить наши богатства, а народ обратить в рабов!.. Зачем Аскольд пошел на греков? Чтобы показать свою силу? И тем самым вызвать злобу всего христианского мира против себя? Разве он справится со всеми армиями христианских стран? Киев с юга защищают только жалкие пороги Днепра! Неужели алчный рокот карпатских волохов — той самой прыткой части дружины Рюрика, отважных и умелых секироносцев и меченосцев, которые так лихо избивали германцев еще в Рарожье, — неужели их жадный зов сумел затмить разум Аскольда? О, княжеская доля! Неужели?

— Неужели Аскольд не смог увлечь дружину каким-нибудь другим делом на благо той земле, которая кормит его? — с горечью спросил Олаф и зорко вгляделся в лицо Гаста.

— Похоже, он зажжен огнем мести, хочет, чтобы греки выплатили ему ту дань, которую обещали, чтоб он не разорял их столицу.

— Я помню, как Рюрик недоволен был алчностью и лихим обогащением дружины Аскольда, — горько промолвил Олаф и с возмущением высказал свою догадку: — Ежели князь Аскольд не сможет дать своей дружине благодатного дела, то боги долго это терпеть не будут!

— А он, похоже, всерьез задумывается о новой вере, — поведал далее Гаст. — Великого мудреца, карпатского жреца Бастарна, совсем извёл своим двуличием, хотя когда узнал о смерти Рюрика, то весь вечер молился Святовиту перед его каменным изваянием.

— А тризну творил по нашим обычаям? — спросил Олаф.

— Да!.. Но лица на себе не резал и кожу на руках не драл в знак глубокой печали по безвременно угасшему великому князю Новгорода и Северного объединения словен. — Гаст немного помолчал. — Но чую я, Аскольд хочет довести свое соперничество с Рюриком до победного конца.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно спросил Олаф.

— Его подготовку к новому походу на Царьград, в успехе которого он уверен, ибо знает, как слабы нынче греки, — ответил Гаст.

— А нельзя ли ему в этом помешать? — азартно спросил Олаф. — Подумай, Гаст! Ведь ежели повторится история с удачным походом Аскольда, то алчность сметет и всех нас.

— Он ни о чем и слышать не хочет! Даже Бастарн отчаялся вразумить его! Видно… Святовит бережет Аскольда! Может быть, потому, что, когда Аскольд шел на греков, по пути освободил из заточения бывшего константинопольского патриарха Игнатия? — задумчиво проговорил Гаст.

— Я много хорошего слышал об этом богослове. Говорят, он честен и смел, за что и пострадал от своего безвольного царя Михаила… Но, придя снова в Царьград и увидев его великолепные храмы, Аскольд снова повергнет свою душу в смуту.

— Прости, мой князь, но я не понимаю, почему мы должны опасаться своего любопытства к христианству? Если это учение распространяют такие люди, как Игнатий, то что в нем плохого? — спросил Гаст, нахмурив брови и пытливым сосредоточенным взглядом изучая лицо своего князя.

— Вероотступничество, Гаст, всегда влечет за собой разрушение силы духа того, кто начинает лелеять в себе сомнения. Я не хочу испытать это ни в себе, ни в своей семье, ни в своей дружине! Я видел Рюрика, погрязшего в сомнениях, так и не нашедшего пути к богам! Душой он не был ни с Христом, ни со Святовитом! И это погубило его! Так просто перейти из одной веры в другую, имея честное сердце и добрую душу, невозможно! Я понял это. И не хочу повторить жизнь Рюрика. Я — Олаф! И у меня своя жизнь впереди. Но это будет жизнь созидания, а не разрушения. И прочь все сомнения! Святовит, Перун, Сварог, Велес, Радогост и Лель — мои боги, и так будет всегда! Я не позволю никому разрушить мою веру в них, — заявил Олаф, и его собеседники с уважением склонили голову перед своим предводителем.

Успокоившись, Олаф с грустью посмотрел на Гаста и тяжело проговорил:

— Мне очень жаль с тобой расставаться, Гаст, но тебя никто не должен видеть здесь. Возьми серебро, купи себе новую богатую одежду и купцом снова поезжай в Киев. И не забывай посылать мне вести…

Гаст принял увесистый мешок с серебром от князя и тепло простился со всеми. Маленькая лодчонка плескалась на воде возле ладьи Олафа и ждала лазутчика, а у Рема, что сидел на веслах в этой лодчонке, уже затекли спина и ноги от долгой неподвижной позы.

— Ну, а теперь возвращаемся в Новгород! — жестко приказал Олаф и дал знак Стемиру поднять дружину на ладьи…

 

Глава 10. Христодул

[18]

Весна выдалась ласковая и теплая, какая всегда бывает в земле полян. «Наверное, это словене своей доброй душой обогревают землю и воздух этого дивного края, где течет Днепр», — думал Аскольд, прохаживаясь с Диром по бревенчатой набережной и наслаждаясь тем теплым и ароматным воздухом, напоенным цветущей зеленью, который можно было пить вместо медовухи. Аскольд, делая глубокие шумные вдохи, каждый раз приговаривал: «Ах как гоже! Нет, моей груди не хватает, чтоб весь этот живительный аромат вдохнуть в себя и напиться им».

Нет, казалось, ничто не волновало киевского правителя. Все у него есть! Всякого добра полная чаша. Его вид источает богатство и спокойствие, что он выставляет напоказ и полянам, и северянам, и древлянам, и своей дружине, и всем поселенцам своего городища, и заезжим купцам, которых нет-нет да и окинет зорким взглядом. Который день князь появляется на берегу! Который день он шумно и, пожалуй, озорно прохаживается по торговым рядам, с интересом ведя беседы то с одним купцом, то с другим, выспрашивая то об одном дивном приспособлении, то о другом, каждый раз дивясь на мудрость и ловкость ума и рук мастеров.

Но, переговорив с торговцами-земляками, он подходил к заморским купцам. Этим Аскольд задавал только один вопрос: «Ты кто?» И, услышав ответ: «Ромей», «Булгарин», «Иудей», «Козарин», «Половец», «Хунгарин», «Туранец», «Иранец», — хмуро кивал головой, затем, спохватившись, улыбался и, отходя, прятал свою улыбку. Нет, того, кого он ждал уже целую седмицу, здесь не было. Трех гонцов Аскольд отправил разными дорогами и разными судьбами в Византию, чтоб иметь самые надежные вести об этой коварной стране, — и ни гонцов, ни вестей нет. Что случилось с его преданными людьми? Ведь они знают, что ладьи его стоят в Барвихинской бухте, закрытой от посторонних глаз, и уже маленькие идолы Перуна, Сварога и Святовита, отлитые иудейским мастером Хаймом из Пасынчей общины, приклеплены к носовой части струг и ждут, когда смогут своим могущественным духом поддержать ратный дух Аскольдовой дружины… «Ну где же вы, мои долгожданные лазутчики? Где же вы, глаза и уши киевского князя?»

Дир знал, что заменить князю гонцов не может, но чтобы хоть как-то отвлечь своего предводителя от печальных дум, предложил Аскольду еще раз спуститься к причалу…

— Пошли! — угрюмо согласился Аскольд и неожиданно торопливо зашагал к первому травяному спуску. Этот спуск был знаменит своей узкой тропинкой, извивающейся внутри неглубокого, поросшего высокой шелковистой травой-муравой овражка, и был самой короткой дорогой, соединяющей торговые ряды и пристань Киева.

Дир едва успевал шагать за разозленным князем, но, чуя его правоту, не мешал ему расходовать черную энергию, которая накапливается в человеке, если он долго пребывает в состоянии озлобленного бездействия.

На набережной дружинники Аскольда зорко наблюдали за купцами, торговцами мелким товаром и ремесленным людом, ищущим выгодных покупателей или же промысловиков, согласных на выгодный обмен своих товаров на ремесленнические изделия.

Шум, гам, то звонкая, бойкая, то неторопливая, напевная речь словенских полян и северян, плеск теплых, ласковых волн Днепра о песчаный берег, покрытый крупной, редкой галькой и опокой, создавали то спокойное, благостное настроение, которое внушает устойчивая незыблемость существующего положения.

Аскольд прошел весь причал, как вдруг понял, что пора бы зорче вглядеться вон в тот, новый ряд ладей, которых некоторое время назад не было. Он, сбавив шаг, глубоко вздохнул и зашагал, внимательно вглядываясь в бортовые узоры на стругах. Нет, ему не показалось, и вдруг разом все изменилось! Небо стало синее, солнце — теплее и ярче, воздух — свежее, птицы звонче запели, а на глазах Аскольда появились слезы радости. Наконец-то! Он увидел на борту последней ладьи тот заветный знак, который, откровенно говоря, уже не ожидал больше увидеть. «Бастарн! Ты оказался прав! Этот знак уджаты, что по твоему совету был начертан на борту струга моего лазутчика, действительно сохранил и судно, и того, кто в нем так долго плавал!» — с благодарностью подумал Аскольд, постучал кулаком в борт ладьи и хриплым голосом потребовал:

— Фалько, выходи! Я заждался тебя!..

— Дир! Зови всех купцов на пир! Не забудь смехотников да фестутников! Надо отпраздновать начало месяца цветеня да выход русалок на вольный свет! — весело бросил клич Аскольд, выйдя из отсека ладьи своего лазутчика на помост, соединяющий борт судна о деревянным причалом, и с удовольствием подставил свои ладони солнцу и небу. — Слава тебе, Святовит! — горячо прошептал он, глядя сощурившись на солнце, и склонил голову перед своим божеством.

Дир смотрел снизу вверх на своего предводителя и не узнавал его. Ведь почти год никто не видел Аскольда благодушным! Улыбка иногда мелькала на его лице, когда он разговаривал о чем-нибудь со своими преданными сподвижниками или верховным жрецом, но стоило кому-нибудь из них или Бастарну отвлечься, как Аскольд сразу мрачнел. Та мечта, которую он пытался осуществить два лета вспять, была на время забыта Аскольдом по той простой причине, что его дружина оказалась не готова к такому предприятию. Бастарн убедил Аскольда, что идти на греков надо во всеоружии, коль это будет поход мести за всех обиженных словен, что каждый воин должен быть хорошо вооружен. Луком и стрелами биться с греками, которые владеют и секирой, и длинным копьем, и мечом, — смешно. «А у тебя секироносцев и меченосцев — как семян на отаве: раз, два и… боле нету! Один натиск и отчаянная кулачная битва против хитрых греков никуда не годятся ныне», — говорил Бастарн, и Аскольд, смирив свое буйное тщеславие, понял правоту верховного жреца. Потихоньку-полегоньку начал он собирать в свое городище людей, обученных кузнечному делу, и заставил их изготовить для его дружины длинные копья, а затем и секиры, и мечи. Одновременно вел обучение дружинников правилам ведения боя с копьем и секирой. И вот дружина, которая раньше только количеством людей и мощным боевым духом ее предводителя наводила страх и ужас на близлежащие страны кочевников и некоторые оседлые народы, теперь превратилась в хорошо обученную, неплохо вооруженную армию с сильным, знающим толк в военном деле полководцем и могла идти в любой далекий поход, и имела бы бесспорный успех в этом деле, но… не владела ни одной достоверной вестью о том враге, ради победы над которым были приложены такие огромные усилия.

Два года прошло, как Аскольд отправил на трудную долю своего лазутчика Фалько, который знал греческий и ромейский языки и мог проникнуть в любые слои византийского общества. И Фалько очутился там, где не только бурлила жизнь самых знатных сановников византийского царя, но и была тихая заводь христианских сакристий, где вызревали те или иные новшества политической жизни страны.

Ты помнишь, Дир, как наш молчаливый и угрюмый, но очень быстрый секироносец вдруг однажды упал с коня и повредил себе ногу! Кто-то из знахарей вылечил его, но наш сокол стал бояться своего горячего скакуна и загрустил. Что делать, ежели вдруг ощутишь себя непригодным для ратных подвигов? И Фалько стал нашими глазами и ушами, он попробовал первый раз сгодиться в византийском походе. Он переоделся под греческого монаха и стал торговать возле собора Богоматери. Так он добыл для меня вести о поджоге имения Михаила Третьего в Каппадокии и о походе византийского флота в Средиземном море. Я хорошо отблагодарил его, и он преобразился в богатого купца. Он научился оказывать молча и бескорыстно всякого рода услуги то одному, то другому важному лицу из окружения Михаила Третьего и Константинопольского патриарха и постепенно стал очень нужным человеком при византийском дворе. Он изучил богословие, познал учение Христа и поражал своими успехами не только низшие чины священнослужителей, но и самого Фотия. Он побывал во многих христианских монастырях. Так Фалько узнал о недовольстве христианского монашества и священнослужителей политикой Фотия, который, пребывая на посту патриарха Константинополя около десяти лет, так и не добился от царя Михаила для священников права пользования и владения землей. Только храмы и соборы были полноправными хозяевами той земли, на которой они стояли и которая примыкала к их территории по указанию царя. Со времен вердикта Льва III Исаврия 739 года, начиная с борьбы с иконопочитателями и кончая их победой в 843 году, ни один высокопоставленный священнослужитель Византии не имел права землевладения, и даже патриарх Фотий. Царь Михаил не желал ничего слушать. «И так достаточно этим богословам и молитвочтецам! У меня есть более достойные люди, которые без права землевладения охотно рискуют своей жизнью, охраняя или спасая мою! Ваш Христос нисколько не помог сберечь ни мое владение в Каппадокии, когда оно запылало от рук павликиан, ни мою страну от нашествия этих диких варваров — язычников», — гордо отверг все попытки к переговорам царь Михаил, и Фотий больше не роптал.

Правда, был еще момент, когда под нажимом патриаршего Синода Фотий снова попробовал склонить царя к беседе о праве на землевладение лиц, совершающих богослужение в храмах, соборах и монастырях. Но царь раздраженно ответил:

— Повторяю ещё раз! Твой бог не сохранил мое владение в Каппадокии!..

— Но… — прервал царя Фотий. — На стенах ваших владений высечены охранные знаки другого бога, как же ваше величество может пенять на нашего Христа?

— Но я сменил веру своих родителей на христианское православие, и эта вера является государственной религией моей- страны! И ты мне говорил, что Христос с радостью встречает своих вновь оглашенных и бдительным оком охраняет их имущество! Кто говорил, что Богу Богово, а царю царево? — гневно спросил Михаил, искоса глядя на поникшую голову знаменитого богослова. — Ну! Это Христос говорил или это новозаветные выдумки ваших евангелистов? — ехидно спросил Михаил, возмущенно развернувшись в сторону патриарха, и драгоценные каменья на его одеянии сверкнули.

Фотий выдержал гневный взгляд царя, насыщенный презрением и недоверием, и, когда Михаил Третий отвернулся, чтобы омыть руки в благовониях, тихо, но жестко проговорил:

— Бог помогает только истинно верующим, а вы, ваше величество, из нужды поминаете Христа!

— Как ты смеешь, лжец, охаивать своего царя! Тебе ли не помнить мой подвиг во славу твоего Христа! Ты забыл, как я босым, в одежде простолюдина, целые сутки молился, чтобы Он покарал этого… злодея-язычника, который до сих пор не считает себя христианином, хоть ты и окрестил его! И который до сих пор ждет обещанной нами дани! — снисходительно улыбнувшись под конец своей горячей речи, проговорил Михаил Третий и с любопытством оглядел лицо постаревшего патриарха. — Чего ты ждешь еще? — брезгливо спросил он.

— Подписания прошения Святейшего Синода о землевладении священнослужителей Византии, — упрямо ответил Фотий и подал царю лист пергамента.

— И не надейтесь на мою доброту! — вскипел снова царь. — Я из-за того, что ты во время своих молитв всегда умудряешься stare in disparte, потерял свое имение! Вы не молились о спасении имущества вашего царя, а я должен одаривать вас правом собственников, с тем чтобы вы вообще забыли о Боге и только и думали о своем богатстве! Нет, нет и нет! Вон отсюда! — раскричался не на шутку Михаил Третий и указал на дверь рукой, пальцы на которой, кроме большого, все были унизаны перстнями с драгоценными каменьями.

— Бог не помилует вас за это, ждите быстрой кары! — разозлившись на жадность царя, храбро изрек Фотий и медленными шагами покинул царские покои.

— Ты еще угрожаешь мне?! Уж не соглядатай ли ты павликианский! — заорал вслед ему царь что было сил и почувствовал, как в голове что-то загудело и стукнуло в висок.

Царь схватился за голову и повалился на пол. Когда подбежала стража и глянула на своего правителя, он лежал с открытыми глазами, в безжизненной позе…

Хоронили царя торжественно и по всем правилам двух вер. Первая вера, государственная, требовала отпеваний царя в храме Божием, а другая, отчая, требовала отпевания при захоронении… Набальзамированное тело обернули в саван, положили сначала в дубовый гроб, а тот поставили в мраморный саркофаг и предали земле, которая болезненно вздрогнула, приняв в свое лоно такую тяжесть.

А через неделю на престол вступила новая царская династия. Василий Первый из Македонского рода вступил на престол, и из императорского дворца вынуждены были уйти те, кто окружал Михаила Третьего и его патриарха.

На смену Фотию должен был прийти новый человек, и двор с затаенным дыханием следил за бесконечной вереницей священнослужителей, которые часами просиживали возле нового царя, но выходили из царских покоев с непроницаемыми лицами, и Фалько совсем измаялся, заходя в дома старых знакомых, исподволь пытаясь узнать новости из царского двора и ожидая окончательного решения Василия Македонянина. Но вот решение созрело, и Василий Македонянин объявил его при всем собрании как высокопоставленных сановников, так и военачальников и богословов из Священного Синода. Как гром среди ясного неба прогремело это известие и до сих пор не может успокоить умы политиков в Константинополе! Возглавлять Святейший Синод Византии будет константинопольский патриарх… Игнатий!..

Аскольд от этой вести откинулся на стенку борта ладьи так резко, что если бы не меховая обивка отсека, где все предназначалось не только для жизни, но и для отдыха, то голова киевского правителя была бы украшена на затылке шишкой размером с грецкий орех. Аскольд почесал черноволосую головушку и проворчал:

— Вот это жизнь! Наконец-то я слышу весть, от которой распирает всю мою грудь!.. Ну, Дирушка, принесем жертвоприношения моим богам и засядем за пир. А потом в путь! — сказал он, очнувшись от глубоких раздумий, а затем, спохватившись, медленно и по складам потребовал: — И этих болтунов-проповедников предупреди, что они понадобятся мне.

Веселье было в самом разгаре, когда Аскольд вдруг почувствовал тревогу. Как она возникла, почему? Он попробовал восстановить в памяти то обрывки фраз, то шутки смехотников и балагуров, которых фестутники выводили на поляну в разных одеяниях, и те, изображая то девушек-русалок, то леших, рассказывали о своем бытье-житье в реках, в лесу, в болотах с лягушками-квакушками. Вот сказ лесного лешего о встрече с озорной русалкой «подслушал» болотный леший и, переодевшись в юную русалку, предстал перед лесным лешим, но забыл спрятать хвост и рога, которые все время появлялись, как только она наклонялась к «своему возлюбленному» и пыталась его поцеловать. «Рога» так быстро вырастали на голове, а «хвост» вздергивался вверх с таким азартом, что зрители, глядя на немудреное представление, покатывались со смеху и хватались за животы. Но вот «русалочка» увидела удалого дружинника, который тренировался в военной ловкости. Ах, как метко стреляет он из лука! А что это он взял в руки, такое длинное, с острым наконечником? Палку? И она так может! И «русалочка» берет длинную-предлинную корягу и идет соперничать в ловкости с дружинником! Ах, как легко она перепрыгивает через препятствия! Ах, как она красиво встала в боевую позу! Взмах! И снова выскакивают на голове «рога» и взметается вверх неугомонный «хвост».

Все покатываются со смеху, и Аскольд вместе со всеми, но в тот самый момент, когда смех вырывался с неудержимой силой из недр души его преданных дружинников, он поймал два-три настороженных взгляда…

Череда бесхитростных сцен снова на время отвлекла его, и Аскольд успевал только вытирать слезы от смеха. Но тревога вдруг стала нарастать, и с такой стремительной силой, что Аскольду стало не по себе. Он оглянулся на Дира раз, затем другой…

— Куда зовет тебя твой дух? — обеспокоенно спросил Дир, глядя на своего встревоженного предводителя.

— Знать бы! — с досадой ответил Аскольд и взглядом поискал Бастарна в толпе приближенных.

— Верховного жреца здесь нет, — помог ему Дир, видя его ищущий взгляд.

— Он что, против русального праздника? — удивился Аскольд. — Я же видел его во время жертвоприношений! Куда он ушел?

Дир подумал, говорить или нет, и решился:

— Он сказал, что не хочет видеть, как Аскольд смеется в последний раз!

— На что он намекает? — вскипел Аскольд.

— На неудачу во втором походе на греков.

— Опять он за свое! Я же знаю все его заклинания! Ни разу они не подвели меня! Чего он боится? — возмутился Аскольд.

— Он сказал, что из похода ты привезешь причину своей ранней смерти, — тяжело выговорил Дир и внимательно посмотрел в лицо Аскольда.

— Я это уже слышал от него! И не верю в это пророчество! И тебе не советую мутить свою душу его предсказаниями, — гневно посоветовал Аскольд и перевел взгляд на буйно отплясывающих дружинников, переодетых в русалочьи наряды. — Ха-ха-ха! — от души хохотал Аскольд, глядя на игры русалок и леших.

Экийя долго в этот вечер не могла уложить сына, а казалось бы, что проще, если рядом находится ласковая, добрая нянька и можно переложить эту заботу на нее. Но Экийя верила: если ребенок уснет на ее руках, то благополучие в ее доме завтра не иссякнет. Почему-то в последнее время ей в голову постоянно приходила одна и та же тревожная мысль: ее счастье зыбко, оно не вечно и может в любой миг оборваться. В такие минуты она бросалась к сыну, пылко прижимала его к себе, жадно целовала в щеки, лоб, черные кудри и внимательно всматривалась в черные глаза, подернутые печальной дымкой. Что он чувствует, этот маленький человечек? Почему вдруг смех его обрывается на полузвуке, не дозвенев радостью? Что прервало его? Какое видение мелькнуло только что перед его взором, омрачило душу и сомкнуло уста?

— Ты что-то увидел сейчас, сынок? — тревожно спросила Экийя, почувствовав, как вспотел лоб от предчувствия.

Ребенок испуганно прильнул к матери и крепко обнял ее за шею.

— Не уходи от меня! — прошептал он ей на ухо, и она, задохнувшись от счастья, ласково погладила его по спинке. — Мне страшно! — пояснил вдруг он так же таинственно, на ухо, и снова крепко обнял ее за шею.

Экийя вздрогнула. Который день он шепчет ей эти слова и боится сказать что-то еще.

— Ну, мой маленький, мой ненаглядный сыночек, что тревожит тебя? Стража в доме утроена, на каждом повороте стоят с секирами удалые охранники семейного счастья киевского князя, а сын его который день не засыпает и не дает покоя чуткой матери.

— Нас всех… убьют, — наконец шепотом сказал он и пояснил: — Я это вижу каждый день, когда берусь за поясной набор. — И он указал на угол за большим столом с игрушками, изготовленными на досуге умелыми руками отцовских дружинников и ремесленников Киева.

— Что ты, радость моя! У нас столько защитников!

— Мама, я это вижу каждый день! Это не сон! Я боюсь спать! — захлебываясь слезами, горько говорил он и, подведя мать к пустому углу, сказал: — Вот, я протягиваю руку за своим поясным набором и поворачиваюсь лицом к этому проклятому углу!

— Не говори о проклятиях, сыночек, так нельзя, — пытаясь отвлечь сына от болезненного состояния, улыбнулась Экийя и провела рукой по стене. — Светлый дух, мой Святовит, скажи, о чем ты хочешь предупредить мою семью? — Она присела на корточки рядом с сыном и пристально вгляделась в ту часть стены, которая была на уровне лица Аскольдовича. Сын закрыл свое лицо ладонями.

Экийя не отводила от стены взора. Немного погодя на стене забрезжило светлое облачко, и внутри его она увидела фигуры близких ей людей, спускающихся к какой-то реке, где началась кровавая сеча.

— Нет! — закричала Экийя что. было сил, и на ее вопль сбежалась вся стража дома.

Бледная Экийя безумно раскачивала головой в разные стороны, крепко прижимая к себе сына, и повторяла только одно слово: «Нет! Нет! Нет!»

Стражники недоуменно обшарили всю комнату, привели для гневного спроса няньку, дрожащую от страха и ничего не понимающую, но Экийя не могла от ужаса, охватившего все ее существо, что-либо произнести и молча смотрела на суету и переполох охраны.

— Мама! Ты же говорила, что Святовит нам поможет! — вдруг пролепетал напуганный Аскольдович и вернул Экийю к действительности.

Она поцеловала сына в лоб, крепко обняла его за плечики и резко приказала стражникам:

— Найдите Аскольда, позовите его домой и без него не возвращайтесь!

Стражники побледнели: найти Аскольда в русальную ночь!

— Идите! — гневно потребовала Экийя, видя на лицах стражников нежелание выполнить ее приказ, и сурово добавила: — Не то я сама вам голову снесу! — топнула она ногой, и те наконец-то двинулись к двери.

Экийя задумалась. Ежели Святовит который день подряд извещает семью Аскольда о ее дальнейшей судьбе, значит, боги ничего уже изменить не могут. Такова воля свыше! А как же изменить волю богов? Да, семейных молитв к Святовиту она знала множество! Это были молитвы о сохранении здоровья отца, сына и матери. Это были молитвы о сохранении благополучия ее дома. И она задабривала своих богов жертвами, чтобы они ее ничего этого не лишили. Значит, нужна другая молитва! Но где? Неужели прямо у изваяния Святовиту, там, где молится сам Аскольд, Бастарн и Дир, а другим — не место? Тем более женщинам!..

Экийя погладила сына по голове и твердо сказала:

— Мы попробуем это сделать вместе с тобой, сынок, и прямо у Святовита попросим его избавить нашу семью от бед и несчастий!

— Но к Святовиту имеют право подходить только мужчины! — шепотом напомнил Аскольдович. — Отец говорил, что детям и женщинам Святовит не внемлет!

— Я знаю, сын, — устало возразила Экийя, — но мы будем очень усердно просить Святовита снизойти до нашей мольбы, может, он и сжалится над нами.

— А может, лучше дождаться отца, поведать все ему, и пусть он вымолит у Святовита защиту нашей жизни! — с явным страхом перед всесильным божеством проговорил Аскольдович, глядя на мать умоляющим взором.

— Почему ты боишься Святовита? Ты же защитник мой и своей будущей семьи, — грозно проговорила Экийя, стараясь не выдать сыну своего страха перед Святовитом. Сказано ведь жрецами: от рождения женщина поклоняется богине Мокошь и богу Радогосту. Мокошь дает ей здоровье, семью и детей, а Радогост — мужа и радость в любви! Чего ты еще хочешь, женщина? Посягнуть на удел мужчины? Не гневи богов! Тебе уготована твоя судьба, ей и повинуйся!.. Но тот мужчина, который должен в одно мгновение отвести роковой удар злой судьбы от своего семейного очага, не слышит зова своей семьяницы! Он слеп и глух к зову своего сына. Он потерял чутье своего сердца. И я не могу больше ждать, ибо боги, которые известили меня о предстоящей беде, смотрят на меня своим испытывающим взором. Я не могу бездействовать. Радогост мне этого не простит.

Экийя взяла сына за руку и убежденно изрекла:

— Я знаю, что надо сказать Святовиту! Пошли!

Она вывела княжича из дома и повела его в южный угол двора, где в тени вишен, ясеня и каштанов на особом постаменте возвышался Святовит. Четырехликое изваяние встретило своих необычных просителей с каменным равнодушием и заставило правую руку княгини, державшую горящий факел, взмокнуть от напряжения и нервной дрожи. Сын, чувствуя волнение матери, вцепился в ее левую руку дрожащими ручонками и не сводил глаз с ее бледного как полотно лица. На огромный каменный лик сурового бога Аскольдович никак не мог заставить себя взглянуть хотя бы одним глазом. Все его существо, казалось, просило прощения у всемогущего бога за то, что он нарушил древний запрет и вместе с матерью свершает преступное святотатство.

А мать, пересилив свой страх, подняла повыше факел и всмотрелась в лико Святовита с южной стороны.

— Прости, всемогущий боже, что женщина предстала перед тобой со своим сыном. Муж мой, Аскольд, киевский князь, веселится на Почайновской Поляне в честь русального празднества и не чует, какая беда нависла над его неугомонной головой! — Экийя говорила горячим, горестным голосом и, казалось, верила в то, что каждое ее слово, как раскаленная стрела, вонзается в душу стоявшего перед ней божества и заставляет его склониться к лицу скорбно просящей женщины. Она пристально вглядывалась в южное лико божества и не увидела того холодного равнодушия камня, которое так напугало ее сначала. Она перевела дух и с новым приливом сил обратилась за помощью к Святовиту: — О величайший и мудрейший из богов! Молю тебя, спаси и сохрани жизнь того, кто дал жизнь сыну моему и кто хочет завтра уйти в поход на греков, чтоб покарать их за коварство и обман! Сделай так, молю тебя, чтобы он вернулся домой, а греки не причинили бы ему вреда. Пошли им мир и понимание друг друга! Пусть осветится душа Аскольда светом доброты и любви к другому народу, который в ответ на это сохранит жизнь и ему! Сделай так, Святовит! Прошу тебя! Прошу за себя и своего сына, которому будет трудно жить без отца! — горячо, не вытирая слез, просила Экийя и слегка повела левой рукой, которую никак не хотел отпускать Аскольдович.

Сын робко взглянул на грозное лико Святовита, увидел снисходительное понимание во взгляде огромного божества и чуть слышно проговорил:

— Сделай милость, Святовит, убереги моего отца, киевского князя Аскольда, от лиходейства и убийств! Пусть он никого не тронет в пути своем, и его — никто! Прошу тебя, добрый Святовит! — уже увереннее произнес под конец Аскольдович и, достав свой драгоценный поясной набор, бережно положил его к подножию изваяния.

Мать поцеловала сына в голову, затем крепко обняла его левой рукой и низко поклонилась Святовиту:

— Благодарю тебя, о великий боже, что не отпугнул, а выслушал плачущую женщину! Слава тебе, великий Святовит! — трижды проговорила она и осветила себе тропу, ведущую к дому.

Аскольд все не появлялся, и Экийя, немного подождав его на крыльце, увела сына в детскую, надеясь на быстрый сон младенца. Но время шло, а возбужденный ребенок никак не мог сомкнуть глаз и не отпускал от себя мать ни на минуту.

Обеспокоенная нянька металась до детской в поисках утешения для княжича и, вдруг спохватившись, вспомнила о чудодейственном отваре колючего пустырника и мяты и приказала слугам Аскольдова очага немедленно приготовить целительный отвар. Когда отвар был готов, первым его опробовала нянька, затем глоток отхлебнула Экийя и только после этого испил его и Аскольдович. Через некоторое время отвар подействовал, и ребенок уснул. Но Экийя, все еще обеспокоенная его состоянием, боялась потревожить сына, объятого подступившей к нему дремотой, ждала, когда ее ненаглядное создание заснет настоящим, крепким сном, и не позволяла няньке забрать его от себя и переложить на меховую детскую постель. Напряжение, страх немного отступили, но все еще держали в своих цепких руках душу княгини, которая, любуясь спящим сыном, нет-нет да и вспоминала об Аскольде, который так и не пришел на ее зов. Мысль эта неприятным скрежетом острой секиры отзывалась в ее сердце, и порой ей казалось, будто она ощущала эту, примеряющуюся к ее груди секиру, а он, Аскольд, ее любовь, ее жизнь и мука, он не ведает, что может ожидать его в пути.

«Ну где он? — терзалась она, не замечая боли в неудобно согнутой спине и затекших от однообразной позы руках. — Неужели все то, что в сей час творится на Почайновской поляне, для него важнее, чем скрытый, но поглощающий всю энергию ее души зов ее крови и сердца? Пусть он не поверил слугам, но не поверить зову моего сердца он не мог!.. Что с тобой случилось, повелитель мой?» — стонала Экийя, а Аскольд все не появлялся…

Она очнулась, когда поняла, что на ее руках сына нет. Аскольдович, широко разметавшись на меховом ложе, спал глубоким сном. Нянька, отвернувшись к стене, тоже спала. Экийя осторожно встала, потушила свечу и тихонько пошла к своему одру, зная, что он пуст и холоден, ибо тот, кто согревает его, заливается ныне удалым смехом на весь Днепр и не поддается ее зову. «О боги! Что же вы с нами делаете?» — стенала Экийя и вдруг почувствовала возле себя дыхание какого-то человека. Факелы, скудно освещавшие длинный узкий коридор, ведущий закоулками к разным отсекам большого деревянного дома, не смогли четко высветить того, кто умело скрывался в одном из ответвлений коридора и терпеливо поджидал свою жертву.

Экийя затрепетала от страха. «Где стражники?» — мелькнула запоздалая мысль, а ноги словно приросли к полу, и княгиня поняла, что не может сдвинуться с места.

— Кто здесь? — еле выдавила она из себя и вгляделась во тьму левого крыла коридора.

В отсеке стоял человек в темном плаще с большим капюшоном.

— Это я, княгиня, — взволнованным шепотом отозвался он, и Экийя вздрогнула: опять этот странный монах!

— Зачем ты сюда пришел? Хочешь потерять голову? — устало спросила она, тщательно скрывая промелькнувшую радость. — Я же предупреждала тебя, что нам не следует видеть друг друга! Почему ты рискуешь своей и моей жизнью? — как можно суше спросила Экийя, но в следующее мгновение вдруг ощутила прилив горячей страсти.

— Я ночью уплываю в свою столицу сообщить о грозном походе твоего мужа на мою страну, — с такой болью и тоской проговорил монах, что Экийя не выдержала.

— Но, Айлан, я не смогла и не смогу ничем тебе помочь!

— Задержи Аскольда хоть на один день, — властно прошептал он.

— Это невозможно! — простонала она.

— Попытайся! — еще настойчивее потребовал он.

— Мне кажется, если бы ты убил меня и моего сына, то и это не остановило бы Аскольда, — горько призналась Экийя и пытливо посмотрела в глаза монаха.

— У меня есть такой приказ, — хмуро проговорил Айлан, выдержав ее взгляд.

— Что же ты медлишь? Стражники на ритуальной поляне, русалочьи песни поют, никто не мешает, а я не способна защитить себя, — хладнокровно сказала Экийя, чувствуя какую-то пустоту в душе.

— Я… полюбил тебя, киевская княгиня, и не могу поднять на тебя руку, — медленно и тяжело проговорил Айлан и, отбросив капюшон, склонил перед Экийей свою голову. — Моя жизнь мне не принадлежит. Я дал обет… Но я желаю тебя! Это стало моей болезнью. Два года, с тех пор как я увидел тебя, я истязаю свое тело, чтобы не думать о тебе, но это не помогло избавиться от наваждения. — Он говорил глухим, срывающимся голосом, стараясь не смотреть в ее прекрасные, горящие тоской по другому мужчине глаза. — Я видел, как ты с сыном молилась Святовиту. Ты думаешь, что над Аскольдом нависла гроза? Да он сам виновен в том! А я не могу без тебя, Экийя! И ты должна познать во мне мужчину! — неожиданно твердо заявил он, взяв ее за обе руки.

И она быстро прошептала:

— Иди в свою келью, монах, и жди меня хам!

— Это слово княгини? — с надеждой спросил он.

— Это слово Экийи, — гордо ответила она.

Затем она молниеносно отстранилась от монаха и метнулась в свой покой посмотреть, не вернулся ли Аскольд домой через маленькую потайную дверь.

Айлан отступил в глубину коридорного ответвления и растворился в темноте, будто его и не было.

Экийя влетела к себе, оглушенная собственной опрометчивостью, в надежде остыть и изменить свое решение. Она провела рукой по одру: ложе было пустым и холодным, как забытое гнездо изоки.

Экийя прижала прохладные руки к разгоряченным щекам. «Аскольда нет!» — вот главная мысль, вокруг которой завихрился клубок черной злости Экийи. «Аскольда нет!» — вот тот растерянный зов души, который и подталкивал ее к отчаянному решению. Руки ее потянулись к большому коробу, и она достала новую ночную рубаху.

«Боги! Как далеко эта келья голубоглазого монаха! Пусть никогда не кончается этот длинный коридор! — лихорадочно думала Экийя и шла торопливым, но изумительно легким и вместе с тем решительным шагом, будто поступь ее была ведома каким-то могучим божеством и заведомо была обручена с удачей. И ни одного стражника, ни одного свидетеля… — Пусть будет так, как угодно богам! Пусть и я познаю другого мужчину!» — решила она и с этой мыслью достигла двери кельи голубоглазого монаха и дрожащей рукой открыла ее.

Он стоял возле своего аскетически жесткого ложа, облаченный в белый плащ, и ждал ту, ради которой стал клятвопреступником христианской веры. Полюбить язычницу! Жену самого грозного врага Константинополя! Знать, что завтра утром ее муж пойдет походом на твой родной город и будет нещадно грабить его, и ничего не сделать для того, чтобы предотвратить беду! Как это назвать? Айлан закрыл глаза и покачнулся. «Да будь я владыкой всего мира, я бросил бы все к ее ногам, лишь бы пережить минуту восторга и упоения предстоящим блаженством!»

Он услышал ее шаги, и, как только отворилась дверь, снял с себя белоснежный плащ и величественным жестом постелил его под ноги той, которую боялся назвать по имени.

Экийя завороженным взором посмотрела на его обнаженную коленопреклоненную фигуру и несмело шагнула в келью.

Экийя задыхалась от восторга и наслаждения, которые Айлан готов был доставлять ей бесконечно долго, и не могла понять, почему такого блаженства она не испытывала с Аскольдом. «Почему мы, женщины, не узнаем этого до создания семьи? Почему мы устаем от тяжелого тела наших мужчин, которые не желают потрудиться для того, чтобы доставить нам такое блаженство, как этот загадочный христианин?..» Она гладила его широкую плотную грудь, целовала его соски и, улыбаясь, удивлялась той легкости, с которой он, целуя, лишь едва касался ее, перенося всю тяжесть своего тела на могучие, необыкновенно сильные руки.

Утром она поцеловала его ноги и, шепнув на ухо: «Спасибо, христианин, за чудную ночь изоки», вдруг почувствовала, как его твердая рука схватила ее за талию. Ошеломленная, она услышала:

— Я не залетная летняя птаха, которая только в липец месяц залетает в днепровские края! Я твой муж на все следующие годы! И жди меня назад вместо Аскольда!

А в это время в тетеревиной роще, что примыкала к Почайновской поляне, все птицы, что сидели на раскидистых ветвях дубов, ясеней, осин, тополей и берез, распевали на все лады и пытались пробудить ратников Аскольда. Скворцы и ласточки предупреждали бедовые головы о необходимости хранить свой очаг. Иволги и щуры напоминали о том, что на Днепре, в уютной Барвихинской бухте, ладьи и струги, украшенные охранными символами и изваяниями грозных языческих богов, давно заждались своих хозяев. Желны и соловьи устали от ночных песен и умолкли, побежденные затянувшимся храпом тех, с кем веселились всю ночь и чье место должно было быть на других ложах.

И только маленькая, но важная изока с любопытством облетала знакомые ветки и молча искала свое гнездо, покинутое ею еще осенью. Соя взлетела с хрупкой ветки орешника, присвистнув, словно указав беспокойной гостье, где ее старый дом, и удовлетворенно уселась веткой выше. Изока заглянула в гнездо, покрытое паутиной, и принялась наводить в нем порядок. Она осторожно вынула из гнезда орех и сбросила его вниз. Орех упал на лоб какого-то витязя и пробудил его от тяжелого сна.

Аскольд повел головой вправо-влево, оглядел мутными глазами сонное царство и ткнул кулаком в плечо храпевшего на всю рощу главу стражников.

Стражник вскочил, уставился ничего не понимающими глазами на своего князя, затем ахнул и хотел поддержать Аскольда.

— Я и без тебя найду опору для ног, — отмахнулся Аскольд от услужливых рук стражника и грозно спросил: — Ты почему здесь?

— Нас отправила к тебе княгиня, мы обыскали Почайновскую поляну и Барвихинскую дубраву. Потом нас напоили жрецы медовухой и сказали: русалок князь ловит, с ними хороводы водит…

— Что с княгиней? — снова грозно спросил Аскольд, прервав путаную речь незадачливого ратника.

— Твой сын Аскольдович был чем-то напуган и никак не мог уснуть. Он измаял няньку и княгиню…

Аскольд вскочил на ноги как ужаленный.

— Дом кто охранял? — взревел он.

— Святовит, — шепнул охранник и пошатнулся от мощной оплеухи.

— Если с моими домочадцами что-нибудь произошло, я отрублю тебе голову! — прохрипел Аскольд и устремился напролом через лес к дому.

— Но я молился Святовиту, чтобы он никого не допускал к дому, — жалобно оправдывался стражник, едва поспевая за ним.

— Я посмотрю, как тебе помог совет Бастарна, — в ярости прошипел Аскольд, оттягивая на себя встречающиеся ветки и с силой отпуская их, так что они исхлестывали лицо стражника.

— Сзывай всех! — спохватившись, приказал Аскольд, пересекая рощу, ведая, что тропа в город должна быть где-то совсем рядом.

Стражник выполнил приказ князя, и со всех сторон стали выползать, вылезать и выходить сонные дружинники, отряхивая с себя лесной мусор, и, то виновато, то лукаво поглядывая на князя, вспоминали вчерашние забавы. Но тут же они прикусили свои бойкие языки, видя князя озлобленным и быстро шагающим к городу.

Ну вот и тропа! Какая она теплая, манящая, ласково зовущая пройтись по своим торинкам и выкинуть из головы все тревоги. Аскольд остановился и немного успокоился. Какое таинство природы заставило остудить его злой пыл и внять душой ее неназойливому призыву? Он зашагал по тропе, вбирая в себя ее теплоту и свет, и пожалел, что она так быстро кончилась. Подняв голову, он взглянул прямо перед собой. Деревянная острозубая городьба укрывала такие же деревянные строения разной высоты, и Аскольд вспомнил белоснежные, златоглавые, островерхие церкви в сказочном городе, имя которому Царьград. «Нынче же отплыву к нему!» — хмуро решил Аскольд и, склонив голову, вошел в открытые врата своего Киева.

Перед его домом суетились слуги, озабоченно переговариваясь о вчерашнем беспокойстве юного княжича, но притихли, завидев в воротах князя, устремившегося к крыльцу, где в мадьярском платье, позвякивая монистами, Экийя играла с сыном.

— Сын! — окликнул Аскольд княжича голосом, в котором прозвучали и радость, и гордость, и вина за позднее появление дома. — Бегом ко мне!

Пятилетний ребенок услышал голос отца и рванулся на зов, Аскольд ускорил шаг навстречу бегущему сыну и, протянув руки, поймал его. Мальчик сжал шею отца ручонками и прижался к его колючей щеке. Аскольд задохнулся от волнения. «Дорогой мой сынок», — с грустью подумал он и поцеловал ребенка в голову, взлохматив черные кудри.

— Ты здоров, моя радость? — спросил Аскольд, чувствуя странное волнение в своем голосе.

— Да! — звонко крикнул сын и снова цепко обнял отца за шею.

— А что с тобой ввечеру было? — улыбаясь, но с беспокойством в душе спросил Аскольд, стараясь почему-то не смотреть на крыльцо, откуда упорно не сходила встретить мужа Экийя.

Сын внимательно взглянул на отца, медленно провел руками по его серому лицу, затем остановил движение ладошек прямо под глазами Аскольда и тихо сказал:

— Не уходи от нас с мамой никуда.

— Почему? — удивленно спросил Аскольд.

— Я видел, как тебя убивали секирой, — шепотом проговорил Аскольдович и снова крепко обнял отца.

Аскольд оторопел.

— Что ты сказал, сынок? — догадался спросить он, выйдя из оцепенения.

Княжич повторил свои слова и заплакал.

— Но я жив! Сынок, ты видел неверный сон!

— Это был не сон! — крикнул ребенок.

— Не расспрашивай его ни о чем! — закричала Экийя, метнувшись к сыну, но было поздно: ребенок бился в истерике, держа отца за шею.

Аскольд пошатнулся. Никогда он не’ видел своего сына в таком состоянии. Беспомощно озирался он по сторонам, пока не увидел няньку, несущую серебряный кубок с теплым отваром. Не сразу удалось напоить им сына, который вскоре заснул на руках доброй няни.

— Что означает твой наряд? — жестко спросил Аскольд, окинув недовольным взором жену. Что-то новое, вызывающее опасение за себя и сына увидел вдруг Аскольд в ее стати.

— Иссяк дух нашей любви, Аскольд, — тяжело проговорила Экийя, выдержав взгляд мужа. — Вчера ты не услышал ни зова моей души, ни зова сына. Боги увели тебя на русальную ночь, будто дороже буйного веселья у воды для тебя нет ничего на целом свете! Пусть будет так, как велят твои боги! Но я обратилась за помощью к силе духа своего народа и надела свой девичий наряд.

— Почему девичий? — хмуро переспросил Аскольд, глядя на ее пылающие щеки.

— Дух народа передается только через юное зерцало! — с болью пояснила она и отвернулась от мужа.

— Экийя! Ты же никогда не придавала значения нашим забавам! Ты никогда не заходила к моим наложницам и никогда не вела бесед со мной после ночных пиршеств! Что стряслось сейчас? — не понял Аскольд.

— Ты потерял чутье на мой зов! Ты не хочешь знать, что вещают для тебя бога! Ты снова бросаешь вызов судьбе и испытываешь волю богов! Берегись, Аскольд! Сын целую неделю видит одно и то же: видение, предвещающее тебе смерть. Я звала тебя, но ты не шел, я молилась за тебя. Я нарушила запрет жрецов и вчера молилась возле Святовита!

Аскольд молчал. «Утро нового похода не веселое», — горько подумал он.

— А мою ладью перед дальней дорогой ты разве не омоешь ключевою водой?

— Пусть это сделают твои ночные русалки! — гневно воскликнула Экийя и подошла к няньке посмотреть на спящего сына.

— Что ж! — зловеще проговорил Аскольд и добавил: — Пусть это сделают мои ночные русалки!

— Гуфо! — окликнул он своего стражника и повторил ему слова жены.

И только когда солнце передало людям и Киевской земле жар своего духа и ушло в далекие небеса на отдых, из Барвихинской бухты прибыли Аскольдовы ладьи и на Почайновском причале началась погрузка дружины киевского князя.

Аскольд стоял на крепких дубовых опорах, выступающих далеко в глубь Днепра, и отдавал последние распоряжения.

— Коней — туда, в левую стаю ладей, к Диру поближе. Провизию — по равным долям ратникам; оружие — чтоб у каждого воина! Сам смотреть буду! Не забудьте колья, цепи, крюки, щиты. Щиты для ладей с охранными символами. По одному — на каждую ладью. Что-о-о? Какую еще бадью? А-а-а! С ключевой водой? Экийя! Все-таки пришла! Потом, будет время и для ее ритуала. Быстрее, друже! Солнце торопит! Нас ныне Перун сам провожать будет! Слава Святовиту, погоду мирную послал нам для отплытия… Ну-ну… Дайте ковш моей семьянице! Пусть она смоет с моей ладьи тяжелый дух предыдущих походов! Пусть исчезнет черный дух из щелей моей ладьи! Пусть только свет и любовь живут в моей ладье! И пусть каждую ладью освежат ключевой водой! — С этими словами взволнованный Аскольд сам передал большой серебряный ковш Экийе, которая, едва взглянув на мужа, зачерпнула воды и, поливая себе на руки, медленно и осторожно лила на ладью ключевую водицу и втирала ее в доски.

Аскольд ревниво следил за каждым ее жестом, за звоном монист на висках, за притягательным шорохом яркого мадьярского платья, красиво облегающего ее стройную фигуру, и сердце его сжималось от предстоящей разлуки с ней. Зная, что всегда и во всем побеждает его воля, он не сомневался в том, что и нынче Экийя найдет случай, чтоб проститься с ним. Но день шел, а она не приходила, и, кого бы из слуг он ни посылал за ней, ответ был один: «Сына нельзя оставить ни с кем…» Аскольд злился. Неужели ее так глубоко обидело его пренебрежение к зову ее души? Или что-то другое… Конечно, боги, только они могут изменить жизнь человека. Но почему именно сейчас?..

Экийя закончила свой ритуал, и к ней подвели черного коня Аскольда, золотое стремя которого, наклонясь, она поцеловала с одним желанием: чтоб никогда отец ее сына не забывал о своем потомке!

— Чтоб ни одна лихая сила не свалила ни тебя, ни твоего ездока! — проговорила она на прощание по привычке и горячим взором окинула могучую фигуру мужа. — Светлого пути ночью и днем! Скорейшего возвращения домой, муж мой, — сказала она громким, твердым голосом и припала на мгновение к его груди.

— Пусть уйдет мрак из души твоей и из души моего сына! Всем тьмам назло я вернусь домой, к тебе и сыну! — взволнованным голосом проговорил Аскольд и крепко поцеловал Экийю. Затем резко оторвал ее от себя и повелительно изрек: — Ну, где мои христианские проводники? В мою ладью пожалуйте!

И последними на борт ладьи Аскольда взошли с понурыми головами два проповедника византийской христианской Православной Церкви, Исидор и Софроний. Третий уплыл рано утром, едва рассвело, когда глава киевской рати еще пребывал в забытьи под ясенем в Тетеревиной роще…

Аскольд поглядывал то на запад, то на восток, желая сравнить силу ветра, постоянно меняющего свое направление, будто призывая посостязаться с собой. «Ну, куда отнести твои суда?» — казалось, спрашивал грозный владыка неба и надувал паруса ладей восточным порывом с такой шумной отвагой, от которой у Аскольда пробуждалось чувство задора. А что, может, и впрямь заплыть к булгарам и показать им свой «христианский» зуб? Аскольд провел рукой по обветренной шее, на которой поверх тяжелой серебряной гривны висел астрагал бобра, глухо ударяющийся о мелкую кольчугу князя, и ухмыльнулся. «Да, пусть царь Борис посмотрит сам, как был правдив константинопольский патриарх Фотий в своем «Послании к христианским правителям» о быстром отречении киевского князя от «грязного» язычества! Ишь, вообразили, что словене легко предают своих богов! Вон Перун что вытворяет! Пять дней дремал в носовой части моей ладьи, а теперь, гляди, готов подбрасывать наши ладьи, как перышки, да не бросает, а зорко охраняёт. Значит, знает, куда и зачем я иду. Ну, Перун, веди нас к булгарам! А там и к ромеям заглянем, пусть знают, кому больше верить можно!..»

— Перун! — крикнул Аскольд что было сил. — Веди нас к булгарам!

Ветер затих сперва, будто не веря Аскольдову зову, затем слегка потрепал паруса его ладей и, наконец решившись, подул точно в западном направлении.

Аскольд засмеялся радостным, почти ребяческим смехом, а затем так же звонко крикнул в небо:

— Благодарю, всемогущий Перун! — И, широко размахнувшись, кинул в синие воды Понта специально приготовленный для жертвенных подношений богам прекрасной работы поясной набор с аквамариновой фибулой.

Дир выслушал волю своего предводителя и улыбнулся его удали. Очнулся Аскольд! Четыре дня был молчалив и угрюм. Будто бы и не знал, куда и зачем идет. Иногда вслух вспоминал Экийю и какое-то видение сына, в быль которого верить не хотел. Уходил в носовую часть ладьи, подолгу говорил с богами, затем возвращался в центральную часть ладьи, перешагивая через вытянутые ноги христианских проповедников-лазутчиков, совсем не думая ни об их учении, ни об их боге; снова тревожился о своем, и даже когда походная еда готовилась в особом, костровом отсеке и возбуждала аппетит и бурную радость у ратников, даже тогда Аскольд оставался безучастным ко всему, что когда-то так волновало его горячую волоховскую кровь. Неужели и впрямь что-то случилось с духом его семьи, с беспокойством думал он, с болью вспоминая отчужденную стынь походки Экийи, освежающую из огромной кади с ключевой водой его ладью накануне решающего отплытия…

Время сделало свое дело и на пятый день пути из Киева рассеяло тревожные думы их предводителя о доме. В Аскольде проснулось прежнее желание отомстить Фотию, который хоть и низложен и вряд ли по достоинству оценит мятежную месть киевского правителя, но удостоверится, как и все христианские страны, что Аскольд не принял их веру! А коль так, то извольте снова помериться силой с языческой ордой! Да, бойцовский дух Аскольда заразителен! Вон и во всех ладьях стало заметно оживление.

«Ну, Аскольд, ты все такой же удалой воин, как и в первом походе!.. Или сам воздух Понта так пьянит тебя, что ты не ощущаешь никаких преград перед собой? Или и впрямь тебе помогает во всем сам Перун?..» — думал рыжеволосый сподвижник о своем предводителе.

— Послушай, Аскольд, а ежели ты снова встретишься с Игнатием? — спросил Дир и увидел, как насторожились христианские проповедники-лазутчики.

— Не мечтаю о такой доле, — хмуро ответил Аскольд, развернувшись к христианам. — Не думаю, что он озабочен памятью давно минувших дней и вряд ли захочет увидеть того, кто однажды спас ему жизнь… Обещанная дань, где она? Я долго терпел и ждал. Потребую сдержать царское слово, хоть и не тем царем данное. Ну, а ежели откажут, я превращу ладьи в парусные телеги и со всех сторон буду осаждать их столицу, и ничто не остановит меня: ни взгляд Игнатия, ни их таинственный греческий огонь!

Исидор пристально посмотрел на Аскольда и глубоко вздохнул.

— И не вздыхай горестно, — сердито потребовал Аскольд от грека, — а поклонись в пояс мне за то, что жизнь тебе сохранил! — посоветовал он.

— Пошли, Господи, мир и покой душе моего спасителя! — грустно проговорил Исидор, выпрямляя спину, но, услышав снова грозный оклик Аскольда, вздрогнул.

— Покой и мир душе?! Я еще не умер! Вот когда там буду, — заявил Аскольд, взглянув на небо, — тогда и будешь молить своего Господа о ниспослании благодати моей душе! А пока… пока, я думаю, небесам хорошо и без моей души! Ясно, христодулы?

Исидор снова вздрогнул. Да, они рабы Христа, они самые усердные ученики его и потому пока живы. Каждая молитва, обращенная к их Богу, не потерялась в небесах, а была услышана и вознаграждена. Аскольд! Ну, почему ты так усердствуешь в своем упорстве?..

— Скажи, князь, — тихо обратился Исидор к Аскольду, переждав его шумные речи. — Победив Византию, разве ты сможешь обратить ее в языческую веру?

Аскольд повел плечами. «Ну и грек! Шальная какая-то дума взбрела тебе в голову», — нахмурился князь и с любопытством оглядел похудевшего, измученного не столько от сурового заточения, сколько от неусыпного надзора проповедника.

— Я думаю, веру насильно никому нельзя внедрить. Душа роптать по старым духовным корням все равно будет… — заметил он и хлопнул Дира по плечу. — А ты что скажешь хорошего?

И Дир тихо ответил:

— А я думаю, пора внять Христову учению только потому, что оно несет покой любой душе.

— Это все вранье! Усыпить всех бездействием — это поселить мрак в душе каждого! — вскипел Аскольд.

— Но и буйство растить в душе — тоже не меньший мрак! — гневно ответил ему Дир, и они обменялись такими взглядами, что на некоторое время воцарилось всеобщее молчание.

— Но ведь не всегда же ты воевать с народами будешь! Настанет время, и захочешь, как все, торговать с ними! — произнес наконец Исидор.

— Ну и что? — не понял Аскольд.

— А то, что у христианских народов больше товаров и они искусные мастера, а что язычники могут предложить им на обмен?

— Вон ты о чем! Обмен не получится, захват получится! — засмеялся Аскольд.

— Да не об этом, князь, речь!

— А о чем же? Ты думаешь, язычники только воевать да грабить могут и с ними никто торговый ряд заключать не захочет! Все равно, мол, своего товара не дадут, а чужой отберут! Так?

Исидор кивнул, чуя, что князь снова вот-вот вспылит.

— Нет, ты не опускай бедовую головушку, грек! Ты слушай, коль спросил. Так вот посмотри на эту фибулу! — с вызовом предложил Аскольд и протянул Исидору драгоценное украшение, выполненное с филигранной ювелирной тонкостью. — Этой застежке две сотни лет! — гордо сказал Аскольд, видя, с каким удивлением рассматривает грек украшение, предназначенное для крепления мужских накидок или плащей. — Изготовлена она и литьем металла, и ковкой его, и другой обработкой, известной не только вашим мастерам, но и нашим. С одной разницей: наши молчат о своих работах, а ваши кричат, что только они — единственные умельцы во всем свете! Терпеть не могу вранья! — проговорил зло Аскольд и гневно добавил: — Да, мы многого еще не умеем, но, думаю, и без христианских народов до всего додумаемся сами!

— Если б додумался, не ходил бы к ним с грабежом! — выпалил так же зло Исидор и, не дав опомниться Аскольду, выкрикнул: — С такими руками! С такими умными очами — и на грабеж идти!

Аскольд раскрыл рот.

— Созидай и торгуй на равных! — снова выкрикнул Исидор, видя, что киевский князь ошарашен.

— Замолкни! — гаркнул на него Аскольд, но Исидора словно прорвало.

— Устанешь, скоро устанешь от содеянного злодейства! Душа злодейством не питается! Она иссякает от злодейства! А если душа иссякает, то и… — грек не договорил: сильный удар бросил его на борт ладьи и заставил замолчать.

Аскольд собрался с мыслями и, повернувшись баком, но не удостоив взглядом поверженного проповедника, шагнул в узкий длинный проход в центре ладьи.

Молчание длилось недолго. Аскольд чувствовал, что должен ответить разгневанному греку.

— Опомнился, праведник? — зло спросил он, небрежно глянув через плечо, как проповедник вытирал кровь с губы.

Исидор молчал.

— Ну, так вот что я тебе скажу: когда Византия была сильна, она две сотни лет грабила всех кого не лень, и в первую очередь — словенские народы. Да, ты прав в одном: иссякает дух твоей страны из-за ее злодейства! Ибо она заразила словенский народ злодейством и тем обрушила его на себя! Ежели я дойду до вашего града целым и невредимым, значит, того же хочет и твой Христос! Ибо именно Византия исказила его учение! Запомни, мой нынешний поход на твой народ — это возмездие! — Князь, берег! — крикнул смотровой с высокой лестницы, прибитой изнутри к носовой части ладьи.

— Близко? — живо спросил Аскольд.

— Да!

— Слава Святовиту! — весело воскликнул Аскольд и приказал Диру передать всем быть готовыми к бою.

Месяц Аскольд и его ратники знакомились с богатством западного и львиной доли южного берега Понта. Булгарский царь Борис задыхался от гнева, видя, как язычники, те самые, которые несколько лет назад якобы охотно приняли христианство и, по свидетельству константинопольского патриарха Фотия, с презрением отвергли грязное язычество, нацепили на лодии своих кумиров и идолов и с наглостью пиратов, питаемых силой духа своих варварских богов, опустошили весь благодатный морской берег его страны. Словно ураган пронесся над селениями и городищами.

Стон и плач раздавались со всех сторон, проклятия грабителям. За что Бог послал такую беду на его страну и бедный, трудолюбивый народ? Аскольд безудержно смел и подает пример своим ратникам в безрассудной храбрости! «Я не понимаю одного, — писал Борис правителям христианских держав, — как этот самый пират мог освободить от других грабителей христолюбивого римского папу Николая Первого, напугав его доблестных катафрактариев, и даже перстня не взял за победу над лесными грабителями и за спасение жизни его высокопреосвященства! Что за странный человек, если таковым названием можно назвать то создание, которое привело на мою страну несметное полчище дикарей и грабителей! Не пожалеть ни стариков, ни детей! Насиловать женщин! Ограбить все прибрежные храмы! Забрать все виноспособные ягоды и напитки из них! Выкрасть из храмовых подвалов все тайные станки и приспособления, которые необходимы для постройки защитных сооружений и нападения на врага! Поистине ему нет равных в наглости и силе! Да покарает его Господь Бог за причиненное горе моему народу! Аминь!..»

Аскольд прошел по юго-западному берегу Понта, как буря, как ураган страшной силы, сметая на своем пути все, что оказывало хоть какое-нибудь сопротивление, и никакие намеки на жалость или тем паче «любовь ко врагу своему» не могли сдержать его грабительский пыл. Все грабили! И он будет! Все жили только для славы! И он набрал себе огромное войско смелых грабителей и будет обогащать себя с его помощью. Разве кто жил по-другому? Когда-а-а?!

Но чем ближе подходил он к Царьграду, тем мрачнее становился, и беспокойство с новой силой начинало терзать его душу.

«…Что в тебе такого, Константинополь, что одна мысль о тебе переворачивает сердце, и ноги прирастают к днищу судна? А ведь ты, царь-город, начинал с того же, что и любой другой: с городьбы и грабежа! Так почему ныне ты мне червоточишь душу и хочешь, чтоб я затаив дыхание только созерцал издали красоту твоих храмов, дворцов и улиц, а обобрать тебя не посмел!

А я оберу тебя, как и прежде! И о милости моей не мечтай! Я столько лет ждал от тебя обещанной дани, да так и не дождался. Теперь ты в моей власти! Теперь конец!.. Звони во все колокола: «Аскольд пришел за данью! И милости лишен его злодейский взор!..» Ну, выводи своих катафрактариев, турмархов, клайзнархов, выводи свой флот на мои лодьи, лей свой огонь на моих ратников — попробуй одолей меня с ходу!»

— Берег, князь!.. Царьград!..

— Вижу!.. Окружить город со всех сторон! Не страшны нам их цепи! Вывести ладьи на сушу, поставить на колеса и поднять паруса! Всем быть готовыми к штурму! Штурмовать без устали! Пока не пробьем стены и не возьмем город! Передай всем моим военачальникам, чтоб разбили свои отряды на три части и каждую часть бросали в штурм на треть дня!.. Не выпущу я тебя из своих рук, Царьград!..

Первая ночь штурма Константинополя повергла в ужас не только мирных жителей столицы Византии, но и всех защитников города. Кто ожидал, что какая-то несметная дикая орда подойдет к городу не столько с моря, сколько с суши? Правители этого города всегда считали, что любой враг подступает к нему с моря, с северной стороны, где бухта Золотой Рог заманчиво открывала вид на могучие стены, купола роскошных храмов, церквей и монастырей и величавые портики крыш императорских дворцов и где вход в гавань был закрыт огромными цепями. Взять город с суши — невозможно, думали они, ибо метательные машины, установленные на судах, не смогут с разрушительной силой достать врата и стены кремля и сделать свое черное дело, а подойти какой-то армии вплотную к стенам тоже невозможно, ибо перед стенами всего лишь узкая полоска земли. И вдруг как гром среди ясного неба: враг штурмует город по всему кольцу его стен! Как?! Как он мог подойти к стенам?! По суше?! На судах?! Суда поставлены на колеса?! Паруса и колеса?! Все пущено в ход против города?.. До такого мог додуматься только дьявол!

Василий Македонянин сурово поглядывал на своих военачальников и ждал правдивого ответа.

— Царь, мы побеждены, — хмуро ответил адмирал флота патрикий Орифа и стойко выдержал недоуменный взгляд правителя.

Если бы Никита Орифа не был старше царя на целых двадцать лет, то Василий бы разговаривал с ним иначе. Слава знаменитого флотоводца была настолько велика, а опыт его битв с арабами и пиратами был так ценен, что царь не мог не доверять словам самого уважаемого им человека в его армии. Василий еще раз посмотрел на изборожденный морщинами лоб флотоводца и тихо переспросил:

— Наше положение безнадежно?

— Ваше величество, мы же не можем мгновенно поставить всю армию на стены, а флот, как они, на колеса!.. Своими цепями мы закрыли свой флот! И попали в собственную ловушку! Кроме того, их суда стоят вплотную к цепям со стороны Босфора и не дадут выйти нам в море. Использовать огонь — бесполезно, ибо мы скорее сожжем свои суда, чем они позволят спалить свои… Зовите патриарха, ваше величество, ибо Игнатий — это единственный человек, который может спасти столицу.

Василий недоверчиво выслушал этот совет и мрачно проговорил:

— В какое страшное время для страны напали эти изверги! Арабы с павликианами объединились в Малой Азии, морские владения в Средиземноморье вываливаются из рук, булгары недавно прислали письмо, что какой-то язычник смел с их побережья все храмы и селения… Почему я должен расплачиваться за былые грехи?

— Говорят, дух поверженных народов рано или поздно, но оживает и с утроенной силой мстит своим угнетателям за свои обиды, — так же тихо и мрачно ответил Орифа и добавил: — Если это скифы или слове-не, то нам не на что надеяться, царь. Зовите Игнатия! Если царь Борис написал о нападении на него какого-то язычника, то… сдается мне, что это тот самый, который лет пять назад был здесь, заключил договор с Михаилом и Фотием, кажется, был крещен и согласился получать с нас дань, но… так и не дождался ее!.. Это месть Аскольда, царь! Язычники не прощают обмана!

Царь посмотрел на свои скрещенные руки, унизанные браслетами, немного подумал, затем приказал вошедшему слуге позвать Игнатия.

— Наши стены выдержат два дня штурма этого язычника? — спросил царь Орифу.

— Надеетесь на подкрепление с моря, если флотоводец Симеон разобьет арабов и вернется в столицу? — предположил эпарх. — Да, он должен успеть, если не станет усердствовать с арабами, — устало проговорил он, моргая покрасневшими веками и желая одного: немного помолчать.

— Его преосвященство, патриарх Константинопольский! — доложил дворецкий и, поклонившись, уступил место Игнатию.

Игнатий поприветствовал царя и эпарха и обеспокоенно проговорил:

— Похоже, мой освободитель все же явился за данью.

— Похоже! — глухо согласился царь. — Что будем делать? Он все так же дерзостно дик и неугомонен и снова выбрал удобный момент для осады. Готов штурмовать без конца, занял самые выгодные позиции на суше и на море! Этот ваш грозный язычник дьявол во плоти!

— Я думал, он не дойдет до нас… Айлан ведь предупредил о начале его похода два месяца назад, — в раздумье проговорил Игнатий и хмуро спросил: — А ополчение нельзя снарядить и вывести за стены города для разведывательного сражения?

— Если бы вы были помудрее, то вовремя бы создали из крестьян военное подкрепление, — тяжело вздохнул Василий. — А сейчас кого звать и просить? — И вдруг решил: — Отдать город на разграбление язычнику и пусть жители сами от него отбиваются!

— Соберите срочно большой совет динатов, потребуйте от них сбора ценностей для подношения язычнику, а я попробую послать Аскольду свое посольство, начну вести с ним переговоры о торговом и мирном соглашении. Если понадобится, я сам пойду к нему, — заявил патриарх.

— Переговоры с язычником?

— Хоть с дьяволом, во имя спасения города и страны! — со вздохом ответил патриарх. — Этот тщеславный язычник полагается на помощь своих богов: Перуна, Сварога и Святовита. Он не прост, довольно упрям и очень обидчив, он ищет справедливости и может представлять грозную силу для страны. Запал его души заразителен. Воспламеняет дружину, как пламя свечи в засуху стог сена. Думаю, он тот, кто особо нуждается в том, чтобы стать воистину оглашенным в веру Христа!

Василий Македонянин слушал Игнатия с настороженной вдумчивостью.

— Но ведь Фотий пытался уже обратить его и даже в своем «Послании к христианским правителям» поторопился сообщить о том, что варвары с удовольствием променяли язычество на истинную веру, — грустно заметил он. — Это же не остановило Аскольда!

— Раз никто и ничто не может его остановить, то исход один — собирать дань и, не пуская Аскольда в город, откупиться от него. Созывайте динатов, ваше величество! Время не терпит!

Аскольд смотрел на своих ратников и горделиво улыбался их новым дерзким выдумкам, вызывающим страх и ужас у осажденных константинопольцев.

— Еще немного, и жены из Царьграда будут рожать раньше срока, — подражая женским голосам, кричали дружинники Аскольда, стоявшие на плечах у своих товарищей, и, мотая головами, корчили рожи размалеванными лицами и грозили взять на копье любого, кто к ним приблизится. — Ну, что, защитники Царьграда? Сия услада вам не по нраву? — дурачились дружинники, а сами поглядывали на группу силачей, которые под предводительством богатыря Мути пытались с помощью черепах выбить кованные железом дубовые Иеронские ворота.

Четвертый день шла осада города, защитники которого не вступали в открытое сражение с противником, превосходящим их в силе в несколько раз. Да и кому нужна эта отвага! Все равно все блага достанутся опять динатам и останутся только у них. Мы, парики, как были тягловыми лошадьми, такими и останемся! Как были нищими, так ими и будем впредь! Ни царям, ни патриархам нет дела до нас. Правда, царь только вступил на престол, и грех валить на него все беды, но… динаты, вызванные на совещание, что-то прикусили языки. Похоже, что-то скрывают от нас. Ну, а коль скрывают, то в честь чего мы будем лезть в адово пекло и на копья к варягам?

А тут еще непонятное волнение у ворот крепости. Да это сам патриарх идет к завоевателю… Открыть ворота, катафрактарии! Убрать мечи! Освободить дорогу патриарху Константинополя!..

Аскольд, предупрежденный криками греков со стены, чтоб не рубили, не стреляли и на копье никого не брали, сквозь ломаную словенскую речь понял, что к нему направляется какое-то важное посольство. Он дал знак Мути, и полунемой силач отвел своих богатырей от Иеронских ворот.

Аскольд пытался всеми силами своей неугомонной души потушить пожар смятения, вспыхнувший в нем в самый неподходящий момент, ибо именно в это время он разглядел в медленно шествующих к нему послах Игнатия, одетого в патриаршее платье, сверкающее на солнце драгоценными каменьями.

Игнатий улыбнулся, почуяв смятение язычника, и, когда сподвижники Аскольда убедились, что жизни их предводителя ничего не угрожает и отступили, он протянул свои полные, мягкие, теплые руки к киевскому правителю и на славянском языке ласково проговорил:

— Я всегда верил, что еще раз увижу тебя, мой доблестный освободитель, но в более благоприятное для меня время.

Аскольд, низко склонив голову, подошел к Игнатию. Какая сила заставила его так поступить — не ведал никто, но он стоял как завороженный возле Константинопольского патриарха и улыбался бывшему теревинфскому узнику. Так же, как улыбался только своему сыну и жене.

Окружавшие их люди, приближенные патриарха и дружинники Аскольда, с удивлением отметили, что встретившиеся гораздо больше похожи на старых друзей, волей случая разлученных на долгие годы, но разлука не наложила отпечатка на их дружбу, а только закалила ее, и теперь нет конца обоюдной радости от их встречи, которая являла собой прекрасное зрелище. Патриарх во всем великолепии своего патриаршего священнослужительского одеяния, в митре, расшитой драгоценными каменьями, с большим омофором на плечах, с тем широким лентообразным платом, украшенным крестами, который имеют право носить поверх саккоса только лица высокого сана в Православной Церкви, в длинной, расшитой каменьями и крестами белой ризе, обнимал высокого, могучего воина, облаченного в кожаную сустугу и мелкую кольчугу, с высоким шлемом на голове. Аскольд пригласил патриарха в свою походную палатку.

Никто, и даже Дир, не желали мешать той теплой беседе, которая возникла с первых же минут встречи и, казалось, не скоро должна была прекратиться. Само собой разумеющееся мирное завершение похода Аскольда на Константинополь уже ни у кого не вызывало сомнений, и стражники патриарха стали смело рассматривать ратников киевского правителя. Дир, тоже поочередно оглядывая лица монахов-катафрактариев, вдруг узнал Айлана. Айлан склонил голову в знак приветствия перед первым сподвижником киевского владыки.

А в походной Аскольдовой палатке шел мирный разговор. Аскольд слушал патриарха, не все понимая в его тихой, спокойной речи, но чувствовал, что осада Константинополя ничего не даст.

— Василий готов заключить с тобой любое торговое соглашение, которое принесет больше пользы нашим народам, нежели кровавая сеча. У тебя ведь найдутся товары, которые сгодятся моему народу, а у нас возьмешь то, что твоей душе будет угодно.

Аскольд был польщен. Впервые с ним вели речь о торговом договоре, как с почти равным правителем.

— Но я и мой народ другой веры…

— Это дело времени. По словам Айлана, ты не хочешь принимать христианство и сердит на «Послание» Фотия, в котором тот поторопился причислить тебя к оглашенным в веру Христа. Если это так, то… оставайся язычником, это дело твоей души, неволить — великий грех. Нам сейчас нужны торговля с тобой и мирные сношения. Мы выделим тебе и твоим людям торговые ряды, жилища, места в храмах…

— А взамен?

— Взамен мы у тебя в Киеве будем иметь свои торговые ряды, пришлем своих проповедников, да-да, не для одного тебя они будут вести христолюбивые беседы, а для всех желающих, и возведем в Киеве храм Ильи Пророка.

— Ильи Пророка?

— Храм этого святого будет своеобразной предтечей Христовой церкви на Киевской земле!

— Христиане уверены, что многоженство — это грех… Я не понимаю почему! Мы ведь в жены стараемся брать обиженных сирот, пленниц и даем им взамен иногда такую жизнь, которой они и в родительском-то доме не всегда ведали…

— Не все, Аскольд, и ты это знаешь… Но ты не обязан никого насильно загонять в Христову веру. Пусть ваш народ сам решает, что близко к душе: идолы и кумиры или наши златоглавые храмы. Но это вовсе не значит, что мы должны позволить народам забыть о явлении Христа! Нам нужны нравственные законы Неба, о которых напомнил нам Христос! Небо карает, и сурово, каждого, кто не считается с его законами, а люди слабы в своем стремлении сравняться с Богом, считают богатство основным достоинством жизни. Вот и старается наша Церковь показать народам, что истинно ценно, а что — преходяще, что грешно и не должно пускать корней в душах людей.

— Но как я объясню моей дружине, что жить надо праведным трудом, и как ты, которого почти вся моя дружина знает и почитает, можешь оправдать свою великолепную одежду, украшенную столь богато драгоценными каменьями?

— Во время богослужений к нам в храм приходит огромное множество людей и услышать молитву, и на церковную службу посмотреть. А сколько может по лучить разных болезней от взглядов своих прихожан священник, если он не будет одет в защитные одежды! Наши драгоценные каменья — это защита от сглазу, как говорят новгородские волхвы, — изрек Константинопольский патриарх. — Но скажи, что тебя тревожит?

— Моя дальнейшая жизнь, — тяжело вздохнул Аскольд. — Я привык только к одному — к походам и странствиям, именно поэтому и владею самой большой дружиной, — горько признался он. — Как перейти к смиренному образу дум и действий? Орарь, что ли, повесить на шею?

— Дьяконовская лента вряд ли смирит тебя, лихой варяжский правитель, — грустно улыбаясь, сказал Игнатий и тепло проговорил: — Не все сразу, Аскольд! Тебе много еще предстоит свершить со своей дружиной…

А на следующий день ладьи Аскольда тихо отошли от бухты Золотой Рог и очутились в водах Босфорского пролива. Суд остался позади…

Да, дары императора Василия и патриарха Игнатия были приняты, а грудь Аскольда украшала массивная золотая цепь, на которой красовался такой же массивный серебряный крест. Новый владелец его подтвердил свое согласие на оглашение своего имени в Христовой вере. Примеру своего предводителя последовали Дир, Мути и несколько секироносцев и меченосцев — те, кто с особым вниманием относились к беседам христианских проповедников в Киеве.

Исидор, Айлан и Софроний плыли в одной ладье с киевским правителем и вели задушевную беседу о благих делах в граде Киеве.

— Первым будет, конечно, построен храм Ильи Пророка, а вторым…

— Храм Святой Софии, — убежденно заявил Аскольд и гордо добавил: — Чтоб ничуть не хуже был, чем в вашем Царьграде! И тогда посмотрим, какой город краше будет — Киев или Константинополь!

 

Глава 11. Конец Аскольда

Весь правый, пологий берег Днепра и крутой берег Почайны, впадавшей в своенравное русло знаменитой путеводной южнославянской реки, были заняты поселенцами Киева, встречавшими своих отцов, братьев и мужей, возвращавшихся из длительного похода. Был конец месяца серпеня, и, хоть главная забота этой поры — сбор урожая — была еще не избыта, люди все же решили весь нынешний благодатный день посвятить встрече дорогих им домочадцев. Вдоль деревянного помоста, что врезался своими дубовыми опорами глубоко в воды Днепра, с обеих сторон курсировали маленькие юркие лодчонки, управляемые загорелыми бойкими мальчишками, которые ненадолго отплывали со своими суденышками в южном направлении на разведку и быстро возвращались к причалу с криком: «Не видать пока!» Женщины, заслышав их клич, беспокойно поглядывали на кади с ключевой водой, что стояли возле ног почти каждой встречающей киевлянки, и с тревогой думали, как бы не нагрелась вода под лучами палящего солнца, ибо жрецы испокон веку завещали обмывать лицо и руки ратников ледяною ключевою водицей, ибо будто бы только она способна смыть с их лика темные, удушливые силы, прицепившиеся к ним во время длительного похода к чужим народам. Что же касаемо ног дорогих воинов, то их непременно надо обмыть в горячей водице, ну, а все тело попарить в угольной воде. Женщины тихо беседовали о том, как и какими вениками надо обвешивать стены бань, перечисляли свойства кустарников и деревьев, растущих в ополье Киева, восторгались целительными свойствами разнотравья и оберегали друг друга добрыми советами типа: «Смотри, веники осины нигде не вешай! Тело слабнет от нее!» — «А от дуба?» — «Дуб крепость придает всему телу! И береза! Ах, как хороша береза вместе с душицей да мятой! А дышится как легко!..»

Но вот мальчишки с лодок крикнули: «Идут!» — и женщины замерли, а затем, встрепенувшись, с беспокойством оглядели и оправили свои наряды. На каждой красовался костюм древнего завета, ибо, по поверью отцов и дедов, именно одежда оберегала женщину как хранительницу семейного очага от влияния темных сил и защищала в ней присутствие светлых начал. Вытканные узоры на длиннополых платьях и пышнорукавных блузах гласили о проникновении в тайный смысл той силы духа, которая передавалась из рода в род и способствовала охране тела тех, кто носил эту одежду. И каждая женщина гордилась своим семейным узором, ибо верила, что именно он оберегает ее от постоянно витающего темного духа. Но помимо этого каждая семьянина обязана была на поясе или на рукаве носить еще и охранный знак рода своего супруга. И каждая женщина узнавала по этому знаку свою родственницу или иноязычницу и определяла свое отношение к ней. Нынче же все женщины с особой радостью приветствовали друг друга и только, глядя на Экийю, умолкали в растерянности. В который раз они видят жену киевского правителя в одежде ее, мадьярского народа, принесшего когда-то столько бед поселенцам Киева, и охранные знаки кочевого народа красуются на ее платье! А где охранные знаки романских волохов, откуда родом их правитель Аскольд? Экийя, держа голову выше обычного, глядя отчужденным, непроницаемым взглядом вдаль, за днепровские воды, делала вид, что не слышит возмущенного шепота киевлянок, и, держа за руку сына, одетого по-славянски, в светлую льняную длиннополую рубаху, украшенную яркой вышивкой крестом, темные штаны и сафьяновые сапожки, иногда только, как и все, поглядывала на нагревающуюся воду в кади. Более трети дня простояла она, как и все, на ногах, ожидая на берегу возвращения дружины своего мужа, и не смела (как и все!) присесть ни на минуту, ибо это означало бы желание задержки в пути долгожданных домочадцев.

Этого она не желала. Вчера прибывший вестник-гонец сообщил о возвращении Аскольда в Киев и таинственно добавил, что город ждут решительные перемены.

— Что еще нового везет Аскольд? — не стерпела Экийя.

— Веру! — изрек гонец и задумчиво оглядел красавицу жену предводителя киевской дружины.

Экийя вздернула подбородок и вонзила свой взгляд в очи вестника.

— Что ты хочешь этим сказать, гонец? — тихо спросила она. Гонец молча смотрел на жену Аскольда, зная, что более того, что он сказал, он не имеет права говорить. Тогда нетерпеливая Экийя зашла с другой стороны.

— Он срубил со струг идолов Перуна? — осторожно спросила она и снова пытливо уставилась в глаза гонца.

— Еще нет! — хмуро ответил вестник и почувствовал облегчение: семьяница Аскольда все поняла. — Киев все должен узнать только от своего правителя! — предостерегающе напомнил он.

И вот на берегу Днепра все оживилось, заволновалось и задвигалось. Еще крепче женщины прижали к себе своих детей и со слезами на глазах, проступившими от волнения и радости, наблюдали, как в бухту заходят родные ладьи, трепеща на ветру парусами, украшенными языческими узорами: то тут, то там появлялись на парусах солнце, бело-синие полосы, чередующиеся бело-черные квадраты, увенчанные драконовидными знаменами, или ярко-красные полотнища, символизирующие веру в силу и жизненную основу огня. Да, вера в пять основных стихий природы, зачавших жизнь на земле, была сильна у дружины киевских правителей. И все казалось на Киевской земле крепким и незыблемым до той поры, пока не причалила к пристани ладья Аскольда и ее хозяин не ступил на нее своей нетвердой ногой.

В свете лучей яркого солнца на груди киевского правителя мерцал крупный серебряный крест, и Экийя вздрогнула.

Аскольд увидел жену и улыбнулся ей счастливей улыбкой. Да, он помнит, как они простились, как разлучила их души русальная ночь накануне необычного похода на греков, как долго звенело в его ушах ее горькое: «Ты потерял чутье на мой зов, Аскольд!» И смутное, тревожное предчувствие беды, вызванное видением сына. Да, он был почти безумно лих во время своего последнего похода на греков, ибо со всей яростью обиженного сердца решил идти прямо навстречу своей смерти. Но время шло, и боги, видимо, смилостивились над ним и отступили. Каждый раз, когда надо было преодолевать какой-нибудь спуск к причалу, где стояли его ладьи и ждали, когда он погрузит на них очередное лихоимское богатство, Аскольд ждал нападения на него какого-нибудь скрытого врага. Но все спуски остались позади, и Царьград встретил Аскольда скорее унынием и печалью, нежели злой боевитостью, а он не смог расправиться с поверженным врагом. Да, поникшую голову его меч не сек. Рука не поднялась на губительный разбой Царьграда, и Аскольд горько задумался. Нет, он не любил врага той любовью, которой требовали от него христианские проповедники. Он просто яростно завидовал своему давнему хитрому врагу, владевшему огромными богатствами.

И это воля Христова духа продиктовала его врагам необходимость украсить Царьград красивыми храмами и обогатить их, ибо на случай беды именно храмы превращаются в недоступные крепости, где можно сохранить и людей, и пищу, и драгоценности. Вот и он, Аскольд, наконец-то решил украсить свой Киев такими же великолепными каменными строениями, коим имя либо храм, либо собор, либо монастырь, и обратил свое лицо к Христовой вере.

«Что ты молчишь, Экийя? Не тебе так долго удивляться на мой новый охранный знак, что в виде серебряного креста украшает мою грудь!» — хмуро думал Аскольд, глядя на Экийю, крепко прижимавшую к себе обеими руками голову сына.

— Ты не ждала меня увидеть живым? — громко спросил Аскольд, уверенно шагнув к жене.

Экийя приготовилась улыбнуться мужу, но в следующее мгновение ее глаза вдруг споткнулись на его лице, выражение которого было сосредоточенным и жестковопросительным: «Неужели ты обнимешь его и прильнешь к его груди после того, что было?»

Экийя сомкнула губы в узкую жесткую полоску, прижала сына к себе еще крепче и не сдвинулась с места.

Аскольд по-своему понял причину резкой перемены на ее лице и, оглянувшись на своих слуг, приказал приступить к выгрузке даров от константинопольских правителей. И пока шла выгрузка тюков и ящиков с драгоценными подношениями от византийских владык, Экийя отметила про себя, как изменился Аскольд.

«Что с тобой случилось, Аскольд? — подумала вдруг Экийя, наблюдая за мужем. — Уж не изменила ли тебе сила духа, которая питалась нашими богами?.. Зачем сменил ты веру? Неужели смог поверить в то, что сила духа одного Христа крепче, чем сила наших языческих богов?» Но когда он подошел к ней и положил свои горячие руки ей на плечи и, заглянув в глаза, тихо спросил:

— Ты все же пришла меня встретить, жизнь моя? — она встрепенулась, слегка качнулась в его сторону и позволила ему обнять себя.

Затем Экийя, отпрянув от Аскольда, робко попросила:

— Омой лицо и руки ключевой водой и смой с души темные силы.

— Мне Айлан сказывал, что крест, который висит на моей груди, защищает и дух мой, и мое тело от любой темной силы, — чистосердечно признался Аскольд, но, заглянув в кадь с ключевой водой, по привычке встал около нее и протянул руки для омовения.

Экийя взяла в руки серебряный ковш и, зачерпнув им воду из кади, помогла Аскольду совершить обряд очищения души от темных и злых сил, обряд, называемый язычниками «возвращение домой».

Проходившие мимо них Дир, Мути, Глен и другие сподвижники киевского правителя также устремились к своим семьяницам и, не думая о том, хорошо это или плохо, вытягивали руки свои возле кадей с ключевой водой.

А христианские проповедники, глядя на то, как ревностно еще блюдут языческие обряды оглашенные во Христовой вере, подумали, что так просто оторвать от родительской веры словен вряд ли удастся.

Айлан же видел только одно: Экийю и ее руки, одна из которых крепко обнимала сына, а другая так же крепко сжимала рукоять серебряного ковша, из которого струилась прекрасная родниковая водица.

— Аскольд, позволь и нам свершить обряд «возвращения домой», — обратился он вдруг к киевскому князю. Исидор и Софроний раскрыли рты и удивленно ждали ответа от князя. Экийя опустила руки и едва не выронила ковш.

Аскольд широко улыбнулся и гордо заметил:

— Все же вода родниковая для всех является святой, и это гоже, Айлан, что ты не отвергаешь наш обряд, а принимаешь его к душе. Экийя, полей ты ему водички на руки и лицо, коль нет у главы нашей Христианской Церкви ни жены, ни детей.

Экийя широко раскрыла глаза и удивленно посмотрела на Аскольда.

«Как же ты можешь просить меня об этом, когда и стар, и млад знают, что кто польет родниковой водицы гостю на руки, тот и станет его семьяницей!..» — вихрем пронеслось в голове Экийи, и она не посмела протянуть руку с ковшом к кади.

Айлан еще раз вопросительно посмотрел на Аскольда, а тот с раздражением глянул сначала на Экийю, затем на Айлана, низко склонившегося с вытянутыми руками возле кади, и потребовал:

— Экийя! Полей ключевой водицы на руки будущему патриарху Киева!

— Воля твоя! — отрешенно ответила Экийя и молча погрузила ковш в кадь с водой.

Все смотрели с немым укором на своего предводителя, который своей волей приказал жене совершить омовение рук чужеземца. Аскольд всей грудью вдохнул порицание поселенцев своего городища и, взяв сына за руку, тяжелой поступью пошел к дому…

Олаф слушал рассказ Гаста о втором походе Аскольда на греков и задумчиво кивал.

— Стало быть, свершилось! — заключил Олаф и взъерошил обеими руками волосы. — Святовит ведает, что творит! Теперь настал мой час! Медлить нельзя, ибо повторять чужие ошибки — только гнев богов навлекать на свою голову! Благодарю, Гаст, за верную службу! Вот твое серебро! — С этими словами Олаф отвернулся от маленького окна, взял со стола увесистый мешочек и протянул его верному лазутчику.

Гаст, запахнув меховую перегибу, взял положенную плату за риск и отвагу и стал ждать приказа.

— Останешься здесь, в Рюриковом городище, вместе с Руальдом, который заменит меня, и частью моей дружины. Будете дозор вести за Власко. Вдруг, бедовый, с Вадимовичами вновь взбунтуется!

— А ты в Киев надолго?

Олаф вгляделся в обеспокоенное лицо Гаста и тепло спросил:

— У тебя там что, зазноба?

— Да. Наложница Боваш…

— Она не догадывается, кто ты? — тревожно спросил Олаф и пояснил: — Ты же знаешь, как мне важно, чтоб даже куры твоего двора не подозревали о твоих истинных делах!

— Она ни о чем не догадывается! — спокойно заверил Гаст, глядя прямо в глаза Олафу.

— Мне необходимо полное неведение Аскольда! — с жаром проговорил Олаф, не отрывая горячего взора от взволнованного лица своего лазутчика.

— Если ты сомневаешься во мне, то возьми с собой! — предложил Гаст князю и добился своего.

— Ты прав, — немного подумав, проговорил Олаф. — Руальд с Эбоном справятся здесь и без тебя. А ты действительно там мне понадобишься больше…

Гаст боялся перевести дух: не спугнуть бы решение князя. Да, что-то огромное всколыхнулось в его душе и двигало им, и это — веление богов — так значимо и так важно, что не заметить его, или пренебречь им, или, что еще страшнее, оттянуть и помешать — нельзя, и Гаст всей душой чувствовал, что и Олаф сейчас полностью находится в подчинении у этого могучего зова. Ничто не свершится иначе чем по велению их всесильных богов.

Который день Аскольд ловил себя на мысли, что везде и всюду ему попадаются то под руку, то под ногу приметы чьей-то сломанной жизни. Все началось с того, что на следующий день после возвращения из Царьграда он увидел, как огромный пушистый серый кот, которого Аскольдович всегда кормил рыбой или мясными объедками с княжеского стола, в этот раз пренебрег подачками княжича и ловко схватил зазевавшуюся на дворовой поляне сизокрылку. Аскольд сначала полюбовался на охотничью сноровку кота, а затем решил освободить добычу из его цепких, алчных лап. Кот, рассвирепев, набросился на Аскольда и, прокусив ему палец, снова вцепился в свою жертву. Князь поразился быстроте его расправы с бедной птахой. Кот доедал свою жертву, разбросав по двору красивые перья редкой птицы Приднепровья. Аскольд нахмурился и пошел прочь со двора. А еще через день сцена свертывания птичьей шеи повторилась, но на этот раз кот схватил голубя, и Аскольд увидел лужицу крови, от которой у него почему-то на мгновение похолодело сердце. Он помрачнел и задумался: боги упорно предупреждают его о каком-то кровопролитии. Но о каком? Дозорные каждую треть дня оповещают его о спокойствии на речных, лесных и степных границах его княжества. Бастарн заверил его, что волхвы не будут точить ножи и не станут оспаривать свою первенствующую роль в духовной жизни киевлян, ежели Аскольд не станет применять силу для обращения поселенцев столицы южных словен в Христову веру. И Аскольд не только поклялся, что обращение в новую веру его дружинников будет происходить только по их доброй воле, но и оставался верен своей клятве. Что же касается христианских проповедников, то ни Исидор, ни Софроний и ни тем более Айлан не торопили событий и не требовали от Аскольда невозможного. Они каждый вечер среди дружинников терпеливо вели беседы о заповедях нового учения. Казалось, никто никому не угрожал, и в киевском воздухе совсем не пахло сечей.

Но прошло еще два дня, и Аскольд снова стал свидетелем кровавой расправы, но на этот раз полосатого хорька с курицей. Он осторожно открыл калитку, ведущую во двор отсека дома, принадлежащего Диру.

Тот стоял, сокрушенно покачивая рыжеволосой головой над убитой птицей, и, завидев Аскольда, смутился. Они хмуро уставились друг на друга и не знали, о чем заговорить. Дети здоровы, жены улыбаются, а души правителей Киевской земли переполнены тревогой и ждут чего-то неминуемого, гибельного. Аскольд сжал плечо друга и молча ушел к себе.

Но в следующие два-три дня последовало затишье, кровавых знамений не было, и Аскольд увлекся христолюбивыми беседами с византийскими проповедниками.

— Только от нас самих зависит, услышит ли нас Бог.

В ответ раздался недоверчивый гул слушателей.

Но Исидор выждал тишину и спокойно продолжил:

— Бог приближается к человеку по делам его, ибо только тогда он внемлет мольбам человека.

Аскольд выслушал откровение Иоанна Златоуста в изложении грека и угрюмо задумался: на его счету благих дел нет, и Христос никогда не помилует киевского князя, если им когда-нибудь суждено встретиться. Зачем он слушает все это?! Или, может, все-таки есть какая-нибудь особая молитва, которая обладает чудодейственной силой и продлит жизнь Аскольда на земле? Аскольд посмотрел на Исидора и хмуро спросил:

— Если у меня своя правда, то зачем нужна молитва?

Исидор вгляделся в лицо Аскольда и внутренне содрогнулся: «Что-то, князь, тебя ждет нехорошее, коль ты думами своими далеко от нас…» — и постарался спокойно ответить:

— Бог знает тебя, Аскольд, ибо именно тебя послал Он на спасение патриарха нашего, всеми почитаемого Игнатия, и ежели ты попросишь Христа, то Он даст тебе просимое.

— У меня есть все, — буркнул Аскольд и отвел глаза от проницательного взора проповедника.

«Потерпи немного, князь, придет время, и ты поймешь, что не прогадал, сняв с шеи астрагал бобра и заменив его Христовым знамением. Только не оглядывайся назад, князь, и все будет хорошо!» — молил Исидор Аскольда взглядом и не смог сразу влиться в беседу дружинников со своими сподвижниками по вере. Как сквозь сон, услышал он твердые слова Айлана: «Нужны молитвы, в которых испрашивается то, что даровать прилично Богу, и в которых не испрашивается от Него ничего, противного законам Его… Тем, кто просит Его против врагов своих, потому что это не согласно с постановленным от Него законом. Он говорит: «Прощайте должникам вашим», а ты Его пытаешься призвать против врагов своих… Что может быть хуже такого безумия? Молящемуся должно иметь вид, мысли и чувствование униженного просителя: зачем же ты принимаешь на себя другой вид, вид обвинителя? Как ты можешь получить прощение собственных грехов, когда просишь Бога, чтобы Он наказал за грехи других? Пусть молитва будет смиренною, мирною, имеющею позывы добрые и приятные!.. Только такая молитва не изгоняется со зрелища и бывает увенчанною; она имеет золотые гусли и золотую одежду!.. Когда мы приступаем к Богу, то не будем думать, что это — обыкновенное зрелище; здесь собрание целой вселенной или — лучше — горних сонмов небесных, и среди них сидит и сам Царь, готовый слушать нашу молитву. Будем же стараться, как говорит Иоанн Златоуст, чтобы наша молитва соответствовала достойному зрелищу!..»

Исидор, слушавший наставления Иоанна Златоуста о молитве в изложении Айлана, поразился, насколько хорошо владеет этот тайный христианский катафрактарий учением знаменитого константинопольского архиепископа, жившего в четвертом веке и проповедовавшего сначала в Антиохии, а затем в Константинополе. А ведь Исидор всегда думал об Айлане как о своем негласном регенте, не позволявшем себе снизойти до черновой, проповеднической работы. У него и лицо, и голос совсем не годятся для этого. Его место скорее на коне, защищенном рыцарской одеждой, нежели в монашеской келье.

— Аскольд! Ты своим горьким молчанием разъедаешь не только свою душу, но и мою! Думаешь, мы все только и думаем о своей победе над твоим язычеством? — с болью проговорил Айлан, быстро окинув гневным взором поникшую голову Аскольда.

Над поляной зависла тяжелая тишина, и все уставились на Аскольда, ожидая от него ответа на горячий призыв Айлана.

Аскольд поднял черные брови, глянул исподлобья на Айлана и, усмехнувшись, проговорил:

— С женщинами-то я никогда не был кроток, а ты требуешь…

— Ас женщинами и не надо быть кротким, — засмеялся Айлан, — иначе они возненавидят нас за нашу дурь. Им надо объяснять только, когда по законам неба не допускается совокупление, чтобы не появлялись на свет люди-уроды! И все!

Дружинники на поляне зашумели, вопросительно поглядывая то на Аскольда, то на Айлана.

— А разве Бастарн говорит не о том же? — хмуро спросил Аскольд, почуяв общий интерес своих дружинников.

— Да! Я думаю, Бастарн тоже принадлежит к небожителям и в будущем получит от Бога крылья архангела, ибо он всеми средствами удерживал тебя от зла! И он не просто верит, что наш Бог Христос был на земле! Он это знает! И я хочу вам здесь нести свет учения того Христа, которого знает Бастарн!

— Скажи, Айлан, ты от павликиан? — еще сильнее наморщив лоб, спросил Аскольд.

Айлан задумался: одно дело — сказать правду одному князю, с глазу на глаз, а другое — при всех дружинниках. Но… правда о Христе не нуждается ни в каких хитросплетениях, ни в какой лжи.

— Да… и нет!

Аскольд вздрогнул.

— Да — потому, что я признаю учение павликиан как единственно правильное христианское учение, — поторопился объяснить Айлан. — А нет — потому, что я прислан к вам правителями не павликианского государства, а византийского, которое борется против павликиан…

Они немного помолчали, чувствуя, как внимательно вслушиваются дружинники в слова миссионера.

— Ты как-то говорил, что гордишься рыцарскими успехами, — сказал Аскольд, пытаясь определить на глаз, каковы же мускулы под его длиннополым плащом.

— Хочешь убедиться в этом прямо сейчас? Давай, князь, померяемся силушкой? — спросил Айлан, легко поднявшись с поляны, и, сняв с себя плащ, широким жестом бросил его к ногам Аскольда.

— Ты катафрактарий? — догадался спросить Аскольд, мгновенно оценив боевую стойку монаха.

— Но ты же встречался с такими и на Балканах, и на Теревинфе… К бою, князь, к бою! — задорно смеялся Айлан, зная, что Аскольд медлит не из трусости. — Не бойся, мы не злобу души своей будем казать друг другу, а только ловкость рук и ног да хитрость бойцовского ума!

— Князь! На торговой пристани купцы новгородские ждут тебя и Дира, чтоб показать свой редкий товар! — звонко выкрикнул молодой дозорный, вбежавший на княжеский двор и остановившийся в растерянности, увидев князя с монахом в боевой стойке.

— Подождут! — отмахнулся Аскольд и осторожными шагами стал наступать на монаха.

— Князь! Они торопятся с торгом в Царьград! — снова звонко прокричал дозорный с пристани.

— Вот отберу у них весь товар, тогда торопиться не с чем и некуда будет! — огрызнулся Аскольд, видя, как ловко уходит монах в самый последний момент от его атакующего прыжка.

— Князь! Они с поклоном пришли и очень просили, чтоб порасторопнее расплатиться с тобой и засветло добраться до порогов…

— Аскольд! — раздался вдруг грозный зов Бастарна, и Аскольд разогнул спину.

— Вы мне дадите нынче монаху хребет сломать али нет? — шутливо возмутился он, оборачиваясь в сторону верховного жреца и вопросительно вглядываясь в тревожное лицо Бастарна. — Что стряслось?

— Пчелы вырвались из ульев и покусали друида! — с ужасом в глазах оповестил Бастарн князя.

— Что я могу сделать? — удивился Аскольд.

— Я не о помощи тебя прошу, а предупреждаю о грозящей опасности!

— От пчел? — засмеялся Аскольд.

— Пчелы своим поведением несут злую весть! Кто-то идет разить твою рать! — гневно проговорил жрец, сочувственно глядя на князя.

— Уж не желторотые ли новгородцы пришли разить мою рать? — снова попробовал засмеяться Аскольд и браво заявил: — Вон, на торговой пристани стоят, согнув спинушку, ждут Аскольда, чтоб дорогую пошлину с них содрал за редкостный товар! Так, что ли, дозорный? Сколь ладей из Новгорода причалило к пристани-то? — весело допрашивал он прыткого парня, пытаясь своей веселостью сбить тревогу Бастарна.

— Четыре! — звонко ответил дозорный, но грянувший хохот дружинников не смутил жреца.

— И ты пойдешь смотреть их товар один? — негодующе спросил он.

— Почему один? Они еще Дира хотят увидеть…

— Где Экийя? — прервав князя, спросил жрец.

— Пошла в лес за орехами…

— Если пойдешь смотреть товар новгородцев, то не забудь взять с собой доспехи! — посоветовал жрец, чуя упрямство Аскольда.

— Бастарн, там всего четыре ладьи! Зря тревогу бьешь; у меня на пристани хорошая охрана! Да и смешно: четыре ладьи, набитые товаром!

— Кто возглавляет новгородский караван?! — гневно обратился Бастарн к Аскольду, не доверяя неопытному дозорному.

Аскольд пожал плечами и хмуро взглянул на дозорного.

— Якой-то Олаф, — певуче ответил дозорный, сморщив свой курносый, обгорелый на солнце нос.

— Ты его знаешь? — хмуро спросил Бастарн Аскольда.

— Да…

— А почему он не вышел на сушу сам? — продолжал допрашивать жрец.

— Что я должен сделать, по-твоему? — упрямо мотнув головой, спросил Аскольд, стараясь заглушить неясное предчувствие в душе и надеясь весь разговор со жрецом обратить в шутку и новым взрывом смеха дружинников снять остроту спора с Бастарном.

— Не глумись, князь! — с болью в сердце попросил Бастарн и резко повелел: — Не ходи на пристань!

— Ты хочешь, чтобы всю осень и зиму Новгород со смеху покатывался над рассказом о том, как киевский князь Аскольд побоялся самолично взять пошлину с купцов Рюрикова городища? Да?! — голос Аскольда звенел горечью, недоумением.

— Неужели ты не чуешь хитрости Олафа? — безнадежно спросил Бастарн.

— А ты думаешь, он научился хитрить? Ботя, чем Олаф хочет торговать в Царьграде? — улыбаясь, спросил Аскольд дозорного, и тот, сосредоточившись, вспомнил:

— Сказывал, что у него множество мехов, льна, воска, меда и бисера драгоценного, который на Востоке называют жемчугом, и что он имеет важный разговор к тебе и Диру…

— Но почему он сам не вышел на сушу и не поднялся в Аскольдово дворище?! — снова, кипя негодованием, спросил верховный жрец.

— Ботя, ответь Бастарну, почему купцы из Рюрикова городища не вышли из своих ладей, — хмуро потребовал Аскольд от дозорного.

Дозорный вытер вспотевший лоб и почти по складам произнес:

— Купец сказывал, что Олаф простыл, совершая волок под дождем, и очень просил на него обиду не таить, а пошлину взять прямо из его ладьи, дабы Аскольд сам смог увидеть весь товар и определить пошлину за него.

— И ты всему этому веришь? — устало разведя руки в стороны, спросил Бастарн.

— Но почему ты считаешь, что Олаф что-то замышляет! — вскричал в бешенстве Аскольд. — Уж кто и мог бы меня убить, так это Рюрик! Но его нет давным-давно, а Олафу я не навредил еще ничем! — прокричал Аскольд и почувствовал звон в голове от собственного отчаяния.

— А что, ежели Олаф решил не повторять ошибок Рюрика? — снова набравшись терпения, спокойно спросил Бастарн.

— Ты о чем? — не понял Аскольд.

— О том, как выросла твоя дружина, услышав о походе в Царьград! Откуда к тебе сбегались ратники? Забыл?

Аскольд улыбнулся.

— Но Рюриково городище еще не пропиталось вестью о моем успехе во втором походе на греков! Да и все знают, что я христианских проповедников привез, а не богатство. Успокойся, Бастарн! Я схожу на пристань, возьму пошлину с купцов Олафа, чтоб впредь он был умнее и не болтал много о своем богатстве. Затем я вернусь сюда, вот на эту поляну, чтоб сразиться в честном рукопашном бою вот с этим катафрактарием! — лихо заявил Аскольд, скрепил скромной фибулой верхние полы монашеского плаща на Айлане и, положив ему руки на плечи, почувствовал напряжение и силу его мышц.

— Позволь, князь, я пойду с тобой на пристань, — твердо и почти повелительно попросил Айлан, чем вызвал лихой смех у Аскольда.

— Не хватало только, чтоб меня монахи защищали от варязей-русичей! Да знаю я их, Бастарн! Они никогда не были способны на коварство! Только открытый бой — вот их девиз, и они подчиняются ему все, от вождя й жреца и до мамки-няньки! Это не словене! Те лукавые, бедовые, за любую хитрость хватаются, лишь бы проскользнуть и спастись! А русичи — младенцы в деле хитрости, уверяю тебя! — казалось, бодро говорил Аскольд, и вместе с тем чувствовалось, что он выверяет все «за» и «против» для своей встречи с Рюриковичами.

— Дир! Ну хоть ты помоги остановить Аскольда от его опрометчивой затеи! — взмолился Бастарн, метнувшись к рыжеволосому волоху, стоявшему поодаль и хмуро вслушивающемуся в их спор.

— Для нас, Бастарн, зов орлана всегда был самой сильной приманкой, — грустно проговорил Дир и сокрушенно покачал головой, уклоняясь от просящего взора жреца.

— Ты не слышишь ничего дурного в зове скопы, Дир?

— Я слышу так же, как и ты, ее настойчивый зов, Аскольд!

— «…Скопа с веточкой летела, гнездо вить уж собралась, на ветку дуба вдруг уселась, Днепра стремниной увлеклась…» — глядя в землю перед собой ничего не видящим взором, рассеянно и мрачно низким голосом пропел Аскольд. — Дир, ты готов? — тихо спросил он.

— Да! — отозвался тот.

— Бастарн, ты думаешь, род Соколов-сапсанов начинает расправлять крылья? — не глядя на жреца, снова глухим голосом спросил Аскольд.

— Боги! Призываю вас в свидетели! Аскольд, опомнись! Неужели тебе не передаются скорбный стон моей души и терзающая боль сердца моего?!

— Я верю, Бастарн, но зов соколов сильнее меня! Ты же знаешь, однажды я уже пошел на этот зов и остался живым! Даже от жреческих испытаний спас меня Рюрик, а Олаф тогда был вихрастым мальчишкой, сыном вождя Верцина, которого так высоко чтили все рароги-русичи, потому что он никогда никому не лгал! Я не верю, Бастарн, что Олаф способен на коварство, тем более что мы с ним нигде и никогда своими клювами еще не сталкивались. Я думаю, ему хватает Новгорода и Пскова с их северо-западным клином словенской земли, а мне хватает моего южного клина словенской земли. Нам не о чем спорить с сыном Верцина!

Для дороги на пристань он выбрал Воловий спуск. Широкий, утоптанный копытами мощных волов, на которых поляне пахали земли Киевского ополья, он пролегал в овражьей ложбине и манил к себе путников любого ранга своей прохладой и долом, вплотную подступающим к Днепру, где и совершали волы водопой. Да, спуск был чаще всего загаженным, но тех, кто стремился быстро достичь пристани, сие не пугало, ибо это был самый короткий путь к Днепру.

Аскольд шел первым. Он шел торопливым шагом, который подгонялся крутизной спуска и тайным желанием скорее увидеть того, кто уже избыт в памяти, но кто не должен ни в коем случае уязвить его, киевского князя Аскольда! Да где-то подспудно было еще одно желание: ежели и суждено чему-то страшному сбыться, пусть это произойдет поскорее! «Я готов к этому!. Пусть! Экийя не кладет мне больше голову на плечо… Плечо мужа-христианина ей кажется ненадежным, а переметнуться снова в стан язычников… Нет, этим болел Рюрик! А повторять его хворь негоже. Болезнь духа опасна для тела… Скоро ль Днепр?» — хмуро терзался Аскольд и не мог найти в себе сил, чтоб заговорить с Диром, или с Гленом, или с богатырем Мути…

Они вошли в Воловий Дол стремительной походкой и круто повернули влево, к пристани. Стражники, охранявшие подход к Воловьему спуску, всегда с особой медлительностью прохаживались вдоль его подножия, ибо вид на спуск был одним из прекраснейших.

Пышная зелень дубов, каштанов, ясеней, вишен и кленов покрывала киевские горы и овраги и вызывала восхищение в душе каждого, кто обращал свой взор на эту красоту. Казалось, само небо расписало здесь землю в разнообразные оттенки зелени и ту буйную пестроту красок начального увядания природы, которая бывает только во времена серпеня и вресеня месяцев.

— И впрямь, ну кто не захочет владеть такою прекрасною землею! — пророчески воскликнул Аскольд, и вдруг, как молния, промелькнула догадка: «А сеча будет здесь!»

Дир, Глен, Мути, как по команде, посмотрели на ярчайшую красоту земли, которую защищали столько лет от половцев и печенегов, от хазар и древлян, и не могли произнести ни слова. Слезы стояли в их глазах, а неповоротливые мысли комом торчали в глотках. Что должна была сказать им сейчас эта земля? Земля полян, древлян и северян, земля, по которой вихрем пробегали угорские конники и хазарские всадники; земля, которая рыдала от воя чужеземцев вместе со своими поселенцами и укрывала их как могла и чем могла кормила. Ты стала ли им матерью-землею, Киевская земля? Если да, то должна спасти их! А ежели — нет? Ты позволишь создать на память об этих удалых ратниках Киева курган поминальный?

И зашумела в ответ дубрава, со стоном опуская до земли раскидистые ветви с плодами. И запели иволги с сойками в кленовой роще, воспевая и оплакивая подвиги Аскольда с Диром и его неугомонных ратников. И слушали могучие богатыри Киева песню желней, щур, ласточек и скворцов, что подхватили начальный запев иволг и соек и разнесли повсюду печальный плач легкокрылых пернатых по ранней смерти правителей Киева.

Аскольд отвернулся от раскидистого, пышнолиственного берега, наполненного звенящим, горьким, заливистым плачем птиц и ароматом прощального дыхания земли, и нетерпеливо спросил у одного из дозорных:

— Где ладьи новгородских купцов?

— Отсюда не видать, князь, — оторопело ответил дозорный, опираясь на копье, и хриплым голосом пояснил: — Надо немного пройтить вдоль реки…

— Уйди с дороги, — зло приказал ему Аскольд, и, когда дозорный неуклюже посторонился, князь первым ступил на тропу своей смерти.

Олаф в ожидании Аскольда и Дира снова и снова всеми силами стремился заглушить в себе зов совести. «Пусть боги знают, что я намерен убрать со своего пути волохов, осевших в Киеве и самолично называющих себя князьями! — окрепнув духом, подумал он и подхлестнул себя самым решительным доводом: — Я не позволю распасться моей дружине из-за их алчных походов, превращающих войско киевских князей в разбойников.

Рюрик с таким трудом начал создавать цепь нужных крепостей, защищающих словенские земли от норманнов и степняков, но стоило кому-нибудь из русичей узнать об успешном грабеже, как ни один из наших наместников не мог сохранить свою дружину! Не научились еще русичи выдерживать испытание алчностью! И именно поэтому я отрублю голову этому дракону в его логове!» — злобно прошептал Олаф и уставился на древесную обшивку ладьи.

— А ежели они не придут? — настороженно спросил Стемир и с недоумением заметил: — Зачем ты назвался дозорному? Они могут учуять причину твоего истинного зова!

— Я решил проверить пророчество Бэрина и вещий завет Гостомыслова волхва, — улыбнулся Олаф.

— Бесполезно спрашивать, что они тебе вещали, — вздохнул Стемир.

— Да! Пока не скажу! Но и ты не превращайся в ворона! Не забудь, что служишь соколу! Иди, проверь посты, а я прилягу, коль «болен»…

— Князь, идут! — раздался тихий голос дозорного.

— С какой стороны? — встрепенулся Олаф.

— Со стороны Воловьева спуска…

— Я так и знал! Они простились с красотою края! О зов соколов! Ты кого угодно затащишь в свои сети! Стемир! Пошли в Барвихинскую бухту гонца: пусть идут в Киев!..

 

Часть II. Олег-правитель

 

 

Глава 1. Дела киевские

лаф услышал стук размеренных шагов, приближающихся к его стругу, звук голосов, и это заставило его собраться с духом и не отступать от намеченной цели, он не смотрел ни на небо, ни на солнце, ни на рябь днепровской воды, ибо ни в чем не хотел искать причин для смуты в душе; но и торопливость проявлять новгородский князь не собирался: проверять каждый жест, каждый шаг, каждое слово — вот завет, которым руководствовался варяжский завоеватель в час, когда решил поднять свой меч над головами непокорных волохов. «Пусть пройдут еще немного, пусть углубятся в мой стан, пусть остановятся там, откуда возврата к жизни не будет! Да будет тако!» — прошептал Олаф, услышав над головой чьи-то шаги, и хладнокровно дал команду: «Окружить и взять! Живыми!» — грозно добавил он и проследил, как Стемир выполнил его волю.

Со всех сторон выбежали ратники новгородского князя и в мгновение ока обступили киевских правителей.

И застонал Днепр, взметнув на причал темную волну, соприкоснувшуюся с черной тучей, нависшей над Киевской землей. И сверкнула молния, давая знать богам о свершении неумолимого злодейства. И зашумело, захлестало ветвями, изгибая стволы деревьев в разные стороны, Киевское полесье, внимая ужасу предстоящей расправы над удалыми киевскими князьями. Но черная туча, нависшая над причалом, вдруг раздумала разверзать свои дождевые сокристии и, разметавшись над Днепром серыми лохматыми клубами, медленно поплыла к Почайне, дабы поведать Киеву о случившейся кручине.

Все смешалось в голове Аскольда: отчаянная боль души Экийи, ее незабывающийся крик: «Ты потерял чутье на мой зов!» — и щемящая тоска, вызванная предупреждением Бастарна: «Не ходи сам на пристань, Аскольд!» И пророческие слова Дира: «Мы бессильны против зова орлана!» Аскольд закричал что было сил.

Ратники Олафа на мгновение оцепенели, но кольцо, окружавшее киевских правителей, не разрушили и теснили их к стругу своего предводителя.

Дир смотрел на Аскольда широко раскрытыми глазами, словно хотел сказать: «Не надо кричать! Ведь нас окружили и взяли в полон молча! Или это душа твоя надрывается криком копытки, у которой корсак всех птенцов утащил, да еще и к самой матке подкрадывается!.. Нам ничто уже не поможет, Аскольд! Ни крик твоей души, ни немота моей! Мы попали на самое острие капкана!..» — горько думал сподвижник Аскольда и вдруг увидел, как кольцо, плотно окружавшее их со всех сторон, разомкнулось и перед ними предстал витязь с ребенком на руках.

— Дир! Ты узнаешь во мне того мальчишку, сына вождя Верцина, который еще в Рарожье встречал дружину волохов, что прибыла к нам летовей тридцать вспять, чтобы помочь Рюрику в битве с германцами? — взволнованным голосом спросил Олаф, но Дир учуял в звуках его голоса неодолимую силу духа.

— Нет! — закричал снова что было сил Аскольд. — Ко мне, дружина! — И он ринулся на Олафа как был безоружным.

Но ни один удар киевского правителя не достиг цели: телохранители Олафа скрутили руки Аскольду и заставили его внимать своему предводителю.

— Я пришел в Киев для расправы с вами, — продолжил между тем Олаф и понял, какое впечатление произвел на сподвижника Аскольда. — Своими разбойничьими походами вы разрушили дружину Рюрика, но я решил прекратить губительность ваших дел. В Новгороде, Ладоге, Пскове, Смоленске и Любече сидят мои воеводы родом из русичей. Править людьми здесь, в Киеве, будут тако же истинные князья, а вы — не княжеского рода. У меня на руках — сын Рюриков. Вы ускорили гибель его отца. Но для сына Рюрика я и освобождаю киевский стол…

Дир не слушал. Он склонил голову и просил у богов одного: скорой кончины.

Аскольд закусил губы, хотелось выть и стонать, кричать на все Поднепровье: «Разве свершил ты столько дел, сколько я успел?! Кто дал тебе право судить меня, Аскольда?! Ты даже путь дальше Киева не знаешь!..» Но злая воля сковала уста Аскольда, и он, плюнув в сторону Олафа, молча ждал, когда секироносец русича свершит свое дело…

В глубокое молчание погрузился Днепр, приняв в воды свои весть о гибели киевских правителей, неся печаль и стынь берегам своим, отдавая небу синему и солнцу жаркому жалобный отзвук боли сердца и души убитых волохов.

Олаф в окружении большой дружины вышел на берег и приказал положить на носилки тела убитых правителей Киева и внести их в город, дабы показать всем жителям, кто теперь их повелитель. Он шел твердой поступью, ощущая жестокое отчуждение Киевской земли, но заставляя молчать ее и смириться перед неизбежным. Он не сокрушался о случившемся, и его рать вторила ему во всем. Да, он свершил правое дело! Теперь его дружина лишена соблазна и не пойдет на тяжкий разбой во имя разбоя!

— Я укреплю этот край земляным валом, возвышу над ним деревянную кручу, и никто не осмелится подойти к Киеву ни с суши, ни с воды! — говорил он спокойным, ровным голосом, крепко прижимая к груди Рюриковича, который постоянно отворачивал свое лицо от дяди и смотрел испуганными глазами по сторонам, лишь бы не видеть обезглавленных людей, чьи тела покоились на простых, грубо сколоченных носилках. Ингварь обвил пухлыми ручонками шею Олафа, защищенную мелкой кольчугой, проводил дрожащей рукой по шлему дяди с изображением львиной головы и вдыхал аромат незнакомой земли, согретой щедрым солнцем. «Зачем они мучают и убивают друг друга? Разве нельзя было киевских правителей сослать куда-нибудь в клетке?.. Ведь сажают же птиц и зверей в клетки мне на потеху!..» — думал маленький князь и вдруг спросил:

— Дядя, а почему ты не посадил их в клетки?

Олаф покачал головой и засмеявшимся ратникам, шедшим в первых рядах, громко ответил:

— Для таких людей, как Аскольд и Дир, лучше смерть, чем жизнь в клетке.

Ответил и снова забыл и про наследника законной власти, и про тех, чьи тела несли к месту их бывшей обители.

— Я укреплю пристань Киева такими же заторами, какими хитроумные кривичи закрывали от нас Плесков, помнишь? — воодушевленно делился он со Стемиром своими планами и не заметил, как подошел к воротам города.

Ворота были раскрыты настежь. Мост через ров не поврежден и надежно висел на цепях. Охрана Олафа убедилась в прочности моста и цепей и доложила своему князю об отсутствии засады внутри крепости Киева.

Олаф выслушал донесение охраны как должное, уже известное ему, и первым ступил на мост. Ни скрипа, ни треска дерева не услышали ратники новгородского князя в ответ на твердую и решительную поступь нового владыки Киева и, удивленные, последовали за своим вожаком. Вся дорога от пристани до города показалась им необыкновенно короткой и легкой. Дул теплый ветер, насыщенный ароматом степных трав и влагою Днепра, и успокаивающе действовал на умы и души сподвижников вождя рарогов-русичей. Ведь ежели бы не они убили Аскольда и Дира, то те непременно бы пришли в Новгород и убили их! Так думали они и, гордые своим удальством и прытью, ступали по Киевской земле…

Все случилось так быстро и неожиданно, что жители Киева не успели собраться с духом, как оказались окруженными пришедшими ратниками, умело владеющими не только тяжелым и острым оружием, но и воинской хитростью.

Удивленные и растерянные киевляне с недоумением все переспрашивали и переспрашивали друг друга:

— И причал взяли? А где же была востроглазая дозорная рать Аскольда? И ее повязали? А Аскольдовы богатыри? Тоже повязаны?! Ох ты, Киевская земля-матушка! Ох ты, Днепр-батюшка! Ох ты, дух Аскольдова дворища! Куда ж подевалась твоя мудрость, покровительствующая хозяину? Ах ты, дух Аскольдовой дружины! Куда ж подевалась твоя силушка? Расплескал тебя князь Аскольд по чужим городам и весям, по чужеродным краям и народам! Отравил он тебя чужими бедами! Истощил он тебя буйными помыслами! Знать, не рано, а по своей поре боги потребовали к себе на небо дух князя нашего, Аскольда бедоголового!..

И вскоре восклицания киевлян перешли в причитания по Аскольду, ибо дух поклонения, взметнувшись над киевским небом, заставил людей быть искренними и мудрыми, как того и требовало само небо.

— Да, видно, дюже рьяным людям боги не дают долго здравствовати!..

С тревогой посматривали люди на плотные, вытянутые ряды новой рати, твердой поступью шагающей по брусчатому настилу города и внушающей своей грозной ношей не только страх, но и уважение.

— Какая силища! — шептали горожане, удивленные своей безропотностью, и оправдывали свое бездействие без горечи: — Новый князь ниспослан нам богами, посему и роптать — что во ключевую водицу плевать…

А дружина Олафа, улавливающая доброжелательный взгляд киевлян и уважительное молчание, становилась с каждым шагом все увереннее в себе. Словно несла она на своих многочисленных плечах огромный небесный щит, который защищал ее от злых духов. Да, пришла новая сила, спаянная надежным и крепким духом созидания! Она не чужеродна южным славянам! Она кровно близка им и не позволит разрушить ни себя, ни тех, к кому пришла!

— Экийя! Слушай! Мы опоздали…

Экийя, одетая в самое простое, льняное княжеское платье, украшенное по мадьярскому обычаю монистами, плетеными грибатками и византийскими бусами из бисера, гуляла с сыном и любовалась его детскими забавами. Неожиданно пред нею возник долгожданный странник. Она смотрела на монаха своими красивыми черными очами и радостно думала об одном: как она стосковалась по нему, а обнять и поцеловать не может — слуги дворовые то тут, то там некстати появляются и бросают в их сторону острые взоры.

— О чем ты? — наконец догадалась спросить Экийя, с трудом возвращая лицу надменное выражение.

— Новгородцы захватили Аскольда, Дира, пристань и идут в город, — прошептал Айлан.

Экийя побледнела. Новгородцы?! Зачем? Почему они?.. А Айлан? Ее сын?!

— Пойдем в мою келью! — Айлан схватил ее за руки и насильно повел в свою клеть в Аскольдовом доме.

— Откуда ты все это взял? — недоверчиво спросила Экийя и не могла побороть нахлынувшее желание.

«Скоро ли дверь в его клеть? Ничего не хочу ни слышать, ни видеть, лишь бы скорее оказаться с ним», — думала она и вдруг почувствовала удушье и чуть не задохнулась.

Айлан быстро впустил ее в свою келью, закрыл тщательно дверь и овладел ею. Не испытывая ни страха, ни угрызений совести, оба предались тому чувству, которое испытывали и которое требовало удовлетворения.

— Почему… в доме так тихо? — спросила она, когда наконец насытилась любимым. — Ты пошутил, мое солнце, когда сказал про новгородцев?

Айлан спрятал свое лицо в кудрях Экийи и легонько поцеловал ее в шею.

— Почему ты молчишь? — спросила Экийя, ощутив сухость в горле.

— …Я шел с Аскольдом почти до самой ладьи новгородского князя… Неожиданно нас окружили и стали теснить… Я поскользнулся на мокром причале и упал в воду. Поднырнув под причал, я переждал…

— Чего переждал?

— Экийя! Аскольда с Диром…

— Ну? Это вы натравили новгородцев на Аскольда? — поняв все, вдруг резко спросила Экийя.

Она решительно встала с жесткой монашеской постели, резким движением схватила лежавшее на полу платье, быстро надела его и сухо сказала:

— Я хочу видеть убийцу моего мужа!

Она на мгновение закрыла глаза, вспомнив, как много лет назад, во время битвы мадьяр с волохами, ей захотелось увидеть убийцу своего отца… Тогда ей очень хотелось, чтобы ее увидел тот, кто отсек голову ее отцу! А теперь? Ее желания не изменились!

— Никто не может сказать, как он отнесется к тебе! — ревниво напомнил Айлан, встав у нее на пути.

— Я должна решить судьбу свою и сына немедленно! — настаивала на своем Экийя, глядя холодным взором сквозь Айлана. — Он не может убить меня и сына спустя столько времени после…

— Никто не ведает души Новгородца! Надо выждать…

— Нет! Выпусти меня, и я сама предстану перед очами того…

— На тебя будет смотреть не только дружина Новгородца, но и Киев!

— Я знаю их! Я не боюсь ни одного взора…

— После смерти Аскольда! — быстро завершил ее мысль Айлан и с ужасом понял, к чему она стремится. На мгновение у него потемнело в глазах. В ушах послышался странный звон. Они смерили друг друга взглядами.

— Ты все равно не помешаешь мне…

— Я бы назвал тебя своею женой…

— Нет! — сухо отвергла Экийя его предложение.

— Я не пущу тебя к нему! — зло заявил Айлан и так вцепился в ее плечи, что она почувствовала острую боль.

В это время раздался резкий стук в дверь, и они отпрянули друг от друга. За дверью немного подождали: не откроют ли добровольно, а затем стали выбивать дверь. Айлан, лихорадочно надев на себя свой монашеский плащ, не дожидаясь, когда окончательно сломают дверь, открыл ее. Перед ним стояли незнакомые люди, одетые в ратные одежды варяжских воев, и растерянно разглядывали его и Экийю.

— Ты — Аскольдова жена? — спросил наконец один из немолодых светловолосых секироносцев, обращаясь к Экийе, и, метнув взгляд на Айлана, понял все, что произошло в этой узкой клети до их прихода. Взглянув с презрением на Экийю в другой раз, он злобно проговорил: — Тебя хочет видеть мой князь. Следуй за нами.

Экийя похолодела. Вид варяжской рати в доме Аскольда поверг ее в ужас. Как отнесется к ней новый владыка Киева? А!.. Как бы ни отнесся, мимо наложниц, наверное, не всегда равнодушно проходит, решила Экийя и неровным шагом пошла вслед за могучим витязем. Айлан метнулся за ней; его сначала попридержали, а затем, бегло оглядев скупое убранство его христианской кельи, дозволили идти рядом со вдовой Аскольда.

Миновав три поворота в узком, длинном коридоре Аскольдова дома, завоеватели вместе с пленниками достигли гридницы киевского князя и всей толпой ввалились в нее.

Экийю подтолкнули к тому столу, за которым обычно восседал на высоком табурете Аскольд, а сейчас на месте ее мужа и владыки Киева восседал другой витязь, и его лицо, одежда и поведение вызывали странные чувства в ее душе. Она пытливо смотрела в его глаза и пыталась определить, какое впечатление произвела ее красота на коварного убийцу Аскольда и нового правителя Киева. Каково будет ее место возле него? Вот загадка, которую она пыталась мгновенно решить, и без улыбки, исподлобья, она стала рассматривать Олафа.

Олаф увидел Стемира и не мог сразу понять, к чему отнести столь знакомое брезгливое выражение друга. Взглянув на красивую женщину, он понял, что перед ним вдова Аскольда, потом перевел взгляд на молодого монаха.

— Давно ты при Аскольде? — спросил Олаф, оценив мускулистую фигуру монаха и его злой взгляд.

— Четвертое лето, — сухо ответил Айлан.

— И что ты делаешь при нем? — спокойно спросил Олаф, почти физически ощущая на себе злость Айлана.

— Должен был служить в храме Святого Илии на берегу Почайны, — хмуро ответил Айлан и добавил: —Так решил Синод Константинополя. В Синоде сочли, что жители Киева охотнее пойдут в храм Илии Пророка, так как Святой Илия похож на словенского бога Перуна.

— Та-ак, — протянул Олаф. — Значит, Царьград считается с настроением словен! А варягов-русичей Царьград не помнит? — жестко спросил он монаха.

— Помнит и чтит! — твердо ответил монах.

— Кого, например? — быстро спросил Олаф.

— Бравалина, правившего Киевом до Аскольда, чтит Гостомысла и знает о Рюрике и его братьях-князьях, погибших в ильменской земле.

— Хорошо, монах, — удовлетворенно проговорил Олаф, выслушав Айлана. — Я подумаю, чем тебя занять, но отвечу тебе сразу: Святовиту и его богам-братьям не изменю и твои сказания о Христе слушать не буду.

Айлан вспыхнул и дерзнул посоветовать:

— Тогда отпусти меня в Константинополь вместе с Экийей. Я был тайным мужем ей.

— Экийя имела двух мужей одновременно? — удивленно спросил Олаф, с интересом разглядывая плачущую Экийю.

— Нет… — в напряженной тишине ответила Экийя. — Я действовала… хитростью, как и ты, Новгородец! Но верь мне, я не была двуложницей, — тихо произнесла Экийя тяжелые слова и выдержала проницательный взгляд Олафа.

Олаф немного помолчал. Эта красавица мадьярка могла свести с ума любого мужчину. Теперь Олаф понимал и Аскольда, и византийского монаха, и любого, кто хоть раз видел Экийю. Олаф перевел взгляд на Стемира, который сумрачно смотрел на Аскольдову вдову. Но ведь она бывшая дочь вождя мадьярского племени! Она, как и Олаф, заслуживает особой доли! Мы, дети вождей племен, должны понимать друг друга с полувзгляда! Олаф еще раз посмотрел на Экийю, на ее бледное, заплаканное, но такое прекрасное лицо и ласково спросил:

— Как ты думаешь захоронить Аскольда?

Экийя поняла весь трагический смысл этого вопроса и снова зарыдала.

— Сын твой жив и здоров, — с сожалением вдруг произнес Олаф. — Он вместе с нянькой находится под охраной. Но я хочу, чтоб он отрекся от наследственного права владения Киевом, — сухо и твердо заявил вдруг Олаф и пытливо посмотрел на Экийю. — Если ты мне дашь зарок в его спокойной, не претендующей на киевский стол жизни, то живите здесь под моим присмотром. Но ежели ты, Экийя, заронишь в душу своего сына думу о наследственных правах, то знай, тебе не жить на этом свете!

Экийя выслушала суровый приговор нового владыки Киева и задохнулась. Она все-таки пленница! И никогда не изменится ее положение? И сын, ее опора, ее надежда, лишен своего имени?

— Нет, Новгородец, этого не будет…

— Нет? — вскипел Олаф. — Тогда тебя предадут погребению вместе с Аскольдом и сыном под одним курганом! Я не для того убил твоего мужа, чтобы отдать Киев твоему сыну! Увести ее! — грозно приказал Олаф.

Экийя, поняв, что ее красота не охладила завоевательский пыл захватчика, заголосила со всем отчаянием женской души, яростно кусая руки, губы, а затем, мешая словенские и мадьярские слова, стала проклинать Новгородца и его несметную рать.

Олаф глянул на Стемира таким повелительным взглядом, что тот понял: князь не шутит, и надо немедленно выполнить его волю. Тогда он подошел к Экийе и грубо взял ее за плечи…

— Бэрин, как мы поступим со жрецом Аскольда? — спросил Олаф стареющего верховного жреца, прибывшего с новгородской дружиной в Киев по просьбе ее предводителя.

Бэрин, одетый, как всегда, в одежду друида солнца, окинул пытливым взглядом стены, пол и потолок гридницы Аскольда и задумчиво ответил:

— Похоже, не пленили душу Аскольда византийские монахи. Здесь, я вижу, только окна да завесы изготовлены в Византии; все остальные традиции волохов да словен сохранены: тренога серебряная, котелок, вон даже уголок Святовита с идолом — видать, на случай дождей Аскольд позаботился о молитвенном отсеке прямо здесь, где более всего бывал сам со своими полководцами…

Олаф слушал рассуждения мудрого жреца и улавливал в них дань уважения к Аскольду и даже сожаление о кончине киевских предводителей.

— …Чем дольше, князь, ты будешь находиться здесь, в его доме, тем больше будешь проникаться его духом, и это отравит твою дальнейшую жизнь, — неожиданно пророчески изрек Бэрин и, вытянув вперед обе руки с вертикально распростертыми ладонями, обернулся три раза кругом. Свершив священнодействие, жрец заставил Олафа последовать его примеру, и тот беспрекословно повиновался. — Почаще отгоняй от себя дух Аскольда, — посоветовал между тем Бэрин и вгляделся в напряженное лицо Олафа.

Олаф, зная, что за ним наблюдают как единомышленники, так и Аскольдовы соглашатели, почувствовал, что людям нужны открытое лицо и ясные речи.

Но правдивость и открытость во всем опасна. Нет, он не будет лить елей на души своих сподвижников. Он будет таким, каким его сделали словенская земля и опыт жизни целого рода вождей племени рарогов-русичей. Он будет хитрить столько, сколько боги выдержат! И он никому не позволит перехитрить себя, пока Святовит оберегает его жизнь, решил Олаф и, поклонившись верховному жрецу, проговорил:

— Да сохранит тебя, Бэрин, Святовит, ибо знают боги, что мы выполняем их волю, а выполняя их волю, мы сами нуждаемся в поддержке.

— Это верно, сынок. Потому я и продолжу наш разговор о Бастарне. Ты желаешь встретиться с ним…

Олаф кивнул.

— И ежели он тебе понравится, то можешь смело оставить его здесь, в Киеве. А я вернусь в Новгород. Там я тоже пригожусь тебе, — грустно улыбнувшись, проговорил Бэрин.

Олаф опять кивнул. Ему был любопытен Бастарн, уж слишком много он слышал о нем от своего лазутчика, но и Бэрина жаль: ведь вся жизнь Олафа прошла под бдительным оком верховного жреца рарогов. Он помолчал немного, затем, вздохнув, сказал:

— Это правда, что Бастарн — потомок сынов Венеры?

— Как и все жрецы! Ведь вначале разум свой землянам дали сыны Венеры, они породили царей и жрецов для управления и принесли свои справедливые законы…

— Я знаю, — произнес Олаф, чувствуя, что разговор с Бэрином может увести его очень далеко, а жизнь требует от него в Киеве быстрых действий. — Сейчас Стемир введет Бастарна, и мы должны будем с тобой решить его судьбу, — как можно мягче проговорил Олаф, боясь лишний раз обидеть жреца своей торопливостью.

И Бэрин склонил голову перед Олафом в знак признания необходимости правоты и первоочередности его дел.

— Это хорошо, что ты сознаешь, где скрывается сила твоих корней. Заботься о них, — дал Бэрин Олафу совет и увидел открывающуюся дверь гридницы.

Стемир ввел Бастарна с тем почтением, какого трудно было ожидать от прыткого весельчака, коим знал Бэрин сподвижника Олафа, и верховный жрец Новгорода изумленно проследил, как гордый секироносец усадил надменного, сухопарого верховного жреца Киева на одно из самых лучших мест в гридне Аскольда.

Олаф встал. Подошел к Бастарну и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился главному жрецу Прикарпатья и Киева.

— Не гневись на меня за убийство Аскольда и Дира, благородный верховный жрец, — тихо попросил Олаф Бастарна, и взгляды их встретились.

Бастарну понравились открытость и прямота взора Новгородца, а в голосе он почувствовал силу духа нового хозяина Киева. «Да, этот будет надежнее и крепче Аскольда, и не зря Киев принял его без ропота», — подумал Бастарн и еще раз окинул зорким оком богатырскую фигуру Олафа и его снаряжение: Олаф по-прежнему носил кольчугу, а щит, шелом и меч всегда находились под рукой.

Бэрин с достоинством поклонился Бастарну и настороженно ожидал его ответа.

— Я не испытываю гнева к тебе, Олаф, сын вождя Верцина! Я знаю: ты не мог поступить иначе, ибо так распорядились боги, — сказал наконец Бастарн, повернувшись к Олафу.

— Благодарю тебя за справедливый суд, Бастарн, — так же тихо проговорил Олаф и еще раз посмотрел ему прямо в лицо.

— Довольно пустословия, Олаф! Изъяви свою волю по отношению ко мне, если ты считаешь и меня своим пленником, — проговорил Бастарн, хотя весь его вид говорил: «Разве можно обращаться со жрецом, как с обычным пленником?»

— Нет, Бастарн, ты — не пленник! Ты — духовный учитель, и если ты пожелаешь остаться в Киеве, то будешь здесь тем, кем был и при Аскольде! — горячо проговорил Олаф.

— Если сын вождя рарогов сказал слово правды, то он не осмелится сказать жрецу ни одного слова лжи, — внушительно промолвил Бастарн и поглядел на Бэрина выжидающим взглядом.

— Бастарн! — с горечью воскликнул Олаф. — Я хотел бы, чтоб вы с Бэрином правильно меня поняли и миром договорились. Если бы не поход киевских князей на греков, я бы не покарал тех, кто жадностью и корыстью уничтожает то дело, ради которого пришел к словенам Рюрик вместе со всем племенем русичей, — чеканя каждое слово, твердо заявил Олаф, но, увидев, как по аскетичному лицу Бастарна скользнула ироничная улыбка, удивленно спросил: —Ты не веришь, что словене сами могут управлять собою?!

— А разве ты в это веришь? — горько спросил Бастарн и увидел, как болезненно сжалось лицо Олафа от мгновенно поразившей его догадки.

— Ты хочешь сказать, что кровная месть, которая бушевала в словенских племенах до прихода Рюрика, вновь захлестнет нас?! — Олаф вытер пот со лба. «Боги, как же мне быть теперь?! Теперь каждый, у кого есть в голове хоть капля разума, будет гнать нас из своей земли!»

Олаф, не замечая, как пот стекает по его лицу, вновь и вновь возвращался к этой мысли.

— Оставь опасные думы свои, — проговорил наконец Бастарн, видя мучения Олафа. — Теперь твое время, и ты должен доказать всем, что боги не зря привели вас сюда. Другого не дано.

Спокойный голос Бастарна вернул уверенность Олафу, и он благодарно поклонился верховному жрецу Киева.

— Я бы хотел, чтобы ты остался в Киеве, Бастарн. Мне нужен человек, хорошо знающий Аскольдову дружину и жителей Киева. Ты согласен?

— Хорошо, я поддержу тебя. Это удержит в Киеве покой сейчас, когда киевляне насыпают курганы над могилами своих бывших правителей. Что еще беспокоит тебя?

Олаф посмотрел на Стемира, затем на Бастарна и нерешительно спросил:

— Давно ты ведаешь Экийю?

— С тех пор, как Аскольд привез меня в Киев, не более трех лет, — подумав, ответил Бастарн. — Аскольд взял ее в жены благодаря победе над ее отцом, вождем мадьярского племени. Арпад, ее отец, говорят, был очень жесток. Аскольд полюбил ее сразу и очень редко пользовался услугами наложниц, разве что когда гостей бывало много, и за пирами, за весельем тут уж было не до разбору. И Экийя была ему верна. Но с появлением монахов Экийя изменилась…

— Как же она сблизилась с монахом Айланом? — вклинился в разговор со своим вопросом Стемир.

— Он не просто монах, он еще и рыцарь! А это очень редкое явление среди простых монахов. Похоже, что он обучался в одном из тайных монастырей Византии и благодаря знанию особой системы защиты до сих пор продержался в Киеве. Будь осторожен с ним, Новгородец!

— Он — лазутчик царя или патриарха? — размышлял вслух Олаф, глядя на жрецов и Стемира. — Что грекам нужно здесь, когда арабы там, у них под носом, отбирают их владения?

— Сюда, кроме монахов и купцов, пока никто не жаловал. Да и не то время для греков. После арабского засилья им долго еще не встать на ноги. А обещая Аскольду дань, греки только и мечтают о мирной передышке. Другое дело, что думают византийские владыки: коль не удалось взять Аскольда силой, то, может, верой в Христа удастся приблизить к себе словенские народы! — поведал Бастарн. — А скажи, князь, как именовать тебя? Ведь ты теперь не просто младший сын вождя Верцина, о чем гласит твое имя! Ты теперь — завоеватель Киева, столицы южных словен!

Олаф задумался.

— Я привык к своему имени, — грустно заметил он, — но если хочешь называть меня Новгородцем, то зови, но свое племя я не хочу забывать.

— Хорошо, Новгородец-русич, — согласился Бастарн. — Теперь весь Киев должен звать тебя только так!

— Давай завершим наш разговор, верховный жрец Киева. Чую, тебя волнует, не захочу ли я слушать проповеди Айлана?

— Да! — горячо отозвался Бастарн.

— Я говорил Айлану и тебе скажу тоже: Святовита на Христа не променяю. Рюрик не стал сильнее духом оттого, что хотел принять Христа. Постоянство веры в своих богов утраивает силу духа, — твердо проговорил Олаф, и Бастарн восторжествовал.

— Наконец-то я слышу речи истинного государева мужа! — воскликнул он.

— Но… — Олаф поднял руку: — Теперь моя дружина объединена с дружиной Аскольда. Почти никто не ушел от моих воевод, и это пока радует меня. Но я знаю, что некоторые ратники Аскольда приняли крещение от Игнатия в Константинополе во время второго похода… Что ты скажешь на это, Бастарн?

Бастарн слушал Олафа с осознанием правоты Новгородца-русича, но со страхом для себя.

— Ты прав, ломать веру людей — это преступление против их силы духа, но!..

— У меня пока другие заботы, Бастарн. Я должен заняться сооружением дополнительных укреплений вокруг Киева, ибо знаю, что мадьяры и хазары с беспокойством восприняли весть о моем приходе в Киев.

Не все словенские города будут едины в деле моем, хотя и посадил я везде своих мужей. Чего стоят в деле согласия Новгород, Плесков да Любеч — сам знаешь, наверное! Так что мне пока не до бесед о разных верах! Мое дело — укрепить то, что добыто таким трудом! Иначе опять земля запылает под ногами! Я только что пустил гонцов во все мои города с вестью, что Киев я делаю матерью городов русьских! — торжественно объявил Олаф и встал.

Бастарн пытливо посмотрел на Новгородца-русича и переспросил:

— Киев делаешь стольным городом не словенских городов, а русьских?

— Да! — изъявил свою волю Олаф.

Экийя стояла у подножия кургана, насыпанного поверх могилы Аскольда, и, вдыхая запах сырой земли, смешанный с осенним ароматом травы, исходящим от дернового покрова кургана, одной рукой утирала слезы, а другой крепко держала сына за руку.

Как круто изменилась ее жизнь, думала она и глотала соленые слезы. Всего два месяца назад, вот здесь, где теперь могила Аскольда, она шла с другими семьяницами на пристань встречать мужа из длительного похода. На ней был… да, мадьярский наряд с его охранными знаками, а Аскольд… Аскольд гордился тогда новым охранным знаком Христа, спрятав астрагал бобра… Экийя нервно провела рукой по шее: мадьярские монисты по-прежнему обрамляли ее лоб и позвякивали при любом повороте головы, а мадьярские вышивки и плетеные грибатки на рукавах платья отгоняли злых духов. Лицо Экийи стало суровым. Неужели ей с сыном ничего хорошего не предстоит пережить в будущем? Неужели к ней не вернется ее гордая поступь и веселый звонкий смех?

— Почему ты все плачешь, мама? Ведь Новгородец-русич уже оставил наш дом! Как быстро его ратники поставили ему терем! — хмуря красивое детское личико, спросил Аскольдович и грустно добавил: — Не плачь, мама! Ведь отец жив, и я его часто вижу возле нашего конного двора!

Экийя вздрогнула, внимательно посмотрела на сына и побледневшими губами прошептала:

— Где, где ты его видишь?

— Возле конного двора? где стоит мой любимец жеребенок Крапинка, — широко раскрыв отцовские карие глаза, проговорил Аскольдович.

— И он говорит с тобой? — целуя в лоб сына и проверяя, нет ли жара у ребенка, спросила Экийя.

— Да! Он даже помогал мне Крапинку овсом кормить!

Экийя снова заплакала. «Живым был, с сыном никогда на конюшню не ходил, а сейчас… — подумала она и вдруг испугалась: — А ежели он за сыном туда ходит?.. Увести его с собой хочет?.. Не зря же раньше хоронили всю семью князя! Негоже ему там одному-то!.. Тяжко, наверное…»

— Сынок, а как вы с ним прощаетесь? — все еще недоверчивым тоном спросила Экийя.

— Как всегда: он поцелует меня, только почему-то холодными губами, и уходит к пруду, что за конным двором, а там — пропадает, — доверчиво ответил Аскольдович и наивно спросил — А разве к тебе он не приходит, мамочка?

— Нет, сынок, — вздохнула Экийя и горько подумала: «Значит, Аскольд знает, что Айлан теперь мой муж. И не грозит расправой, ведает, что я сыну еще нужна…»

— Сынок, а отец не хочет, чтоб я отомстила за его смерть? — быстро, лихорадочно поправляя на сыне сустугу, шепотом спросила Экийя и незаметно оглянулась.

— Н-нет, — протянул сын и в упор спросил: — Надо убить Новгородца-русича?

— Тихо, сынок! Об этом не говори ни с кем, не то наши охранники донесут все Новгородцу…

— Я посоветуюсь с отцом, мама, — спокойно, как взрослый, проговорил Аскольдович, и Экийя, обняв сына, горько разрыдалась.

А дорогою ниже, на небольшой поляне возле пожелтевшей вишни, сидели трое охранников-варязей, что были приставлены Олафом к бывшей киевской княгине для дозора за ней, и ждали, когда Экийя с сыном возложат венок из осенних цветов к подножию могильного кургана бывшего киевского князя. Олаф строго наказал следить за каждым ее шагом и никого, кроме монаха Айлана, объявленного ее мужем, к ней не допускать во избежание смуты, «якую породила Радомировна из-за Вадима во Новгороде». Князь теперь богат опытом, осторожен и многое блюдет тщательно: в матери городов русьских — во Киеве — жизнь должна быть спокойной и созидательной!

 

Глава 2. Тень Аскольда

Олаф слушал донесение Стемира.

— Охранники говорят, что сын Аскольда якобы видит его. В городе бают, что Аскольдович предвидел убийство отца…

— Где?! Где он видел, как убивали его отца?! Во сне? — раздраженно воскликнул Олаф, обеспокоенный речью Стемира.

— Говорят, средь бела дня ему было видение, и не однажды… — тихо объяснил Стемир.

— А Экийя? — спросил Олаф.

— Она по-прежнему, кроме своего монаха, никого не… хочет видеть… — чужим голосом вдруг проговорил Стемир.

— Не по нутру ей это! Чую, что думает она, как вернуть себе былое! — горячо возразил Олаф и, подозрительно посмотрев на друга, быстро спросил: — Ты не замечал особого блеска мести в ее очах?

— Она старается на нас не смотреть… Ведь мы для нее охрана, и все! — грустно ответил Стемир.

— Если она тебе по душе, Стемир, то скажи только слово… — вдруг догадался Олаф, настороженно поглядывая на друга.

Стемир выдержал острый взгляд Олафа.

Олаф вздрогнул: Стемир все еще меряет женщин по его сестре, по покойной жене Рюрика! Боги! Да избавьте его от этого мучения!

— Ну, нельзя же всю жизнь жить святой памятью о моей сестре! Экийя — красивая женщина, она вся — огненная плоть, до нее, наверное, дотронься — и обожжешься!

— Попробуй обожгись! Рюриковна, я думаю, не будет возражать против твоей второй жены! Вдруг Экийя тоже подарит тебе дочь? — голос Стемира звенел обидой.

— Прости, друг! — спохватился Олаф. — Иногда мне жаль ее, она ведь потеряла почти все.

— Ты сохранил ей дом и безопасную жизнь! Чего еще можно требовать в ее положении? Пусть спит спокойно в объятиях того, с кем изменяла мужу! Она лишь перенесла свою подушку из одной одрины в другую!

— Ладно, оставим ее в покое. Что же касается моей отцовской доли, то я очень люблю свою маленькую дочь, но боюсь ее даже на руки взять. Вот уж когда подрастет… — Олаф голосом и рукой, скользнувшей к сердцу, стремился показать другу, как он расстроен их размолвкой и просит Стемира не обижаться на него.

Стемир не держал зла в душе:

— Выслушай лазутчиков, которые побывали у древлян, днепровских северян и радимичей, и помоги им, яко и подобает кудеснику Новгородцу-русичу!

Олаф тепло обнял друга, а затем выполнил его совет.

Донесение разведчиков о бойких древлянах, засевших в непроходимых лесах верховьев Днепра и Припяти и не желающих ничего слышать о варягах, Олаф выслушал даже с радостью.

— Это надо крепко запомнить! Это мне по душе! Жил бы я в глухом лесу, я бы тоже никому не «подчиняхости»! Но древлян я покорю! А северяне и радимичи? Эти дань платят хазарам, хоть и малую! Стало быть, надо заставить их эту дань грузить во другие ладьи! Их деньги мне нужнее, чем хазарскому хану, который слишком далеко от них. Сначала надо возвести земляное укрепление вокруг Киева. И закончить его надо до морозов, пока осень ласковая стоит на дворе! Ну, а по зиме мы по походам не бегаем! Так, друже? — весело спросил Олаф Стемира и, отпустив лазутчиков, вдруг грустно заметил: — Не дает мне покоя эта весть об Аскольдовиче… Я сам погляжу за дитем волоха…

Муравей полз торопливо, суетливо забегая то вправо, то влево, ища своих собратьев и не обращая внимания на огромную тень, двигающуюся за ним. Вот Аскольдович положил перед муравьем камень и задумался, преодолеет ли его лесной трудяга или просто свернет с пути. Муравей покрутил юркой головкой вправо, влево и пополз в противоположную от камня сторону. Аскольдович взял второй камень и снова положил его перед муравьем, и тот заметался в поисках свободной тропы. Но так как больше пути для муравья не было, то пленник Аскольдовича вынужден был преодолевать на своем пути к муравейнику новые препятствия. Когда муравей выполз из кучи смятой травы, Аскольдович снова положил на его пути камень, й муравей нырнул под него настолько, насколько позволяли ему это сделать покатистые стороны оселка. Аскольдович стал выжидать. Муравей снова выполз из-под камня.

— Ты почему не смотришь на меня? — закричал на него Аскольдович. — Ведь я твой мучитель и злодей! Обрати свой взор на меня!

Но муравей отчаянно и упорно продолжал искать тропинку к своему дому.

Аскольдовичу наскучило бесплодное занятие, и он, бросив камнем в муравья, поплелся к конюшне, где конюший Маджар, давно поджидая княжича, приготовил его Крапинке любимый корм. Заметив, что княжич убил маленькое божие творение, конюший ахнул: «Як можа тако постулата! Ведь ноне девятый день Луны! Второй день седмицы! Нынче нельзя трогать даже паутину!.. Як же спасти тебя, дитя, от карающей руки Тьмы?..»

По обеим сторонам дорожки рос шиповник, усыпанный созревшими ягодами, которые почему-то никто не торопился срывать. Шиповник был высоким, густым и колючим. Потому дорогой к конюшне надо не баловаться, а стараться идти так, как велят няньки и старый Маджар, которого, как говорит мать, отец выходил сам, а почему и кем был тяжело ранен этот угр, маленькому Аскольдовичу неведомо, но старик любит лошадей и умеет выхаживать жеребят, а за Крапинкой княжича глядит особо.

Аскольдович шел быстрыми, резвыми шажками, радуясь предстоящей встрече с любимцем, не замечая выставленной Новгородцем стражи, шагавшей по короткой дорожке, ведущей к конюшне.

Потом он нырнул в открытые ворота конюшни и, взобравшись на сено, несколько раз перекувыркнулся и звонко расхохотался. Замечательно пахнет сено, отборное просо и ячмень! А холеные, резвые лошади — бери любую и езжай на ней по кругу! И все готовы услужить тебе!

— Я же говорил тебе, сынок, что опасно всякий раз бросаться в открытые ворота. Однажды здесь может не оказаться сена, и ты свернешь себе шею.

— Но это невозможно, отец! Маджар за это поплатится.

Аскольдович скатился со стога сена и протянул руки к отцу.

— Почему ты приходишь только сюда, отец? — взволнованно спросил он и зорко посмотрел отцу в глаза.

— Меня отпускают ненадолго, — хриплым, усталым голосом проговорил Аскольд.

— А почему у тебя всегда холодные руки, отец? Где ты сейчас живешь?.. — бесстрашно глядя в мерцающие глаза Аскольда, пытливо спросил княжич.

— Не бойся! Ты только не бойся меня, сынок, хорошо? — слабым голосом попросил Аскольд и заверил: — Да-да, я жив! Я живу там, где мне указали боги, сынок!

— И ты будешь часто приходить ко мне? — тревожно спросил Аскольдович, ощупывая отца.

— Пока не привыкну к новой жизни, сынок, — волнуясь, объяснил Аскольд, с жалостью и любовью глядя на сына.

— А почему ты не ходишь к маме? — снова спросил княжич.

Аскольд не ответил.

— А Новгородец-русич позволил курган насыпать на твоей… — сначала бойко, а затем, одумавшись, робко залепетал Аскольдович.

— Я знаю, сынок. Я все знаю, — грустно заметил Аскольд.

— Ты не хочешь, чтобы мама отомстила Новгородцу-русичу за тебя? — спросил Аскольдович и снова ощупал руки отца под сустугой.

— Нет! Так и ответь матери, — слабым голосом проговорил Аскольд и хмуро добавил: — Мне пора! Иди к Крапинке, покорми его.

— А ты?! — не понял Аскольдович.

— Я должен идти, — горько объяснил Аскольд.

— Куда же ты, отец? — закричал, заплакав, Аскольдович. — Там же глухая стена! Ворота-то открыты!..

В это время из закутка, где находился Крапинка, вышел Маджар и, хромая, направился к княжичу.

— Будет, княжич, слезы лить! Пошли Крапинку кормить, а то он из моих рук не ест, — сказал как ни в чем не бывало конюший и, взяв Аскольдовича за руку, ахнул: — Чтой-то ты какой холодный?

— Я только что здесь с отцом говорил. Ты разве не слышал? — хмуро спросил Аскольдович, пытливо заглядывая в глаза конюшему.

— Нет, княжич, не слыхивал, — громко ответил конюший, пряча глаза от княжича и насильно уводя его к жеребцу. — Я стойла чистил, рядом лошади фыркали, ржали, разве в таком гаме что-нибудь услышишь?

Он о чем-то еще говорил с княжичем, но звук их голосов постепенно удалялся от Олафа, который стоял в конюшне, в противоположном углу, и не мог сразу выйти из своего укрытия. Он верил и не верил своим глазам! Ведь Аскольд и Дир, обезглавленные его секироносцами, были сначала сожжены, а потом погребены в разных концах Ольминова двора! Олаф ощупал руки, ноги, поднес к глазам пригоршню сена, вдохнул его целебный аромат и в отчаянии покачал головой. Да, он видел то, что видел!

Аскольд и Дир продолжают жить!.. Надо поведать обо всем Бастарну… А… если убить княжича?.. И Экийю?.. Он перестанет ходить?.. Или… Будет ходить ко мне и требовать, чтобы я… ушел из Киева?.. Олаф похолодел. В душе поднялась новая волна страха. Почему на Аскольде была другая рубаха?.. Да, Олаф точно помнит, что в тот день на нем была белая рубаха, под ней на груди красовался тяжелый серебряный крест… А теперь на нем красная рубаха княжеского покроя. И сын не боится покойного отца!.. Боги! Что за испытание вы приготовили мне? О чем вы хотите предупредить меня, показывая мне живым Аскольда? Неужели я не имел права лишать его жизни?! Неужели он еще нужен здесь? Но кому? Жена — изменница, сын — несмышленыш, дружина — переметчица, город не ропщет, видя мою силу и рать. Боги! Кому нужен здесь Аскольд?

— Заберите его себе и не мучайте меня видениями! Я понял вашу мудрость! Без вашего соизволения ни на кого впредь не подниму руку, — Олаф не заметил, что говорит вслух. Смахнув с плеч сухую траву, он вышел из укрытия и неровным шагом зашагал к воротам конюшни.

Возле ворот, у дороги, прохаживался дозорный и, завидев князя, поспешил ему навстречу.

— Вывести коня, князь? — услужливо спросил он.

— Нет, — твердо ответил Олаф. — Я иду к Восточным вратам города проверить подводы от полян.

— А заодно и поглядеть, как растет земляной вал за городом? — напомнил дозорный и, внимательно посмотрев на князя, вдруг спросил: — На тебя, князь, не хворь ли напала? Что это ты серый какой… Тогда лучше отдохнул бы, чем о делах-то беспокоиться…

— Мне виднее, что делать, — оборвал Олаф говорливого дозорного и решительно устремился вперед.

Нет, не к Бастарну пошел Олаф. Он повернул к земляному валу, где работали ратники обеих дружин и надстраивали «Аскольдовы горбы». Так презрительно назвал Олаф те сооружения, которые возвел Аскольд со своей дружиной вокруг Киева, а кое-где оставил проходы на случай прорыва или отступления. Олаф, когда делал обход города, убедил дружинников немедленно заняться переустройством деревянно-земляного вала, но услышал среди своих воев ропот о необходимости строительства и жилья для дружинников. Потому, не долго думая, он перемешал дружины — свою и Аскольдову — и одну треть из них направил на строительство жилья для возведения дворища русичей-новгородцев, другую треть — на строительство вала, а третью — обратил в дозор. Таким образом, Киев превратился в мощный оборонительно-строительный лагерь, в котором кто лес рубил, а кто возил его в город: половину на возведение и укрепление вала, а другую — на строительство жилья, ибо там ратнички Новгородца-русича проявляли особую прыть и торопились до зимы обзавестись кровом.

Олаф любовался тем, как споро идет работа у дружинников, и сам загорался желанием сделать что-нибудь добротное, надежное и нужное. Потому и не гнушался он никакой работы, а с удовольствием разминал тело, подсобляя то перетащить тяжелые бревна, то перевернуть подводу с землей, ибо на валу вперемешку ссыпали землю и бревна, отдавая предпочтение дубам, осине и соснам. Землю же брали глинистую, обильно поливали ее водой, утрамбовывали ее бревнами и перекладывали слоями: слой земли — слой бревен, и так до тех пор, пока князь не садился на коня, не брал в руки длинный шест и не пытался дотянуться им до самого верха. Вот ежели князь не доставал до верха вала и шест выпадал из его рук от напряжения, значит, вал достаточно высок и враг не преодолеет его. Но чтобы построить такой вал, нужны были смекалистые, трудолюбивые люди, и князь не жалел гривен, поддерживая удачную выдумку всякого. Именно поэтому дружинники Аскольда, почуяв доброту Новгородца-русича, не торопились покидать насиженные места, а заразились трудовой деятельностью нового киевского князя и подсобляли ему, проявляя сноровку и смекалку везде, где это требовалось.

Да, Олаф был уверен, что там, на валу, он забудет об Аскольде, ибо тяжелый труд тем и хорош, что отбивает охоту у всех темных сил состязаться с тобою. А что темные силы начали присматриваться к Олафу, он это понял. Понял, когда медленно шел к Восточным воротам и рассуждал сам с собой о необыкновенном явлении, свидетелем которого только что был в конюшне. Понял, когда услышал тонкий звук, напоминающий писк комара и звеневший в ушах так долго, как не мог пищать ни один комар. Понял, когда, пройдя сквозь ворота и оставшись один, он прислонился разгоряченной головой к каштану и, обняв его за ствол, прошептал с тоской: «Помоги, Святовит, одолеть эту темную силу!»

Здесь, на валу, люди, оголенные по пояс и босые, работали дружно и весело. Как известно, среди ратников ленивые не уживаются, ибо ратник — это прежде всего труженик; ну а коль человек рад труду, то и от веселья он никогда не откажется. Так, где словом, где делом, но слаженный труд виделся везде, где Олаф останавливался хоть на минуту.

«Вот сюда Аскольд не заглянет. Горбы поналяпал и к грекам грабить побежал! Нет бы дело научился делать!» — досадливо подумал Олаф и, сняв сустугу, остался в одной рубахе. Затем он распахнул ворот рубахи и, одним махом сняв ее с себя, широким жестом бросил на траву. И в тот момент, когда он хотел крикнуть своим ратникам, что идет к ним на подмогу, он увидел вдруг прямо перед собой лицо Аскольда и его хмурый, острый взгляд. Тот самый взгляд, которым просверлил Аскольд Олафа на пристани, перед тем как Олаф дал роковую команду своим секироносцам. «Что ты хочешь сказать мне, волох?»

Казалось, все вокруг замерло.

«Преследуй меня сколько угодно, но я не изменю своих намерений! Прочь с моей дороги!» — гневно потребовал Олаф.

Видение исчезло. Олафу стало не по себе. Глянув наверх, он увидел, что ратники разинув рот наблюдают за ним.

Князь подошел к обтесанному бревну, спокойно обхватил его крепкими руками и осторожно потащил к месту втачки на валу. Работа продолжалась…

Экийя уложила сына, выслушав его сказ об еще одном явлении Аскольда в конюшне и отказе от мести за его погибшую душу, и не знала, верить всему этому или нет…

Растревоженная, вошла она в свою маленькую, терпко пахнущую травами одрину и удивилась, обнаружив ее пустой. Айлан все еще молится?.. Она поправила меха на постели, растерла травами тело, вдохнула их аромат и прилегла на постель. То ли ей показалось, то ли действительно кто-то вздохнул в углу, но Экийя вскочила и поторопилась зажечь от горевшей лучины еще и свечи. Одрина наполнилась светом, и это немного успокоило ее. Что в таких случаях делают жрецы? Заговаривают душу покойного? Но какими словами? Она начала бормотать добрые и ласковые слова, вспомнила Аскольда бравым князем и вольнолюбивым владыкой Киева и попыталась этот буйный, неугомонный образ своего мужа успокоить лепетом миротворящих слов. Она шептала долго, терпеливо объясняя Аскольду его ошибки, и мало-помалу образ удалого владыки Киева погас в ее воображении, и она заснула.

Айлан вошел осторожно, будто знал, что она притомилась ждать его, и попытался тихонько перенести любимую со скамьи на постель. Экийя проснулась, томно потянулась и, прижавшись к Айлану, нежно поцеловала его. Айлан ответил таким же поцелуем, а затем легонько отстранился от Экийи.

— Нынче какой-то особенный день? — улыбнулась она.

— Да! День памяти усекновения головы Иоанна Предтечи, — грустно пояснил он и осекся, взглянув на Экийю.

Она вдруг разоткровенничалась и рассказала Айлану все, что поведал ей сын о своих встречах с Аскольдом в конюшне.

Айлан воспринял эту весть спокойно, как должное.

— А почему он не приходит сюда, ко мне? — нерешительно спросила она.

— Я тайно освятил весь дом святою водой и крестом, — тихо объяснил он.

— Что он хочет? Не сына ли? — испуганно спросила она, схватив Айлана за руку.

— Надо немедля окрестить Аскольдовича, если хочешь сохранить его живым и невредимым, — горячо посоветовал Айлан. — А приходит он потому, что ему или оказана высокая честь за его деяния, или Сатана пугает им кого-то, преобразовываясь в него, — в раздумье проговорил Айлан.

Экийя ничего не поняла. Как это «преобразовываясь»? И почему Сатана? Зачем?

Айлан погладил ее по голове и тихо объяснил:

— За нами наблюдают с неба две силы: сила добрая — наш Бог и сила злая — Сатана. И тот, и другой владеют необыкновенной мудростью, и хитростью, и разнообразными способностями. Бог может представать перед нами Богом Отцом, Богом Сыном и Богом Духом Святым — так велики его возможности. Может он и оживлять человека!

— Не может быть! — удивилась Экийя.

— Ну, а Сатана может менять свой облик за счет умерших на земле людей.

— Так кто же сейчас ходит к моему сыну? — тревожно спросила она. — Ты можешь это определить? А что делать мне?

— И ты, как мать, тоже обязана принять крещение.

— А как к этому отнесется Новгородец? — осторожно спросила Экийя. — Может, Бастарн какие заговоры знает, надо бы…

Айлан тяжело вздохнул.

— Что ж, дай Бог мне терпения! И спаси, Господи, сына моей любимой женщины от злой силы! Богородица Дева, Пресвятая Дева, Мати Господа Вышняго, всемилостивая Заступница и Покровительница всех, к Тебе с верою прибегающих! Призри с высоты небесные славы Своею на мя, припадающего к подножию Твоему, услыши смиренную молитву мою, услыши меня, грешного и недостойного раба Твоего… — Айлан встал на колени и смиренно прочел наизусть всю молитву к Богородице, ибо считал эту молитву самой сильной.

Экийя, сжавшись в комок, наблюдала за тем, как взволнованно произносил он слова молитвы, и пыталась понять смысл слов, срывающихся с губ Айлана так легко и непринужденно, будто всю жизнь он только и учил молитвы. Нет, Экийя знала силу этого человека и его умение любить. Где он все это постиг? И почему… он ни разу не сразился своими умениями с Новгородцем?..

Айлан окончил читать молитву и хмуро проговорил:

— Своими думами ты мешала мне как следует помолиться о спасении души твоего сына!

— Ты что, ясновидящий? — испуганно спросила Экийя.

— Нет, просто я так люблю тебя, что все твое существо со всеми твоими противоречивыми помыслами взял в свое нутро и ношу теперь с собой с утра до ночи, и так будет всю жизнь! — с горькой обреченностью проговорил Айлан и грустно посмотрел в ее глаза.

Экийя невольно вздрогнула, затем широко улыбнулась и протянула к нему свои жаркие руки.

— Я же сказал, нынче любви не будет. Завтра я должен быть чистым и душою, и телом, чтоб окрестить твоего сына. — И Айлан, поцеловав ее руки, мягко отстранил их от себя.

Который день подряд Экийя стремилась к одному — увидеть Олафа. Любой ценой, пуская в ход даже хитрость, но надо попасться ему на глаза, решила она и стала постепенно удаляться от дома сначала на небольшое расстояние, а затем рискнула на далекое. Дозорные Новгородца уже привыкли видеть ее странный наряд: то ли мадьярки, то ли славянки, то ли гречанки, но к каждому платью Экийя всегда надевала свои монисты и плетеные грибатки и тем вводила поначалу в заблуждение всех охранников Киева. Но время шло, а Экийя не менялась, и дозорные Олафа перестали удивляться ее появлению то в одном месте Киева, то в другом. Олаф сначала молча воспринимал вести о хождении Экийи по городу, но когда дозорные убедили его, что бывшая киевская княгиня ни к кому не заходит, ни с кем не общается, а просто бродит по городу «яко неприкаянная», то князь задумался. Может, она дома не может находиться после смерти Аскольда?..

Вроде бы не робкого десятка эта женщина… Чего же ей еще надо? Ведь ни она, ни ее сын не пострадали!.. Или ей интересно посмотреть на наше городище, удаленное от ее княжеского дома?.. Какая красавица! Не наших кровей!

Так когда она чаще всего по городу прохаживается? Ах, повечеру! Когда ее монах усердно молится!.. Олаф приказал привести к нему Ингваря, и, когда ребенок приблизился, быстро вымолвил:

— На Киев пойдем поглядеть! Говорят, он с Вишневой кручи хорошо просматривается!

Он взял ребенка за руку так, будто хотел вложить в его руку часть своего здоровья, воли, созидательной энергии, и повелительно изрек:

— При мне, княжич, изволь быть подольше! Не то негосударевым мужем вырастешь!

— А мне по нраву больше с сестрой быть… Там и племянница уже ножками бегает… — нерешительно возразил юный Рюрикович и увидел, как дядя вздрогнул и с искаженным от негодования лицом воскликнул:

— Ты не нянька, Рюрикович, ты — будущий князь! Воин и строитель! Ты должен уже сейчас начинать постигать все хитрости нашего дела, а ты часами смотришь на мою малолетнюю дочь Ясочку и ни к чему не стремишься!

— Она улыбается, пытается глаголить что-то… Смешная и добрая, — робко ответил княжич.

Олаф покраснел. Он редко заходил к дочери, и Рюриковна, наверное, страдает от этого. Но не может он спокойно видеть дочь, когда так хотел иметь сына! И Рюриковна чует его обиду, но негодования не проявляет… Унаследовала христианскую душу, хотя ни Эфанды, ни Рюрика больше нет…

«В нем слишком много от Эфанды!» — вспомнил Олаф слова Руцины об Ингваре и покачал головой:

— Неужели тебе не по нраву все то, что мы делаем? С малолетства надо подсоблять кто чем может! — с недоумением сказал он и внимательно поглядел на красивое личико Ингваря. «А он и впрямь весь в Эфанду! Ее взгляд! Ее руки! Значит, и… ее душа!» — хмуро подумал Олаф, но, взяв себя в руки, твердо заявил: — Ты княжич! И должен постигать мужские дела! Завтра же я поведу тебя в конюшню. Начнешь осваивать верховую езду! А сейчас пойдешь со мной и моими дружинниками город осматривать! Теперь это можно делать без боязни! Город спокоен и принадлежит нам не первый день!..

Русичи шли по тесным, мощенным мелкими камнями улицам Киева и разговаривали свободно, громко, но не высокомерно, как жители, завоевавшие себе право вести себя здесь вольно своим трудом и заботами о городе. Вал почти готов. Осталась самая малость. Свое городище тоже возведено! Пищи здесь хоть отбавляй. Мясо, рыба, зерно в изобилии, не то что у ильменских словен. Благодатный край! Ягоды разные корзинами собирают, а фруктов — бери ешь, не отходя от дерева, не забудь только духов — владык этих деревьев поминать! И будешь здоров! А сколько солнца!.. В Новгороде в это время уже первые склянки появлялись, по утру заморозки уши морозили, коли кому дозорным на вышке приходилось бывать. А здесь сама мать-природушка распахнула ласковые муравушкины объятья и не отпускает из них. Киев теперь — матерь городов русьских! А это значит, что киевскому князю и его дружине все подчиняться должны. Новгород вон три сотни гривен серебром уже прислал! «Лишь бы Олаф глаза лишний раз Власко не мозолил!» — шепнул кто-то Стемиру на ухо, и он, рассмеявшись, стал гадать, кто сказал такое про друга.

Тем временем началась та древняя игра, которая передавалась воинами от отцов и дедов к сыновьям и внукам испокон веку. Звенели удары ладоней, вслед за ними смех, шутки, и снова звонкие беззаботные хлопки. Олаф, смеясь, наблюдал за играющими друзьями и не выпускал руки племянника.

Но вот на улице оружейников княжеская процессия вдруг остановилась. Гулкая тишина возникла так же неожиданно, как раньше шумное веселье, и все молча смотрели на женщину с ребенком.

Прямо посреди улицы стояла Экийя в своем мадьярском платье и, указывая сыну на кузни оружейников, громко объясняла:

— Эти дворы были построены твоим отцом по подобию кузниц нашего народа, взявшего опыт кузнечного дела у абхазов, в стране Унышлы, матери бога охоты!

Аскольдович всей душой внимал матери и жадно всматривался в приземистые постройки кузнецов, открытых с северной стороны на выставленные изделия: мечи, шлемы, щиты, косы, серпы манили к себе прохожих и просились в руки.

— А теперь в этих кузнях куют железо для Новгородца-русича, который… — Экийя оглянулась на дружину Олафа и, потупив взор, тихо добавила: — Который хочет этот город сделать самым богатым и знатным городом… среди городов, подвластных ему, а потому и называемых русьскими!

Тон, которым она говорила, заставил на время онеметь тех, кто внимал ей. Олаф, услышавший голос Экийи, не мог поверить своим ушам. Он движением руки попросил своего телохранителя отойти чуть вправо, чтобы не мешал ему разглядывать хитрую мадьярку, и тихо молвил Стемиру:

— Давай выслушаем ее, посмотрим, на что она еще способна?

Экийя повернулась к Олафу, поставив сына перед собой, и, глядя в лицо непонятного ей врага, тихо проговорила:

— Вдова Аскольда и его сын приветствуют тебя, о благородный Новгородец-русич!

— Меня приветствует не вдова Аскольда, а жена монаха Айлана! Так ведь, Экийя! Ты же ни дня не была вдовой! Ты сразу сменила одрины! Что ты глумишься над собой? Или не можешь мне простить моего прихода в Киев? А я такой же, как Аскольд! Ты же целовала стремя его коня и омывала его ладью ключевою водой перед походом в дальние края? Ты желала ему удачи в грабительских делах? — голос Олафа звенел гневно, будто не было у его хозяина глаз и не мог он разглядеть, как заполыхало лицо прекрасной мадьярки, как красивы и нежны были ее руки, ласкающие голову сына. Ах, витязь! Нет у тебя души! Да посмотри ты ей в очи! Ведь нигде ты не увидишь больше такого глубокого, бесконечно страстного омута любви! Неужели ты не мужчина, Олаф?

Олаф видел все. И нежные руки Экийи, жарко льнущие не к сыну, а к нему, Олафу; ее горячее дыхание почти касалось его лица.

В любое другое время, будь он один на один при встрече с ней, он, возможно, и пошел бы на ее женский зов, даже пренебрегая опасностью быть убитым ею, но… сейчас он не один.

— Ты не принимаешь ни моего смирения, ни моей любви, Новгородец-русич? — тихим голосом проговорила Экийя, и Олаф дрогнул: она охотится за ним! Такая изощренная в любовных утехах женщина хочет испытать и его в постели, грубого вояку и работягу, не гнушающегося никакой тяжелой ноши. А кто не захочет прижать к себе это стройное, чуть дородное, но такое грациозное тело? Только тот, кто уж не нуждается в женской ласке. А он, Олаф, еще не пренебрегал ею! Он еще молод, силен и красив! И его бесконечно долго хватает и на жену, и на наложниц! Может, и Экийю взять в наложницы, а монаха убить?..

— Олаф! А не построить ли нам в Киеве храм любви, как у греков, и не сделать ли нам Экийю жрицей этого храма? — услышал вдруг Олаф нарочито звонкий голос Стемира и не обернулся на голос друга.

— Благодарю за высокую честь, знатный секироносец-русич! — быстро нашлась Экийя и, взглянув на Стемира, поймала в его взгляде пытливый интерес к себе.

— Ты хорошо придумал, Стемир, — наконец повернувшись к другу и улыбнувшись ему, проговорил Олаф. — Вот только муж ее, христианин, вряд ли поймет нас, а разрушить его семью — это значит потерять свою, я не сделаю этого. Будь счастлива, Экийя! — неожиданно с поклоном в пояс проговорил Олаф и, быстро отвернувшись от рее, приказал двигаться дальше…

Когда пыль на дороге улеглась и Экийя смогла свободно вздохнуть полной грудью, она вдруг заметила возле своих ног розу, еще не потерявшую свежести, и с недоумением подняла ее. Она не заметила, кто из русичей бросил ее ей, но она всем сердцем почувствовала, что это не Олаф.

Какое было странное лицо у того секироносца! Нет, сейчас ей нужен только Олаф! Только этот гордый Новгородец-русич, этот благородный завоеватель Киева и ее сердца! Она повернулась в ту сторону, куда свернули варязе-русячи, и попыталась уловить дух мыслей и чаяний Новгородца. «Помоги, Радогост! Я люблю его!»

— Мама, а кого держал за руку Новгородец-русич? Девочку или мальчика? — хмуро спросил Аскольдович, дергая мать за руку.

— Это твой сверстник, сын князя Рюрика, три лета назад умершего в Новгороде. Зовут его Ингварь. Запомнил?

Аскольдович трижды повторил варяжское имя, а затем самому себе сказал:

— Теперь запомнил. А почему он беленький и кудрявый? — пытливо спросил опять Аскольдович.

— Потому что мать у него была такая. А ты здесь привык видеть только смугляков-голяков?

Аскольдович засмеялся, он гордо, подняв руки вверх, выпятил свою широкую грудь вперед.

Экийя глянула на него с материнской любовью и не знала, плакать ей или смеяться: столько Аскольдового запала увидела она вдруг в этом движении малолетнего сына, что сердце ее сжалось и отозвалось острой болью. Экийя закрыла рот рукой и неожиданно бурно разрыдалась.

 

Глава 3. Покорение древлян

Дорога была неторной, но довольно сносной. Секироносцы расчищали дорогу для князя и его дружины, делая ее проходимой. Привалы были кратковременны, лишь для приготовления сытного обеда на костре. Когда два дня пути были уже за плечами, ратники Новгородца-русича с удовольствием спешились с коней и, выбрав удобное место для стоянки, занялись разведением костра.

Олаф, обращаясь к духу поляны, попросил у него покоя и приюта для временного отдыха дружины. После обряда Олаф почувствовал благодатное расположение духа и, позвав христианина-десятника, служившего когда-то в дружине Аскольда, спросил:

— Скажи, Софроний, вот ты перекрестился и помолился своему Христу, ступив на лесную поляну, а я в это время принял благодать от духа поляны. Так кто же из нас прав?

Софроний зорко оглядел Новгородца-русича и хмуро ответил:

— Я! Правда на моей стороне.

Олаф расхохотался:

— А я думал, ты трус. Ну, хорошо! Но если твой Бог знает, что я не верю в его силу, то почему он не помешал моей молитве? — допытывался Олаф, цепким взглядом наблюдая за проповедником-секироносцем.

— Мой Бог самый милосердный, и он долготерпелив. Он пока щадит тебя, но внимательно наблюдает за твоими делами…

— Пока?! — язвительно переспросил Олаф, перебив христианина.

— Да, Новгородец-русич, пока! Ибо каким бы могущественным витязем на земле ты ни был, Бог все равно истощит твои силы, ежели они будут пущены тобою во зло, — упрямо твердил секироносец-христианин.

— Значит, сей поход, цель которого — усмирить вольнолюбивых древлян, ты считаешь злом? — настойчиво спросил Олаф, чувствуя всем нутром всеобщую настороженность своих ратников.

— Да!

Олаф расхохотался ему в лицо и громко заявил:

— Вот что, хитромудрый лазутчик византийских правителей, тебе выгодно сбить меня с толку, ибо укрепление моего Киевского стана я возвел и буду возводить не по одному кольцу! Сухая ветка из гнезда изоки будет мне цена, коль я не обороню рубежей своих, а матерь городов русьских стоит на самом рубеже! Я знаю, чего хочет от нас Византия! Чтоб мы были чуточку послабее ее самой! А ты видишь, что я за год жизни в Киеве силу набрал немалую и пошел к древлянам не зря: моей дружине нужна дорогая плата за усердие, и она добудет ее у древлян! Хочешь убедиться?

Софроний пожал плечами и промолчал, увидев, как ратники Новгородца-русича плотным и грозным кольцом окружили их.

— Закрой глаза, протяни руку к дубу и сорви то, что попадется в твою раскрытую ладонь! — повелел Олаф и быстро завязал секироносцу глаза мягким широким ремнем, Софроний повиновался. Когда же Олаф развязал ему чуть погодя глаза, грек увидел в своей руке прошлогодний желудь.

— А теперь завяжи глаза мне, и я протяну руку туда же, — предложил Олаф, и, когда грек проделал с Новгородцем-русичем то, что ему было велено, Олаф с завязанными глазами сорвал ветку дуба.

Дружинники, следившие за спором своего князя, застучали мечами о щиты, приветствуя Олафа, и закричали на грека бранными словами.

— Не накличьте на себя беду этим походом! Да, Новгородец-русич, три года ты будешь на белом коне и завоюешь не только древлян. Все народы вокруг Киева станут тебе дань платить, но вслед за этим придут к тебе прямо под Киев лихие кочевники.

— Откуда такие вести? — хмуро спросил Олаф.

— Из твоей книга жизни! — со спокойной торжественностью ответил Софроний и слегка поклонился Олафу.

— У меня есть… уже есть книга жизни? — удивился Олаф. — Но… я еще не прожил свою жизнь! Что ты мелешь, грек?!

— Мои патриархи ее уже прочли! — медленно заявил Софроний и почувствовал, какая напряженная тишина наступила на поляне. И только потрескивали дрова в костре.

— Твои патриархи, Софроний, может быть, и прочли книгу жизни нашего князя, но они еще не отведали его отваги! — браво заметил Стемир и, чтобы снять напряжение, весело спросил: — Что там написано, Софроний, когда винолюбивые греки познают отвагу нашего могучего Олафа?

Софроний перестал кивать в ответ на замечание лучшего друга Новгородца-русича и, немного подождав, тихо ответил:

— Ты не поверишь этому, Новгородец-русич, но ты… действительно придешь к вратам Царьграда… тридцать летовей спустя!

Олаф запрокинул голову и так расхохотался, что непрошеные слезы выступили у него на глазах и потекли по щекам.

— Ну и трус! — говорил он сквозь смех. — Ну и трус! Ведь это ж надо такое придумать! — недоуменно восклицал Олаф и снова хохотал, запрокинув голову. — А что не через три лета? Силенок еще не будет на твою столицу напасть? — вытирая слезы, спросил он хмурого грека и все не мог унять свой смех.

Бой разгорелся неожиданно, когда первые ряды секироносцев наткнулись на засаду и вынуждены были отражать упорный натиск ловких древлянских лучников.

Олаф вслушивался в треск сучьев, летевших на землю то тут, то там, и пытался определить по звуку легких шорохов, доносившихся из чащобы, количество лазутчиков, окруживших первые ряды его дружинников. Какое-то необычное чувство уверенности в себе и спокойствия овладело им и не толкало на суетливые команды. Он чувствовал, что это всего лишь проба сил. Древляне послали юнцов обстрелять его дружину? Что ж, древляне, вы хотите мне показать, что ваше племя, начиная с детей и кончая мудрыми старцами, способно носить оружие и ловко владеть им? Да ведь и я вырос в седле, и все мои братья тоже!.. Ну что ж, древляне, померяемся хитростью воев!

Олаф приказал Стемиру отступить вместе с полком меченосцев правой руки и вплотную подойти й берегу Припяти: наверняка там прячутся основные силы древлян.

— Если их там, в зарослях камыша, нет, то… — Олаф развел руками: — Я чего-то не понимаю в этой мышиной возне! Они должны быть в камыше! Как я этого не понял сразу, когда лазутчики мои донесли мне о безмятежном спокойствии вокруг! Ведь только тот камыш неподвижен, который находится в крепких руках воинов! В бой, Стемир! Но не убивать их, а вытащить из болота на вольный свет! И заставить биться в открытом бою! Не торопись! Передай: я им не враг! Я враг тому, кому они дань платят!

— Не тревожься! Поступлю, как велишь! Свенельд, разворачивай меченосцев к реке! — тихо приказал Стемир одному из воинов и поспешил выполнить волю Олафа.

Берег ласковой, уютной Припяти скоро обнажился, и Стемир, стоя на крутом его откосе, вглядывался в камышиное пространство, длинной толстой излукой обрамлявшее правый берег реки, и искал в нем признаки присутствия человека. Камыш был спокоен И неподвижен под свежим весенним ветром.

Стемир приказал Свенельду осторожно спуститься к камышовым зарослям и с помощью лучников опробовать стебли камыша. Лучники встали вдоль всей излуки камышовой заросли и обстреляли верхушки растений. Надломленные стебли как-то странно задвигались, покачиваясь из стороны в сторону, по реке.

Стемир дал еще одну команду лучникам, и после второго обстрела камыш упал.

Наступило затишье.

— Сколько они могут пробыть в воде? — спросил нетерпеливо Свенельд. — Я бы сейчас их перетаскал всех из воды, как щенят, чтобы время зря не тянуть! — Он снял шлем, вытер пот со лба и глубоко вздохнул.

— Подождем еще немного… Может, сами выйдут, — неопределенно ответил Стемир и посоветовал другу надеть шлем.

— Да кого бояться? Этих водоплавок? Ну и какие они вой после сидения под водой? — Но не успел Свенельд закончить свою бравую речь, как над его головой просвистела стрела, едва не ранив.

— Вот тебе и доказательство того, что схватка впереди. Приготовь меченосцев, и пусть они сперва больше орудуют щитами, чем мечами, — посоветовал Стемир и послал лазутчика со срочным донесением к Олафу.

В это время из воды стала подниматься дружина древлян, тела воинов были защищены короткими кожаными щитками. Жители лесной Припяти были вооружены гарпунами и стрелами с длинными древками. Волосы древлянских воинов были длинными, у некоторых, видимо у предводителей, забраны сзади в пучки, но у основной массы густыми мокрыми патлами свисали до плеч, и из-за этого вся рать древлян производила довольно суровое впечатление. При приближении к врагу древляне издали мощный звериный рык и набросились на отряд Стемира.

Где уж тут было выполнять наказ Олафа! Теснота, обусловленная узостью поля брани, отсутствие четкого построения войска врага и полное презрение с его стороны к каким бы то ни было правилам ведения боя вынудили Стемира уже в первые минуты сражения сменить добродушие на гнев.

— Уберите гарпунеров, а то они нам всех лошадей покалечат! — приказал он лучникам.

Стемир успевал только щит подставлять навстречу летящей в его сторону туче стрел. Крутясь вправо и влево, он, как и его меченосцы, умело оборонялся. «Ну и дела! Сколько же у них стрел! Сплошной звон на поле!..» — хмуро думал Стемир, пытаясь увернуться от удара гарпуна древлянина.

Но вот со стороны леса послышался топот конницы, и Стемир увидел Олафа, несущегося на выручку своим меченосцам.

Секироносцы отражали летящие в их сторону гарпуны, лучники обстреливали понизу древлянское войско, которое понемногу стало таять, а меченосцы по-прежнему пускали в ход только щиты: рубить головы легковооруженным жителям глухих лесов Припяти не велел Олаф.

Бой закончился так же неожиданно, как и начался: на свободный клочок земли выбежал какой-то молодой человек в кожаной сустуге, на которой красовалась зеленая вышивка в виде двух-трех сплетенных ветвями деревьев, и, закрыв лицо руками, трижды отрывисто воскликнул:

— Остановись, лихой враже! Ты победил нас! — Он прокричал это, оборачиваясь на все четыре стороны света и, когда убедился, что не слышит более ни свиста летящих стрел, ни лязга гарпунов о щиты, отвел дрожащие ладони от молодого лица, на котором отразились досада и уныние.

— Кто ты? — спросил его Олаф.

— Вождь припятских древлян по имени Мала! — с пылающим лицом ответил малолетний вождь и исподлобья оглядел витязя, ведущего не то строгий, не то насмешливый допрос.

В мгновение ока Олаф вспомнил, как много лет назад они совершали дозор в юго-западном клину Рарожья и наткнулись на войско восточнофранконского короля. Он вспомнил, сколько ненависти и дикой злобы испытал он тогда, глядя на германцев, безжалостно уничтожающих малую дружину. «Как этот юный вождь похож на меня! Как он, должно быть, ненавидит меня!.. Такова жизнь вождей племен! Либо тебя, либо ты…» — думал Олаф.

— Ты хороший вождь, Мала! — с уважением проговорил Олаф и, прижав правую руку к груди, поклонился храброму древлянину. — Перед тобою вождь рарогов-русичей, новгородский и киевский князь Олаф! Я пришел к тебе с большою дружиною, чтобы подчинить вас, ибо твои земли разделяют те земли, которые принадлежат мне и моему племени!

Древлянский вождь пошатнулся. Да, он знал, что варязе-русичи уже два десятка лет живут среди словен. Но живут обособленно, в своих городищах, имеют огромные дружины с лихим оружием, которым они его ноне вон как посрамили! «Да неужто гарпун, хоть и с дубовым древком, устоит против меча? Ох, древляне, древляне! Понадеялись на глухие леса, не послушались кривичей, что глаголили во Плескове: какие торы были там на пристани, а некой князь из Новгорода…»

— Я знаю, душа твоя скорбит о поражении! Я не стану перед тобой оправдываться за свои дела, но скажу тебе только одно: мы щадили твоих людей, ибо наши стрелы летели понизу…

— Чего хочешь ты? — не выдержал Мала.

— Ты будешь платить дань моей дружине, — спокойно объяснил Олаф.

— Но… у моего племени нет среброносных руд, — обреченно ответил Мала.

— Но есть меха! В ваших лесах много зверя разного водится, а мы мех почитаем за серебро.

Мала глубоко вздохнул, снова глянул исподлобья на Олафа и мрачно спросил:

— А северян и радимичей… ты воевал?

— Хочешь знать, какую дань они мне платят?

— Да! — выдохнул Мала.

— По черной кунице с дыма! Согласен?

Мала не поверил своим ушам. Разве это дань? Под дымом у него живут до тридцати — сорока голов! Чего им стоит одну куницу отдать! Этих юркоголовых у нас бегает хоть отбавляй!..

— По черной кунице со двора? — медленно переспросил Мала.

— По черной кунице со двора! — подтвердил Олаф и добавил: — Но в случае нападения врага на твои земли мы будем защищать и тебя, и твое племя. Ты все понял, вождь древлян Мала? — жестко спросил Олаф, стараясь внушить молодому древлянскому вождю мужество и жизнестойкость.

Мала оглядел огромную рать варяга-русича, его сподвижников-воевод, что восседали на крепких конях и, облаченные в невиданные доспехи, смотрелись, что и говорить, непобедимыми витязями. Если бы… если бы они не прорубили дорогу к нему, вождю припятских древлян… А коль дорога прорублена, то, пока не зарастет она новой порослью, по ней может пройти кто угодно! Мала видел, что Новгородец-русич ждет его ответа, и тихо, но твердо ответил:

— Да будет тако!

— Ну, вот и ряд заключили! А чтоб тебе не думалось, что я к тебе дорогу прорубил с лихой затеей, я тебе часть своей дружины оставлю, чтоб ты крепость здесь поставил! Или ты надумал ужо засадить мою торную дороженьку? А? Не старайся, вождь, перехитрить меня! — прозорливо заметил Олаф, но дружине своей не позволил смеяться над именитым древлянином и, чтоб поскорее закончить, твердо повторил: — Запомни, я тебе друг! И вся моя дружина — твоя защитница!

Вот теперь и дружина русича громко трижды грянула: «Да будет тако!»

— А сейчас я должен совершить жертвоприношение своим богам! — повелительно изрек Олаф и приказал вождю древлян: — Вон к тому дубу ты приведешь десяток быков, а мои друиды разделят их на части и отдадут их мясо Перуну, Сварогу, Радогосту и Святовиту! Ибо их духи поддерживали во мне и моей дружине силу отваги! Поклонимся и Влесу! Ибо без его благодеяний наше тело не имело бы достаточно сытной пищи! Ну, а потом устроим пир во имя дружбы наших племен! Ты убедишься, вождь древлян, что я тебе не враг! Я твой добрый защитник! — ласково сказал Олаф и спешился с коня.

Вождь Мала закусил губу и с горечью наблюдал, как варязе-русичи занялись неотложными делами…

Северяне и радимичи, упомянутые незадачливым юным древлянским вождем, были покорены Олафом в последующие два года, в течение которых он не знал отдыха. Он мотался со своей дружиной по всему днепровскому краю — то на север от Киева, то на запад, то на восток, то на юг. «Крепости! Крепости по всем моим землям воздвигать!» — повторял он своим сподвижникам, и те, зараженные его энтузиазмом, безропотно следовали за ним. Правда, были сомнения, минуты отчаяния и даже ленивой спеси, в ходе которых Олаф пытался бороться один на один с невесть откуда появлявшимися препятствиями. То перед растерянным Олафом неожиданно всплывал лик Аскольда с укоризненным взором карих глаз, в которых Олаф читал не только укоризну, но дикую злобу и месть. То откуда-то доносился довольно ясный, полный тревоги голос Экийи, зовущий Олафа прогуляться в тенистых рощах у Днепра. То возникал в дверях гридни хмурый Стемир, пытливо ищущий во взгляде Олафа ответ на свой тайный, жгучий вопрос. Что-то щемящее, тревожно рвущее его сердце на части испытывал Олаф каждый раз в Киеве, когда истекал короткий срок передышки, устроенной им по исходу того или иного похода.

— Зачем ты идешь на северян и радимичей? — спрашивала Олафа обеспокоенная Рюриковна. — Мне сказывали, что они дань платят хазарам, а это значит, что ты вынужден будешь сразиться и с хазарским ханом?

— А я и готовлюсь к этому, моя дорогая! И свою дружину бодрю этой вестью! — ласково улыбаясь, тихо отвечал ей Олаф.

— И опять бросаешь нас с дочерью…

— У вас тут такая охрана! А у моих гонцов очень резвые кони… Я всегда смогу успеть… Ведь речка Сож не за горами…

— Но если хан нагрянет прямо сюда сразу после твоего отъезда?! — Рюриковна сжала руки, чтоб не крикнуть: «Ты не любишь нас, потому и уезжаешь!» — но сдержалась.

Олаф вдруг понял, что Рюриковна начинает ожесточаться: слишком часто он оставляет ее одну. Но по-другому он не может.

— Мои лазутчики донесли, что хазарский хан проводит все время в неге и роскоши. Изобилие Тавриды, постоянная торговля с Херсоном и Царьградом, по всей видимости, заставили его забыть о столь дальних соседях, как днепровские северяне да сожские радимичи, — медленно и спокойно сказал Олаф и обнял жену. — Не тревожься, я скоро вернусь.

У Рюриковны слезы навернулись на глаза, но жестокая выучка с детства заставила ее перетерпеть и эту вспышку обиды, ибо, как святой завет, хранила она в памяти наказ отца: проводы в дорогу должны быть веселыми, а слезы привлекают злых духов, которые так просто не отстают от своих жертв…

А по возвращении из сожских земель Олаф старался не отвечать на вопросы досужих словолюбцев, много ли дани собрал он от северян да радимичей.

— По шлягу с каждой сохи! — коротко ответил он по-рарожски.

На расспросы Рюриковны князь признался:

— Я взял с них то, что они приготовили хазарам. По одной мелкой монетке — по одному шлягу с сохи!

— Ты так уверен теперь, что?.. — с ужасом в глазах спросила Рюриковна.

— Да! Я перемешал свою и Аскольдову дружины; три доли находятся на крайних северных рубежах, охраняя древлян, северян и радимичей. Там теперь крепости стоят, земляные валы возвышаются! Не просто будет теперь подойти и к моей ставке! — гордо заметил он, лаская плечи жены.

— С севера! А с юга? — тревожно спросила она, боясь рассердить мужа.

— Я же тебе говорил: хазарский хан предпочитает пребывать в неге и войско свое не обременяет ни боями, ни походами! Мои лазутчики зажирели у него от еды, которой он потчует всех, кто живет в его стране! — проговорил Олаф, не отпуская жену от себя.

— Боюсь я твоей беспечности, Олаф! — горько воскликнула Рюриковна. — Тревожно у меня на душе! — тяжело вздохнула она.

— Тревожно было, когда я к древлянам ходил; еще тревожнее было, когда к северянам да радимичам пошел. Теперь я здесь, дома, с тобой, на нашей душистой одрине, где пахнет нашей любовью, а ты тревожишься пуще прежнего! Почему?! — нетерпеливо прошептал он.

Она так боялась этого близкого шепота, этой ласки, этого нежного поцелуя, скользнувшего по губам, шее и… «Он прячет глаза от меня», — мелькнула острая мысль, и Рюриковна не знала, как повести себя дальше. «Пока я была его единственной женой, а теперь… Я чувствую, это из-за нее он мечется по всем лесным рекам, по всем словенским селениям… Нет! Я должна молчать! И забыть! Забыть тот вздох, который вырвался из его груди… О, какая страшная женщина жена этого монаха!.. Она и не посмотрела на Олафа, она просто прошла мимо, держа за руку своего сына, а он так вздохнул, будто его сердце не выдержало долгого терпения!.. Настал час испытания нашей любви! Какое тягло взвалил ты на мою душу!.. Молчать? Перетерпеть? Но как?! Как перетерпеть эти холодные, сухие губы, которые целуют меня по долгу, а не по зову желания?» — с удушливой горечью подумала Рюриковна и отстранилась от мужа.

Олаф глянул исподлобья на измученное лицо жены и подавил вздох.

— Может, тебе следует поступить так, как когда-то поступил мой отец, полюбив Эфанду? — сказала она тихо. — Ты уже три года, глядя на меня, видишь только эту мадьярку! — глотая слезы, прошептала она.

Олаф, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Рюриковну, на ее вздрагивавшие от глухих рыданий плечи и, потрясенный ее откровением, не мог найти в себе силы для ответного признания.

«Хоть бы что-нибудь в ответ сказал!» — со страхом подумала она и не смогла остановить новый прилив жалости к себе.

— Ну! Ну будет тебе! — приговаривал он тихонько, целуя то ее лоб, то руки, куда попадало, когда она, рыдая, то закрывала лицо руками, чтобы он не видел ее опухшего от слез лица, то пыталась обнять его и поцеловать солеными от слез губами. Но когда она дотягивалась до его могучей шеи и целовала, она снова чувствовала его отчужденное напряжение.

Казалось, конца не будет этим слезам!

Олаф глубоко вздохнул, снова взглянул на Рюриковну и покачал головой. Нет, надо сбираться с дружиной в путь: сил нет слушать эти горькие рыдания… Что-то давеча говорил мне лазутчик о тиверцах и хорватах… Неплохо бы самому к ним наведаться… На Суле, говорят, форель уж больно хороша…

А рано утром он проснулся от нетерпеливого стука в дверь и вскочил от крика слуги:

— Князь! Город окружен кочевниками!

Олаф не поверил своим ушам, но старый Руги все испуганно повторял и повторял: «Говорят, их так много, что на Днепре не видно песка…»

— Ну вот и сбылось пророчество Софрония! Ну, держись, христодул! Найду — повешу! — зло ворчал Олаф, протирая лицо и спешно одеваясь. — А ты чего толкаешься? — грубо спросил он слугу, суетящегося возле него.

— Так ведь дозорные бают, что их, как саранчи, тучи несметные прибыли! Что делать-то будем? — оправдывался старый кельт.

— Обороняться! Что мы, зря оборонительные валы насыпали?! Не трусь, Руги! Ты ли это? — бодрясь, проговорил Олаф, а сам пытался вспомнить сон, который только что снился ему и вещал что-то тревожное…

Да! Он вспомнил! Ему снилось, что перед ним высокая и недоступная гора и он пытается одолеть ее, но гора каждый раз отступает от него, а затем, когда он поворачивался и пытался пройти другой дорогой, на его пути вновь возникала высокая злая круча. Да-да! Именно злая круча маячила перед его лицом и дразнила своей неприступностью!.. «Значит, старый кельт боится не зря, ибо, по всей видимости, настало время злого духа, который пришел в мои владения и решил испытать меня на крепость… Воля твоя, дух тьмы, я готов!.. И твоя гора с мордой голиафа будет разрушена мною!» — с нарастающей в душе решимостью подумал Олаф и приказал слуге:

— Буди Стемира!

 

Глава 4. У подножия Угорской горы

— На нас напали угры, а посему всю суровую правду об этом народе и о его нынешнем воеводе Альме вы должны знать! — тяжело проговорил Олаф, окинув пытливым взором каждого из своих давних, рарожских еще, друзей-единомышленников, а также некоторых гостей из Аскольдовой дружины.

На Олафа смотрели Стемир и Эбон, Свенельд и Руальд, Глен и Мути, Рюар и Рулав, Гуды и юный Карл Ингелот, который, прибыв с торгом от фризов, передал поклон киевскому правителю от своего отца, грозного предводителя пиратов-фризов конунга Юббе, и, похоже, остался здесь надолго. Сопровождавший его меченосец фризов, зрелый воин Гуды, поняв, в какую ситуацию он попал со своим юным господином, с сожалением смотрел то на своего подопечного, то на именитого русича и чувствовал, что его опыт пиратских боев должен здесь пригодиться, хотя он и не ведает ни о черных, ни о белых уграх, о которых говорит Олаф.

Руальд и Эбон, два мудрых советника Олафа, кое-что знали об уграх-мадьярах, но пока хранили молчание.

Глен и Мути были тоже напряжении и сдержанны. Да, они с Аскольдом воевали мадьяр, в одном походе убили их вождя Арпада, дочь которого Аскольд взял себе в жены, да это все ведают: Экийя и поныне здравствует, теперь, правда, в объятиях христианского монаха. Вряд ли это она сумела встретиться со своими дальними родичами из Лебедии, что находится где-то на северо-востоке от Киева, и убедить их напасть на Олафа.

Свенельд, чувствующий себя при Олафе птицей-недоедком, но постоянно скрывающий свое недовольство, сейчас внимательно слушал Олафа, пытливо поглядывал на Стемира и пытался определить, как ему поступить. Ведь сейчас у Олафа уже нет той несметной дружины, которая была у него четыре года назад, когда он пришел покорять Киев. Сейчас его дружинники рассыпаны по охране кто где. Кто в древлянских лесах, кто в северянских степях, кто на сожских берегах, кто у сульских славян, кто у тиверцев, кто у дулебов, а кто уже и у хорватов. Разбросал ворохами, а теперь — не собрать крохами! Не успел Олаф бросить новый клич среди полян и русьских городов-крепостей о наборе в дружину, как угры тут как тут. Окружили город и требуют его сдачи! Крепко придумали! Хватит ли у Олафа духа одолеть их? И поможет ли ему в этом деле Стемир? Что-то они стали редко улыбаться друг другу… Неужели и тут не обошлось без проклятой мадьярки, сгрызи ее хворь!..

Рюар и Рулав, два друга-меченосца, как и Стемир, сопровождавшие Олафа еще со времен жизни в Рароге, благоговейно внимали всему, что говорил Олаф. Два верных стража и помощника Олафа во всех делах, они даже были похожи чем-то. У обоих открытые, честные лица, широкие добрые улыбки, когда им весело, и чутье на опасность, грозящую любому из этой великолепной четверки. Иногда, еще в Ладоге, их звали одним звонким прозвищем: «Лучеперые». «Лучеперые» были одеты лучше других, доспехи и кони у них были привезены из других стран, но умение сражаться и постоять друг за друга выделяло их среди прочих воинов. Любой из них Рюар или Рулав, Стемир или Олаф — нюхом чуяли опасность, угрожавшую кому-либо из четверых, и всегда оказывались рядом.

«Лучеперые» почувствовали, как накалился воздух гридни при вести о нашествии угров и причастности к этому Экийи. И как бы ни старался Олаф сейчас говорить о военном строе мадьяр, фундаментом и крепостью которого являлись их сцепленные кибитки или вежи, его советники слушали его невнимательно, и каждый в душе требовал немедленного если не возмездия, то уж непременно допроса этой дерзкой мадьярки.

Олаф почувствовал, что напряжение достигло предела, и, снова уловив из дальнего угла гридни шепотом произнесенное имя мадьярки, глухо проговорил;

— Легко обвинить во всем вдову Аскольда, Экийю. И у меня была первая мысль о ней, но… — он сознательно остановился, чтобы перевести дух и проверить себя: не смутился ли в какой-нибудь подлый момент и не выдал ли себя каким-нибудь лишним движением руки, ведь абсолютно все замолчали и жадно внимают ему, а так внимать они могут только искренним словам.

«Не оступись, Верцинов сын!» — мысленно приказал себе Олаф и тихо продолжил:

— Кто из вас помнит наш первый поход из Киева? Мы тогда осилили древлян, а христианский проповедник Софроний…

И тут загудела гридня. Да! Все вспомнили, что этот христодул предсказал тогда, что какие-то кочевники нападут на Киев… Где он сейчас, этот колдун византийский?..

— Этот христодул исчез из Киева, — мрачно объявил Олаф, когда страсти немного улеглись, но снова вспыхнули, как только он поведал о бегстве Софрония.

Да! Теперь всем ясно, что Софроний был связан не только с мадьярами, во и прежде всего с Византией, которая по-прежнему следит за событиями в Киеве и не желает упустить из рук свое Шестидесятое архиепископство в списке епархий, зависящих от главы константинопольского духовенства.

Мути вспыхнул, как только понял, о чем идет речь. Глен склонил голову и тихо подтвердил:

— Ты прав, Новгородец-русич! Они давно боятся Киева, еще со времен походов Аскольда на Царьград… Ведь они дань обещали платить Киеву, только чтобы мы не бегали на них…

— Но… — Олаф понял, что направил мысли советников в нужное русло, и как бы нехотя предложил: — Хотите видеть вдову Аскольда? Она ждет вашего решения…

— Кто откажет себе в удовольствии лишний раз поглазеть на необыкновенную красавицу, пусть даже родом и из вражьего стана! Чего ж ты молчал, Олаф! — засмеялись «Лучеперые», стараясь своей шуткой сбить враждебное отношение к прекрасной мадьярке стариков и желчных завистников, к которым они относили Свенельда.

Но Свенельд молчал. Он знал, что этот лакомый кусочек он никогда никакими усилиями заполучить не сможет, но вот любопытство раздирало душу, кого из «Лучеперых» предпочтет мадьярка…

— Свенельд! Позови вдову Аскольда! — услышал он вдруг приказ Олафа.

— А я и не мечтал о такой доле! Такую красавицу и так близко увидеть! Не ослепнуть бы! — крикнул Свенельд и, гордо выпятив грудь, двинулся к двери.

Грянул хохот.

— Не знал, что и ты страдаешь по ней! — покачал головой Олаф.

— А кто еще страдает по этой мадьярке? — весело спросил Свенельд, круто развернувшись от двери гридни к Олафу.

— Все бы тебе знать! — отмахнулся Олаф и полушутя, полусерьезно потребовал: — Веди ее скорей сюда! А то нам нужно допросить еще ее мужа-монаха!

Свенельд, послушно кивнув князю, исчез за дверью, и в гридне воцарилась тишина.

— Почтенный посол Эбон, я попрошу тебя помочь мне в этом деле, — обратился Олаф к своему мудрому советнику и тихо объяснил: —Мои дозоры все в один голос твердят, что Экийя ни на один день не покидала Киев все эти четыре года, ибо таков был мой приказ!

— Я знаю об этом, — спокойно ответил благородный русич и предположил: — Может, она владеет особым даром? Ей помогают силы тьмы, — быстро проговорил Эбон, вспомнив недавний допрос лазутчика, бывшего с торгом в Лебедии и говорившего, что видел там Экийю не однажды. Как такое могло быть, не могли пока понять ни Олаф, ни Эбон и верили в это с огромным трудом, если не сказать, что не верили совсем. Но лазутчик упорно настаивал на своем: Экийя была в гостях у воеводы Альмы! И не раз!

Экийя вошла в гридню в сопровождении Свенельда и всем своим видом дала понять, что она не только не боится допроса варязей-русичей, но что ей и бояться их нечего: она перед ними чиста! Ее красивая голова с пушистыми черными волосами была величественно приподнята и являла ту породистую стать, с которой Экийя родилась на этот свет и которая проявляется в таких людях в особо опасные для них моменты. На ней было, как и прежде, полугреческое, полумадьярское платье, богато украшенное грибатками, плетеные узоры которых она сама расшила драгоценным зеленым бисером, что красиво подчеркивало ее золотисто-смуглую кожу и нежный румянец на щеках.

Да, даже видавшие виды заморские пираты и мудрые советники киевского князя закрыли рты, когда в гридню вошла эта гордая статная красавица. Замолчал и Олаф, вглядываясь в лицо Экийи и стараясь найти в нем то выражение злорадного торжества, которое неминуемо должно было бы проявиться, будь она в чем-то коварно замешана. Да и зачем в случае предательства ей нужно было возвращаться в Киев? Могла бы остаться без риска для себя в стане Альмы!.. «Да не была она там; хоть тресни, не верю!» — подумал Олаф, с трудом отрывая взгляд от лица Экийи.

Экийя перебирала дрожащими пальцами плетеные детали грибатки, свисавшие с роскошного пояса, плотно облегавшего ее грациозную тонкую талию, и молчала, бросая нетерпеливые, быстрые взгляды на Олафа, боясь не выдержать и сказать ему: «Как я люблю тебя, Новгородец-русич! Ну неужели ты думаешь, что я предала тебя этим мадьярам! Не смотри на меня как на колдунью! Сам виноват, запретил мне появляться там, где я могла бы видеть тебя… Побоялся взять меня во вторые жены? Такой витязь! Столько народов словенских покорил, а ко мне подойти боишься!»

— Скажи, Экийя, — услышала она его тихий голос и чуть не застонала в ответ. Столько теплоты, столько любви услыхала она в тех словах, которые он произнес, казалось, небрежно.

— Скажи, Экийя, — более жестко повторил Олаф, приказывая себе не смотреть на ее нежную шею, на высокую грудь. — Как могло случиться, что мои люди видели тебя в стане Альмы, в Лебедии?

Экийя смотрела на Олафа во все глаза и ничего не могла понять.

— Повтори, Новгородец-русич, что ты сказал? — изумленно переспросила она и так посмотрела на Олафа, будто он был тяжелобольным.

Олаф медленно повторил ей свой вопрос. Экийя пошатнулась.

— Клянусь жизнью сына, Новгородец-русич, я все эти годы ни на минуту не покидала город, который дал мне все! — побледнев, тихо проговорила Экийя, но все, кто слышал ее голос, почувствовали в нем твердость и искренность.

— А как быть мне, Экийя? — устало спросил Олаф. — Не могу же я не верить своему преданному лазутчику, который убеждает меня, что в день орехового дерева ты от Альмы принимала дары, а в день грибного сбора ты преподнесла ему ответные дары! — растерянно пояснил он и печально посмотрел в ее горящие гневным недоумением очи.

— Новгородец-русич! Да в день орехового дерева я больше всех набрала грецких орехов на Ольмином дворе, и твои дозорные две корзины орехов отнесли в мой дом! Твоя жена набрала в два раза меньше! — гневно оправдывалась Экийя, глядя на Олафа ласковым взором, смешанным с досадой. — У тебя есть время на такие забавы, Новгородец-русич?! — удивилась она и посоветовала: — Позови Рюриковну с Ингварем! Пусть они при всех скажут, кто больше набрал орехов на Ольмином дворе! Спроси моего сына!

— Я помню этот день, Экийя! — грустно прервал ее бурную речь Олаф. — Но не могу не верить и своему лазутчику, который обрисовал мне твой наряд, в котором ты блистала в день орехового дерева в шатре у Альмы, когда принимала от него…

— Не было этого! — закричала Экийя. — Клянусь сыном, не было!..

Наступила тишина. Экийя с мольбой смотрела на Олафа и верила, что все происходящее с ней обернется шуткой. Не была она в Лебедии со времен своего детства! Да, воевода Альма приходится ей двоюродным дедом, но она никогда не питала к нему никаких родственных чувств! И никаких даров ни она ему, ни он ей не вручали! Боги! Ну, проясните вы голову этому прекрасному витязю! Ну, скажите вы ему, что я люблю его и не могу быть ему врагом!

— Лазутчик мой, тот, что уверяет меня, будто видел у Альмы именно ее, Экийю, говорит, что многих женщин знал на свете, но ни у одной из них нет таких нарядов, как у вдовы Аскольда! — беспощадно тихо проговорил Олаф прямо в растерянное лицо Экийи и повернулся к Эбону.

Эбон понял Олафа и обратился к мадьярке с вопросом:

— О чем Ты договаривалась с Альмой?

— Да не видела я его с детства! — крикнула в отчаянии Экийя. — И видеть не могла, блюдя наказ Олафа не выходить из города никуда! Спросите любого дозорного! — зло проговорила Экийя и вдруг совсем тихо добавила: — Не могла я и не хотела нарушать наш договор с тобой, Новгородец-русич! Поверь мне!

Последние слова она сказала так, словно никого в гридне не было и она желала только одного: чтоб и Олаф чувствовал то, что обжигало ей душу. Только любовь, а не предательство наполняла все ее существо, когда она видела его или слышала его голос.

С огромным трудом Олаф пересилил себя и тихо обратился к советникам:

— Если вы верите ей, то прикажите заключить ее под стражу, а если нет, то…

— Ее надо взять под стражу, но со всеми ее домочадцами, — предложил Глен.

Беспокойство в гридне нарастало. С крепостных валов приходили нерадостные вести.

— Кибитки стоят на местах как прикованные, мадьяры обстреливают защитников Киева по всей округе, но пока нигде не смогли прорвать оборону, — хмуро доложил вошедший Веремид и вопросительно посмотрел на Олафа.

— Продолжайте подкреплять валы, — приказал Олаф. — Мы скоро будем с вами.

Веремид поклонился советникам и спешно отправился выполнять приказ князя, а в это время в гридню вошел Бастарн, и все с надеждой обратили взоры на мудрого жреца.

Бастарн поприветствовал военный совет князя ритуальными жестами рук, олицетворяющими благословение солнцем и небом всех, кто старается защитить свою землю от нашествия врагов, и, вопросительно склонив голову чуть вправо, тихо сказал:

— Я передал с друидами отвар весенних трав твоим воинам на валы, Новгородец-русич! Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской земли!

— Да увеличатся их силы трижды на благо спасения Киевской Руси? — неожиданно проговорил Олаф и встал, поклонившись верховному жрецу.

Военный совет замер на мгновение, вслушиваясь в новое название той страны, которую заселили они и их сородичи и которую они уже считали своей и защищали как свою, но только не решались дать ей имя своего народа. Вот теперь дух всех русичей, что с постоянным бдением следил за делами Верцинова сына, снизошел на их князя, и князь молвил то, что велено было самим небом.

— Да будет такс! — трижды подтвердили соплеменники князя волю неба и убедились теперь в необходимости защитить это право, дарованное им небом, в яростной борьбе с непрошеным врагом.

Когда возбуждение улеглось и успокоенные советники уселись на свои места, Олаф поведал Бастарну о донесении лазутчика из Лебедии.

Бастарн кивал Олафу, слушая его сухой, сдержанный рассказ, и чувствовал, что князь тяжело переживает случившееся.

— Я все понял, князь, — тихо проговорил Бастарн и медленно, но веско сказал: — Экийя не способна на подлость. Она слишком открыта для этого.

— Я был несправедлив по отношению к семье Аскольда? — с недоумением спросил Олаф жреца.

— Нет. Ты сделал все, что было возможно. Закон неба нарушила сама Экийя… Ее оно и наказывает… — терпеливо пояснил Жрец. — Она не только не последовала за Аскольдом, но она не оплакивала его, изменив ему с монахом…

В гридне наступила тяжелая тишина.

Все внимательно смотрели на верховного жреца, который очень мало изменился за эти годы жизни в Киеве и, как и прежде, ревностно оберегал свою веру. Необычна всегда была его одежда, расшитая красочным узором, изображающим лучистое солнце и золотистые треугольники, расположенные на плечах и горловине его хламиды. Как-то спокойнее и увереннее становились люди, прикасающиеся к его одежде, и мудрость, которую он хранил в себе, передавалась тем, кто хотел ее впитать в себя.

— Что посоветуешь делать с Экийей, Бастарн? — горько спросил Олаф, стараясь не прятать взгляд ни от задумчивого Стемира, ни от напряженного Свенельда.

— Боги не оставят ее в покое до тех пор, пока она не научится страданием очищать свою душу! — ответил Бастарн, и Олаф вздрогнул.

«Страдание — за страдание, око — за око…» — безнадежно подумал он, стиснув зубы и сжав руками виски.

— Ты делаешь то, что богами предначертано только тебе. Небо благосклонно к тебе, а это великий дар! — величественно проговорил Бастарн, встав перед Олафом.

Олаф тоже встал, слушая торжественные слова верховного жреца.

— Сейчас тебе выпало нелегкое испытание, но ежели ты его выдержишь, то Небо дарует тебе особое имя. — И, вздохнув, он добавил: —А что касается Экийи, то решайте сами, какую участь вы ей уготовите. Но у угров она не была!..

Все разошлись по своим делам, а Олаф все сидел за столом и не мог решиться пройти в клеть, где Экийя ожидала изъявления его воли. Кто ему мешает сделать то, что она просит? Никто! Но какая-то сила не пускала его к ней, и он пытался понять, в чем дело. Ведь он тоже желает ее, но… не сейчас. Сейчас враг у ворот… Его воеводы и ратники подвергают свою жизнь опасности, а он думает о похоти! Да, князь, о похоти, а не о любви! Спустись на землю! Хватит себе душу мутить! Олаф тяжело встал, вышел из-за стола и деревянными шагами подошел к двери. Немного подумал и, резко открыв ее, крикнул страже:

— Привести ко мне мадьярку!

Когда Экийю ввели, он стоял у окна и, чувствуя, что стража ждет его приказа, повелел:

— Оставьте нас одних. Она ни в чем не виновата.

Стражники удалились из гридни, но Олаф так и не мог обернуться к Экийе и будто чего-то ждал. Он смотрел на лужайку, освещенную косым лучом жаркого солнца, на летающих чижей и скворцов, промышляющих мошкарой, и старался собраться с мыслями, чтобы сказать ей что-нибудь доброе…

Он услышал шорох ее платья и, резко обернувшись, увидел прямо перед собой взволнованное красивое лицо.

— Прости! Прости, князь, что я при всем совете давеча смутила тебя! Обидел ты меня, не желая видеть мою красоту… — тихо и ласково проговорила она, пытаясь дотянуться дрожащей рукой до него.

Он прижался к стене и застонал.

— Уйди, Экийя! Ты любишь только свою красоту! — зло прошептал он.

— Опомнись, Олаф!

— Уйди!

— Хорошо, князь! Больше ты не увидишь меня, — ледяным голосом проговорила Экийя и метнулась за дверь гридни.

Он подождал немного, пока уляжется сердце и перестанет стучать в висках, и приказал страже блюсти мадьярку пуще прежнего…

Третий месяц, несмотря на жару, дождь и порывистые ветры с Днепра, не прекращается бой с уграми. Третий месяц эти непонятные мадьяры пытались выманить войско Олафа из Киева и навязать ему беспощадный бой силами своей конницы прямо на левом берегу Днепра, где начинались просторные степи полян.

Лето на исходе, а упрямый русич так и не выходит на переговоры к воеводе Альме. Что за шутку сыграла с ним, двоюродным дедом и славным потомком легендарного Аттилы, эта дерзкая Экийя? Наобещать легкость завоевания Киева, открытый путь к хазарам и грекам! И лишь днепровские пороги протяженностью сто с лишним поприщ, кажется, может он получить в ответ на свою доверчивость!

— Ну-ка вспомни, Кархан, как ты встретил Экийю в наших лесах, в Лебедии? — недовольным голосом потребовал Альма, приглашая племянника сесть.

— У меня у самого из головы не идет это.

— Рассказывай все по порядку! — гневно потребовал Альма, расстегивая драгоценные фибулы, сдерживающие широкие полы утепленного халата и усаживаясь на низкий, но широкий, обитый драгоценной парчой диван.

Кархан рассказал, как встретил Экийю в лесу и сразу узнал ее, хотя давненько не видел. Забыть такую красавицу вряд ли кому удастся, ежели хоть раз ее увидел.

Она шла своей легкой походкой, как лебедушка, едва касаясь земли! А когда увидела его, обрадовалась, защебетала как будто не на нашем языке. Сказала, что сбежала тайно, хочет поведать нам секрет о граде Киеве и его правителе…

— Я шел рядом с ней, а в ушах у меня был все время какой-то тонкий писк. Я подумал, может, резко с коня соскочил, когда к ней приблизился, потому и в ушах звенит… А она все старалась подальше держаться от меня, но говорила спокойно, с этаким царским достоинством!.. Потом она вдруг заплакала, запричитала о том, что новый князь Киева, Новгородец-русич, убил ее мужа и сделал несчастной вдовой. Я, признаться, обрадовался. Говорю, не горюй, я тебя возьму к себе, в пятые жены! Будешь самой любимой! Но она отвечала: об этом потом поговорим, когда сделаете то, что я велю.

Альма схватил четки, лежавшие на драгоценном топчане, и запустил ими в Кархана.

— Молчать столько времени о тайных разговорах с ней!

Кархан ловко поймал четки и, улыбаясь, ответил:

— Но главное, я не уверен теперь: с самой ли Экийей я говорил.

— Это еще почему? — вскипел Альма и подумал: «Мои тараны третий месяц пытаются пробить валы этого хитрого русича, а они словно из камня сделаны! Не поддаются ни снаружи, ни сверху! Чем он их скреплял, проклятый! Столько стрел улетело впустую за этот бесов вал! А варязе подбирают стрелы и ими же обстреливают моих лучников! И всё из-за этой бабы!»

Кархан стоял на своем:

— Она так внезапно исчезла. Я довел ее до развилки тропинок, где встретил ее, и не успел вскочить на коня, оглянулся, а ее уже нигде нет! Как сквозь землю провалилась!

— А почему только сейчас об этом говоришь? — закричал Альма.

— Боялся, что ты сумасшедшим меня сочтешь! — буркнул Кархан. — Я ведь и дозорных потом всех опросил, не видели ли они ее.

— Ну и что они сказали?

— Ничего! Один вдруг уснул прямо у дороги, другой вообще смотрел на меня и все кричал, что видел Дива…

— Что-о-о?! — не поверил Альма.

— Да, говорит, по лесу Див ходил и все плакал… Огромный, лохматый, как медведь, и плакал…

— Видать, действительно темная сила нас попутала, — тяжело вздохнул Альма и, еще раз горестно вздохнув, беспомощно спросил: — Что делать-то будем, племянник?

Кархан поскреб щеку и, подумав, предложил:

— Давай пошлем Новгородцу-русичу гонца с просьбой пропустить нас через Днепр и уйдем из этих мест!

Не то он подтянет свои дружины к нашему стану, а мы, чую, не дождемся никогда Подкрепления от хазарского хана.

Альма отложил четки и внимательно посмотрел на племянника. Немного подумав, он спросил:

— А может, рассказать Новгородцу о визите Экийи в наш стан? Может, он выдаст ее для расправы?! — И толстое лицо воеводы расплылось в хитрой улыбке.

Кархан в сомнении покачал головой и, пощадив уши дяди, сдержался от колкого замечания.

Бой за валы вокруг Киева продолжался с удвоенной силой…

Олаф принял гонца от мадьяр, когда они уже перестали надеяться на это.

У подножия Угорской горы, которая получила новое название из-за незваных пришельцев, осенним теплым вечером встретились два посольства. Тревожные лица мадьяр говорили об одном — они устали от бесплодной осады Киева, а двинуться на юг не могут! Сто тридцать поприщ порогов Днепра не одолеть никому, а перебираться по суше мадьярам тоже нельзя, так как русичи замкнули внешнее кольцо обороны, построив еще деревянно-земляные сооружения и скрыв в засаде метких лучников и секироносцев, охраняющих валы от прорыва мадьярской конницы. Не ожидали угры, что Новгородец-русич наделен богами таким могучим духом и разумом, не растеряется и не сникнет от несметного полчища врага. Воевода Альма просит киевского правителя проявить великодушие по отношению к мадьярам и с добрым сердцем выслушать его нижайшую просьбу.

Послом от воеводы Альмы был его племянник.

Перед Стемиром, Свенельдом и Руальдом склонили головы вслед за Карханом и другие сподвижники угорского владыки и приветствовали дружинников Новгородца-русича слабым взмахом правой руки в направлении от левого плеча к земле. Головные уборы из черно-бурых лисиц колыхались от каждого движения владельцев и пленяли воображение русичей. Черные, карие и серые глаза глядели исподлобья, настороженно, а пестрая длиннополая одежда развевалась на ветру.

За Олафом в боевой позиции находился отряд секироносцев и не упускал из виду ни одного жеста угров.

Стемир внимательно выслушал просьбу Альмы, переданную Карханом тяжелым языком, пересыпанным турецкими и словенскими словами, и повторил ее для точности сам:

— Стало быть, вам нужна гладкая дорога для вашей лихой конницы? Ну, тогда мы вас проводим через степи полян к степям хазар! — улыбнулся он.

— Н-нет! — в один голос отказались просители.

— А-а! — догадался Свенельд. — Им там делать нечего, ибо хакан не простит им такого предательства!

Кархан окинул Свенельда беглым злым взглядом и хмуро заметил:

— Ти осведомлен кьюсо. Мы не хотим встреч с хакан.

— Ну, а как мы вас пропустим через Киев? — возмущенно спросил Стемир. — Ладно, это пусть решает Олаф, — пробурчал он затем про себя и, обратившись к угорскому посольству, хмуро спросил: — Это все?

Кархан, немного помявшись, тихо ответил:

— Не фсе.

— Что еще?

— Нас заманила сюда Экийя… Альма хотел бы получить ее, — тяжело выговорил Кархан и увидел, как закаменело в ответ лицо посла Новгородца-русича. — Ты поняль?

— Да! — ответил жестко Стемир. — Я передам об этой просьбе князю. «Не хватало еще только идти на поводу у этих лиходеев!» — зло подумал Стемир и, внимательно оглядев еще раз сородичей Экийи, укоризненно качнул головой.

— Белые мадьяры просят киевского князя принять к сердцу их просьбу и помочь выполнить ее! — вдруг на чистом словенском наречии проговорил Кархан и низко поклонился Стемиру и его друзьям, которые невольно подтянули кольчуги и локтевые щитки.

— Мы не способны на коварство, — заверил Кархан русичей и первым отошел к своему коню.

— То-то и видно! — пробурчал Руальд и настороженно проследил, как сопровождавшие племянника Альмы угры вскочили на своих коней и повернули в сторону стана своего воеводы…

Олаф выслушал сообщение Стемира о требовании Альмы и хмуро проговорил:

— Значит, белые мадьяры просят… Ты знаешь, что это означает?

Стемир пожал плечами.

— Белые мадьяры, хаканы хазаров, правители Рима и Греции, Египта и Вавилона, Иерусалима и Византии, турков и арабов, правители южных и северных, западных и восточных народов — все произошли от одной императорской семьи, жившей в глубокой древности в Тибете! Вот этот знак, знак жеста от левого плеча к земле, и этот знак — приложение пальцев ко лбу — есть доказательство истинного происхождения правителей всех народов! И я выполнял волю тех людей. Стемир! Ты должен будешь мне помочь убедить военный совет в необходимости выполнить просьбу Альмы.

Стемир вздрогнул, бросил пытливый взор на друга и грустно спросил:

— Иного выхода нет?

— Нет! У нас положение тоже нелегкое. Охотники перебили всю дичь, которая водилась поблизости от города, хлеба мало. Ягоды, грибы и орехи пригодятся зимой, а рыба и пшено уже надоели всем. От осады устали и мы, Стемир!

Но отважный секироносец посмотрел на Олафа странным взглядом и тихо, но торжественно проговорил:

— Впервые я понял, что такое воля неба!

— Спасибо тебе, Стемир, за великодушие и мудрость! Я не ожидал от тебя такого быстрого понимания во всем, — взволнованно сказал Олаф, пожимая плечо друга.

Стемир ответил молчаливым кивком, но, немного подумав, напряженно спросил:

— А что ты думаешь об Экийе?

У Олафа вырвался глубокий горький вздох Как не хотелось сейчас смотреть другу в глаза и видеть в них немую укоризну и одновременно надежду, и Олаф, пересилив себя, неожиданно искренне ответил:

— Ничего не думаю… Стараюсь не думать, а когда думаю, то в душе кипят горечь, смута и боль… Ну, конечно, я не выдам ее этим мадьярам.

Стемир перевел дух и улыбнулся:

— А как же мы пропустим мадьяр через город с их дикой конницей? Да они могут спалить Киев!

— А вот это мы с тобой сейчас и обсудим. Садись!

Весь город в эти дни напоминал разворошенный огромный муравейник, жилища были раскрыты и безжалостно опустошены. Город был затянут серой дымкой, стелющейся вдоль его обнаженных деревянных улиц, вдоль его глинобитных мазанок, каменных теремов и дворищ, заселенных знатными воеводами и дружинниками киевского князя. Но город трудился без устали, готовясь оставить свои жилища ровно на один день.

Ремесленники беспорядочно складывали свои изделия в корзины и торопливо грузили их на телеги, чтобы отвезти затем в калиновый лес, где прятались женщины с малолетними детьми, а накопившийся мусор ловкие мастера закапывали в ямы за домами или сжигали.

Детвора, та детвора, которая умела уже кое-что мастерить, под присмотром стариков возбужденно и радостно таскала ветки деревьев и плела из них щиты, сиденья или маскировочные заграждения.

Купцы тревожились и хлопотали больше всех. Ямы приходилось рыть глубокие и преимущественно ночью, ибо никто не должен видеть, где и какие погреба скрывают добро знаменитых киевских менял и торговцев, которые благодаря успешным походам князей Киева — Бравалина, Аскольда и Дира — сумели приумножить потомственное добро своих родов.

Спокойными в своей деловитости оставались только ратники Киева. Одни из них заботились о приготовлении клинков, секир, луков и множества стрел. Другие заготавливали с детьми плетеные заграждения, которые надо было расставить по обеим сторонам улиц, где пройдут мадьяры. А третьи несли неустанный дозор за мадьярами, чьи атаки на киевских валах временно прекратились, а вежи стали больше напоминать истинное кочевое жилище, нежели прежде: с них были сняты дополнительные метательные сооружения и маскировочные пышнолиственные заграждения, но расцепить и развести в разные стороны свои укрепленные кибитки мадьяры пока или не торопились, или… Вот почему Олаф и Стемир постоянно опрашивали дозорных, не затеяли ли какой-нибудь обман мадьяры-угры под предводительством белых мадьяр, пока в Киеве царит такая суматоха.

Но самым тяжелым и важным делом, которым занимались почти все мужчины и женщины Киева в эти тревожные дни, было заготовление воды. Вода была нужна для тушения пожаров на случай, если мадьярам удастся, несмотря на неусыпный надзор дружины Олафа, поджечь город. А потому все сосуды и емкости, кои имелись у жителей города, выносили из жилищ, ставили в укромном месте и заполняли водой, которую доставляли или из Почайны, берега которой не достигали стрелы мадьяр, или из ям, вырытых на Ольмином дворе, где поблизости был неожиданно обнаружен родник чистой пресной воды. Иные же таскали воду кувшинами из ключа, что бил под вишневым холмом, где женщины собирались стайками и негромко обменивались семейными новостями. И только к калиновой гряде, где тоже был прозрачный ключ подземной воды, тропа вела тихая и мало кем хоженная. Ее-то и выбрала Экийя, чтобы никому не попадаться на глаза и спокойно делать нужное для Олафа дело. Если ему надо, чтобы в городе была вода, то Экийя сделает все, чтобы вода была в изобилии! Пусть они сейчас порознь! И наверное, никогда не смогут быть вместе! Но не думать о том она уже не может! Ей как воздух нужны часы уединения, чтобы как можно дольше думать о нем, кто вместо того, чтобы просто взять ее как наложницу или как трофей и насытиться, пренебрегает ею.

Стало быть, ему нужно не просто ее прекрасное тело, но еще и душа! Экийя поставила кувшин на полянку и присела. Потом наклонила кувшин, вылила из него немного воды себе на ладонь и ополоснула лицо. Слава Радогосту, Аскольд перестал беспокоить сына! Молитвами ли Айлана или по другой причине? «Спасибо тебе, Христос! Ты оказался довольно сильным богом! И даже новгородцы-русичи не трогают нас! Новгородцы!.. Из какого же теста сделаны вы! Почему, Олаф, тебе мало моей красоты? Почему тебе нужна еще и незамутненная душа? Если б я знала, как сделать свою душу чистой!» — горько вздохнула Экийя и грустна посмотрела на поляну. Вон запоздалая алая глазка раскрыла свои лепестки и ласково смотрит на меня! Ничего не требуя, просто дарит себя любому, кто видит ее, и все. Так и я мечтала подарить себя Олафу, а он даже не захотел как следует разглядеть меня… Ну что же, постараюсь тебе совсем не попадаться на глаза, прекрасный, непонятный витязь из Рарога!.. Спасибо тебе, розовый огонечек! Скрывать надо свою яркую головку от нас, хоть Мы и научены нашими жрецами срывать вас в строго определенные дни и часы! И знаем, что каждого из вас оберегает свой дух, силу которого просто так разрушать нельзя! Надо терпеливо ждать, когда духи цветов сами будут рады отдать свою силу нам!.. Какой же дух создал мою душу и почему забыл он вложить в нее то, что понравилось бы Новгородцу-русичу! Экийя с грустью посмотрела на острые травинки осоки, окружавшие ее кувшин, и ласково погладила их, сберегая пальцы от порезов. «Вот такой надо быть, острой, как осока», — с горечью подумала она и отдернула руки от травы.

— Не знаю я, какой надо быть, чтобы занозой войти в сердце этого гордого русича! — тяжело вздохнула она и прошептала: — Помоги, Радогост, хоть издали увидеть его! Одним глазочком! Только увидеть, и все! Я больше ничего не прошу, славный Радогост! Я не видела его почти все лето!..

Экийя устало поднялась, отряхнула подол платья от листьев и хвои, затем нагнулась к кувшину и протянула к нему руки.

— Вот ты где, — услыхала она вдруг знакомый до боли голос и вздрогнула. — Думаешь, если решила не показываться мне на глаза, то облегчила мою участь?..

— Олаф! — почти беззвучно воскликнула Экийя, не веря себе, закрыла глаза и покачнулась.

Кувшин опрокинулся, и вода полилась легкой струей ей на ноги, но Экийя ничего не замечала: слезы, горькие и радостные, подступили к горлу и перехватили ей дыхание. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Олаф подошел вплотную и дрожащими руками обнял ее. И как только его руки коснулись ее плеч, он понял, что никогда ничего подобного не испытывал в своей жизни. Тепло, радость, счастье беспредельно овладели им, и он, волнуясь, прошептал ей:

— Ты же знаешь, что ты моя мука и радость!

Экийя задохнулась от счастья и стала молча целовать его кольчугу, наплечники и могучие руки…

Солнце клонилось к закату, когда Олаф разжал объятия и нехотя отпустил от себя Экийю. Она расслабленными движениями рук приводила в порядок свой обычный, украшенный грибатками и монистами наряд, и томно поводила головой, чтобы волосы сами улеглись в ровную копну сзади. Олаф жадно следил за всеми ее жестами и движениями тела, с болью думал о том, что пока не может ее забрать в свой дом, ибо с Рюриковной Экийя не должна жить под одной крышей… Надо что-то придумать, и немедленно!.. Нельзя больше отпускать Экийю от себя! Слишком много сил потратил он на преодоление своей тяги к ней…

Она заметила его грусть, сквозившую в сосредоточенном взгляде, тряхнула головой еще раз и улыбнулась ему счастливой улыбкой.

— Глазам больно от твоей красоты! — изумленно прошептал он и снова притянул ее к себе. Он жадно целовал ее в губы, шею и грудь и не мог оторваться.

Овладев ею снова, он наконец медленно сказал:

— Сейчас со стражей пойдешь домой за сыном и придешь ко мне… Пока не построили новый дом, будешь жить со мной в шатре, как когда-то жила с отцом и матерью.

Экийя широко раскрыла глаза и хотела что-то возразить.

— Иди за сыном! У него со слугами будет отдельный шатер! Делить дома — ни твой, ни свой — для нашей дальнейшей жизни я не собираюсь! — отрезал Олаф, затем нежно поцеловал траву, где впервые познал любовь, и бережно поднял Экийю.

Русичи решили открыть Восточные, или Днепровские, ворота тогда, когда все жители Киева будут выведены с повозками и детьми за город и в безопасности расположатся в калиновом лесу. Только дружинники, вооруженные копьями, гарпунами, секирами, мечами, луками, стрелами и камнями, наводняли город и сидели по домам, стоявшим вдоль улиц, по которым вот-вот хлынут кибитки обездоленных мадьяр. Уйти из Лебедии было легко, а вот вернуться обратно без добычи, начать все заново… А пока по улицам Киева ходили жрецы и по указу Олафа и Бастарна окропляли дома и дороги города ключевой водой, совершая заговоры от врага, его злого духа и настроения, и, защищая дух Киева могучими лапами еловых, кедровых и сосновых веток, вонзали их под крестец крыши каждого дома и каждой башни деревянного кремля…

Теперь, когда Экийя жила вместе с Олафом в простой повозке, грубо сколоченной из досок и покрытой мехами, все, кто окружали киевского князя, отметили веселость его духа, неподдельный интерес ко всему, с чем приходилось им сталкиваться в эти трудные дни.

Вот Руальд задумался над силой изгиба ивовой ветки. Олаф, увидев это, тут же приставил к нему десяток дружинников, чтобы они сплетали с помощью жил по нескольку веток для камнеметных приспособлений.

А вон там, возле княжеской конюшни, Мути с ремесленниками решает нелегкую задачу подъема своих «черепах» на крышу княжеского дома на случай, ежели мадьяры развернутся в сторону городища русичей, — будет чем огорошить их сверху. Но беда заключалась в том, что не хватало силы крепости в веригах, которые сильно натянулись под тяжестью «черепах» и грозили вот-вот оборваться. Олаф поскреб себя по шее и поспешил к Экийе.

— Ты сама это плела? — спросил он, ткнув пальцем в грибатки, красиво украшавшие ее льняное платье.

Экийя радостно кивнула, поцеловав его руку.

Он погладил ее по щеке, нежно поцеловал в губы и приказал:

— Сейчас будешь плести из парусины то же самое для Мути.

Экийя мгновенно все поняла и проворно вынырнула из повозки. Подойдя к Мути и увидев его мучения, она на пальцах стала объяснять ему, как надо, перекрещивая, скреплять вериги, чтобы получилась прочная подвязка для «черепах». И Мути, слушая ее и наблюдая за ее проворными Пальцами, с улыбкой посмотрел на Экийю и принялся радостно плести огромную грибатку…

Олаф вникал во все дела с той хозяйской и одновременно командирской хваткой, которая всегда проявлялась в нем в случае острой необходимости. Да, он должен был позаботиться о безопасном продвижении мадьяр через его стольный град! Да, он должен быть бдительным, ибо в случае беды ему и его войску, а с ним и всему мирскому населению города идти, кроме леса, будет некуда. А зимовать в лесу, в землянках да в норах животных — пусть попробует тот, кто желает этой доблести другому! Да, Олаф старался везде успеть, все увидеть своими глазами, все потрогать своими руками и все прочувствовать своей душой!.. Но где-то подспудно нет-нет да и вспыхнет грозным пламенем жаркий огонь совести, не дававший покоя ни во время бесед с дружинниками, ни во время обхода города, ни во время страстных объятий Экийи. Имел ли он право пропускать через город, в котором его строением было лишь городище для его дружины, чужую свирепую рать? Да, завет отцов имел огромную власть над его душой, но глаза киевлян, в спешке покидающих свои жилища, жгли его недоумением, а порой и злобой. Ох, князья вы, витязи! Один своей буйной непоседливостью наслал испытания богов, а другой — своей добротой ко врагу… A-а! Время покажет, чья возьмет! И Олаф прятался за эту мысль, с удвоенной энергией блюдя приготовления дружинников к охране города.

Но если в деле его дальнейших отношений с киевлянами все решит время, то во вспыхнувшей ссоре со Стемиром ничто не поможет.

— Ты поступил как обыкновенный варвар! — обреченно, с особым ударением выделяя каждое слово, проговорил Стемир, когда узнал, для кого в такой спешке мастерится повозка с южной стороны их городища, и вряд ли мог он предположить, что эта фраза будет жечь совесть его другу не один год.

Олаф вспыхнул тогда, услышав замечание Стемира, вскинул подбородок, будто получил увесистую оплеуху, но не смог ничем возразить Другу.

Да! Он поступил как варвар! Сила власти у него в руках, и он использовал ее себе на благо! «Я не христианин, Стемир, чтобы в первую очередь думать о ближнем, как о себе самом! Экийю я никому не отдам! Теперь она не просто моя добыча! Теперь она — часть меня! Для меня нет больше ни одной женщины!..» Но эти слова пришли к Олафу потом, когда замолкли тревожные звуки тяжелых шагов Стемира.

Как бы там ни было, а Экийя очень дорога Олафу, и уступать ее он никому не намерен, несмотря ни на какие угрызения совести. «Замкну на замок все закоулки души, ведущие к совестливому удушью, будь, они даже проторены первой княжеской женой! Нашла чем уколоть, терпеливая Рюриковна! Да нет, не старайся меня вразумить! И княжий стол Аскольдовичу не отдам, и к тебе воротиться не могу! Прости великодушно; стерпи, коль сможешь, но на двух одрах спать не могу. Да, верно ты заметила: дух мой твоими укорами не сломать, да и грех затевать пагубное дело!..»

Олаф вспомнил, с какой грустью смотрели на него три пары глаз: распахнутые голубые глаза круглой сироты и пасынка Ингваря, не любившего своего дядю, вечно занятого строительством, походами, оружием, лошадьми, а теперь вот новой женой; как радовался по-детски непосредственно Рюрикович, что теперь дядя будет реже заставлять его садиться верхом на этих вечно брыкающихся и фыркающих лошадей! Как хорошо, что сестрица теперь почаще будет возле него, ибо, как ни старались няньки заменить ее, Ингварю всегда было особенно радостно только с Рюриковной и ее маленькой дочкой, такой кругленькой и мягонькой, что всегда хотелось крепко обнять ее и зарыться головой в светлые кудряшки. Почему дядя не любит свою дочь? Смотрит на нее удивленно-обиженным взглядом и не может сказать даже несколько ласковых слов!

Олаф со страхом посмотрел в глаза Рюриковны.

— Нет! Я не предал интересы ни твои, ни племянника, ни дочери! — твердо проговорил он в ответ на ее укоризненные слова. — Не тумань голову ни себе, ни мне, Рюриковна! Ты же знаешь, я столько лет пытался… Но это оказалось выше моих сил… — горько признался он.

Рюриковна плакала, закрыв рот рукой, боясь своими стонами напугать детей. Ингварь вскочил и крепко обнял ее. Ему, десятилетнему ребенку, вдруг стало ясно, что дядя нехорошо поступил с его любимой сестрой.

Олаф выдержал взгляд племянника, затем глубоко вздохнул и грустно проговорил:

— Ты прав. Я буду реже заходить, но это не значит, что вы теперь будете обделены моей заботой.

Он легонько провел по кудрявым волосам дочери. Как хорошо, что он не приручил ее! Она безболезненно переживет его отсутствие! Он все для нее сделает, но сердце его почему-то молчит, когда он гладит ее кудерьки. Скорее, скорее вон из этой детской клети! Скорей к своим делам! Скорее позабыть о тяготах души!..

Расцепив свои вежи, мадьяры тронулись в путь ранним утром первого листопадного дня. Испуганно кричали изоки, кружившие над странниками, возбужденно юркали по стволам деревьев белки, но боялись подбегать близко к дощатым, потрепанным ветрами и изодранным колючими ветками кибиткам.

Лаяли собаки, охали сойки, хлопотливо порхали по веткам пожелтевших вишен, слив и яблонь суетливые чибисы, воробьи, серпоклювы и сизоворонки.

Воевода Альма вместе с племянником Карханом следил за беспокойной переправой своих соплеменников, и, несмотря на то, что утро выдалось свежее и бодрящее, никто не хотел держать длинных речей перед отправкой мадьяр в дальний путь. Уж слишком долго этот русич готовил город для того, чтобы угры смогли пройти сквозь него на запад. Или на юг? Куда угодно, только не в Лебедию, где делать уже нечего. Пойдем туда, где еще тепло, где есть еда и морозы не сваливают с ног… Как надоели эти крикливые птицы! Мысли Альмы прыгали с одного на другое, ибо душа испытывала недовольство и страх перед неизвестностью.

Кархан молча наблюдал то за дядей, то за соплеменниками, управлявшими при помощи грубых окриков своими тяжелыми повозками, и ждал момента, когда можно будет удивить дядю и Киев.

Но вот наконец последняя кибитка замкнула длинную, неровную цепь вежей, а первые ее ряды уже вступали в открытые врата Киева.

Чем-то необыкновенным дохнуло на угров, впервые переступивших порог знаменитого на весь словенский юг города. Что-то щемяще-дорогое коснулось души каждого мадьяра, высунувшегося было из-под махров своего убежища и невольно впитавшего в себя частичку духа этого непонятного стойкого города.

Киев смотрелся пустынным, но строгим. Улицы его, утопающие в пышной зелени, были чисты. Казалось, протяни руку, и ты проникнешь в открытое окно любой мазанки, любого терема или каменных хором. Но что-то тревожно-звонкое предостерегало душу чужеземцев, и со странной скованностью понурые угры миновали первую улицу Киева, направляя свои повозки строго на запад. Какой непонятной охранительной силой владел этот город, который, конечно же, был защищен не только дружиной русича, но и духом всех его основателей и правителей!

Альма с Карханом верхом на своих прекрасных арабских скакунах въехали в Киев и вдохнули тот же беспокойный, но болезненно-чарующий воздух города. «Если бы не эта дерзкая Экийя или силы тьмы, втянувшие их в эту постыдную осаду, они сумели бы… Ничего бы они уже не сумели!.. Это неугомонный русич сумел все! И город защитить неприступными валами, и Экийю взять во вторые жены!.. Пусть этот тюфяк Альма молчит, сраженный благородством поступка русича, но я…» — Кархан тщетно вглядывался в проплывающие мимо него бревенчатые и каменные стены и закричал вдруг на весь город:

— Где этот ваш князь? Мне нужно отблагодарить его за все!

Альма вздрогнул. Метнул острый взгляд на племянника и не смог дотянуться до его руки, быстро скользнувшей в плетеный короб и выпустившей оттуда хозяйку полуденных стран — маленькую черную змею. Но не успел Кархан самодовольно посмеяться над своей удалью, как эта же змейка ловким ответным броском была заброшена на его же седло со словами, спокойно сказанными дозорным:

— Не корми меня тем, чего я не ем!

Альма онемел. Округлившимися от ужаса глазами наблюдал он, как маленькая черная змейка, мгновенно свернувшись в опасный клубок, метнулась на плечо Кархана и вонзилась в его шею.

Кархан закричал, резко запрокинул голову на спину, а затем, сжавшись в комок, неуклюже поник на крупе лошади.

Мадьяры, почуяв неладное, сначала замолчали, но быстро придя в себя, заговорили все враз, и так громко, что, казалось, хотели привлечь внимание к своей беде сразу всех мадьяр, живущих во всех четырех сторонах света.

Альма выслушал возбужденные обрывки фраз своих воинов и хмуро ответил:

— Уберите стрелы! Воевать не будем! Кархан сам отправил себя к праотцам! Снимите с его головы шапку, и увидите причину его смерти: коварного замысла Кархана боги не приняли и решили наказать его за зломыслие! Снимите тело Кархана с лошади и уложите в его вежу.

Мадьяры, выслушав волю своего предводителя, быстро выполнили приказ, молча уселись в свои кибитки и продолжили свой путь к Западным воротам Киева.

Олаф и его ратники, стоявшие плотной стеной, до боли в руках сжимали оружие. Вот мимо них медленно протащилась кибитка племянника мадьярского воеводы с телом Кархана, и киевляне склонили головы перед Альмой, восседавшим на арабском скакуне: во все времена и у всех народов одинаково высоко ценилось чувство справедливости, чувство, присущее только богам…

 

Глава 5. Гости из Византии

…Сколько лет минуло с той поры, как киевские жрецы окропили свой стольный город ледяной ключевою водою, открыли ворота настежь со всех четырех сторон и вымели вон злой дух мадьяр, что хотели взять измором этот прекрасный днепровский город, — уже точно и не ведал никто. Но год тот поминали особо, ибо в тот год. киевский князь Новгородец-русич получил новое имя — Олег! Олег-устроитель!

Той осенью долго не было холодов; жрецы говорили, что сие бывает только от обилия людского счастья, а дружинники Новгородца-русича радовались теплу и говорили, что это Радогост благоволил Экийе: дом-то надо до морозов срубить и поставить, а уж о хоромах потом думать будем!

Так и жили после проводов мадьяр: и новый дом для Экийи и Олафа рубили, и иногда на речку Лыбедь бегали рыбки половить да уток пострелять — на Днепре да на Почайне после угров бедновато с добычей стало. Вот однажды возвращались охотники с промысла — плыть с речки Лыбеди прямо до Киева можно, — видят охотники, на пристани киевской суда стоят не новгородские и не кривичские, не любечские и не смоленские, не тверские и не угличские. Высокогрудые, широкие, в два яруса весел!.. Ба! Неужто царьградские?! Приумолкли охотнички, все никак не надивятся на чужестранные суда. И гербы на бортах особые, с невиданными птицами да синими крестами, и паруса не нашего кроя, и весла уж больно длинные…

Дозорные долго держали строгий спрос с гостей, и недоумению их не было бы конца, ежели бы не догадались наконец послать за Бастарном и самим князем Киева.

Из судов выходили богато одетые люди, снисходительно кланялись хозяевам и, льстиво улыбаясь, заговорили на понятном славянском языке:

— Мы прибыли во славный город Киев ко могущественному властелину его, царю Олегу, знаменитому строительством крепостей и охранительных сооружений и своими боевыми походами в окрестные земли!

Дозорные с удивлением переглядывались: вроде все они разумели из слов гостей и в то же время ничего не понимали.

Гости еще раз повторили свое приветственное слово.

Но хозяева только пожимали плечами и даже улыбаться перестали в ответ на угодливые улыбки гостей.

Бастарн, освятив гостей символическим солнценосным окружным жестом и поклонившись им, пояснил Олафу:

— Греки очень зорко наблюдали за твоими делами и дали тебе то имя, кое ты будешь до скончания века иметь не только в сказаниях земли своей, но и во всех хрониках чужеземцев.

Олаф растерянно смотрел то на греков, то на верховного жреца, то на своих дозорных и не знал, что сказать в ответ.

— Давно, в Ладоге, словене нарекли меня Олафом, но здесь, в Киеве, я зовусь Новгородец-русич.

— Те имена уже не по делам твоим, царь Олег! — снова льстиво улыбаясь, по-славянски произнес гость видной наружности и зрелого возраста, переглянувшись со своими людьми. — Мы прибыли напомнить тебе, царь Олег, что созидательность ума твоего и благородство дел твоих привели в восторг моих правителей: василевса Василия Первого Македонянина и патриарха Игнатия, которые и решили за твои дела дать тебе новое имя — Олег, что означает «благородный созидатель», «устроитель лучшего нового».

Олаф смущенно промолчал, а гость продолжил:

— Мои правители, василевс Василий Первый Македонянин и патриарх Игнатий, просили меня, купца и сановника Агриппу Эфесского, совершить с тобой переговоры и напомнить тебе, что Киев, матерь городов русьских, должен еще иметь сестер и братьев не только во славянских землях. Киев должен помнить, что он является христианским братом византийскому Константинополю, — важно заявил гость и выпрямился, показывая всю красу своей одежды из добротной сирийской шерсти.

Олаф выслушал пышнословную речь грека, немного нахмурившись и стараясь понять истинную причину греческого посольства в такое явно не подходящее для него время. И не только время листопадного месяца было неподходящим для приема гостей из столь далекой страны. Олафу просто негде было принять богатых сановников из Константинополя.

Агриппа улыбнулся, внимательно разглядывая киевского правителя, его одежду и мускулистые руки, пахнувшие свежесрубленной древесиной:

— Мы ведаем, ты торопишься до морозов построить себе новый дом, — улыбаясь, проговорил Агриппа и ласково продолжил: — Пусть тебя не смущает наш спешный приезд. Если ты будешь так любезен и позволишь нам остаться в твоем городе до весны, мы обо всем успеем переговорить без злобы друг на друга и без суеты.

Олаф округлил глаза. Он такого явно не ожидал. Как можно напрашиваться в длительные гости к нему, когда он только что избавился от осады мадьяр?! Но говорить об этом нельзя… Учуют чужеземцы слабость духа, а этого не должно им показывать! Олаф широко улыбнулся:

— Это — дело! — с нарочитой радостью проговорил он. — У меня есть в запасе одна большая храмина, почти пустующая, там и поживете до весны!

— Ты имеешь в виду дом Аскольда? — улыбаясь, спросил Агриппа и утвердительно закивал Олафу в ответ на его удивленно вскинутые брови: «Да, да! Мы очень хорошо осведомлены, великолепный Олег!» — говорил весь вид византийского сановника, и Олафу ничего не оставалось делать, как подтвердить:

— Да. Это дом, в котором сейчас живут ваши миссионеры: Айлан, Софроний и Исидор. Пусть и нынешние гости из Византии найдут там место для отдыха, — распорядился Олаф и подал знак дозорным воинам.

— Будет исполнено, князь! — браво ответили дозорные и, чуть помедлив, горделиво повторили: — Да будет тако, князь Олег!

— Да будет тако, князь Олег! — торжественно проговорил и Бастарн, приложив правую руку к груди, а затем, очертив руками солнечный круг перед Олафом и подняв обе ладони к плечам и повернув их к небу, еще трижды повторил: — Да правит отныне Русьской землей князь Олег!

Олаф вслушивался в звуки своего нового имени и пытался понять, по нраву оно ему или льстивые греки хитроумно нарекли его коротким именем, чтобы как можно скорее сокрушить силу его духа.

Нет, правы были наши предки, когда давали не имя человеку, а просто прозвище. С прозвищем люди дольше жили, и чем больше получал человек прозвищ за свою жизнь, тем лучше, а звонкие имена, как правило, приводили людей к быстрой и тяжелой смерти… «Так что же отныне ждет меня?» — хотел спросить Олаф, но, видя, как настороженно наблюдают греки за каждым его жестом, решил все же не показывать им своих сомнений.

— Пока Днепр несет воды свои до Русьского моря, пока не иссохнет вода в этом море, да не коснется коварство душ наших, вынужденных жить в мире, согласии и любви к мудрости, — проговорил Олаф и увидел, как склонили головы византийцы и, чуть призадумавшись, кивнули ему. — Сейчас подадут повозки, и вы сможете отдохнуть с дороги. А я должен быть на месте строительства своего нового дома! — И удалился с причала, увлекая за собой Бастарна.

Дозорные окружили византийских купцов и принялись помогать выгружать их скарб и дары для киевского правителя.

Давно, ох как давно Олаф не был в доме бывшего киевского правителя, но коль поселил в нем непрошеных гостей, то, хоть и ноет душа в чужеродном жилище, надо все вытерпеть и виду не подавать, дабы не поняли хитроумные греки, в чем заключается слабость духа князя Олега. Он шел вместе с верховным жрецом и своими «Лучеперыми», которые всей душой хотели узнать как можно больше и о византийской армии, и о византийских женщинах, и об обычаях греков, известных им только по легендам и сказаниям дедов или нянек. Но больше всего жег разум один вопрос: зачем? Зачем прибыли византийцы, когда Киев явно ослаб, но ослаб временно, из-за длительного стояния угров возле его валов? Но ведь они знают же, что Олаф — не Аскольд и не собирается идти походом на греков!..

Весь Киев притаился и в глубокой задумчивости наблюдал за началом переговоров христиан с языческими предводителями варягов. Ну да всякая птица своим носом сыта! Посмотрим, чем же хочет напитаться византийский орел в Киеве!

Русичи достигли крыльца знаменитого когда-то дома, и Олаф почувствовал вдруг, что идет легко и непринужденно. Почему? Ведь раньше к ногам будто камни с Ненасытинского порога прирастали, так тяжело было ступать по ступеням крыльца этого дома и по его дубовым полам. Душа кипела тяжелым приваром воспоминаний и не давала покоя ни днем, ни ночью. А сейчас что-то другое появилось в духе этого жилища. Олаф поймал на себе внимательный взгляд Бастарна и понял, что и здесь дело не обошлось без помощи верховного жреца. Игнатий передал своим проповедникам освященные иконы из Софийского собора и Влахернского храма, и их святость явно помогает теперь поддерживать в доме дух доброты и защиты от темных сил.

Олаф удивился и задержался немного возле Бастарна.

— Разве икона может сохранить на себе святость духа вне собора или храма?

— Может, князь Олег! — торжественно ответил Бастарн. — Если она освящена первосвященником Игнатием! Ибо ему дан особый дух святости. Но лучше меня это объяснят тебе Айлан или Исидор, — лукаво добавил он и, увидев, как Олаф покачал головой, улыбнулся.

— Я верю в этом деле только тебе, Бастарн, — упрямо заявил Олаф и поторопился догнать своих «Лучеперых» друзей.

Отворилась дверь гридни Аскольдова дома, и на ее пороге появился Исидор в одежде византийского монаха. Длинный черный плащ, поверх которого висел на крупной серебряной цепочке простой четырехконечный крест, отражал то состояние души христианского проповедника, в котором он пребывал в эти торжественные минуты. Исидор держал в руке небольшую серебряную чашу, наполненную святой водой, доставленной в особом кувшине из самого Влахернского ключа, и небольшую метелочку из омарового тростника. Как только хозяева — киевский князь, «Лучеперые» и верховный жрец — подошли к порогу гридни, Исидор осторожным движением правой руки обмакнул бостанцевую метелочку в святой воде и крестным знамением освятил каждого, кто пришел на ответственные переговоры.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, — торжественным, но тихим и проникновенным голосом приговаривал Исидор после вступления в гридню каждого русича, и хозяева невольно почувствовали свою сопричастность к высокому христианскому таинству очищения души.

— Благодарю, Исидор, за ту благодать, что сотворил ты с нашими душами перед беседой с твоими единоверцами, но только почему по-прежнему на тебе черный плащ? — с недоумением спросил Олаф, поклонившись всему византийскому посольству.

— Черный цвет — цвет печали, князь Олег. Мы, монахи, должны испить горькую чашу яда всего мирского, всего того, что несет нам непредсказуемая судьба, — певучим голосом ответил Исидор и поклонился сначала Олафу, а затем Агриппе Эфесскому.

Византийский сановник, одетый в длинную хламиду из тонкого сирийского льна, отделанную по краям рукавов и подола ярко-синим бейрутским шелком, внимательно наблюдал за исполнением религиозного обряда встречи в посольской храмине (он уже наверняка знал, что дом Аскольда будет надолго превращен в постоялый двор для византийцев) и пытался по выражению лица князя Олега определить ход дальнейших переговоров. Этот русич ему нравился и не нравился. «Хорош собою! Это хорошо… — решил сразу он и недоброжелательно подумал: — И плохо для греков, ибо за прекрасным витязем воины пойдут, куда он их поведет, и слушать его будут без ропота. А что это вон тот витязь смотрит на своего предводителя без особой любви, а скорее с неудовольствием? — с радостью подметил вдруг Агриппа и понаблюдал еще, как расселись «Лучеперые» вокруг своего князя. — Да, князь, наверное, глубоко обидел его чем-то! Это надо запомнить!» — снова хладнокровно отметил Агриппа и, когда убедился, что все хозяева устроились на широких Аскольдовых скамьях, тихо проговорил:

— Я прошу понять правителей моей страны, ибо без вашей помощи и без взаимопонимания вряд ли мы сможем продолжать жить без оглядки на свои границы.

Олаф слегка пожал плечами в ответ на это вступительное слово и едва кивнул византийцу, ожидая продолжения.

Агриппа воспринял легкий кивок князя Олега как поощрение и воодушевленно поведал:

— Вы знаете, благородные витязи из рода Соколов, что страна наша вот уже целое столетие страдает от нашествия арабов. Мы каждый год пересматриваем наши морские и сухопутные границы и каждый раз убеждаемся, что все лучшие плодоносные земли ушли из наших рук. Все лучшие морские порты и торговые пути, через которые шли караваны и суда, несущие золото и богатство в казну нашего государства, теперь принадлежат арабам. — Агриппа перевел дух и решительно продолжил: — Мы пришли к вам, храбрые русичи, за помощью! Нам нужны сильные люди, знающие морское дело и умеющие возводить охранительные сооружения!

Олаф вопросительным взглядом оглядел своих друзей.

«Лучеперые», нерешительно переглядываясь, молчали. Дело сомнительное, хотя варяги и славяне давно ведают не только путь ко грекам, но и их стратиотские строения.

— Почему именно русичи должны помогать Византии? — решился на вопрос Стемир.

— Мы должны объединенными силами противостоять арабам, иначе они доберутся и до вас, — резко возразил Агриппа и посмотрел исподлобья на верховного жреца Киева.

Бастарн внимал византийскому сановнику явно доброжелательно.

Да, арабы уже теснят византийцев и на Балканах, и на Средиземноморье, и в Малой Азии. Да, через Балканы им легко будет перебраться к Дунаю, а там до Волошской земли, до западных Олеговых владений, только шаг ступить! Есть опасность! Но если арабы со своей мощной конницей пойдут через Кавказ, то непременно столкнутся сначала с хазарами, так почему…

— А с хазарским правителем — хаканом ваши правители, не пробовали договориться? — спросил Бастарн, сосредоточенно вглядываясь в порозовевшее от волнения лицо византийского сановника.

— Правители хазар принадлежат к иудейской вере.

— Но хазары ведь приняли крещение, отойдя от язычества! Кому же и помочь вам, как не хазарам? — удивился Бастарн.

— Хакан не хочет обострять отношения с арабами, — неохотно пояснил Агриппа и понял, что не надо было этого говорить.

— Значит, твои правители считают, что до нас арабам далековато, а потому мы можем вам помочь в противостоянии им. — подвел итог беседе Олаф. — Так, Агриппа?

— Да, — тихо подтвердил византиец.

— А какова будет плата за мои военные услуги твоим правителям? — вдруг хмуро спросил Стемир.

«Лучеперые» уставились на Стемира, затем метнули недоуменные взоры на Олафа.

Олаф молчал, поняв, что Стемир всерьез готов перейти на службу к грекам.

— Я не слышу ответа, Агриппа? — дерзким тоном спросил Стемир и снова не соизволил ничего сказать Олафу.

— А князь Олег позволит уйти из его дружины одному из лучших секироносцев? — вопросом на вопрос ответил Агриппа, почувствовав, что эти отважные витязи вот-вот вцепятся друг в друга.

— Я отпускаю тебя, Стемир, на службу к грекам в Византию, но…

— Никаких «но», князь! Я сам себе хозяин, и помни об этом даже в объятиях мадьярки! — зло прервал Стемир Олафа и повторил византийцу свой вопрос о плате за службу.

— Мы будем платить золотом, сто литр за год, — в напряженной тишине ответил Агриппа.

Стемир, довольный, кивнул головой.

— Стемир, не глумись! — резко приказал вдруг Руальд и вытащил меч. — Подумай о том, что привело нас всех сюда! И забудь все мелочные обиды!

Стемир глянул на седовласого меченосца:

— Не поминайте лихом!

— Уходи, если хочешь, Стемир! — ответил ему Олаф, сделав над собой усилие, чтобы не кинуться к другу детства.

— Нам нужно много людей, князь Олег! — отвлекая Олафа от грустных дум, напомнил о себе Агриппа. Его полное лицо выражало сочувствие князю русичей, ибо за свои пятьдесят с лишним лег он повидал разные страны и многих людей.

— И сколько же, Агриппа, вам надо людей для службы? — переспросил Олаф.

— Скажем так: тысячу на корабли и тысячу всадников, — с готовностью ответил византиец. — А чтобы вы верили моему слову, я готов двух своих дочерей, которых привез с собою сюда, выдать замуж за твоих полководцев, князь Олег!

«Лучеперые» переглянулись.

— Но мы видели с тобой только людей, одетых в мужские платья, — растерянно проговорил Олаф.

— Ох, князь Олег, как легко тебя обмануть! — смеясь, воскликнул Агриппа, видя, что лед растаял и русичи готовы не только подумать над его предложением, но и в скором времени принять его.

— А теперь потрапезничаем, дорогие хозяева Киева! — весело объявил византийский сановник и, шепнув на ухо Исидору несколько слов, вышел из-за стола, чтоб не мешать слугам накрыть его по всем правилам византийского двора.

Помнит князь Олег (не сразу привык он к новому имени, а вслед за ним и дружина), как семьсот словен: полян, древлян, дреговичей, уличей, тиверцев и даже хорватов — отправлял он на службу к грекам и как заплакал он, глянув в лицо лучшему другу своему, который возглавлял дружину русичей.

Стемир увидел слезы на лице Олега и покачнулся.

«Наши души связаны рарожским детством, Олаф, а это — святое!» — задыхалось от горя сердце Стемира.

«Кто в детстве ел из одной чашки, тот никогда не забудет своего друга, Стемир! Прости, если я перешел тебе дорогу, друг! Прости, если сможешь!..» — кричало от боли сердце Олафа.

Мимо них проходили воины, снаряженные для длительного боевого похода, они задевали и толкали друзей, но те стояли молча, пристально глядя друг на друга, и наконец обнялись.

— Береги моего отца! Он даже провожать меня не пришел… — быстро проговорил Стемир, услышав зов рожка, играющего отплытие.

Он вскочил на перекидной мост и быстро очутился в ладье.

— Перун и Влес вам в помощь! — крикнул Олаф вслед Стемиру и увидел, как тот, вытирая слезы, жадно смотрел на пышно-зеленый берег Днепра, будто хотел на всю жизнь оставить в памяти прекрасный вид Киева.

Через год набрали Олеговы вестники еще тысячу воинов для стратиотской конницы греков и летом проводили их в Царьград. Предводителем их стал меченосец Руальд…

Ну что, князь Олег? Без византийских мудрецов уже и жить не можешь? Что-то ты частенько стал захаживать к Агриппе на огонек, льстивые речи его слушаешь о христианстве, о роли Церкви в жизни государства и о древах жизни самого государства. Что это за слово такое? Го-су-дар-ство? От слова «государь»? Тебе мало княжьей власти? Набираешься ума у греков, хочешь новых суровых законов. На скользкий путь встаешь, князь Олег! Со жрецами лучше бы совет держал, все вместе, глядишь, и придумали что-нибудь понадежнее, чем византийско-греческое древо государственности!..

Олег задумался. Экийя родила ему к этому времени дочь, а он не желал видеть красивую черноглазую девочку, лишенную каких бы то ни было надежд на правление в руських землях! «А что это ты, князь, так печешься о своих детках? Ведь есть кому принять у тебя власть по нашему древнему закону! Ингварь, сын Рюрика, живет в одном доме с твоей первой женой, со своей родной сестрой, да еще и помогает нянчить твою старшую дочь! А ты голову ломаешь, как их наследством одарить, да чтобы никто в обиде не остался!.. Подумай лучше о дружине, князь Олег! Не то срама на свою головушку наживешь и света белого невзвидишь! Да-да! Пореже слушай византийцев-то, иначе совсем разум потеряешь! Их заботы не взваливай себе на плечи! А то сами на дно идут и тебя туда же увлекают! Посмотри вокруг, все ли добром и ладом идет?..»

Князь Олег усмехнулся своим невеселым думам и направился к Бастарну.

Верховный жрец Киева давно мучился сомнениями, видя, как прочно и по-хозяйски обосновались византийцы в бывшем Аскольдовом доме и, судя по всему, совсем не собираются восвояси. Неужели им мало того. что сделал для них Олег? И ратников отправил, и стратиотов подкрепил, одних ладей сколько лишних пришлось стругать, целое лето русичи вместе с плесковскими кривичами гнули на жаре спины для этих винолюбивых греков! И им все мало! Чего им еще надо от князя?

Жилище верховного жреца Киева напоминало скорее пещеру первых христиан, нежели какое-либо строение. Большие каменные глыбы смыкались вершинами, а наверху, в центре, было ровное круглое отверстие, которое служило источником света и средством общения с небом. На вопрос князя, почему верховный жрец упорно не желает иметь деревянное жилье, Бастарн неизменно отвечал: «В деревянном жилье хорошо дышится, но плохо думается! Здесь питаюсь я силами неба и благодатной земли, — терпеливо разъяснял жрец, чуя, что князь сомневается в истинности его ответа. — Ежели хочешь испытать все это на себе, то, когда иссякнет твоя мощь и ты почувствуешь недомогание, приди ко мне на день-два, и ты восстановишь свои силы».

Олег промолчал тогда.

Когда же настало время навестить Бастарна, то, подойдя к его жилищу, князь увидел, что верховный жрец что-то делает возле огромных каменных глыб, стоящих в три круга на большой поляне перед его жильем.

— Бастарн, это что, твое прорекалище?! — удивленно окликнул его князь и внимательно оглядел ритуальную одежду верховного жреца с изображением огромного солнца.

— Это три круга небесного бытия, князь Олег. И хочу тебе сказать, что ты, видно, не потерял чутье на мой зов, князь! — проговорил Бастарн и, впустив Олега в свое каменное жилище, проводил его к широкой скамье, покрытой шерстяным ковром, изготовленным волохами, среди которых жрец так долго жил когда-то.

— А здесь и впрямь голова светлеет, но душа у меня болит, Бастарн, — откровенно признался Олег и виновато посмотрел в глаза верховному жрецу.

Бастарн понимающе кивнул.

— Должен подсобить тебе, князь, чую, только вот не ведаю, возьмешь ли в душу мой совет, — раздумчиво проговорил он. — Раскрою все свои скрыни и сокристии, ибо вижу, что две главные заботушки остались у наших гостей: заставить и тебя, как Аскольда, принять христианство и изменить облик правления словенскими и русичскими подданными твоими.

— Вот сижу на твоем коннике как на углях и думаю, как быть — выгнать византийцев вон и сказать им: «Хватит учить меня уму-разуму, коим сами не дюже богаты» — или все-таки кое-что перенять у них, ведь их законы идут не только от Рима, Афин, святого Иерусалима с Вавилоном, — горько проговорил Олег.

— А вспомни, как раньше жили русичи, — спокойно сказал Бастарн.

— Сколько себя помню, мы всегда жили общинами, родовыми да соседскими, а крепили войско и растили охотников, скотоводов, рыболовов, земледельцев. Признаюсь, до сих пор со слезами на глазах вспоминаю наши рарожские праздники урожая, когда выпекали пирог размерами с нашего верховного жреца, общую печь, вокруг которой колдовали женщины целыми днями, чтоб накормить нас на вечерних пиршествах… А Какие медовухи творили наши жрецы!..

— Остановись, князь! Все это надо творить и здесь! И не ломать дух общин ни при каких обстоятельствах! Людская община живет в соседстве с лесом и реками, рыбой и живностью, небом и солнцем — всем, что соприкасается с ней. Даже земля под ногами не охает, если по ней шагают дружные ноги общинников, — горячо проговорил Бастарн и убежденно посоветовал: — Ты византийцев слушай, но спроси их, почему их армия-то ослабла? Да потому, что разрушили общие корни! В одиночку каменистые земли не обработать! И никакие хитрые законы в вице их знаменитой эпиболы не спасли государственную казну, а только еще больше разорили; тех крестьян, чьи земли оказались по соседству с брошенными угодьями. Кнут — он и есть кнут! И чем он длиннее, тем слабее государство и тем беднее в нем люди. Ежели ты пойдешь византийским путем, то прежде всего должен будешь иметь хотя бы те же торговые центры и дороги, за счет которых Византия богатела около пятисот лет. А их нет ни у тебя, ни у Византии. Огромные плодородные земли и труд общинников сейчас кормят тебя и всю твою многочисленную рать. И ты об этом не должен забывать ни на минуту! И все твои городища, острожки, крепостные поселения тоже сохраняют общинный уклад, иначе их давно бы пожгли! Не считаться с этим великий грех. Помни, князь Олег, община — это завет неба для всех правителей! А за нее в ответе перед богами вы, правители народов! — назидательно добавил Бастарн и глубоко вздохнул.

— Я все понял, Бастарн, и глубокий тебе поклон за нравоучение, — как можно мягче проговорил Олег и с тяжестью в душе добавил: — Но какие законы нужны, чтобы улучшить жизнь всех и каждого, чтобы счастливы были все?

— Во-первых, установи для всех племен бремя посильных налогов; дань бери только для покупки оружия; все остальное тебе и твоему войску даст здесь природа.

— Я так и делаю! Больше одного шляга с рала нигде не беру! Знали бы об этом правители других народов, умерли бы со смеху! — сердито ответил Олег.

— Именно поэтому боги тебя и хранят, прекрасный Олег! А других правителей повергают в большие войны за корыстолюбие! А кроме того, искреннее, доброе слово услышат все, и боги пошлют тебе благодать! Способствуй усилению состязательного духа среди людей, но не ради корысти, а ради веселья и здорового быта!

Олег грустно посмотрел на жреца и разочарованно спросил:

— И это все?

— Любовь к своей земле удержит детей наших, как и их дедов. Не повторяй ошибок других народов! Крепи общину! А завистников-византийцев гони прочь!

— Тяжелый совет! — грустно заметил Олег.

— Тяжелый для нерешительных людей…

— Но теперь в Византии много наших воев!

— Рано об этом думать! — резко прервал князя верховный жрец.

— Всякое может случиться! — возразил Олег.

— Будешь решать, когда придет тому пора, ума тебе не занимать, — жестко проговорил Бастарн, зная, что суровый тон быстрее, нежели ласковый, заставляет работать ум.

— А скажи, Бастарн, на нас уже печать Аскольдом поставлена и мы навеки являемся Шестидесятым архиепископством в списке византийских епархий? — нерешительно проговорил Олег.

Бастарн пытливо посмотрел на него.

— Ты думаешь, я забыл Рюрика и его смятение души?! Я не буду силой заставлять людей изменять своим богам и ломать их веру. Но и расширять Шестидесятое византийское архиепископство за счет своих единоверцев тоже не собираюсь! — горячо заверил он верховного жреца. И тот поверил в его правдивость.

— Что же делать с христианскими проповедниками, мой мудрый верховный жрец? — спросил Олег, зная, что решить этот вопрос мирно невозможно.

— Светлые братья говорят, что для человека важно все: и вера, и безверие, — тихо ответил Бастарн и жестко добавил: — Но что касается христианских проповедников, то именно они помогли уничтожить ашрам Белых братьев в Ирландии четыреста лет назад. Вот почему я так бдителен, когда они где-нибудь появляются, да еще и требуют установления той главенствующей власти своих сановников, какой они наделены в своих странах.

— Но в Византии храмы не имеют права даже на землевладение! — возразил Олег. — Они довольствуются только временным землепользованием!

— Знаю! Всему виной эдикт Льва Третьего о запрете на почитание икон, который привел к сплошному ограблению храмов не только в Византии, но и во всех христолюбивых странах, — хмуро проговорил Бастарн. — Склонность Льва Третьего к иудейству ясно видна. Он мечтал обратить христиан в иудейство, но, когда понял, что этого ему не- осуществить, позволил своим чиновникам всласть насытиться богатствами христианских храмов.

— О-о! — только и воскликнул изумленный Олег.

— Да! А теперь суди сам, к чему может привести религия, имей она храмы такой же красоты, как христианская, иудейская или мусульманская. Мечеть Омара в Иерусалиме сейчас заставляет восторгаться всех, кто хоть раз видел ее! — грустно заметил Бастарн.

— Ты хочешь сказать, что нельзя изумлять богов богатыми строениями? — не понял Олег.

— Человек всегда стремится состязаться в уме и силе с богами, — проговорил Бастарн.

— А боги не хотят нам позволять этого?

— Все думы человеку посылают боги! Они видят всю нашу жизнь и помогают или разрушают ее. — Бастарн с грустью посмотрел на князя.

— И Христос? — нерешительно вдруг спросил Олег.

— А ты в чью силу веришь? — спокойно спросил верховный жрец.

— Только в силу Перуна и Велеса! Сила воина зависит от сытной пищи! А если воин силен, то и его страна будет надежно защищена!

— Значит, только силу духа и Силу тела ты хочешь защищать? А сила любви для чего дана человеку? — глубокомысленно промолвил Бастарн.

— Сила любви дана богами, чтобы человек плодил детей. — Олег рассмеялся. — И чтобы познать, что такое рай! И не только в таком благодатном жилище, как твоя каменная нора!

— А вот это верно! Жизнь в любви — это и есть рай для человека! У тебя хорошая голова, князь Олег-Олаф! И с такою головою ты должен дать своим подданным благоденствие! Люби свой народ, князь Олег-Олаф, и боги отблагодарят тебя! — торжественно провозгласил верховный жрец.

— Да будет тако! — заверил Олег верховного жреца и с поклоном покинул его…

Это случилось вроде бы неожиданно: оба княжича достигли пятнадцатилетнего возраста и должны были быть посвящены в мужчины.

Волновалась Экийя: сын стал взрослым!

Волновалась Рюриковна, старшая сестра Ингваря, выполнявшая обязанности матери по отношению к брату-сироте и старавшаяся, насколько могла, привить ему интерес к воинским делам. Она очень смутно представляла себе, какие испытания ждут юношей во время посвящения, и без конца напоминала Ингварю о решающем дне. И Ингварь боялся этого дня, ибо все, что он слышал от взрослых воинов, пугало его и будоражило воображение.

Во-первых, все юноши должны были уметь добывать огонь и поддерживать его в очаге, которому воины не только поклонялись, но и на котором должны были уметь приготовить пищу.

Во-вторых, они должны были уметь протащить ладью сначала по суше, затем спустить ее на воду и суметь протащить ее над невысокими порогами, для чего на киевском причале стояли деревянные учебные пороги.

В-третьих, юноши должны были также уметь владеть всеми видами оружия, кроме меча, к которому допускали только испытанных и зрелых воинов.

В-четвертых, следовало научиться хорошо ездить верхом.

В-пятых, каждый юноша должен был иметь трех знатных родичей с обеих сторон и знать о тех подвигах, благодаря которым они прославились и получили свои звучные имена.

И если Ингварю этот этап подготовки к дню посвящения доставлял радость, то для Аскольдовича это был самый мучительный этап, ибо он все время напоминал ему об отце и его трагической гибели от руки отчима.

Экийя нервничала, когда Аскольдович теребил ее вопросами, и старалась сделать все, чтобы сын больше интересовался дедами и прадедами, которым были ведомы всякие военные хитрости, благодаря чему и заслужили они свои громкие имена. Она воодушевленно рассказывала сыну о прадеде Арпаде Старшем, о деде Арпаде Младшем, заслужившем себе право носить имя отца благодаря сноровке в верховой езде.

— Он мог, держась одними ногами за круп лошади, на скаку срубить саклю, затем схватить ягненка, посадить его на свое седло и при этом выдержать сражение на косой сабле! — говорила Экийя, пытаясь заразить своими рассказами сына и поднять в нем воинственный дух.

Но Аскольдович, глядя на нее черными проницательными глазами, не улыбался и не загорался, а морщил лоб и устало спрашивал:

— Непонятно мне, как же дед Арпад попал впросак в битве с волохами? И как же ты, мать, в Киев попала?

Экийя глубоко вздыхала:

— Это твой отец во всем виноват. Он был моложе, сильней и хитрей деда Арпада. Он захватил… нет, он обошел войско мадьяр с тыла, захватил обоз с нами, женщинами и детьми, и со спины напал на твоего деда.

Но Аскольдович и в это не поверил.

— Старый мадьяр-конюший говорил мне, что оборонная цепь ваших кибиток была крепка и что никто не смог бы ее пробить, ежели бы., среди женщин не нашлось предательницы, — хмуро проговорил юноша, стараясь цепким взглядом своих черных глаз не отпускать лица матери.

Экийя снова глубоко вздохнула.

— Я не знаю, сынок, что там тебе наплел этот старик конюший. Я только знаю, что мы сидели в кибитке отца, укрытые чадрою до маковки, и дрожали от страха… Затем вдруг резкий толчок в кибитку; кто упал, кто заплакал…

— Это была ты, мать, — громко прервал Аскольдович лживый рассказ матери и с презрением посмотрел ей в глаза. — Что тебя толкнуло на это? — спросил он таким тоном, будто знал все-все о ней и имел полное право судить ее поступки.

Экийя встала.

— Это клевета! — сурово проговорила она и с угрозой сказала: — Ежели ты в свою душу пустил этот ядовитый сказ конюха…

— Не старайся, мать! Ты видела моего отца намного раньше и мгновенно сделала выбор. Почему ты свое родное племя положила к ногам Аскольда?

— Но он стал твоим отцом, сынок! Он дал тебе жизнь! — упавшим голосом проговорила Экийя, не зная, как дальше вести себя с ним.

— Я не об этом! Я о твоей способности предавать! Сначала родное племя, затем любовь моего отца, а потом и меня?! — голос Аскольдовича сорвался.

Экийя метнулась к двери и закрыла ее на засов.

— Сынок! Сынок! — горько воскликнула Экийя. Она то обнимала сына, пытаясь пригладить его ершистый затылок, то отодвигалась от него и смотрела зорко, будто пытаясь проникнуть в его неокрепшую душу.

— У тебя завтра тяжелый день, сынок, а ты заражен духом мести. Твой отец был великим человеком, он покорил много народов и стран. Он хотел испытать себя и в христианстве, отойти от язычества, но переоценил свои силы, сынок, а это очень опасно. Боги распорядились так, что твой отец пал от руки Олафа. — с горечью сказала Экийя и заплакала. — Я думала, что люблю твоего отца. Он был первым моим мужчиной… Может быть, завтра договорим, сынок?

— Я хочу все узнать сегодня, мать! Может быть, завтра я упаду с коня и сломаю себе шею. Говори все сейчас! Я должен понять тебя! — Тон, которым Аскольдович говорил с матерью, был резким и жестким, но Экийя поняла, что врать ему не только бесполезно, но и опасно. Она сжала кулаки и так же жестко, как и он, проговорила;

— Да, я предала своего отца Арпада, ибо он был больше зверем, чем человеком! Видят боги, я не хотела этого говорить! Он так бил мою мать, так часто бросал ее ради своих пьяных оргий и дешевых наложниц, что я решила при первой же возможности отомстить ему. А кто еще мог защитить мою мать? Она умерла в сорок лет, когда тебе была лет шесть. Она знала, что я пошла расцеплять кибитки… Тогда она решила, что лучше ничего и придумать нельзя, ибо мы обе считали, что наша смерть — это наше спасение. A-а, все позади… Аскольд был хорошим мужем и отцом. Он очень любил тебя! Но пришел Новгородец-русич, которому боги позволили сделать так, чтобы твой отец ступил на роковую тропу. Так говорит верховный жрец! А завтра, сынок, ты победишь Рюриковича во всех состязаниях!

— Что было дальше, мать? — сурово спросил Аскольдович, и по спине Экийи пробежал холодок: «Неужели и про Айлана ему кто-то сказал? Чтоб отсох язык у того, кто пошел на это!»

— А дальше нас не убил Новгородец-русич, и я… я хотела бы его ненавидеть, но он не разрушил город, а начал строить его сам, своими руками, он так старался искупить свою вину передо мной…

— Неправда, мать! Ты сама его всюду искала…

— Сынок! Я люблю его, как никого и никогда не любила, — так искренне и так яростно сказала Экийя, что Аскольдович широко раскрыл глаза, и язвительные слова замерли у него на устах.

— Если бы ты, сынок, был таким, как он, я была бы самой счастливой матерью! — плача, проговорила Экийя.

Аскольдович молчал.

— Всю жизнь, сынок, одним днем не измерить и не понять, хотя бывают и знаменательные дни. Такой день, как завтрашний, должен будет показать тебе, чего стоишь ты как воин и как мужчина! Завтра ты познаешь не только состязательную доблесть воина, но и женщину, и я очень прошу тебя, будь милосерден с ней!

Я хочу, чтобы завтра, сынок, ты стал настоящим мужчиной, — тихо проговорила Экийя и примирительно попросила: — Сдюжишь с Рюриковичем?

Аскольдович пожал плечами. Он и жалел мать, и старался понять ее, но то отчуждение, которое возникло в его душе из-за ее предательства, никак не отодвигалось вглубь.

— Пойми, сынок, твоя жизнь была для меня и остается…

— Не надо, мать! На первом месте у тебя всегда была и есть только твоя жизнь! Я многое могу понять, мать, но не простить! — улыбнувшись кривой улыбкой, проговорил Аскольдович и закончил: — Утомительно искать истину в явном! Я ухожу для завтрашней победы!

— Не сомневаюсь в этом, мой дорогой сынок! — как можно ласковее проговорила Экийя и осторожно открыла сыну дверь. — Торь свою тропу к богам сам и будь в этом деле самым удачливым человеком! — сказала она ему на прощание, осторожно подойдя, поцеловала в щеку и проследила, с каким выражением лица он кивнул ей.

Он мысленно повторил ее последнюю фразу и, запрокинув голову вверх, переступил порог, так и не ответив на ее прощальный поцелуй.

А на следующий день утром на большой поляне, примыкающей к прорекалищу Бастарна, собрались все мужчины Киева посмотреть на необыкновенное зрелище: шутка ли сказать — два юных княжича должны выдержать нынче шесть видов мужских состязаний и в конце получить достойные своих успехов новые имена.

Состязания начались с добычи огня. На двух пеньках были разложены одинаковые кучки сухих деревянных палочек, которые благодаря усиленному трению должны будут превратиться в огнивца и выделить божью искру, от которой надо зажечь костер.

Олег в окружении своих «Лучеперых» друзей восседал на возвышенном месте поляны, откуда все хорошо просматривалось.

Движения Аскольдовича были продуманные, но наполненные той резкой четкостью, за которой угадывалась не только врожденная сноровка, но и какое-то легкомысленное отношение к священному ритуалу, от которого, как казалось поначалу Аскольдовичу, дальнейшая его жизнь нисколько не зависит. Он сын бывшего князя Киева! И все! И он таковым останется! Зачем эти настороженные взгляды вокруг? Что может измениться в его жизни от их восторженных улыбок или, наоборот, от их злобного недоумения? Да ничто! Ну и что же, что первая палочка надломилась? А две другие не хотят нагреваться! Ну и что? А у Рюриковича как? Почти высечена искра? И уже вспыхивала не раз? Он скоро подожжет костер?.. Ну и пусть!..

Но руки Аскольдовича стали двигаться быстрее, глаза неотрывно следили за верчением палочек, а усердие возникло само собой. Нет, к черту этого маменькино-сестринского сынка-братца! Я должен его опередить и доказать всем, что нежные пальчики отпрыска рарожского князя ничто по сравнению с ловкими пальцами сына Аскольда!

Искра вылетела раз, другой, затем одна из палочек загорелась, и Аскольдович проворно поджег от нее свой костер, над которым быстро установил из прочных жердин треугольную основу, чтобы закрепить на ней котелок. И вроде жердины были крепкие, но, когда в котелке стала закипать вода и по поляне стал разноситься аромат вареной рыбы, одна из жердин надломилась, и котелок опрокинулся в огонь, оставив своего хозяина без еды.

«Нынче что, день злых духов?» — криво усмехнувшись, подумал было Аскольдович и посмотрел на Рюриковича, которой, обжигаясь, хлебал из котла свое варево и даже не морщился.

Увидев растерянный взгляд соперника, Рюрикович предложил ему свой котелок и вынул вторую деревянную ложку из кармана сустуги. Аскольдович заметил всеобщее внимание на поляне к нему и сделал вид, что не хочет есть.

Зрители улыбнулись его выдержке, но, зная, каким тяжелым будет второе испытание, стали потихоньку переговариваться меж собой.

Аскольдович учуял, что его осуждают, и мгновенно передумал. Он подбежал к Рюриковичу, схватил его вторую ложку и принялся уплетать уху соперника.

На поляне раздался хохот.

Княжичи быстро разделались с едой и перешли ко второму испытанию, для чего была заранее изготовлена маленькая ладейка.

Юноши быстро соорудили волок, смазали его жиром, протащили ладейку до берега Почайны, спустили на воду, влезли в нее и, поочередно управляя веслами, поставили парус. Налетев на пороги, ловко спрыгнули в воду, подхватили ладейку, подняли ее на вытянутых руках и перетащили ее через все три «порога». Они все старались делать слаженно и дружно, ибо иначе не справились бы с нелегким заданием. Чтобы не разрушить в них возникшее братство, Олег приказал сражаться княжичам не друг с другом, а с молодыми дружинниками.

Стрельба из лука показала, что княжичи довольно ловки и востроглазы, ибо оба подстрелили по одной «белке».

Секиру держать в руках княжичи умели знатно, но вот ранить им никого не удалось, ибо воины оказались опытнее их и не дали себя в обиду.

Что касается верховой езды, то Аскольдович показал свою лихость и прыть более охотливо, нежели это сделал Рюрикович. Ингварь не скрывал свой робости в этом испытании. Аскольдович ликовал.

Но вот воинская часть испытаний закончилась, и началась та, которая должна была потребовать не только мужества от соперников, но и великодушия великого князя и его окружения.

В центр поляны вышел Рюрикович и приготовился поведать о подвигах своих знаменитых предков.

— Подожди, княжич! — неожиданно остановил его Олег.

Все затихли и недоуменно посмотрели на великого князя.

— Здесь все русичи! Да и славяне знают всю твою родословную, Ингварь. Мы вчера провели военный совет и решили вот что, — быстро и важно проговорил в напряженной тишине Олег. — Порой нас выручает находчивость, сообразительность и умение ладить с людьми! Вот поэтому вы, оба княжича, сейчас поочередно будете отвечать на вопросы самых мудрых людей нашего племени, и посмотрим, кто из вас лучше ответит!

Княжичи призадумались, слегка нахмурили свои лбы, затем согласно кивнули.

«Ну, вот и ладно! Слава Святовиту, лишнего повода для ненужных ссор не будет!» — с радостью подумал Олег.

— Можно, я начну? — спросил Рогвольд.

Все с удовольствием разрешили старейшему дружиннику великого князя позабавить их мудроречием.

— На что похожа жизнь человека? — хитро спросил седовласый богатырь.

— На яблоко! — гордо ответил Аскольдович.

— На любой плод! — подтвердил Рюрикович и объяснил: — Все плоды, созрев, падают с ветки, так и человек рождается и в свое время умирает!

— Что же такое человек?

— Раб старости, — ответил Аскольдович.

— Мимо проходящий путник, гость в своем доме, — добавил Рюрикович.

— Не все! — подначил их Бастарн.

— Слуга богов! — раздраженно заметил Аскольдович.

— Соперник богов! — победоносно завершил Рюрикович.

Бастарн, удовлетворившись ответами обоих княжичей, отпустил их. ибо шестое испытание считалось особым, и к нему княжичи должны были приступить отдохнувшими и бодрыми.

Познать женщину — таково было шестое испытание юношей.

Каждого из них в отдельном шатре ждала красивая, но не юная наложница, которая должна была посвятить их в суть близости по всем правилам богини любви, храм которой стоял в тенистой роще на правом берегу Прчайны.

Аскольдович вошел в шатер, и первое, что он увидел, — это огромный ковер, на котором в широких металлических вазах были фрукты и изящный кувшин с двумя невысокими, но узкими кубками. В глубине шатра сидела красивая женщина, одетая в странную одежду, едва прикрывающую ее тело, и ласково смотрела на него.

— Ты сегодня был очень ловким, княжич, — мягким голосом проговорила она и протянула к нему руки.

Аскольдович молчал, завороженно глядя на ее округлые плечи, полуобнаженную грудь и протянутые к нему руки.

— Ты нынче был так смел и отважен, великолепный юноша, — продолжила мягким голосом красавица и встала ему навстречу.

Аскольдович затрепетал.

— Не надо робеть, княжич. Иди ко мне, давай посидим рядышком, и ты мне расскажешь все, что захочешь! Я буду слушать тебя и ласкать! — предложила наложница и, не прилагая особых усилий, усадила Аскольдовича рядом с собой.

— Я слышала, ты нынче был самым храбрым во всех учебных сражениях, — совсем тихо, почти на ухо проговорила жрица любви и, едва коснувшись губами щеки княжича, нежно поцеловала его.

Аскольдович крепко обнял жрицу любви и неумело поцеловал ее в обнаженное плечо.

— Не торопись, княжич! — тихо засмеялась женщина и подала ему чашу с фруктами. — У нас с тобой впереди целая ночь!..

 

Глава 6. Хазарские пляски

В последнее время Олег ловил себя на мысли, что гонит прочь всякие воспоминания. Не хотел он вспоминать рарожскую юность — слишком горьким было это занятие; не хотел вспоминать отца и его тихие беседы с охотниками, лица которых всегда были тщательно раскрашены, а уши, глаза и руки так сноровисты, что ни одна добыча не ускользала из их рук. Не хотел Олег вспоминать и Эфанду, свою красавицу сестру, и племянника, напоминавшего князю о зыбком положении его законных прав на княжескую власть. Ингварь вырос! Ему недавно исполнилось шестнадцать лет, и пора парня сажать не только в седло каурого жеребца, но и бразды правления ему передавать.

Правда, так и не ясно, что хочет держать в своих руках Рюриков сын: поводки лошадей или древние сказания друидов, сохраненные Эфандой и Рюриковной. Отрок Йорика так и не научился интересоваться делами хотя бы одной дружины; доблесть дядиных сподвижников тоже не приводила его в восторг, но не виноват ли в этом был и сам дядя, который все реже и реже брал с собой племянника и на состязания меченосцев и секироносцев, и на состязания охотников и лучников? Не хотел дядя делить успехи и удачи своего правления и своей воли, направленной на увеличение подвластных ему земель, городов, острожков и крепостей, с малым наследным княжичем-племянником. Да и кто теперь мог заставить его это сделать? Разве земли полян, древлян, дреговичей, кривичей, радимичей, северян, уличей, тиверцев и хорватов принадлежали Рюрику? Нет! А кто заставил вождей этих племен признать над собой власть Новгородца-русича?! Олег-Олаф! Киевский князь! А кто сделал Киев матерью городов русьских и заставил всех меньших князей дань платить киевскому князю, как великому князю, на содержание его дружины? Да, он, Олег-Олаф! А Рюрику и не снилась такая держава, которая оказалась теперь в руках Олафа! Так неужели сейчас, когда Рюриковичу исполнилось шестнадцать лет, этому молокососу надо отдать то, на что Олег потратил свои лучшие пятнадцать лет жизни?! Да ни за что на свете! И пусть только кто-нибудь осмелится напомнить Олегу о его клятве, данной Рюрику! Он вырвет язык тому смельчаку и говоруну!..

Весна задышала полной грудью. Ладьи с торгом и данью идут в Киев отовсюду. Днепровский причал расширился, и на нем идет не только бойкая торговля со всеми близлежащими соседями, но и тщательный подсчет поступающей дани.

Рогвольд, стареющий, но все еще удивительно крепкий воин, прибывший, как и все русичи, еще с Рюриком к ильменским славянам, а затем с Олегом перебравшийся в Киев, согласился принимать дань и вести ее подсчет, дабы не было никаких хитросплетений из-за нее, ибо он слыл самым честным воином. Олег гордился, когда Рогвольд докладывал ему о количестве серебряных гривен, поступивших от Плескова и Новгорода, о том, сколько шкурок драгоценного меха прислали строптивые древляне, сколько рыбы и икры приготовили для дружины киевского князя уличи и тиверцы, сколько речного жемчуга поступило от радимичей и дреговичей, сколько шлягов звякнуло о дно киевской казны.

Но Олегу не нравилось, когда Ингварь под руку с Рюриковной и его семилетней дочерью Ясочкой входил в гридню великого киевского князя в тот момент, когда Рогвольд отчитывался о поступившей дани на пристани.

Ясочка первая бросалась к отцу и, зная, что ее резвость приходится по нраву князю, вела себя с ним непринужденно.

В гридне все менялось, когда Ясочка врывалась в нее. По-особому в гридне дышалось, по-особому смеялось, и даже солнце, всегда жарко светившее в Киеве, в тот момент ласково грело княжескую гридню и, казалось, улыбалось отцу и дочери. Олег поднимал ее на руки, позволяя ей немного потешиться, а она что-то ворковала ему на ухо. Он «медвежил» ее, Ясочка заливалась звонким смехом и крепко обнимала отца за могучую шею. Но во время этих ласк с дочерью Олег ловил настороженные взоры своей первой жены и племянника, у которых всегда для общения с ним было свое отведенное им время: послеобеденное. С утра — дела управительские, дружинные и хозяйственные, после обеда — дела семейные, а после ужина — любовь. И никто не смел нарушать распорядок его жизни, если князь был в Киеве. Исключение составлял Рогвольд, ежели у того был подробнейший отчет. Тогда менялось время и для обеда, и для свиданий с членами семьи. Но сегодня Рюриковна не захотела ждать, когда Рогвольд закончит свои дела с князем, и, отмахнувшись от запретного жеста стражника, решительно переступила порог чуждой ей гридни.

Да, здесь она чужая. Старшая, но еще не старая жена, дом которой покинул муж ради другой красавицы пять лет назад, не имела доступа в эту гридню. Трудно было привыкнуть к этому, но Рюриковна привыкла и свои поседевшие волосы не красила отваром раковин и чернобыльника, а красиво укладывала на затылке и покрывала их темно-синим убрусом из тонкого сирийского шелка. Олег следил за тем, чтобы его первая жена не знала ни в чем недостатка и в одеянии нисколько не отличалась от его любимой Экийи. Потому и меха, и жемчуг, и шелка, и парча делились поровну не только между его женами, но и между женами его полководцев и их старшими дочерьми.

Рюриковна понимала, что ей не перещеголять мадьярку, которую, как ни странно, не брали ни годы, ни роды: Экийя к этому времени родила вторую дочь Олегу, и Рюриковна чуяла, что и она не принесла особой радости в дом киевского князя. Но ни злословить, ни злорадствовать Рюриковна не хотела: она верила в заветы своих жрецов, которые предрекали возврат от богов утроенной беды в тот дом, откуда вышло хотя бы одно злое слово. Нынче ее беспокоило другое: Ингварь. И хочет того Олег или не хочет, но она обязана поговорить с ним о судьбе брата.

Когда Олег насладился общением со старшей дочерью и когда та получила от отца положенную долю сладостей, Рюриковна, стараясь быть спокойной, проговорила:

— Это твоя затея — отправить Ингваря вместе с Аскольдовичем в поход на булгар?

Олег выпустил из рук дочь и оторопело посмотрел на Рюриковну.

— Повтори, что ты сказала? — хмуро потребовал он.

Рюриковна смело повторила сказанное слово в слово.

Олег встал. Выпроводил дочь за дверь, к няньке, затем резко подошел к Ингварю и грубо спросил:

— Кто и когда тебе поведал об этом?

— Аскольдович, — тихо ответил Ингварь и со страхом посмотрел дяде в глаза.

— Ты хочешь править всеми делами, которыми я правлю нынче здесь? — спросил вдруг Олег племянника и строго посмотрел в его красивые голубые глаза.

Ингварь вздрогнул, недоуменно посмотрел в кипящие гневом глаза дяди и тихо проговорил:

— Я еще не думал об этом, дядя, да и не справлюсь никогда со всем тем, что по плечу только тебе.

— Это ты искренне? — недоверчиво и в то же время грозно и слишком горячо спросил Олег и, метнув взгляд на Рюриковну, проворчал: — Сестрица небось все уши прожужжала, что дядя должен вот-вот власть передать…

— Неправда! — вскричали в один голос Рюриковна и Ингварь.

— Ну, виноват тогда, что напускаю дух злобы на вас, ну да вы первые начали обвинять меня в небылом, — обрадованно и снисходительно проговорил Олег и уже спокойнее спросил: — Что за сказ вы тут начали глаголить про поход на булгар? Может, вам с Аскольдовичем и мадьяры уже по плечу? Сказывают, они уже до волохов дошли, а это родичи Аскольда! Не махнуть ли вам уж сразу на Дунай, прыткие скакуны-княжичи? — Олег отошел от племянника и, нагнув голову, зорким оком посматривал то на Рюриковну, то на Ингваря. Он распахнул сустугу, сшитую на облегченный манер, не на меху, а только с меховой оторочкой по воротнику, рукавам и по краям подола, и обнажил красивую льняную рубаху, сшитую по мадьярской моде и украшенную по горловине монистами и зеленым бисером. Что-то ханское, боярское или царское прошелестело в широком размахе рук Олега, в его новой привычке хмурить брови и пронзительно смотреть на собеседников, ежели те были к тому же ниже ростом и слишком робки. Шаги его были не просто широки и уверенны, поступь князя была непоколебимо-решительной, овеянной несказуемой удалью и несущей только удачу и успех в любом деле. «Каков Божий избранник!» — изумленно подумала Рюриковна, оглядывая незнакомого ей Олега, и вдруг почувствовала острую боль в сердце. Она невольно закрыла глаза, прижала левую руку к груди и попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла.

Олег заметил, как она побледнела, пошатнулась, и испуганно метнулся к ней. Исчезло все наносное, чужое, и он вдруг взял ее за плечи и, ласково говоря трогательные, заботливые слова, усадил на самое удобное место в его гридне и подал целебный цветочный настой.

Рюриковна бессознательно гладила его богатырские, но такие ласковые руки, которые вдруг снова стали такими родными и такими необходимыми ей, что она невольно вскрикнула и, почувствовав, что не справляется с огромным комом, подкатившим к горлу, безудержно разрыдалась.

Ингварь, сжавшись в комок, лихорадочно думал, как помочь любимой сестре, и был готов подойти к Олегу и ударить его за боль, причиненную ей. Бежать! Бежать вон от этих страданий! Он не может видеть, как вздрагивают худенькие плечи Рюриковны, как всеми силами старается она прекратить эти ужасные рыдания и не может! Нет! Это выше всяких сил!

— Как ты мог, дядя! — вскричал он вдруг с отчаянием и решимостью защитить немедленно сестрицу от новых страданий и двинулся на Олега со сжатыми кулаками.

— Уйди немедленно! Я позову, когда нужен будешь! — непререкаемым тоном изрек Олег и отвернулся от Ингваря.

Ингварь почувствовал вдруг всю силу презрения дяди к себе и закричал во всю глотку:

— Тебе ведомо чувство срама, дядя? Или тебе ведомо только чувство торжества над слабыми?

Олег выпрямился как от неожиданного удара в спину. Уничтожающим взглядом смерил он своего племянника и огромным усилием воли сдержал себя, чтобы не пристукнуть его на месте, и Ингварь подчинился его воле.

— Не бери в душу его горячие порывы. — ласковым тоном сказал Олег Рюриковне, стараясь забыть слова обиженного племянника.

Но Рюриковна плакала о своем. Женская доля, повторяясь, передалась от матери к дочери! Руцина была оставлена Рюриком ради Эфанды. Теперь… Нет, у нее не было сил вспоминать все обиды, да их, собственно, и не было, если не считать самой главной и единственной. Но кто мог предугадать судьбу? Кто в силах заглянуть вперед и предусмотреть непредсказуемое?

— Пойми, ты же всегда умела здраво рассуждать. Я предоставлю тебе полную свободу… Ты можешь воспользоваться правом иметь любого наложника… Ну, не плачь, Рюриковна! Прошу тебя! И не копи на меня злобу из-за Ингваря! Ни о каком походе я и не помышлял! Я же знаю, что он толком и на коне-то сидеть не умеет и оружием не владеет.

Рюриковна глубоко вздохнула, поцеловала его в грудь, прижалась щекой к чужой рубахе, затем еще раз вздохнула и тихо молвила:

— Я больше не приду к тебе, Олаф. Сердце мое не выдержит еще одного такого свидания. Отпусти меня к матери, в Новгород…

— Нет! — быстро ответил он и жестко добавил: — Там Руцина будет зудеть у тебя над ухом и запалит твою душу злобой… Живи здесь с кем захочешь, я супротив ничего иметь не буду… А в Новгород не отпущу… Об Ингваре не горюй! В князья он еще не годится! Сама знаешь! Все, что ему полагается, получит, когда созреет! А о походе на булгар не думай… Я узнаю, откуда ветер дует!

«И кто это мог такое задумать?.. Кто это в такие хитрые заманихи решил поиграть с двумя наследными княжичами?»

— Ты не должен никуда отправлять ни Ингваря, ни Аскольдовича, Олаф! Иначе тебя будут обвинять в… — горячо проговорила Рюриковна и осеклась.

— Я представляю! — горько усмехнулся он. — Я разузнаю все и пошлю весточку тебе! А Ясочка хороша вырастает, думаю, многим ухажерам занозой сердца станет… — Олег почувствовал, что сказал глупость, но глупость от отцовской гордости и, не зная, как дальше быть, грустно проворчал: — Тяжелая ты ноша, княжеская доля!

Рюриковна поняла, что пора покинуть его гридню, и тяжело поднялась с конника.

Экийя смотрела на Олега широко раскрытыми карими глазами и ошеломленно повторяла:

— Какие еще булгары? Кто вразумил на такое? Я покажу ему булгар! Олег, не молчи! Это твоя затея? — Она металась по одрине, как зверь, загнанный в клетку, и с ужасом вглядывалась в лицо мужа, которое было покрыто непроницаемой маской стороннего наблюдателя.

«Похоже, что это не ее затея, — думал Олег, наблюдая за Экийей, и озабоченно стал перебирать имена ратников. — Но кому вдруг понадобилось убрать сразу двух княжичей?! Придумают же такое?! Это же на всю жизнь вымазать великого князя во всех смертных и несмертных грехах! Сильно кто-то меня ненавидит!.. Но кто? — Олег подумал, что никого не может обвинить в дикой ненависти к себе, кроме Айлана. — Но какой прок христианскому проповеднику так действовать? — размышлял он, да и знал, что оба княжича пока очень далеки от духовных терзаний об истинности веры и не посещают нравоучительных бесед хитроумных проповедников. Пока им ближе Бастарн, во дворе дома которого они и каменные плиты укладывали по тому кругу, который высокими богами предписан земле-матушке, пытаясь понять, как боги направляют жизнь людей на земле.

Бастарн им был надежной опорой в деле познания духов природы и духов животных. Олег знал, что Бастарн ценит отвагу и решительность красивого черноволосого Аскольдовича и очень бережно относится к поэтической душе Ингваря. И уговорить их пойти на какой-нибудь народ пиратским походом он, конечно, не мог! Кто? Ну кто же заразил их бедовой думой, что княжич только тогда может считать себя настоящим княжичем, когда совершит смелый поход и добудет великое богатство для себя?! Где-то я уже слышал эти звонкие слова о великой добыче для себя!..»

— Я знаю, кто отравил им душу этой думой! — понял наконец Олег и гневно потребовал от слуги: — Свенельда ко мне сюда, и немедля!

Экийя побледнела.

— Ты сам приставил к ним этого ратника в воинские учителя! Как ты мог в нем так ошибиться, Олег! Ох, Новгородец-русич! Ох, Олег-Олаф! Что теперь о нас будут думать твои русичи, жители Киева? Что-о?! Что мы им ответим? — обеспокоенно говорила Экийя. Она подошла к Олегу и, глядя с мольбой в его глаза, горячо прошептала: — Любовь моей жизни, неужели эти два юнца смогут когда-нибудь затмить тебя, твои великие дела по объединению стольких народов й племен? Ведь ты ни разу и ни с кем, кроме Аскольда и Дира, не поступил несправедливо! Но Аскольда и Дира тебе уже все простили! Все поняли, что по-другому ты не мог поступить!

— Помолчи, Экийя! Сейчас приведут Свенельда, и ты все поймешь, — мягко проговорил Олег, преданно и с любовью глядя ей в глаза.

«Как ты всегда красива, моя ненаглядная! Какой могучий дух прекрасного живет в тебе, моя любовь! Что было бы со мной, ежели бы я не встретил тебя?..» — с повлажневшими глазами думал Олег, глядя на Экийю, на ее мадьярский наряд.

— Я, наверное, не дождусь, когда этот медведь придет сюда, — тяжело выдохнула Экийя и легонько поцеловала Олега в бородатую щеку.

— Князь, Свенельд явился! — оповестил слуга и ввел именитого ратника в просторную гридню нового дома киевского правителя.

Свенельд вошел спокойной, ровной походкой, в которой угадывалось только одно: уверенность в своих делах, и с любопытством огляделся.

На полу и широком коннике были постланы толстые персидские ковры, словно в мадьярском шатре, возле окна стояло старинное рарожское приспособление для крепления лучины, с помощью которой освещалась клеть великого князя русичей.

Свенельд расстегнул ворот рубахи, глубоко, с удовольствием вдохнул ароматный воздух и весело спросил:

— Зачем звал, великий князь Олег?

— Садись, Свенельд! Не то ноги устанут держать твое богатырское тело из-за тяжести разговора, — хмуро проговорил Олег и указал Свенельду на конник, стоящий возле маленькой печи.

Свенельд недоуменно пожал плечами, задумчиво повторил: «Из-за тяжести разговора?» — и неуклюже присел на конник.

— Слушаю, великий князь Олег! — уже спокойнее проговорил он и нахмурил лохматые брови, стараясь не выдать свою обиду, что князь никак не желает причислить его к рангу «Лучеперых» друзей, ряды которых давно поредели. И вообще слово «Лучеперые» стало редко звучать в дружине князя Олега.

— Ты, Свенельд, мне дорог, как и все мои «Лучеперые» друзья, — тихо начал Олег, внимательно наблюдая за подручным Стемира и стараясь выдержать спокойный тон. — Сам знаешь, все наши рарожские, ладожские, а затем новгородские и киевские дела пустили мощные корни, которые скрепили нас навеки и породнили, — продолжил Олег и, увидев, как Свенельд задумчиво и с просветленными глазами согласно кивнул ему, проговорил: — Именно поэтому я и доверил тебе воспитание двух самых дорогих мне юношей, имена которых звучат для нас свято. Почему греки и римляне заставляют всех поклоняться их истории и легендам, а мы свое житие начинаем лихолетьем губить! — вдруг тяжелым, низким голосом заметил Олег, и Свенельд вздрогнул.

— Я не понял, великий князь Олег, о чем идет речь! — недоуменно спросил Свенельд. — Что ты называешь лихолетьем?..

— Это ты затуманил головы Рюриковича и Аскольдовича походом на булгар и возможностью добыть там великие дары? — грозно спросил Олег и встал во весь свой огромный рост.

Свенельд поднялся медленно и тяжело.

— Да, князь! Был грех… — тихо сказал он и мужественно выслушал весь поток грозных обвинений со стороны великого князя и его красавицы жены. Слова вонзались в него то быстрые и острые, как меткие стрелы, то тяжелые и гулкие, как удары булавы о железный щит его знаменитого рода. Свенельд то поднимал голову и мучительно вслушивался в горькие обвинения великого князя, то опускал ее, и его пронзал мелодичный и приятный голос Экийи, звенящий негодованием и разноязыкими от волнения словами.

Но гроза миновала быстро, как и началась. Свенельд стоял наклоненной головой, а повинную голову, как известно, меч не сечет.

Олег тяжело дышал и прохаживался медленными, тяжелыми шагами.

Экийя приводила в порядок разметавшиеся по плечам густые черные кудри, вонзая в них длинные пальцы. Как ей хотелось вцепиться ногтями в толстое лицо этого медведя! «Каков плут! Корчит из себя невинную овечку и смиренно ждет, когда Олег заметит его готовность вынести любое наказание! А Олег — как ребенок! Стоит услышать «великий князь», как забывает про все на свете! Лесть всегда застилала глаза великим мужам! Олег — как все они! Олег! Ты не должен быть слабым! Очнись и вдумайся в то, что происходит! Ну! Или я разлюблю тебя!» — хотела закричать Экийя и смотрела на Олега такими горящими от негодования глазами, что он словно внял ее зову.

Олег повернулся в сторону Свенельда и жестко проговорил:

— Я до тех пор не буду слышать твое льстивое обращение ко мне, пока не увижу, что оба наследника забыли о своих лихих намерениях! А теперь иди к княжичам и заставь их готовиться ко дню памяти основателям города Киева. Пусть выбирают себе костюмы, и по примеру древних греков мы устроим себе праздник поминовения тех, кто освоил этот город! Подумай и ты, может, войдешь в облик самого Кия? А Щеком и Хоривом пусть станут княжичи!.. Ну, а Лыбедь поищем среди дочерей наших знатных ратников… Заразись духом праздника, Свенельд! И почаще слушай Бастарна! — назидательно посоветовал Олег, и Свенельд понял, что это — приказ.

— Если ты мне мать, то почему губишь меня и не даешь мне воли? — голос Аскольдовича звенел обидой и негодованием. Он смотрел на Экийю злобным взглядом и боялся только одного: не успеть выговорить матери то, что накопилось в душе. Аскольдович ходил по покоям матери взад-вперед, размахивал руками и кричал: — Кто посадил меня на коня в шесть лет? Кто приучил владеть секирой? Кто заставлял думать, что богатство само в руки не идет, что надо с ранних лет готовить себя к большому делу?! Кто-о?!

— Сын! Вспомни те породы, из-за которых твой отец накликал на себя раннюю смерть! — в отчаянии закричала Экийя и попыталась взять его за руку.

Аскольдович отмахнулся от ласки матери.

— Твой муж никогда не даст мне здесь того, чего я желаю! Уж лучше уговори его выполнить мою просьбу, нежели заставлять меня петь боевые песни Кия, Щека и Хорива! Хватит льстивых действ в угоду духу первых правителей этой деревянной клетки!

— Замолчи, сын! — гневно потребовала Экийя и предостерегла: — Не накличь и ты на свою горячую голову гнев великих духов и богов!

Но Аскольдович не хотел слушать разумные доводы матери.

— Ведаю, что я словно острая кость у него в глотке…

— Нет! — воскликнула Экийя. — Нет! Нет! Нет! Если бы это было так, я не полюбила бы его, сынок! Опомнись! Ты уже посвящен в мужчины, ты знаешь, что такое обладать женщиной, правда, ты еще не успел понять, что такое обладать любимой женщиной!

— Какая разница! Разве вы не все одинаковы? — горько усмехнулся Аскольдович.

— Не спеши погибнуть, сынок, и ты узнаешь разницу между наложницей и любимой женщиной!.. Как мне убедить тебя, дорогой мой, что любовь прекрасна и Олег совсем не враг тебе! Его беспокоит, что ты неосмотрителен, слишком порывист, открыт для любого врага, неопытен…

— Но как же и где мне набираться опыта, ежели меня не выпускают даже из Киева! Не буду я в дружине твоего мужа, мать! Не уговаривай! Я сын Аскольда, которого знали Филиппополь и Адрианополь, Белгород и Царьград, не говоря уж о Переяславле и Любече! Почему твой муж не хочет, чтобы я сам заслужил свое имя? — снова болезненно-обидчивым тоном спросил Аскольдович.

— Да потому, что он не хочет, чтобы в тебе повторилась судьба твоего отца! И я этого не хочу!

— А я хочу! Хочу совершать те же походы, что и мой отец! — капризным тоном, но настойчиво возразил Аскольдович и убежденно добавил: — Вот увидишь, судьба очень скоро подарит мне такую возможность!

— Нет! — очень тихо, но твердо проговорила Экийя. — Судьба не может в одном роду убить подряд двух мужчин за одни и те же деяния!

— Мне надоели твои пророчества, мать! Пойду к Ингварю, — сухо ответил Аскольдович и, отвернув от матери свое красивое лицо, решительно направился к выходу.

В тот день Киев уже с утра ликовал, выйдя на пристань, где одна из многочисленных ладей была самой маленькой, самой плоскодонной и самой древней. Четырехсотлетие своего города праздновали жители Киева, а посему весь город был украшен гирляндами из пушистых еловых лап, ползучего плюща и венками из ярких полевых цветов. Люди из маленькой древней плоскодоночки, одетые в длинные холщовые одежды, медленным шагом ступали по земле «своей будущей обители» и «пытались» найти себе место для первой стоянки. Им «кланялись» ивы и тополя, березы и осины, вишни и ясени, приглашая устроить под их сенью пристанище.

Братья мирно шептались меж собой, оглядывая пышнозеленый край счастливым оком, и спрашивали совета у единственной сестры — Лыбеди.

Представление захватило всех.

Вот сцена беседы Кия с могучим Дубом, дух которого хранил множество тайн и при случае мог посоветовать, как и где успешнее охотиться, с какого дерева можно начинать строительство жилья и когда нужно его возводить. Ведь не каждое дерево будет хранить дух своих жильцов; иное дерево и извести может того, кто не вовремя срубил его для своего жилища. Много мудрых советов дал вечный страж природы Днепра, и слушатели горячо благодарили исполнителей столь необычного действа.

Свенельд старался как мог. Он и походку изменил, и продумал, какие жесты рук могли соответствовать духу его героя, и решил, что Кий должен был говорить мало, а больше слушать: то зовы воды, то советы Дуба, то голос днепровской земли. И отовсюду должны были исходить добрые знамения и указывать на благоденствие.

Но вот и переправа готова, и новые поселенцы прибывают в Киево городище. И зрители вместе с новыми поселенцами идут на совет к мудрому основателю будущей столицы и показывают ему свое умение и мастерство — то гончарное, то плотницкое, то оружейное.

«Растет город», умножает свою славу, доблесть, и вот уже крепость заложена и дружина вооружена. Бастарн вещает о силе бога Святовита, который очень высоко живет и, получая вести от меньших богов, живущих ниже, дает им распоряжения о наказании или благоденствии тех или иных народов.

Вот Святовит услышал весть, что на реке Борисфене, как тогда назывался Днепр, появились удалые хозяева и срубили себе первое поселение. Каким оно будет? Сейчас Святовит предскажет судьбу этого поселения на Тысячелетия! Толпа загудела обрадованно и восхищенно, доверчиво вживаясь в беседу Святовита со жрецом Киева и жадно вслушиваясь в легендарные пророчества и советы на будущую жизнь славных князей города и его знатных ратников. Вот зрители услышали пророчество о замечательных походах Бравалина, затем Аскольда и выжидательно затихли, желая услышать и о судьбе их настоящего правителя, великого князя Олега-Олафа, того, кто пришел в Киев под благозвучным именем Новгородец-русич. Свыше трех десятков лет будет править сей князь, услышали изумленные зрители и ахнули! Вот это благодеяние от Святовита! Значит, самый главный бог ведает, какие великие дела вершит их князь, и дарует ему такое долголетие в правлении ими! О счастливый город! О счастливый народ, живущий под главой такого великого князя!..

Аскольдович услыхал пророчество Бастарна о долголетнем правлении Олега Киевом, а значит, и всеми народами, которые он покорил, и протиснулся сквозь толпу к верховному жрецу в одеянии Святовита. Лицо Бастарна было покрыто тонкой нежной тканью, ибо никто и никогда не должен видеть святой лик небесного предводителя.

Но вот наступило небольшое затишье, и Бастарн услышал возле себя горячее дыхание юноши.

— Скажи, великий из богов, а сколько буду править я? Но не смотри на мой лик! — потребовал Аскольдович и нетерпеливо протянул слегка дрожащую руку жрецу.

Жрец осторожно взял руку молодого княжича и, не глядя на ее линии, тихо проговорил:

— Вот ветка, которая слишком сильно зацвела, но налетела буря и обломила красавицу ветку, так и не успевшую покрыться плодами своего дерева…

— Что ты сказал, мудрец? — забыв об игре, хмуро спросил Аскольдович. — Объясни!

— Остуди свой нрав, сынок, тогда и объясню! Горячие сердца слишком быстро сгорают, — назидательно проговорил Бастарн и отвел от себя руку Аскольдовича.

— А мне? — послышался осторожный шепот сзади, и Бастарн нащупал еще одну юную руку.

— О! А ты, сынок, долгонько поживешь. Сначала сон будет в твоей жизни, а под закат — проснешься и свершишь несколько дерзких походов. Самая большая твоя удача — это твоя любовь, сынок! Но познаешь ты ее не сейчас!

Рюрикович виновато глянул на Аскольдовича.

Аскольдович захохотал.

— И ты веришь этому? Это же сказка для таких детей, как моя сестрица! — громко молвил он и, обняв Ингваря за плечи, покровительственным тоном предложил: — Пошли на вишневую поляну! Сейчас туда придут девицы Лыбедин хоровод водить, может, выглядим себе подходящих подружек и уговорим их вместе на кого-нибудь набег свершить! Ну, скучно мне смотреть на зады коней дружинников моего отчима! Скажешь, что я забыл совет славного нашего учителя Свенельда о том, что князь должен вырасти и на коне, и в боевых походах?! — неожиданно спросил Аскольдович и, уведя Ингваря в укромное место на вишневой поляне, настойчиво спросил: — Ты что, еще не мужчина?

— Мужчина, как и ты, — недоуменно ответил Ингварь, слегка порозовев. Он потупил взор красивых голубых глаз и затеребил сустугу.

— Значит, имеешь право действовать по своему усмотрению, — посоветовал Аскольдович.

— Да, — согласился Ингварь, — но…

— Молчи! Я сегодня после пира пойду к Свенельду, а завтра скажу тебе, кто с нами еще пойдет на булгар.

— Но булгары так далеко.

— А все, кто поблизости, давно твоему дядюшке дань платят! — резко возразил Аскольдович.

— Добро! Чем дальше путь, тем больше дел будет сотворено! — тоном старого мудреца заметил вдруг Ингварь, и Аскольдович расхохотался.

— Наконец-то в тебе проснулся государственный муж! — обрадованно проговорил он и с хитроватым прищуром посмотрел на Ингваря. — Не передумаешь? — спохватившись вдруг, спросил Аскольдович и строго посмотрел на Рюриковича.

— Нет, — твердо ответил Ингварь и смело посмотрел в черные глаза Аскольдовича.

— Да будет тако! — трижды, со сжатыми кулаками, торжественно провозгласил Аскольдович и, закрыв глаза, постоял молча, прислонившись головой к стволу старой вишни.

— Кудесничаешь? — с интересом спросил Ингварь.

— Да! Не мешай! — быстро ответил Аскольдович и отвернулся от Ингваря. — Встретимся завтра! — бросил он вслед Рюриковичу, чтобы тот не обиделся за слишком холодное прощание, и, снова закрыв глаза, прислонился головою к потрескавшемуся стволу вишни.

А на следующее утро пришла нежданная весть. Пселовские словене жаловались, что с юга на них стал набеги совершать какой-то народ. Сначала разведали, могут ли пселовцы защитить свою речку, а затем нагрянули на одно из поселений. Отобрали все, что можно, мужчин поубивали, женщин и детей увели с собой. Осталось пять мальцов, которые червяков на огородах для птиц выкапывали, они и ушли к родичам на реку Хорол и рассказали о случившемся.

— Помогай, князь, коль обещал защищать нас! — грустно выдохнул хорольский пришелец и внимательно посмотрел на Олега.

Олег кивнул и, нахмурившись, потребовал к себе своих «Лучеперых» друзей-советников…

А к вечеру дружинники во главе с Фарлафом и Свенельдом получили приказ от Олега найти обидчиков пселовских словен.

— Гонцов слать каждую треть дня и не скрывать от меня ничего! — грозно потребовал Олег-Олаф, не обращая внимания на непоседливость Свенельда.

— Не скупитесь на хитрость и смекалку. Открытый бой давать только в случае необходимости. Все ясно, Фарлаф? Свенельд! Ты будешь глазами и ушами Фарлафа. Ты идешь первым, и вся разведка — у тебя!.. — Олег говорил четко, сосредоточенно, давал советы своим проверенным ратникам, стараясь ничего не забыть и обеспечить их всем, вплоть до лечебных трав и особых настоев, от которых лазутчики не уснут во время длительных и утомительных переходов.

Казалось, Олег сказал все, но Свенельд все равно был обеспокоен.

— Что ты все ерзаешь, Свенельд, как будто никуда ехать не хочешь? Что тебя тревожит? Говори! — потребовал Олег и сердито оглядел рыжебородого богатыря.

— Я возьму с собой княжичей? Позволь! — сразу выпалил Свенельд и перевел дух от напряженного внимания.

— Нет! — крикнул Олег.

— Но ведь мы с Фарлафом вдвоем блюсти их будем!

— Нет! — отрезал Олег и грозно приказал: — И никаких более разговоров об их участии в походе быть не может, пока им не минет осьмнадцать лет!

— Но, князь…

— Все, Свенельд! Фарлаф! Я надеюсь на твое хладнокровие! Береги Свенельда от горячих поступков! И знайте: я горжусь вашей богатырской силой. Разбейте врага! Да будет тако! — торжественно проговорил Олег и дал команду начать погрузку дружинников на ладьи…

Две ночи продвигалась конница Фарлафа и Свенельда к селениям хорольских словен, пробираясь то лесными, то степными, то болотными тропинками. Две ночи вслушивались они в пение птиц, кваканье лягушек, уханье сов и соек и в каждый шорох в кустах или в траве. На третью ночь они выбрали поляну поукромнее и поменьше, достали еду, разожгли костер и, насытившись, завели разговор о жизни и смерти.

— Как вы думаете, други мои, какая жизнь самая достойная? — спросил один из лазутчиков, красивый светловолосый юноша, и оглядел своих товарищей. — А?

— Жизнь героя! — быстро нашелся второй лазутчик.

— Ну! Жизнь героя самая короткая! — возразил третий лазутчик и, в сомнении пожав плечами, вдруг ответил: — Наверное, самая достойная жизнь — матери, вырастившей героями своих сыновей!

— Ну-у! — протянул первый лазутчик. — А ты бы хотел быть матерью, у которой дети геройски погибли в бою? Сколько слез при погребении праха!

— Ну и что! — отстаивал свою точку зрения третий лазутчик. — Ведь главное для Святовита, чтобы мы как можно чаще рождались! А путь геройства — самый достойный путь, чтобы родиться вновь! — убежденно заверил он своих товарищей и весело добавил: — Мы же как листья на дереве! Осенью, высыхая, опадаем! А весной рождаемся, уже более разумные, для нового опыта! Вот и все! Так придумали боги! И мы должны подчиняться их воле, и все должны быть героями в этой жизни!

В этот момент за их спиной что-то хрустнуло.

Лазутчики замолчали, напряженно прислушиваясь к шороху за спиной.

Хруст повторился.

Первый лазутчик вскочил, схватил горящую палку и кинулся с ней на звук ломающихся веток.

— Тише, Любар, ты нас подожжешь! — услышал вдруг лазутчик из кустов. Он невольно отпрянул назад и ошарашенно прошептал: — Княжичи?!

— Кто там, Любар? — настороженно спросил второй лазутчик и натянул тетиву лука.

— Свои, Харальд, свои, — ответил Любар и вывел из-за кустов Аскольдовича и Рюриковича.

— Ленк, у нас там еда осталась? К нам прибыло пополнение! — проговорил Любар, когда оправился от замешательства и усадил юношей на подстилки.

— Еда есть, целый мешок солонины, и отвар наперстянки с голубикой еще остался, — охотно отозвался третий лазутчик. — Как же так, княжичи! Вам разрешено только резвиться возле нас, а не быть с нами в разведке! Князь убьет нас за такое дело!..

— Брось, Ленк, пустое молоть! Дай нам поесть, а потом мы решим, что нам делать! — с досадой проговорил Аскольдович и жадно схватил кусок хлеба с соленым мясом. — Мы валимся от усталости и голода: третью ночь гонимся за вами, как волки-недоучки…

— Ешьте, потом расскажете, что и как, — мягко прервал Ленк княжича и налил им в деревянные ковши отвара наперстянки. — Вот выпейте травку жрецов для бодрости, — ласково предложил он и с удовольствием наблюдал, как княжичи жадно осушили ковши.

Когда княжичи утолили голод, то поведали лазутчикам, что они, переодевшись в девиц, водящих Лыбедин хоровод, услышали утром новость о нападении врагов на пселовских словен, да так и не переодевшись в свои обычные одежды, решили без дозволения великого князя ехать в поход, догнав лазутчиков.

Любар, нахмурив брови, недоуменно спросил:

— А когда вы переоделись в девиц, княжичи?

— Когда девицы начали хоровод водить! — упрямо повторил Аскольдович.

— А зачем? — не поняли лазутчики, изумившись все трое одинаково горячо.

— Чтобы подсмотреть потом, как они купальную неделю начнут… — недоуменно исповедовался Аскольдович. — Вы что, никогда не подглядывали за голыми девицами? — не поверил он.

Лазутчики засмеялись.

— Подглядывали, но никогда не меняли свои одежды… — ответил Ленк, предложив княжичам еще хлеба с мясом.

— Мы чуяли, что великий князь добром никогда не отпустит нас в поход. А девицы над нами смеются; говорят, что в мужчины нас не по законам племени русичей посвятили; сначала мы должны были показать бойцовскую удаль, а потом уж и к ним под подол заглядывать! — словоохотливо объяснял Аскольдович и временами недовольно поглядывал на молчаливого Ингваря.

Лазутчики слушали знатного волоха-мадьяра и улыбались его откровенности. Все это они уже пережили: и тела наложниц, и упругость тел молодых девушек, и их сладкие поцелуи. Но жен дома у них пока не было, только потому они и согласились стать лазутчиками. Но что об этом говорить? Это и так ясно всем, кто знает, кого набирают на время походов в лазутчики. Князья и воеводы доверяют тем, кто не прирос еще ни душою, ни телом ни к одной красавице. Иначе ни удали, ни смелости от них не жди.

— Ну да ладно о девицах! Поговорим, когда дело сладим! — остановил вдруг себя Аскольдович и деловито спросил: — Вы кому подчиняетесь? Свенельду или Фарлафу?

— Свенельду! — уважительно протянул Любар. — А что?

— Ничего! — отрезал Аскольдович. — А какова цель вашей вылазки? Насколько я разумею, вы уже перебрались за Псел и двигаетесь к Ворскле. Зачем?

Любар поразился смекалке Аскольдовича, но вынужден был ответить:

— Мы будем двигаться на юго-восток до тех пор, пока не встретим тех, кто потревожил пселовских словен.

— Сколько еще лазутчиков послал Фарлаф? — быстро спросил Аскольдович, кивая Любару.

— Этого мы не ведаем, — растерянно ответил Любар.

— Ты старший в этой тройке?

— Нет! Старший — Ленк. — И Любар, переведя взгляд на друга, осекся.

— Тогда Ленк примет нас к себе и будет командовать нами! — приказал ему Аскольдович.

— Но… — Ленк взъерошил волосы и развел руки в стороны. — Может быть, княжич будет командовать нами! Ты, Аскольдович? — растерянно предложил он.

— Пока ты будешь командовать нами! У меня маловато опыта, необходимого лазутчику. Но если что-нибудь с тобой случится, тогда видно будет! — решительно заявил Аскольдович и повелительным взглядом оглядел разведчиков. — Но хочу сказать, что я рад встрече именно с вашей троицей. Ленк, чей ты сын?

— Сын Дагара и его старшей наложницы Бовы, — нехотя пояснил Ленк и добавил: — Ты их не знаешь. Они остались в Новгороде, а я решил начать свою жизнь здесь, в Киеве, когда сопровождал ладьи с данью из Новгорода.

Аскольдович внимательно поглядел в красивое лицо черноволосого сына знаменитого меченосца еще Рюрикова войска и грустно вдруг спросил:

— Ингварь, а ты помнишь Дагара?

Ингварь нахмурил брови и пробормотал:

— Такой огромный меченосец правой руки?

— Да! — радостно отозвался Ленк. — Отец был всегда рядом с твоим… с первым великим князем, с Рюриком!

— Он женился потом на первой жене моего отца, на рыжей Руцине… — вспоминал Ингварь.

— Хватит об этом! — разозлился Аскольдович.

— Тише, княжич! — спокойно потребовал Ленк и сухо пояснил: — Мы находимся в землях, заселенных неизвестным нам народом. Надо быть осторожнее!

— Плевать я хотел на вашу осторожность! — в сердцах крикнул Аскольдович и пошел наугад в сторону кустов.

Любар метнулся за ним, шепотом пытаясь образумить княжича. Но Аскольдович заплакал, уткнувшись в ствол первого попавшегося дерева, и не хотел ничего слышать. Любар понял, что княжич вспомнил о матери и глубоко обижен отсутствием внимания с ее стороны, поэтому решил оставить ненадолго Аскольдовича одного со своей тоской.

— Бедный молодец, — прошептал Любар, возвращаясь. — Ему сейчас так нужна женская любовь.

— Да он просто торопится, — отмахнулся Ингварь. — Все ему надо враз: и девиц, и чтоб мать от него не отходила. Как я вот живу: и без матери, и без отца…

— Ну, княжич, тебя обиженным не назовешь! — убежденно заметил Ленк.

— Дядя старается, чтоб я не смотрелся брошенным сиротой! Да сестра постоянно любопытствует, не нуждаюсь ли я в чем, — охотно похвастался Ингварь и чутко глянул в ту сторону, где в темноте исчез Аскольдович.

Любар снова направился к дереву, возле которого приткнулся Аскольдович.

— Княжич! Нам в любой момент могут понадобиться твои ловкость и смекалка, а ты ударился в тоску! — тихо сказал русич и взял княжича за плечи.

— Иди к костру. Я сейчас приду, — всхлипывая, ответил Аскольдович и стыдливо отодвинулся от старшего товарища.

— Будет тебе горевать! Все мы на этом свете коноплянки с красной отметинкой на груди, — по-братски, сердечным тоном проговорил Любар и тихо добавил: — Ты не думай, что ежели я старше тебя лет на десять, то, стало быть, давно забыл про слезы! Тоже плачу, когда не все удается. И так же прячусь, как ты!

Аскольдович недоверчиво оглядел пригожего русича, но спрашивать ни о чем не стал. Душа еще горела детской обидой и какой-то щемящей тоской по отцу. Так хотелось закричать во всю глотку: «Где ты, отец! Я хочу видеть тебя!.. Ты помнишь меня?.. Я уже взрослый!..»

— Душа разрывается по отцу! — глухо вдруг проговорил Аскольдович и спросил Любара: — А твой отец жив?

— Нет, — хмуро ответил Любар и нехотя пояснил: — Он погиб во время второго похода Аскольда к грекам. Мне было семь лет…

Аскольдович вскинул голову и, виновато посмотрев на Любара, пожал ему руку.

— Стало быть, мы…

— Да! Пошли к костру, а то застынешь.

Всего минуту назад Аскольдович считал себя одиноким и покинутым всеми, а сейчас вдруг ощутил невидимую связь с русичами, которая без родства крови может быть названа родной, крепкой связью. Он вытер лицо рукавом и, склонив голову, пошел к костру…

Лес кончился неожиданно рваным оврагом, за которым протекала полноводная глубокая река Орель, и лазутчики, ведомые Ленком, встали как вкопанные. На глубину свыше сотни локтей уходила расщелина обрыва, поросшего густым колючим шиповником, цветы которого алели по всем краям оврага и манили путников прикоснуться к ним.

Ленк думал недолго: обходить овраг — тяготно и неразумно, а потому его надо пересечь и по пути набрать целебных цветов для оздоровительного отвара. Он сообщил о своем решении лазутчикам, и те радостно с ним согласились.

Ленк вслушался в бойкий ответ своих воинов и услышал в нем готовность и желание окунуться в самую неожиданную неизвестность и помериться с нею силами. «Да, — подумал он, — хорошо, когда рядом горячая юность. Но плохо, если ее некому будет опекать!» Он взглянул в лицо Аскольдовича, в котором от вчерашней хмури уже не осталось почти ничего, кроме маленькой, резкой складочки, проложившей себе дорожку между густыми черными бровями, и посмотрел на Ингваря. Тот выжидательно улыбался, сияя голубыми глазами, будто знал, что нынче ему ничего угрожать не может…

— Дух оврага реки Орель! — крикнул Ленк, подойдя к краю оврага и широко раскрыв руки для демонстрации своего доброго намерения по отношению к оврагу. — Позволь нам ступить на тропу твоей земли и благополучно преодолеть ее, чтобы познать, где скрывается враг нашей земли! — Ленк вслушался в шум листвы, исходящий от обильного кустарника, и подставил лицо ласковой истоме, исходящей от животворного духа оврага, потом тихо приказал:

— Пошли! Он впускает нас в свои владения!

Осторожно прокладывая тропу, лазутчики во главе с Ленком поставили в середину строя княжичей и, собирая цветы шиповника, боярышника и ежевики, неторопливо продвигались вместе с конями к дну оврага. Кони шли фыркая, пугливо ставя ноги на незнакомую землю, пахнущую сыростью и сочной темной зеленью.

Путники были молоды, дерзки и готовы ежеминутно бросить вызов любой неожиданности. Казалось, каждый их шаг должен был отпугивать злых духов, витавших под свалившимся деревом, и заставлять сидеть там безропотно до тех пор, пока молодцы не преодолеют свой путь.

Но вот дно оврага достигнуто, обследовано, опробована вода ручья, протекавшего на дне его, собраны цветы и сложены в берестяные короба, осталось только перейти на противоположную сторону оврага и, преодолев ее, взойти на берег реки Орель. Но и здесь Ленк вспомнил о духе оврага и, поклонившись ему благодарственным поклоном за добрые дары, отдал приказ следовать дальше.

Дух добра должен всюду сопровождать лазутчиков, объяснил он княжичам, иначе необходимые вести будут всегда уходить от них.

Аскольдович не поверил словам Ленка.

— Хватит голову мутить всякими сказками! Я хочу знать, что там, за обрывом этого оврага, и узнаю это скоро! За мной! — быстро скомандовал он и первым вскочил с поваленного бурей дерева.

Не успел Ленк что-либо сказать в ответ горячему княжичу, как тот уже карабкался по круче оврага ввысь и, звонко смеясь, поддразнивал Ингваря и лазутчиков, догонявших его. Он обдирал до крови кожу на руках, но каждый раз, превозмогая боль, снова и снова хватался за колючие стебли шиповника и преодолевал один клочок кручи за другим. Напрасно Ленк кричал ему об осторожности и необходимости беречь себя; напрасно Любар пытался перегнать Аскольдовича и защитить своим телом, напрасно Ингварь, пыхтя, просил его подождать.

Аскольдович первым вскарабкался на вершину оврага, выпрямился во весь рост, шумно вздохнул раз и еще раз, а затем закричал: «Ого-го! Какая красота!..» Но вдруг он вскрикнул от боли и, схватившись за стрелу, пронзившую его грудь, неловко повалился на спину. Красивое корзно колыхнулось на его спине, как язычок пламени, и навечно осталось его единственным саваном…

Олег не мог молча слушать рассказ Ленка о гибели Аскольдовича. Он задавал вопросы сыну Дагара и сам пытался представить картину гибели Аскольдовича и его захоронения.

«Какой же народ так озлоблен, что стреляет в первого попавшегося путника? — с горечью думал Олег и нутром чуял, что обязан отомстить за смерть юного княжича. — Иначе как смотреть в глаза Экийе и называть ее любимой?»

— О боги! Какое испытание моему духу вы сотворили!

— Стреляли пселовские словене, ушедшие к орельским словенам. Они не думали, что в овраге могут оказаться русьские лазутчики, князь, — грустно пояснил Ленк и хмуро спросил: — Чем я могу искупить свою вину?

Олег вздрогнул. С болью глянул в страдальческие глаза немолодого уже лазутчика и тихо, но твердо ответил:

— Здесь не твоя вина, Ленк! Здесь судьба Аскольдовича! Каждому боги дают то, что считают нужным. Но хазарам, которые довели моих подданных до отчаяния, я воздам по их умыслу!

Как многоголосое эхо, разнесен был ответ великого киевского князя лазутчику по всем русьским городам и весям и собрал огромное войско, чтоб поставить своих обидчиков на место. Кто не ведает, как воюет хазарин? Принеси жертвы Перуну и Велесу, седлай коня, обмывай ладью ключевой водой и — в путь!..

Экийя сидела на маленьком табурете возле резного подоконника и, не глядя в окно, говорила сама с собой. Вернее, она говорила не с собою, а с сыном. Вот ей показалось, что сын слишком легко одет, а на улице не тот дождь, что заставляет и стариков обмыть ноги в лужах; серые низкие тучи выливают на редких непоседливых киевлян холодный, не по сезону, ливень, а юноша должен беречь себя. Но Аскольдович лихо расстегнул короткое корзно и махнул под самый сильный дождевой поток.

— Вернись, сынок! — громко крикнула Экийя, но Аскольдович исчез в дождевой дымке.

И сколько ни звала его мать взглянуть на своих сестренок, на новую лошадь, что старый мадьяр высмотрел недавно на причале, Аскольдович не слышал ее и не возвращался домой.

Она не могла самой себе сказать, что с ней происходит. Она все видела, все понимала, порой говорила четким голосом и давала слугам разумные указания, но чаще всего смотрела мимо них и ждала в проеме двери живого сына.

— Я виновата в его ранней смерти! — с потемневшими глазами вынесла она себе приговор и решила выяснить у Бастарна, какое наказание должна понести, чтобы вымолить у богов прощение за короткую жизнь сына.

Бастарн вывел ее на свою обрядовую поляну, где были в определенном порядке расставлены большие камни, и, рассказывая ей о значении каждой планеты, имеющей свой путь на небе, иногда нагибался и подбирал маленькие камешки. Так постепенно пригоршни его; наполняясь оселками, не выдерживали и теряли какой-нибудь камешек, который терпеливо поднимала Экийя, но, видя, что из его рук снова и снова выпадал какой-нибудь гальчонок, она остановилась.

— Довольно, Бастарн, я все понимаю, что мой сын был глупым несмышленышем, а порою очень дерзким и не позволял никому собой командовать. Ты думаешь, боги именно за это и лишили его жизни?

Бастарн глубоко вздохнул, горьким взглядом окинул черный наряд княгини и, отметив про себя, что даже горе не смяло красоту ее лица, тихо проговорил:

— Никто пока не знает, за что боги лишили его жизни здесь, на земле. Но на небе он поймет, что терпение иногда тоже оценивается как подвиг.

— Я плохой матерью была для него, — сурово проговорила Экийя, и Бастарн оценил ее мужество.

— Он сын Аскольда, и этим сказано все, Экийя! Он хотел быть тем же, что и его отец, а это не богами было ему. дозволено. Твоей вины здесь почти нет! — твердо проговорил верховный жрец и выдержал ее тяжелый взгляд.

— Почти! — повторила она мрачно. — Но за это «почти» я изведу себя со свету! — проговорила Экийя голосом человека, решившегося на самое страшное.

— Не смей, Экийя, сама себя судить! У тебя еще двое детей!

— У меня две дочери, которые не вызывают радости у их отца! И мне от этого знаешь как хочется жить? — со злобой спросила Экийя.

— Знаю! Но их отец — великий князь! И он может творить новые законы! Подумай об этом, Экийя!

— Мои думы здесь ни при чем! Великий князь мог бы сотворить новые законы для своих сыновей! А у него дочери! И власть все равно будет передана только Ингварю, как законному преемнику! Да и не в этом дело! Я не хочу больше рожать детей, Бастарн! Скорее бы уж Олег ушел к этим проклятым хазарам! — сквозь слезы проговорила она и чуть-чуть не добавила: «И чтоб не возвращался оттуда! Все мои беды из-за него!», но сдержалась и, глубоко вздохнув, тихо молвила: — Олег заслуживает большой любви, но я уже на нее не способна. Смерть сына убила во мне все!..

— Боги спасли вашу семью от неминуемого раскола! Подумай об этом, Экийя! — тепло проговорил Бастарн.

— Что я должна сделать, чтобы облегчить душу сына?

— За всех юношей, что уйдут в поход с великим князем, принести жертвы Перуну и Велесу! Наберись терпения. Молись Святовиту, и душа сына обретет покой.

Экийя повторила наказ верховного жреца и хотела было уйти, но он, взяв ее за плечи, на прощание дал ей еще один совет:

— Не ропщи на богов за смерть сына! Себя не бичуй и помни: живому — живое! Бог Радогост сотворил тебя как самое красивое создание! Чем ты отблагодаришь бога за такой бесценный дар, от которого людям светло жить рядом с тобой? Когда они тебя не видят, им кажется, что в городе хмарь наступила! Вот что значит для них твоя красота! Помни об этом, великая княгиня! Береги себя и свою семью! И проводи Олега в поход, как он того заслуживает! Ты все поняла, прекрасная Экийя? — ласково спросил он, надеясь вызвать оттепель в ее сердце.

Но Экийя только пожала руку жреца, низко поклонилась ему и молча покинула обрядовую поляну.

А в день проводов дружины великого князя она неожиданно явилась к Рюриковне и глухо потребовала:

— Сверши обряд омовения ключевою водой ладьи Олега.

Рюриковна долго думала, что ответить мадьярке, и наконец нашлась:

— Но он выльет ту воду, которую принесу я! Ему нужна вода, принесенная любимой женщиной, и омовение ладьи от любящей его женщины!

— А ты? Разве ты разлюбила его? — безразличным тоном спросила Экийя, и Рюриковна вдруг прониклась глубиной ее горя.

— Я приду омыть ладью Олафа перед дальним походом, — согласилась Рюриковна и предложила Экийе отвар целебного настоя.

Экийя отстранила от себя руку, держащую черный маленький кувшин, и молча вышла из светлицы старшей великой княгини.

Олег издали увидел, что возле его ладьи стоит Рюриковна и нерешительно поглядывает в его сторону: позволит ли он свершить ей древний обряд? Она то опускала руки в ледяную воду, то робко стряхивала ладони и покрывала часть помоста, примыкающего к главной ладье, мелкими брызгами, быстро подсыхающими на жарком солнце, грустно размышляя о быстротечности и зыбкости женского счастья. Что надо было сделать, чтоб удержать любимого возле себя? Как надо было любить его, чтобы он и не подумал смотреть на другую? Неужели она, Рюриковна, недостаточно крепко любила Олега, которого знала еще в Рарожье? Которого сравнивала с богом и в любовь которого верила, как в покровительственную силу Святовита! И он был ей верен целых десять лет! Но вот появилась на его пути мадьярка, и рухнуло счастье Рюриковны!.. Может, не совсем рухнуло? Может, мадьярка только на время обездолила ее ложе?

— А ты не замутишь родниковую водицу своими завистливыми думами? — вдруг услышала она голос Олега и вздрогнула. — Пусть сменят воду и приведут Ясочку! — приказал Олег и, когда Рюриковна метнулась с помоста, крепко схватил ее за руку: — Не сердись, дочь Рюрика, на решение своего бывшего мужа!.. Я хочу, чтоб мою ладью перед дальним походом омыла детская рука. Я знаю, что ты незлобива, но душа дочери в сей час надежнее.

Приказ великого князя был исполнен мгновенно, и он позволил Рюриковне наполнять ковш ключевою водой, но омывать ладью сам обучал свою старшую дочь.

— Ты меня любишь, Ясочка? — грустно спросил он дочь на прощанье и, боясь смотреть на провожающих, зная, что там не увидит Экийю, крепко обнял маленькую княжну.

Восьмилетняя девочка с красивым, умным лицом строго посмотрела на отца и решительно ответила:

— Я не только тебя люблю, великий князь Олег, но я не могу без тебя жить!

Олег зажмурился от удивления и вдруг почувствовал необыкновенную теплую волну счастья, обволакивающую его сердце и душу. «Кто сказал, что счастье дают только женщины? Счастье дают и дети!» — с радостью подумал он и крепко поцеловал дочь в обе щеки.

— Разве бы сын, жадный до добрых слов мальчишка, когда-нибудь сказал такое? — услышал вдруг Олег голос Экийи и, не веря себе, оторвался от дочери и оглянулся назад.

Экийя, не вытирая слез, некоторое время грустно смотрела на Олега, а затем протянула к нему руки и тихо попросила:

— Положи этот венок на его могилу!

Олег поставил дочь на помост рядом с Рюриковной и бережно принял небольшой венок из красивых алых и белых цветов. Он не позволил себе передать венок дружинникам и, Ничего не сказав Экийе, низко склонился перед горем матери. Установившаяся на причале тишина говорила о многом. Дружинники молча погрузились в ладьи. Провожающие молча кланялись отъезжающим. Тихо плескалась вода в Днепре, и еще тише шелестел ветер листвой…

Две ночи гнал лошадей, меняя лодочников и ладьи, с реки Медведицы на Дон главный вестник хакана, ловкий, сильный торкан по имени Земарх. Бросив ладью на берегу Дона, он потребовал у речных стражников нового коня и, вскочив на серого трехлетку, погнал его прямо к воротам Саркела.

Белый город, который раскинул свои низкие жилища перед его взором, пахнул неожиданно сурово на первого вестника хакана, и тот судорожно глотнул воздух. В честь чего это вдруг мелькнула вон там, у юрты Изиды, тень матери, умершей давным-давно, когда Земарху исполнилось всего два года? Он и лик-то ее помнил только по умелому рисунку иконописца Боруха, который на коже однолетки-барана яркими красками нарисовал портрет красивой женщины и сказал:

— На, Земарх, храни портрет той, которая дала жизнь тебе, но мою унесла с собой.

И Земарх хранил ее портрет у себя на груди. Он обшил его тонким шелком, положил в маленький кожаный мешок и прикрепил изнутри опаловой брошью к левой половине суконного халата. Мать и память о ней были святынью, почитать которую учил не только иконописец Борух, но и первый сановник хакана, друг отца Земарха, иудей Ипион, ведавший всеми гонцами и вестниками.

Как он встретит сейчас Земарха, первый советник хакана? Что ответит на ту смертоносную весть, которую несет Земарх всему Саркелу? Приготовься, Земарх, у тебя нынче день грозных встреч! И он дотронулся рукой до опаловой брошки и тихо прошептал:

— Благодарю, мать, за опеку. Но чует душа беду…

Он влетел на сером скакуне в Северные открытые ворота Саркела и помчался по прямой широкой дороге, ведущей к белокаменному дворцу царя и хакана: Нет, конечно, он никогда не увидит хакана, который никого, кроме девяти советников, к себе не подпускает, но Земарху очень захотелось не только увидеть великого повелителя хазар, но и сказать ему ту горькую правду, которую заслуживал только он, отвечающий за силу воинской дружины хазар и не считающий нужным увеличивать ее святое число. Двенадцать тысяч воинов испокон веку насчитывала дружина хазарских государей и не имела права пополняться, так как советники не хотели сокращать свое жалованье, получаемое от хакана и царя.

Земарх доскакал до белокаменного дворца, спешился с коня, приказал доложить Ипиону о своем прибытии и, не дожидаясь приглашения, проследовал в правое крыло просторного дворца, единственным украшением которого были красивые мозаичные полы с четкими геометрическими шестиконечными фигурами, окрашенными в темно-синий или белый цвет. Каждый, кто смотрел на стройный и правильный рисунок мозаики на полу, испытывал вдруг необыкновенный свежий прилив сил и энергии, исчезала растерянность, и ничто не могло поколебать в человеке ту решимость, с которой он сюда явился.

«О великий пол великих правителей! — грустно подумал Земарх, осторожно ступая по мозаичным плитам. — Что посоветуешь, мудрый пол? Смолчать или высказать все этим царствующим особам, изображающим из себя потомков великих богов? Все мы рабы их жестов, перстнями унизанных пальцев…» — безнадежно вдруг подумал Земарх и услышал свое имя.

Он обернулся на жесткий, немного гнусавый голос и увидел перед собой немолодого человека, богато одетого в длинный парчовый халат и высокий тюрбан, украшенный яхонтовой брошью.

— Приветствую тебя, о великий советник великого правителя хазар! Да продлятся твои светлые дни, да прославятся годы…

— Не усердствуй, Земарх! Изложи весть, которую принес в эти стены! — нетерпеливо прервал Ипион гонца и подошел к вестнику на то расстояние, которое следовало соблюдать чиновнику его ранга при разговоре с подчиненным.

— Все двенадцать застав, начиная с реки Орель, реки Медведицы и кончая верховьем Дона, сметены и уничтожены…

— Молчи! — испуганно прервал Ипион гонца и, схватившись за сердце, покачнулся. — С такой вестью ты пришел во дворец хакана?! О несчастный! Да знаешь ли ты, что это означает для тебя? — в ужасе пробормотал Ипион.

— Знаю, — тихо, но твердо ответил гонец.

— Ну, если знаешь, то… — Ипион выпрямился и сурово молвил: — Тогда, может быть, и самому хакану изложишь все, что ведаешь?

— И хакану, и царю! — твердо проговорил Земарх и выдержал испытующий взгляд сановника.

Ипион вздернул подбородок и быстро обдумал предложение гонца.

— Недурно! — улыбнулся он Земарху. — Мы давно не веселились. Думаю, будет неплохая потеха. Пошли!

Земарх удивился быстрой смене настроения первого советника хакана и недоуменно последовал за ним, твердым шагом поднимающимся по крутым ступеням дворца на второй этаж.

Минуя стражу, вооруженную длинными копьями и тяжелыми мечами, первый советник вошел в большую залу, пол в которой был украшен мозаикой коричневых и бежевых тонов, несущих настороженность и бдительность каждому входящему в нее. В дальнем, серединном отсеке залы находился выполненный из драгоценного черного дерева длинный, широкий стол на низких толстых ножках, уставленный золотыми и серебряными вазами, наполненными восточными фруктами и сладостями. За столом, на низком парчовом диване, застеленном красивыми персидскими коврами, восседал благообразный мужчина солидного возраста, в роскошном халате из багдадского шелка и серебристом тюрбане, украшенном жемчугом и сапфирами.

Как только визирь увидел входящих, он визгливым голосом потребовал, чтобы они немедленно пали ниц.

Земарх и Ипион выполнили повеление хакана и не поднимали головы до тех пор, пока правительствующей особе не надоело смотреть на их согнутые спины.

— Кто вы и что вам надо от меня? — гневным голосом, как полагалось по ритуалу, спросил хакан, прекрасно зная, чьи спины согнуты в страхе перед его вельможной особой.

Не разгибая спины, Ипион ответил:

— Перед твои святые очи, о всемилостивый хакан, правитель хазар, явился твой первый советник, Ипион.

— А кого ты привел к своему хакану, правителю хазар, первый советник Ипион? — не позволяя тому поднять голову и разогнуть спину, все тем же гневным голосом спросил хакан.

— Я привел к тебе, о всемилостивый и великий правитель хазар хакан, самого храброго, самого зоркого и самого быстрого гонца, сына погибшего полководца Ицхака, благородного Земарха! — бесстрастным голосом оповестил Ипион, не поднимая головы и не стараясь разогнуть спину.

— Встаньте оба! Я позволяю вам приблизиться к великому правителю хазар и поведать ему о том, что возбудило ваши сердца и души! — изрек хакан твердым голосом и не без любопытства подождал, когда первый советник и его первый гонец подойдут к третьей черте, отмеченной в мозаичном полу особой двойной шестиугольной звездой.

— Говори, гонец Земарх, сын достопочтенного полководца Ицхака! — повелел хакан и недовольно оглядел крепкую мускулистую фигуру гонца, облаченную в теплый суконный халат, украшенный скромной брошкой из опала.

Земарх вздрогнул, будто впервые услыхал свое имя, произнесенное, как ему показалось, не голосом хакана, а голосом Небесного Судьи. «Зачем все это?» — с ужасом подумал вдруг он и содрогнулся от собственного безрассудства.

— Хакан! У твоего государства на северо-западном пограничном клину не осталось ни одной заставы, начиная от Ореля, Медведицы и кончая Доном! — проговорил Земарх и выдержал недоуменный взгляд хакана.

— Кто же уничтожал мои заставы на северо-западном клину моей страны? Кто посмел разрушить то, что создано по воле самого Йогве?! Ты ведаешь об этом, Земарх?

— Да, великий правитель хазар, — смиренно ответил Земарх, почувствовав в голосе хакана металлические нотки. — Это киевский правитель, великий князь Олег-Олаф, тот, что из русичей-варяг, который правил после Рюрика Новгородом, а затем убил киевских князей Аскольда и Дира и сделал Киев стольным городом для всех словенских городов, в которых сидят его воеводы со своими дружинами.

— Это тот самый Новгородец-русич, который отвоевал у нас полян и древлян? — настороженно спросил хакан.

— Да, великий правитель хазар.

— Какова его сила и что ему нужно от нас? — быстро спросил хакан.

— Сила его в три раза превосходит всю нашу дружину, а цель — расширить границы своих владений, захватив нашу страну, — мрачно доложил Земарх.

Хакан удивленно пожал плечами и грустно спросил Ипиона:

— Твой гонец Земарх знал, что ему полагается за позорную весть?

Ипион молча склонил голову перед хаканом, и тогда хакан молвил следующее:

— Ты думаешь, гонец Земарх, сын достопочтенного Ицхака, что я скажу тебе за ту позорную весть, которую ты счел нужным донести до моих ушей: «Иди и умри»? Ты ошибаешься! Я отведу тебя к царю, и ты поведаешь ему сам еще раз то, что сказал мне! Ибо именно царь в нашей стране распоряжается войском и казной! А я только молюсь нашему богу за спасение душ великих иудеев, что вынуждены управлять и хазарами-язычниками, и хазарами-иудеями, и хазарами-христианами, и хазарами-мусульманами! Попробуй сконцентрируй дух всех этих людей да благо страны хакана! Ступайте оба за мной! — грозно повелел хакан и пробубнил в раздумье: — Наверное, наш светлейший и мудрейший придумает, что надо сделать с этим грозным Новгородцем-русичем!..

Олег сидел на огромном валуне, в древности оттесненным в эти просторные донские степи ледником, и напряженно всматривался в разгорающийся рассвет. Нёбо на востоке дышало розовым паром и, начиная от линии горизонта, постепенно скрадывало ночную мглу, властно окрашивая отвоеванное пространство в царственно-голубой цвет, насыщенный свободой и торжеством чистоты.

«Чья воля вершит это волшебство? — взволнованно подумал Олег и недоверчиво спросил самого себя: — Неужели смену дня и ночи вершит Святовит?.. Неужели ему подвластно движение Солнца, Луны, Северного Ярилы и других созвездий? Как устроен весь этот сложный мир твердынь и сплошного неба?.. Почему на небе, при всей сложности расположения звезд, не заметен хаос, который встречается на Земле и заставляет сомневаться в разумности и всесилии богов? Или невозможно создать хоть где-либо определенный строй вещей, который и называется порядок?»

Олег пристально вглядывался в восточный край неба, где все окрасилось стойким розовым светом и готовило землю к встрече с солнцем. В траве зазвенели птичьи песни, и кулики всех мастей захлопотали над своими гнездами. Олег старался не отвлекаться на птичий гомон, чуя по их дружному пению, что схватки с хазарами сегодня не будет, и стремился сосредоточить внимание на восходе солнца.

И вот оно поднялось. Розовое, теплое, излучающее не только тепло, но и любовь, оно всем своим огромным ровным шаром встало над восточной линией горизонта и, казалось, бросило мощный вызов своей всепоглощающей добротой всем, кто наблюдал за его медленной и важной поступью по небу.

Олег как завороженный следил, не появится ли хотя бы маленькое облачко на пути солнца и не отбросит ли оно тень на великое светило, но ничто не мешало солонцу заявить о себе во всю свою мощь и красоту, и оно, гордясь собой и своим лучезарным сиянием, обогревало хазарскую землю, потревоженную русской дружиной. Олег наблюдал за движением солнца и убедился, что препятствий долго не будет на его пути. Он широко улыбнулся, затем встал, низко поклонился солнцу и небу и только потом распорядился, чтобы принесли в жертву Перуну двенадцать телят, отвоеванных у северных хазар, и потребовал у воинов, чтобы они в ближайшее время не ели телятины.

Воины смеялись, немного обижаясь на князя, что тот считает их забывчивыми: ведь они с первых подстилок помнят, что жертвенным мясом животных выкупают себе здоровье и удачу во всех делах у богов. «Что же ты уж нас так, великий князь Олег-Олаф? За что ты нас так, наш красавец князь!» — слышалось вокруг костров, на которых пеклась рыба, в изобилии водившаяся на Дону.

— Да-да! — смеялся Олег. — Перейдем на пищу иудеев, которые предводительствуют хазарами и употребляют в пищу только рыбу и пшено.

— И потому они такие разумные? — улыбнулся Рюар, сопровождавший Олега в этом походе, как самый надежный из оставшихся «Лучеперых» друзей.

— Да! — без улыбки вдруг ответил Олег и, перехватив взгляд Свенельда, ревностно наблюдавшего за окружением великого князя и хмуро смотревшего на красивого светловолосого витязя, строго проговорил: — Меня всерьез интересует жизнь иудеев. Я хочу многому поучиться у них.

— Князь, еда готова! Шатры убирать? — спросил слуга, дежуривший у костра.

— После еды, когда созреем для вторжения в Саркел, тогда и наведем порядок. Этот берег Дона не должен пускать в разгул злой дух, вспоминая о нашем привале, — ответил Олег и приказал всей дружине приступить к утренней еде, предварительно выстояв минуту молчаливого поклона перед котелком с едой, как перед символом семейного и дружинного благополучия, благодаря Перуна, Радогоста и Святовита за невидимую, но ощутимую поддержку во всех праведных делах русичей.

Завтрак прошел быстро и дружно, за что поклонилась синеволосая дружина русичей Дону и положила на высоком его берегу, в направлении против течения реки, все кости от рыб с их головами, чтобы дух рыб видел, как высоко оценили русичи пищу, посланную речными духами.

— Князь, к тебе какие-то слебники пожаловали, — известил Свенельд Олега, когда дружинники отблагодарили Дон за сытный завтрак.

Олег вопросительно глянул на Свенельда и машинально привел в порядок свое боевое оснащение.

— Они без оружия. Похоже, что это служители хазарских синагог; смотри, как странно они одеты. Так одевался иудейский габай у нас в Рароге, и так одевается на службу киевский габай, — тихо проговорил Свенельд и был рад первым подготовить князя к нежданной встрече.

Олег посмотрел на группу темнолицых людей, одетых в длиннополые темные халаты, поверх которых были накинуты длинные, белые, с синими поперечными полосами и множеством тесемок на концах покрывала. Головы иудейских священнослужителей были покрыты маленькими белыми шапочками. Лица посланников хазарского хакана были мрачны, сосредоточенны и настороженно-выжидательны.

— Да, это габай, — согласился Олег. — Но они знают, что пришли к князю, а не к верховному жрецу? О чем нам с ними говорить? — удивленно спросил он Свенельда.

— Они сказали на славянском языке, что им нужен князь по имени Олег-Олаф, которого недавно звали Новгородец-русич! — с гордостью оповестил Олега Свенельд и услужливо спросил: — Какие хочешь дать указания, великий князь Олег-Олаф?

Олег удивленно оглядел Свенельда и хмуро попросил:

— Только без лести, Свенельд! Собери всех воевод в мой шатер. Солнце поднимается и печет, а у меня нет такой белой шапки, какая красуется на затылках габаев, — улыбаясь напоследок, проговорил Олег и прошел в свой походный просторный шатер.

Он осмотрел шатер и усомнился в том, уместится ли в нем такое огромное количество людей, состоящее из встревоженных служителей синагог. Поняв, что места мало, приказал вынести из шатра все табуреты и застлать пол мехами и коврами. Когда работа была выполнена, Олег распорядился позвать своих воевод. Он не хотел, чтобы его волнение, вызванное неожиданным явлением посольства от хазарских иудеев, было хоть кем-то замечено, но, зная, как пристально наблюдают за каждым его шагом полководцы русичей, решил не скрывать своей слабости.

— Когда вижу Бастарна, душа моя всегда испытывает легкий трепет, ибо совесть моя, как воина, конечно, не спокойна. А тут весь совет габаев всего Хазарского каганата будет смотреть на мои руки, грудь и, привлекая своего бога в свидетели, будет пытать мою душу! Я боюсь их совместного укоризненного взора, мои верные помощники! — сознался Олег и открытым взглядом оглядел своих друзей.

Они в ответ на признание князя начали вразнобой советовать ему, как замкнуть свою силу духа от воздействия дурного глаза. Олег выслушивал всех и повторял все жесты, которые полководцы советовали ему выполнить, дабы не навредить себе. Наконец, возведя руки над головой в треугольник, он поднял голову и, обращаясь к Святовиту, попросил у своего могущественного божества силу духа для принятия правильного решения в ответ на самые коварные предложения хазарских слебников. Немного постояв с закрытыми глазами, Олег вдруг почувствовал, что принял молчаливое согласие божества в помощи. Он глубоко вздохнул раз, затем другой и, успокоившись, обернулся к друзьям. Перед ними стоял тот князь, к внешнему облику которого они давно привыкли, ибо в нем все соответствовало той цели жизни, которая сплотила огромное количество отчаянно смелых, открыто решительных и талантливых воинов-русичей под его предводительством.

— Введите слебников! — тихо, торжественно попросил Олег слуг и занял центральное место возле серебряного треножника с котелком, вокруг которого в южной части полукружия его шатра сидели воеводы-русичи, а в северной должны были сидеть гости.

Хазарские габаи, среди которых было два-три раввина, вошли в просторный шатер киевского князя, слегка согнувшись и нашептывая слова: «Шма! Вегайа!»

Они не сели на те места, что указал им Олег для ведения беседы, а дружно прикрепили тефиллины к своим лбам и продолжали стоять; тихим хором, четко выговаривая слова Священного Писания, они стали усердно молиться своему Богу.

Олег подумал, что их молитве не будет конца, и прислушался к тихому, размеренному чтению. Но вот один из раввинов снял со лба тефиллин, все хазарское представительство последовало его примеру и село на свои места, за исключением старшего из них.

— Прежде всего, великий киевский князь, князь по имени Олег-Олаф, позволь в твоем шатре на время переговоров с тобой поставить нам свою мезузу,— сказал раввин с седой бородой и проницательным взглядом серых глаз.

Олег понял желание иудеев защитить себя и разрешил им поставить пергаментный свиток, заключенный в небольшой плетеный короб цилиндрической формы, возле своего серебряного котелка.

Раввин осторожно поставил мезузу возле котелка и, проговорив слова: «Шма! Вегайа»! низко поклонился Олегу.

— Все мы просим у своих богов силы духа, силы разума и силы любви, дабы не совершить того, что повергло бы наши народы в пучину братоубийственной войны! — медленно и четко на хорошем славянском языке проговорил раввин, выпрямляясь и с аскетичной строгостью глядя в глаза Олегу, будто хозяевами положения были они, иудеи, а не он — завоеватель их земель.

Олег почувствовал некоторое смятение, но не отвел взгляда от напряженного лица раввина, который понравился ему своим видом божественного судьи.

— Да, — ответил Олег, — я не хотел бы продолжать войну с хазарами, если они прекратят совершать набеги на земли подданных мне племен, которых защищают мои воины.

Раввин чуть-чуть прищурил глаза и внимательно оглядел князя-русича.

— Все люди на земле — братья, а воевать с братьями — позор и великий грех!

— Я все понял, раввин! — спокойно возразил Олег. — Ты хотел обвинить меня в том, что я воевал с братьями? Да, я подчинил себе те племена, которые раньше платили дань твоему хакану. Но твой хакан, беря с них дань, не охранял их, а я защищаю так же, как своих русичей! И древляне, и поляне, и северяне, и радимичи, и дулебы, и тиверцы не препятствуют моим защитникам и сборщикам дани! Им она под силу! — уверенно заявил Олег и, не давая раввину прервать себя, продолжил наступательным тоном: — Мои боги — свидетели, я не пролил напрасно ничьей крови, а вы виновны в гибели нашего юного княжича, нога которого даже не ступала на ваши земли!

— Поясни, великий киевский князь, о чем идет речь! — искренне удивился раввин.

— Кто, кроме вас, мог нарушить покой пселовских и орельских словен, чьи земли никогда не принадлежали хазарам? — жестко спросил Олег.

Раввин удивленно переглянулся со своими священнослужителями.

— Клянусь, великий киевский князь Олег-Олаф, мы впервые об этом слышим, и пусть люди хакана узнают всю правду о случившемся, тогда мы сможем расправиться с зачинщиками.

— Это слишком долгий путь к истине, — быстро возразил Олег. — Я здесь! Я пришел отомстить за смерть юного княжича и, хочет того хакан или не хочет, вынужден буду поставить заградительные сооружения от хазар там, где захочу! — непререкаемым тоном изрек Олег и окинул взглядом свой священный котелок и еврейскую мезузу в плетеном цилиндрическом коробе, сиротливо прикорнувшую к серебряной треноге.

Словно две мощные волны с разных сторон света всплеснулись в шатре и нарушили спокойное течение переговоров.

— Великий киевский князь Олег-Олаф! Да продлятся дни и годы твоего правления на земле словен и, если Богу будет угодно, и на земле хазар! Выслушай все, что я могу поведать тебе! — переждав многоголосый шум, вскричал главный раввин.

— Говори, раввин! — позволил, немного подумав, Олег и, к своему удивлению, ощутил вдруг прилив смирения, проникающий во все поры его души.

— Я думаю, покой ваших пселовских словен нарушили северные хазары, которые не приняли ни иудейства, ни христианства, ни мусульманства, а остались язычниками и, гонимые своими духами, решили разжечь огонь войны между нашими народами! Ты же знаешь, князь, иудеи никогда не разжигают войн! Законы Торы приказывают карать любого, кто запалит факел войны! — горячо проговорил главный раввин и с опаской посмотрел на Олега.

— Меня не интересует жизнь ваших племен-отрубов! Я предпочитаю не менять своей веры, дабы не допустить дробления земли и разделения людей по верованиям! Ваша беда остается вашей, но я вынужден оградить и себя, и свой народ от ваших неурядиц! — внушительно заявил Олег и встал, считая дальнейшие переговоры ненужной тратой времени.

Раввины встали тоже, а за ними поднялись и габай.

— О великий киевский князь Олег-Олаф! — воскликнул главный раввин и на высокой ноте проговорил: — Позволь довести до самых справедливых глубин твоей души зов нашего хакана и пригласить тебя, твоих воевод и дружину в наш чудесный Саркел, в столицу, где живут наш прекрасный царь и мудрейший хакан.

В шатре зависла тишина.

Такого поворота дел не ожидали ни Олег, ни его окружение.

Олег недоуменно смотрел на главного хазарского раввина и не мог сразу понять, что стоит за приглашением иудейского предводителя. «Что это? Зов жалобно стонущего льва, приноравливающегося к отчаянному прыжку, чтобы, погибая, уничтожить и себя, и свою добычу, или… зов просвещенной души, жаждущей вразумить чужеземцев?» — тревожно думал Олег и пытливо вглядывался в повлажневшие глаза раввина.

«Лучеперые» друзья Олега внимательно смотрели на своего князя и ждали его слова.

— Благодарю за приглашение, раввин, — проговорил наконец Олег и, немного помолчав, продолжил: — Но коль честь оказана и мне, и моим воеводам, и дружине, то я обязан держать совет с моими людьми и только после него дам вам ответ. Вы можете подождать нашего решения на поляне возле старой ивы; мои стражники укажут вам это место, — закончил он уже спокойнее и заметил, как раввин улыбнулся себе в бороду.

Олег невольно склонил голову перед мудрым раввином и в глубокой задумчивости наблюдал, как габаи хазарских иудейских общин, слегка согнув спины, покидали его шатер и бормотали все те же слова киевского габая: «О! Борух Ато А-дой-ной Э-лай-хейну Мелех Хоойлом Шеэхейону Вкиймону Вхигиону Лизман Хазе».

— Ну, что решим, друже? — тихо спросил Олег своих «Лучеперых», когда шатер наполовину опустел и возле его серебряного котелка не было уже иудейской охранной мезузы.

— Я думаю, Саркел надо уважить нашим присутствием, — басовитым голосом проговорил Любомир и слегка толкнул локтем Фарлафа.

— Да, — пробасил Фарлаф и подмигнул сидящему рядом с ним Ленку.

Ленк, недавно допущенный в близкое княжеское окружение, чувствовал себя неуверенно среди именитых полководцев и боялся еще подавать голос первым, но, увидев, что взоры советников устремлены на него, потакая Фарлафу, вдруг тоже пробасил:

— Да будет тако, князь Олег-Олаф!

— А как? — передразнил его быстро Олег, и в шатре грянул дружный смех.

— А как все хотят! Ведь иудеи никогда не разжигают войн! Они хотят крепкого мира с нами! Вот и закрепим его прямо в Саркеле! — так же быстро нашелся Ленк, на что Олег, немного подумав, проговорил:

— Но от заградительного сооружения, охраняющего нашу Русьскую землю от хазар, все равно не откажусь и возводить его начну, как только пир в Саркеле завершу. Да будет тако? — голосом, в котором звенела булатная сталь, спросил он своих советников и оглядел всех требовательным взором.

— Да будет тако, великий князь Олег! — трижды ответили дружным хором воеводы великого киевского князя и вдруг почувствовали, что духи воинства и созидания протянули свои руки навстречу им.

Весь Саркел был озабочен одной заботой: где взять столы, ковры или плетеные подстилки, на которых бы уместилась несметная рать русичей, что прибыла для войны, но передумала и заключила добрый мир с их правителями. Со всех концов этого маленького уютного городка с одним большим дворцом, в котором жили и царь, и хакан, и главный визирь, и большая стража, охранявшая жилище повелителей хазар, одним или двумя десятками невысоких каменных домов, в которых жили самые богатые сановники или родственники хазарских правителей, остальные дома в большинстве своем были глинобитными мазанками и кибитками, — со всех концов этого пестрого, говорливого селения хазар слышались добродушные ворчливые восклицания и бормотания, но слово «мир» и благословение «шеэхейону» произносились везде почти беспрерывно.

Олег чувствовал, как Саркел пропитался особым духом благожелательства и доброты, и не мог не быть благодарным иудейским священнослужителям за создание этого особенного духа.

Слова звенели чистотой помыслов, предложения складывались сами собой, и никто не чувствовал никакого принуждения. Все здесь было насыщено золотым, благодатным солнцем и ароматнейшим воздухом, в котором распространялось благоухание спелых, чудесных фруктов и великолепных цветов.

— Далековато ты находишься от земель моих русьских, Саркел, но жить в тебе от этого не хуже! Столько солнца, тепла и благодатных земель вокруг! Здесь могут жить и скотоводы, и пахари! — восхищенно заметил Олег, поднимаясь по широким мраморным ступеням дворца хазарских правителей в окружении своих верных «Лучеперых» друзей.

Стражники хазарского царя и хакана почтительно расступались перед русскими витязями, одетыми в прекрасные легкие, но крепкие кольчуги и блестящие шеломы и вооруженными мечами, копьями и остроконечными стрелами, находящимися в красивых кожаных колчанах, отороченных серебряной каймой, изображающей гордую птицу, парящую в небе.

— О сыны гордого племени русичей, пустившие свои корни в земле восточных словен! — горячо проговорил первый сановник хазарского хакана и визирь Ипион, как только гости и хозяева расселись вокруг просторного стола, заставленного всякого рода яствами, сладостями и кубками с вином. — Их высочайшие милости, наш любимый царь и мудрейший правитель хазарских иудеев хакан, устроили пир в честь вашего прихода в землю тюркского народа, хазар, и заключения с ним справедливого мира!

Русичи во главе с Олегом встали и склонили головы перед хаканом и царем в знак благодарности за гостеприимство.

— Мы не обладаем даром сладкоречия, высокочтимые правители хазарских народов, царь, и хакан, и мудрые советники, но хотим сказать одно: наши сердца почувствовали всю доброту и благожелательность ваших помыслов, идущих от просвещеннейшего разума и силы духа вашего бога Йогве, и глубоко признательны вам за это, — несколько волнуясь, но проникновенно и тепло проговорил Олег и, приложив правую руку к сердцу, поклонился сначала хазарскому царю, затем хакану, а потом и всем девяти верховным сановникам. — Мы высоко чтим ваши законы, которые избрали вы, великий царь и высокочтимый хакан, установив порядок среди хазарских народов. Я вижу за этим добрым столом и мусульманских, и языческих, и христианских, и иудейских первосвященников и поражаюсь широте взглядов и истинному великодушию правительствующих особ Хазарского каганата. Русичи впредь никогда не будут нарушать обещанного вам и вашим народам мира. Думаю, клятвы верности миру и любви нашим народам, которые мы принесли нынче с огнем и кровью, мы должны сохранить и, не обижая друг друга, должны ежегодно держать ответ за верность данной клятве, — завершил Олег свою речь твердым голосом и услышал облегченный вздох своих «Лучеперых» сподвижников. Он выпрямился, затем снова сердечно поклонился правителям хазарской страны и сел на почетное, центральное место, расположенное в восточной части огромного стола.

— Если народы ссорятся, то и солнце хмурится, гласит наша мудрость, — вставая, проговорил хазарский царь на славянском языке, с особой размеренной певучестью, которая сразу заставляет вслушиваться в каждое слово оратора.

Хазарское окружение царя закивало в такт каждому слову своего правителя и горделиво посмотрело на гостей.

Гости поняли хвастливый намек хозяев: краткая речь всегда самая запоминающаяся.

Но что скажет хакан?

Хакан уважал традиции своего народа, любящего своих невластвующих царей, которыми управляли либо жрецы, либо хаканы. Духовная власть всегда была выше царской и потому требовала к себе особого внимания.

— Я нынче просил у Бога великой милости для проведения доброй встречи наших народов, — тихо сказал хакан, но все почувствовали, сколько повеления и силы духа звучало в каждом его слове. — Смирение перед силой мужества русичей должны испытать все хазарские народы, заключив с ними справедливый и долголетний мир, — медленно и важно оповестил хакан всех присутствующих в правительственном дворце и слегка поклонился Олегу.

Олег ответил таким же поклоном хакану и выдержал его проницательный взгляд.

— Мне по нраву открытый взор великого киевского князя Олега-Олафа, который привел свою несметную дружину в нашу страну, дабы прекратить разбойничьи набеги племен-отрубов. Вождь их наказан, и больше ни у кого из соседей орельских словен не будет желания испытывать остроту стрел и тяжесть булатных мечей русьских воинов! Да будет вечным мир между нашими народами, и хранит Господь Бог крепость клятвы, данной нынче в синагоге Саркела великим правителем русичей князем Олегом, нашим царем и мною, хаканом хазарским, в лето девятисотого года, — торжественно провозгласил хакан и вдруг спросил: — Скажи, великий киевский князь Олег, какими словами ты завершаешь свои военные советы?

— Да будет тако! — недоуменно ответил Олег.

— А знаешь ли ты, что это клич наших предков, древнего народа, первых иудеев? — гордо спросил хакан.

— Да, ведаю об этом от своего верховного жреца, — спокойно ответил Олег. — Ну и что из того? — настороженно спросил он.

— Из того следует, что все народы родственны друг другу и должны подчиняться единым справедливым законам, данным нам небом! — строго изрек хакан и испытующе посмотрел Олегу в глаза.

— Я согласен с тобою, мудрейший хакан, — выдержав взгляд первосвященника хазарских иудеев, твердо проговорил Олег и доброжелательно продолжил: — Для того я и пошел на мир с вами.

— Я хотел это услышать еще раз, и я услышал! А теперь, следуя законам нашего гостеприимства, мы должны вручить дары великому киевскому князю Олегу-Олафу и всем его полководцам, а затем начать пир во всем городе Саркеле! — завершил хакан свою речь и зазывно провозгласил: — Да будет тако!

И в ответ грянуло троекратное на славянском и арамейском языках:

— Да будет тако!

Полгода прошло с тех пор, как Олег на пиру в славной хазарской столице, именуемой городом Саркел, поверх финской серебряной кольчуги надел огромный черно-бурый лисий душегрей, изготовленный искусными скорняками из земли Бертас, и лихо отплясывал иудейский танец с наложницами хазарского царя и хакана. Ах, как приятно было вспоминать об этом на берегу Дона, где возводил он лобовое укрепление, защищающее землю не столько от коварных языческих хазар, сколько от назойливых кочевников-половцев и печенегов, которые участили свои набеги на эти земли. Ах, как лестно было сознавать, что на пиру в Саркеле одна из самых красивых наложниц не отрывала от него своих чарующих глаз и льнула к нему не только по велению хакана, но и по зову сердца своего. «Ах, Аранда, Аранда, сколько изящества и любовного мастерства хранят твои руки и живот! Сколько прелести скрывается в каждом движении твоих бедер и плеч! И не надо никаких слов! Обо всем говорят твои жаркие поцелуи и огонь в прекрасных черных очах, когда неожиданно видишь ты меня и даже не замечаешь, сколько пота и пыли смешалось на лице моем от тяжелого труда!.. Как хорошо, что Экийя далеко и не желает меня видеть!.. Пусть все идет, как идет, — с веселой грустью вдруг подумал Олег и улыбнулся своим думам. — Время гнать грех, но так хочется увидеть эту сладострастную иудейку, что не терпится поскорее закончить вон ту часть работ, на которую и глаза уже не смотрят!.. Не заметили бы мои мудрецы, Любомир и Руальд, что я остываю душой к тому делу, ради которого остался здесь», — неожиданно спохватился Олег и тяжело поднялся с одного из чурбанов, предусмотрительно расставленных строителями-ратниками на поляне.

«Какая сила испытывала ствол этого могучего дерева?» — каждый раз думал Олег, когда смотрел на многоветвистое трехствольное дерево, растущее в самом центре береговой донской поляны, что раскинулась на восточном полустепняке, примыкающем к причалу. — Как сильна в нем жизнь!.. Не поддался ни стихиям, ни людской злобе!.. Хорош образец стойкости!.. Живи, кедр, еще тысячу лет и учи нас, слабых, похотливых мытарей, уму-разуму! — прошептал Олег, подойдя к трехствольному кедру, и низко поклонился ему. Затем он обхватил руками один из стволов и прикоснулся к нему лбом. В следующее мгновение Олег задышал глубоко и ровно, принимая целительную силу дерева. «Как хорошо! Какая мощь проникает в мое тело от духов земли и духов неба!» — благодарно подумал он и поцеловал ствол кедра.

— Думаешь о силе своего тела? — услыхал он вдруг ласковый шепот за спиной и медленно повернулся.

Перед ним стояла Аранда в простом светлом Платье, украшенном тонкой золотистой нитью по груди, рукавам и подолу. Голова Аранды была покрыта длинным покрывалом из багдадского шелка, волнами скрепленного на висках мелкими яхонтовыми брошками. По высокому чистому лбу от одной яхонтовой броши до другой была протянута изогнутая посередине в петлю нить красивого речного жемчуга.

Олег внимательно вгляделся в ее пытливые и слегка насмешливые, но все же сияющие от счастья глаза и строго спросил:

— Ты пришла меня порадовать или огорчить?

— Я пришла для счастья, князь! — тихо ответила она и, закрыв глаза, быстро проговорила: — Я жду от тебя ребенка!

Олег покачнулся. Сколько раз он слышал эти волнующие слова от своих жен и наложниц! Сколько раз он надеялся на чудо и ждал только одного — сына! Но боги словно нарочно решили испытать его мужской дух и каждый раз дарили ему только дочерей! Дочь от Рюриковны, Ясочка, две дочери от Экийи — две кареглазые смуглянки, старшая из которых получила имя Вербочка, а младшая пока всеми любовно зовется Ласточка, были желанными детьми, и Олег их любил жалостливой заботливой любовью. Олег-отец не знал, как надо воспитывать дочерей, и полагался во всем на друидов, которые воспитывали княжеских дочерей в соответствии с языческими традициями и нравами племени русичей. Иногда в эти традиции и нравы вторгалась Экийя с мадьярскими обычаями и вносила путаницу и нелепицу в празднества. Но, как выяснилось позже, мадьяры обожествляли те же силы, что и русичи, и славяне. Так, силам неба мадьяры поклонялись весной и красили волосы в синий цвет только раз в году, а славяне и русичи обожествляли синий цвет перед каждым тревожным событием, перед боем с врагом и сил у неба просили постоянно, каждые три недели молясь Перуну и Святовиту, пребывавшим на небе. Скотьему богу Велесу и славяне, и русичи, и мадьяры поклонялись тоже ежемесячно, но особенно успешными считали свои молитвы и жертвоприношения, если они свершались в полнолуние. Что же касается богов любви, то Леля и Радогоста или Усладу славяне, мадьяры и русичи почитали с особым, подобострастным порывом, который выдавал стремление всех народов — обладать любящей и любимой душой. Но все ли люди вымаливали у своих богов удачу в любви? Ох как в это не верилось! Ох как часто приходилось довольствоваться тем, что боги посылали своим просителям, требуя взамен смирения и терпения!

Наследника у Олега не было, а многочисленные дочери, рожденные от прекрасных наложниц, не вызывали у него и тени любви, ибо это были дети всего лишь хмельных ночей. Олег презирал себя, но не мог изменить порядок жизни князей и своей любимой дружины, где на первом месте были веселые пиры с наложницами, ибо удачных походов его дружина знала столько, сколько ни одна другая дружина русичей…

— Ты так долго молчишь в ответ на мою весть, великий киевский князь, что я готова удалиться… — тихо проговорила Аранда, с тревогой вглядываясь в сумрачное выражение лица Олега.

— Это твое первое дитя? — сухо спросил Олег, немного отстранясь от нее.

— Да! — порывисто ответила она, и он почувствовал, что она не солгала.

«Если я поступлю с ней жестоко, боги ответят тем же моим дочерям, а я хочу добиться для них многого!» — угрюмо подумал Олег и властно протянул руку к Аранде.

— Я приму твоего ребенка, когда он появится на свет, и возьму тебя в третьи жены, — сказал он наконец и поцеловал Аранду в голову. «Только роди мне сына!» — с горькой надеждой подумал он, но крепко обнял красавицу иудейку.

С этой минуты Олег вдруг почувствовал, что его душа раздробилась на несколько частей и каждая часть рвется к своему уголку: одна часть души его затосковала вдруг по Ясочке и ее матери, Рюриковне; вторая часть вдруг почувствовала: что-то неладное с Экийей, Вербочкой и Ласточкой; третья часть тянулась к молодой страстной иудейке, а четвертая — к многочисленным делам князя-купца, предводителя огромного войска и главы государства, живущего так долго вдали от него. «Я очень похож на этот разветвленный жизнью кедр!» — усмехнулся Олег самому себе и, не отстраняя от себя Аранду, грустно попросил:

— Найди мне какое-нибудь крепкое одноствольное, прямое дерево, которому я буду молиться за наше с тобой счастье!

Аранда задумчиво склонила набок голову, немного подумала, а затем улыбнулась своей чарующей улыбкой и торжественно предложила:

— Ходи в синагогу Саркела! Молись там! Все наши мужчины молятся за благополучие своих семей только там!

— Я знаю, — грустно ответил Олег и поцеловал ее в лоб. — Но я здесь у вас не один, а со своей дружиной, а моя дружина…

— Но ты ее предводитель! Ты должен ее вести за собой во всем! — напористо провозгласила Аранда.

— Это у вас хакан истинный предводитель во всем, а у нас сильны другие традиции, и я не могу их нарушить, ибо слишком сильны духи тех богов, которым мы поклоняемся издревле, — твердо ответил Олег и быстро добавил: — Не надо учить меня вашему иудейству. Я вчера долго беседовал с вашим хаканом. Я признаю мудрость ваших законов, признаю силу Торы; наверное, она действительно является книгой книг, но ни мои воеводы, ни мои дружинники не примут всего этого. Наша вера у них не просто на языке. Она у них в сердце, в душе. И поэтому я буду молиться Святовиту, Перуну, Велесу, Радогосту и Сварогу, чтобы все, что меня окружает и радует, не разрушилось никогда! Именно поэтому для моей молитвы и для моих жертвоприношений мне нужно крепкое, сильное, единоствольное дерево! Найди мне такое дерево, Аранда! — требовательно попросил Олег, выдерживая ее жгучий взор.

— Ты такие взоры бросаешь на меня, будто прицениваешься, достоин ли старый князь такой красавицы, как ты! — вдруг грозно проговорил Олег и хмуро спросил самого себя: «А люблю ли я ее?»

Аранда едва сдерживала себя, чтобы не повиснуть на его могучей шее и не поцеловать его плечи и руки, такие притягательные для любой женщины, понимающей толк в мужчинах. «Да, он в солидных годах, но старости для этого язычника не существует!» Она склонилась перед ним до земли, поцеловала его ноги и, поднимаясь, тихо проговорила:

— Ни красоты, ни молодости — ничего не жаль для тебя, любовь моя! Что бы ни сказал хакан, я только твоя!

Потрясенный до глубины души, Олег смотрел на нее немигающим взором и не верил своим ушам.

— Пусть не мучается и не терзается твоя душа, прекрасный язычник, великий киевский князь Олег-Олаф!

Если даже ты и не сможешь взять меня в жены, я выращу свою дочь и заставлю ее гордиться отцом! — с печальной торжественностью проговорила Аранда, стараясь улыбнуться ему сквозь слезы. — Во всей Хазарии не найдется витязя прекраснее тебя! — с отчаянной искренностью заметила она и хотела было уже повернуться и уйти, как почувствовала сильную боль в локтевых суставах.

Олег так сильно схватил ее за локти, будто забыл, что перед ним та, которая может сделать счастливыми последние годы его жизни.

— Почему ты решила, что у тебя будет дочь? — хриплым от досады голосом спросил он. — Ведь это знают только боги!

Аранда застонала:

— Мне больно! Ты сломаешь мне руки!

Олег опомнился и разжал пальцы:

— Прости!

— Я знаю, ты не рад этой вести, ведь у тебя уже есть три дочери…

— Откуда тебе это известно? — спросил Олег упавшим голосом.

— Бог показывает тебе твою многоликость через твое потомство, но со слабой стороны, со стороны женщины! Значит, ты просто извлекаешь временную пользу из общения с нами, но не проникаешь глубже в душу, — назидательно проговорила Аранда и обняла его за плечи.

Олег недоуменно покачал головой и вдруг почувствовал необыкновенный прилив любви к этой странной девушке и ее ребенку, жизнь которого он зачал в порыве трезвой страсти к телу его матери. Ни о чем не хотелось думать! Никого больше не хотелось видеть! На всем белом свете были только он и она и их неродившееся дитя!..

Как-то утром Олег увидел огромные стволы деревьев, приготовленные для закладки стены, и решил, что той глины, которая имеется под рукой и необходима для засыпки стволов, явно мало. Он позвал Мути с его дружиной силачей и отправился вместе с ними посмотреть на донской пласт глины, давно раскопанный ратниками и истощавшийся, так как ее использовали не только русичи строители оборонительных сооружений, но и хазарские гончары.

Олег взглянул на срез пласта глины.

— К лесу подступаем, — заметил он и в раздумье покачал головой. — Может, предупредить хакана, чтобы…

— Кто здесь хозяин, великий князь Олег? — прервал Олега силач Глен и недоуменно посмотрел на своего предводителя.

— Ты прав, — вздохнул Олег. — Надо сначала срубить лес, — решил он и приказал дружинникам, наваливающим глину на телеги, прекратить раскапывать пласт в опасном месте.

В это время он заметил, что к глиняному раскопу идут гурьбой хазары с тачками. Вид их говорил сам за себя: грязные халаты, усталые лица, согнутые спины, медленная, тяжелая походка. Но эти хазары не были еще стариками!.. Рядом с тачками они вели детей, дети отличались от взрослых: это были чистые, ухоженные дети, которые ступали по земле твердой, веселой поступью.

Поравнявшись с Олегом, хазары остановились и поклонились своим завоевателям.

— Вы за глиной? — спросил их Олег.

Они еще раз поклонились.

— Но пласт выбран, мы подступаем к лесу, и сейчас брать глину опасно. Может произойти обвал.

Хазары выпрямились. Удивленно посмотрели сначала на именитого русича, потом так же удивленно посмотрели в глубину пласта, где, как им казалось, никогда не должна была кончиться глина, поняли наконец, что русич-завоеватель не шутит, что действительно брать глину в раскопе опасно, и стали громко выражать свое горе.

Олегу стало жаль хазар. Он немного подумал, затем спустился вместе с Мути в раскоп и, поставив подпоры под нависший пласт земли, разрешил хазарам набрать глины.

Хазары оживились, заулыбались, сбросили с себя верхние ветхие халаты и в чистой одежде с чистыми детьми осторожно и с благоговением начали руками накладывать глину в небольшие тачки.

Глен, наблюдая за работой хазарских гончаров, в раздумье говорил Олегу:

— Глина для них не просто строительный материал. Глина для них часть души бесконечно большой и доброй природы. Если к ней прикоснуться грязными руками и с бранными словами на устах, то у гончара не получится работа. Вот почему они берут глину только чистыми руками и в чистой одежде, обязательно зовут своих детей, ибо считают, что чище детской души ничего нет.

Олег кивал, слушая объяснения Глена, и наблюдал за хазарами, лица которых светились счастьем и молодостью.

— Их вера в своего Йогве говорит, что руки надо отдавать делу, а душу, окрыленную радостным трудом, — Богу! Никогда нельзя грустить, когда трудишься! Ибо печаль отразится на изделии труда и Бог увидит, как недовольны жизнью чада его. Нельзя гневить Бога! Трудом надо славить Бога! — проговорил Глен и помог первому хазарину вытащить тачку из раскопа.

— И все хазары так думают? — спросил Олег, помогая второму хазарскому гончару справиться с тяжелым грузом.

— Да, — ответил Глен. — Вот спроси об этом кара-хазарина, и он объяснит тебе, почему он до сих пор улыбается и будет улыбаться до тех пор, пока не преобразует всю глину в свои изделия!

Олег посмотрел на хазар, преодолевших крутой подъем с тачками, нагруженными глиной, увидел на всех лицах просветленные улыбки и громко спросил:

— А если мне надо лес ваш срубить, я тоже должен улыбаться, ибо и это работа, угодная вашему Богу?

Хазары, улыбаясь, закивали ему в ответ.

— А если я вырублю леса больше, чем мне надо для работы? — спросил он, зорко вглядываясь в лица хазар.

Хазары перестали улыбаться.

— Сначала одно дерево красиво одень в ленты, бусы, парчу, потом спой возле него хвалебные песни небу, чтобы Бог не отнял у нас лес навсегда, а уж потом вырубай деревья, пока рука рубить не устанет, — с доброй улыбкой объяснил старший гончар Олегу и покачал головой: —Не смущай небеса лживыми речами, именитый русич! Ты не уничтожишь наш лес, ибо ты созидатель, а не разрушитель!

Олег внимательно посмотрел в зеленоватые глаза хазарского гончара и тихо пробормотал:

— Благодарю тебя за добрые слова.

— А лучше бы ты, знатный русич, глиняные заторы творил, нежели лес наш редкий рубил, — с грустной улыбкой посоветовал гончар и тихо спросил Олега: — Ты по мокрой глине сможешь пройти?

— Нет, — растерянно ответил Олег.

— Вот и враг не пройдет.

— Но… по вашим степным воротам надо столько глины да воды на вышках ставить, что… не знаю, какие вышки эту тягу выдержат, — возразил Олег.

— А ты не на вышках, а на дорогах… на дорогах надо глиняные заторы сооружать; вот это дело! — серьезным тоном посоветовал гончар.

— Скажи, кара-хазарин, твой род давно на этой земле проживает? — спросил Олег гончара, задержав его возле себя.

— Могу перекатиться по этой земле при тебе, именитый русич, прямо в белом халате! — гордо ответил хазарский гончар.

— Да, наши тоже подтверждают принадлежность к своей земле перекатыванием, — удивился Олег. — Каким же образом столько одинаковых обычаев живет в столь отдаленных краях? — скорее самого себя растерянно спросил Олег.

— Я думаю, завоеватель-русич, самые древние корни наших народов — одни, — просто ответил гончар и с горечью добавил: — Только одни ветви этих корней породили белых правителей, а другие ветви — черных тружеников. Но я не горюю, ибо унывать — великий грех! Небо может добавить горя или уныния тому, кто любит наводить печаль вокруг. Счастья тебе, великий князь русичей! Благодарим тебя за помощь! — с поклоном проговорил гончар и примкнул к хазарам, ожидающим его в стороне.

Олег пропустил гончаров и задумчиво смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за поворотом…

…Первым услышал недовольные речи Ленк. Он давно замечал, как его засидевшиеся без дела лазутчики хмуро посматривали в сторону шатра великого князя и возмущенно спрашивали своего молодого командира:

— Мы прибыли к хазарам только для этого?

На что Ленк спокойно отвечал:

— У каждого из нас такая жизнь, какую нам отмерили боги! У Олега — тем более! Не забывайте, что он сын нашего вождя Верцина! Ему по праву выпадает счастье владеть красивыми женщинами!

Лазутчики затихли, смирив на время возмущение и вспомнив заветы друидов, что осуждать поведение старших людей — первый грех. Но как не почесать язык, когда князь который день валяется в шатре в объятиях иудейки, а о дружине, томящейся на строительстве оборонительных сооружений, не вспоминает?! Устал быть предводителем, так пусть отдаст поводки другому, более молодому, тем более есть кому!

— Да полно, Любар, ты что разошелся? Разве можно отдать нас княжичу Ингварю? — возмутился Харальд и, присев на корточки возле друга, слегка боднул его своей рыжеволосой головой.

— Да, ты прав! Как вспомню его и Аскольдовича в том овраге под Орелью, так душа начинает болеть за наше дело у словен! Вождь русичей еще не стар, конечно, но… у него нет сына! — с горечью проворчал Любар, виновато поглядев на своего бойкого друга, и вдруг спросил: — Может, иудейка сумеет родить ему сына с помощью своего Бога? Иудеи хвастаются, что их Бог — единственный, кто может удовлетворять все желания своего подданного народа.

— Может быть! — пожал плечами Харальд и вдруг пророчески проговорил: — Я считаю так: чего Бог не дает, того и просить не надо — только хуже может быть.

— А я думу имею другую, — тихо проговорил Любар. — Дух Рюрика оберегает власть для своего потомка, ибо Рюрик проложил дорогу к словенам, стало быть, его род и должен здесь править! — медленно изрек молодой, но опытный уже лазутчик и пробормотал: — Так что зря старается наш великий княже…

— Любар! — укоризненно воскликнул Ленк, рассматривая в стороне от своих лазутчиков стволы деревьев, предназначенные для вала, но слышавший невольно их разговор. — Тебе завидно, что красавица иудейка выбрала не тебя?

— Да! — горячо отозвался Любар. — Я тоже хочу красавицу иудейку заключить в свои объятия и поваляться с ней денька три-четыре! А что? Нельзя?

— Почему нельзя, Любар? Можно! — весело объявил Олег, выходя из шатра; молодцеватый вид князя немного смутил лазутчиков, но робость не к лицу храбрым разведчикам, и они задорно рассмеялись своей удали.

— Люблю открытых смельчаков! Но только свою Аранду никому в забаву не отдам! — все тем же веселым тоном продолжал Олег, здороваясь с крепышами-лазутчиками, и обратился к Ленку: — Завтра хазары празднуют день весенних саженцев, закладывают несколько садов, а вечером будет гулянье и веселье. Хакан обещал много молодых юниц привести на это веселье, а то, я чую, моих здоровяков никакая рыбья пища не вразумит! Подавай им красавиц, да и все тут!

— Да уж, да уж! — захохотал Любар. — Мы же не подвергали себя кошерному обрезанию, потому и очень горячи, когда речь заходит о лукавых юницах!

— Ну, а в жены возьмете тех, что к сердцу присохнут? — снова весело спросил Олег.

— А они не побрезгуют такими мужьями после Моисеева нравоучения? — спросил Любар, а Харальд и Ленк удивленно посмотрели сначала на него, а затем на распахнутые завесы княжеского шатра, где стояла, слушая их разговор, Аранда.

— Думаю, что почтут за честь взять вас к себе в мужья! — с насмешливой важностью проговорила Аранда и звонко рассмеялась.

— А что здесь смешного? — шутливо возмутился Любар.

— Ваша неуверенность в себе! Надо всегда знать себе цену, а для этого почаще заглядывать в гладь водоема! — вдруг строго проговорила Аранда и круто повернулась в сторону Олега. — Бери пример со своего великого князя, ратник! На него всю жизнь женщины будут смотреть с обожанием и желанием! И возраст здесь ни при чем!

Любар сник. «Не важно, кого родит эта иудейка нашему князю, важно то, что она превзойдет наше племя тем, что не войдет в него ни на каких условиях!» — мрачно подумал вдруг, осененный провидением, воин и с глубоким сожалением посмотрел на Олега.

Олег стоял, крепко обнимая свою любимую красавицу, гордясь ее умом и красотой, но уже чувствовал, как холодный туман предстоящего расставания заволакивал его душу. «Ну нельзя, не дают нам боги жить так, как хочется!.. Что ж! И за то, что дали почувствовать хоть немного счастья, низкий поклон всем богам на небе и на земле!» — обреченно подумал Олег и ласково поцеловал Аранду в висок.

Звенели бубны и цимбалы, гусли и кантели, свиристели свирели, гудели рожки и заразительно наигрывали ритмичную мелодию, зовущую в пляс вокруг жаркого костра. Веселились все хазары, не стремясь выделиться ни перед друг другом, ни перед гостями-русичами.

Всем было весело, ибо с утра хазары под молитвы раввинов и муллы, под песнопения настоятеля христианского храма, предводимые хазарским жрецом, освятили землю, что была свободной в юго-восточном клину провинции Саркел, и заложили там огромный фруктовый сад, благодаря всех почитаемых богов за благодеяние и страдную погоду. Пройдет время, и Саркел утонет в цветущей зелени садов и не только накормит душистыми фруктами всех тружеников и сирот, но и пошлет в дар русичам не одну торбу с сочными, сладкими плодами. Пусть в святую субботу, на празднике райской кущи, отведают русичи прекрасные плоды из саркельского сада!..

Хакан сидел возле Олега на дорогом персидском ковре и степенно лакомился сушеными и вялеными фруктами, наблюдая за князем русичей, который в последнее время стал вызывать некоторое раздражение у иудейского первосвященника. «Что-то этот язычник стал молчаливым в последние дни! Неужели Аранда ему не по нраву? Или дружина чем-то прозанозила князя? Ну, не хочет принять иудейскую веру, так и не надо! Что толку от насильственного неофита? Важна мирная тишина на границах да успешная торговля с русичами и словенами! Ну, поменьше будем получать шкурок вевериц со словен, ну и пусть! Лишь бы мир продлить, пока дружиной и оружием не подкрепились; а я чую, не скоро подкрепимся, имея такого безвольного Царя!..»

— Может быть, великий киевский князь Олег скажет, что навевает на него тоску-печаль на нашем празднике весенних саженцев? — не вытерпев долгого молчания, спросил хакан и предложил Олегу отведать вяленой дыни.

Олег равнодушно съел небольшой кусочек сушеной дыни и поблагодарил хакана.

— Ты упорно не хочешь принять нашу веру? — вдруг в упор спросил хакан Олега и с сожалением проговорил: — Очень жаль, киевский князь, ибо ты, как никто другой, достоин нашей веры, так как призван созидать на этой земле!

Олег внимательно посмотрел на хакана, на его массивную яхонтовую брошь, скрепляющую широкие и пышные концы тюрбана на голове, на его роскошный темно-синий шелковый халат, схваченный на талии ярко-желтым кушаком, на его неожиданно сильные, но холеные руки, спокойно лежащие на коленях, и властное, но строгое в своей арийской невозмутимости лицо.

— Я долго думал, мудрейший хакан, над твоим предложением вступить в вашу веру и стать последователем учения Моисея, но не могу этого сделать, и вот по какой причине… — проговорил Олег.

— Я слушаю тебя, князь, — настороженно откликнулся хакан и с жадным интересом стал внимать гордому язычнику.

— Ведь вы, истинные иудеи, считаете свою Тору непереводимой книгой! — медленно начал Олег.

— Да! — важно подтвердил хакан. — Мы даже враждебно относимся к тому греческому переводу ее, который был сделан иудейскими учеными при Птолемее Втором Филадельфе свыше тысячи лет назад!

— Я знаю! Мне об этом поведал ваш царь.

Хакан удивленно передернул плечами:

— Я и не думал, что наш царь изучает древнюю историю иудейства, — холодно заметил он. — Ну, да ладно! Мы ведь даже блюдем трехдневный пост в связи с греческим переводом Торы.

— Я думаю, она потеряла от этого свое благозвучие? — предположил Олег и проницательно поглядел на сосредоточенное лицо хакана.

— Да! — охотно подтвердил хакан.

— Стало быть, Пятикнижие Моисеево надо изучать только на древнееврейском языке, чтобы была польза телу и душе от ее постоянного чтения? Так? — медленно выговаривая каждое слово, веско спросил Олег.

— Та-ак, — упавшим голосом подтвердил хакан, поняв, куда клонит язычник.

— Ну, а ваш язык, который я имел честь слышать здесь целый год, язык богатый, надо изучать долго и терпеливо, а для этого, мудрейший хакан, у меня нет времени. Моя дружина и так начинает роптать, что слишком долго воздвигаем вал на Дону, и хоть кормите вы их на славу, мехов и денег дали каждому воину достаточно, но все стосковались по дому, по женам и детям, и ваши красавицы девицы вряд ли задержат их еще, — откровенно выговорил Олег и перевел дух.

— А ты? Ты сам? Тоже стосковался по своему дому? — глухо спросил хакан, заметив, что Аранда нетерпеливо ожидает конца их разговора.

— Душа у меня почему-то болит по дому, — сознался Олег, — но боюсь, что сердцем я прирос к Аранде, — проговорил он и грустным взором окинул сиротливо стоящую у айвы девушку.

— Ты возьмешь ее с собой? — хладнокровно спросил хакан.

— Если она на это решится, — сумрачно ответил Олег. — Но… об этом рано говорить! Пока не достроим вал, я никуда отсюда не уйду! — с веселой решимостью заявил он и встал. — Прости, хакан, что покидаю тебя!

— Благих тебе успехов, великий киевский князь! — добродушно проговорил вслед ему хакан и с досадой заметил: — А тебе и впрямь некогда учиться нашему языку!

Но Олег уже не слышал его; он стремительно шел к Аранде, гонимый одним желанием: поскорее обнять ту, дороже которой для него сейчас не было никого на всем свете. Но, подходя к айве, укрывшей ее своими причудливо раскидистыми ветвями, он вдруг почувствовал резкий толчок в грудь и остановился как вкопанный: перед ним стояла Экийя.

Олег онемел. Широко раскрытыми глазами смотрел он на ее распущенные кудрявые черные волосы, овеваемые ласковым теплым ветром, на ее изумленные, приподнятые соколиные брови и горящие гневом черные глаза. С немым укором смотрела она на Олега, протягивая к нему руки и маня его к себе.

— Экийя! — прошептал наконец ошеломленный Олег и с виноватой робостью тоже протянул к ней руки.

Экийя отступила на шаг, все так же молча изучая его лицо и его робкие шаги навстречу к ней. Олег сделал еще шаг вперед, затем еще. Но она, качнув головой, вдруг сделала решительный широкий шаг назад и… исчезла.

Олег окаменел. Пустыми глазами он смотрел в то место, где только что в платье с монистами и грибатками, украшенными мелким зеленым бисером, стояла Экийя и манила его к себе ласковыми руками, а теперь там только легкий завиток знойного ветра играет с сухой веткой айвы и закручивает пыль в невысокий вихрь.

— Что это? Куда она делась? — недоуменно шептал Олег, вопросительно оглядывая свои руки, все еще протянутые навстречу Экийе. — Что со мной?!

От айвы отошла Аранда, с любопытством наблюдавшая за поведением Олега, и испуганно окликнула его.

Олег резко повернулся на ее голос, внимательна посмотрел ей в глаза и тихо, в замешательстве, спросил:

— Ты здесь была одна, Аранда?

— Да, — недоуменно подтвердила она. — Что-нибудь случилось? — Она с тревогой посмотрела на взмокшее лицо Олега.

— Я только что видел здесь… Экийю, — глухо проговорил Олег, виновато посмотрев Аранде в глаза.

— Что? Что это может означать, мой повелитель? — ласково и в то же время тревожно спросила Аранда, но в следующее мгновение, все поняв, обреченно проговорила: — Я чувствовала, что мое счастье скоротечно. Ты — чужой!

— Успокойся, Аранда! Это было видение, и все! — испуганно оправдывался Олег, но сам без конца посматривал на то место, где за айвой все кружил и кружил невысокий вихревой поток. «Святовит и Радогост меня хотят о чем-то предупредить», — мрачно догадался он и рассеянно пробормотал: — Я должен немедленно вернуться в Киев!

Аранда ахнула, закрыла рот рукой и попыталась заглушить рыдания.

— Значит, наши законы ты считаешь несовершенными, великий киевский князь Олег-Олаф? — с легкой насмешкой спросил хакан, стоя на Саркельской пристани и наблюдая за погрузкой даров на ладьи русичей. Суета причала, заполненного хазарами, не мешала быстрому, откровенному разговору двух повелителей.

— Я понимаю, князь, твое желание торговать с разными странами, но открытость и бесхитростность славянских вождей не помощники тебе в этом деле, — убежденно сказал хакан.

— Да, — согласился Олег. — Русичи до сих пор считают постыдным отдавать за деньги то, что можно обменять на равноценный продукт. Деньги они считают ничтожной платой.

— Это оттого, что у славян в земле нет золота, а серебра слишком много, поэтому каждая семья имеет серебряный котелок и гривны в огромном количестве и не почитает их за ценности, — пояснил хакан. — Но именно потому, что у славян слишком богата природа, они и являются плохими купцами, хотя ремеслом владеют отменно!

— Да, славянские общинники очень дружны, добры к своим сородичам и соседям, но…

— Но? — почти возмущенно воскликнул хакан н, не дав Олегу договорить, продолжил неожиданно его мысль: —Ты повидал немало народов, киевский князь Олег-Олаф, и заметил, наверное, что в жизни любого народа, в их нравах и традициях всегда можно найти свои зловонные «но», хотя это вовсе не значит, что их нельзя переварить!

Олег смотрел на хакана во все глаза, а тот возбужденно продолжал:

— У нас в Хазарии уже свыше ста пятидесяти лет, с тех пор как Була принял иудейскую веру, в мире и согласии живут мусульмане, христиане, язычники и иудеи! Правители старались не насаждать «жестоковыйные» традиции, то есть традиции царя Ирода, по отношению к другим религиям и добились относительного покоя в стране. Постарайся и ты в своей Киевской Руси…

— Как ты назвал ту страну, где я охраняю мир? — быстро спросил Олег, зорко вглядевшись в лицо хакана.

— По древнему обычаю, имя города, в котором живет и управляет предводитель охранного войска страны, превращается в название страны! — объяснил хакан.

Олег засмеялся.

— Ну, а так как основная часть твоего охранного войска состоит из русичей, то вот тебе и название той страны, в которой ты охраняешь мир! Киевская Русь! Гордись, именитый русич! Ты создал огромную страну! — с важной медлительностью заявил хакан и с самым серьезным выражением лица поклонился Олегу.

Олег, сраженный словами хакана, нерешительно остановился, мысленно повторил все доводы хакана для убеждения собственной совести, но сразу принять решение о новом названии все же не смог.

— Ну что, великий киевский князь Олег, да будет тако? — напористо спросил хакан. — Так будет зваться отныне твоя страна Киевской Русью?

— Звучит неплохо, но надо обсудить на Совете вождей. Думаю, они не захотят так откровенно признать власть русичей, слишком строптивы, — задумчиво объяснил Олег, но мысль о новом названии крепко запала ему в душу, чего, однако, он никак не хотел показывать хакану.

Хакан понял сложность положения киевского князя и, хитро улыбаясь, громко предложил:

— Ну, что ты решишь там сказать своим боярам и вождям славянских племен, я не знаю, но я знаю, что прикажу говорить всем моим купцам, раввинам и габаям, где бы они ни были, о киевском князе Олеге, правителе Киевской Руси! — завершил хакан, собрав возле себя русичей и хазар. — Да будет тако?

И в ответ грянуло дружное, троекратное:

— Да будет тако!

Но Олега эта дружная поддержка людей на Саркельской пристани мало убедила. Он грустно улыбнулся хакану и тихо спросил:

— А где Аранда?

Хакан повернулся к одному из проходящих мимо хазар и что-то сказал ему на арамейском языке. Тот кивнул и быстро скрылся в толпе.

— Я думал, ты не вспомнишь о ней, — тяжело вздохнул хакан. — А ты, оказывается, помнишь обо всем… Ее сейчас приведут.

— Она не хочет ехать со мной? — поняв все, глухо спросил Олег.

— Она скажет тебе все сама, — хмуро проговорил хакан и добавил: — Знай, мы никогда и ни к чему не принуждаем своих женщин! Чего хочет женщина, того хочет Бог! Она идет! Я не буду вам мешать, — пробормотал он и отступил в сторону, пытаясь сохранить невозмутимый вид.

Олег глянул вверх, на подмостки причала, и увидел Аранду, спешащую к его ладье. Как больно сжалось сердце, как не вовремя подвернулась нога, как захватило дыхание в груди и потемнело в глазах от резкого движения и одной мысли: «Неужели я вижу ее в последний раз? Да, в последний!..»

Аранда, затянутая в легкое сиреневое платье-халат, источающая аромат таинственных трав и благовоний, припала к груди Олега и обняла его жадно, каждым пальцем и каждой клеточкой кожи прощаясь с его телом, с его доспехами витязя и князя.

Они стояли, обнявшись, до тех пор, пока оба не почувствовали, что долее прощание продлить нельзя. И никто не должен произносить в этот момент какие бы то ни было слова…

 

Глава 7. Женитьба Ингваря

Киев встретил дружину великого князя русичей, возвратившуюся из похода на хазар, глубоким молчанием. Мрачная и настороженная тишина исходила даже от волн Днепра, оказывающих слабое сопротивление встречному движению ладей Олега и, как показалось князю, печально плескавшихся о галечный берег Киева.

Стражники и речной дозор Киева, встретив князя со всеми традиционными почестями, не кричали звонкими голосами радостную весть о прибытии великого князя в стольный город, а тихо выгружали на подмостки скарб князя и дары хазарских правителей, что привлекло наконец внимание Олега к их согнутым фигурам и упорному, даже враждебному молчанию.

— Рогвольд, что случилось? — недоуменно спросил Олег самого уважаемого меченосца, служившего еще Рюрику в Рарожье и соперничавшего когда-то с самим Дагаром и Кьятом, а теперь находящегося на службе у Олега в Киеве.

— Сначала скажи, князь, что нового ты узнал о хазарах и навестил ли могилу Аскольдовича? — спокойно проговорил знатный воин, стараясь выдержать беспокойно-требовательный взгляд Олега.

— Да, место, где погребен Аскольдович, отмечено большим валуном, возле которого мы возложили семнадцать венков: столько, сколько лет было княжичу. Ленк предложил назвать это место Княжичской излукой, ибо в этом месте Орель приливно изгибается.

— Хорошо придумал Ленк, — охотно отозвался Рогвольд и грустно продолжил: — Пусть все лазутчики узнают об этом месте и впредь всегда возлагают там венки вместе с нашими дозорными. Люди должны знать место погребения Аскольдова отрока, иначе Даждьбог прикажет солнцу меньше светить на нашей земле.

— А мы вроде никогда и не отступали от этого правила, — с некоторой обидой заметил Олег.

— Да, ну а что хазары? — оживленно спросил Рогвольд. — Ты сумел увидеть кара-хазар и бяла-хазар?

— О да! Это было нетрудно! Бяла-хазары управляют кара-хазарами. А те терпеливы, выносливы и добры ко всем.

— А какие у них бани? Или ты посещал только храмы? — задорно спросил Рогвольд.

— Великолепны и те, и другие! Но такие бани и я готов начать строить в Киеве завтра же! — быстро отозвался Олег.

— А что еще у них ты хочешь перенять? — улыбнулся Рогвольд, сдерживая порыв Олега ринуться в свой дом.

— Думаю по их образцу извлекать выгоду из торгового оборота и провоза товара по Днепру, — хмуро ответил Олег и пояснил: — Одну десятую долю берут хазары с купцов, и этого им хватает на содержание дружины, в которой, правда, всего двенадцать тысяч воинов.

— Мудро, — похвалил Рогвольд и вдруг ехидно спросил: — А нам показываться тоже будешь, как их хакан, всего раз в четыре месяца?

Олег засмеялся:

— Ну, нет! Я не буду этого требовать от своей свиты! Ограждать меня от моей дружины? Грех! Великий грех, как сказал бы христианский священник! Да и от меня хакан не прятался. Напротив!..

— А что ему стоило из своих двадцати пяти жен и шестидесяти наложниц выделить тебе одну красавицу? — ехидно заметил Рогвольд и, с любопытством оглядев Олега, вдруг тихо спросил: — Покрепче Экийи оказалась иудеечка?

Олег пожал плечами.

— Их нельзя сравнивать, Рогвольд! Они обе прекрасны, и я их обеих горячо люблю! — И, оглядев редеющую толпу на причале, снова подумал: «А это хорошо, что Экийи нет… Наверное, все узнала от купцов… Обиду держит за измену…» Но в следующее мгновение все же решил спросить мудрого воина: — А где Экийя? Она все знает?

Рогвольд промолчал.

Олег насторожился. Где-то в подсознании он уже услышал ответ Рогвольда, но не хотел, не мог в это поверить. «Ведь многоженство так естественно и распространено повсюду! Почему надо из-за этого умирать?!» — хотел было крикнуть он во всю глотку, но только успел схватить Рогвольда за руку, как, грузно покачнувшись, упал на причал.

— Красная наперстянка!.. Красная наперстянка… — недоуменно повторял Олег и все требовал и требовал от Рогвольда рассказать подробности смерти Экийи.

Рогвольд, заметно утомленный от пережитого страха за князя, тихо повторял одни и те же слова:

— Она перепутала травы. Красную наперстянку брать нельзя, это знает каждый младенец…

— Перепугала? Экийя не могла перепутать! — слабо повторял Олег, с надеждой посматривая то на Рогвольда, то на Бастарна й ища у них поддержки.

Бастарн посмотрел на окно княжеской одрины, увидел косой длинный солнечный луч на подоконнике и, тихо воскликнув: «Наконец-то!» — подошел к окну, и Олегу вскоре стало свободнее дышать и спокойнее думать. Бастарн кудесничал долго.

Олег успокаивал себя: «Да, она на небе! Она ушла к Аскольду и его сыну! Их зов оказался для нее сильнее, чем ее любовь ко мне…»

Он закрыл глаза, смиряясь перед волей богов, и, плача, просил прощения у Экийи… Огромным усилием воли он вызвал на мгновение ее образ и пообещал ей перезахоронить ее останки рядом с могилой Аскольда…

Прошли долгие дни и месяцы, наполненные скорбью и печалью по безвременно умершей великой киевской княгине, по красавице мадьярке Экийе, которая не только украшала собою Киев, но и придавала быту города особый колорит. Она придумывала особые праздники в городе, увешивала свои мадьярские кибитки к разным торжествам дарами богатой приводы Приднепровья и часто рассказывала легенды и сказания о жизни своего народа. Полюбил город эту жизнелюбивую мадьярку давно, что и говорить, еще при Аскольде, и старался не упускать ее из виду, а посему и знал всю ее жизнь и считал, что с Экийей никогда и ничего не должно случиться. Но вот случилось! Завистники-боги забрали ее к себе!.. А как же Киев без нее?!

Боги! Почему вы решили забрать у нас самую красивую женщину? Ну, если она очень понадобилась вам, то нам тоже нужна красивая дева, чтобы в городе вечно жил дух красоты, ибо он несет с собой и свет, и добро, и желание жить!..

— Смилуйтесь, боги, над нами, пошлите нам другую такую красавицу в город! — слышал Олег повсюду вздохи и чувствовал свою вину.

«Может, пора послать купцов и секироносцев в Саркел? — грустно думал он, гадая, разрешилась ли от бремени Аранда или нет. — Может, действительно пора другую красавицу привезти в Киев? — спрашивал он себя, стыдясь завести разговор со своими «Лучеперыми» друзьями. — Пошлю гонцов к хазарам, — решил он, — а там видно будет…»

— Князь, к тебе княжич Ингварь, просит дозволения рассказать тебе о своем походе в Плесков, — доложил вместо слуги Рогвольд, входящий в гридню к Олегу без приглашения на правах самого уважаемого ратника в дружине великого князя.

Олег поздоровался с Рогвольдом без особой радости, но, предчувствуя, что тот принес какую-то новость, быстро потребовал:

— Не таись, Рогвольд! Выкладывай, что еще? Какую весть еще ты мне принес?

Рогвольд оглядел изумленным взглядом князя, его седовласую голову, красивое, но постаревшее лицо, слегка опущенные, но все еще крутые плечи и богатырскую грудь и удивленно заметил:

— А у тебя чутье на вести, как у твоего отца! Ты прав! Весть дивная: Стемир вернулся из Царьграда!

Олег встрепенулся, тряхнул головой, как в молодости, когда отец бросал ему в руки секиру и требовал на скаку срубить сук с дерева. В душе Олега всколыхнулась такая мощная волна любви к старому другу, что он не смог устоять на месте и ринулся к Рогвольду.

— Где он? Да где ты оставил его, Рогвольд?

Рогвольд рассмеялся, радуясь искреннему душевному порыву князя, и весело ответил:

— Показывает воинам, как делать горячее вино в арбузе, этому научили его винолюбивые греки…

Олег не дослушал Рогвольда. Приговаривая на ходу: «Стемир! Мой дорогой друг! Мой славный друг!» — князь метнулся к очагу, который большую часть времени года располагался в северной части закрытого двора его огромного нового дома, и, увидев Стемира, нагнувшегося над дымящимся котелком, крикнул:

— Тебе дороже вино или встреча со мной, драгоценный мой друг Стемир?

Что произошло дальше, не помнил из них никто, но только помнят они, как крепко обнялись, как трижды расцеловались, а затем оба заплакали, поняв, что сердце у обоих в равной степени глубоко ранено смертью Экийи, но жить вдали друг от друга они не могут и отныне всегда будут жить рядом.

До поздней ночи говорили они о своей жизни, о греках, хазарах, о славянских племенах, которые признали власть Олега над собой, но судить себя все равно русичам не позволяли, и Олег не знал, как навести порядок на той огромной территории, которую хазарский правитель хакан назвал Киевской Русью.

— Греческие порядки нам пока тоже не подходят, ибо там утвердилась христианская нравственность, а здесь у нас везде властвуют законы природы, — грустно заметил Стемир. — Ей-богу, не завидую тебе!

— И не завидуй, но помогай! — быстро посоветовал Олег, любуясь другом, мало изменившимся за долгую разлуку.

— Советом и мечом? — тихо спросил Стемир.

— Да! В нужное время все имеет особую цену, мой «Лучеперый» друг! — тепло обняв Стемира за плечи, проникновенно сказал Олег.

На следующий день Олег опять не позвал к себе Ингваря, а беседовал со Стемиром о том, как жилось тому в Византии. Потом Олег стал рассказывать о своих делах. Хазары, половцы и печенеги реже совершали набеги. Они уже почуяли, что такое киевская дружина. Знали, как трудно найти лазейку для неожиданного вторжения и как тяжело обмануть чутье великого князя.

Но Олег мучился, укрепляя и расширяя Русь.

Не все племена хотели подчиняться князю. По-прежнему было много неугомонных, строптивых и ворчливых соседей, боявшихся потерять свою самостоятельность.

Много времени уходило и на сбор дани. Долголетняя традиция заставляла князя уходить осенью за данью и до весны не возвращаться в Киев. То было самое опасное время для сердца младенческой Руси, временным хозяином которой Олег оставлял Ингваря. А малочисленная дружина княжича не внушала доверия и опорой Киеву не становилась.

Так как же быть?.. Как сделать свою страну неуязвимой для кочевников и озорников-соседей в любое время года и при князе, и без князя?

И вот однажды, весной, когда едва унялось шумное днепровское половодье, Олег созвал совет дружины.

Довольные последним сбором дани, советники суетливо рассаживались в огромной гридне киевского князя, перекликаясь и хвастая домашними делами, но в то же время тревожно посматривали на князя и готовили для него немало колючих вопросов.

Повзрослевший княжич хмуро помогал усаживать гостей, чуя решение своей судьбы. Он то и дело заглушал в себе терзающую душу тоску, вступая в тот или иной пустословный разговор. Нерешительность брала власть везде. Даже отвлечься, выбить по-мужски душевную смуту и то княжич не сумел. Кто-то произнес заветное слово «Плесков». Ингварь взметнул бровь, оглядел того, кто произнес это слово, и замер.

— Да, стареет князь Плесковский! Пора бы туда духа ратного добавить, — сказал Свенельд.

Рыжебородый крепкий Свенельд. Ловкий, быстрый, сметливый. Везде успел побывать. А он, Ингварь, вот уж который год не кажется плесковскому князю. Ну, спроси, как там плесковская княжна? Хороша ли? Ведь ей уже одиннадцатое лето идет! Чего стоит спросить об этом легко и просто, ведь ты в лихих годах, всяк поймет это и никто не осудит. Ну, спроси, как это обычно делал дядя Стемир! Засмейся, потри руки! Ну!.. Нет, Ингварь отошел к другой беседе и постарался сделать вид, что забыл про Плесков.

— А что, княжич, здоров ли?:— заботливо спросил один из тысяцких.

— Что мне сделается? — грустно спросил Ингварь.

— Как дружина твоя?

— Худеет, — печально сознался княжич и отвернулся от любопытного тысяцкого, который помнил Ингваря дитем и все пытался разгадать непонятную тайну бесстрастного отношения княжича к хозяйственным и ратным делам своего дяди.

«Скорей бы уж совет начался!» — подгонял события Рюрикович.

— А что Олег, здоров? — все так же, по-отечески, спросил тысяцкий в спину Ингварю.

— Вроде да… — Княжич обернулся и, встретив взгляд тысяцкого, покраснел. Левую сторону лица старого воина пересекал сизый шрам. В ухе сверкал почетный красный яхонт. Таких отметин у Ингваря еще не было, а у того шрам — ровесник княжича.

— Да, давеча был здоров, — так и не справившись со смущением, добавил Ингварь.

— А о Стемире что-нибудь слыхать? — улыбаясь, спросил тысяцкий, подбадривающе похлопав Ингваря по руке.

— Наверное, князь Олег получает от него вести, — пренебрежительно высказал свою догадку княжич, и не успел он обругать себя за невоздержанность, как отворилась дверь, и на пороге показались Олег, Фарлаф, Велмуд, Руальд и Свенельд. «А этот как здесь оказался? Что все это значит?» — со злобой подумал Ингварь и почувствовал, как у него похолодели руки.

— Славим князя! — гаркнул хор тысяцких, которые быстрым вставанием приветствовали любимого князя.

— Благодарствую! Благодарствую за приветствие! — ответствовал Олег и размеренным, спокойным шагом прошел к своему месту, кланяясь верным друзьям и помощникам. — Ингварь, садись рядом! — неожиданно приказал он.

Ингварь и без того знал, что его постоянное место всегда возле Олега. Но сегодня, как никогда, он почувствовал, что занимает это место не по заслугам. Да, да, именно так!

Он запнулся и остановился.

Все с удивлением уставились на него.

— Садись, садись, — подбодрил его Олег и выдвинул тяжелый стул для Ингваря.

Ингварь сел.

Все затихли.

Олег оглядел присутствующих и с глубоким вздохом сказал:

— Всех нас тревожит одна дума. И дань сбирать надо, и Киев охранять надо. Дань миром не дается, и Киев без нападок не обходится. Как же нам поделиться? У кого какая придумка есть, высказывайтесь!

Вокруг зашумели:

— Как угадать?! Дело тяжелое…

— Уйдем дань отбивать, глянь — на Киев напали!

— Не уйдем дань сбирать, худые в Киеве останемся! Торговать нечем будет…

— Да, дела…

— Что-то печенеги частенько разведкой балуются…

— То-то и оно…

— Да и половцы не робеют…

— Вот-вот…

— А ежели поделиться поровну?

— Ну и что будет? Одна половина пойдет за данью, а по пути, не ровен час, половцы?.. Волчьи ноги придется иметь…

Все невесело рассмеялись, зная, какой ордой нападают половцы.

— Да…

— А ежели в Киеве половину оставить?… Порожняком просидят…

— Не ведаю, — горько признался тысяцкий со шрамом. — Тяжкая дума, великий князь Олег!

Воцарилось молчание.

— Не надо делить поровну, — вдруг раздался звонкий голос Свенельда.

Все обернулись в его сторону.

— Да, да! Не надо! Надо сделать одну дружину боевой, главной! Пущай она в походы ходит, усмиряет соседей и врагов. А другая, малая, к усмиренным за данью ходить будет.

Все ахнули.

— А ежели всерьез опробовать? — спросил Фарлаф. — Ну-ка, ну-ка, Свенельд, еще раз повтори, как ты сказал?

Свенельд зарделся и еще раз, но не так быстро, как в первый, но зато увереннее и чуть басовитее повторил свое предложение.

— Ну, а когда и сколь раз малая дружина будет ходить за данью? — спросил Руальд, когда все всё поняли.

— Да… круглый год ходить можно, — бойко ответил Свенельд. — Ведь дары-то временные надо всегда сбирать!

— Верно! — подтвердили советники и засмеялись.

— Ну и дела! Молодец, Свенельд! — быстро похвалил Олег и, оглянувшись на княжича, вдруг спросил:

— А что, Ингварь, добавить тебе в дружину тысчонку? Справишься? За данью будешь ходить?

Ингварь не ожидал такого вопроса. Он все еще ждал, что все изменится в пользу Свенельда, ведь не зря же тот был у князя! Как ловко они разыграли всех…

— Ты чего молчишь, княжич? Олег, ты действительно добавишь ему тысчонку? — спросил с любопытством Фарлаф, быстро поглядывая то на одного, то на другого.

— Конечно, — не очень решительно ответил Олег. — Тысячу Свенельда… — вдруг грозно добавил он, и в гридне установилась гнетущая тишина.

Ингварь вскинул брови. «Так вот о чем они договорились!»

— Если со Свенельдом, то согласен, — неожиданно тихо отозвался Ингварь. — Ведь именно он был нашим первым ратным учителем…

Свенельд опешил. Уж слишком быстро решилась его судьба.

— Ну что, Свенельд? Согласен? — улыбаясь, спросил Олег.

— Нет, — не раздумывая, ответил тот и покраснел.

Все с интересом стали следить за разговором, который уже не походил на игру. Лица советников, как по команде, повернулись в сторону княжича.

— Почему? — спросил тот Свенельда и встал.

— Дань сбирать — дело князей, — четко ответил Свенельд в напряженной тишине и исподлобья взглянул на Олега.

— Ты хорошо ответил, Свенельд, — спокойно похвалил его князь, — но твоя помощь действительно бы сгодилась княжичу, — мягко проговорил Олег и с настойчивым вызовом посмотрел в глаза Свенельду.

— Пусть княжич испытает себя сам, — упрямо ответил Свенельд, — а дружину ему и впрямь надо увеличить. Эта мала и худа. — Он посмотрел на разозленного Ингваря; «Ну что еще ты от меня хочешь? Не пойду я к тебе в тысячники, и все тут! У Олега останусь!»

Ингварь молча сел на табурет и не смел поднять глаз на советников князя.

— Ну, ладно, — немного погодя сказал Олег и постарался замять неприятный разговор. — Мы подумаем с Ингварем, кого ему в помощники взять, — улыбаясь, проговорил он и добавил: — Значит, в одной дружине будет сорок тысяч, а в другой — двенадцать?

Все ахнули. На две тысячи увеличил дружину Ингваря. Не рискованно ли?

— Кто-то не согласен? — спросил Олег, учуяв удивление советников.

— Да все по делу, так и надо! — воскликнули Рогвольд с Фарлафом, и никто не стал им возражать: чего туманиться, верно князь делает, уж больно мала дружина княжича, может, поэтому и худа была?

Ингварь вздрогнул всем телом от неожиданной вести. Радость и страх мгновенно заполнили все его существо и стали раздирать его душу на мелкие части. Но задавать вопросы было некому. Он сжался в комок и не чаял дождаться конца совета.

— Итак, одна дружина будет далее укреплять и расширять наши границы, а другая — собирать богатство, — подвел итог совету Олег, посмотрел на княжича и постарался по-доброму улыбнуться ему.

Но спустя три месяца случилась беда.

— Что стряслось? — закричал Олег, увидев возвратившуюся дружину Ингваря заметно поредевшей. — Кто на вас напал?

— Кто-кто… — проворчал Ингварь, слезая с коня.

— Уличи? — Олег всплеснул руками. — Не ворчи! Ты — князь! С тебя дружина берет пример!

— Конечно, уличи! — виновато вздохнул Ингварь.

— Я тебе говорил, что к ним рано еще нос показывать! Они сильны. А ты — робок. Почему к тиверцам не поехал? К древлянам бы заглянул! Они засели в лесах и добровольно не дадут ни одной веверицы! А ты ж охотник! В самый раз надо было К древлянам заглянуть! — Олег не знал, как скрыть раздражение.

— Мы были там, да никого не нашли! — вяло оправдывался Ингварь.

— Ну, княжич! Отец тебя не видит! — с отчаянием произнес Олег. — Как же ты князем-то будешь? Который раз пустой возвращаешься! Дружина-то сбежит от тебя! — горько воскликнул Олег и вдруг услышал от княжича вопрос, который окончательно поверг его в уныние.

— Как же быть? — виновато спросил Ингварь и так посмотрел Олегу в глаза, что тот не выдержал, оттаял.

— Как? Нынче опять придется пожаловать твоей дружине из моих добыч. Но это в последний раз. Пойми, надо не просто учиться брать дань, надо учиться отвоевывать ее! А для этого надо быть смекалистым и смелым, княжич! — тихо проговорил Олег и обнял Ингваря за плечи. Тот вдруг совсем по-детски уткнулся Олегу в плечо и горько всхлипнул.

Олег вздрогнул. На какое-то мгновение ему всей душой стало жаль Ингваря. «Ну, не из того теста сделав этот парень, из которого обычно делают князей!» — вздохнул Олег и обнял Ингваря покрепче. Они постояли некоторое время молча, а затем Олег отпустил Ингваря, упрекнув себя в том, что упустил княжича в свое время. «Пусть растет с моей дружиной», — решил когда-то великий князь Олег, но сам частенько оставлял племянника в Киеве. А когда Ингварь подрос, Олег и вовсе перестал предупреждать его о готовящихся походах: уходил быстро, неожиданно.

Почему? Вначале оттого, что боялся за жизнь Ингваря, берег его, особенно после гибели Аскольдовича, но иногда для того, чтоб не мешался с вопросами и советами, иногда от отчаянья, злости или просто от необходимости быть немедленно там, где требует этого дело, а иногда ретивое кричало о другом: «Я объединил все эти племена! Я заставил их подчиняться себе через меч и дань! Я и должен и собрать, и сохранить все это сам!.. Сам!.. Пока есть силы, везде должен успевать сам!»

Но дел с каждым годом становилось все больше и больше, а меньшая дружина требовала к себе внимания…

— Стемир!

— Что, князь?

— Будь другом до конца, возьми меньшую дружину! Ходи за данью. Не получается ничего у Ингваря. Труслив, что ли, сам не пойму, или нерешителен?

Стемир внимательно поглядел на постаревшего друга, понял его мучения, но ответил просто:

— Не могу, Олаф.

— Почему?! — изумился Олег. — Тебя так любит Дружина! Да она за тобой в огонь и в воду! Сразу все племена на юго-западе объединишь!

— Не смейся, — резко отозвался Стемир. — Грешно.

— Убей, не пойму, почему отказываешься? — искренне ответил Олег.

— Эх ты! Я думал, ты ведаешь меня! — обиделся Стемир.

— А я и знаю тебя! Знаю, что будешь заботиться о дружине! Знаю, что наведешь с ней мир и лад! Знаю, что для себя лично выгод искать не будешь! Знаю, что много дел свершишь добрых! — горячо говорил Олег, глядя Стемиру в глаза.

— Дань — это не то дело! — просто ответил Стемир. — Настоящее дело — большой поход куда-нибудь, например к грекам, булгарам. А дань — это так, опора для дела. Кого-нибудь другого для нее найди.

— Да кого?! — вскипел Олег. — Всех уж перебрал!

— А ты сделай вот что! — вдруг оживился Стемир. — Поедем-ка вместе в какой-нибудь ближайший поход, ну, скажем, к тиверцам или уличам, которые тебе реже всего дань дают. Будет бой наверняка! Вот в бою и посмотрим, кто каков! Кто не будет жалеть смекалки да сил своих, кто сумеет храбрецом живым из схватки выйти, того и назначим главным меньшой дружины! Дело?

— Пожалуй, что дело, — согласился Олег. — Только об этом никому ни слова, — попросил он и вдруг, вспомнив о походе Ингваря в Плесков, заявил: — А в Плесков я княжича пока не пущу больше. Пусть сперва себя еще раз на княжеском деле испытает!

Стемир выслушал речь друга и понимающе улыбнулся…

— Дружина! — басовитым голосом воззвал Олег, оглядев свою объединенную дружину. — Настало время угомонить тиверцев, что сидят на Днестре и Дунае и мешают торговать нам с булгарами, — напомнил он ратникам о цели своего похода на юго-запад и голосом, в котором звенели призыв и незабытая скорбь, продолжил: — Сейчас лето на исходе. Самое время присоединить тиверцев и заставить их платить нам дань, чтобы установить мир на Дунае. Не то половцы и печенеги опередят нас, — пояснил он и, услышав гул одобрения, крикнул: — Всем дружинникам быть молодцами! Я знаю, храбрее вас никого на свете нет! Удаль вашу должны отведать и тиверцы! В поход, мои смелые дружинники! Да сопутствуют нам боги Святовит, Перун, Стрибог, Сварог и Велес! Да поможет Радогост нашим женам, матерям и сестрам уберечь сердца для семейного очага! — закончил Олег свою речь, запалившую ратным пылом нетерпеливых дружинников, и первым тронул своего коня.

Вслед за ним подстегнули коней Стемир, Ингварь, Фарлаф, Велмуд и Рогвольд, находившиеся под впечатлением боевой речи Олега. Их каждый раз восхищаю умение Олега говорить напутственные слова перед походом.

Продвигались быстро. За две недели дошли до селения тиверцев, что располагалось на левом берегу верхнего течения реки Кучурган. Остановились в лесу рядом с селением и стали думать, где лучше дать бой. «Прямо в селении — нельзя, — решил Олег. — Может погибнуть много мирного люда, а вражьи воины схоронятся в реке…» Он послал разведку для поиска места битвы, сам позвал к себе Ингваря и, оглядев племянника, сказал просто:

— Боем командовать будешь ты.

Ингварь удивленно раскрыл рот и посмотрел на дядю с ужасом в глазах.

— Учись! Тебе ведь уже тридцать. Продумай, где какие полки поставишь. Проверь всю дружину. Как станет известно место боя, сам его объедешь да смекнешь, кого где поставить: где — конницу, где — лучников. Понял? — сухо проговорил Олег, а взглядом умолял княжича стать наконец воином.

— А ты? — робко спросил Ингварь.

— Я буду рядом, подскажу, коль что, — отчужденно проговорил Олег, еще раз взглянул на Ингваря, опять уловил его сходство с матерью, своей старшей сестрой, и опять призадумался, отчего племянник так робок, так нерешителен. Ведь поглядеть — красавец, рост высоченный, лоб широкий, глаза Эфанды — голубые, нос прямой, губы вот немного подвели — какие-то плоские и тонкие. И в кого они у него? Борода хорошая, окладистая, настоящего мужчины…

— Иди, думай! — сухо приказал ему Олег и решительно выпроводил взволнованного, собирающегося с духом княжича.

К ночи вернулись лазутчики. Они нашли отличное, с мелким кустарником, поле, окаймленное густой лесной полосой. Рядом протекала, неглубокая, но холодная быстрая лесная речушка под названием Кучурган.

Олег сразу же решил направить туда Ингваря и приказал ему у реки Кучурган свершить перед боем обряд очищения своего духа.

Ингварь выслушал дядю и раздраженно ответил:

— Нет у меня веры в победу!

— Замолчи! Я не хочу больше ничего слышать! Поступай как знаешь, потомок Рюрика! — с болью воскликнул Олег и отвернулся от племянника.

Немного успокоившись, Олег выслушал разведку.

— Теперь надо послать к тиверцам, чтобы они шли к полю на бой с нами, — глухо проговорил он и добавил: — А мы уходим туда тотчас же! — И он направился к княжичу.

— Кого пошлешь к тиверцам? — спросил Ингварь.

— Кого ты хочешь послать? — в свою очередь спросил Олег.

— Я… я бы послал, как всегда, Стемира, Велмуда и Фарлафа, — нерешительно проговорил Ингварь и замялся, почуяв улыбку князя.

— Ну нет! — резко ответил Олег. — Это мои люди! Ты своих должен иметь! — добавил он, глядя на изумленное лицо Ингваря.

— Опять не угодил, — вздохнул Ингварь и отвернулся.

— Да не угождать надо, — терпеливо заметил Олег, — а думать, думать о том, кто станет твоей надежной опорой! Ведь в наших друзьях — вся сила! — задумчиво закончил он. — Так кого же пошлешь ты к тиверцам? — упрямо спросил он княжича, стараясь придать голосу теплоту.

— В самом деле, кого? — улыбаясь, переспросил Стемир, войдя в шатер к Олегу и услышав его последний вопрос. — Хочешь, поеду я? — легко сказал он.

— Нет, не хочу, — ласково ответил ему Олег. — Выберем кого-нибудь другого. Небось молодежь есть! Что это все старики да старики. Садись! — обратился он к любимому другу. — Лазутчики говорят, есть отличное поле для битвы. Нынче вечером перебираемся туда. Это недалеко. Поприща два отсюда.

— Что ж, дело! — Стемир хитро подмигнул Олегу и, глядя на задумчивого Ингваря, с отцовской теплотой в голосе, почти ласково спросил:

— Что пригорюнился, Рюрикович?

— Да смущаюсь я, смогу ли командовать боем! Тиверцы смелы и хитры, — признался Ингварь, завидуя бесстрашию Стемира.

— Ну, брат, в твои годы грех смущаться! Небось с женщинами спать не смущаешься! — заметил Стемир и засмеялся: — Пора князем становиться! А ты всего боишься! — Стемир стукнул по-свойски Ингваря по плечу и, кивнув на прощание Олегу, вышел из шатра.

— Ну, Ленк, ты ведь у нас опытный лазутчик! Попробуй стать и послом! Будь лисой с тиверцами! — ласково, по-отечески глядя на густобрового разведчика, попросил Олег. — Сначала попытайся уговорить их на посильную дань. Ежели не согласятся, не горячись. Буйство к добру никогда Не приводило. Подумай, каким словом их в ум привести можно. Не торопись. Ежели и на добрый ум не согласны да будут угрожать мечом, требовать будут, чтоб убрались, скажи, что уйдешь с миром. Но, мол, если с твоей головы хоть один волос упадет, дело будут иметь с Олеговой дружиной. Он, мол, стоит тут, у поля тернового, ждет клича моего. Понял? С тобой будет боевая сотня Иванко-христианина.

— Понятно, князь! — взволнованно ответил Ленк, но взбодрился, молодцевато подтянулся и зарделся, получив долгожданное задание.

— Береги себя, молодец! — тепло попросил Олег, сжал плечи молодого посла, заглянул ему в глаза и, спрятав вздох, проводил юношу.

«Жаль, нет сына, — в который раз змеей пронеслось горькое отчаянье в душе князя. — И Аранда, как в воду глядела, тоже дочь родила и от своих иудеев никуда уезжать не захотела…

Бог Йогве ей судья!.. Но такая тоска иногда гложет, когда вспоминаю её, что хоть волком вой. Нет, нельзя мне думать о женщинах! Видимо, я на этот свет появился для чего-то другого! О боги! Как вы ведете нас? С душой или без нее?..» — с горечью подумал Олег и с трудом переключился на заботу о княжиче.

Ингварь чувствовал, что дядя сейчас думает не о нем, и занялся военными доспехами. Он проверил на себе кольчугу, мастерски изготовленную киевскими ремесленниками, взволнованно погладил серебряную цепь с соколом на овальной бляшке, которая в их роду передавалась по наследству от отца к сыну, и повернул к себе колчан; перебрал стрелы, уложил их на место и тяжело вздохнул.

— Что это ты? — с любопытством спросил Олег.

— Не знаю, — ответил Ингварь и пожал плечами: — Что-то недоброе чую… — с трудом выговорил он и отвел глаза от пристального взгляда Олега.

— Перестань трусить, — сурово сказал князь и посоветовал: — Захорони черного ворона под дубом — все сомнения пройдут! Ноги тверже по земле ступать будут.

— Смеешься? — глухо спросил Ингварь.

— Да уж не знаю, каким словом и вразумить тебя! — вздохнул Олег и возбужденно проговорил: — Мне уже шестой десяток идет, а я понятия не имею, что такое страх перед боем. Люблю шум битвы, свист стрелы, летящей во врага, и хруст ломающихся копий, вой моих синеволосых ратников, рвущихся в бой… Всегда боевой клич, слово бодрое подкрепят соседа, если тот испугался… Да как можно видеть в чистом небе одни тучи черные! Пусть войско твое встанет так, чтобы от стрел их и копий темно в глазах неприятеля стало!

Разгоряченный Олег заглянул Ингварю в глаза и увидел в них слабые отблески своего азарта.

— Да очнись же, Ингварь! Ты же князь!

— Я не князь! — истерично вдруг крикнул Ингварь.

— А кто же ты? — недоуменно спросил Олег.

— Никто! — отмахнулся княжич и рванулся было из шатра Олега, но тот встал у него на пути.

— Нет, стой! Ну-ка договаривай! — потребовал Олег, глаза его потемнели от негодования.

— Князь у нас только ты! — зло выкрикнул Ингварь, глядя в лицо Олегу. — Я никогда не смогу быть князем! Никогда! Везде почитают только тебя! А я — никто!

— Ты — сын Рюрика, — властно проговорил Олег и постарался было унять свою злость. — Ты — его наследник! И я давно бы уступил тебе место, если б ты был достоин его! Посмотри на дела свои! Дань и ту собрать не можешь! Твоя дружина скоро голой станет! Нынче я даю тебе полное право командовать боем с тиверцами. Справишься — Киев твой! Нет? На погубление и хоронение дела отца твоего и свои, пока жив, не отдам, не обессудь! — грозно заявил он и посмотрел на княжича как на неразумное дитя.

Ингварь стоял как вкопанный, пораженный гневной отповедью Олега. Он почувствовал, как лицо его покрылось багровыми пятнами, и, стыдясь собственной злости, он неловко протянул руку в сторону князя. Олег не сдвинулся с места, лишь недоуменно поглядел на Ингваря и, горько вздохнув, тихо заметил:

— Слово черное душу травит одинаково сильно: и того, кто говорит его, и того, кому оно предназначено.

— Что делать, если разум почернел от слабости? — едва слышно спросил Ингварь.

— Учись ловкости с добрым сердцем, — просто ответил Олег и посоветовал: — Зависть воронью ядом змеиным не вытравить. Добро надо творить силой духа!

Олег с недоумением еще раз оглядел Ингваря и безнадежно подумал: «Ну в кого ты такой?», а вслух сказал:

— Иди-ка к богатырям. Выбери самого сильного и мне для душевной беседы приведи.

Ингварь повернулся к выходу.

— Нет, стой! — опомнился Олег. — Сам с богатырем перед боем разговаривать будешь! Ведь ты будешь командовать боем! Вот и подумай, какие слова ты скажешь силачу, начинающему бой за твои права в Киевской Руси!

Ингварь повернулся к Олегу.

— Прости, дядя! — с тоской произнес он. — Может… не надо мне…

— Нет! — крикнул Олег. — Я не хочу быть обидчиком наследника! Нынче ты сам решишь свою судьбу! Иди к богатырям! Немедленно! — гневно приказал Олег и указал княжичу на выход.

— Ленк, милый! Дай обниму тебя, молодец! — Несмотря на столб пыли, взметнувшийся от резкой остановки коня Ленка, Олег бросился навстречу лазутчику и смахнул радостную слезу. — Каков молодец! Сумел удрать от тиверцев! — радостно воскликнул Олег и крепко обнял молодого посла. — Ну, рассказывай! Как там?

Ленк, смущенный приветствием Олега в присутствии самых знатных воинов, тихо проговорил:

— Ну и народ!..

— А я предупреждал! — горячо и радостно снова воскликнул Олег. — Как я рад видеть тебя! Ну, говори, говори! Да не смущайся. Здесь все свои!

— Ни на что не соглашаются! — выпалил Ленк, глядя только на князя Олега.

— Мечом угрожали?

— Не только мечом…

— Вот как?! — воскликнул Олег. — А с хазарами якшаются! Сколько они им платят?

— Они вообще ничего не хотят говорить…

— Отчего?

Ленк пожал плечами и растерянно проговорил:

— Мне показалось…

— Что? Что показалось? — подбодрил его Олег.

— Что у них только что были хазары… или кто-то из кочевников.

— Это хуже, — заметил Олег. — Придется еще одну разведку послать и выяснить, где стоят хазары, или по крайней мере узнать, далеко ли они ушли отсюда.

— А может, они схитрили, чтобы ты напугал нас? — спросил Стемир.

— Да! — воскликнул Олег. — И такое бывает!

— Не ведаю, — замялся Ленк и раздумчиво проговорил: — Но, по-моему, тиверский вождь был слишком разозлен тем. что они собрали дань хазарам, а теперь явились еще мы. По дороге я заглянул в их дома и дворы, там действительно пусто.

— Что ж! — медленно проговорил Олег. — Придется отложить бой на неделю. Но биться с тиверцами будем! — твердо закончил он. — А вслед за ними возьмемся и за хазар. Ингварь! — обернулся он к княжичу. — Вели послать разведку, узнать, где хазары спрятались. А мы идем на терновое поле.

Вернувшиеся через пять дней усталые разведчики рассказали, что хазар поблизости нет. Это известие очень обрадовало Олега.

— Завтра в бой, Ингварь. Взбодрись, сынок! — возбужденно проговорил Олег, встретив княжича.

Княжич нахмурился.

— Что ты словно ночь? — спросил Олег и улыбнулся.

— Веселиться нечему, — ответил княжич.

— А я думаю, печалиться нечему, — опять улыбнулся Олег. — Богатыря облюбовал?

— Да, — хмуро ответил Ингварь. — Я выбрал Бушу.

— Того, что при ссоре с отцом шкуру вола разодрал на части, но отцу ни одного грубого слова не сказал? — медленно проговорил Олег.

— Да.

— Что ж! Парень хорош! Сила в руках необыкновенная… А ты говорил с ним? — спросил Олег, тревожно глядя в угнетенное лицо княжича.

— Говорил… да… — тускло ответил Ингварь, стараясь не глядеть дяде в глаза.

— Что «да»? — осторожно переспросил Олег.

— Да не умею я так говорить, как ты, — вспылил Ингварь.

— Почему?

— Не знаю!

— Я считаю, — терпеливо начал объяснять Олег, — что ты не думаешь с душой о людях, а добрая душа всегда подскажет в нужный момент нужные слова.

— Как это?.. — не понял Ингварь. — Душа? Не слышу я ее у себя! Не слышу! И слов душевных, как ты, для всех не нахожу!

— Ну, сынок, и настроение у тебя перед боем! Пойдем-ка на поле битвы, покажешь мне, где какие полки расставишь, куда лучников, куда конницу определишь, — сухо предложил Олег, взяв княжича за плечи одной рукой, а другой, якобы ненароком, звякнул тяжелой наследственной цепью Рюрика о кольчугу племянника.

— Я уже был там… Уже продумал, — нехотя заметил Ингварь. поняв суть нечаянного жеста дяди и успокоив звон серебра на груди.

— Вот это молодец! Ну и что у тебя получилось? — спросил Олег, с трудом оторвав взгляд от сокола, изображенного на овальной бляшке Рюриковой цепи.

— Вроде получилось, — немного оттаявшим голосом ответил Ингварь и скупо объяснил дяде: — Сначала бой начнут лучники. Они попытаются нарушить строй вражьей конницы, затянуть ее к нам, а потом в бой вступит наша конница. Ну, а дальше… видно будет.

— Что ж! План неплохой. Но имей в виду, что они могут выставить не одну конницу. Не забывай, что тиверцы — степняки. У них коней на всех хватает. Как бы нашим лучникам туго не пришлось, — назидательно проговорил Олег.

Ингварь вздрогнул от этих слов.

— Что же делать? Опять ты все знаешь, — раздраженно заметил он.

— Да не горячись! — повысил голос Олег. — Всегда надеешься на кого-то другого. А нынче все, понимаешь, все зависит от тебя! И ты обязан помнить н знать то, что знает каждый дружинник в отдельности и все, вместе взятые! — как можно спокойнее посоветовал Олег и оглядел взъерошенного княжича.

— Ну и что! — опять вскипел Ингварь. — Что изменится, если у них все равно конницы больше тысяч на десять, чем у нас, и они сделают все, чтобы мы исчезли с этой земли, яко обри.

— Не смей нас сравнивать со злодеями и насильниками! — возмутился Олег. — Не всегда побеждают числом! Чаще побеждают умением терзать, изматывать врага, сберегая свои силы. Вот сейчас и продумай, что ты будешь делать, если у них конницы больше, чем у нас. Кого надо послать на их конницу? Кого? Думай, думай, княжич дорогой!

Ингварь вонзил длинные пальцы в спутанные светлые волосы и мучительно задумался.

— Ладно! — устало проговорил Олег. — Думай одни. А то я смущаю тебя. Думай обо всем! — И Олег неожиданно оставил Ингваря одного.

…Солнце двигалось к полудню, а бой был еще не закончен. Славно начал сражение Бутята. Мощным рывком свалил он тиверца с ног, подмял его под себя, скрутив руки, и быстро одолел противника. Тот попытался схватить Бутяту за ногу, да, наткнувшись на крепкие мышцы богатыря, вздыбил спину. Теперь подняться от земли он уже не мог: Бутята, используя минутную слабость соперника, пригвоздил его к земле мощной хваткой обеих рук. Тиверский князь Тирай не выдержал и гаркнул что было сил:

— Оставь живым нашего! Бой! — Это означало: право начать бой принадлежало дружине киевского князя.

Ингварь так расставил дружину; спереди — конница, по флангам — лучники, чтоб могли с тылов помогать коннице громить врага. В засаду отправил десять тысяч ратников на конях и с секирами под главой упрямого Свенельда.

Единым ударом врезалась многотысячная конница Ингваря в ряды тиверцев. Но те даже не дрогнули. Ряды их не смялись и не сдвинулись назад. Началось тяжелое, изнурительное сражение. Кони ржали, вздымались, храпели, падали замертво, пронзенные копьями. Их всадники с тяжелыми мечами старались метко разить врага, но и тиверцы были смелы и выносливы.

Много падало храбрых бойцов с обеих сторон.

Лучники русичей пытались и врассыпную, и монолитно врезаться в ряды противника, но каждый раз оказывались далеко отброшенными тиверской конницей.

Олег со Стемиром, наблюдая с холма за ходом боя, были озабочены таким поворотом дела, но вмешиваться в тот порядок событий, с которым княжич пока справлялся, до поры до времени не хотели. Решили полностью испытать Ингваря. Пока все шло хоть и тяжело, но довольно верно по правилам воинского дела. Остальное должны решить выносливость или хитрость соперников.

К вечеру заметно ослабела дружина княжича. Тиверцы воспряли духом и стали теснить врага.

Ингварь растерялся и начал отступать с дружиной.

Олег было рванулся на помощь княжичу и его дружине, но Стемир облегченно вздохнул и удержал Олега на месте, показав конницу Свенельда, спешащую на помощь княжичу.

Через минуту они увидели, как огромное войско Свенельда раскололось на две цепи, замыкая врага в клещи.

— Каков молодец! — восхищенно заметил Олег. — И как это он вовремя вышел из засады!

— Когда сердцем думаешь, всегда соображаешь! — убежденно и весело ответил Стемир.

Вскоре Свенельд со свежими силами смял ряды противника и так далеко отбросил их, что видевшая эту короткую, но беспощадную битву дружина Ингваря, не ожидая команды княжича, повернула на помощь Свенельду. Крича и посвистывая, стала она добивать тиверцев, затмевая темноволосых своими длинными синими волосами, развевающимися на свежем ветру, и стараясь взять в плен князя Тирая.

Олег не вытирал счастливых слез. Давно он не видел такого тяжелого боя. «Какие молодцы! Какие храбрецы! Какие удальцы! — не переставал он восхищаться своими дружинниками. — Да для таких ничего не жаль… Какие молодцы!

Но где же Ингварь? — лихорадочно подумал он, но, увлекшись картиной боя, решил: — А… там видно будет… Главное дело сделано… Тиверцы под нами… Хазары, глядя на них, окончательно присмиреют… Хоть здесь будет покой… А там, глядишь, и подвиг Аскольда повторить можно будет: принудить греков к достойной торговле с нашей страной!» — неожиданно промелькнула в его голове тщеславная задуют, и Олег подставил свое лицо резкому порыву ветра.

…Ингварь знал, что дружина победила благодаря смелости и находчивости Свенельда. Какими только словами он не ругал себя! Поставить Свенельда в засаду и забыть! «Все выжидал! И прождал! Дружина устала, отступила, а Свенельд сам, не ожидая моей команды, спас всю дружину! Уж лучше Свенельд, чем Олег», — неожиданно заключил Ингварь и продолжал бранить себя последними словами. Он лихо отъехал на коне в лес и там дал волю своей злости. Выхватив меч, он начал яростно рубить встречающиеся на пути кустарники и деревья до тех пор, пока силы не покинули его…

Он опомнился, когда опустилась черная ночь… Неподалеку от него конь жевал сочную лесную траву… Меч выпал из его руки и валялся рядом с ним. И как только он не проткнул себя им, упав в беспамятстве с коня?! Ингварь потрогал голову, цела! Попробовал подняться: больно и тяжело. Слава Богу, что упал не на пень и не на камень. Словно знал, куда упасть: в густую, мягкую траву! Ингварь провел рукой по груди: ни звона тяжелой цепи о кольчугу, ни бляшки с соколом… Он грустно усмехнулся, затем вспомнил все и… завыл, как зверь, глотая соленые слезы, катаясь по траве, вырывая ее с корнями и в отчаянии разбрасывая ее в разные стороны..

Неожиданно он успокоился.

Лежа на земле и глядя в звездное небо, он вдруг вспомнил картину далекого детства.

Однажды он уговорил дядю Олафа — ведь тогда еще так звали великого князя. — взять его с собой на охоту. Богатыри, друзья великого князя, решили охотиться на медведя. Охота была удачной, и все, развеселившись, забыли про Ингваря. А он пошел в лес: робко, кустик за кустик, елочка за елочку, да так и ушел. Вдруг он увидел, что прямо на него идет разъяренная медведица. Ингварь в страхе так заорал, что всполошил весь лес. Вовремя подоспевший дядя Олаф с дружинником Никифором-христианином опрокинули медведицу и закололи ее. Ингварь, страшно напуганный предсмертным ревом медведицы, сам заревел. Ему жалко было и медведицу, и ее медвежонка, и самого себя. Олег, запыхавшийся, усталый, но довольный собой, схватил Ингваря и, прижав его к своей груди, ласково проговорил:

— Чего ревешь-то!

— Жаль медведицу, — сопя, ответил Ингварь.

— А не жаль было бы, если б медведица тебя съела? — страшно округлив глаза, басом спросил Олег.

— Жа-а-аль, — выл княжич.

— А чего же воешь? Учись жалость к себе вовремя побеждать!.. — сердито посоветовал тогда дядя Олаф и, крепко обняв племянника, спокойно проговорил: — Ну полно, полно, сынок, самое страшное… впереди!

И как ни странно, Ингварь часто с удивлением думал: что же может быть впереди страшнее этого? И только сейчас понял, что страшнее всего — поражение.

Становясь молодым соперником Олега, Ингварь часто задавал себе вопрос, что же такое жизнь. И, наблюдая зверей в лесу, глядя на людей вокруг себя, в конце концов понял, что жизнь — это беспощадная борьба. «Если люди — враги, то это понятно, но если люди — родственники, связанные одной заботой — выжить, неужели и тогда между ними должна быть вражда? Неужели, когда отец умер, оставив меня младенцем, Олег принял сына своей сестры как врага?.. — Ингварь вздрогнул от этой мысли. — Нет! Не может быть! Он был мне почти отцом! Нельзя напрасно копить злобу на него… Олег, может быть, и не рад тому, что я есть, но и смерти моей вряд ли хочет… Я должен быть справедлив и к себе, и к нему. Да, он испытал меня, и я никто, пока он жив… Он создал такое государство, о котором никто из русичей и не мечтал! Вот только зачем, коли на усмирение подвластных народов нужны такие усилия, которые нам не выдержать?.. — с горечью подумал княжич и вытер лицо рукавом. — Уж я-то точно этого не выдержу!» — пробубнил он, затем тяжело встал и, приведя в порядок свою одежду, стал пробираться сквозь лесную чащобу к своим, чтобы открыто сказать великому князю Олегу: «Я не гожусь в князья, дядя!..»

Долго Олег делал вид, что ничего страшного не произошло, тем более что Свенельд нашел в лесу цепь княжича, но Олег, взяв ее, сказал, что не вернет пока, дабы не напоминать Ингварю о бое с тиверцами.

Наступила зима и властно раскинула свои покрывала на крышах домов и теремов.

Особенно красивы морозные узоры были на окнах княжеской гридни, где в глубокой задумчивости сидели великий князь Олег и его племянник Ингварь, глядя на незатейливую игру огня в очаге.

Тяжело было Олегу смотреть в глаза племяннику еще и по той простой, казалось бы, причине, что Ингварь, несмотря на то, что избрал себе в невесты дочь Вальдса из Плескова и ждал, когда она подрастет, в то же время положил глаз на старшую дочь Олега, Ясочку, которая как-то быстро выросла и необыкновенно похорошела.

Она вдруг стала забегать к отцу тогда, когда он проводил в гридне военные советы и подолгу беседовал с воеводами. Как-то однажды Ясочка не выдержала и крепко отчитала отца за то, что он наказал Ленка! Ох уж этот богатырь-красавец! И разговаривал-то с Ясочкой всего один раз, но после этого разговора подошел к великому князю, низко поклонился ему, да и попросил разрешения взять Ясочку в жены.

Олег решил не отказывать Ленку. Послал гонцов в Новгород сообщить Дагару, что его сын Ленк, рожденный иудейкой Бовой, берет в жены Ясочку, старшую дочь великого князя Олега-Олафа…

Три года уже счастливо живут Ленк и Ясочка в отдельном тереме и однажды принесли дедушке Олафу его первого внука, нареченного в честь прадеда Рюриком! Три года минуло, как Олег-Олаф вошел однажды проведать свою первую жену и не нашел в себе силы уйти от нее. Все простила терпеливая и любящая Рюриковна, окружившая заботой и вниманием двух его младших дочерей от Экийи.

Не желая липший раз бередить сердечные раны племянника, Олег грустно посмотрел на него и неожиданно спросил:

— Может… еще испытаешь себя?

— Нет! — зло ответил Ингварь и вдруг объявил: — Я пришел предупредить тебя: осенью женюсь. Готовь дары на свадьбу.

Олег долго смотрел на Ингваря, и во взгляде его было все: понимание, сожаление, огорчение и… возмущение.

— Значит, в дружине служить больше не хочешь? — голос Олега дрогнул.

— Да! — Ингварь не собирался играть в прятки. И так все ясно. Трудно было только начать разговор.

— А… если со мной что-нибудь случится? — загремел вдруг Олег.

— Ты caw в это не веришь, — спокойно возразил Ингварь.

— Гляди каков! — недовольным тоном заметил Олег и помрачнел. — Клянешь меня? — тихо вдруг спросил он Ингваря.

— Нет, — честно ответил княжич. — Наверное, по-другому нельзя. Ты есть ты… Я бы все равно так управлять не смог.

— Ты сердцем так думаешь? — осторожно сказал Олег. Неожиданно он почувствовал прилив нежных чувств к Ингварю, ибо знал: княжич льстить не будет.

— Клянусь Перуном! — Заверение княжича прозвучало для Олега как гром средь ясного неба, и князь внимательно оглядел его.

— О, не клянись! — тихо попросил он и вдруг спросил: —Как же быть с малой дружиной? — Олег боялся окончательно обидеть Ингваря и не высказал своего мнения.

— Тут решать нечего, — устало, но вместе с тем с громадным облегчением произнес Ингварь и пояснил: — Ведь есть Свенельд! Тебе, я думаю, он по нраву.

— Свенельд? — Олег удивился. — Ты можешь обратиться за помощью к совету славянских вождей, воевод и купцов, если потребуется! Ведь ты — княжич!

— Могу, но не хочу, — примирительно ответил Ингварь.

— Ну и напрасно! — вдруг опять вскричал Олег. — Ты должен требовать дружину! Ты же княжеский сын! А ведешь себя как безнаследный истукан!

Ингварь отшатнулся, как от удара.

— Да разозлись же ты! — загремел Олег. — Ужель Свенельд умней тебя! Опомнись, Рюриков отрок, ведь ровесники могут засмеять тебя! — наступал на племянника Олег.

Ингварь разозлился и вспыхнул:

— Именно смеха я и боюсь! Но только не от друзей, а от дружины! Как ни повернусь, как ни улыбнусь, думаю: вот так делает дядя Стемир. Как ни скажу, как ни прикажу, думаю: вот так говорит князь Олег. Не могу я ни говорить, ни делать ничего! — закричал он. — То одному вторю, то другому. Своего никак не отыщу! Слышишь? И никогда не найду! Как почну речь говорить перед дружиной, то думаю, сейчас смеяться будут. Скажут, зачем передразниваешь именитых людей! Не могу я! Не могу! Не мо-гу! Слышишь? И не спрашивай меня больше, ни о чем! И не требуй от меня ничего, не то я убью себя! — крикнул Ингварь и впервые не испугался ни своего крика, ни своей угрозы.

Олег опешил.

Он давно догадывался о причинах робости Ингваря, но боялся сам себе сознаться в этом. Сейчас отступать было нельзя.

— Значит, всему виной мои дела и слава Стемира? — рассеянно переспросил он. — Это легко исправить. Нынче же забирай все! — резко предложил Олег и решительно направился к порогу гридни.

Ингварь, потрясенный и опустошенный своим признанием, молча наблюдал за князем.

— Стемира мне! — громко приказал Олег слуге. Он распахнул двери гридни и стал спокойно ждать друга.

Ингварь прозрел неожиданно, как будто сильная вспышка молнии озарила его душу и ум: «Если такой человек, как Олег, мой любимый дядя и князь, перестанет с этой минуты быть князем, то произойдет огромное, непоправимое горе… Никто из русичей не ходит так величественно и просто, как дядя Олег, никто не сделал столько для государства русичей, сколько этот необыкновенный человек! Отнять у него Киевскую Русь, забрать его дружину и все, что он здесь создал?!»

— Нет! — закричал вдруг Ингварь и бросился к Олегу. — Прости! Ради всех богов, прости!

Олег вздрогнул и отшатнулся от племянника, пытаясь понять его душевный порыв. На то, что Ингварь сможет справедливо оценить все Дела его, Олег не надеялся. Он вгляделся в лицо княжича и испугался: глаза Ингваря были мокрыми от выступивших слез.

— Прости! — прошептал княжич, схватив Олега за руку. — Прости, — умоляюще повторил он и, не дождавшись ответа, выбежал из гридни князя…

Нынче, как и всегда в последнюю неделю червеца, маленький, деревянный и уютный Плесков весело бурлил. Приближался самый любимый летний праздник — Ивана Купалы. Праздник, которого ждали и который отмечали все жители города без различия возраста, но, конечно, более всех бурлила молодежь.

Плесковяне глубоко верили, что солнце, дающее силу растениям, с особой полнотой отдает ее. когда само достигает высшей силы. Именно поэтому существовал обычай собирать травы в летний праздник солнцестояния, в это время им приписывалась чудодейственная сила, а явлениям природы — божественный промысл. Но солнце действует не только на растительный священный мир. Солнце освящало и воду. Отсюда славяне верили и в целительность купания во время летнего солнцестояния, которое неизбежно должно дать здоровье не только телу, но прежде всего душе купающегося человека. Часто в эти летние ночи обмывались водой, чтобы в чистоте встретить восходящее светило. Любили в праздник Ивана Купалы и жечь костры, через которые прыгали удалые молодцы и вокруг которых водили хороводы девушки, распевающие песни, посвященные солнцу, любви и героям-соплеменникам.

Вот и сегодня все население города вышло на берег реки Великой и шумно готовилось к ночному веселью.

Парни раскладывали хворост, распевали озорные песни, ловили проходивших мимо девушек, шептали им на ухо заветные слова, украдкой целовались, лихо прыгали через высокие пеньки или неглубокие овражки.

Девушки готовили угощение на полянах и тоже распевали песни. Украдкой поглядывали на парней, переговаривались и без конца возбужденно хохотали.

Приближалась ночь. Все ждали ее, чтобы, сказав заветные слова богам, войти в волшебную воду.

И вот полночь!

Парни с шумом побежали на северную сторону берега реки, девушки — на южную. Сбросив с себя одеждах, парни восславили Святовита и Радогоста, а затем дружно бросились в прохладные воды Великой. На берегу горели костры и факелы, освещая купавшихся.

Спустя час после всеобщего купания вытащили из-за леса чучело Мары, божества холода и смерти, для того чтобы утопить его в реке.

Самые смелые парни схватили страшное чучело и поплыли с ним на середину реки, где вода была заметно холоднее и течение быстрее. Общими усилиями они намочили чучело, и, когда оно ушло на дно, парни с чувством выполненного долга, гордые, уставшие, поплыли к берегу, откуда разносился запах приготовленной девушками пищи.

Звонкие голоса девушек приглашали всех к нехитрым угощениям, расставленным на полянах. Здесь было вяленое мясо, рыба, лесные орехи в скорлупе и очищенные, орехи, варенные в диком меду, медовуха, хлеб, печеные яйца и овсяная цежа.

После ночного купания желающих угощаться было много. Под общий шум и несмолкающие шутки угощение было съедено. Вскоре грянул хор, и вот уже все водят вокруг костров хороводы, прославляющие Перуна, Велеса и Даждьбога.

Незаметно хороводы перешли в игры. Девушки становились на южную сторону поляны, а парни — на северную. Разыгрывали очередь. Первыми начинали парни. Они выкликали самую озорную девушку, завязывали ей глаза платком, кружили на месте и, если после этого она шла к девушкам, а все должны были в это время молчать, и хватала какую-нибудь из них, то парни за это вели ее купаться или целовали. Но если она шла в сторону парней и дотрагивалась до одного из юношей, то свою жертву она вела в круг и давала любое приказание, которое парень обязан был исполнить. Приказания, как правило, были шуточные, озорные. Эта игра была особенно любима и вызывала всеобщее веселье еще и потому, что парни и девушки в ней были равны. Все зависело от случая…

Но вот кончилась короткая ночь. Мужики притащили белого петуха и подожгли его на костре. Этой жертвой, угодной солнцу, приветствовали рассвет и пели хвалебную песнь Даждьбогу, олицетворявшему силу солнца, затем — Святовиту, вершителю всех людских судеб, после чего наступала пора удали парней. Они становились в очередь и начинали прыгать через потухающие костры. Расступилась толпа. Оживились девушки. Каждая переживает за своего парня, желает ему удачи, обещает поцелуи, ласки. Парни подбодрились! И началось! Прыжок! Удача! Хохот! Подружка летит к другу и у всех на глазах целует его. Он берет подругу на руки и забегает с ней на новую очередь. Следующий! Эх, не допрыгнул…

— Эх, горе великое! Перун проклянет меня! И зачем я обещала целовать тебя! — кричит его подружка и закрыв лицо, прячется за девушек. Все смеются. Неудачник не сдается, бежит снова в очередь. И так до тех пор, пока либо не добьется своего, либо силы не иссякнут…

Но вот раздался звон бубенцов. Что это? Из-за леса, с восточной стороны, медленно под общий восторг выехала великолепная тройка коней, покрытых разного цвета покрывалами: белым, желтым и красным. А на ней — огромный золотистый шар — Солнце, которое торжественно катилось навстречу своему супругу — Месяцу. Встретившись, они объехали присутствующих, осыпая всех зеленой травой и окропляя водой.

Так прошла заключительная церемония всеобщего праздника, означавшая единство сил природы и ее зависимость от небесных светил. После этого пожилые люди пошли домой отдыхать, а молодежь разошлась с песнями по лесу и полянам собирать травы…

Было уже совсем светло.

Очень юная девушка, немного уставшая, медленно брела по густому зеленому лесу и искала целебные травы. Неожиданно дорогу ей преградил высокий красивый парень.

— Что ищешь, красавица? — надменно спросил парень и оценивающим взглядом окинул девушку.

Девушка вздрогнула. Огляделась: совсем одна. И шум гуляния стих. Напугалась. Но ответила спокойно, с достоинством:

— Ищу папоротник. Кажется, здесь он должен расти? — И девушка покраснела.

— Кажется, да, — ответил парень, явно забавляясь ее смущением, одновременно любуясь ее красотой и пытаясь заглянуть ей в глаза.

— Кто ты? — решилась спросить девушка, опередив этим вопросом парня, а сама подумала: «Судя по одежде, сын купца или какого-нибудь состоятельного мужа. — Она спокойно оглядела юношу. — Глаза синие, лукавые, кудри русые, бедовые, улыбка завлекательная… зубы ровные, белые, нос прямой. Губы, как у девицы… Бороды еще нет… Молод, значит… Красив!..»

— Пропусти меня, — обратилась она к парню и весело улыбнулась, поймав себя на мысли: «Хочу быть серьезной, а не получается… Глаза, ох и глаза!»

— А зачем тебе папоротник? — спохватился парень н взял девушку за руку.

— Хочу понимать язык всего растущего! — серьезно ответила девушка, мягко высвободив свою руку.

— Как это? — не понял парень.

— А так… Сейчас, например, вон там дубы меж собой разговаривают, но я не слышу, о чем они говорят, так как у меня нет папоротника. А вот если у меня будет веточка папоротника, то я пойму разговоры деревьев, увижу даже, как они переходят с места на место, и… многое другое, — охотно объяснила девушка и снова посмотрела в его синие глаза.

— О чем же могут говорить дубы? — расхохотался парень, невольно прислушиваясь к шороху леса, одновременно чувствуя притягательную силу быстрого, испуганного взгляда девушки.

— Напрасно ты смеешься, — обиделась девушка. И со всем пылом верующей души начала быстро-быстро говорить: — Ты думаешь, они не видят? Ничего не чувствуют? Пошли! — Она схватила парня за руку и повела к дубу. — Сорви любой листочек! — потребовала она, и парень ей повиновался. — Посмотри-ка на лист! Лучше! И слушай! — снова строго потребовала она.

Парень повиновался, внимательно разглядывая лист дуба.

— Смотри, пока лист сохраняет еще соки своего отца, он крепок и красив. Но он уже трепещет! Он понял, что уже обессилен! Смотри лучше! Сейчас… он умрет. Все… Погасла жизнь. Но он успел сказать, что ты — убийца. Ты не слышал? — Девушка испытующе посмотрела на оторопевшего парня. — Но ты видел! А все дерево? Сколько оно могло видеть за эти многие лета? Оно не просто видело! Оно переживало, мучилось вместе с людьми!

Парень пожал плечами, сразу став очень серьезным.

— Да понимаешь ли ты, что очень-очень надо, чтобы они заговорили! — горячо воскликнула девушка. — Рассказали нам о людских подвигах, о своей мудрости! О, как я хочу быть… мудрой! — искрение созналась она.

Парень был окончательно ошеломлен. Он смотрел на эту юную, но такую необычную девушку, и вся его былая удаль незаметно исчезла. И еще этот загадочный шум леса…

— Что ты молчишь? — спросила девушка озабоченно.

— Я думаю, какая ты…

— Какая? — повеселела девушка.

— Сколько тебе лет? — с любопытством спросил он.

— Много, — досадливо ответила она. — Уже пятнадцатое лето!

— А как зовут тебя? — Парень опять осмелел и взял ее за руку.

— Ольга, — рассмеялась она, видя его удивление. — Ведь я первая спросила тебя, кто ты, а ты не ответил. — И она опять радостно засмеялась, сама не понимая причины своей радости. — А тебя как зовут? — лукаво поглядела она на красавца.

— Борис.

— Сын… князя Святослава… Муромского? — почему-то со страхом спросила Ольга.

— Да-а, — удивленно подтвердил парень.

— Той весной перебрались в наш город? — допрашивала Ольга.

— Да-а, — совсем ничего не понимая, ответил парень. — А ты почем знаешь? — наконец спросил он.

— Это ты ничего не знаешь: новенький! А мы знаем даже… почему у твоего отца лицо в шрамах, — тихо, медленно, но торжествующе произнесла Ольга. Она уже поняла, что этого не следовало бы говорить, и испугалась собственной смелости.

— Нет, этих новостей стоя я не вынесу, — растерянно сказал Борис. — Я сначала сяду. Уж больно много я нынче дивлюсь. Садись и ты! — потребовал он.

Но Ольга осталась стоять. Ей нравился парень, но сидеть с ним на поляне нельзя.

Борис потер лоб рукой и удивленно посмотрел на Ольгу.

— До чего ж ты хороша! — тяжело вздохнул он. — Но почему ты говорить перестала? Так почему у моего отца шрамы на лице?

— На тризне поцарапал мечом? — тихо спросила в ответ Ольга, отводя взгляд от манящих глаз парня.

— На тризне, — подтвердил Борис. — А мы-то думали, что это наша родовая тайна. Ох-хо-хо! Да как же ты все знаешь? — удивленно спросил он.

— Дубы рассказали! — лукаво ответила Ольга и тихонько рассмеялась.

— Не смейся! Признайся, кто сказал? — серьезно попросил Борис.

— Я сказала. Не спрашивай боле, — осеклась Ольга и подставила лицо свежему ветру, а глазами обласкала чудесный дремучий лес.

— Неужели ты веришь в это? — Борис указал рукой на дуб.

— А ты нет? — Ольга широко развела руками, словно подбадривая лес.

— Я сомневаюсь. Бывало, веришь-веришь, загадаешь чего-нибудь, ждешь-ждешь, а чуда нет! Как же всегда-то верить?

— Эх ты! А я не сомневаюсь! Я набираюсь ума да мудрости от всего, — сказала она торжествующим тоном и озорно крутанулась на одной ноге.

— Даже от папоротника? — усмехнулся Борис.

— И от него тоже! — убежденно и серьезно ответила Ольга, перестав смеяться.

— А по ком вы так печалились? — немного погодя спросила Ольга и опять испугалась своей смелости.

— Когда? — не понял Борис.

— Лета… два назад… По ком такую тризну справляли?

— По матери моей, — тихо ответил Борис.

— Так вот почему твой отец на наших женщин не смотрит! — догадалась Ольга. — Он так любил ее, что Муром без нее стал ненавистен ему? О, какое горе! — Ольга подошла к Борису и погладила его склоненную голову. — И ты уже третье лето без материнской ласки? — И в ее глазах затрепетал лес.

Борис молчал. Он слишком сильно любил мать, чтобы лишний раз говорить об этом.

— Тебе тяжело, я знаю, но, если можешь, скажи, отчего она умерла? — медленно, но настойчиво спросила Ольга и села рядом с ним, забыв о боязни.

— Животом мучилась… Мара и прибрал. Не спрашивай больше. — И Борис замолчал.

— Так это ты сегодня дальше всех заплыл, чтобы потопить Мару? — грустно улыбаясь, спросила Ольга.

— А ты смотрела? — тихо удивился Борис и тепло посмотрел на нее.

— Да. Но в темноте не видно было лица, хоть лодочники и старались факелами освещать ваш подвиг. А я еще удивилась: наши-то никогда так далеко не заплывали, чтобы потопить Мару. — Ольга замолчала.

— Но почему он именно ее выбрал? — гневно спросил Борис.

— Ты меня спрашиваешь?! Но я же не советчица Мары! — мягко возразила Ольга и непонятно почему добавила: — Он ведь тоже красивых любит!

— А ты откуда знаешь? — резко спросил Борис.

— Что? — не поняла Ольга.

— Что моя мать была красивой?

— Я просто догадываюсь. Ведь так, как любите вы ее до сих пор, можно любить только добрую и красивую женщину. Заменить такую часто бывает некем, — спокойно договорила она и поднялась.

— Я провожу тебя? — робко спросил Борис и залюбовался проснувшимся лесом, освещенным длинными косыми лучами взошедшего солнца.

Ольга ничего не ответила. Она устала. Устала от праздника, от такого неожиданного и тревожного разговора с Борисом. «Как ни отвечу, все будет худо. Ежели идет за мной — пускай. Не идет — все равно свидимся». И пока она так думала, Борис догнал ее.

— Скажи, где и когда тебя еще увижу? — робко спросил он.

— Не знаю! — ответила усталая, но радостная Ольга. — Не знаю… не знаю… — И уже у самого города громко крикнула ему: — Жди завтра там же, у дуба! — И бросила прощальный взгляд Борису и любимому лесу…

На следующий день, отдохнувшая, выспавшаяся, Ольга вышла на высокое дубовое крыльцо своего дома и улыбнулась чудесному утру. Как любила она утреннюю тишину и чарующую таинственность пробуждения природы! Как хотела всегда первая видеть проснувшиеся, умытые предрассветной росой цветы, раскрывшиеся листочки с просвечивающими жилками на них, слышать вздох просыпающихся деревьев и веселый утренний гомон птиц! Каждый раз, когда она наблюдала пробуждение природы, душа ее переполнялась необыкновенным, жгучим чувством, а глаза становились мокрыми от непонятных слез, Ей хотелось одновременно и радостно кричать, и плакать, и ласкать каждую букашку. И долго она еще не могла понять, как унять в себе яростное возбуждение чувств, передававшихся ей с пробуждающейся природой.

Вдоволь налюбовавшись природой родного края, Ольга, тяжело вздохнув, принялась за хозяйство. Проведала скот на дворе, проследила за тем, чтобы все коровы, а их десять, были сыты, сбегала к овцам, весело перекликаясь со стадом, забежала на птичий двор, расхохоталась, глядя на птичий переполох, й помчалась на речку купаться, по пути крикнув пастухам, чтобы выгнали скот.

На реке никого не было. Ольга сбросила с себя все и, нагая, тихо вошла в свежую утреннюю воду.

Быстро окунувшись, она медленно поплыла к середине реки. Она боялась глубины и сильного течения реки, но хотела проверить себя: сможет ли, как Борис, заплыть так же далеко. Красивый парень, как ни отвлекалась она, не шел у нее из головы.

Оглянувшись на берег, она обнаружила, что заплыла слишком далеко, и повернула назад. Но чтоб набраться сил, она перевернулась на спину и стала любоваться небом. Легкие облачка выплывали из-за горизонта, и Ольга сначала не приглядывалась к ним, а просто Наблюдала их течение по небу. Вот проплыла чья-то огромная борода, а за ней, словно спохватившись, медленно плыла огромная голова с широко растопыренными ушами и удивленными глазами. А вот маленькая коза! «Какие точёные ножки! Ой, сейчас растает!» Но «коза» спокойно проплыла по небу вслед за «головой»… «Ну, хватит отдыхать! А то скоро город проснется!» — решила Ольга и поплыла к берегу, украшенному величественным лесом.

Возле ее одежды на берегу сидел Борис. Ольга поздно его заметила, занятая своими мыслями. Ноги уже коснулись дна, вода доходила до пояса — и вдруг…

— Ой! — Она спряталась под воду, оставив на поверхности голову. — Уйди! Уйди скорее! Дай мне одеться! — взмолилась она.

— Выходи, не бойся! Я же не Мара, не схвачу тебя! — лениво проговорил Борис и не сдвинулся с места.

— Ой ли? — лукаво спросила она.

— Выходи, а то замерзнешь, — засмеялся Борис. — И обидно будет, что достанешься вчерашнему утопленнику. Да выходи же, не бойся! — всерьез потребовал он и встал, затем развернул холстину во всю ширь и пошел навстречу Ольге. Та выскочила из воды как стрела. Она так замерзла в утренней воде, что у нее не было желания и сил ругаться с осмелевшим Борисом. Борис же, помогая ей растереть тело, обнял ее крепко и старался согреть.

— Ну и храбрая! — воскликнул он наконец. — Куда заплыла! И не боялась?

— Боялась, — созналась Ольга. — И устала. Но хорошо!

— Хорошо! — подтвердил Борис. — Ну, одевайся скорее! Я за кустом постою. Не бойся, подглядывать не буду, — заверил он и скрылся за кустом орешника.

Ольга быстро оделась и сама пошла к парню, по пути складывая холстину.

Борис лежал на спине, грыз травинку и, сощурив глаза, смотрел в яркое летнее небо, наслаждаясь его красотой.

Девушка остановилась.

Странное, непонятное желание испытывала Ольга, глядя на Бориса. Немного поразмыслив и успокоившись, она поняла, что ей очень хочется его приласкать. А запрещать себе она не привыкла.

Ольга тихо присела возле Бориса, осторожно приподняла его голову и, положив к себе на колени, стала гладить его лицо, затем неожиданно наклонилась и крепко поцеловала в губы.

— Всю ночь думал о тебе. До вечера не дожил бы, если бы сейчас не увидел, — лаская и отвечая на ее поцелуй, сказал Борис.

— Славный мой! — прошептала Ольга и опять поцеловала его.

Борис захлебнулся от счастья.

— Лучше тебя нет никого на свете! — воскликнул он, встал, вдруг взял ее на руки и понес.

— Хочешь, всю жизнь так будет? — спросил он.

— И вот так! — ответила Ольга, целуя его, и оба расхохотались.

— Ты любила кого-нибудь? — спросил вдруг Борис, ставя Ольгу на пенек.

— Да, — лукаво ответила она.

— Кого? — хрипло спросил он.

— Солнце! — рассмеялась Ольга. — Так люблю тепло его! Так рада свету его! А ты?

— Я люблю тебя больше, чем ты — солнце! Давай поженимся! Я завтра сватов пришлю. Скажи куда? — Он приподнял Ольгу за колени и весело крикнул:

— Смотри, какая ты красивая! У меня будет самая красивая жена! Согласна?

— Согласна быть самой любимой! — ответила Ольга и вырвалась из его горячих рук.

— Что с тобой? — забеспокоился Борис.

— Мы день как знакомы, — медленно проговорила Ольга. — Вдруг все это пройдет? — Она пытливо взглянула на Бориса.

— Если этому суждено пройти, то оно не возникло бы! — убежденно ответил он.

— Так ли это, молодец? — Ольга ласково улыбнулась ему, утопая в любимых глазах.

— Да! Когда люди годами ждут любви, они ее так никогда и не дожидаются!

— Ой ли? — недоверчиво воскликнула девушка.

— Неужели ты сомневаешься в моей любви? — с недоумением спросил он.

— Нет! Но меня тревожит что-то…

— Что? Скажи!

— Отец… Твой отец… Не прошел срок печали по матери?

— Ну, что ты! Срок прошел. Да и отец будет рад внучат нянчить.

— И даже не зная, кто будет женой его сына?

Борис нахмурился.

— Ведь ты не знаешь даже, чья я дочь! А вдруг я низкая, простая? А ты — княжий сын!.. Что молчишь? — снова лукаво спросила Ольга.

— Это верно, я не спросил. А разве это очень важно, чья ты дочь? — недоуменно спросил Борис, чем очень удивил Ольгу. — По мне даже лучше, если ты простая, — искренне заметил он.

— Вон как? — удивилась Ольга еще больше. — Это почему же? — поинтересовалась она и подставила голову солнцу. Ветер всколыхнул ее пышные русые волосы и процедил сквозь них длинные солнечные лучи.

— А ты любишь меня? — горячо и вместе с тем грустно спросил Борис. — Тебе важно, чей я сын? — что-то смутило его вдруг в ней, и он насторожился.

Ольга учуяла его настороженность, чуть призадумалась и, тяжело вздохнув, ответила:

— Я люблю тебя, чей бы сын ты ни был. — Она обняла его, лукаво сдунула волосы с лица и крепко поцеловала.

Борис приласкал ее, а затем, нежно отстранив от себя, вдруг сказал:

— Ну, так знай, что… мать моя — булгарка, пленная, с реки Итиль.

Ольга опешила и, широко раскрыв глаза, уставилась на Бориса.

— Слыхала о такой реке? — спросил он, видя ее удивление.

— Нет-нет, — растерянно ответила Ольга. — Как… пленная? Она… холопка? — От неожиданности Ольга села на пенек.

— Ну вот ты и напугалась. — Борис огорченно посмотрел на Ольгу и отвернулся.

Вдруг подул резкий ветер, лес всколыхнулся: деревья зашумели, шурша ветками, листвой, словно недовольные влюбленными. Ольга удивилась ветру и слегка поежилась.

— Не сердись, милый, — спохватившись, ласково попросила она. — Я не знала… Ну, расскажи мне все, чтоб я поняла! — оправившись от смущения, потребовала Ольга.

— А ты ладно поймешь? — Борис с сомнением оглядел юную Ольгу.

— Как расскажешь! — нетерпеливо ответила она.

— Ну, хорошо… — Борис присел на пенек к Ольге спиной и стал рассказывать: — Отец мой тогда был смелым князем. Много они походов совершали. Часто и им попадало. Но вот однажды они пошли на итильских булгар. По пути встретились с мордвой, разбили их, дань собрали, хотели домой возвращаться, да на дружинников нашло буйство. Пошли, говорят, князь, дальше! Чего это мы всегда боимся от земель своих отойти! Ну и пошли! А булгары — народ крепкий. В обиду себя не дают. Долго бились. Наконец муромцы ворвались в город, одолели жителей и объявили всем оставшимся в живых, что дружина будет с них дань собирать. Дружинники собирали что понравится, складывали к ногам отца, чтобы отобрал для себя что-нибудь. А он молчит. Смотрит на женщин, что дружинники в ряд выстроили для увода в плен, и вдруг увидел ее. Она была женой булгарского князя, который погиб, храбро сражаясь в бою. Она осталась одна с дочкой. И с такой лютой злобой смотрела на отца моего, что тот рассмеялся. Ты, говорит, не злись, красавица. Твой муженек на нас чаще набегал. Чаще и сильнее грабил. Мы еще слабо с вами разделались. А коли хочешь посмотреть, как живем мы, то поехали с. нами. Неволить не буду. И дочь не обижу… Удивились все, но княгиня согласилась ехать. Стыдно ей Потом стало за мужа-разорителя… Целый год жила она с дочерью возле отца моего. Тот не трогал ее, не неволил. Дал ей земли, слуг, часть дани ей выделял. Любил ее, но замуж за него она не соглашалась выходить. Отец долго ломал голову, пытаясь найти разгадку ее несговорчивости: ведь чуял, и он ей люб. Наконец она заявила: ты кроме меня еще двух-трех жён иметь будешь. Хоть и была я второй женой булгарского князя, но была люба ему, а у вас, у муромов, ничего не понять: любит, не любит, а двух-трех жен имеет. Расхохотался отец и говорит: обычай таков, но я ему не последую. Тебя одну в женах иметь буду. Согласна ли? Растерялась княгиня от слов этих, немного подумала, да и вышла замуж за отца моего… Двадцать лет прожили, как день один. И в походы ох как не любил отец уезжать от нее! И я не любил, уж больно красивая и веселая с отцом она была!

— А где же дочь? — спросила Ольга, выйдя из задумчивою состояния. — Как ее звали?

— Марыня? Замуж вышла за новгородского боярина, там и живет с ним… Отец хотел в Новгород сначала переехать, да побоялся, что память с. ума сведет: уж больно дочь похожа на свою мать. Вот и приехал в Плесков… Здесь он и живет один… Третье лето уже идет, а он ни на одну женщину не смотрит… Однолюб.

— А это правильно? — неуверенно спросила Ольга. — Может, холопка какая есть?

— Нет! — горячо возразил Борис. — Отца я знаю как себя!

— И ты будешь любить только одну? — тревожно спросила Ольга.

— А тебя только это тревожит? Или то, что я — сын холопки?.. Отвечай, что ты молчишь? — Борис рассердился.

— Твою мать к нам привели холопкой, — медленно возразила Ольга. — Там она была княгиней. Только племя не наше. Так ведь и я могу когда-нибудь стать холопкой! — рассудила она, пожимая плечами.

— Ты? — Борис вскочил. — Не смей так говорить!

— А разве не слыхал ты о печенегах, хазарах, греках? Кто знает, кто нынче силой велик, а кто худ?!

— Не о том ты говоришь!

— Как это не о том? — вскипела Ольга. — А кто защитит нас, женщин, от врага? Сильные дружинники! Ты храбрый воин? Надежный князь? У тебя дружина есть?

— Ты же знаешь, что большая дружина только у великого князя Олега, в Киеве, а северная дружина, Новгородская, воеводе Гюрги подчиняется. Даже киевский княжич Ингварь и тот дружины не имеет.

— Не печалься, — Ольга ласково погладила Бориса. — Тебе в нашей дружине надо быть. Олег-то велик, да мыто от него далеко… — назидательно сказала она, но таким мягким и ласковым голосом, что Борис задумался.

— Ну и ну! — сказал он, качая головой. — Неужели тебе только пятнадцатое лето?

— Пятнадцатое, — со вздохом подтвердила Ольга. И опять решительно добавила: — Это много.

Она присела рядом с Борисом и обняла его. Девочка в четырнадцать лет вдруг почувствовала себя и матерью, и женой. В ней проснулась вдруг такая потребность его ласкать, что она не смогла перебороть себя и остановить нахлынувшие чувства.

Борис же, растроганный ее нежностью и лаской, быстро забыл обо всем и отвечал ей тем же.

Вдруг Ольга засмеялась.

— Ты что? — улыбнулся Борис.

— Я? — еще звонче засмеялась Ольга. — Я хочу есть! — наконец сквозь смех проговорила она. — А ты?

— Я? — Борис прислушался к себе. — Не знаю. Хочу тебя целовать! — неожиданно крикнул он и, обняв смеющуюся Ольгу, весело расцеловал ее.

— Ну, ей-богу, хочу есть! — вырвавшись от Бориса, весело и довольно сказала Ольга. — Пошли к нам! С отцом увидишься, — решительно добавила она.

— А он суровый у тебя? — Борис нехотя поднялся. — Мне прихватить папоротник? Он где-то тут растет? — Борис сделал вид, что ищет папоротник.

Ольга расхохоталась:

— Пожалуй, для… разговора с моим, отцом понадобится не только папоротник, а вековой дуб, мудрый тысячелистник, хитрый можжевельник и бредовый хмель!

— Ого! Бот это отец! Я, пожалуй, лучше сначала к Богомилу Соловью схожу, узнаю, стоит ли встречаться с твоим отцом! — весело сказал Борис и поцеловал Ожгу. — А ты как думаешь?

— А я и забыла про Богомила Соловья, чародея и знатока всех душ! Может, пойдем вместе? — Ольга повисла на шее Бориса.

— А ты не умрешь с голода?

— Умру, — шутливо завыла Ольга и схватилась за живот. — Это уж точно, не выдержу, нет! К Богомилу Соловью пойдем потом. Сейчас — обедать! — И, повиснув у него на руке, потянула его в сторону города.

— Анисьюшка, милая моя, посмотри, кого я привела! — почти пропела ласковым голосом Ольга и обняла свою няньку.

Анисья долго внимательно разглядывала Бориса, изредка переводя взгляд на трепещущую и взволнованную Ольгу. Умудренная жизнью женщина сразу догадалась обо всем. Сначала призадумалась. Затем нахмурилась, вспомнив что-то, а потом вдруг заговорщически спросила:

— Любы оба?

— Да! — вспыхнула Ольга. — Да, Анисьюшка, да!

— Ну, это гоже! — важно заметила Анисья. — Ступайте в дом, скоро и князь пожалует.

Борис споткнулся. Замешкался.

— Кто? — краснея, переспросил он.

Анисья громко рассмеялась, сразу поняв причину замешательства парня.

— Князь, говорю, скоро вернется. Отец Ольгин, — смеясь, проговорила она, все забавляясь смущением красивого парня.

Ольга вздохнула.

— Он не знал, чья я дочь, — пояснила она.

Борис отступил. Помрачнел.

— Да полно, парень! — опять засмеялась Анисья. — Ежели сейчас спотыкаешься, что же будет, когда князь приедет! Не робей, коль Ольгу полюбил. Она у нас не на каждого глянет! Раз тебя сама в дом привела, значит… — Анисья посмотрела на Бориса, и ей вдруг стало очень жаль его. — Ну что ты, как дитя! — тихо, сочувственно проговорила она. — Князь наш хоть и суров, но умен. Худо не поступит. Не робей, говорю, иди!

И Анисья подтолкнула Бориса, готового уже повернуть назад.

Он переступил порог дома знаменитого плесковского князя и клял себя за то, что не сообразил раньше узнать, чья Ольга дочь.

Борис сидел, в просторной гридне на широкой скамье, покрытой дорогим персидским ковром, и кручинился. Изредка в гридню залетала Ольга взглянуть, как он тут один, но тут же исчезала отдать бесчисленные и, как ему казалось, совершенно ненужные приказания: ведь в доме есть Анисья, уж она-то знает, что надо делать. Но Ольга не задерживалась ни тут, ни там, видимо решив окончательно замучить Бориса, заставив его в эти тяжелые для него минуты испытать свою выдержку и достоинство.

Прошло еще немного времени в ожидании, отягченном неизвестностью предстоящей встречи с отцом Ольги, когда наконец распахнулась дверь гридни и вошла торжественная Анисья:

— Князь пожаловал! — объявила она и, подбадривающе кивнув Борису, вышла.

Борис встал. В глазах потемнело от волнения. Руки вспотели. Ноги подкашивались. Хотелось тут же сесть, даже не сесть, а рухнуть на пол и выслушать приговор.

— Ба! Да у нас Молодец! — услышал Борис и долго не мог разглядеть Лица знаменитого князя.

— Что же это ты ни жив ни мертв? — опять услышал Борис, и опять в глазах у него потемнело.

— Он говорить-то умеет ли? — гаркнул вдруг князь в открытую дверь. — Ольга! Анисья! Куда вы попрятались? Идите-ка сюда! — Князь обошел вокруг Бориса, как вокруг столба, и расхохотался: — Ты что, парень, как пень?

Борис хотел что-то сказать, но ничего не получилось. Он только смущенно мотнул головой и вдруг сел на скамью. Не сел, а бухнулся прямо, чем ещё больше рассмешил князя.

Вошли Ольга с Анисьей.

— Это что за молодец? — спросил князь у дочери, пряча улыбку в бороде.

— Это Борис, сын муромского князя. Они уже два года живут в нашем городе; да ты знаешь их, — весело ответила Ольга, почувствовав, что начинает волноваться.

— Ну и чего он хочет? — спросил отец.

— Есть! — ответила вдруг за Ольгу Анисья.

Князь расхохотался.

— Я тоже хочу есть! — заявил он. — Так, значит, по голоду не говорим? — спросил он Бориса. — А он не дурак! — И князь опять расхохотался, поглядывая на всех по очереди: ласково на дочь, Анисью и заинтересованно на совсем растерявшегося и хмурого Бориса. — Тогда на стол подавай! потребовал он у Анисьи.

— Уже готово! — весело оповестила Анисья, зная свое дело, на мгновенье вышла за дверь и тут же ввела слуг, которые быстро расставили еду на столе.

Анисья рассадила всех кругом, выделив, однако, князя. Затем она по-хозяйски разлила вина — брусничной медовухи — и присела, просительно взглянув на князя, легонько кивнув в сторону поникшего Бориса.

— Ну, молодец! — бодро обратился князь к Борису. — Коль так, давай сначала поедим-попьем. — И он поднял серебряный кубок, внимательно разглядывая Бориса.

Борис взял свой кубок и сокрушенно решил: каков бы ни был ответ князя, он не должен оплошать перед ним, и впервые прямо поглядел в лицо бывшему и преданнейшему другу самого Рюрика. Его поразили глаза князя: острые и проницательные, наверное, потому, что были посажены глубоко, они вздели и понимали все. Поразили седые волосы на голове и в бороде князя и необыкновенно бодрая осанка. Поразил огромный лоб, изборожденный морщинами. Во всем облике князя, уже заметно стареющего, поражало стойкое жизнелюбие и стремление задержать течение лет.

Ольга и Анисья напряженно наблюдали за двумя дорогими людьми и, почувствовав тяжесть их молчания, решили прервать его.

— Выпили бы скорее! — ласково предложила Анисья. — Нам-то с Ольгой тоже не грех побаловаться.

— Не грех, не грех, — рассеянно произнес князь и, взяв себя в руки, бодро предложил: — Ну, выпьем!

— Выпьем! — впервые при князе глухо отозвался Борис.

— Ну, вот! Он и говорить умеет! — улыбнулся князь тепло поглядев на Бориса.

И они одновременно опустошили кубки.

Анисья и Ольга облегченно вздохнули и, озорно подмигнув друг другу, тоже пригубили свои маленькие кубки.

После первого тоста все весело взялись за телятину, обильно сдобренную ароматной зеленью, заедая ее яйцами куропаток и лесными орехами.

— Досточтимый князь Вальдс, — осмелев, начал было Борис. Но князь его прервал:

— Погоди, погоди, Борис, давай лучше как следует поедим, а то разговор худой будет. День-то наш! Куда торопишься?

Вскоре Анисья разлила всем еще по кубкам, и князь бодро предложил выпить. Борис не посмел отказаться. Ольга с Анисьей только пригубили.

— Ну, молодец, теперь можно и тебя послушать, — сказал наконец князь, взглянув на Бориса. — Сказывай, с чем пришел?

Борис уже заметно успокоился.

— Дочь вашу, Ольгу, полюбил с первого взгляда, — просто ответил он. — Вот и решил позволения вашего спросить на женитьбу на ней.

— С первого взгляда, говоришь? — хитро улыбнулся князь. — А со второго — не разлюбишь?

— Нет! — твердо ответил Борис. — Ежели с первого взгляда полюбил, то со второго еще крепче любить буду.

— Вон ты какой! — без особого энтузиазма проговорил князь и на мгновение нахмурился: — Ну-ка, оставьте нас одних, — решив что-то про себя, попросил он.

Когда дверь за Анисьей закрылась, князь медленно сказал:

— Я вижу, Ольга… тоже тебя любит, но… не торопись радоваться, молодец.

Борис удивился, но тут же сдержал себя.

— Дело тут вовсе не в родовитости, — как будто угадав мысли парня, пояснил князь. — Дело в том, что… Ольга с десяти лет обещана княжичу Ингварю. Нынче осенью сваты должны приехать. Сам великий князь Олег да Ингварь…

Борис схватился за горло. Он почувствовал во рту какой-то странный вкус и, раскрыв рот, глотнул воздух.

Князь заметил страшное волнение его, горячо пожалел парня, но решил высказать все сразу.

— Не вини нас. Ольга ничего не знает. А я предугадать не мог, что на день Ивана Купалы вы встретитесь да полюбите друг друга…

— А Ольга видела его когда-нибудь? — чуть слышно спросил Борис.

— Ребенком. Она и не вспоминала ни разу его. Да и я, признаться, думал, что позабудет ее княжич. Плесков далеко, мало ли других князей с красивыми дочерьми? А он вспомнил наш уговор, нынче вот дары прислал. Просит ждать осенью. Не знаю, брат, как и быть… — Князь в раздумье остановился посреди гридни.

— Я думаю, Ольга должна здесь решить сама, — словно утопающий, хватаясь за соломинку, слабо проговорил Борис.

— По делу так бы и надо, — спокойно ответил ему князь. — Да там ведь сам Олег да Ингварь, с которыми мы, как все русичи, в дальнем, но крепком родстве еще с Рарожья. Как нм перечить?..

— И я больше не увижу Ольгу? — хриплым голосом спросил Борис и умоляюще взглянул на князя.

Проживший долгую, честную, хоть и не всегда спокойную жизнь, князь дрогнул под этим взглядом, но, выдержав наплыв собственных чувств, хмуро проговорил;

— Я знаю, Ольга своенравна. Если ей сейчас запретить все, она может что-нибудь натворить… Пойми меня, Борис. Дочь дорога мне… Все надо сделать потихоньку. Встречайтесь изредка. Грубым с нею можешь быть? Не сможешь! Но я прошу тебя, отучай ее и себя от мысли, что вам суждено быть вместе. Скажи, что хочешь, лишь бы она поверила, что ты ее не любишь…

— Не люблю?! — взвился Борис, и его словно прорвало: — Да как можно Ольгу не любить! Нет, князь, я не смогу ей лгать! — решительно заявил юноша. — Пусть знает все и сама решит, как дальше нашим сердцам быть: петь, веселиться иль молчать! — Борис резко встал и рванулся к выходу.

— Постой, Борис! — князь протянул руку в его сторону. — Не горячись! Подумай! Прошу одно: не натворите бед!

— Какие беды? Одно обещаю: я во всем повинуюсь ей. Прости, плесковский князь, но я должен видеть Ольгу!

— Знай, Борис, одно: мое решение непреклонно!

Борис споткнулся.

— Ей нужно место видное в жизни, не просто материнство! Тебе не совладать с ней! — высказал вдруг князь то, что всегда боялся говорить.

Борис некоторое время с ненавистью смотрел в спину князя, затем сделал широкий шаг к двери и вышел из гридни.

Яркое солнце ослепило его. Он зажмурился и тут же покачнулся.

— Борис! — Ольга, ожидавшая на крыльце любимого, бросилась к нему на шею.

Борис обнял ее крепко и, горько усмехнувшись, проговорил:

— Ты — как солнце! А новость — словно ворон черный!

— Что ты говоришь? — Ольга недоуменно провела Пальцами по его лицу и испугалась: — Что случилось, милый?

— «Милый»?! — Борис горько мотнул головой. — И надолго «милый»?

— На всю жизнь! — тихо воскликнула Ольга. — Что с тобой? Ты словно полотно льняное, выжженное солнцем!.. Скажи, что ответил отец?

— Он отказал, — тихо произнес Борис.

— Не может быть! — отпрянула Ольга. — Но почему?

— Как почему? Ведь я сын холопки, а ты княжеская дочь!

— Нет! — вскричала Ольга и, схватив Бориса за руку, метнулась с ним назад в дом. — Нет! Только не это!

— Стой, Ольга! — Борис схватил ее за плечи и резко остановил. — Выслушай меня! Я тебе солгал… Отец не потому мне отказал, что мать моя булгарка, а потому…

— Почему же?

— А потому, что ты обещана сыну Рюрика! — убита проговорил Борис.

Ольга расхохоталась:

— Ты бредишь? Уйдем отсюда.

Борис, повинуясь Ольге, медленно спустился с крыльца.

— Ну, доволен? — озорно спросила Ольга, высыпая часть земляники с ладошки в рот Борису, а другую отправляя себе в рот.

— Угу, — ответил Борис, проглотив землянику и расцеловав Ольгу. — Отец просил не творить бед!

— Хочешь, я рожу тебе сто сыновей?

Борис расхохотался, но грусть с его лица не исчезла.

— Смеешься — значит, не хочешь! — обиделась Ольга. — А я хочу тебе сына родить!

— Чтобы сына родить, надо сначала духом материнства пропитаться, — назидательно проговорил Борис и проницательно посмотрел на Ольгу.

— Я смотрю, папоротник и тебе на пользу пошел! — улыбнулась Ольга, но тотчас нахмурилась.

Оба задумались, каждый о своем.

Борис твердо решил не торопить события, дабы не смешить ни себя, ни других. Как ни дорога ему Ольга, но хитростью или обманом брать ее он не хотел. У него в запасе еще два месяца. Хоть и пролетят они ласточкой, но именно они покажут, что же Ольга решит. Как ни хотел он разубедить себя, но слова плесковского князя не выходили из его головы: «Ей нужно место видное, не просто материнство».

— Он старый? — вдруг спросил он.

— Кто? — не поняла Ольга.

— Твой Ингварь, — пояснил Борис.

— Не говори о нем! — крикнула Ольга. — Я тебя люблю, слышишь?

— Я-то слышу, да вот слышит ли он? — грустно спросил Борис.

— А мне все равно, слышит он или нет! — закричала она вдруг. — Я хочу, чтобы только ты слышал все и понял! Я только твоя! Твоя! Хочешь, я не вернусь к отцу? Хочешь; я сразу, сейчас же буду твоей женой? Хочешь?

Борис оторопело поглядел на нее. Ольга заплакала.

— Почему ты молчишь? — Она сильно стукнула его кулаком в грудь. — Ты меня испытываешь, да? Вот тебе! Вот! Вот! Не испытывай меня, а люби! Люби! Борис, милый мой, я не выдержу! — Она обессиленно опустилась возле его ног и зарыдала.

Борис ласково погладил ее, поднял на руки и, отыскав пенек, сел вместе с ней, усадив к себе на колени.

— Отец сказал, что все равно отдаст тебя Ингварю, — целуя ее, проговорил он.

— Замолчи! — умоляюще попросила Ольга. — Я твоя, слышишь? — Она крепко обняла его, затем, отстранившись, посмотрела в глаза Борису.

— А кто ответ перед отцом держать будет? — задумчиво спросил он.

— Как кто? Я! О боги! — с горечью воскликнула Ольга и с надеждой посмотрела на Бориса.

— Ольга, ну что ты делаешь со мной? — Он обнял ее крепко, осыпал поцелуями всю и… не посмел уложить на поляну.

— Отец! Где отец? — гневно спрашивала Ольга, распахивая одну дверь за другой, но отца нигде не было. — Где же отец? Анисья! — закричала она на весь дом.

— Ну, что ты мечешься? Отец скоро придет, — спокойно проговорила Анисья, взяла осторожно Ольгу за плечи и повернула к себе.

Ольга уткнулась ей в плечо и горько разрыдалась. Анисья не мешала. Не успокаивала. Просто гладила Ольгу по голове, плечам и молчала.

Долго и горько плакала Ольга. Наконец, успокоившись, вдруг проговорила;

— Ну разве так бывает? Разве так бывает? Я ему сына готова родить, а он отказывается!

Анисья вздрогнула, нахмурилась.

— Глупенькая ты моя! Он не минутой, а годами о тебе думает!

— А я разве минутой? — возмутилась Ольга.

— А ты — минутой! — спокойно ответила ей Анисья, и Ольга поняла: возражать бесполезно.

— Но он обидел меня! — всхлипнула Ольга и вздрогнула всем телом.

— Всех бы так обижали! — сердито заметила Анисья. — Слепая ты, Ольга! — Она обняла княжну и усадила ее рядом с собой.

— Чего же это я не разглядела в этом трусе? — обиженно спросила Ольга и села, но дух сопротивления еще не уняла…

— У него в сердце только ты, это видно сразу, а ты такое сердце чернотою поганишь! — возмутилась Анисья, но ласково провела рукой по светлым волосам Ольги и слегка распушила их.

— Что мне делать, Анисья? — опять разрыдалась Ольга, вспомнив свое унижение. — Не могу я… не могу этого забыть!.. — приговаривала она, горько мотая головой.

— Ждать, — тихо посоветовала Анисья и прислушалась к рыданиям Ольги: не уловив в них особой горечи, она добавила: — Может, отец и раздумает.

— Раздумает? — опешила Ольга, продолжая всхлипывать. — Ты тоже знала? — с ужасом воскликнула она.

— Знала, — спокойно подтвердила Анисья, улыбнувшись заплаканной княжне.

— И молчала? — Ольга возмущенно отпрянула от Анисьи.

— А кто знал, что вы с Борисом с первого взгляда полюбите друг друга?

Ольга бросилась на шею няньке.

— Анисьюшка, милая, помоги уговорить отца. — Она поцеловала Анисью и умоляюще взглянула на нее.

— Уговорить? — Анисья призадумалась, держа в объятиях Ольгу. — Не торопись! Времени-то еще много. Авось уладится! А с Борисом помирись. Он парень благородный!

— Нет!

— Ну и дуреха! Что толку было бы, если бы он тебя умыкнул, как любую девку! Ни радости, ни счастья! — Анисья заглянула в глаза Ольги и увидела, как сверкнули в них яростные, горестные, недоуменные огоньки сожаления, и вздохнула: — Торопишься! Все враз хочешь испытать! — Анисья нежно обняла княжну и прижала ее к себе. — Пойдем в одрину. Ночь уже на дворе… С отцом поговори сама, он ведь тебе не ворог. — Анисья подняла Ольгу со скамьи и повела ее в спальню.

Вечер был тепл и прозрачен. Ветер не заигрывал с лесной листвой и хвоей. Все безмолвствовало.

Из-за деревьев, прислушивающихся к происходящему, показался ясный месяц, удивленно разглядывая зеленые творенья.

— Ночь наступает… — сказала Ольга, одетая в легкую льняную рубашку и сарафан, и поежилась. — Дни стали короче…

— Озябла? Что не взяла с собой убрус? — так же напряженно спросил ее Борис и нежно обнял девушку.

Они долго стояли, не разжимая объятий, возле могучего дуба, забыв обо всем на свете.

Наконец Борис, тяжело вздохнув, отпустил Ольгу, которая, однако, не захотела разжимать рук, да так й сто-яла, обнимая Бориса.

— Ну, так ты меня с ума сведешь, — улыбнулся Борис.

— Нет, кого-кого, а тебя с ума не свести! Это я точно знаю! — старалась шутить Ольга, но у нее это плохо получалось.

— Теперь ты испытываешь? — Борис грустно улыбнулся.

— Нет! Мщу!.. Знай же, мой любимый: месть Ольги — дело не простое! — Она улыбнулась ему и крепко поцеловала в губы.

Борис застонал:

— Ольга! Я же человек!

— Да что ты говоришь!

— Не подходи ко мне!

— Ну, что ты, мой любимый! Ведь это я, твое солнце! Посмотри, как прекрасны глаза мои! Сколько любви и нежности в них! И все это для тебя и только для тебя! Любимый мой! Дотронься до плеч моих! Как ждут они ласки твоей!.. Ты знаешь, с чего начинается любовь, любимый? — Ольга страстно ласкала его, и в голосе ее слышались грусть и желание.

— Ольга, — умоляюще прошептал Борис, знавший силу и прелесть женских ласк.

— Значит, ты меня не любишь. — Ольга спрятала вздох. — Вроде светимся оба, а холодные, как свет луны! Почему, а? Кто твою любовь похоронил? — Ольга разжала объятия и отступила.

— Мою никто и никогда не похоронит! — Борис начал злиться.

— Нет, мой свет! Смотрите, звезды! — вдруг крикнула она. — Вы не одни, что дарите нам свое холодное сияние! И люди, словно звезды, есть! Среди них и мой Борис!.. — Ольга громко стенала, стараясь перекричать стон рыдающей Души. Вдруг она резко спросила: — А какие они?

— Кто? — хмуро спросил Борис.

— Звезда, милый! Тоже холодные? Или горячие? — Она высоко вскинула руки, словно стараясь потрогать звезды.

— Не знаю. Перестань глумиться, Ольга! — Он отодвинулся и посмотрел на нее отчужденно.

— Подойди ко мне, любимый! — горячим повелительным шепотом вдруг потребовала она.

Борис закрыл глаза и шагнул к ней.

— Любимый мой! — восторженно шепнула она и заплакала. — Прости меня! Я замучила тебя и себя… — Она уткнулась ему в шею и, казалось, вот-вот скажет самое главное.

— Успокойся, моя любимая… — Борис зашатался, захлебнулся от счастья и застыл в ожидании.

— Не говори мне ничего, не говори. Ты только целуй меня, целуй, — прошептала она, и Борис не посмел ослушаться.

Через минуту он почувствовал слабость в ногах и чуть не упал вместе с Ольгой на землю. Она тихонько засмеялась, но не разжала своих рук.

Борис понял, что еще Мгновение — и может случиться то, к чему его так настойчиво призывает Ольга. Он разжал руки.

— Ты так и не сказала ни разу, за кого же собираешься замуж… Я должен это знать… — добавил он окрепшим голосом.

— Знать?! А разве это не ответ тебе? — взволнованно возразила Ольга.

— Это ответ гордыни, а не сердца! Ты даже с отцом ни разу не поговорила! А ведь через три недели сваты будут!

— Да, но девичья любовь… — голос Ольги растерянно дрогнул.

— Любовь — ничто, когда ее меняют на замужество с наследником великого князя! Ведь ты же думаешь о нем! — вскипел Борис.

— Как ты несправедлив ко мне, Борис! — горько вздохнула Ольга и поглядела ему в глаза.

— Ну, нет! Я давно все понял, да, думал, ошибаюсь! Ты мне решила косточку подбросить, как голодному псу, а: все остальное отдать Ингварю! А я не приму дара столь высокого! Пусть по закону Ингварь и получает все!

— Да как ты смеешь! — закричала Ольга, задыхаясь от негодования.

— О! Да у тебя и голос уже стольный! — горько усмехнулся Борис, направляясь к тропинке. — Пойдём, уже поздно. Я провожу тебя до дома. — Он тряхнул головой, отгоняя назойливые мысли, и, протянув руку, схватил Ольгу.

В гридне плесковского князя ярко горели свечи.

За большим столом сидели двое: Анисья и сам князь.

Ничто не нарушало тишину огромного дома.

— Все молчит? — спросил наконец князь, наблюдая за рукодельем старой женщины.

— Молчит, — со вздохом ответила Анисья.

— Неужели я свою дочь не постиг? — растерянно заметил князь.

Анисья: промолчала.

— И ты молчишь… Меня осуждаешь? — горько усмехнулся князь.

— Да ведь ей всего пятнадцать лет! — не выдержала Анисья. — Где же ей ума да смелости набраться в эти лета! — Она в сердцах порвала нитку.

— А что Борис? — со вздохом спросил Вальдс, надеясь, что уймет свою совесть.

— Борис и глаз не кажет, — проворчала Анисья, взглянув исподлобья на князя, но, довольная его переживаниями, снова вдела нитку в иглу.

— А почему? — поинтересовался князь.

— Обиделся… Целый месяц парень ждал, пока она решится с тобой поговорить да от Ингваря отказаться, да так и не дождался…

— Я ведь думал, ну побуянит девка, поревет, уговорю на Киев все равно… А она молчит второй месяц… Не угадал, старый… Уговаривать-то и не пришлось… Сама все поняла… А может, что замыслила? — тревожно спросил он Анисью. — Ну, не таись, Анисьюшка. Скажи! Она ж мне дочь!

Анисья отложила рукоделье и внимательно оглядела постаревшего хозяина. Второй десяток лет живет она с этим неугомонным русичем Вальдсом. Многажды видела его суровым, хворым, беспокойным, нелюдимым и добродушным, веселым и буйным, но таким тревожным, как нынче, еще не видывала.

— Ну, что ты молчишь? — нетерпеливо воскликнул он, и в глазах его сверкнули гневные молнии.

— Ольга решила честь свою отдать Борису, а замуж все же выйти за Ингваря.

Князь ахнул:

— Так вот ее что гложет! Отказ Бориса! Каков парень, а! — восхищенно заметил он. — Сам мучается, сам страдает, другой назло бы силой взят. Но бедная дочь… Анисья, что же делать? — Князь взволнованно заходил по гридне.

— Не знаю, князь…

— Чем ей помочь, Анисья? Ты женщина, ну подскажи! — попросил Вальдс и погладил Анисью по руке.

— Не знаю, князь… Боюсь, что оба, похоже, ей нужны! Так ведь до сих пор дозволялось только жен иметь много, а вот о многомужии я еще не слыхивала… — Анисья пожала плечами и посмотрела на хозяина.

— Ей нужен один, во только такой, чтоб он имел все: душу, красу и родовитость.

— А может, с ней поговоришь… — решилась Анисья, но князь непонимающе вскинул брови. — Без любви зачерствеет душа, — раздельно произнесла она и выдержала удивленный взгляд Вальдса.

— Словом ее душу не спасешь, — немного подумав, ответил Вальдс. — Она во власти придуманного величия, да и характер — хлеще можжевелового прута… Все равно к своему пути выйдет, — убежденно добавил он.

Анисья задумалась над словами князя, правдивее которых ей никогда не приходилось слышать.

— Как знаешь, — сказала она, вздохнув. — Только б не каяться потом, что единственную дочь за нелюбимого отдал.

— Сама выбрала! Чего меня бояться! Я ей не враг! Могла бы и сказать, а коль не говорит, значит, знает, что делает, — вспыхнул Вальдс, но быстро успокоился: — Впрочем, подожду, впереди еще неделя…

Был полдень. Солнце ярко освещало просторную одрину Ольги: широкую постель, крепкий резной короб для одежды, небольшой столик с деревянными и керамическими безделушками, красивые ковры на двух широких скамьях.

— Ну полно, Ольга! — Анисья ласково подтолкнула Ольгу, указывая на принесенную еду.

Ольга не шелохнулась.

Анисья растерянно подошла к столику и принялась наводить на нем порядок.

— Уже сваты приехали… Сарафан готов… Примерила бы…

Ольга сидела, поджав ноги, на своей широкой постели и не обращала ни малейшего внимания ни на Анисью, ни на ее слова.

— Да очнись же, Ольга! Всю душу вымотала своим молчанием!

Ольга широко раскрытыми глазами смотрела в одну точку и не двигалась.

— Оленька, может, за Борисом сходить? Так я быстро… — Анисья не могла сдержать порыва жалости, вызванного горестным видом Ольги.

— Что? — вздрогнула Ольга. — Нет! Не было и никогда не будет никакого Бориса! И не напоминай мне больше о нем! — Она бросала слова зло. резко, отрывисто.

— Хорошо-хорошо! — испуганно заверила Анисья. — Успокойся только.

«Не вышло из меня матери», — горько призналась она себе.

— Стой! — вдруг крикнула Ольга, — Не уходи! Ты видишь, я не плачу? Видишь? — Она до крови укусила нижнюю губу, чтобы не разрыдаться при Анисье.

— Вижу, Ольга, вижу, — спокойно ответила Анисья. — Ты не плачешь. И не заплачешь, — сама глотая слезы, проговорила Анисья и подошла к Ольге, чтобы погладить ее и приласкать. Она уже подняла руку, чтобы провести ею по волосам Ольги, как та вдруг отбросила руку Анисьи, словно змею. — Что ты? — опять испугалась Анисья. — Я ж тебе добра желаю!.. — Слезы застыли на ее пылающих щеках.

— А мне все добра желают! — почти прорычала Ольга. — Все! Ты! Отец! И… он! Но никто из вас не знает, что такое добро!

— Как это не знает?! — изумилась Анисья.

— Так! — крикнула Ольга. — Ну, скажи мне, что такое добро для меня! Ну? — Она рванулась к Анисье и схватила ее за обе руки.

— Сейчас скажу, — пытаясь сосредоточиться, сказала Анисья. — Перво-наперво, счастливое замужество! — Она легонько освободила обе руки из Ольгиной хватки и уже спокойнее продолжила: — Но с кем ты будешь счастлива?! Борис тебе счастье даст… — глядя Ольге в Глаза, ответила Анисья.

— Этот холоп?! — Ольга аж взвилась.

— Ну, значит, ты сама все знаешь, чего же хочешь от меня?

— Нет! Я всего не знаю. Уж… Ингваря и подавно! Анисья обомлела. Она впервые услышала, как Ольга произнесла имя своего нареченного, и поразилась растерянности ее тона.

— И мы его не знаем, — вздохнула Анисья и хотела было уйти.

— Куда ты? — остановила ее Ольга. — Ты думаешь, мне страшно?

— Думаю, да, — вздохнула Анисья.

— Не жалей меня! — вдруг с угрозой заявила Ольга. — Я сама решила, знай это… И ни о чем не пожалею… Я хочу быть женой великого князя!

— Ну вот и хорошо! Вот в том и есть добро!

— Анисья! — Ольга схватила ее за руку и больно сжала. — Не говори ты о добре! Откуда ты знаешь, что это и есть добро?

— Ну, коли желание хвое исполнимо…

— А разве пагубных желаний нет?

— Твое желание не пагубно ни для тебя, ни для других… — Анисья вздохнула. — Ужели будешь мстить Борису?

— Замолчи! — Ольга зажала рот Анисье. — Я не получила того, чего хотела… Он за это поплатится.

— Ольга! Да разве за любовь так платят?..

— За любовь? Он не любил меня, коль так унизил!

— А ты его? И когда же ты успела так очерстветь, доченька! Послушай сердце-то свое? Ведь оно о Борисе ноет! Неужто уж нашел там место Ингварь?! — скорбно спросила Анисья.

— Не хорони меня! — зловеще попросила Ольга.

— Как хочешь, Ольга, как хочешь, милая… — Анисья старалась говорить ласково, проникновенно, желая отогреть душу Ольги.

Целый месяц боролась княжна со своими чувствами. Целый месяц пыталась честно ответить на вопрос: почему Борис отказался принять ее дар? Ответ, как ей казалось, был уничтожающе простым: он не любит ее, он посмеялся над ней.

Вот грянула неожиданная новость о сватовстве Ингваря, и все перевернулось в ней, так перехлестнув Ольгу, что многие перестали узнавать ее. Все смешалось в ней: тяга к Борису, злость на то, что слишком много сказано и обещано ему, новизна необыкновенного будущего и его заманчивость. Как быть? Что делать? Как поступить, чтоб не упасть в глазах Бориса, но и стать великой княгиней?..

— Это правда, отец? Я обещана Ингварю?

— Да.

— И давно?

— Лет пять назад…

Она молча повернулась и ушла в свою гридню, даже не дослушав отца. Она начала думать, как же ей быть дальше? Она знала, что большинство девушек ее возраста сначала полностью постигнут своего нареченного, а затем решают, выходить за него замуж или нет.

Но ни одна из ее подруг не подарила свою любовь нелюбимому. Поэтому Ольга и решила одарить Бориса…

Но случилось как раз то, чего больше всего она боялась. Борис понял все и отверг ее дар.

Теперь оставалось одно: отомстить Борису за его проницательность, за ту простую мудрость, сила которой разрушила ее хитрость.

В середине вресеня весь Плесков собрался посмотреть на княжескую свадьбу.

Шутка ли сказать, сам великий киевский князь Олег с княжичем Ингварем да со своей дружиной приехали сватать плесковскую княжну Ольгу, равной которой по красоте не было в городе, да и, чай, в Киеве не было, раз сюда приехали.

Князь плесковский и изборский русич Вальдс с доброй сотней слуг с нор сбился, готовясь к свадьбе. Было зарезано три теленка, десять баранов, настреляно с сотню дичи всякой: все это было зажарено на жаровнях, углях, отварено в котлах. Выкатили прямо во двор десятки бочек с питьем всяким: брусничным, морошковым, клюквенным и медовухой.

Все ждали. появления жениха с невестой.

— Ну как? — Ольга крутанулась перед Анисьей: оживленная, тревожная, неуверенная, в белой рубахе, в белом, шитом серебром сарафане, поверх которого была надета богатая душегрея, расшитая золотыми и серебряными нитями, и ждала от своей няньки одного — материнской поддержки.

— Красавица, да и только! Жемчуг! Жемчуг не забудь! — приговаривала добрым голосом Анисья, бросаясь к шкатулке, что лежала рядом с Ольгиной постелью. Раскрыла, дрожащими руками достала великолепную нить жемчуга и осторожно надела на прекрасную шею невесты. — Ну вот! Теперь вроде все! — Анисья отступила назад и залюбовалась Ольгой: что и говорить, хороша! Молодость, что ли, так красит Ольгу, подумала Анисья. Глаза вот только как у испуганной пташки: все никак не успокоятся. Зато какова стать! Словно лебедь!

Анисья подошла и по-матерински поцеловала Ольгу в обе щеки. Затем смахнула слезы и шепотом спросила:

— Ну, как Ингварь-то? По сердцу?

Ольга встрепенулась. Вспыхнула. Хотела спрятать глаза, но от Анисьи не убережешься.

— Думала, он хуже… — вздохнула она и больно укусила себе губу.

— А ты не тревожься, что он старше… Да и на много ли? Всего на пятнадцать лет… Был бы человек добрый!.. К тебе-то он всей душой! Сразу видно: люба ты ему! Все глаз с тебя не сводит!

Ольге мучительно было слышать все это, она думала об одном’ придет ли Борис на свадьбу? Если придет, то она будет самой веселой невестой. Если нет, то она тихонько пошлет за ним кого-нибудь из своих верных слуг. Он должен! Он должен быть на свадьбе! Пусть видит, что тот, кому он ее так легко отдал, не так уж и плох, как все думали. Он даже красив по-своему, вот только взгляд немного не по душе ей, ну да ладно! Зато какая борода! Как у настоящего мужчины!

В это время в дверь осторожно постучали.

— Кто это? — вздрогнула Ольга.

— Кто? — громко переспросила Анисья.

— Дружки! — хором ответили молодые мужские голоса.

— А-а! — звонко ответила Анисья. — Ну, входите, входите! — Она распахнула дверь, и в комнату вошли два молодых красивых парня.

— Ну и ну! — ахнули они, оглядывая Ольгу. — Не зря тебя в великие княгини берут!

Ольга, польщенная, улыбнулась, затем схватила одного из них за руку и горячо попросила:

— Василь, милый! Не отдавай меня дешево! — А в глазах вдруг сверкнули слезы, тяжелая коса упала на плечи и скользнула по груди. Ольга закрыла лицо руками.

— Как можно такую красавицу и дешево продать!

— Ну вот! — воскликнул Дитмар, увидев ее слезы. — Все, что ли, девки перед свадьбами плачут, даже самые счастливые?

Ольга вдруг бурно разрыдалась, уткнувшись в плечо Василя. Анисья бросилась успокаивать:

— Свет мой, ну не надо! Не плачь! Успокойся! Подумай, что с лицом будет! Ведь на тебя весь город пришел смотреть! Ну, перестань, милая моя!

Ольга рыдала навзрыд. Бурно. Безутешно. Понимала, что должна остановиться, и не могла. Она искусала себе губы, но не перестала плакать до тех пор, пока не иссякли все слезы.

Василь и Дитмар, пораженные такими горестными слезами, в один голос спросили:

— Не люб, что ли, великий княжич?

Анисья цыкнула на них, и они растерянно замолчали. Затем она живо послала Василя за куском льда и, когда тот вернулся, проворно, но осторожно протерла лицо Ольги льдом. Ольга безжизненно повиновалась, опустошенная и замученная бурными рыданиями.

Затем Анисья принесла небольшой кувшин с брусничной водой и подала ей выпить. Ольга нехотя отпила несколько глотков, но Анисья потребовала:

— Пей еще! Уходишь не на час! Всю ночь будешь на виду у всех!

Уговор подействовал, и Ольга выпила почти весь настой.

— Уснуть бы сейчас, Анисья! — жалобно проговорила она и опять чуть не разрыдалась.

— И не думай Об этом, милая! Ты должна быть умницей! Вспомни о папоротнике! Где он у тебя подшит? — Анисья с беспокойством заглянула ей в глаза.

— Вот здесь! — Ольга загнула поясок от сарафана и показала Анисье веточку папоротника.

— Ну вот и хорошо! Помни о его мудрости!.. Ба! А коса-то!.. — Она проворно подхватила Ольгину косу и уложила ее вокруг головы, искусно украсив полевыми цветами.

— Ну все? — нетерпеливо спросил Василь. — Пора! Уже заждались все!

— Да, пора! — вздохнув, ответила Анисья, еще раз оглядела Ольгу и, не найдя никакого изъяна, добавила: — Идите!

Парни взяли Ольгу под руки и торжественно повели ее во двор княжеского дома, где, окруженный толпой горожан и гостей, стоял стол, специально приготовленный для купли-продажи невесты.

Весь двор был залит прощальными лучами солнца, которые окрасили все вокруг нежным розовым светом и особенно высветили красавицу невесту, шествующую осторожной тихой поступью.

Важно поклонившись гостям, которые заняли весь просторный двор княжеского дома, дружки усадили Ольгу за стол и сами, как верные стражники, сели по обе стороны от нее.

Недалеко, за другим столом, сидели великий князь Олег, княжич Ингварь, послы и воеводы знаменитого князя: Стемир, Руальд, Свенельд, Фарлаф, Велмуд, Рогвольд, Ленк — и, с интересом наблюдая за появлением невесты, подбадривали Ингваря.

Стемир, немного уставший, как только увидел Ольгу, улыбаясь Олегу, заметил:

— Не зря нас сюда приволок княжич. Какую красавицу выглядел!

— Да… Молода и хороша, — грустно ответил Олег. — Ну, Ингварь! Пора! Невеста ждет выкупа! Не скупись! — И великий киевский князь подтолкнул племянника.

Княжич, взволнованный, встал.

Руальд, Свенельд, Ленк, Фарлаф и Велмуд, взяв с собой довольно увесистые мешки с серебром, встали рядом с Ингварем.

— Да иди же, — Олег настойчивее подтолкнул оробевшего княжича. — Что ты топчешься на одном месте!

Ингварь вспыхнул. Одернул парадный наряд и крупными шагами под приветственные крики горожан-гостей направился к столу, за которым сидела взволнованная Ольга.

Гости азартно закричали:

— Дружки, не продешевите!

— Такую красавицу надо за серебряные Горы отдавать!

— Ольга! Смотри в оба!

Но вот Ингварь подошел к столу:

— Что, дружки, крепко держите красавицу? — глухим голосом задал он традиционный вопрос.

— Да вот прилетели голуби, принесли весть нам грустную: соседку нашу, княжну Ольгу, хотят в жены взять, — ответил Василь традиционным ответом и спрятал глубокий вздох.

— А чем же новость грустная? — спросил Ингварь, следуя древнему обычаю.

— Да тем, что красавицу нашу Ольгу хотят далеко увезти. И некому будет веселить нас, учить уму-разуму! — ответил Дитмар.

— Жаль с красавицей расставаться, — сказал княжич окрепшим голосом, — но за то, что вы дружили с ней, оберегали ее от злых людей и любили, как сестру родную, я заплачу вам серебром.

— И сколько же? — в один голос спросили дружки.

— Сто гривен! — громко ответил Ингварь, чтобы слышали все.

Гости ахнули:

— Молодец! Дружкам сто гривен, а отцу же сколь даст?

— Вот это по-княжески!

— Что ж! Мы согласны! — ответили дружки. — Но невеста отцова! Надо сторговаться и с отцом, — звонко посоветовали они жениху-княжичу.

Ольга, польщенная таким торгом, хотела поднять глаза и оглядеть гостей, но знала, что невесте этого не полагается делать, пока не закончится торг.

С крыльца сошел плесковский и изборский князь русич Вальдс. Поклонившись высоким гостям из Киева, гостям-землякам, он неторопливо подошел к столу, где выкупали Ольгу.

Василь и Дитмар встали. Вышли из-за стола и усадили именитого князя рядом с дочерью.

— Вот, князь плесковский и изборский русич Вальдс, жених дочери твоей, великокняжеский отрок, сын Рюрика и племянник великого киевского князя Олега, русич Ингварь, выкуп дает за невесту, — сказал Дитмар и тряхнул пышноволосой головой.

— Что ж! Я растил ее, кормил, поил, уму-разуму учил, говорят, жених должен платить за это, — медленно, с улыбкой заметил князь и поглядел на Ингваря.

— Я согласен! — бодро ответил тот. — Дочь твоя и красива, и умна. Я плачу тебе за нее пятьсот гривен.

Князь ахнул.

— Больно добр ты, молодец! — невольно вырвалось у него.

— Твоя дочь стоит этого! — весело отозвался Ингварь и дал понять своим друзьям: пора высыпать серебро на стол.

Руальд, Свенельд, Ленк, Фарлаф и Велмуд приподняли тяжелые мешки и стали высыпать серебро на стол перед отцом с дочерью. Серебро тускло поблескивало в лучах уходящего солнца.

Гости восторженно захлопали в ладоши.

Ольга покраснела от удовольствия и взглянула на жениха.

Ингварь внимательно смотрел на нее; заметив ее довольство, взял за руку, осторожно вывел из-за стола, засыпанного серебром, и подвел к другому столу — столу жениха и невесты, к которому примыкали с обеих сторон длинные столы для гостей.

Василь и Дитмар весело объявили о начале свадьбу.

И грянул девичий хор. Песней грустной, но звонкой зазывал он гостей к свадебному столу.

Гости оживленно расселись за столы и принялись есть-пить за здоровье жениха и невесты…

Вскоре солнце совсем исчезло. Быстро пришла ночь. Зажгли факелы, освещавшие столы и весь двор…

Много было выпито вина, много было сказано слов, пожеланий, но одно Ольга запомнила крепче других:

— Раз великий княжич нашел невесту у нас, — хмельным громким голосом проговорил дружка Ольги Василь, — то давайте выпьем за крепкий союз Киева, и Плескова! — И он показал в сторону крепкого деревянного кремля любимого города.

Все восторженно согласились и тут же опустошили кубки, но Василь не сел, а продолжил:

— И пусть бедовые мы, пусть строптивые мы, не всегда потчевали князя великого Олега, но теперь сердцем (Василь стукнул себя в грудь), сердцем поняли, что Олег — мудр! Что мы должны быть едины! И княжна наша должна постичь именно твою мудрость, великий князь Олег!.. — Василь низко поклонился Олегу, затем Ольге. Наступила настороженная тишина. Василь разогнулся и, почувствовав неладное, быстро проговорил: — Пусть не гневается на меня княжич Ингварь! — И он поклонился и ему, а гости облегченно вздохнули и зашевелились. Но Василь поднял руку, призывая к тишине, выждал немного и неожиданно выпалил: — Я хочу, чтобы Ольгу никто никогда не обижал! Чтобы она и там, в Киеве, была такой же веселой и первой во всем, какой она была здесь, у себя в доме! Да будет тако! — завершил наконец Василь свою речь под общее одобрение и сел. Схватив кубок, он залпом его осушил.

Гости весело засмеялись;

— Чего захотел!

— Теперь она — пташка пойманная! В клетку посажена! О воле и не мечтай!

— Да, что и говорить: девичья воля кончилась!

— Ну и Василь! Ну и голова горячая!

Ольга, заметно успокоенная, перехватила взгляд Ингваря, улыбнулась ему, но тут же отвела глаза: «Где Борис? Ну, где Борис? Почему его нет?!» — крутилась в ее; голове одна и та же беспокойная мысль. А княжич, глядя в ее потерянные глаза, подумал: «Боится лишний раз в глаза посмотреть! Ничего! Это к лучшему! Баловства еще не знает… Все мое будет!..» Но он вздрогнул, увидев, как из-за стола вдруг поднялся князь Олег. Гости затихли.

— Я ждал, — заговорил медленно Олег, — что княжич Ингварь успокоит дружку своей невесты, а он молчит, любуется своей красавицей. — Олег улыбнулся той своей улыбкой, от которой у всех на душе становилось тепло и радостно. Ингварь смутился. Ольга в знак благодарности знатному родственнику наклонила голову, приложив руки к груди. Олег понял ее, чуть кивнув в ответ. Ольга запылала, опустив глаза.

— Любый сердцу князь Плескова и Изборска русич Вальдс! И ты, Василь! Клянусь Перуном! — Олег вынул меч, поцеловал его, повернулся в сторону луны, вскинул руку с мечом к луне и вернул меч на место. — Никогда не позволю ни взглядом, ни словом обидеть вашу Ольгу! Даже думу такую не впущу ни в дом, ни в голову, ни в сердце! Клянусь, как отец Ингваря! — И Олег, низко склонив голову, секунду постоял молча.

Василь моментально протрезвел. Посмотрел на торжественного киевского князя, и ему стало стыдно за себя:

— Прости, князь! Я не копил думы черные! — горячо воскликнул он. — Я просто люблю ее как сестру!

— Вот и хорошо! — улыбаясь ему, ответил Олег и тут же торжественно заявил: — Я желаю здоровья молодым, крепкого союза, основанного на любви и счастье, большой семьи и верной службы нашей земле, которая кормит нас и рождает таких красивых людей, как наши дорогие жених и невеста! — И чтобы не мучить больше гостей затянувшимся разговором, он весело предложил:

— Может, попляшем на свадьбе-то, а?

Гости мигом подхватили:

— Хоровод! Хоровод! — Вышли из-за столов, передвинули от них факелы подальше, и началось всеобщее веселье…

Пляски сменялись песнями, шутки — играми, а те — снова плясками…

Во время всеобщего оживления к столу жениха и невесты подошли князь Вальдс с Анисьей.

— Не устала, дочка? — ласково спросил отец, пытливо поглядывая на нее.

— Нет, отец. — Ольга, стараясь выглядеть веселой, подвинулась на скамье и протянула руку к Анисье.

Вальдс подошел к Ингварю, уступив место возле дочери Анисье.

— Не сердитесь на меня, князь? — спросил Ингварь тестя. — Через неделю увезу вашу дочь в Киев…

— Что делать… — Вальдс развел руками. — Такова участь всех отцов! Я не первый… Хотел просить, чтоб хоть приветы почаще слали да весточки какие-нибудь, душа-то болеть будет, как она там одна-то?.. — Князь вздохнул тяжело и смиренно поглядел на Ингваря.

— Почему одна? — обиделся княжич. — Я буду с ней, да и подружек, кого хочет, пусть возьмет с собой…

— Добро! — возликовал старый князь. — Вот радость-то ей будет! Вот хорошо! Что хорошо, то хорошо! — Вальдс облегченно вздохнул.

Ольга же в это время проворно шепнула Анисье на ухо:

— Где Борис? Все время ищу его и не нахожу.

— Я посылала к ним домой, — сказала Анисья.

— Ну? И что же?

— Сказали, что он третий день домой не приходит.

— Как?! Но он здесь должен быть! Слышишь? Сделай это для меня, Анисья… Прошу! — Ольга умоляюще взглянула на Анисью.

— Где же я его возьму?

— Ну, помоги, Анисья!

— Княжич на нас глядит! Будь осторожна! — Нянька посмотрела на Ингваря, который прислушивался к их разговору, но мало что уловил.

Анисья перевела взгляд на князя Вальдса, тот понял все и позвал ее к себе — Ольга рядом с женихом бед не натворит: слишком разумна.

— Ну, пойдем к гостям, а то они без нас уйдут к реке на гулянье.

— Пошли к реке! Радогоста славить! Лелю песни петь! — раздавалось то тут, то там возбужденное, хмельное, веселое. — Ну-ка, жених и невеста, вставайте! Хватит сидеть! — Девичий хоровод быстро окружил Ингваря с Ольгой. — К реке! Пошли к реке! — Девушки ловко надели на головы жениха и невесты венки из лесных цветов и звонко потребовали: — А ну, невеста! Свою песню девичью запевай!

Ольга нерешительно посмотрела на Ингваря, на подружек и запела песню невесты:

Поля ли мои, поля чистые. Лужки мои зеленые. Травушки мои высокие Да шелковые. Цветы мои веселые Да лазоревые! Уж как я по вам любила гулять, Своими косами-то русыми похвастаться! Уж одна была у меня коса да две волюшки, Две волюшки, и обе вольные; Хоть две у меня будут косы. Да одна волюшка. Одна волюшка, и та невольная.

Голос Ольги лился ровно, чисто, и он вроде бы ни о чем не скорбел, но и ничему не радовался, и была в нем та затаенная, опасная гладь и тишь, которая в любой момент могла взыграть и прорваться буйной пеной.

Анисья боязливо наблюдала за ее поведением и с облегчением перевела дух, когда Ольга закончила петь и легко поклонилась.

Свадебная вереница между тем прошла через город к тому месту на берегу Великой, где всего три месяца назад так весело и торжественно праздновали день Ивана Купалы.

Ольга почувствовала, как глаза ее затуманились. Она отняла свою руку из руки Ингваря и смахнула слезы. Ему стало жаль ее, как маленькое дитятко. Он обнял и поцеловал Ольгу в голову.

Подул свежий ветер, пробудив задумавшийся лес, оживив хмельных гостей.

Подойдя к берегу, гости увидели на реке лодочников с факелами, которые обеспокоенно что-то искали на воде.

— Эй, там! Что вы там делаете? — весело крикнул кто-то из гостей.

— Они Мару ищут! — пошутил кто-то в ответ.

— Эй, чьи вы люди? Что вы там ищете? Если винную бочку, то она здесь, с нами!

Гости расхохотались.

Но весельчаку никто не ответил. Лодки же стали подплывать к берегу. Кто-то тяжело плюхнулся в воду. Затем еще и еще.

Гости затихли, плотно обступив берег, а парни, подняв факелы, освещали лодочников.

— Что стряслось? — спросил Ингварь.

— Наверно, кто-то утонул, — тихо высказали рядом зловещую догадку.

Тем временем лодочники тяжело погрузили в лодку чье-то безжизненное тело. Река волновалась. Весла не слушались людей.

Ольга, наблюдая с крутого берега за работой лодочников, так крепко вцепилась в руку Ингваря, что тот испуганно взглянул на нее.

— Ты боишься? — спросил он, укрывая ее от свежего, порывистого ветра.

— Кто там? — с широко раскрытыми глазами прошептала она поежившись.

— Не знаю, — поежился и Ингварь, — кто-то утонул. Давай уйдем отсюда.

— Подожди, — попросила она дрожащим голосом. У нее заледенели руки, на лбу выступил холодный пот, губы пересохли, во рту застрял сухой колючий ком, но в голове билось отчаянно и больно: «Борис! Это он! Борис!»

Она хотела что-то сказать, раскрыла рот и, пошатнувшись, упала.

Подул вдруг страшной силы ветер. Сосны и ели, стоявшие невдалеке плотной стеной, угрожающе заходили во все. стороны верхушками, сбрасывая со своих ветвей шишки. С огромной силой ветер срывал зеленые листья, вздымая ввысь и кружа над головами испуганных гостей смесь из листьев, хвои и пыли, стали потухать один за другим факелы. Это непонятное явление окончательно сбило с толку свадебное гулянье. Гости столпились в кучу и не знали, где спрятаться.

А у раскидистого дуба, ветки которого пытались выдержать яростные порывы ветра, Ингварь пытался привести в чувство свою невесту. Он смотрел на безжизненно разбросанные руки, на головку с чудесной русой косой и, бледный и растерянный от нахлынувшего страха, не знал, что делать.

А ветер все бушевал. Он сорвал с гуляющих венки, трепал одежду, а в глаза бросал колючую хвою и пыль. Парни пытались укрыть от страшных порывов ветра оставшиеся гореть, два факела…

Василь очень осторожно приподнял голову Ольги и заглянул в лицо. Глаза, закрыты, рот чуть приоткрыт, лоб и щеки мертвенно-бледные, губы посинели, дыхание едва слышное. Он достал склянку с настоем и потер ей виски.

Ольга вздохнула. Вздрогнула. Приоткрыла глаза. Невидящим взором огляделась вокруг и, опять закрыв глаза, задышала ровнее.

— А теперь ее надо отнести домой, — решительно заявил Василь и взял ее на руки.

— Дай я понесу, — спохватившись, попросил Ингварь.

— И тебе хватит, до дома далеко, — хмуро ответил Василь.

Они двинулись к городу.

Впереди шли факельщики, повернувшись спинами к ветру, укрывая огонь, который выплясывал замысловатый танец.

Лес шумел и буйствовал. Уже не раз слышался треск надломленных верхушек деревьев, стон падающих, вывернутых стволов, вздохи расступившихся и израненных елей. Испуганным притихшим гостям казалось, что лес кричит, зовет на помощь, жалуется богам и что-то пророчит… Все шли, низко склонив головы, и каждый твердил про себя: «Скорей бы укрыться!.. Ну и свадьба! И за что боги так прогневались на Ольгу?.. Кто же это утопился? Ну и ветер! Не дай, Святовит, дождь! Прибьет всех к земле, как травиночки!..»

Вдруг, уже подходя к городу, все неожиданно почувствовали, что дышать стало легче. Полегоньку выпрямились спины, поднялись головы к чистому небу.

— Неужто все прошло? — беспрестанно спрашивали люди друг друга и улыбались неуверенными улыбками. — И без дождя?

— Ну и чудеса!

— Это Перун поднял шум! К чему бы это?

— И куда глядит Радогост?

— Ну, как там Ольга?.. Что с ней?

— Ольгу понесли домой…

— Дышит хоть?

— Дышит, но глаза не открывает…

— Глади! Кто это?.. Никак Ольгин отец встречать вышел… Не поглядел на непогодушку…

— Болит душа-то, отец ведь…

— Смотри-смотри, сам Ольгу на руки берет. Силен еще, старый…

— Чай, дочь! Не кто-нибудь!.. Куда отдает!

— А что ей, плохо, что ли, там будет? Великая княгиня! В Киеве!.. Там тепло еще ноне, как у нас в самое лето!..

— Красиво там?

— Красиво! Зелени много всякой, долго там тепло… А Ольга солнце любит! Ей в самый раз! Ох и счастливая!

— Ну уж и счастье! Променяла Бориса на старика… По мне хоть и княжич великий, а не пошла бы! Борис куда красивей!

— Много ты понимаешь! Ты только представь; Киев! Купцы из разных стран, государевы люди! Дружинников тьма тьмущая! Бояре знатные! Князья! Веселье! Гулянья! Пиры! И кругом она — первая! У князя Олега-то жена уже старая! И будет Ольге почет и уважение, все на нее заглядятся. А что Борис? Ну, наш! Ну, красивый! Ну, добрый! К этому быстро привыкаешь и не замечаешь потом. Дети пойдут! Что она увидит? Как все!

— Ну пусть живет не как все! А за Бориса ей боги все равно отомстят. Такого парня бросить! И ради чего! Ради каких-то пиров! Не понимаю я ее!

— Ну-ну, подруги! Полно ссориться! Пошли-ка лучше к реке! Авось ветер больше не залютует, — предложил кто-то из парней.

— Нет, я не пойду. Что-то веселья нет на этой свадьбе… Да и без невесты с женихом что за гулянье! По домам пошли! — решительно ответила одна из подруг Ольги и круто свернула к своему дому.

И гости, слышавшие перепалку двух подруг, хмурые и задумчивые, стали расходиться по домам.

Тучи, подгоняемые прощальными, ослабленными порывами ветра, равнодушно проплывали по небу, раскрывая то одно созвездие, то другое. Наконец они совсем исчезли, оставив властвовать на короткие ночные часы на небе молодой остроконечный месяц. Лес совсем затих, словно не было злого ураганного ветра, словно и не охали в ответ на его порывы старые могучие стволы.

Сумрачным, освещенным кое-где сторожевыми факелами, возвышался деревянный кремль Плескова, Его башни с бревенчатыми крышами устало дремали и ни во что не хотели вмешиваться.

Город засыпал. И только в доме князя русича Вальдса никто не смыкал глаз: все беспокойно хлопотали вокруг Ольги.

Три дня в доме плесковского князя Вальдса никто не знал, станет ли его дочь женою великого наследника или уйдет вслед за муромским княжичем в царство северной богини Яги.

Нянька Анисья две ночи молилась своему Богу Христу и просила Его и Его мать Богородицу спасти Ольгу от смерти, и заверяла их, что всему виной молодость и неопытность ее ладушки, что она обязательно искупит свой грех. «Простите ей все! Она оценит вашу доброту! Пощадите ее молодость! Ведь она еще разумом не дошла!..» — просила и просила Анисья.

Как видно, Бог услыхал заверения Анисьи, и на четвертый день та увидела ожившую, очнувшуюся Ольгу. В ней боролись желание умереть от сознания содеянного зла, желание провалиться в бездну и не видеть никого, ничего не слышать, ничего не соображать и желание жить, желание видеть всех родных и, ползая перед ними на коленях, просить прощения у них за Бориса. Не в силах справиться со всем этим, Ольга по-бабьи выла, как смертельно раненный зверь. Затем, обессилев, на вопрос, не хочет ли она в теплой баньке помыться, нерешительно пожала плечами.

— Не знаю, — равнодушно и тихо ответила она. — Анисья, там, в реке, был Борис? Он ничего не захотел видеть! Он отказался от жизни без меня! — в ужасе проговорила Ольга и вдруг яростно крикнула: — Это я! Я во всем виновата!..

Четыре дня в доме плесковского князя русича Вальдса все говорили шепотом.

Ольга не подпускала к себе никого, кроме Анисьи. Эго тревожило и раздражало Ингваря. Дважды он пытался поговорить с плесковским князем, но так ничего истинного и не услышал. Нельзя сказать, чтобы Ингварь не догадывался о причине болезни невесты. Догадывался. Но нужно было не только подтвердить догадку. Ему не терпелось выяснить все до конца. А пока Ольга больна, это невозможно. Он был уверен, что никто ему здесь правды не скажет, и оставалось одно — терпеливо ждать. Но ждать не думая он не мог, и потому его постоянно подтачивали злобные, жестокие мысли. «Вот тебе и юность! Неопытность! Да они, оказывается, с пеленок думают о Женихах! Неужели она любила этого молокососа? Кто он? Говорят, сын муромского князя, сын холопки и князя… Почему она отказала ему?..» С негодованием он старался не думать об этом, но проходило время, и опять назойливые мухи жужжали в голове: «Какие невинные глаза у нее были в день нашего приезда!.. Дите, да и только!.. Русалочка. И не глядела на меня, все отводила взгляд. Коварная обманщица! В день свадьбы со мной оплакивать до беспамятства другого! Почему? Что же между ними было?»

К концу четвертого дня в гридню, где сидел мрачный и обозленный Ингварь, наблюдавший равнодушно, за игривым огнем в очаге, вошел крайне встревоженный Вальдс и с горечью проговорил:

— Прости, князь, но…

— Что? Ольга? — крикнул Ингварь.

— Она пропала, — заплакал князь.

— Как это пропала?! — переспросил Ингварь.

— Не понимаю как, но вот уже весь вечер как ее нет, — ответил князь.

— Куда она могла пропасть? Она моя жена! Только одни бесы могут разобраться в вашем доме! — злобно выкрикнул Ингварь.

— Ежели тебе жаль серебра своего, то сейчас же забирай все и уезжай в Киев! Вон из дома моего! — закричал Вальдс, сотрясаясь от гнева, и указал рукой на дверь.

Ингварь стоял как вкопанный, невольно почуяв величие старого князя. Как всегда нерешительный, он не знал, как выйти из трудного положения, и не повинился за свою грубость.

— Что стоишь? — гневно спросил его Вальдс. — Думаешь, буду умолять тебя остаться? Мне дочь дорога! Я пошел ее искать, а ты — как хочешь! — крикнул он на прощание княжичу и выбежал из гридни.

Ингварь остался один посреди огромной гридни, где вдоль стен стояли широкие, добротно сколоченные дубовые скамьи, покрытые коврами; на одной из стен висел ковер, на котором были прикреплены финские мечи, шлем, кольчуга — бывшее военное снаряжение плесковского князя, а на огромном столе в больших красивых греческих подсвечниках догорали свечи, освещая уныние, злость и нерешительность киевского княжича.

Ингварь, переводя тупой взгляд с одной вещи на другую, вдруг увидел на полу свою огромную, неестественно вытянутую тень. Испуганно удивился, будто впервые увидев, немного понаблюдал за ней, а потом, словно спохватившись, быстро вышел из гридни и, миновав длинный коридор, выбежал на высокое резное крыльцо, освещенное факелами.

В лицо ему дул резкий холодный ветер. Рядом во дворе слышны были возбужденные голоса слуг плесковского князя, спешно готовящих факелы, чтобы отправиться на поиски Ольги.

Ингварь быстро спустился с лестницы и молча примкнул к ним.

— Что ж ты, лес, молчишь?.. Ну колите меня, ветки еловые! Бейте же! Бейте! Так! Вот так! Дуб! Мой милый дуб. Ты не подпустишь меня к себе? Где твоя мудрость?.. Почему ты молчал тогда… — Растрепанная, в мокрой, изодранной одежде, с распущенными волосами, расцарапанными лицом и руками, Ольга погладила ствол старого развесистого дуба и, обессиленная, опустилась на землю. Слезы лились по ее щекам, стекали по подбородку, но она не замечала их. Она растерянно и безбоязненно вглядывалась в темноту леса, наблюдала за родными ей деревьями, прислушивалась к шелесту их листвы и пыталась уловить их ворчание. Но и дубы, и березы равнодушно, как всегда после холодного дождя, съежившись, негодовали лишь на непогоду, но это было так привычно, что Ольга еще пуще разозлилась.

— Почему вы не исхлестали меня? — дико, охрипшим голосом прокричала она на весь лес. — Почему?.. Почему? — Ольга завыла. — A-а! Вы отомстите мне потом? Нет! Я хочу все получить сейчас! Сейчас! — И она бросилась к длинным тонким ветвям плакучих берез. — Бейте! Хлещите! Ну? Что же вы?.. Что же вы?! — умоляюще, плача прокричала она, глядя на длинные нити плакучих березовых ветвей. — Перун! — вдруг закричала Ольга что есть силы. — Перун! Ты видишь все! Ты знаешь все! Убей меня, прошу тебя!.. — Она упала на колени, вскинула руки к небу и из последних сил крикнула: — Вонзи в меня все свои огненные стрелы! Скорей! — С горящими глазами она мгновение прождала ответа Перуна и бесчувственно повалилась на землю.

Дух молодости, слышавший зов отчаяния и раскаяния юной княжны из Плескова, встал во весь свой рост перед грозным божеством и, распластав свои длани, не позволил Перуну свершить расправу над юницей.

Не сверкнула молния, не прогремел гром По небу плыли тяжелые мохнатые тучи. Беспокойно зашелестела листва в ответ на резкий холодный ветер. Деревья чуть выпрямились, словно приготовились стойко вынести бесконечный осенний дождь.

— Сюда, князь! Она здесь! — Василь тревожно вглядывался в лицо Ольги, освещенное факелом.

— Что ж ты молчал, что нашел ее! — укорил Василя Вальдс.

— Если бы… вы слышали все то, что я слышал!..

— Что ты слышал? — напряженно спросил Ингварь.

Вальдс хмуро оглядел зятя. Толпа людей, искавшая Ольгу, сомкнулась вокруг Василя.

Василь выдержал взгляд Ингваря и взволнованно ответил:

— Она разговаривала с Перуном. Бредит все еще…

Люди, переговариваясь шепотом, отступили чуть в сторону.

Отец взволнованно посмотрел на дочь и удивился: Ольга лежала на тяжелом меховом покрывале, закутанная, как ребенок, в теплые одежды, и спокойно спала.

— Давно ты ее тут нашел? — спросил он Василя.

— Не помню, наверно, сразу… Я знал, где ее искать, это ее любимый дуб… Здесь я впервые встретил их. — Он тяжело вздохнул и мотнул головой, словно отгоняя что-то. — Видел их, но не мешал… — Василь готов был искренне выговориться сейчас, но его прервал плесковский князь:

— Помоги мне приподнять ее. Уж больно сыро в лесу. Домой скорее надо…

— Князь, не обессудь, позволь нам отнести княжну! — Четверо здоровых слуг приготовили грубо сколоченные деревянные носилки, решительно отстранив князя, осторожно переложат на них Ольгу и направились в город.

Весть об исчезновении Ольги быстро облетела весь город. Взбудоражены были все: и коренные жители, и гости. Мрачным предположениям их не было конца. Рассуждали и так, и сяк, но никто не знал, чем же все это кончится. Гости хмуро молчали.

Когда увидели медленно идущих с носилками людей, ахнули:

— Жива ли?

— Жива. Шли бы все спать, — угрюмо отвечали слуги плесковского князя. — Чего глаза зря пялите!

Горожане обиженно отпрянули от носилок, и, убедившись, что княжна жива, быстро разошлись по домам.

Великий киевский князь, чувствуя необычный поворот дел, дал команду дружине разойтись на ночлег, а сам со Стемиром остался на высоком крыльце дома плесковского князя.

— Что ты обо всем этом скажешь? — хмуро спросил Олег.

— Я думал, она совсем дитя, — робко начал Стемир. — Ведь мы с тобой уж деды… Забыл я молодость…

— Придется вспомнить, — серьезно сказал Олег. — Боюсь, Ингварь со всем этим не совладает… И почему его боги так далеко относят от счастья? Неужели дух Вадима Храброго еще мстит роду Рюрика? Как ты думаешь? — спросил стареющий великий киевский князь и не сообразил, что эти вопросы могли острым жалом впиться в сердце друга.

— Спросить надо у Радогоста, — жестко посоветовал Стемир и недовольным голосом добавил: — А я замерз и пойду к очагу! — И он решительно двинулся к двери.

— Стемир! Я не хотел тебя обидеть! Я очень люблю тебя и уверен, что ты будешь счастлив! — как можно мягче проговорил Олег и бросился вслед за другом.

Но в это время широко распахнулась дверь дома плесковского князя русича Вальдса, и на пороге его появился княжич Ингварь. Он радостно рассмеялся.

— Она сказала: «Хочу изути робичича!» — закричал он на весь двор, и, довольные таким оборотом дела, именитые русичи облегченно, вздохнули и все трое крепко обнялись…

 

Глава 8. Дела семейные

Золотым листопадным днем въехала многочисленная свадебная процессия в Киев и, довольная, обнаружила, что стольный город ждал молодоженов, счастье которых по дороге опекали два князя и их соплеменники, именитые ратники-русичи.

Бастарн вместе со своими друидами разукрасил Восточные и Северные ворота Киева гирляндами из цветов и веток хвойных деревьев и сплел для жениха и невесты по два роскошных венка из белых и алых цветов. Кроме того, жрецами были изготовлены из терракоты два обязательных символических подарка для жениха и невесты, олицетворяющих связь новой семьи с добрыми духами и богами счастья и семьи. Весь город был окроплен родниковой водой, настоянной на лепестках цветов Приднепровья и заговоренной молитвами, посвященными богам счастья и любви — Радогосту и Лелю. А на священной поляне у Почайны дымились печи, на которых готовили праздничные обеды для молодых и всех дорогих гостей, сопровождавших их из Плескова, и не менее дорогих хозяев, возвращавшихся в стольный град.

Весь Киев светился добротой, счастьем и благоденствием.

Первая ладья, причалившая к киевской пристани, доставила молодую семейную пару в окружении самых близких ей людей: рядом с Ингварем и Ольгой стояли Вальдс с Анисьей, Ленк и Ясочка, Олег со Стемиром, Рюриковна и ее киевская подруга Невелла из Измита, которую Стемир привез с собой из Византии в качестве наложницы.

Бастарн, как верховный жрец Киева, вышел на пристань встречать свадебную процессию в окружении своих друидов и тщательно проверил, все ли готово к торжественной церемонии.

Как только первая ладья, украшенная цветами, гирляндами из плюща и хвойных веток, причалила к киевской пристани и из нее по широким крепким мосткам вышел княжич и вынес на руках юную красивую жену, Бастарн обмакнул метелочку из можжевеловых веток в серебряный сосуд, содержащий ключевую воду, и окропил ею молодых.

Затем к молодым подошли жрецы, облаченные в длинные полосатые хламиды, и надели на головы жениха и невесты пышные венки из белых и алых цветов.

Ингварь устало улыбался, принимая обряд встречи новой княжеской семьи немного взволнованно, но и с верой в силу древних традиций, просивших богов беречь узы двух любящих сердец. Именно поэтому он с трепетом протянул обе руки жрецам, которые вручили ему терракотовый символический талисман, изображающий раскрытую к солнцу ладонь, сцепленную с овалом, имеющим открытую сердцевину, и увенчанный простым четырехконечным крестом.

Бастарн объяснил им:

— Раскрытая ладонь — это символ великодушия, которое неотлучно присутствует в любящем сердце и постоянно сообщает солнцу о неиссякаемой силе любви к жене и нарождающимся отрокам.

Ингварь с любопытством взглянул при этих словах на Ольгу и заметил, как по ее лицу пробежала тень смущения.

«Ничего, здесь она забудется, и любовь в Плескове скоро порастет быльем», — улыбаясь, подумал Ингварь и проследил, с каким выражением лица Ольга приняла символ семейного счастья.

Солнечные лучи вошли в круг терракотового женского талисмана, и Ольга поняла, что жрец пытается прочесть по окоему талисмана, какая жизнь суждена ей с Ингварем. Терракотовый круг, увенчанный простым четырехконечным крестом, под воздействием солнца нагрелся, чуть-чуть расширился, но не задвигался ни вправо, ни влево. Он неподвижно лежал на широко раскрытой ладони Бастарна, и жрец, немного подумав, сказал:

— Возьми, молодая отроковица, дочь плесковского князя русича Вальдса, свой женский талисман и крепко держи его возле себя всю жизнь! Солнце посылает тебе много благодати, красавица Ольга, юная жена княжича Ингваря, и ежели темная гордыня не затмит душу твою, то счастье твое будет длиться очень долго. Чаще подставляйте ладони с этими талисманами солнцу и вечно творите добро вокруг себя! Да возрадуется Радогост вашим семейным узам и возвеселится Лель вашей искренней любви! Счастья вам на вечную жизнь! — трижды завершил свою речь верховный жрец Киева, а дружинники Олега заключили ее своим традиционным:

— Да будет тако!

Ольга взволнованно приняла талисман от Бастарна, но не смогла скрыть от его проницательного взгляда своей смуты. Только одно мгновение она не сдержала свои чувства, и дрогнувшие губы обо всем поведали всевидящему жрецу.

— А теперь подойдите к дубу и трижды обойдите его навстречу солнышку, и поклянитесь в вечной верности друг другу! — сказал Бастарн и уступил дорогу молодым.

Ольга ласковым взором смотрела на своего жениха, и никто из посторонних, встречавших молодую пару на киевской пристани, не сомневался в том, что княжич на сей раз не сплоховал и выбрал себе в жены не только самую юную княжну, но и самую красивую, и самую нежную!

Киев восторженным взором провожал княжича-жени-ха, одетого в роскошную, синего цвета, отороченную по краям воротника, рукавов и подола золотой тканью фофудью, белую, из хазарского хлопка, рубаху и темносиние штаны, заправленные в высокие сафьяновые сапоги. Невеста, приходившаяся высокому, статному жениху по плечо, была одета в длинный золотистый парчовый сарафан, унизанный по центру и подолу густой вышивкой из речного жемчуга, и в темно-синюю нарядную душегрею, отороченную мехом соболя. Голова невесты гордо несла свой свадебный убор и красивые, пышные косы. Поступь невесты княжича была и легка, и горда.

Да! Именно такую красавицу хотел видеть Киев в своем городе! Молодец, княжич!

— Ура молодым! К дубу, да и за свадебный пир. Да будет тако! Да будет тако! — неслось со всех сторон, и Ольга, слышавшая восхищенные похвалы, укрепила шаг и твердой поступью шла рядом со своим избранником.

Отгремел свадебный пир в Киеве, после которого молодым быстро поставили дом на юго-западной стороне княжеского городища и наказали жить в любви, здравии и неистощимом богатстве!

Ингварь счастливо улыбался, крепко обнимая молодую красивую жену, благодарил всех за добро, за веселые пожелания, но не сразу сообразил, где и как будет добывать он это самое богатство. Пока великий князь есть, ему заботиться не о чем. Заметная часть дани, идущая от всех городов, в которых сидят воеводы-русичи и держат в повиновении не только свои дружины, но и подданное население этих городов, будет идти и к сыну Рюрика в дом. Да ведь великий князь не вечен, думалось ему иногда со страхом. Надо бы позаботиться и о будущем огромной страны, которую все чаще и чаще звонко именуют Киевской Русью заезжие купцы не только здесь, в Киеве, льстиво поглядывая на богатырскую грудь великого киевского князя и на его грозных воевод, но и в далеких странах русичи и славяне все смелее и смелее называли себя не только людьми великого киевского князя русича Олега, но и жителями Киевской Руси.

«Да как-нибудь потом, когда все станет на свои места, я подумаю о своей дружине, но только не сейчас, когда рядом со мной такая прелестная и юная жена, которую надо опекать! Ее надо беречь и не давать ей вспоминать о ее жизни в Плескове! Пусть познает Киев, наши забавы, сблизится с моей родней, то-то скучать будет некогда!» — думал Ингварь, стараясь отодвинуть от себя тяготы государственных забот.

Великий князь, вернувшийся к Рюриковне и тем самым обретший покой, после женитьбы Ингваря дал время молодоженам пожить друг для друга и не запрещал молодежи собираться на полянах возле его дома или в теремах для веселых забав, состязаний или застольных бесед. И постепенно в Киеве с помощью верховного жреца и великого князя был создан особый уклад жизни, в ходе которого одинаково любовно славились дары природы и труд ремесленников, особое мастерство и сила ратников, краса и умение молодых поселянок Киева — каждая из них должна была показывать на ярмарках плоды своего труда. Так ярмарки стали самым любимым праздником, где проявлялись таланты поселенцев большого южнославянского и русьского города.

Олег радовался, видя молодежь занятой, увлеченной то состязаниями в ловкости и силе, то вздыхающей по любимым глазам, то мастерящей новое гребное устройство весел для ладей, но с горечью замечал, что чаще всего победителями во всех состязаниях были то Ленк, то Харальд, то Любар, то Свенельд — кто угодно, но только не Ингварь. Никак Рюрикович не хотел вырваться вперед, хотя никто не мог ему отказать в в умении владеть секирой, мечом или длинным копьем, которым русичи овладели после того, как Аскольд научил им сражаться своих волохов.

«Ну, ладно, Ингварь! Живи любовью к Ольге! Я тоже когда-то сох по Экийе!.. Но как тебя научить дань собирать? Вот задача так задача», — хмуро думал Олег и, завидев своих дочерей, собиравшихся на гулянье, грустно спросил:

— И куда же это мои ласточки собрались? И кому же это они будут нынче улыбаться, и кого завлекать?

Старшая, которую в детстве еще Стемир назвал Ясочкой, так и сохранила свое имя; выйдя замуж за Ленка, любовно опекала своих младших сестренок и защищала их, как могла, от грозного надзора отца. В любое время, когда сестренкам хотелось повеселиться и побыть в кругу своих сверстников, она, якобы ненароком, забегала в дом отца, а затем забирала девушек с собой и уводила их на забавы, которые с большой выдумкой затевал Любар, и вся молодежь города стремилась попасть на эти увеселения.

— Дорогой отец, — ласково сказала Ясочка, — у нас нынче веселье, ты не сердись и не беспокойся: твои Вербочка и Ласточка будут под моим бдительным оком.

— Ясочка! Ну сколько можно нас так называть, — возмутилась самая младшая дочь Олега. — Ведь отец наказал звать нас взрослыми именами.

— Знаю, Верцина! Прости, Верлана! — Ясочка обняла своих красавиц сестренок и поцеловала обеих в головы. — Я так привыкла к этим ласковым прозвищам с детства, что не знаю, как и отвыкнуть. Во всем виноват дядя Стемир, он вас всегда так зовет, и ему вторят другие, даже его новая гречанка-наложница.

— Отец! А почему дядя Стемир не женится на своей наложнице? Почему он ее не назовет своей семьяницей? — с любопытством вдруг спросила средняя дочь Олега и, слегка покраснев, внимательно посмотрела на отца.

Олег погрозил пальцем дочерям.

— Ишь, какие вопросы научились они задавать, гуляя с друзьями твоего мужа, Ясочка! — недовольно пробурчал Олег, невольно любуясь красотой и статью своих дочерей. «Да, не дали боги мне ни одного сына!

Но как не любоваться сразу тремя чудесными красавицами дочерьми! Старшая чем-то Рюрика напоминает: вся светлая, строгая и огневая, в бабушку Руцину! Средняя — чернобровая и черноокая, плоть от плоти Экийи! А младшая — лукавинка, чернобровая, но сероокая, вдумчивая, цепкая, ох, наверное, отец-князь, вся в тебя!» — с гордостью сознался Олег и, пряча довольную улыбку, строго осмотрел наряд дочерей.

— Ну уж научились у Невеллы шить греческие платья! — пробурчал опять он. — А грибатки плести научились? — спросил вдруг князь и хмуро добавил: — Больно ловко их ваша мать плела: быстро и ровно!

Дочери зарделись и погрустнели: давно уже не видели Экийю. На могилу только заходят, венки кладут, плачут по матери тихо, и ни от кого не секрет, что Рюриковна такой заботой и любовью окружила младших дочерей Олега, что стыдно Олеговнам на что-нибудь жаловаться. Язык не поворачивается.

— Мы храним ее грибатки, но пока не додумались, как она их плела, — грустно проговорила Верлана и закусила дрожащую губу, сдерживая слезы.

— Ну, ладно! Идите, резвитесь у костра! Молодость дается не надолго; вон Ясочка — уже мать! Глядишь, и вы скоро счастье свое найдете, — добродушно проворчал он, чуя свою вину перед младшими дочерьми за смерть их матери, и напоследок спросил: — Княжич-то весел со своею женой?

— Да! Так и светятся оба! — быстро ответила Ясочка. — Я очень рада за него!

— Ну, слава Лелю и Радогосту за их счастье! — довольным тоном завершил Олег и отпустил дочерей с миром.

А вечером не выдержал, взял с собой Стемира, Рюриковну и Невеллу и посетил двор княжича, где Любар и Харальд устроили состязания сначала в силе, а затем в мудроречии.

Кто больше знает пословиц, поговорок, басен, легенд? Одни начинают, а другие должны быстро продолжить, а если не смогли продолжить, то обязаны придумать новую поговорку, басню или легенду и поведать о ней так интересно, чтобы ее все сразу полюбили.

Олег со Стемиром вошли в открытые ворота двора дома княжича в тот момент, когда дружинники Харальда потребовали от дружинников Любара продолжения исландской легенды о рыцаре Орваре Одде.

— И сказала вещунья рыцарю, что примет он смерть от коня своего! — выкрикнул бойко ратник и выжидательно затих.

Из дружины Любара сразу вскочили с мест несколько юношей и хором продолжили:

— И решил Орвар Одд, что коня своего по имени Факс он отдаст для ухода конюшему!

Молодежь весело расхохоталась, видя забавную рьяность дружины Любара, но он вдруг поднял руку и, потребовав тишины, заявил:

— Сию легенду надо говорить, гордясь праведным подвигом рыцаря Орвара Одда, а не смеясь над ним!

На поляне установилась торжественная тишина.

Любар оглянулся на своих молодых воинов и тихо продолжил:

Конь стоял с поникшей головою, В землю глядя, не в лицо Орвара, Ни за что не требуя ответа. Лишь руки касанья, как бывало. Рыцарь Орвар глубоко вздохнул: «Знаешь, Факс, — коню сказал он тихо,— Ты здесь на просторе погуляй, Я ж уйду в сраженье, где конек другой Со мной познает вражье лихо». Конь не бил копытом у крыльца, Не старался фыркать что есть силы. Только все смотрел из-под гребца На дружину рыцаря уныло…

В этот момент Любар увидел сосредоточенное выражение лица великого князя и замолк.

— Я слушаю внимательно, Любар! Что ж ты остановился, сынок! — взволнованным голосом проговорил Олег, глядя на красивое, одухотворенное лицо ловкого лазутчика и желая одного: крепко обнять его за то трепетное уважение к ратному подвигу, которое звучало в каждом его слове. — Чем закончилась эта история с рыцарем Орваром и его конем Факсом? — заинтересованно спросил Олег. — Я давненько не слышал этой легенды, — подбадривающим тоном продолжил он и немного подождал, когда Любар справится с волнением.

— Орвар вернется с победой домой, а конь его от тоски по хозяину… умрет! — наконец проговорил Любар.

— Вот как? Значит, вещунья ошиблась в предсказании? — удивился Олег.

— Не совсем. Орвар пойдет навестить то место, где будут останки коня, встанет ногой на его череп, а из него выползет ядовитая ящерка и смертельно укусит рыцаря, — молвил Любар, стоя перед великим князем.

— Да-а? — в раздумье протянул Олег и спросил: — Ну и чему учит эта исландская легенда?

Любар чуть-чуть склонил голову набок и, сдунув со лба пышную светлую прядь волос, негромко ответил:

— Нельзя забывать того, кто рисковал жизнью за тебя, будь то человек или животное! Надо было Орвару чтить дух коня Факса! Бог Велес суров и требователен!

— Ну, Бастарн, как тебе ответ Любара? — живо обернулся Олег к верховному жрецу, что сидел в центре поляны на медвежьей шкуре и внимательно наблюдал за беседой великого князя и лазутчика.

— Мудрый ответ! Рыцарь Орвар забыл законы доброты и гармонии в жизни людей и животных! — тихо ответил Бастарн, приглашая великого князя с другом присесть рядом с ним на медвежью шкуру.

— А дух этого медведя с нами в ладу? — улыбаясь, спросил Олег Бастарна, усаживаясь рядом с верховным жрецом.

— О да! — серьезно ответил Бастарн и, обращаясь к Ленку, растерянно суетившемуся между Харальдом и Любаром, громко попросил: — А ну-ка, молодежь, Ленк, Харальд и Любар, спойте новую песню о силе духа, силе разума и силе любви, которую вы недавно разучили! Что-то ни великий князь, ни его «Лучеперые» совсем песен не поют! Научим их уму-разуму! — предложил жрец, и молодая рать великого князя Киевской Руси дружно согласилась исполнить волю Бастарна.

От грома-молнии Рождается огонь! Э-эх! От взгляда дивного рождается любовь! Э-эх! От взгляда батюшки померкнет вдруг душа. Но ах ты, девица, ах как ты хороша!

Запели бравыми голосами мелодичную, ритмичную и озорную песню воины Ленка, и Олег пожалел, что не знает ее слов. Он жадно вглядывался в довольные, улыбающиеся лица лазутчиков, секироносцев и лучников и видел столько искрящегося задора в их глазах, чувствовал такой заряд, бодрящий и душу, и сердце, и разум, что он не выдержал, схватил Бастарна за руку и крепко ее сжал.

— Лучшего ничего не слышал на этом свете! — искренне воскликнул он и повторил: — Но ах ты, девица, ах как ты хороша! — чем вызвал веселый взрыв смеха на поляне.

Смеялся великий князь, смеялись его «Лучеперые», смеялись в окружении подруг его дочери, гордясь отцом, смеялись наследник-княжич со своей юной женой, смеялись жены и наложницы воевод великого князя-русича, смеялись молодые ратники, радуясь искреннему веселью великого князя и его окружения. И только одно лицо встретило Олега не радостным, а погруженным в глубокую задумчивость и даже каким-то растерянным взглядом, отчего великий князь встрепенулся и горько подумал: «Да, христианский наместник! Трудно тебе здесь противостоять мудрости Бастарна!. И хоть церковь в честь Илии Пророка и не мешали мы тебе возводить, но не увеличилось число твоих агнцев. Ушел бы ты сейчас, Айлан, с глаз моих долой! И пореже бы встречался!» — мысленно гнал от себя Олег христианского проповедника, и тот, видимо почувствовав это, незаметно отошел на край поляны.

Олег, переведя свой настороженный взгляд с Айлана, увидел вдруг свою младшую дочь Верлану. Любар смиренно стоял перед стройной красавицей и не смел ей перечить ни в чем. Она что-то щебетала ему на ухо, а он не мог будто бы расслышать ее слова и нагнулся к ней так близко, что щеки их соприкоснулись на мгновение, и оба вспыхнули, как две зарницы в предгрозовую ночь.

«Ну нет, Берлана-Ласточка, подожди! Сначала надо Верцину определить… А где же эта чернобровая и черноокая красавица? Куда она успела скрыться? И с кем, самое главное?.. Харальд на месте, куда-то смотрит, бедняга, обиженным взглядом… Что-что? Ну-ка стой, бедовая девка! Ты куда метнулась? К этому христианину? Он же был мужем твоей матери!» — Олег грузно оперся на плечо Стемира, быстро поднялся и, раздвигая толпу молодежи, обсуждавшей, чем заняться дальше: хоровод водить или в треугольники играть, метнулся вслед за Верциной.

Дочь стояла возле тесового столба, подпирающего высокое резное крыльцо дома княжича, и тихо уговаривала кого-то:

— Не уходи! Не надо так вонзаться в мое сердце своим укором! Я люблю тебя, гордый монах! А ты упорно уходишь от своего счастья! Скажи, ради своего Христа, почему ты всегда так неожиданно уходишь?

— Да потому, что глазам моим больно от твоей красоты! — с такой горечью сказал Айлан, что Олег дрогнул, услыхав его тихие, пропитанные безнадежной, безысходной тоской слова, и задержал свои шаги.

— Красив и ты, монах, хотя в зрелом возрасте, что для меня совсем не страшно, — ответила она тоном, который напугал отца не сердечной страстью, а холодной рассудительностью.

«Откуда в ней эта ложь и желание понравиться старику? — ужаснулся Олег, наблюдая за дочерью и не зная, что же предпринять. — А ведь она его не любит, ибо слишком много говорит… Слава Святовиту! Вразумил красавицу! Поиграть с огнем ей захотелось, что ж, дело молодое… Но только лучше б с молодыми парнями, а не с черноплащевыми монахами!» — гневно решил вдруг Олег и вышел из-за своего укрытия.

— Вот ты где, моя Вербочка! — проговорил он, щадя в дочери чувство достоинства. — Ты забавляться с Харальдом останешься или тут о Христе с Айланом будешь говорить? — спросил он, стараясь не показать дочери, что давно следил за ней.

Верцина охнула, ощутив стыдливый прилив крови к лицу и обрадовавшись, что темнота мешает отцу и Айлану увидеть ее смущение.

— Что тебя задержало возле монаха, доченька? — требовательно продолжил Олег, чувствуя упорное желание дочери остаться тут.

Айлан, повернувшись к Олегу, стоял широко расставив ноги, будто знал, что сейчас ему нужнее боевая стойка, нежели униженность монаха.

— Ты не все слышал, отец, — тихо и жестко вдруг проговорила Верцина. — Так выслушай все! Я давно люблю Айлана, ибо в нем, единственном, увидела настоящего мужчину!

— Замолчи, неразумная! И иди к сестре! — крикнул Олег на дочь, но та, выслушав приказ отца, не сдвинулась с места.

— Отец, я ему дала клятву Перуна и Радогоста, что буду изути только его! И что бы ты ни сказал, отец, я не изменю своего решения никогда!

Олег, потрясенный неукротимой решимостью дочери, смотрел то на нее, то на Айлана и захлебывающимся от негодования голосом повторял:

— Да знаешь ли ты, что связывает этого монаха с тобой? — Он схватил Верцину за руку и потащил домой.

— Какого мужчину ты увидела в этом греке? — грозно спросил Олег Верцину, когда насильно ввел ее в свою гридню и усадил на скамью.

— Такого, в котором есть и сила духа, и сила любви! — упрямо ответила Верцина. — Я знаю, что он любил нашу мать…

— Откуда ты знаешь? — быстро спросил упавшим голосом Олег.

— Айлан сказал, — тихо ответила она.

Олег в сердцах выругался.

— Но он не убивал ее! Она выпила наперстянку из-за тебя, отец! Это ты! Ты во всем виноват! — закричала Верцина и отскочила от отца как ужаленная. — Ты отнял у него мою мать, женился на ней. используя силу своей власти здесь, а теперь еще и меня хочешь у него забрать?! Не слишком ли сурово ты расправляешься с бедным беззащитным монахом?

Олег ринулся на нее, пытаясь заткнуть ей рот, но она отскочила от него в сторону и снова прокричала отчаянным голосом:

— Не смей! Тебе никто не мешал тешиться ни с хазарской иудейкой, ни со своими наложницами! Не подходи ко мне, а то я переполошу весь Киев!

Олег застыл на месте и вдруг грузно покачнулся. В голове вдруг появилась боль, в ушах — звон, а перед глазами замелькали маленькие огненные точки. Верцина испуганно наблюдала за отцом, резко изменившимся в лице, и, бледная, протянула к нему руки.

— Прости, отец, — едва слышно прошептала она. — Ты… я… не хотела этой ссоры…

— Ты действительно любишь его или только жалеешь? — тихо, с понурой головой спросил Олег дочь.

— А твоя хазарская иудейка, отец, была моложе меня, но она очень сильно любила тебя! — плача, проговорила Верцина и бросилась в объятия отца.

— Замолчи! — с болью попросил Олег и грустно подумал: «Наверное, нет никого несчастнее меня на этом свете! Ну почему боги так упорно сталкивают меня с этим монахом?!»

— Отец! Как он владеет мечом! А сколько знает обо всем…

— Молчи, прошу тебя!

— Нет, отец! Я первый раз говорю с тобой! А вдруг в последний?

— Почему, доченька моя?

— Потому, что потом некогда будет. К свадьбе готовиться будем…

— А я подумал, что ты забавляешься с ним…

— О нет, отец! Он берег себя для меня! Я это чувствовала всегда…

— Когда?

— Когда он строил храм, когда ухаживал за могилой Аскольда, когда маму хоронил…

— А вдруг это месть?

— Нет! Я люблю его глаза, я люблю его руки. Я люблю его проповеди!..

— Но ты не приняла втайне от меня христианскую веру?

— Еще нет, да он и не требует этого от меня…

— А он любит тебя? — с горечью глядя в глаза дочери, спросил Олег.

— И ты еще спрашиваешь, отец?!

Олег закрыл глаза, и Верцина поняла, что победила отца в борьбе за свой выбор.

 

Глава 9. Поход на греков

Отшумели одна за другой свадьбы средней дочери Олега Верцины с христианским проповедником в Киеве Айланом и младшей дочери Верланы с дружинником Любаром.

Князь Олег прятал сумрачный взор от своего нежеланного зятя, отдав ему дочь за большое вено: пятьсот солидов золотом заплатил Айлан великому князю Киевской Руси, выложив почти все пятнадцатилетнее жалованье, которое получил от Византийского патриаршества за сохранение Киевской епархии под своим началом.

В отместку зятю-христианину, постоянно молящемуся дома и в храме Илии Пророка, Олег с Бастарном решили поставить новый идол Перуну и тщательно следили за ходом его изготовления. Во всех крупных торговых городах, подчиненных Олегу, был объявлен новый пошлинный налог. Решено было украсить камень-молнию, которую будет держать огромный идол в своей могучей деревянной руке, рубинами и карбункулами.

Прошло полтора года, и идол Перуну был готов. Его установили во дворе дома великого князя Киевской Руси все силачи дружины Олега под надзором верховного жреца Бастарна, который выбрал для этой цели южный угол Олегового двора, где приказал первоначально насыпать небольшой холм речного песка, затем набросать на него мелких камней и покрыть все это толстым слоем глины.

Окропив место родниковой водой, Бастарн велел поставить великое и грозное божество.

Когда все было закончено, Бастарн приказал вывести мальчиков, обутых в лыковые лапти, и утаптывать глину вокруг истукана. Потом велел присоединиться к ним силачам дружины Олега, и Мути постарался сделать все, как повелел верховный жрец. Когда все было выполнено, верховный жрец, довольный работой силачей, приказал отойти от изваяния и предоставил возможность солнцу обогреть нового идола Киева.

— Наши далекие предки, гипербореи, считали, что если солнце не увидит нового жителя в первые часы его существования, то это может обернуться большой бедой для новорожденного, — пояснил Бастарн и любовно оглядел киевского Перуна.

Перун, подставленный жарким лучам киевского солнца, засиял рубиново-карбункуловой молнией, проходящей от поднятой правой руки идола до его пояса.

Олег, Бастарн и ратники великого князя вгляделись в волнующее душу, меняющееся выражение лика изваяния грозного божества и поняли, что оно получило в это мгновение душу от солнца.

— Здравствуй, киевский Перун, на Руси! — взволнованно приветствовал идола князь и низко поклонился ему.

Все силачи и «Лучеперые» князя охотно повторили приветствие и отвесили киевскому Перуну такие же уважительные поклоны, что и их предводитель. Отныне и навсегда, поняли они, в Киеве появился новый, облаченный в одежду из дерева богожитель, поклоняться которому обязаны все ратники стольного города.

Мути долго стоял в стороне от Олега, жадно всматривался в одеяние и обувь идола, искусно изготовленные киевскими древоделами и кузнецами, и старался прочувствовать всем сердцем величие духа Перуна. Но лишь отчуждение чувствовал силач в грозном идоле, и он забеспокоился. Чего-то другого вдруг потребовала его душа.

— Святовит! — с трудом выговорил Мути, показав четыре пальца на руке и ткнув ими в свое лицо.

Олег все понял.

— Рядом с Перуном должен быть Святовит? — переспросил Олег силача.

И тот радостно кивнул.

— Надо отдать должное и другим богам, которым поклоняются наши народы, — в раздумье проговорил Олег и хотел было уже поделиться этой мыслью с верховным жрецом, как тот сам подошел к великому князю и, указав на жертвенный поднос, укрепленный возле ног Перуна, тихо проговорил:

— Ты должен уже нынче принести жертвы Перуну и успеть до полета хвостатой гостьи-звезды принести жертвы и Святовиту.

Олег недоверчиво смотрел на Бастарна и не знал, верить ему или нет.

— А она не упадет на нас?

— Хвостатые звезды никогда никуда не падают. Это особые звезды. У них особая миссия, великий киевский князь! И нам, жрецам, прибавляется с их полетом много хлопот, — устало проговорил Бастарн и терпеливо напомнил: — Не забудь про жертвоприношения! Их надо принести богам до прилета хвостатой звезды. Ты запомнишь?

Олег кивнул.

— Ну, вот и хорошо. Жду ночью всех у себя на прорекалище, — распрощался жрец и покинул двор великого князя.

Она появилась не в полночь, а намного позже, когда иззябшие от ночной свежести люди притомились и едва не прозевали ее появление. Она была яркая, двигающаяся по западной части неба, со странным огненным, длинным, тонким, копьеобразным хвостом.

Хвостатая звезда оттолкнулась от киевского Перуна и полетела на юго-восток! И принесла весть о неизбежном событии!

— Каком? — удивленно допытывался Олег у Бастарна. — Ты мне должен дать ясный ответ.

— Только завтра утром я смогу тебе ответить. А теперь идите спать, — повелел жрец, и никто не посмел его ослушаться…

А на следующий день Олег в ожидании предсказания жреца о будущей его жизни пошел на пристань посмотреть, как поступает дань из городов, и по пути встретил Свенельда.

Рыжеволосый богатырь весело поздоровался с великим князем и быстро спросил:

— Не видел ли ты, великий князь, вчера ночью летящую огненную звезду, несущую с собою копье?

— Нет, не видел, — соврал Олег.

— Но жрецы-то небось видели? — не унимался Свенельд.

— Может, и видели, да Бастарн еще не дошел до меня!

— А я вдруг проснулся, будто меня кто в бок толкнул. Глянул в окно! Аж не поверил своим глазам! Летит, а не падает, как бывает в серпень месяц! Хвост горит, светится и превращается в копье прямо на глазах! Ну и чудо! Век такого не видел! К чему бы это, князь? — беспокойно спросил Свенельд. — К радости аль к горю?

— Для тебя — к радости, Свенельд, — серьезным тоном сказал Олег и предложил со вздохом: — Возьми малую дружину! Ходи за данью!

Свенельд остановился, удивленный.

— Князь! Но у тебя есть Ингварь, зятья…

— У Ингваря дружина дремлет, живет за счет моих сборов, а я который день хожу на пристань и вижу, что ладей с данью причаливает с каждым разом все меньше и меньше! Ингварь никах от своей молодицы оторваться не может! Ленк и Любар с лазутчиками охраняют наши границы! А про христианина и говорить не хочу! — в сердцах сказал Олег. — Возьмись ты, сходи разок. Если получится, пойдешь еще раз! Не получится — буду искать другого. Вон смотри, опять всего две ладьи на приколе! Это ведь от уличей прибыли! Нет, не могу я спокойно на все это смотреть! — Олег, расстроенный не на шутку тем, что южные племена плохо платили дань, уныло смотрел на две ладьи, сиротливо приткнувшиеся носами у причала, отведенного для купеческих судов.

— Хорошо, князь, я берусь, — неожиданно согласился Свенельд. — Только бы Рюрикович не обиделся…

— Пусть только попробует! — сердито сказал Олег и приказал Свенельду самому набрать себе людей в дружину.

— А дружина Ингваря разве не сгодится? — не понял Свенельд.

— Пусть охотятся! Останутся с голым задом, тогда подумают, как возле бездеятельного князя жить! — горько проговорил князь, обняв Свенельда. — Пусть все увидят, кто теперь самый надежный человек у великого князя Киевской Руси! — бодро заявил он, увлекая Свенельда на улицу купцов…

— Хочу сказать тебе, великий князь Олег, что через год пойдешь ты в большой поход на греков, — проговорил Бастарн, сидя напротив князя в его гридне.

— Но греки дань пока хоть и плохонькую, но дают, да и там моих людей сколько служит! Что-то ты, Бастарн, не то вычислил по полету хвостатой небесной гостьи, — недоверчиво промолвил Олег, боясь обидеть верховного жреца. Он любил его за честность, ум и мудрость, которой, как ему казалось, не владел даже глубоко почитаемый им Бэрин.

— У тебя мало времени, великий князь! — настойчиво заявил Бастарн. — Греки не выполняют условий договора, заключенного с ними Аскольдом.

— Но и я его не выполняю! — откровенно признался Олег. — Почему ты хочешь, чтобы я пошел на греков?

Бастарн глубоко вздохнул и грустно сказал:

— Это воля богов! И я обязан довести эту волю до тебя. Нигде ни в чем не ошибаясь! А знаешь ли ты, каково это? — хмуро спросил он, глядя на Олега мудрым взглядом, в котором тот прочел безысходность и полную подчиненность сверхмогучей силе.

— Ты знаешь, кто посылает нам эти хвостатые звезды? И как часто они несут грозные вести? — спросил вдруг Олег жреца, с пытливой зоркостью вглядываясь в глаза Бастарна.

— Нет, — искренне ответил жрец. — Я не знаю, кто их посылает, но раз в сто лет они появляются и приносят на землю разрушение и войны.

— Но почему?! — удивился Олег.

— Благодаря войнам у людей меняются нравы. Пока люди не умеют очищать свои души заботой о ближнем! — грустно пояснил Бастарн.

— Значит, христиане все-таки правы, заботясь о своих душах, — удивился Олег. — Разве нет для нас другого пути?

— Есть! Путь любви к людям! Но этот путь не дается сильным людям, которые не могут любить никого, кроме самих себя, а потому мешают всеобщей любви! — с горечью пояснил Бастарн.

Олег обиделся, приняв все на свой счет.

— Но я люблю свою дружину и семью!

— Вот поэтому тебя боги и выбрали для похода к грекам. Те много говорят о любви к людям, но сами нарушили заветы своего Христа.

— Но я не хочу идти в поход! — сознался Олег. — Годы уже не те… А Ингварь смотрит только под подол своей плесковской красавице…

— Хорошо, пока не думай об этом, — посоветовал Бастарн. — Но дружину приготовь! Проверь их вооружение, поговори с Аскольдовыми воеводами, которые ходили с ним на греков…

— Но почему?! Почему ты уговариваешь меня, Бастарн? Ты, который всегда был против всяких походов? — горячо воскликнул Олег, не понимая верховного жреца.

— Да потому, великий князь Олег, что это твой единственный путь, чтобы ступить на тропу богов! — медленно и грустно объяснил Бастарн.

— А Аскольд?..

— Аскольд имел другие цели, идя на греков.

— А если греки пришлют все же дань? — улыбнулся Олег.

— Я нынче мало спал, великий князь Олег. Отпусти меня отдохнуть. Я тебе сказал, к чему тебе следует быть готовым! — проговорил Бастарн и, не дождавшись согласия князя, покинул его гридню.

…В императорском дворце в Константинополе царил переполох. В эту жаркую летнюю ночь все приближенные царя наблюдали полет страшной, с длинным светящимся хвостом звезды.

Для всех было совершенно очевидно, что появление этой копьевидной звезды предопределяло какие-то неблагоприятные события в будущем.

Император Лев, только что проводивший в покои императрицу Зою вместе с младенцем, сыном Константином, подошел к столу, на котором была расстелена большая древняя карта звездного неба, и вместе с астрологом Зосимом и своим братом Александром склонился над ней.

— Чего нам ждать? — беспокойно спросил молодой император, тревожно поглядывая на сосредоточенное выражение лица постаревшего астролога.

— Это может быть смерч, или землетрясение, или наводнение, или длительная, изнурительная война, или вспышка смертоносного заболевания, — тихо перечислял астролог Зосима, поглядывая то на карту звездного неба, испещренную расчетами и множеством линий, проведенных во всевозможных направлениях от одного созвездия к другому, то на братьев.

— Откуда следует ждать напастей? — с любопытством спросил император Александр, разделявший со своим старшим братом право управления страной.

— По всей видимости, беда придет с северо-востока.

Император Лев посмотрел широко раскрытыми — карими глазами на младшего брата и недоуменно сказал:

— Мы с императором Александром обсудим это. Скажи только, как долго будут продолжаться эти беды? — надменно спросил он.

— Не менее трех лет, — ответил астролог, поправив на голове свою черную широкополую шляпу.

— Тогда придется отменить распоряжение об отправке дани русичам и использовать этот товар для покупки металла, чтобы хотя бы закрыть нашу гавань от неприятеля. Мне рассказывали, что цепь в Суде в нескольких местах повредилась; надо ее подлатать, — небрежно заметил младший брат-император, получив согласие старшего брата-императора.

Братья недовольно переглянулись, зная, что не смогут подготовить за такой короткий срок ни стратиотов, ни турмархов, ни клайзнархов, ни даже патриарха Евфимия: слишком хорошо стали жить все в последние пять лет. У всех на уме только развлечения, богатая, сытая жизнь, и лишь кое-кто иногда позволяет себе редкую роскошь — не обжорство, а тихую философскую беседу, но и то на ту тему, которую изберет старший брат, император Лев. Так как расшевелить эту изнеженную длительным бездействием, заевшуюся верхушку византийского общества, чтобы она испугалась страшного пророчества астролога Зосимы? Ведь не поверят, а если и поверят, то лень и любовь к праздности все равно сделают свое черное дело… О великий Йогве и славный Христос! Помогите!

— Надо сообщить раввинам, пусть предупредят своих прихожан о беде, — спохватился император Лев и посоветовал императору Александру: — Завтра пригласи к себе патриарха Евфимия, а затем соберем всех сановников на совет. Будем думать сообща, как защитить страну от беды! — провозгласил он.

— Что ты сказал, Ленк? Повтори медленнее, — попросил Олег, усаживая своего любимого зятя на широкую беседу возле теплой печи, стоявшей в центре малой гридницы, где великий князь любил сумерничать с самыми дорогими ему ратниками. — Начни еще раз с того момента, когда ты встретился с лазутчиком в Константинополе, — тепло проговорил он, любуясь загорелым богатырем.

И Ленк неторопливо поведал великому князю о своей поездке в Царьград и о коварном решении двух братьев-императоров не посылать больше дани русичам.

— Жди, великий князь, возвращения своих соплеменников из Византии, — заключил свой отчет Ленк.

— Я так и знал, — вздохнул Олег. — Придется тряхнуть стариной и сходить к этим лицемерам! Ведь они уже который год недодают нам то, что обязаны давать! Думал, исправятся! — проворчал Олег.

— Они говорят, что у Айлана мало прихожан и великий князь Киевской Руси не признает их бога! — улыбнулся Ленк.

— Я не изменяю своим!.. И пусть благодарят меня за то, что я ни иудеев, ни христиан, ни даже пять семей магометан ни словом, ни делом не обижаю! Пусть все живут в мире и согласии! Князь Олег из-за веры никого преследовать не собирается! Пусть каждый испытает себя в своей вере!

— Но оба брата-императора и патриарх Евфимий очень обрадовались вести, что один из зятьев великого киевского князя…

— Можешь не продолжать, сынок! Только сам великий князь этому не рад! И совсем не якшается он с этим зятем, потому и среднюю доченьку редко видит! — горько проговорил Олег и тяжело вздохнул. — Никогда не думал я, что семья так нужна стареющему князю! — еще раз вздохнув, откровенно признался Олег. — Пока я твоего сына-озорника не потискаю в руках, мне и жить не хочется.

— А что, у Ингваря с Ольгой нет детей? — с осторожным любопытством спросил Ленк, тряхнув выгоревшими волосами.

— Пока им Радогост посылает только любовь, — вздохнул Олег. — А ты загорел там, в гаванях Византии!

Как отдохнешь, расскажешь мне, где у них стоят богатые храмы, какие к ним ведут дороги: сухопутные или понтийские. В общем, готовься, сынок, потрясем мы греков за одно место! А то куда не повернешься, все в Киеве только Аскольдовы геройские походы в Царьград и вспоминают! Думают, что князь-русич Олег ни на что, кроме строительства защитных сооружений, не пригоден!

— Пригоден, пригоден! — тихо и ласково прервала горячую речь своего мужа Рюриковна и остановилась в дверях малой гридни. — Вы что это одни сумерничаете? — осторожно спросила она, кутаясь в теплый убрус.

— Уже перестали секретничать, мать, — улыбаясь ей, ответил Олег и поднялся княгине навстречу. — Смотри, какой чернотой покрылся зять, плавая по южному морю!

— Вижу! Отпустил бы ты его, Олег! По нему так Ясочка с сыном соскучились! — умоляющим тоном проговорила Рюриковна.

— Отпускаю, отпускаю! Но пусть все мои лазутчики сначала в горячей бане попарятся, а затем и к женам идут! — приказал Олег, обняв Рюриковну за плечи, и выпроводил дорогого зятя из гридни.

— Дядя! Что происходит в Киеве? Все торопятся куда-то? — растерянным и в то же время взволнованным голосом спросил Ингварь, входя во двор дома великого князя и кланяясь сначала Перуну, а потом дяде.

— Ты прав! Мы торопимся сотворить великое и грозное! Поход на греков затеваем. Пойдешь с нами или Киев останешься сторожить? — без обиняков спросил Олег, искоса оглядывая племянника.

Ингварь вздрогнул, он привык в последнее время чаще смотреть на пышную веселую зелень весеннего Киева и любоваться красавицей женой, которая научила его проникать в самую сердцевину каждого растения, каждой бабочки и каждой былинки и совсем отлучила от ратных дум мужа, чьи голубые, ясные глаза слегка затуманились сейчас, увидев во дворе дяди груду копий, остроту наконечников которых тщательно проверял дядя. «Как я отвык от всего того, что любого мужчину в дружине великого князя делает витязем! — с горечью и страхом подумал Ингварь. — Хочу ли я идти походом на Царьград? Нет! Конечно, нет! Не хочу видеть ни грабежей, ни крови! Хочу быть с Ольгой всегда и везде! Весь смысл моей жизни только в ней!.. Но как сказать об этом дяде? Унизит или засмеет…»

— Что-то ты, племянник, долго молчишь! Стало быть, все еще не налюбился! — беззлобно заметил Олег и, глубоко вздохнув, вдруг зло спросил: — Как поживает твоя дружина, что под Свенельдом ходит? Знаешь ли ты хоть, какую дань она сбирает?

Ингварь молчал. Он не знал, сколько добра добыла его дружина, но чувствовал, что немало, ибо видел, как бывшие его ратники приоделись. Ну и что? Пусть хоть во сто крат больше соберут, только бы его не дергали!

— Ну, молчи и дальше! Только что ты будешь делать, когда великим князем станешь, в ум не возьму! Ведь не будет же тесть тебя всю жизнь содержать! — не сдержался Олег.

— Могу я тебя спросить, дядя? — решив перевести разговор на другую тему, вежливо спросил, немного помолчав, Ингварь.

— Слушаю тебя, — немного сконфуженно проворчал Олег, подумав: «Чего я от него хочу! Без живых корней ведь рос парень!»

— Почему ты решил на греков сходить? Неужели так уж важно для тебя повторить дело Аскольда? — удивленно спросил Ингварь.

Олега не обидел вопрос племянника. Он встал напротив Ингваря и, чеканя каждое слово, проговорил:

— Во-первых, спокойно стали жить, племянник! А это опасно для любого князя, который владеет такой дружиной, как я! Во-вторых, Царьград обидел меня! Мне, великому князю Киевской Руси, который помог Царьграду, дал ему лучших воинов, чтобы наладить армию и флот, не платят положенной дани! За коварство надо мстить, сынок! И в-третьих, запомни, Ингварь, на всю жизнь: казна робких народов принадлежит смелым! — изрек напоследок Олег и зорко посмотрел в потемневшие глаза племянника.

— В твоей грозной речи, дорогой дядя, я не услышал одного, — тихо сказал Ингварь, не отводя пытливого взгляда от цепких глаз Олега: — Зова твоей доброй и созидающей души!

Олег вздрогнул. Да, когда-то он обвинял Аскольда в злодействе и разрушении, а теперь вот сам затевает большой грабительский поход! Но коль боги велят идти по пути, указанному ими, то что можно сделать?

— Мы бессильны перед волей богов, Ингварь. У меня нет выбора, сынок, ибо страна, которая держится на порядке, идущем от секиры, и должна питаться действием секиры! Аскольд это понял раньше меня, — виновато проговорил Олег. — Законы силы всегда заразительны, хотя быстрее всех и ведут к гибели, — горько добавил он и жестко завершил: — Но это не значит, что, понимая, какое пагубное дело я затеваю, я откажусь от него. Никогда! Я захотел испытать вкус кровавой победы! Я жажду большой войны! И я начну ее! — гордо заявил он, глядя прямо в глаза племяннику.

Ингварь смотрел на изменившееся выражение лица своего дяди, родного брата своей матери, и не узнавал его. Всегда смелое, открытое и доброе, лицо Олега приобрело вдруг заостренные, жесткие черты и словно окаменело. «Какая сила так изменила дядю? Неужели непреклонный дух киевского Перуна так проник во все поры его души, что сумел вытеснить из нее то чистое, светлое и озорное, что притягивало к дяде толпы людей? Как они будут друг другу смотреть в глаза? Нет, это не брат моей матери. Это только великий князь Киевской Руси! Без прошлого и будущего!.. Я не могу ему сейчас сопутствовать!..» — горько решил Ингварь, круто повернулся и покинул двор князя.

«В лето 6914 от сотворения мира иде Олег на Цареград…»

Да, идет великий киевский князь Олег на Царьград и ведет с собою огромную рать, состоящую из воинов племен, подданных ему в Киевской Руси: здесь и новгородцы, финские жители Белоозера, и воины ростовской мери, здесь и знатные кривичи, и храбрые северяне, озорные поляне киевские, лукавые радимичи, терпеливые дулебы, скрытные хорваты и задумчивые тиверцы — все либо под командованием воевод своих, либо под главою именитых русичей. Они и конны, и людны, и оснащены тремя видами оружия, и кто водою плывет на стройных лодиях, омытых перед походом священной ключевою водой верными женами, кто на резвых конях скачет западным берегом Понта, к Царьграду идет.

День идут, не пение птиц слушают и не на солнце да луну поглядывают, а лишь на стремена коней, что хранят прощальные поцелуи ласковых жен, с которыми надолго распрощались и любить которых вечно обещались…

Вот конница под предводительством Карла и Веремида миновала пристани Переяславца и ступила на землю Семи Славянских Племен, территория которых объединяла древнейшие земли певнинов, дакийцев, мезийцев, сердов и кробизов, которые уже стали забывать своих языческих богов и поклонялись Христу. Кроме древнейших народов, на землю Балкан проникли волжские булгары, которые утвердили веру в Христа, под предводительством царя Симеона, и царство Семи Славянских Племен стало именоваться Болгарией.

Отважный меченосец Карл направил конницу в древний город Томы, который первым был на их пути после Переяславца.

В Томах праздновался день святого Дмитрия, все жители близлежащих селений спешили на шумную ярмарку со множеством пестрых палаток и длинных деревянных столов, на которых были разложены съестные припасы и изделия из глины, серебра, мехов, тканей и камней. Когда в город вошла конница Карла, словно вихрь пролетел по древним Томам, которые со времен пришествия булгар не помнили такого количества завоевателей и такого жестокого погрома. Сметалось все, что могло пригодиться в походе или для последующего обмена в других городах. Съестное складывалось в особые повозки и сразу же увозилось к ближайшим пристаням или причалам, где ратники передавали еду другим воинам, встречавшим добычу с дикими воплями радости и восхищения. Пир устраивался не теряя времени, прямо в ладьях: изголодавшиеся дружинники жаждали тут же грубо, зверски, немедленно удовлетворить самые низменные и животные инстинкты.

Олег со Стемиром видели все и стремились пока к одному: дать возможность ратникам выпустить из себя пар, ибо слишком долго дружина великого князя занималась созидательным трудом, а про грабительский свой дух забыла, забыла про лихую удаль, про свист ветра в ушах от широкого взмаха меча или секиры над головою дерзкого врага, про необходимость быстро соображать и метко стрелять из лука.

После Томов были разграблены Калатия, Анхиал и Ахтопол. Не миновали общей участи ни храм, ни монастырь, ни молебные избы. Все христианские, иудейские и кое-где даже языческие береговые общины Болгарского царства стонали от варварства грабителей и не знали, где найти от них спасение.

Слух о пришельцах полетел во все края Балканского полуострова и достиг столицы Византийского государства Константинополя.

И вот уже фракийская земля застонала под топотом копыт конницы русичей и вынуждена была отдать себя во власть пришельцев так же безропотно, как это сделала болгарская земля.

«Где же ты, император Лев? Где же ты, император Александр? Где же ты, патриарх Евфимий? Что ж вы бездействуете и не пошлете своего эпарха проверить, как противостоят ваши ойкии и катафрактарии, ваши воины под руководством турмархов и клайзнархов коннице русичей, чьи удаль и лихой натиск стали уже притчей во языцех всех народов, населяющих вашу империю! Что же вы замкнулись ото всех гонцов и не хотите слышать ни стонов, ни плача беззащитных женщин, стариков и детей! Лишь бы жены да наложницы ублажали вас! Лишь бы мудрые беседы ласкали слух ваш! Лишь бы повторяли вы Фотиеву речь. Ну, Фотий! Мудрый воспитатель императорских сынов! Просвещеннейший богослов! Поведай всему миру, чему ты научил братьев-императоров? Поведай своей христомудрой пастве, как можно спастись от полчищ новоиспеченного Ирода? Какими молитвами можно смягчить жестокость ударов его воинов?

«Ох, горе-правители! Найди на вас беспросветная мгла! Два мужа государственных не могут справиться с ордой варваров, которые подчиняются своему повелителю! И как подчиняются!..» — ворчал и бранился многоязыкий византийский народ, пытаясь схорониться от нашествия варваров…

Олег приказал остановиться своей флотилии в какой-то теплой, удобной бухточке и объединиться с конницей, ибо дальнейшие действия по его замыслу требовали совместных усилий.

Он ступил на чужой берег и вдохнул чужой воздух. Он посмотрел в чужое небо и увидел свое солнце! Нет, оно не пепелило его глаза и не жгло ему голову! Оно мудро смотрело прямо в его душу и ничем не укоряло его.

— Благодарю, Ярило! — обрадованно прошептал Олег, поклонившись солнцу, и, выпрямляясь, со спокойным упорством проговорил: — Нынче жертвы принесем Перуну здесь, в водах этой бухты, которую я решил назвать Солнечной.

Окружавшие Олега полководцы внимательно вглядывались в черты лица своего предводителя и старались найти в них признаки волнения или растерянности: шутка ли сказать, ведь до сказочного Царьграда рукой подать, но взять город будет ох как нелегко, и это знает их опытный князь, хотя ни разу не был ни в бухте Золотой Рог, ни в самом городе. Олег зорко и уверенно оглядывал каждого из своих полководцев и осторожно внушал им:

— Я восторгаюсь твоими конниками, Всеволод Радимичский! Ни одного промаха за все время похода! Это говорит о преданности твоих воинов своему полководцу! Надеюсь, Царьград будем брать так же слаженно, как прошли болгарский берег!

— Надеюсь и я на это, великий киевский князь Олег! — ответил Всеволод, уловив настороженность князя.

А князь перешел к другому полководцу л ласково проговорил:

— Я с такой радостью наблюдал за твоими ловкими, смелыми лучниками, Ярослав Уличский, что пожалел о своей старости! Так хотелось побегать вместе с ними за болгарскими монахами! Ты сможешь дать мне совет: как лучше убрать защитников стен Константинопольского кремля?

— Я подумаю об этом, князь, когда увижу эти легендарные стены сам! — волнуясь, ответил Ярослав Уличский.

Олег поклонился уличскому воеводе и, широко улыбаясь, сказал следующему полководцу:

— О Глеб Тиверский! Твои ратники поразили меня в самое сердце! Они учуяли правоту моего замысла и везде были равны в силе и ловкости моим опытнейшим ратникам! Надеюсь, при взятии ворот Константинополя мы все будем едины и не растеряемся.

— Надо предупредить воинов, что греки хитры и могут подбросить яда в вина и яства, великий князь, — довольный вниманием Олега, ответил молодой, черноволосый, с красивым строгим лицом Глеб Тиверский.

— Мы поговорим с воинами об этом особо, — согласился Олег и подошел к следующему полководцу.

— Синько! Дорогой воевода хорватской дружины! Не зря первые русичи избрали твои леса и горы своей древней стоянкой! Сколько умения во владении секирами и копьями увидел я! После похода ты немного задержишься в Киеве и обучишь своим хитрым выпадам наших стольных ратников! Согласен, молодой забияка? — засмеялся Олег.

— Согласен после свидания с любимой женой приехать в Киев и обучить твоих столичников уму-разуму! — смеясь, ответил хорватский воевода.

Олег подошел твердой успокоенной поступью к Карлу Ингелоту.

— Ну а ты, дорогой фриз, знатный потомок фризских пиратских королей, Карл Ингелот, не зря ты остался в моей дружине со времен мадьярского нашествия. Я очень доволен твоей лихостью, ты пригодишься нам при взятии Коровьего брода, который византийцы именуют сейчас Босфоровым проливом! — снова засмеялся Олег, похлопывая сорокалетнего Карла Ингелота по могучим плечам.

— Согласен, великий киевский князь, — широко улыбаясь, ответил именитый фриз и посторонился: за ним стояли самые дорогие князю люди, его «Лучеперые».

— Ну а вы, мои преданные друзья! Я прошу вас об одном: никуда от меня не отлучаться, даже тогда, когда вы будете выполнять мои задания! Душой и сердцем мы должны быть всегда вместе и едины делами своими! — жарким шепотом попросил он своих любимых друзёй и повлажневшими глазами окинул каждого из них: Стемира, Фарлафа, Веремида, Рулава и Ленка с Любаром.

Затем князь повернул к левому флангу своих дружин, где стояли воеводы плесковский, новгородский, белоозерский. Он подошел и к ним с радостной улыбкой на устах и для них нашел добрые, но несущие в душу каждого желание выполнить волю своего предводителя слова.

«Вот теперь можно начинать говорить с ними о главном: о штурме Константинополя», — решил Олег, и, пока его слуги разбивали княжеский шатер, он усердно молился Перуну.

Закончив молитву, он обратился к слуге с просьбой позвать к нему Ленка, и, когда тот явился не один, а с каким-то бродягой, Олег сначала вспылил.

Борода бродяги, его рваная одежда вызвали в Олеге и жалость, и злобу. «Пошли, бродячий человек, я накормлю тебя сытной пищей», — сказал ему Олег, уводя странника в свой шатер.

Но как только Олег со старцем миновали любопытствующие глаза и угли и оказались одни в княжеском шатре, старец мгновенно преобразился и оживленно заговорил:

— Не тревожься, Олег! Но приготовься, как я и предупреждал: бухта Золотой Рог закрыта обновленной цепью. Тебе придется повторить Аскольдову хитрость. Поставь часть флота на колеса, пройдешь с ним вдоль Константинопольского кремля от Деревянных ворот до Золотых, то есть с севера на юг, расставишь метательные и черепаховые биты вдоль ворот Калигарийских, Меландзийских и Пятибашенных, особо укрепленных, и единым ударом всех пробойных сил сможешь сокрушить стены Феодосия, коим пятое столетие насчитывается.

— Гаст! Я счастлив видеть тебя! Ты, Дитмар, Рем и Фалько столько нужных вестей собрали для меня, что мне будет стыдно не взять город. На всех вратах Царь-града я оставлю по заметной отметине, чтобы вечно помнил сей пьяный зазнайка, как врать и прибедняться перед племенем русичей! — горячо проговорил Олег, обнимая своего тайного и самого дорогого лазутчика. — А теперь скажи мне, так ли уж набожны и сильны духом своего бога братья-императоры? — с тревогой спросил князь Гаста, не тая тревоги от верного лазутчика.

— Скажу одно, великий князь Олег: оба брата-императора верят и в силу Йогве, и в силу Христа, и в силы языческих богов! Изыскивают отовсюду наибольшую выгоду, а поэтому и убили свою мораль. Душа у обоих ослабла, что возмущает патриарха Евфимия, но он молится и за того, и за другого, а теперь вот и за новорожденного императора молится, но знает, что Христос не откликается святым духом на его молитвы, — тихо поведал Гаст.

— А как Евфимий это чует? — удивился Олег.

— Свечи стали ни с того ни с сего гаснуть в храмах, — пояснил Гаст.

— Свечи, говоришь!.. А мой костер возле ног киевского Перуна горит днем и ночью, и дозорные Любара мне все время доставляют вести о его стойком огне! — обрадованно заметил Олег, и в глазах его вдруг появились маленькие огненные точки.

— Значит, боги на твоей стороне! Да и хвостатая звезда предрекла возмездие, я это сразу учуял! — искренне заверил Гаст стареющего киевского князя, который был еще в силе и мог сразиться с самым грозным врагом.

Проводив сквозь строй любопытных ратников Гаста под видом христианского отшельника, Олег вместе с Любаром довели его до ближайшего ущелья и распрощались с ним.

Затем Олег отыскал Мути, Глена, Фарлафа, Веремида и Карла Ингелота и приказал им третью часть флота в ближайшую ночь поставить на колеса, но паруса не убирать.

Полководцы, давно ожидавшие такого приказания, без ропота и суеты приступили к немедленному его исполнению. Подготовка к штурму Царьграда началась…

Все известные людям бедствия обрушились в эти дни на город: ветер и бушующий прилив с моря, сотрясающаяся земля вдоль всей длины Феодосиевых стен, огненные языки летящих глиняных горшков, наполненных горящим маслом, и насыщенное воинственным, грозным духом небо языческих богов, которое, словно огромным небесным щитом, накрыло воздушное пространство над Царьградом и не позволяло вмешиваться в свои дела ни одной светлой силе. Мрак и завывание ветра, уханье стен и стон вздрагивающей земли — все смешалось в сознании жителей Царьграда.

Страх, уныние и злость распространялись в городе с быстротою смерча и грозили ворваться в императорский дворец, в котором не было мира и покоя.

— Я всегда говорил тебе, брат Лев, что ты крайне недальновиден! Как можно было тратить деньги на пять увеселительных домов, не проверив, в каком состоянии находится флот! Эпарх Никита ведь говорил, что у многих судов, что стоят в Суде, днища вот-вот треснут! Как мы будем защищать город? — кричал молодой узколицый император Александр, энергично расхаживая по большой красивой зале, огороженной с восточной стороны огромной пурпурной завесой с золотыми кистями.

— Ты прекрасно знаешь, брат Александр, что армия всегда требует больших расходов, которые очень редко оправдываются! А увеселительные дома приносят огромную прибыль! Не тревожься о столице! Бог да не оставит нас в беде! Патриарх Евфимий…

— Патриарх Евфимий говорит, что все свечи гаснут в его храмах, когда он начинает просить Христа о помощи! — вскричал Александр, прервав спокойную речь своего царствующего старшего брата.

— Не кричи! Разбудишь императрицу Зою и наследника Константина! — спокойно потребовал император Лев и хладнокровно спросил: — Ты согласен на богатую дань этим варварам? Они штурмуют город пятый день, и Феодосиева стена действительно имеет глубокие пробоины во многих местах. Хотя от цепей в гавани есть кое-какой толк, но боюсь, что этот дикий язычник весь свой оставшийся флот поставит на колеса и проведет его по суше вдоль Феодосиевых стен, а затем спустит на воду в Мраморном море, и тогда мы даже сверхбогатыми дарами не спасемся, — иронично улыбаясь, заявил император Лев, ласково, однако, поглядывая на своего младшего брата.

— Поражаюсь твоей выдержке, Лев!

— Просто я вчера беседовал со старцами из Влахернской церкви, и они поведали мне о набеге варваров лет тридцать назад. В Фотиевой хронике о нем сказано, что лишь риза Святой Богородицы спасла город от гибели и что предводитель той орды, киевский князь Аскольд, даже принял христианство.

— Знаю я эти хроники! В них столько же выдумки, сколько и в апокрифах! — зло возразил младший брат-император, а старший на это снова ответил спокойным тоном:

— Нельзя бранить церковные хроники, дорогой мой брат, ибо они хранят государственную историю!

— В городе грязь, нет воды, люди умирают от ожогов и огнестрельных ранений! Всюду проклятия сыплются на наши головы, а ты словно стоик — само спокойствие и хладнокровие! — возмутился император Александр.

— Я не верю, что враг так многочислен и силен, что может сокрушить двойную цепь стен нашего кремля; да, думаю, и до наших дворцов он не дойдет. Нам с вами, император Александр, опасаться нечего! И раввины, и патриархи не допустят, чтобы наши боги забыли про нас! — с трудом сдерживая себя, чтобы не разразиться бранью, проговорил старший брат-император и посмотрел несколько раз на дверь.

В это время дальняя, северная дверь залы отворилась, на пороге появился высокий смуглый слуга, одетый в длинный полосатый халат, и тихо доложил:

— Его высокопреосвященство, патриарх Константинопольский Евфимий.

Братья-императоры с любопытством уставились в дверной проем и ждали появления фигуры в белом.

Патриарх, одетый в простой плащ с капюшоном, тихо вошел в царские покои не быстрой походкой.

— Ваши императорские величества, высочайшей милостью правители Византии, император Лев и император Александр! — твердым голосом проговорил священник и слегка поклонился. — Я вынужден довести до вас возмущение Святого братства, которое отказывается помогать великой столице мира силою Святого Духа до тех пор, пока царствующие особы трижды не обойдут городские стены против движения солнца и вместе с народом не отслужат молебен в стенах собора Святой Софии, — жестко заявил Евфимий, глядя поочередно в глаза слегка побледневшим братьям. — Шестые сутки я молю Бога Христа и Пресвятую Деву Богородицу о заступничестве от врага, но ни одна свеча не выдерживает и минуты горения. Они гаснут одна за другой, вызывая смятение в моей душе и душах моей паствы! Нынче ночью мне были два видения: апостол Павел стоял возле моего изголовья и говорил, что врага на стольный град прислал он в отместку за разгром государства его верных учеников; второе видение — сама Мать Христова, Пречистая Дева Мария. Она сказала, что город можно спасти только совместными усилиями всех молящихся и только повторив благодеяние царя Михаила! — гневно проговорил патриарх Евфимий, глядя на испуганные лица обоих императоров. — Если вы читали наши хроники, то, наверное, помните, что, когда тридцать лет назад киевский князь Аскольд захотел сокрушить нашу столицу, царь Михаил Третий сам, босой, в одежде простолюдина, совершил суточный молебен и беседовал с врагом-язычником, чтобы смирить его гнев и отстоять родной город! Вы же не делаете ничего! Так не поступал еще ни один правитель!

Императоры переглянулись. «Если мы сейчас скажем ему, что ждем вестей от раввина Иова, то гневу Евфимия не будет предела», — хмуро подумал император Лев и, решительно глянув на младшего брата, сказал:

— Патриарх Евфимий! Присядьте, отдохните немного! Вам пришлось тяжко в эти дни. Мы с братом Александром отблагодарим вас за этот поистине стоический труд…

— Надо немедленно спасать столицу! Здесь наши святыни, наши корни! Народ стонет на улицах, ваши императорские величества! О чем вы говорите?! — прервав императора Льва, возмутился Евфимий.

Император Лев решительно направился к Александру и, взяв его за руку, вывел за пурпурную завесу.

— Наши боги тоже молчат! — прошептал он Александру, показав на изображение греческих богов. — Надо сделать, как велит Евфимий! Я не хочу пережить позор беглеца-императора. А вы, брат? — жарко прошептал он, глядя испытующим взором на младшего брата.

Тот покраснел и кивком выразил согласие с мнением старшего брата.

Они вышли через северные двери императорского дворца и направились к церкви Святой Ирины, где толпа монахов и православных прихожан ожидала появления государственных сановников в сопровождении телохранителей.

Монахи скорбными голосами читали молитвы о заступничестве и спасении города от дикого врага, обращаясь то к Сыну Божию, то к Пречистой Деве Марии.

Патриарх Евфимий присоединился к монахам и православным прихожанам и, руководя молитвенными песнопениями, направил все молебное шествие в сторону форума Феодосия и к воротам Неория, где тоже собралась толпа православных верующих.

Ветер трепал языки факелов, освещавших каменные улицы и дороги, ведущие вдоль северной стены Царь-града, пролегающей по берегу бухты Золотой Рог. То тут, то там навстречу толпе молящих Бога о спасении пробегали ратники охранной дружины. Лучники тащили камни, стрелы, горшки с зажигательной смесью и ворчали на неповоротливость меченосцев, защищающих внутренние рубежи столицы. Водоносы сновали вдоль стен, поливая дороги и деревья, опаленные огненосными стрелами врага. Лекари, омывая настоями трав раненых воинов, помогали им преодолеть боль и спешили на помощь другим раненым.

Город не спал шестую ночь. Он сражался за каждую пядь своих древних стен, возводимых то Константином, то Юстинианом, то двумя императорами Феодосиями, деятелями Православной Церкви. Купола храмов возвышались среди яркой, пышной зелени и смело вонзались в небо спасительными мощными позолоченными крестами.

Все жители города схватили свои пищали, копья, стрелы, камни и мечи и старались поразить врага раньше, чем его нога ступит на святую землю Константинополя!

— Грех, великий грех тому, кто не защищает дух города, его древние святые камни, улицы, площади, храмы и дворцы, его жителей! Вставайте все — и стар, и млад — на защиту своего древнего города и спасите его от нашествия варварских полчищ! — звенело повсюду воззвание глашатаев, перекликающихся друг с другом с крепостных башен.

Толпа вокруг патриарха Константинополя росла и множилась с каждым часом. Слух о том, что сами братья-императоры вместе с Евфимием сначала трижды обойдут весь город, а затем отслужат ночной молебен в храме Святой Софии, облетел город и вытянул на улицы всех богатых вельмож, аристократов и купцов, которые так же, как и братья-императоры, с трудом отыскали в своих кладовых скудные одежды простолюдинов и в сандалиях на босу ногу присоединялись к молебному шествию, тщательно охраняемому императорской и столичной стражей.

В городе стало светло как днем. Факельное и знаменное шествие с ризницей Богоматери, тремя большими иконами Христа, Богородицы из Влахернского храма и иконой Петра и Павла, освященных в храме Святой Софии, двинулось по улицам Константинополя и запело стройными, красивыми голосами: «Боже, отринь от нас врага, изыми нас от врагов наших, восстань в помощь нашу! К Тебе прибегаем, Пресвятая Богородица, посети наши немощствующие души и испроси у возлюбленного Сына Твоего и Бога нашего дати нам прощения…»

Шествие миновало стену Константина, пройдя через ворота церкви Святых Апостолов, и ступило на землю Эксокионии, расположенную между стеной Константина и стенами Феодосия, подвергающуюся неустанному и жестокому обстрелу врага.

Вот когда дрогнуло сердце императора Льва и затрепетала душа у императора Александра! Они вдруг ясно услышали ухание стены, дрогнувшей от мощных «черепах» противника, затем другое, третье, а потом сбились со счета.

Голоса людей, поющих молитвы, потеряли свою стройность и силу, но патриарх Евфимий воззвал к Богу и приструнил свою ослабевшую духом паству. Голос его зазвенел скорбным, но стойким металлом и возымел свое действие. Он запел:

— Владычица! Не отрини раба Твоего, иже всю надежду свою по Бозе возлагаем на Тебя! Не возгнушай нами, помилуй рабов Твоих и пошли нам дух спасения на град наш!

Хор молящихся подхватил молитву своего патриарха.

Шествие вокруг города продолжалось…

Ранним утром седьмого дня штурма Константинополя в шатер князя Олега, раскинувшийся в кедровой роще возле Меландзийских ворот, вошел Стемир и взволнованно проговорил:

— О князь Олег! Раскрой свои очи и прочти вот это!

Олег, облаченный в мелкую финскую кольчугу и темно-синие штаны, заправленные в высокие коричневые сапоги, с раннего утра был бодр и деятелен.

— Ты хочешь сказать, что Второй Рим просит мира? — спросил Олег, приветствуя друга и забирая из его рук кусок пергамента. — Ну что, согласимся на переговоры?

— Думаю, пора!

— Ну, раз мои «Лучеперые» советуют сменить гнев на милость, то я готов! Передай Ленку, пусть прекратят пробивать стены и откатят ладьи на безопасное расстояние. А пока мы подумаем, каковы будут условия мира с хитрыми греками.

Стемир пошел было искать Ленка, но тот уже входил в шатер к своему тестю, спеша донести, что приказ его выполнен. Олег выслушал любимого зятя.

— Пусть седьмой день осады напомнит им о божественной вездесущности! Я не посмел перешагнуть предел, обозначенный богами! — И Олег пояснил: — Дух Живого присутствует везде: в воде, камне, траве, дереве, насекомых, животных и людях! Мне сегодня приснился тот самый древний семисвечник, что стоял в рарожском доме Рюрика, — грустно вдруг проговорил он. — Наверное, это был знак богов, чтобы я не переусердствовал в своеволии!.. Ты не все понял, сынок?.. Вот назад поплывем, и я тебе все объясню, — пообещал Олег зятю и раскрыл завесы своего шатра.

— Нам так немного осталось сделать, великий князь Олег! Еще чуть-чуть, и великая столица мира будет нашей! Это же удача для нашей рати! Почему мы должны прекратить осаду в такой благоприятный для нас момент? — возмутился Ленк, не покидая шатра тестя.

— Сынок! Да разве мы удержим ее навеки в своих руках! Или ты думаешь, что отсюда можно будет все народы, населяющие этот огромный город, сбросить в море, потопить, а затем поселиться в их каменных хоромах и жить, вечно борясь с их духами? Я не хочу обрекать себя и свою семью на такие муки! С меня довольно Аскольдова духа! И так я слишком долго громил древние стены, которые клал сам Феодосий Великий! У себя в стране я строил оборонительные сооружения, а здесь разрушаю творения рук человеческих и прослыл уже за это диким варваром. Я устал от этого, и надо готовиться к мирным переговорам с греками. — Олег почти силой выпроводил Ленка из своего шатра.

— Князь, из ворот Святого Романа вышел обоз с продовольствием и вином для нашей дружины, — доложил сторожевой, решив обрадовать князя.

— Немедленно прикажи предать огню весь съестной и винный запас греков! — приказал Олег стражнику. — Они же еще не знают, согласны мы на мир или нет, и идут на новую хитрость. Они хотят отравить нас! — вдруг догадался он и строго добавил: — Никому ничего не трогать!

— Князь, а осаду продолжать? — нерешительно спросил Ленк, ставший невольным свидетелем разговора Олега со стражником.

— Нет! Осаду снять! Выполняй немедленно мой приказ!..

Ленк понял, что великий князь не шутит, и нехотя направился выполнять княжеский приказ. Он посмотрел на ладьи, прилепившиеся бортами вплотную к Феодосиевой стене Константинопольского кремля и пытавшиеся выполнять роль подставок, где были установлены «черепахи» и лестницы, по которым беспрерывно перебирались ловкие лучники и секироносцы на гребень стен, чтобы отважно сразиться с защитниками великой столицы мира, и тяжело вздохнул. «Столько усилий! Столько выдумки и отваги проявили русичи и славяне, объятые неистребимым желанием ворваться в этот царственный, богатейший город мира и завладеть его сокровищами! И все впустую! Что за странная мысль вошла в голову великого князя и застопорила все дальнейшие дела громадного войска? Ну и что же, что греки просят мира?! А что им еще остается делать, когда половина Феодосиевой стены уже в наших руках!» — уныло подумал Ленк и нашел глазами Мути, прицепляющего очередное бревно к «черепахе», глубоко вздохнул и крикнул что было сил:

— Русичи! Князь решил сохранить Царьград!..

Войско русичей, вооруженное мечами, копьями, секирами и стрелами, вошло в Царьград спустя сутки после прекращения осады города. В соответствии с предварительной договоренностью, заключенной представителями с обеих сторон, дружина Олега вошла через Меландзийские ворота, ворота Святого Романа и через Деревянные ворота тремя мощными колоннами и направилась к форуму Тавра. Киевский князь двигался в сопровождении «Лучеперых», и только меченосцы вошли с ним в императорский дворец, который располагался сразу за собором Святой Софии, где и был подписан мирный договор между двумя громадными государствами: Киевской Русью и Византийской империей.

Олег, Стемир и Карл Ингелот, восседавшие на каурых жеребцах, казались сказочными богатырями в серебряных кольчугах, шеломах с маленькими золотыми головами львов; они держали в руках искусно изготовленные мечи и щиты.

Жители города, посыпавшие дорогу лепестками роз, жасмина, гиацинтов и ветками сирени, задрав головы смотрели на сильных, красивых витязей, которые важно гарцевали на гордых скакунах по древним каменным мостовым, и удивлялись: неужели это их лица, размалеванные, с длинными, растрепанными синими волосами видели они совсем недавно над своими стенами и пытались облить их горящим маслом? Неужели это те самые богатыри, которые пытались разрушить их любимый кремль и которые смогли вытащить свой флот из воды, поставить его на колеса и с раздутыми парусами проехать на нем вдоль всей Феодосиевой стены? И чайки летали над ними, как в море?

Олег видел лица константинопольцев, глаза их горели жаждой зрелища, но он не увидел в них той испепеляющей ненависти, которая могла бы вызвать фанатический приступ мгновенной мести к пришельцам. Он вспомнил, как много лет назад через Киев проходили молчаливой ордой мадьяры, и усмехнулся. До чего похоже! То он идет войной на кого-нибудь, то к нему приводит войной кто-то. «Боги! Неужели вы только для войн создали нас?» Он посмотрел на небо, и ему показалось, что он увидел там усмехающегося Перуна. «Нет-нет, грозный Перун! Я доволен всем, что выпало на мою долю! Слава тебе, могучий бог!..»

— Князь, посмотри на собор Святой Софии! Здесь был Аскольд! — сказал Стемир, указывая на мощное каменное здание, украшенное колоннами и красивыми железными дверьми.

— Некоторые утверждают, что купол этого храма был спущен с неба, — улыбнулся Стемир и предложил князю войти внутрь храма.

— У этого храма вид мощной крепости, — заметил Олег и тихо воскликнул: — О люди! Боимся себе подобных! — Он спешился с коня, вошел в открытые ворота храма, немного постоял в них, проникаясь древним духом, затем в окружении своих «Лучеперых» вошел в древнее святилище византийских христиан.

Когда он вышел из храма, то сказал только одно:

— Поразительно, как силен человек верою!

Объехав вокруг храма Святой Софии, он позволил себе еще раз полюбоваться им с южной стороны, а затем дал команду приблизиться к императорскому дворцу, краше которого он ничего не видел на всем свете.

Олег постоял немного возле подножия одной из колонн, подпирающих антаблемент дворца, и, высоко задрав голову, полюбовался на его размах и мощь. «Люди, обитающие в этих огромных дворцах, так же великодушны и сильны духом, как пытаются доказать это великолепием своих жилищ! Или это их очередной обман?» Он в раздумье покачал головой и тяжело ступил на мраморное крыльцо императорского дворца.

Встретили русичей смуглолицые стражники, охраняющие покои императорского дворца, который украшали гермы и гризайли на стенах и пролетах высокой. из розового мрамора лестницы, ведущей в центральную императорскую залу, где должна была состояться церемония заключения мирного договора между победителями и побежденными. Но вот перед глазами русичей предстала великолепная зала, по боковым стенам которой выстроилась стража. В руках у каждого был золотой щит, на голове — золотой шлем с развевающимся красным султаном, у бедра — меч, а на плече — обоюдоострая секира; впереди них стояли знаменосцы с гордо поднятыми разноцветными знаменами.

«Да, я сохранил вам все это! Да не помянете меня лихом вы и ваши потомки, лживые греки!.. Ну-ну, кичитесь своим богатством и дальше! Главное для нас — торговый путь через Царьград! Остальное приложится, не обеднеет Киевская Русь!» — Олег спокойным взором окинул всю эту бьющую в глаза роскошь и с любопытством посмотрел направо, в южную часть залы, закрытую пурпурной завесой, окаймленной густой золотой кисеей. «Победителей не заставляют ждать! Опасно испытывать их терпение!» Но ожидание длилось недолго. Пурпурная завеса медленно раздвинулась, и их взорам предстало запоминающееся зрелище. На широком пурпурном, отделанном золотой затейливой каймой кресле, верх которого венчал золотой герб, восседали оба брата-императора, облаченные в темно-синие парчовые длинные одеяния, отороченные поверху горностаем. Подол и рукава были отделаны золотистой парчой и жемчугом, благодаря чему каждое движение рук этих царствующих особ сопровождалось дополнительным сиянием. На головах императоров сияли золотом, яхонтами и жемчугом императорские короны.

«Так вон каких золотых пташек склонили мы к мирному договору! — усмехнулся про себя Олег. — Что-то я не вижу их богатырских плеч, кои особенно высоко почитают любые воины! Уж больно изнежены их лица и руки! Да и вера их не тверда», — удивился Олег, заметив на южной стороне залы, к которой примыкал трон византийских императоров, картину, изображающую двух греческих богинь Победы, держащих в изящных руках лавровый венок.

Рядом с троном императоров теснились телохранители в белых туниках с золотыми ожерельями на шеях, а поодаль, в пышных одеяниях, сидели представители византийского синклита.

«Ну вот, оказывается, все в сборе! А я волновал себе душу!» — подумал Олег и занял отведенное ему место за большим столом из черного дерева.

Некоторое время в зале была тишина. Никто ничего не говорил, но шорох одежды высоких особ, усаживающихся за круглый черный стол переговоров, напоминал осенний шелест опавшей листвы. Олег не спеша положил свой меч на стол переговоров.

Император Лев встал и на славянском языке произнес короткую речь:

— Мы, императоры Византии, император Лев, император Александр и наследник Константин, совместно с главой византийской Христианской церкви патриархом Евфимием и синклитом обсудили условия мира, которые милостиво предложены были могучим князем Киевской Руси, великим Олегом, и его послами, и решили согласиться на оные.

Олег склонил голову, внимательно слушая медленно и важно произносящего каждое слово императора Льва, стараясь ничего не пропустить.

— Мы согласны, — продолжал далее император Лев, глядя уставшими карими глазами на могучего богатыря-русича, заставившего всего за неделю изменить мнение о себе не только членов синклита, но и обоих братьев-императоров, — чтобы из государственной казны были выданы великому князю Олегу по двенадцать гривен серебром на каждого человека, прибывшего с ним к нашей столице, и сверх того уклады на города: Киев, Чернигов, Переяславль, Полтеск или Полоцк, Ростов, Любеч и другие, где властвуют князья и воеводы Олеговы.

Олег молча кивал после каждого слова, срывающегося с уст старшего брата-императора, и ждал, что византийцы не выдержат и где-нибудь да схитрят.

А император Лев продолжал:

— Послы, которых отправит великий киевский князь Олег к нам в столицу, в град Константинополь, будут у нас довольствоваться из казны императорской!.. Русским гостям или торговым людям, которые приедут в Грецию, император будет давать на шесть месяцев хлеба, вина, мяса, рыбы и плодов: они будут иметь доступ в народные бани, получать на возвратный путь съестные припасы, якори, снасти и все необходимое.

Император говорил четко и спокойно, стараясь не возвеличивать победителей, но и не унижать себя.

— Русичи, которые прибудут в Константинополь не для торговли, не могут требовать месячного содержания! — продолжил далее император Лев, скользнув холодным взглядом по лицам русичей. — Да запретит великий киевский князь своим послам творить обиду жителям в греческих поселениях, — продолжил он свои условия, дабы не прослыть в глазах потомков уж совсем поверженным и униженным, и, набрав воздуха в легкие, провозгласил: — Жить русичи могут только у церкви, что стоит между городскими стенами и Босфором. Места там достаточно. Там рядом портик, да и гавань уютная прямо возле портика.

Олег кивал императору Льву, подтверждая свое согласие с условиями византийцев, и ждал продолжения.

— Русичи, прибывшие в Константинополь для торга, должны уведомлять о своем прибытии городские власти, которые выдадут месячное содержание киевским, черниговским, переяславским и другим гражданам Киевской Руси, посланным для торговли в нашу столицу. Но более пятидесяти торговцев из Киевской Руси Константинополь сразу принять и содержать не может, — уведомил напоследок император Лев и проверил себя, все ли сказал. Нет, оказывается, не все. — Русичи, прибывшие в Константинополь для торга, входить будут только в одни городские ворота и непременно в сопровождении императорской стражи. Торговать могут в Константинополе свободно, не платя никакой пошлины! — завершил с глубоким вздохом свою речь император Лев и вопросительно глянул на бородатого богатыря — князя русичей.

Олег тоже вздохнул. Да, учтены выгоды обеих сторон. Права соблюдены и победителей, и побежденных. Чего же еще надо?

— Я готов поклясться на Евангелии, что сей договор, заключенный ныне, пятого сентября девятьсот шестого года, будет исполняться императорами Византии вечно! — торжественно заверил всех присутствующих император Лев и посмотрел на патриарха Евфимия, облаченного в митру и белую праздничную одежду первосвященника. Рядом с патриархом стоял монах-схимник в черной кукуле и мантии, который, держа в руках священную книгу христиан, шагнул вместе с нею навстречу императору.

Царь Лев подождал, когда к нему поднесут Евангелие, и положил на него правую руку.

Клятва звучала немного скорбно, но в тоне, приемлемом для завершения церемониала, посвященного заключению мирного договора с одним из самых отчаянных захватчиков Византии.

Олег взял меч, взметнул его сначала к солнцу, а затем приложил ко лбу и гордо заверил:

— Клянусь своими богами, клянусь духом Перуна и духом бога Велеса, питающего плоть воинов-русичей и воинов-славян, что не изменю условиям данного мирного договора, заключенного ныне между мною, великим киевским князем Олегом, и императорами Византии Львом и Александром!

Дружинники, сопровождавшие великого киевского князя, встали и, взметнув мечи к солнцу, а затем приложив их ко лбу, троекратно подтвердили мощным хором;

— Да будет тако!

 

Глава 10. Зов Рюрика

Пять лет из одного края Киевской Руси в другой переливаются легенды и сказания о походе на Царьград великого князя Олега-русича, которого народ славянский называл вещим.

Уж он и лютый, ох как много народа поубивал-потопил, из коих много было и словенов балканских, и греков христолюбивых! Уж он и хитрый-прехитрый: вон как византийских царей обманул, двоих императоров, да синклит и патриарха, никого не пощадил, перехитрил и столько привез золота, серебра, парчовых и шелковых тканей, что из шелка пурпурного приказал паруса сшить для своих русьских ладей, а славяне, мол, и кропяными обойдутся! Это когда же славяне паруса из крапивушки деяли? Что же это мы, не умеем лен прясть да полотняных парусов не можем сотворить? Нет, и все тут! Пусть киевляне сами увидят, кто с каким богатством из похода возвращается и кто чего стоит!.. Ну, погоревали славяне, нацепили кропяные паруса и поплыли к Киеву рассказать, каков он великий киевский князь, этот русич Олег.

А тут ветер, как возьми, как разыграйся, все крапивушкины паруса растрепал, разорвал да по морю разметал! Увидел хитрый князь Олег-русич, что славянские струги к берегу просятся, приказал им сменить паруса на холстины. Так и прибыли в Киев: русичи с шелковыми алыми парусами, а славяне с парусами холстяными. Вот и ходи после этого на клич княжий, воевать, кровь проливать! — глаголили славяне одну сказку за другой, иногда горюя просто так, ради словца красного, а иногда стараясь заразить чью-нибудь душу злобной ненавистью к русичам.

Олег знал, что народ славянский любит сказки сказывать, да и чем еще можно занять себя и детей осенними и зимними вечерами, но считал для себя бесполезным делом запрещать складывать сказания о жизни и походах великого киевского князя Вещего Олега. Важнее для него было устроить жизнь в подданных ему городах так, чтобы в них расцветали торговля, ремесло, но и ратное дело при этом было бы на первом месте. Он следил сам за отправкой ладей в Новгород и Переяславль, в Чернигов и Полоцк, в Любеч и Смоленск и получил от своих бояр известие, что византийские дары доставлены в целости и сохранности и что малые князья обижаются на великого князя, что стал редко к ним заезжать.

— Будто легко на старости лет куда-то с места двигаться! — ворчал в ответ на это постаревший великий князь.

Он часами сидел в своей гридне даже в летние вечера возле любимой печи, выложенной причудливой огнеупорной керамической византийской плиткой, и, любуясь игрой огня, вел тихие беседы со своими «Лучеперыми» друзьями, детьми и внуками. Здесь часто были возмужавший Ингварь Рюрикович со своей красавицей женой, с интересом слушавший рассказ старого князя о его походах в Хазарию и Византию. Здесь всегда были Любар с Верланой, Ленк с Ясочкой. Здесь постоянно бывал Стемир со своей греческой женой, тихонько перешептывавшейся с Рюриковной, женой великого князя Олега, здесь были Карл Ингелот, именитый фриз, со своими меченосцами, иногда допускались иностранные послы и купцы, а также средняя дочь великого князя — Верцина со своим мужем епископом Айланом.

— Ну, что вы ворчите, великий князь! — улыбаясь, ласково проговорила жена Ингваря, пребывающая в самом прекрасном возрасте: ей недавно минуло двадцать три года, но детей ей боги не дали. Она любила яркие наряды и проводила много времени возле жены Стемира, пытаясь перенять у гречанки умение шить и плести кружева.

Олег любил смотреть на ее красивые наряды, напоминавшие ему наряды Экийи, любил слушать ее вопросы и меткие замечания, а иногда даже ловил себя на мысли, что ежели бы бог Святовит был милостив и сбросил великому князю лет двадцать, то он выпроводил бы Ингваря Рюриковича княжить в какой-нибудь северный или, наоборот, южный край и взял бы эту плесковскую красавицу во четвертые жены!..

Но бог Святовит хочет от великого князя Киевской Руси другого! Он хочет…

— Что ты сказал, Карл Ингелот? — спросил вдруг Олег фриза и, не ответив Ольге, повернулся к потомку знаменитого пирата Аркона.

— Я говорю, что хитрецы греки опять продержали на довольствии наших купцов не шесть месяцев, а только четыре, — проговорил Карл Ингелот, задержав взгляд на плесковской княжне.

Ольга сделала вид, что польщена его вниманием.

— Ну, стало быть, греки соскучились по моей рати! — улыбнулся Олег, наблюдая за женой племянника и чуя, что ей никто не нужен из присутствующих в его гридне мужчин.

— Нет, дядя Олег! — тихо сказала Ольга. — Рать необязательно посылать. Надо слова клятвы заверить письменным документом, как это делают все европейские короли! — ласково посоветовала она, и в гридне великого киевского князя стало так тихо, как никогда еще не бывало.

— А я думал, что тебя, невестушка, кроме красивых одеяний, не интересует ничто! А ты, оказывается, дела государевы защищать учишься! — медленно и немного растерянно проговорил Олег. — Что скажут мои «Лучеперые»? — взглянул он вдруг на Стемира.

— Устами красавицы истина глаголет! — смеясь, ответил Стемир. — Завидую Ингварю! Такую жену сумел найти! Вот это Рюрикович! — тихо проговорил он, чтобы не слышала его жена Невелла.

— Ну, коли так, то я немедля велю отправить в Царьград послов и подписать там мирный договор о правилах торговли русьских купцов в Константинополе! Пусть вечно чтят и помнят лукавые христолюбцы тот мирный договор, который заключал с ними сам Олег Вещий!

— А красавиц с собою можно взять в путь-дороженьку? — смеясь, спросил Карл Ингелот, с вызовом поглядывая на Ольгу.

— Ну нет! С красавицами я останусь, а то вас назад домой не дождешься.

В гридне завыли шутливым воем все «Лучеперые», но знали, что князь уже не шутит — надо готовить посольство, чтобы закрепить устный договор письменным документом.

Месяц спустя договор был подписан.

Олег держал пергамент дрожащими руками, читая медленно и вдумчиво:

«Мы, от роду Русьского, Карл Ингелот, Фарлаф, Веремид, Рулав, Гуды, Руальд, Карн, Флелав, Рюар, Актутруян, Лидулфост, Стемир, посланные Олегом, Великим Князем Русьским, и всеми сущими под рукою его Светлыми Боярами к вам, Льву, Александру и Константину — Великим Царям Греческим, на удержание и на извещение от многих лет бывшия любви между Христианами и Русью, по воле наших Князей и всех сущих под рукою Олега, следующими главами уже не словесно, как прежде, но письменно утвердили сию любовь и клялися в том по закону Русьскому своим оружием.

Первым словом, да умиримся с вами, Греки! Да любим друг друга от всея души и не дадим никому из сущих под рукою наших Светлых Князей обижать вас: но потщимся, сколь можем, всегда и непреложно соблюдать сию дружбу! Также и вы, Греки, да храните всегда любовь неподвижною к нашим светлым Князьям Русьским и всем сущим под рукою Светлого Олега. В случае же преступления и вины да поступаем тако…

Вина доказывается свидетельствами; а когда нет свидетелей, то не истец, но ответчик присягает, и каждый клянется по вере своей…»

— Так! Именно тако и должно быть! — сказал он, улыбаясь, и продолжил чтение:

«Русин ли убиет Христианина или Христианин Русина, да умрет на месте злодеяния! Когда убийца домовит и скроется, то его имение отдать ближнему родственнику убитого, но жена убийцы не лишается своей законной части…»

Олег прочитал третье условие договора и нахмурился: «Да! О наследии жен и дщерей думать надо всегда!..»

«Кто ударит другого мечом или каким сосудом, да заплатит пять литр серебра по закону Русьскому; неимовитый же да заплатит что может… да клянется по Вере своей, что ни ближние, ни друзья не хотят его выкупить из вины: тогда увольняется от дальнейшего взыскания…

Когда Русин украдет что-либо у Христианина или Христианин у Русина и, пойманный на воровстве, захочет сопротивляться, то хозяин может убить вора и не бысть за то наказуем.

Когда ветром выкинет Греческую ладью на землю чуждую, где случимся мы, Русь, то будем охранять оную вместе с ее грузом, отправим в землю Греческую и проводим сквозь всякое страшное место до бесстрашного…». Олег читал без устали, бормоча про себя особо понравившиеся выражения, а иногда вытирал слезы, текущие помимо его воли. «Ах как жаль, что стал я так стар, что не мог сам… Надо бы отблагодарить моих верных «Лучеперых», да и христиан тоже. И Исидор, и Айлан знают, что делают! Помогли и слог, и суть определить. Гляди-ка, все изложили так, как я и требовал!» — бормотал про себя великий князь и гордо прочитал следующие строки:

«Ежели между купцами и другими людьми Русьскими в Греции будут виновные и ежели потребуют их в отечество для наказания, то Царь Христианский должен отправить сих преступников в Русь, хотя бы они и не хотели туда возвращаться!.. Да поступают тако и Русьские в отношении ко Грекам!

Для верного исполнения сих условий между нами, Русью и Греками, велели мы написать оные киноварью на двух хартиях. Царь Греческий скрепил их своею рукою, клялся Святым Крестом, нераздельною Животворящею Троицей единого Бога и дал хартию нашей Светлости; а мы, Послы Русьские, дали ему другую и клялися по закону своему, за себя и за всех Русьских, исполнять утвержденные главы мира и любви между нами, Русью, и Греками. Сентября во вторую неделю… девятьсот одиннадцатого года».

— Ты бы, великий князь, сначала на дары императора Льва посмотрел! Смотри, сколько золота, парчи и диковинных фруктов прислали тебе братья-императоры, чтобы ты поправлял здоровье свое! — проговорил Стемир, глядя на великого князя с сожалением: как быстро мы состарились, друже, говорил его взгляд, и Олег, поняв его, отмахнулся:

— А, это не мне! Это надо всем вам! За ваш тяжкий труд! За любовь ко мне! Низко кланяюсь вам за это! — И он поклонился в пояс своим «Лучеперым» друзьям, а затем проговорил извиняющимся тоном: — Правда, я должен и христолюбцев наших отблагодарить. Айлан, прошу тебя, подойди ко мне.

Айлан, как всегда стоявший в самом дальнем углу княжеской гридни, услышал приказ великого князя и вздрогнул: неужели князь снизошел до христиан? Он медленно, стараясь не показывать ни своей рыцарской выучки, ни торжества своего терпения, подошел к великому князю и, поклонившись ему, спокойно спросил:

— Князь изволит меня о чем-то спросить?

— Да, Айлан. Сначала скажи, что бы ты хотел получить за то, что написал договор с греками, — Олег с любопытством разглядывал зятя, облаченного в стихарь, подпоясанный широким поясом, и фелонь.

— Я хотел бы получить от тебя, великий князь, только одно — любовь и веру, — искренне ответил Айлан и понял, что совершил ошибку.

— Неужели тебе мало того, что я выделил твоей пастве весь западный угол Киева? Строй там чего хочешь! Учи своих прихожан чему хочешь! Разве я обидел хоть одного твоего христианина? — Олега обидел отказ зятя взять хоть немного золота.

— Хорошо, великий князь! Я возьму двадцать литр золота, чтобы украсить алтарь в своем храме, — спохватившись, проговорил Айлан, и все засмеялись.

— Ладно! Возьми сто литр золота и укрась алтарь и иконостас в своем храме Илии Пророка яко подобает! — раздобрился Олег, и Айлан велел Исидору подойти к княжескому столу и взять выделенную им долю.

— А что еще хочет от меня великий киевский князь? — спросил Айлан после того, как Исидор забрал золото и отошел в дальний угол гридни.

— Я хочу, чтобы ты поведал нам, как живут оба брата-императора в Византии, — строго спросил Олег, и Айлан понял, куда он целит.

— Они живут не по заповедям Христа, великий князь, — нехотя ответил Айлан.

— Расскажи, Айлан, — повелительным тоном потребовал Олег.

Все расселись вокруг огромного стола, на котором еще лежала груда дорогих подарков от византийских императоров, и приготовились слушать монаха.

— Оба брата-императора сейчас тяжело больны, — с трудом начал Айлан.

— Чем они хворы?

— Невоздержанием.

— Объясни толково, — снова потребовал Олег.

— Оба брата с ранней молодости вели распутный образ жизни, который всегда имеет плачевный результат — раннюю смерть. Никто не знает, сколько точно у них жен и наложниц… Оба брата ненавидят друг друга. У императора Льва есть сын, наследник Константин. А у императора Александра детей нет. Но он питает страстную любовь к двум сановникам славянского происхождения и одного из них хочет сделать своим преемником, — тяжело проговорил Айлан.

— Но ведь есть наследник по крови — Константин! — возмутился Олег.

— Воспользовавшись тяжелой болезнью старшего брата, император Александр хотел сделать Константина евнухом своего гарема, — еле слышно продолжил Айлан и переждал бурю возмущенных восклицаний.

«Зачем ты это говоришь! — горел злостью взгляд Ингваря, устремленный на Айлана. — А ты, Олег, зачем заставил этого епископа рассказывать при всех эти подлые вести из жизни греков-императоров? Чтобы я отвесил тебе, великий князь Киевской Руси, низкий поклон за то, что ты позволил мне жить в тишине и полном покое?» — едва не закричал Ингварь, метнув взгляд на Олега, и понял, почему его великому дяде понадобилось потешать нынче всех тайнами из жизни византийского двора.

— Так спасли императора Константина от дядюшки? А, Айлан? — в установившейся тишине спросила Ольга, как всегда в последнее время сидевшая рядом с великим князем.

— Патриарх Евфимий молился Христу и днем, и ночью о спасении наследника и вымолил у Бога достойную жизнь для императора Константина, — тихо оповестил всех Айлан и тяжело вздохнул.

— Ну, я это к тому, что Христос твой еще не покарал царствующих во зле императоров, ну да Бог твой им судья; а я одного прошу, дорогой мой зятюшка, меня в свою веру больше не сватай! Я язычник, и хоть дюже бедовый по молодости бывал, но сравниваться с делами твоих христиан-правителей не собираюсь! Ибо мой верховный жрец больше мне пользы приносил, чем твои советы! — сердито сказал Олег.

Все громко и беззаботно посмеялись, а Олег, выждав тишину, вдруг объявил:

— Бастарн! Мне нынче… Рюрик приснился!

В гридне все замолчали, настороженно посматривая то на верховного жреца, то на великого князя, а тот вдруг, обращаясь к Ингварю, спросил:

— А тебе, сынок, отец не снится?

— Нет пока, — угрюмо ответил Ингварь и отвернулся от дяди.

— Ему все время снится почему-то наша плесковская смотровая вышка, — удивленно проговорилась Ольга.

— Ах да! Вальдс в Плескове построил высокую сторожевую вышку! Надо бы и в Киеве подрастить старожилку, а то маловата становится: город растет вширь, и не все теперь с нее видать! — подхватил Олег, но быстро оборвал себя. — Вот умру, тогда Ингварь для тебя, красавица, построит в Киеве самую высокую старожилку! — неожиданно сказал он мрачно и глянул племяннику в затылок.

— Готовься, Ингварь, к государевым делам присматривайся!.. Но прежде мы с тобой объедем всю нашу Русь, и ты полюбишь ее всем сердцем, как родину! Да будет тако, молчаливый племянничек? — с угрозой в голосе спросил Олег, и снова в гридне воцарилась напряженная тишина.

Все смотрели на Ингваря и ждали от него ответа.

Княжич нахмурил свое красивое женственное лицо и изучающе посмотрел на дядю. «Вот уж не знаю, вытерплю ли я тебя в такой долгой поездке! Никуда я не хочу с тобою ехать! Надоел ты мне со своими советами!..»

Ингварь с откровенной ненавистью смотрел на дядю и молчал с тем упорством, с каким дядя ожидал от него ответа.

— Все ясно, — глухо сказал Олег, так и не дождавшись ответа от племянника. — Ты никогда не хотел разделять со мной риска нашей жизни и набираться опыта в княжеских делах Не мне нужно твое желание объехать всю нашу Русь! — закипел Олег от негодования. — А тебе это необходимо! Силой повезу и в одной ладье с собою! И только тогда надену тебе на шею отцову цепь с соколом, когда увижу, что ты достоин ее носить! — гневно завершил он и троекратно заключил: — Да будет тако!

Оставив Киев на своих зятьев, Олег через неделю отправился в небольшой поход всего на трех ладьях, со своими преданными людьми вверх по Днепру, в город Любеч, чтобы показать Ингварю все тайные сторожевые вышки, поставленные им в тех ключевых местах, где пролегал путь из одного городища в другие. Так, высокая деревянная башня, скрытая ветвями березы, ясеня и тополя, стоявшая на подступах к Любечу на высоком правом берегу Днепра, следила сразу за водными и сухопутными дорогами, ведущими с запада к Чернигову, Новгород-Северскому, Турову и от Искоростеня на Киев.

Ингварь нехотя слушал назидательное повествование дяди о необходимости наблюдать за движением на всех дорогах и, когда тот предложил ему подняться и самому посмотреть сверху на просторы, легко уязвимые со всех сторон, Ингварь не посмел ослушаться старого князя и полез на Любечскую вышку, стоящую рядом с маленьким деревянным кремлем, защищенным со всех сторон лесом. Преодолев девять лестничных пролетов, Ингварь поднялся на высоту птичьего полета и глянул вниз. Красивый, пестрый осенний убор деревьев, желтый наряд полей и близость холодного голубого неба сделали свое дело: Ингварь вцепился в поручни перил смотровой вышки и не мог оторвать глаз от земли, которая вскормила и вырастила его. Голубая гладь Днепра, извивающегося далеко внизу, казалась такой робкой и беззащитной, что ему сразу захотелось огородить ее от невидимого пока врага. Ингварь вздохнул глубоко, полной грудью и улыбнулся счастливой улыбкой молодому стражнику, который переждал, когда уляжется волнение княжича, и показал ему, где еще скрываются сторожевые вышки, охраняющие подступы к Киеву с востока и запада.

Ингварь вглядывался в указанном направлении и едва замечал такие же хорошо замаскированные вышки. «Да, дядя защитил Киев неплохо, — подумал он и почувствовал, как глубокая теплая волна, наполненная любовью и уважением, нахлынула на него. — Но… смогу ли я все это держать в своих руках так же крепко, как и он?.. Ведь у отца было раз в десять меньше земли…»

Ингварь еще раз окинул просторы земли, заселенные радимичами и северянами, и ему стало не по себе. Страх и смятение так сильно вдруг овладели им, что ему захотелось крикнуть: «Нет, дядя! Нет! Я никогда не совладаю с таким обилием земель! Оставь меня в покое!» Но страх прошел при взгляде на улыбающееся лицо молодого стражника, дежурившего на вышке и наблюдающего за быстро меняющимся выражением лица княжича.

— Не горюй, княжич Ингварь! Подсобим чем можем! — бодро заверил он и улыбнулся ему широкой доброй улыбкой.

Ингварь подтянул пояс и зорче вгляделся в лицо стражника.

— Гордиться надо, что столько земли теперь русьской стало! Не зря, стало быть, твой отец Рюрик когда-то привел сюда наш народ!

— Благодарю тебя за добрые слова, молодец! Не скажешь ли, как зовут тебя?.. — спохватился Ингварь.

— Асмуд! Я сын Кьята, меченосца левой руки твоего отца! — весело ответил бравый молодой ратник и гордо добавил: — Меня князь Олег сделал главой любечского дозора.

Ингварь улыбнулся ратнику и решил, что не забудет его.

— Мы ведь не только вышек понастроили да оградительных стен, мы же еще и глиняных заторов натворили посреди проезжих дорог, коли беда нагрянет! — снова подбодрил Асмуд княжича. — Так что сдюжим, коли все враз да всегда рядом будем! — заметил он на прощание и помог Ингварю спуститься с вышки.

Олег спросил приблизившегося к нему Ингваря:

— Ну что скажешь, сынок?

— Голова кругом пошла от удали твоих замыслов, дядя! — восхищенно ответил Ингварь и поклонился Олегу.

— Твоя забота — все сберечь! А для этого надо бы в дружине почаще бывать да блюсти ее интересы. Коли она сильна да бойка, она на месте не усидит и тебя за собою потянет: а ты должен быть готовым ко всему! От Ольгиной юбки придется отрываться почаще!.. Да, доля княжья, сынок, всяким похмельем богата, будь готов ко всему! — снова повторил Олег и, глубоко вздохнув, сознался: — А я устал от всего этого и хочу покоя!

Ингварь промолчал, осознав и свою вину, и свою жалкую роль при великом князе.

— Ну, ладно! Поплыли дальше, пока склянки Днепр не покрыли да пока берега яркими красками богаты, — повелел Олег и по сходкам перебрался на свою ладью…

Следующая седмица пришлась на довольно ладный путь ко Смоленску, где Олег с Ингварем провели всего три дня, ознакомившись с делами смоленской дружины, которая укрепляла свой деревянный кремль и до холодов старалась сладить с самой тяжелой работой.

От Смоленска по цепи мелких озер княжеские ладьи перебрались в Полоцк, а оттуда путь лежал через волок, Западную Двину и Ловать к реке Великой, в Изборск и Плесков, где их застали первые крепкие холода и где князья вынуждены были остаться на долгое зимнее житье.

Дом Вальдса был достаточно вместителен, и Ингварь с Ольгой радовались тому, что великий князь Олег с Рюриковной и всеми его близкими друзьями оказался в том краю, где когда-то Олег-Олаф отмечал свою первую настоящую победу над гордыми кривичами.

— Да, — смеялся он, — даже кривичский день в своем календаре хотел ввести, да передумал, набравшись мудрости: не захотел напоминать о своем торжестве лишний раз, дабы не навлечь лиха на свою голову.

Все смеялись в доме Вальдса, радуясь редким гостям, и на шумном застолье были и Алдан, и Фаст, прославившиеся удалью в борьбе за Умилу Новгородскую, и плесковские лазутчики. Вспоминали Гостомысличей, Спирку, все еще здравствующего в своих громадных боярских владениях, и «плесковские заторы». Говорили о забавах, охоте, праздниках и своих заботах, возникающих иногда при сборе дани, но молчали только об одном: о преемнике киевского князя. Да и зачем об этом говорить? Дружины малые по смерти Олега все равно останутся на своих местах, все так и будет идти своим чередом! И крепости останутся, как были, в их надежных руках!.. «Земля? Да она давно как-то незаметно перешла в руки тех, кто ее защищал! Не вся земля, но и у малых князей ее достаточно! И мяса, и рыбы, и мехов для одежды и обуви хватает! Железо для оружия тоже есть! И кузнецы, и пекари! Пока ведаем обо всем! Дело лазутчиков — самое древнее и нужное! А ведать — значит управлять! Вот и вся премудрость, светлый князь великий киевский», — смеялся Вальдс, уверенный в своем будущем и радующийся счастью дочери. Вид обоих говорил об их благополучии: одежда на Ольге и Ингваре так и сверкала богатым убранством и новизной! Чего же еще можно желать, зная о том, что пережила его дочь до своего замужества… Детей пока нет… Ну, беда невелика… Есть волхвы-кудесники, которые помогут. Исцелим!.. Это, наверное, ночь в лесу, тогда, после смерти Бориса, дает о себе знать… Ну да об этом потом поговорим, ежели доченька-красавица сама изволит заговорить о недовольстве своем. А пока пей медовуху, малый плесковский князь, и угощай своих дорогих гостей! Жаль, что Фэнта рядом нет… Вспомнили бы Рюрика… Ему бы, наверное, сейчас лет восемьдесят было… А нам уже под семьдесят! Ох, жизнь! Как ты быстро пролетаешь! Пора уж думать об отдыхе! А великому князю о замене нас! Но кем?

Вальдс внимательно посмотрел на постаревшего Олега и вдруг тихо спросил его:

— Как думаешь менять нас, великий князь?

Олег призадумался. Да, у Вальдса одна дочь, и та замужем за великим наследником. Но…

— Ты оставишь за собою что захочешь, — не долго думая, ответил Олег. — Ну, а в твою дружину главою поставишь того, кому больше всего доверяешь.

— А ежели княжич будет иметь виды какие-нибудь на мою дружину?

— Какие виды? — хотел было возмутиться Олег, но понял, что Вальдс прав: у Олеговых малых князей нет наследственных прав на владение своими дружинами и их землями, и надо обязательно эти права им предоставить, иначе какой же интерес подчиняться великому князю, который сидит далеко, в теплом городе, и знать не знает, каково им приходится в северных холодных краях. — Завтра, на трезвую голову, мы с тобой, Вальдс, обмозгуем все, да и права Ингваря надо четко обозначить, чтоб он не наломал дров без надобности, — согласился Олег и добавил: — И в первую очередь надо Новгород определить во всех делах.

— В каких это, ежели не секрет? — спросил Вальдс.

— В деле охраны северного края, сбора дани и управления. Вечевые сборища все еще шумят на Славянском холме-то, — пояснил Олег.

— Шумят иногда, но по делу! И у нас, во Плескове, шумят, но дурного, откровенно сказать, я там мало слыхал, — искренне заметил Вальдс. — Я бы не советовал никому замахиваться на вечевой сбор, — помолчав, проговорил Вальдс и посмотрел на нахмурившееся лицо великого князя.

— Ну, коли так… подумать надо, — ответил Олег. — А в целом, я думаю, те законы, которые бытовали у нас в Рарожье и которые перешли к нам от датского короля Фротона вместе с его рунами, пока не нуждаются ни в добавлениях, ни в исправлениях. Как ты думаешь? — задумчиво спросил Олег Вальдса.

— Ну, я помню, еще твой отец, наш вождь Верцин, говорил, что Фротон соблюдал стремление всех народов к справедливости. Я думаю, законы рун Фротона должны жить вечно, ибо они создавались в землях наших предков, — уверенно заметил Вальдс и, спохватившись, спросил у Олега: — Значит, христианство не хочешь признавать, несмотря на договор с греками?

— Господа греки, зная о моей вере в Перуна, Святовита, Велеса и Радогоста, даже не заговаривали со мной о христианстве, — засмеялся Олег.

— А Айлан?..

— Я своего Бастарна на тысячу Айланов не променяю! A-а, хватит об этом! Пошли-ка кого-нибудь в медушку, у меня кубок что-то быстро опустел! — засмеялся Олег, наблюдая за беседой своих «Лучеперых» дружинников. «Как же решить вопрос с их земельным наследством? — озабоченно подумал он, глядя на их веселые, немного хмельные лица, выражавшие довольство радушной встречей с изборянами и плесковичами. — A-а! Пока Ингварь здесь, да Ольга внимает каждому слову моему, да и друзья не закрыли уши алмазами, скажу-ка я им все прямо в сей час», — решился он и потребовал тишины.

Все выжидательно замолкли, нетерпеливо Поглядывая на собирающегося с думами великого киевского князя.

— Я решил объявить вам именно сейчас о наследственных правах на дружину и ту землю, на которой стоят ваши городища и которая кормит вас. Никто отныне из великих князей не будет иметь права отбирать у вас ваши дружины и ваши земли, кои вы имеете полное право передавать по наследству своим чадам как по мужской, так и по женской линии! Свиток наследственных прав русских князей и бояр мы почнем вести нынче же, и я наказываю сыну первого великого князя Рюрика и моему наследнику, князю Ингварю Рюриковичу, блюсти в строгости наследственные права всех малых князей и их бояр, ибо без соблюдения сих важнейших прав не укоренится наша русьская государственность, вершиной которой является справедливая власть великого князя над малыми. Да будет тако! — завершил Олег, подняв кубок, и его «Лучеперые» троекратно подтвердили волю своего великого князя…

Прозимовав в Плескове и проследив, как идет сбор дани с кривичей, Олег убедился в правоте своих решений. Да, дани хватало и на малую дружину, и на отправку в Киев, и для дружины великого князя, которая продолжала вести строительство оборонительных сооружений на самых дальних окраинных землях Руси и требовала немалых расходов.

Оставалось одно: побывать в строптивом Новгороде, который, пока дружину там держали Дагар и Гюрги, выполнял все требования великого киевского князя и даже по триста гривен серебром дань платил. Но сейчас, когда Дагар и Гюрги постарели и надо немедленно решать, кого сажать на место этих отважных меченосцев, Гостомыслово городище вспомнило о своих свободолюбивых порывах и решило вновь позабавиться над постояльцами Рюрикова городища.

— А разве нельзя туда посадить Ленка? — спросил Ингварь, знавший, что в Рюриковом городище с делами охраны края справится не каждый.

— По делу бы можно… — нехотя ответил Олег, не зная, как сказать правду княжичу.

— Ты не хочешь? — понял Ингварь. — Из-за Ясочки и внуков?

— Да! Не хочу! Не хочу жить в старости без любимых детей! Я не заслужил этого! Ты столько времени проводил в любви и неге возле Ольги, а я все это время укреплял и расширял наши владения и теперь должен лишиться семьи?

Ингварь побледнел.

— Я не хотел тебя обидеть, дядя, — виновато проговорил он.

— Да кто ты такой, чтоб меня обижать! — снова закричал Олег.

Ингварь смолчал.

Вот она, хмурь Волхова и города на Волхове; города, который основал его отец и где умерли его отец и мать. Как не хотел он плыть сюда! Как оттягивал до последнего встречу с ним! Сиротское место!.. Ну, ладно, детство и юность прошли. Теперь другие заботы, и надо, прав дядя, надо начинать жить ими, думал Ингварь, стараясь понять старого Олега, который с тревогой размышлял о необходимости укрепления Рюрикова городища и хотел выяснить причины нового всплеска гордыни Гостомыслова городища. «А чего думу думать? Чего размышлять? Ясно, что плесковские Гостомысличи побывали еще зимою у своих новгородских Гостомысличей и поведали им о варягах, об их новом праве на владение славянской землей! Вот и гудит Новгород! Вот и затуманилось вновь Гостомыслово городище и зовет всех самостоятельных хозяев своего поселения на Славянский холм! Снова дух Прова вышел из своей сокровенной дубравы и завис над Славянским холмом, где опять горячие головы пытаются силою голоса решить нелегкий вопрос, вопрос жизни и смерти двух народов — русичей и словен! О вечно живущий в этих местах дух спора! Неужели на твою силу не найдется другая, более мудрая и могучая сила? Помоги, Святовит! Вразуми духом добра неугомонных Гостомысличей! Ну, а ежели Гостомысличи слишком крепко заражены духом мести и хотят придать ему силу святости и со всем этим не совладать тебе, великий Святовит, то я призову на помощь тебе и своему племени русичей Перуна и Велеса! Греков помогли одолеть мне эти боги! Неужели с одним Гостомысловым городищем не справлюсь?..»

Олег ходил по самой крутой тропе Людиного мыса, зло поглядывая на противоположный берег Волхова, и старался впитать в себя весь бранный дух, которым, как ему казалось, были заражены и река Волхов, и озеро Ильмень, и Славянский холм. «Я вберу в себя всю эту хмурь, бранность и мрачность дум этого края и не позволю им больше гулять на просторе и расстилаться темным туманом по моей Руси! Я превращу в прах любого, кто осмелится дурным словом осквернить мой труд, направленный на укрепление моей Руси! Пусть только хоть кто-нибудь заикнется об этом! Три десятка лет живете без нужды, без кровопролития! Только торг ведете! Ремесла развиваете! Сколько их освоили, побыв со мною у хазар, греков, болгар! А из каких стран здесь не бывали купцы? Разве что из небесных! Чего же ты хочешь еще, Гостомыслово городище? Чтобы те, кто тебя защищает, жили возле тебя на правах робичей? Убью на месте любого, кто скажет мне в лицо сии слова! И вон с дороги, Гостомысловы и Вадимовы отроки, коли думаете, что русичами вы понукать можете! Вспомнить бой на Болоньей пустоши? Тридцать лет прошло с тех пор, как Власко не удержал меча Вадима в своих руках! Кто из вас сейчас способен подобрать сей поржавевший обрубок металла, посрамленный дважды в бою за правое дело? Как вы не поймете, что посрамленным оружием ни честь, ни славу не возвращают! Необходимо ковать новое оружие, закаленное новым духом, духом совместного созидания, духом объединения сил, а не раскола сроднившихся народов! Опомнитесь, словене!.. Отриньте от чуждого духа и укрепляйте общинный дух, расширяя его силой русичей, их любовью и добротой ваших славянских умельцев! Сколько ваших красавиц отдало свои сердца моим воинам! Сколько детей, несущих в своих жилах кровь моего народа, бегает теперь по всей Руси! И я с гордостью говорю о моей Руси, ибо нет здесь клочка земли, которую бы я не полил своим потом. Я сам, своими руками строил здесь заградительные сооружения, клал крепости, латал ладьи, приточал пристани, ковал оружие! Я добывал для вас покой, хотя и пользовался вначале вашим богатством. Но скажите мне положа руки на ваши мудрые сердца: кто кому теперь более должен? Я вам иль наоборот? Когда это ваше городище жило в здравии и спокойствии тридцать лет кряду? Молчите? Стало быть, дух мудрости возобладал над вашей строптивостью! Слава Святовиту! Так, значит, сильна моя правда, которая повелевает ту землю, на которой стоит Рюриково городище и которая вокруг него кормит его поселенцев, отдать в наследственное владение малым князьям до тех пор, пока те защищают вас от злого врага! И не роптать надо на волю мою, а славить ее, ибо никто из вас не осилил бы ни мадьяр, ни хазар, ни греков, пойди они на вас в лихую годину!..»

Так он хотел сказать на Новгородском вече своей последней в жизни весною. И так он сказал. И никто не посмел после его речи затеять смуту, ибо видел, как горели его серые очи, как судорожно то простирались его натруженные руки над скромным деревянным столом, стоящим на вершине Славянского холма, то сжимались в кулаки и сотрясали бранный воздух Новгорода, заставляя славян смириться и признать всей душой его волю.

Постаревший Власко с двумя Вадимовыми внуками сидел сгорбившись на своей скамье, с опущенной головой, слушал гордую речь великого князя и старался не показывать ему ни боль души своей, ни слез, медленно и неудержимо стекающих по старческим щекам, стыдясь своего давнего позора.

«Ох, Гостомысл!.. Ох, русичи!.. Ох, гордые, неугомонные, землелюбивые словене! Научитесь принимать то, что есть, с миром и любовью! Не гоните время вспять, не мутите воду ни на Волхове, ни на Ильмене! Рубите вместе с русичами острожки, крепости и ставьте заградительные сооружения по всем богатым дорогам! Мир не знает долгого покоя! Он богами нам не дается! Забудьте о ссорах меж собою! Берегите свою землю от чужого врага! Помните об испытании на крепость!..» Так хотел сказать Власко на этом Новгородском вече в 912 лето, но не сказал ни слова: после речи великого киевского князя слова новгородского боярина показались бы глухим эхом в Болоньей пустоши.

Власко склонил голову еще ниже, но крепко попридержал за локти внуков Радомировны, рвущихся к новгородскому щиту сказать заводное, звонкое слово.

— Посмотрите на рать, охраняющую жизнь великого русского князя Олега, — медленно напомнил Власко своим любимым внукам, на что те возмущенно ответили:

— Ну и что? Ежели сейчас не время, то потом все одно отомстим за смерть своего деда!..

Новгородское вече затихло, и Олег, сидя возле теплой печи в давно знакомой гридне старого Дагара, смотрел, как его жена Руцина вязала своим внукам длинные шерстяные чулки и о чем-то тихо шепталась с Рюриковной.

Стемир внимательно следил за выражением лица своего друга и вдруг сознался себе, что ему не нравится лицо великого князя. Что-то зловеще землистое, темносерое вместе с ядовитой желтизной выплеснулось вдруг на поверхность кожи его лица, и Стемир содрогнулся. Он наклонился к Бастарну и тихо поведал ему о своем беспокойстве.

— Он пришел в этот край, чтобы выпить весь яд его и очистить путь Рюриковичу, — ответил Бастарн.

— Ты не спасешь его?! — удивился Стемир.

— Его ждет тропа богов, и я не имею права задерживать его, — печально ответил Бастарн.

— О чем вы там шепчетесь, мои дорогие сподвижники? — тихо спросил Олег, запустив правую руку под перегибу и поглаживая левую ключицу. — Что-то у меня тут огонь горит, и я бы брусничную настоечку с удовольствием выпил, — сказал он слабым голосом и едва слышно добавил: — Да, зов Рюрика силен! Он опять мне нынче приснился… — проворчал Олег, затем вдруг повалился на скамью грузно, всей спиной и сильно захрипел.

Все заметались возле него и старались хоть чем-нибудь приостановить грозное движение смерти.

Рюриковна принесла ему брусничной настойки.

Руцина распахнула его перегибу.

Ингварь приподнял его голову.

Стемир и Дагар аккуратно подстилали меха под его спину.

Он открыл мутные, покрасневшие глаза и тихо сказал Ингварю:

— Возьми отцову цепь с соколом. Ты… тогда, в бою с тиверцами, потерял ее… а Свенельд нашел… и вернул мне.

Княжич дрожащими руками взял цепь.

— Носи ее и будь верен своему народу… Русичи — это твоя опора во всем, — успел Олег сказать напуганному княжичу, и всем показалось, что они увидели, как душа отделилась от его тела и светлым облачком зависла под потолком гридни.

Женщины тихо заплакали и своим плачем понесли печаль о смерти второго великого князя русичей по всей Земле Русской…

 

Комментарии

ПЕТРЕЧЕНКО ГАЛИНА ФЕОДОСЬЕВНА родилась в 1942 году в Нижнем Новгороде. В 1968 году окончила историко-филологический факультет Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского. Преподавала в средней школе историю для старших классов. Много лет работает над серией исторических романов, посвященных князьям Древней Руси. Роман «Рюрик», первый в этой серии, уже известен читателю. Вошедший в данный том роман «Князь Олег» публикуется впервые.

Стр. 15. Иоанн Златоуст (ок. 350–470) — византийский церковный деятель, епископ Константинополя с 398 г., представитель греческого церковного красноречия, автор проповедей, панегириков, псалмов. Борьба за осуществление аскетического идеала и критика общественной несправедливости сделали его популярным, но противопоставили влиятельным кругам двора и высшего клира. В 403 г. был отправлен в ссылку, но из страха перед народом возвращен, а в 404 г. снова низложен и сослан. Способствовал изгнанию готов из Константинополя в 400 г. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя.

Стр. 16. Св. Андрей Первозванный — один из двенадцати апостолов, брат Симона Петра. Первоначально ученик Иоанна Крестителя, которого оставил, чтобы следовать за Иисусом Христом. Проповедовал в Скифии и доходил даже до Киева, где водрузил крест с пророческим предсказанием: «Видите ли горы эти? Поверьте мне, на них воссияет благодать Божья». Предание говорит, что он кончил свою жизнь в Ахее, где был распят.

Стр. 17. Святовит (Святовид) — один из добрых богов, который был особо почитаем древними балтийскими и славянскими племенами. Святой образ.

Царьград — древнерусское название г. Константинополя (ныне— Стамбул), столицы Византийской империи. Основан Константином I Великим (ок. 285–337) в 324–330 гг. на месте города Византий.

Аскольд и Дир ушли из Новгорода в Царьград, оставив Рюрика. Когда шли вниз по Днепру, увидели городок Киев и остались в нем. Аскольд и Дир стали вождями довольно многочисленной дружины, окрестные племена должны были подчиняться им. Есть сведения, что они дрались со степными варварами (предположительно — печенегами), дунайскими болгарами, соседними славянскими племенами — древлянами и уличами. Впоследствии Аскольд и Дир совершили дерзкий набег на Византию. На ладьях они приплыли к Царьграду, но попытка штурма не удалась. По греческим свидетельствам, буря разбила лодки, и немногие из Аскольдовой дружины возвратились назад в Киев. Поход Аскольда относят к 866 г.

Стр. 19. Гридень — в Древней Руси княжеский дружинник, телохранитель князя (IX — ХII вв.). Жили в дворцовых помещениях — гриднях.

Стр. 20. Ильменские славяне (словене) — союз восточнославянских племен в VI — Х вв., обитающих на побережье оз. Ильмень, в бассейне рек Волхов, Ловать, Мста и в верховьях реки Мологи. В первой половине IX в. образовали с частью кривичей (верховья Западной Двины, Днепра, Волги; главные города — Смоленск, Полоцк, Изборск) и чуди (древнерусское название эстов, а также других финских племен к востоку от Онежского озера, по рекам Онеге и Северной Двине) раннерусское государственное объединение, названное в арабских источниках Славия. Территория ильменских словен стала ядром Новгородской земли.

Стр. 22. Фотий (ок. 810 или 820 — 890-е гг.) — константинопольский патриарх в 858–867 и 877–886 гг. Способствовал распространению влияния Византийской церкви в Болгарии, Моравии, на Руси. Это привело к конфликту с папством, повлекшему впоследствии разделение христианства на Католическую и Православную Церковь. Был знатоком античной литературы, составитель «Мириобиблиона», автор богословских сочинений и писем.

Стр. 23. Иоанн Предтеча и Креститель Господень — сын престарелого священника Захария и Елисаветы, родившийся за шесть месяцев до рождения Иисуса Христа. Его рождение и служение были предсказаны архангелом Гавриилом. Юность провел в пустыне; с тридцати лет начал проповедовать о том, что его крещение водой есть только приготовление к принятию Мессии. Иисус Христос пришел к Иоанну на берег Иордана принять крещение, Предтеча указал на него народу как на Агнца Божия. Обличая пороки и заблуждения людей, Иоанн Креститель не щадил властителей земных. Он обличал царя Ирода за беззаконную связь с Иродиадой, женой его брата. Ирод заключил Иоанна в крепость Махерус. В день рождения Ирода дочь Иродиады — Соломин, доставив удовольствие гостям своей пляской, воспользовалась предложением Ирода проса» все, что она захочет, и по совету матери потребовала голову Иоанна Крестителя на блюде. Ее желание было исполнено.

Стр. 29. Грамота кумранитов — кумранские находки, рукописи, которые с 1947 г. находили в пещерах на западном побережье Мертвого моря, в районах Кумрана, Масады, Вади-Мураббаата и других местах Иудейской пустыни. Рукописи эти написаны на древнееврейском, арамейском, набатейском, греческом, латинском, сирийско-палестинском и арабском языках. Большей частью рукописи датируются II в. до н. э. — II в. н. а, остальные — IV–VIII вв. н. э.

Первые христиане. — Происхождение этого названия изложено в книге Деяний апостольских. После кончины первомученика Стефана преследуемые и гонимые первые последователи учения Христова прошли до Финикии, Кипра и Антиохии. Христианство возникло в І в. в восточной провинции Римской империи, в Палестине, как религия угнетенных (Деян. XI, 26; XXVI, 28; I Петр. IV. 16).

Стр. 31. Тора — древнееврейское название Пятикнижия в иудаизме. Первые пять книг Библии: Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие. Основная часть Пятикнижия создавалась в IX–VII вв. до н. э. Авторство приписывается пророку Моисею.

Стр. 32. Перун — бог грозы индоевропейской и славяно-русской мифологии. В IX–X вв. на Руси — покровитель князя и дружины, глава языческого пантеона.

Сварог — бог неба, небесного огня (молнии) в славяно-русской мифологии, отец Дажбога и Сварожича.

Радогост — один из добрых богов славяно-русской мифологии, но, по мнению Н. М. Карамзина, мог и навредить человеку, поскольку некоторые его изображения были достаточно свирепы.

Стр. 41. Мадьяры — самоназвание венгров. Их предки прошли через Причерноморье из Приуралья на Дунай в VIII в.

Половцы (кипчаки) — тюркоязычный народ, в XI в. жили в южнорусских степях. Совершали набеги на Русь с 1055 г. — нач. XIII в.

Древляне — союз восточнославянских племен в VI — Х вв. к северу до реки Припяти, между реками Случ и Тетерев. С конца IX в. — данники Киевской Руси.

Стр. 53. «Окружное послание» — патриарх Фотий написал свое послание в 867 г.

Стр. 58. Василий Македонянин (ок. 836–886) — византийский император с 867 г. Основатель Македонской династии. Вел войну против арабов в Византийской империи и в Италии. Подавил движение павликиан в Малой Азии.

Стр. 65. Поляне — восточнославянское племенное объединение VI–IX вв. по берегам Днепра и низовьям его притоков от устья Припяти до Роси. Полянам принадлежит главная роль в создании раннегосударственного объединения славян Среднего Поднепровья — «Русской земли» (первая пол. IX в.), ядра древнерусского государства.

Стр. 70. Вадим Храбрый (?—846) — полулегендарный вождь новгородцев, внук Гостомысла. Сохранилось предание о смуте в Новгороде, о недовольных, которые жаловались на Рюрика, его родичей и единоземцев, во главе восставших был Вадим. Рюрик убил Вадима, его советников и многих новгородцев.

Стр. 90. День Ивана Купалы — 23 июня (ст. ст.) — Иванов день. Древний праздник летнего солнцестояния у восточных славян. Иван Купала — народное прозвище Иоанна Крестителя, с легендой о котором соединены народные земледельческие обряды, призванные обеспечить урожай, здоровье, благополучие. Ночь на Иванов день сопровождалась собиранием трав, купанием, зажиганием костров и прыжками через них.

Стр. 100. Посадник — наместник князя в землях древнерусского государства X–XI вв.

Стр. 103. Кривичи — союз восточнославянских племен в VI— Х вв. в верховьях Западной Двины, Днепра, Волги. Занимались земледелием, скотоводством, ремеслами. Главные города — Смоленск, Полоцк, Изборск. С IX в. — в Киевской Руси, вошли в состав древнерусской народности.

Стр. 110. Чудь — древнерусское название эстов, а также других финских племен к востоку от Онежского озера, по рекам Онеге и Северной Двине.

Меря — финно-угорское племя в первом тысячелетии в Волго-Окском междуречье. Основные занятия — охота, земледелие, ремесла. Слились с восточными славянами на рубеже первого — второго тысячелетия.

Весь — прибалтийско-финское племя в Приладожье и Белозерье. Основные занятия: земледелие, промыслы. С ІХ в. — в составе Киевской Руси.

Дреговичи — союз восточнославянских племен по р. Припяти и ее левым притокам. С Х в. — в Киевской Руси.

Дулебы — союз восточнославянских племен на территории Западной Волыни. В VII в. подверглись нашествию аваров. С X в. — в Киевской Руси под именем бужман и волынян.

Стр. 111. Радимичи — союз восточнославянских племен междуречья верховьев Днепра и Десны. Около 885 г. — в древнерусском государстве.

Стр. 192. Борис I (?—907) — болгарский князь (852–889). В 864 (865?) г. ввел христианство по православному образцу. В 879–880 гг. учредил архиепископство.

Стр. 193. Понт (Эвксинский) — древнегреческое название Черного моря. Буквально — «гостеприимное море».

Стр. 200. Эпарх (греч. — eparchos) — в Византии градоначальник Константинополя. Осуществлял судебно-полицейские функции. Его контролю подлежали торгово-ремесленные корпорации.

Стр. 201. Динаты (от греч. dynatos — «могущественный») — в Византии высшие светские, церковные должностные лица, в руках которых была сосредоточена власть и значительное земельное и движимое имущество.

Стр. 202. Парики — зависимые крестьяне в Византии IX–XV вв.; держатели как государственной, так и частновладельческой земли.

Стр. 215. Поляна — изначально часть древнерусского города, расположенная у подножия горы на низменном месте, обычно около реки.

Стр. 267. Тиверцы — союз восточнославянских племен по Днестру и близ устья Дуная. Участвовали в царьградских походах 907 и 944 гг. В составе древнерусского государства — около X в.

Хорваты — племя восточных славян, расселившихся по Днепру. Местность, которую они населяли вместе с сербами, византийские писатели называли «Страна Карпат». Участвовали в походе Олега на греков в 907 г.

Стр. 268. Угры — обобщающее название родственных по языку народов — предков зауральских мантов и ханси, дунайских венгров (мадьяр).

Конунг (древненорвеж. — konungr) — у скандинавских народов в средние века — военный вождь.

Фризы — племя, жившее на территории Нидерландов.

Стр. 296. Русьское море — древнерусское и арабское название Черного моря.

Стр. 302. Помнит князь Олег… как семьсот словен… — По летописям, в 902 г. 700 россов, или киевских варягов, служили в греческом флоте и им платили из казны 100 литр золота.

Стр. 326. Кий, Щек, Хорив и Лыбедь — три брата и их сестра. Кий — легендарный правитель и основатель Киева, по некоторым источникам был перевозчиком. В Киеве есть две горы — Щековица и Хоривица — по именам младших братьев. Лыбедь — название реки.

Стр. 327. Филиппополь — город, основанный Филиппом II (ок. 382–336 гг. до н. э.), царем Македонии с 359 г. Отец Александра Македонского. После битвы при Херонее к 338 г. установил гегемонию над Грецией.

Адрианополь — греческое название города Эдирне в Турции.

Белгород — древнерусский киевский город-крепость в X— ХIIІ вв. на правом берегу р. Ирпень. Основан для защиты Киева.

Стр. 329. Борисфен — древнегреческое название р. Днепра и острова Березань в Днепровском лимане.

Стр. 344. Саркел — город в IX–XII вв. на Дону, на месте современного Цимлянского водохранилища. Сначала был хазарским, в 965 г. взят князем Святославом и становится русской крепостью Белая Вежа.

Стр. 465. Гипербореи (гиперборейцы; греч. — hyperboreos) — жители Крайнего Севера.

Стр. 471. Стратиоты — в Византии в VII–X вв. свободные земледельцы, обязанные нести государственную военную службу с собственным конем и оружием.

Стр. 472. Магометане — последователи Ислама (арабск. букв. — «покорность»). Ислам возник в Аравии в VII в. Основатель — Мухаммед. В результате арабских завоеваний распространился на Ближнем и Среднем Востоке, позднее — в некоторых странах Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии, Африки.

Стр. 475. «В лето 6914 от сотворения мира иде Олег на Цареград…» — 907 г. Оставив Игоря в Киеве, Олег пошел в поход на греков, как сказано в летописи, на конях и кораблях. Кораблей было 2000, по 40 человек на каждом.

Стр. 476. Симеон (?—972) — болгарский князь с 893 г., царь с 919 г. В его правление первое Болгарское царство достигло наибольшего территориального расширения и могущества в войнах с Византией.

Томы — античный город на западном берегу Черного моря — современная Констанца (Румыния). Основан в начале VI в. до н. э. Сохранились остатки оборонительных стен, домов, мозаики, скульптур.

Стр. 477. Ирод I Великий (ок. 73–74 гг. до н. э.) — царь Иудеи с 40 г. (фактически с 37 г.). Овладел троном с помощью римских войск. Мнительный и властолюбивый, уничтожал всех, в ком видел соперников. Христианское предание приписывает ему «избиение младенцев» при известии о рождении Христа (отсюда нарицательное значение этого имени — «злодей»).

Стр. 485. Юстиниан I (482 или 483–565) — византийский император с 527 г. Завоевал Северную Африку, Сицилию, Италию, часть Испании. Провел кодификацию римского права, стимулировал большое строительство. В его время был возведен храм Св. Софии в Константинополе, система крепостей на дунайской границе.

 

Хронология жизни и княжения Олега

879 год. После смерти Рюрика Олег принимает управление Новгородом.

882 год. Олег совершает поход в земли кривичей, захватывает их центр — Смоленск; взял г. Любеч;

Олег захватывает Киев, хитростью выгнав из него князей Аскольда и Дира.

883–885 годы. Олег присоединяет к своим владениям земли древлян, северян, радимичей.

907 год. Олег присоединяет к своим владениям области вятичей, хорватов, дулебов, тиверцев; с огромным войском совершает походы на Византию; собирает дань в окрестностях Царьграда и осаждает город.

911 год. Олег заключает с греками договор о торговле, выгодный для русских.

912 год. Смерть Олега.

Ссылки

[1] Волошские орехи — грецкие орехи.

[2] Стратиоты — мелкие и средние землевладельцы, составлявшие основу профессионального войска в Византии в IX — Х вв. н. э.

[3] Катафракта — доспех воина; катафрактария — род войск, тяжеловооруженная конница, которой принадлежала решающая роль в византийском войске в IX — Х вв.

[4] Вития — песнотворец.

[5] Павликиане — сторонники движения, возникшего в VII в. в Армении, которые считали, что главная борьба происходит в жизни между миром добра и миром зла. Борьба двух миров — это основа их учения. Бога павликиане считали творцом мира духовного, т. е. мира добра. Весь остальной мир — это творение сатаны, а Церковь павликианами объявлялась его служительницей. В середине IX в. на востоке Малой Азии возникло независимое государство павликиан со столицей в городе Тефрика. В 872 г. оно было разрушено, а сами павликиане частично перебиты, а частично расселились по разным странам.

[6] Надобе — назад.

[7] Спор — по мнению византийского историка и писателя VI в. н. э. Прокопия Кесарийского, племена антов и склавинов, предшествующие славянам, назывались спорами, ибо жили рассеянно по разным территориям Европы (см.: Карамзин Н. История Государства Российского. М.: Наука, 1989. Т. 1. С. 186).

[8] Орихалк — легендарный металл атлантов.

[9] Тьма — число, равное десяти тысячам единиц.

[10] Мелькиты — православные сирийцы, искавшие унии с Константинопольской патриархией, создавшие при религиозных центрах в разных местах Средиземноморья и Кавказа мастерские по производству медальонов-эвлогий для паломников, а также изделий из бронзы, необходимых при богослужении.

[11] Медовушка — помещение, где хранится мед и медовуха.

[12] Вресень — сентябрь.

[13] Липец — июль; пора цветения лип.

[14] Кирбы — топи, болота.

[15] Корзно или корзень — плащ с меховой опушкой.

[16] Сустуга — металлическая пряжка, застежка.

[17] Поробить — поработать.

[18] Христодул — раб Христа.

[19] Фалько — сокол.

[20] Фестутник (от лат . Festa — праздник) — человек, занимающийся приготовлением всего необходимого для праздника; организатор веселья.

[21] В течение VII–VIII вв. н. э. Византия организовывала частые и успешные походы против славян.

[22] Стоять в стороне, держаться обособленно.

[23] Гуфо ( лат . — Gufo) — филии; имена людей в древние времена происходили от кличек, а те возникали по разным причинам. Сюда входили и заслуги людей, но чаще всего — от сходства черт характера человека или его внешнего вида, напоминающего то или иное животное.

[24] Орарь — часть облачения дьякона, состоящая из узкой ленты через левое плечо.

[25] Суд — пристань в бухте Золотой Рог.

[26] Полное собрание творений святого отца нашего Иоанна Златоуста.

[27] Скопа — хищная перелетная птица из рода соколов типа орлана, размером чуть более сокола.

[28] Сокол-сапсан — красивейшая хищная птица, которая с древнейших времен гнездилась в центральных и южных районах России.

[29] Голиаф — огромная жаба, живущая в жарких странах; северные народы в древности знали о ней по былинам и сказкам.

[30] Поприще — единица измерения длины в Древней Руси, равная тысяче локтей, или 500 м.

[31] Василевс — император.

[32] С 843 г. иконопочитание в Византии было торжественно восстановлено; эдикт Льва III от 726 г. об идолопоклонстве был предан анафеме.

[33] Омаровый тростник, или иначе босганец, — тростник, выращенный арабским завоевателем Иерусалима халифом Омаром (637 г. н. э.), который на месте иерусалимского храма поставил мечеть, но суровые законы, притесняющие в правах вавилонских евреев, не контролировал и не требовал их исполнения, блюдя род Давида; именно поэтому омаровому тростнику приписывается особая очистительная, целительная и священная сила.

[34] Литра золота — греческая денежная единица весом 327,5 г или 163,7 г, равная 72 золотникам, или номисмам, или солидам; византийские золотые монеты, номисмы или солиды, имели вес русских золотников.

[35] Прорекалище — место для гаданий.

[36] Скрыня — потайной ящичек.

[37] Сокристия — потайная келья в храме.

[38] Конник — широкая скамья, предназначенная не только дня беседы, но и для сна.

[39] Эпибола — дополнительный налог с крестьян на близлежащие, пустующие земли, брошенные разоренными соседями. По-другому эпибола называется «прикидка».

[40] Лев III, византийский император (717–741 г. н. э.). Эдиктом 726 г. объявил почитание икон, креста, мощей и т. п. идолопоклонством.

[41] Габай — старейшина иудейской общины.

[42] Тефиллин — деревянное, с кожаными ремнями приспособление, надеваемое на лоб габаями и раввинами во время богослужения.

[43] Мезуза — символическая вещь, обладающая сильным охранным воздействием; применяется в храмах и домах иудеев.

[44] Тора — Пятикнижие Моисея, Ветхий Завет, первая часть Библии.

[45] Благословен Ты, Бог, Всесильный наш, Король вселенной, Сохранивший нас в живых, Обеспечивший наше существование и Доведший нас до сего времени ( пер. с евр .).

[46] Кара-хазарин — черный хазарин; хазарин, происшедший от смешения народов, вышедших из Индостана, и занимающийся каким-нибудь ремеслам.

[47] Неофит — новообращенный в иудейскую веру.

[48] Веверицы — белки.

[49] Этот перевод известен под названием «Септуагинты, или Переводы семидесяти толковников», о чем говорится в Талмуде (см.: Трактат Мегилла, 9а и др.).

[50] Хазарский владетель Була в 740 г. н. э. принял иудейскую веру, а в 858 г. н. э. в Хазарском каганате была принята христианская вера, мусульманская же вера была принята частью населения в 868 г., или в 254 г. по мусульманскому летосчислению.

[51] Жестоковыйный — означает дословно: «с твердым затылком», т. е. упрямый; так назывались законы, упорно охраняющие только один вид традиций.

[52] Бяла-хазары, или белые хазары, — евреи, пришедшие к черным хазарам из Константинополя после погрома, учиненного царем Харуном-ар-Рашидом (годы правления: 786–809 гг. н. э.) в конце VIII — начале IX в. н. э.

[53] Обры, или авары, — племя, обитавшее в VI–VII вв. н. э. в Дакии, «великие телом и гордые умом», исчезли в нашем отечестве в VIII — нач. ІХ в.; моровая язва извела сей народ.

[54] Червец — июнь.

[55] Имеется в виду река Волга.

[56] Одна серебряная гривна весила 200 г.

[57] «Хочу изути робичича!» — ритуальная фраза славянской невесты, подтверждающая ее желание стать женой, символическим действием которой было следующее: в первую ночь невеста должна снять с жениха обувь.

[58] Фофудья — кафтан с поясом, вид верхней одежды: евр . «фуфел» означает пояс; греч , bew — связывать.

[59] Босфор — в переводе означает «коровий брод».

[60] Разгром государства павликиан, последователей учения апостола Павла, живших в Малой Азии в середине IX в. н. э., произошел в 872 г. н. э.

[61] Антаблемент — верхняя горизонтальная, поддерживаемая колоннами часть архитектурного ордера: антаблемент состоит из трех горизонтальных членений: архитрава, фриза и карниза.

[62] Герма — четырехгранный столб, увенчанный скульптурной головой или бюстом.

[63] Гризайль — одноцветная живопись декоративного назначения.

[64] Синклит — совет чиновников высшего ранга Византийской империи.

[65] Вещий — кудесник, волшебник, колдун.

[66] Стихарь — длинная одежда с широкими рукавами; представляет собой крестильную рубаху, расшитую крестами.

[67] Фелонь — она же риза; облачение, напоминающее плащ.

[68] Речь идет о Константине Багрянородном, византийском императоре, историке и писателе (905–959 гг. н. э.).

[69] Фротон I, кораль Датский, по мнению норвежского летописца Торфея, был современником Христа; в морском сражении победил царя россов Траннона, взял его город в Ливонии — Роталу и Пелтиск (Полоцк) — столицу другого царя россов, Виспазия.

Содержание