Я никому не говорил об этом.

В них не было ничего запретного. Просто — я не говорил.

Сны были тем длиннее и тем ярче, чем меньше времени я мог видеть наяву. Лебеа была не только убийцей, но то, что она отняла и что дала взамен — наверное, трудно, очень трудно сравнивать.

Из наших в Городе-на-Холме только я принимал Лебеа, поэтому рассказать мне об этом никто ничего не мог. В книгах, что я читал когда-то в храмах Алуэ и Эльвэ, тоже мало писали о Затмении Лебеа. О нём вообще неохотно говорили — словно это было неприлично или слишком тяжко.

Пока яд Лебеа не вошёл в мою кровь, я не любил спать вообще. Сны снились часто — яркие, интересные, длинные. Но спать я ложился как можно позже, а просыпался рано, чувствуя себя отдохнувшим и свежим. Мне всегда казалось странным, что другие дети с трудом поднимаются по утрам, а в выходной валяются в постели чуть ли не до полудня!

Сперва я считал изменение следствием усталости — приходилось учиться управлять ветром, чувствовать движение корабля (а это труднее, чем говорить с ветром); следить за тем, что захочется ветру в следующую минуту и помнить обо всём, что творится вокруг — насколько далеко земля, и как она прогрета, и нет ли за вон тем холмом какого-нибудь шалопутного вихорька, который выскочит внезапно, вздумав поиграть с моим ветром. А ещё были грозы… Самое дивное и невероятное — такое, что если забыться и наплевать на то, что ты всё-таки хочешь оставаться человеком, — можно улететь и не вернуться. Люди скажут, что Нимо сошёл с ума. А те, кто знают, прошепчут: он ушёл в грозу… И будет в этих словах странное соединение томления и восторга, боли и радости, печали и какого-то непонятного никому ожидания…

Потом, когда полёты в качестве ветряного мага стали для меня привычными, я смирился и с тем, что спать приходится больше. Иногда даже днём — что прежде было невозможным и невероятным! Свенни, мой когдатошний приятель, которому стукнуло уже пятнадцать, сказал по этому поводу:

— Организм у тебя хоть и остался в основном дитячий, а, наверно, какие-нибудь процессы неодинаково затормозились…

В тот момент я отмахнулся от его рассуждений. Был уверен, что Лебеа просто оставила меня в одном возрасте, а все домыслы происходят от страха перед неведомым, от зависти либо от глупости.

Они мало что знали обо мне. Это моё право — я мог молчать, сколько хотел. Даже Инэль не рассказал сразу. Мне вообще можно было… почти всё, что угодно. В те годы Острова жили предчувствием больших перемен, свершений. Откуда это пошло, сказать не могу, но и самый распоследний угольщик ходил по улицам, многозначительно задрав подбородок, как будто именно его Небеса посвятили в главнейшую из тайн…

Мы, ветряные маги, никому не подвластны. Так уж получалось, что ограничивать нас не было смысла: небо, ветер — это самое важное для нас, и я не слышал, чтобы кто-то позволил себе забавляться безнаказанностью или применить её во зло просто для того, чтобы поглумиться над кем-то. Нам это не нужно, правда.

Однажды я слышал такую фразу: ветряные маги не умеют дружить. Я удивился — почему? Хотелось возразить: мы не хуже других людей, не злее, не черствее, не самолюбивее. Но… здесь скрывалась какая-то правда. Потому что на самом деле я не помнил, чтобы у кого-то из нас была такая дружба, как про это писали в книгах. Чтобы жить друг без друга невозможно.

Иногда мы играли с обычными детьми, однако потом я стал понимать, что отношения эти оказывались не совсем равными. Даже если нам не завидовали — то смотрели чуть иначе, чем на настоящих ровесников. Может быть, ждали от нас какой-то особенной штуки — что мы возьмём и поднимем в небо целый дом: то-то начнётся потеха!

А со взрослыми тем более дружить невозможно. У них жизнь отличается от нашей ещё сильнее. И почти нет таких взрослых, которые могут общаться с нами нормально, чтобы интересное нам волновало их… А чаще всего они просто не понимали, кто мы всё-таки — дети или взрослые.

Так я думал вначале, а потом стал понимать и другое. Нас, ветряных магов, слишком мало задевали насущные дела, обыденность. Мы могли сочувствовать людям, переживать за тех, кто нам нравился — но у нас всегда были небо и ветер, и земля, которую можно видеть оттуда, с высоты.

В то время я жил у бабушки. Дедушка рано умер, а бабушка Инэль была молодая и красивая. Я помню, когда люди, не знавшие Инэль и меня, с удивлением окидывали её взглядом, если я громко называл её «бабушкой» на улице. Потом я узнал откуда-то, что женщины не любят, если их считают старше, чем им хочется казаться. Я долго думал об этом и сказал бабушке:

— Можно, я буду звать тебя просто — Инэль?

Она странно посмотрела и притянула меня к себе, как маленького, запустила пальцы в мои лохматые волосы и долго качала голову. Обычно мне это нравилось, а сейчас почему-то стало смешно, и я фыркнул.

Инэль молчала.

— Ты чего молчишь? Я сказал глупость?

Но она засмеялась и поцеловала меня.

Гораздо позже я узнал, что Совет отступил от правил, назначив Инэль «бабушкой», хотя она была слишком молодой.

* * *

…День, когда всё изменилось… День, когда эдели, Золотые Колдуны, изменили наш мир…

Тот день начался неприятно. Но утро было хорошим, солнечным. Ровный, мягкий ветер летел над Островами с юга — широкий, такой, что я не чувствовал его края. В такие дни малышня отправлялась кататься с Горы на тэнки — крылатых санках, которые вместо снега использовали встречный ветер. Южный склон был пологим и очень ровным, двести лет назад Гора выплеснула туда целое море лавы, а Золотые Колдуны заставили её растечься так аккуратно, что старики шутили: Гора высунула красный язык, лизнула океан, да так и замерла, очарованная вкусом горько-солёной морской пены.

Южный склон был просто идеальным для забав младших. За всё время там никто не разбился. Только если начинался шторм, становилось опасно — волны жадно тянулись к вершине Горы, и выбраться из воды в большой ветер было почти невозможно. Хорошо, что к востоку от Языка, в узкой и глубокой бухте Красная Щель жила семья алуски — русалок. Несколько раз они спасали зазевавшихся летунов, и все родители просто молились на алуски.

Был апрель. В этот день я дежурил у нижнего края Языка. При таком ветре вероятность того, что понадобится моя помощь, была ничтожной, разве только ребятня расшалится и затеет выделывать очень уж опасные кульбиты. Малышам запрещалось подниматься высоко, и если кто-то нарушал правило, я должен был перехватить храбреца в воздухе, доставить на Крылышко — площадку у берега, и в наказание забрать его тэнки до завтра, заперев их в сарайчике. На самом деле мы смотрели не очень строго. Что поделаешь, если человеку в десять лет уже разрешают летать на тэнки над лесами, а пока ему только девять с половиной — будь добр, катайся вместе с семилетками над Языком, покрытым упругим мхом, под присмотром ветряного мага, который на вид ещё такой же мальчишка…

Я дежурил внизу, хотя полагалось быть на верхней площадке Языка. Полагалось потому, что не каждый ветряной маг может рвануть снизу наперерез потерявшему ветер малышу. Ну, и потом, если наблюдать за небом снизу — быстро устают глаза. Но я смотрел мало, больше слушал. Вопли детей и голос ветра. На ветер я полагался больше. Даже такой большой, как этот — он понимает мои желания и прислушивается к играющим детям. Его шелест станет тревожным, если…

И почти сразу что-то случилось. Ветер недовольно качнулся. В нём была не то, чтобы тревога… скорее, он хотел обратить моё внимание на необычность, неправильность происходящего.

Снизу и вправду плоховато видно. Никто не падал и не просил о помощи. Малыши как-то странно рассыпались кто куда, словно их напугало что-то. В небе с противным верещанием летал кто-то большой.

Я разозлился. Каким идиотом нужно быть, чтобы мешать играть малышне? Ветер, почувствовав моё настроение, свернул небольшой, тугой вихрь, и кончик его податливо лёг мне в руку. Ну, держись!

Хобот вихря сдёрнул меня вверх с такой бешеной силой, что позади воздух зарычал и хлопнул, как будто ударил хлыст.

Большой летун оказался необычным двухместным тэнки — точнее, это был уже не тэнки, а биплан из двух досок тэллио, прикреплённых к раме. На нижней, короткой доске сидел юноша, обхватив руками девчонку, которая умостилась у него на коленях. Девчонка то и дело принималась визжать. Увидев меня, парень широко ухмыльнулся и запустил ладонь девчонке в вырез платья, оттянув его так, что оголилась грудь. Наверное, девушка была старше, чем мне показалось вначале, я ошеломлённо пялился целую секунду… а потом стал падать.

Самое странное — ветер словно забыл обо мне. Может, так показалось — всё-таки я упал в море, а не на покрытый мхом Язык. Высота была большая: ударься я даже об упругую моховую подстилку — наверняка бы покалечился… в лучшем случае.

Вытаскивали меня двое. Свенни и русалчик Тим.

— Ты чего, чудик, до сих пор плавать не научился? — отплёвываясь, спросил Свенни. Тим, неловко улыбнувшись, махнул мне рукой и, грациозно извернувшись, ушёл в глубину. Он, видно, тоже растерялся — ещё бы, лучший из ветряных магов на его глазах рухнул с ветра, да к тому же и чуть не утонул. Тим мне нравился, мы по вечерам часто играли — он плыл у самой поверхности, лицом вверх, а я скользил на еле уловимом ветерке над зыбью. Так мы добирались до Жемчужных утёсов, лазили по ним до темноты, бродили в гротах…

— Придурок! — просипел я. — Нашёл где кататься! Большой вымахал, да? Перед младшими покрасоваться захотелось, перед девчонкой этой?

— Что б ты понимал! Со своей свистулькой, дурачок… и никогда не поймёшь.

Я был злой и не осознал тогда, что он имеет в виду. Подумал, что «свистулькой» Свенни обозвал ветер.

— Я прекрасно понимаю всё, что мне нужно.

— Какой ты умный! Может, научишь меня отличать нужное от ненужного ещё до того, как узнаешь, о чём идёт речь, а?

— Это просто. Если тебе охота делать глупости, иди и делай, только подальше, чтобы дети из-за тебя не покалечились.

— Дети… — засмеялся он.

* * *

…К полудню ветер на Языке менялся, летуны разбегались по домам, и моя смена заканчивалась.

Уходить не хотелось. Я сидел на верхнем гребешке Языка, а другой ветер, со стороны города, горячий и чуть-чуть жгучий, как будто в нём была рассеяна мельчайшая перцовая пыль, гладил мои плечи. Иногда чудилось — кто-то невидимый стоит сзади, ласково шепчет на ухо, положив лёгкие ладони…

В этом мире у меня не существовало врагов.

А друзья?

Даже ветер… Могу ли я теперь доверять ему? Так же, до конца, чтобы совсем-совсем, ни вот на капельку не бояться разбиться…

Я лёг на спину. Босые ноги болтались в пропасти (смешно звучит, да?), и казалось, океан поднялся выше, затопив весь мир, а я лежу на крохотном уцелевшем кусочке суши, болтая ногами в воде.

Мне не страшно!

Я вскочил, сбросил с себя одежду, вытянулся в струну — и рванул в зенит…

* * *

Тэнгу нашёл меня далеко от Островов, плывущим на ветре с закрытыми глазами неведомо куда. Гонец был на веретенообразном иллути — полом стволе с отверстиями для ног, чтобы не «чесать» воздух на скорости.

— Нимо… — Он старательно отводил глаза. Тоже мне… — Тебя срочно зовут Верховные. Там что-то важное… с Золотыми… Ваших собрали уже всех.

Я хмыкнул. Во всяком случае, прекрасный повод сменить мысли. Только вот… не помнил, когда и где я бросил одежду. А домой сейчас не хотелось, да и время…

— Тэн, дашь мне хоть рубаху, что ли, пока…

Тэн кивнул и вдруг засмеялся.

— Ты чего?

— Я… представил. Какие у них будут глупые лица…

— А… Ага… — И мне тоже стало весело.

* * *

На Островах используют три вида магии. Магию воздуха, магию огня и магию воды. Магия земли у нас слаба, и нет среди Верховных её адептов. Магия воды хоть и царит вокруг в океане, мы ею мало владеем, этой стихией управляет народ русалок, наши добрые соседи. Игаван, Верховный Мастер вод — скорее наш представитель среди морского народа, чем маг.

Понятно, что с воздухом имеем дело мы, ветряные маги. Правда, мы не заседаем в Совете, потому что законы и споры нам чужды. Старец Аллирион — человек, хорошо знающий воздух, но не принявший лебеа, обыкновенно представляет нас на Советах.

Золотые колдуны, владеющие огнём — эдели со страшными глазами одержимых. Их представитель в Совете, Адарион — далеко не самый могущественный посвящённый. Тайные дела Золотых редко становятся известны даже Совету: адепты огня предпочитают использовать чистую стихию и держать свои открытия за семью печатями.

Разрешает споры и выносит решения Верховный Мастер Сэлль. Он обычный человек и в перерывах между Советами управляет Островами сам, если не случается что-то такое, что касается напрямую адептов стихий.

Башня Совета похожа на гриб. Тонкая ножка и широкая шляпка. В «шляпке» собирался Совет. Когда дела оказывались простыми — четыре Верховных старца. Когда случалось что-то важное или торжественное — приглашали всех сколько-нибудь могущественных магов и самых влиятельных людей Островов.

Уже у самой башни я почувствовал, что Совет будет необычным. Слишком необычным. И ещё подумал, что появление на нём в рубахе Тэна уже не кажется мне забавным.

…Но на меня смотрели почти с ужасом. Особенно горожане, старые Мастера цехов и старейшины Общин. И я не стал выходить к своему обычному месту возле Аллириона, а притулился у стены, рядом с Вэнни, самым младшим ветряном магом, который выглядел совсем малышом, лет десяти с виду. На самом деле ему и было не намного больше — всего тринадцать.

— Я что-то натворил? — спросил я шёпотом. — Чего они так?

— Не… По-моему, тебя приняли за воскресшего Илле.

— Кто это?

— Это… Сейчас будут говорить, Нимо!

Тэриол сделал это. Тэриол, Золотой маг, один из великих Мастеров, но я о нём раньше не слышал. Неудивительно — Золотые сидят по своим пещерам и творят свои дела, невидимые с поверхности.

Золотые редко берут учеников. Живут они долго. Способных овладеть магией огня мало, даже меньше, чем нас, ветряных. Точнее, не меньше, просто мы позволяем принять лебеа любому, кто способен её пережить. Золотые выбирают лишь самых достойных. Ветряные маги всегда на виду, у них почти нет тайн от людей. Дела Золотых скрыты за семью замками.

Тэриол взял ученика. Илле. Илле выжил. Целых два года он был жив. Да, этого я тоже не знал — к концу обучения у Золотых выживают лишь немногие из тех, кто прошёл отбор. Из десяти способных детей девять погибают от Силы Огня в первые годы обучения. Это была тайна Золотых. Наверное, о ней не знали даже старейшины цехов.

Адарион говорил:

— Огонь опасен. Его Сила страшна. Но нельзя овладеть ею, если сохранять осторожность. И нельзя оставить Острова без тех, кто способен управлять ею. Знаете ли вы, какая мощь рвётся из Сердца Горы много веков? Если бы не Печати Золотых, Острова затопило бы лавой давным-давно, и твердь раскололась, и ушли бы под воду одни берега и поднялись бы другие, как бывало в древности. Тому, кто в это не верит, мы позволим спуститься в Сердце Горы и увидеть, на что способен и к чему стремится бушующий Огонь. Если не поверите глазам, спросите у древнейших Водяных — они расскажут… многое. Из того, что сейчас почти забыто. Из того, что сами они видели, опускаясь в чёрные глубины, где лишь тьма и жар подземного Огня…

…Илле жил и учился. Говорили, что Тэриол считал Илле лучшим из тех, кого он видел. Илле мог стать великим Золотым. Должен был стать.

В том, что Илле погиб, виноват был Тэриол. Он оставил Илле и Золотого из молодых одних в Первом колодце Афрага. Вдвоём они должны были управиться с очередным «малым выбросом». Но что-то случилось… Тэриол знал, что, но отказался сообщать Совету. Он только сказал, что виноват. И ещё он сказал, что попытался исправить…

Он почти успел. Илле был ещё жив, когда Тэриол забрал его из Огня. Тело мальчика не обгорело снаружи, потому что Илле успел перевести Огонь в «жгут силы» и взял в себя. Опытный Золотой сумел бы свернуть «жгут» в кольцо и выжить. Илле умирал. Сила Огня пожирала его изнутри. Слишком большая…

Тэриол связал эту Силу печатями Тогородора. И ринулся через колодец Киина к пещерам водяных.

— Разве ТЫ не видишь, что этот жгут всё ещё связан с Большим Огнём в Сердце Горы? — изумлённо произнёс древний Игур, старейшина морского народа у Островов.

— Я отсеку его. Но мозг мальчика повреждён, моих сил недостаточно, чтобы остановить разрушение в живом человеке. Нужно контролировать как минимум движения всех токов в организме.

— Ты одержим, Тэриол! Я помогу тебе, но после этого расскажу обо всём на Совете Островов. Ваши опыты стали слишком опасны. Сердце Горы растревожено. А мозг этого ребёнка повреждён необратимо. Зачем он тебе?

— Я согласен на все твои условия, Игур. Начнём, а то мне становится слишком больно держать Печать…

Игур кивнул.

Адарион говорил:

— Тэриол, как один из высших эдели, должен был знать, что, разрывая жгут Огня, он провоцирует выброс, и выброс неизбежный. Если бы Тэриол своевременно оповестил кого-нибудь из адептов Огня, выброс был бы локализован. Один эдели может контролировать лишь одну часть разорванного жгута. Вторая остаётся свободной и активно ищет выхода разбуженной силе. Напарник должен быть наготове: мгновенно перехватить конец жгута, увести его вниз и замкнуть на Источник. Любой ученик третьего года обучения понимает это, как одну из основных истин жизни — чтобы жить, нужно дышать, например. Тэриол стал манипулировать жгутом в одиночку, понимая, что никто из прочих высших эдели не поддержит его затею — спасать ученика, чей разум необратимо повреждён Огнём; рискуя при этом нарушить стабильность подземных токов.

Когда мы заметили и перехватили выброс, он прошёл уже два уровня печатей. Пять из семи высших адептов сейчас замкнули круг, сдерживая Огонь. Но его то удаётся оттеснить вглубь, то он снова разрывает печати. Мы не можем сказать, как долго это будет продолжаться. Если Огонь не перестанет подниматься, силы высших адептов иссякнут, и тогда круг придётся держать посвященным низших ступеней. Адепты выстоят двое суток наверняка. Что случится дальше — предсказать невозможно. В наших хрониках описаны случаи, когда эдели гасили выбросы, по силе подобные этому и даже превосходящие. Но всегда это были спонтанные всплески, рождённые случайными процессами внутри хаотического сознания Огня. Их удавалось погасить за минуты или часы. Случай же, когда Огонь был разбужен и поднят самим эдели, в истории был только один. И кончился он…

* * *

Труднее всего переносить зиму. Дети Города-на-Холме радуются до визга, до обмирания, когда в небе закружится первый снег. А я с тоской думаю, что до следующего мая не смогу летать.

Ветер на Островах никогда не был таким колючим и жестоким. Наступил ноябрь, и люди укутались в тяжёлые, толстые свитера и штаны из шерсти, кожаные куртки и тяжеленные сапоги. Первая осень была для меня страшной. Я не мог чувствовать ветер. Щёки, уши горели от его хлёстких песен. Так заигрывания большой и глупой собаки оставляют отметины на коже. Только собаку всё же можно выучить. А ветер — никогда.

Нельзя летать, не чувствуя ветер всей кожей, ветер тёплый и сильный. Холод сковывает, съёживает, тяжелит.

Я отказывался принимать это. В октябре той самой первой осени долго стояли тёплые дни. Я летал в лёгких штанах и рубашке из прозрачной для ветра, пушистой фланели. Это было трудно, я чувствовал себя скованным, неуклюжим. Так человек, плохо видящий в сумерках, боится угодить ногой в канаву или запнуться о кочку.

Материковые ветра вообще были другими — вертлявые, суматошные, с коротенькими для стихий мыслями и быстрыми, переменчивыми ощущениями. Иногда я думаю, что сошёл бы с ума, окажись мы на материке впервые поздней осенью или зимою.

Последний настоящий полёт случился двадцатого октября. С утра светило солнце, оно прогрело воздух после трёх прохладных дней, небо было ясное, и, если бы не посеревшая земля и стремительно чернеющие леса — можно было бы считать, что вернулось лето.

Я уже научился быть предусмотрительным: насморк — это ужасно! Это конец всего, потому что лихорадка и заложенный нос делают меня слепым и глухим для ветра. Абсолютно. Какие там полёты, ветер становится просто-напросто неживым, неприятным явлением, от которого хочется спрятаться. На Островах ничего подобного не могло произойти никогда! Горько-солёная, теплая морская вода, которою насыщен воздух, такая привычная, вездесущая… Заложенный нос? Больное горло? Что это такое, что за чепуха?!

Троготт, наш судовой врач, в то время ещё не открыл аптеку, но старательно изучал местные травы, минералы и труды материковых медиков. Он уже тогда начал ломать голову над проблемой стэнции, но нам об этом не говорил. Я захватил у него бутылочку согревающего снадобья и отправился на дальние холмы.

К вечеру небо затянуло тучами, похолодало. Пришлось надеть куртку, лететь без доски дальше нечего было и думать. Скоро стемнеет, а я забрался невесть куда, и усталость давила, просто прижимала к земле. Благоразумие подсказывало, что следует повернуть назад и лететь к Городу кратчайшим путём. Но я уже знал, что этот полёт последний в году, до самого лета, и не мог удержаться — впереди манила незнакомая долина с невероятно красивыми рощами. Хоть ненадолго, хоть одним глазочком, чтобы потом думать о ней зимою, сидя у трескучего огня…

В роще нашлось несколько кустиков боярышника. Плоды были мелкими и несладкими, глотать их суховатую, пресную мякоть тяжело, но я всё жевал и жевал… потом набрёл на куст незнакомых ягод — листва с веток облетела, зато самих ягод, чёрных, с липким, ядовито-жёлтым соком, сладковатых и очень странных на вкус, на кусте оказалось видимо-невидимо. Почти наверняка они были ядовитыми, но я не удержался и съел горсть. И запил настойкой Троготта, которая, хоть и не считалась противоядием, но, во-первых, я просто ужасно хотел пить, а во-вторых, она бодрила и придавала сил.

Надо было как можно быстрее лететь домой. Но я всё-таки нарвал ещё три-четыре горсточки ягод, спрятал их в мешочек. Вдруг пригодятся Троготту…

В Город я вернулся затемно. Измученный, плюхнулся за стол, выхлебал миску картофельного супа, а потом ещё пил обжигающий мятный чай.

Я спал и не спал. В каком-то дремотном оцепенении я слышал тихий разговор Троготта с Ливви, нашим корабельным плотником. Даже не разговор, а обрывки, они прилетали и улетали, колеблясь, как тени от свечей, делаясь то чётче, то расплывчатей.

Ливви настаивал, что следует торопиться.

— Чем больше проходит времени, тем призрачней надежда, что он сможет, Трог! Ты знаешь это лучше меня, ты же врач! Тем более, здесь у тебя нет ни достаточных запасов стэнции, ни других наших специальных препаратов. А Ниньо совсем юн, у него не было даже намёка на созревание.

— Ниньо не принимал Лебеа… У него всё впереди, Ливви.

— Даже так… Я не знал. Ну, так что, само существование ветряных магов должно зависеть от того, сможет ли один-единственный мальчишка, к тому же, далеко не лучший из магов, когда-нибудь продолжить род? Троготт, мне страшно! Мы одни в этой холодной стране… Острова погибли…

— Тише ты, не ной. Никто ничего не знает в точности про Острова…

— Обманывать себя? Это на тебя не похоже, я считал Троготта осторожным и трезвым адеп…

— Замолчи, Ли! Я не уверен, что Нимо не слышит…

* * *

На общем Совете не решили ничего определённого. Ясно, что всем следовало быть наготове. Распорядились приостановить всякие маловажные дела. Острова не вели войн, во всяком случае, в обозримом прошлом. Острова не переживали серьёзных катастроф — тоже в обозримом прошлом. «Обозримым прошлым» считались века, о которых имелись записи в открытых архивах. На самом деле существовали ещё и Старые века, и я давно уже имел доступ ко всем архивам Совета, но ни разу этим правом не пользовался.

А обязанности такой у меня не было.

Воздушные и морские суда на всякий случай решили отовсюду отозвать и расположить двумя кругами. Малым и большим. Зачем был нужен большой круг, деликатно умалчивалось. Но в глазах тех, кто понимал, я видел страх.

Советники не из числа магов, цеховые и старейшины, разошлись на совещания, чтобы уточнить, что им нужно и что они ещё могут предложить.

Заседание Совета продолжилось в закрытом режиме.

Остались трое Золотых, Аллирион и незнакомый мне человек, чьё лицо скрывал капюшон… Даже Сэлль ушёл; перед этим он, правда, сунул мне короткий, но плотный шелковистый плащ. Я прислушивался к ощущениям — ткань оказалась удивительной, текучей, то тяжёлой, то лёгкой, а цвет её менялся, как будто она была живой — от пронзительной, глубокой синевы до нежной лазури.

Адарион чувствовал себя неуютно, я видел. Он должен был что-то сказать, но, наверное, плохо представлял ту грань, за которой сказанное необратимо и непредсказуемо изменит привычную реальность.

Он заговорил — тихо, как будто даже вкрадчиво… я вздрогнул, осознав, что Адарион обращается ко мне. Да, правда, Золотые и так всё знали, Аллирион наверняка изучал закрытые архивы. Адарион, кажется, был растерян. Я мало посещал Совет и почти не участвовал в обсуждениях. Золотые привыкли иметь дело с Аллирионом, убелённым сединами старцем. Как говорить о самых сокровенных тайнах Островов с мальчишкой без штанов, Адарион, видимо, не представлял.

— Мы говорим о «печатях Эделей», «печатях Золотых», но и все слова несколько искажают истинный смысл того, что произошло полторы тысячи лет назад на материке, которого больше не существует…

Я молчал. Видимо, Адарион ждал от меня намёка, знаю ли я эту историю, или её следует рассказывать сначала.

— Все записи о той катастрофе постепенно убрали в закрытый архив по нашему настоянию. Тор, Золотой, погубил нашу землю, но Золотые же потом и искупали веками эту вину непомерной ценой. Принимать на себе ещё и ненависть людей мы не могли. И вторая, не менее важная причина — любопытство непосвящённых просто опасно.

Острова когда-то были материком. Путешественники рассказывают, что далеко на востоке есть и другой материк, даже больше того, каким был наш. Возможно, это только легенды — вам, Ветряным, во всяком случае, про это лучше знать. — Он опять сверкнул на меня глазами, а я опять промолчал. Но теперь на самом деле стало стыдно, потому что сказки о Восточной стране давным-давно будили во мне неясную мелодию, зовущую и странную. А я отделывался всегдашним: «ну, потом, когда-нибудь в следующем году…»

— Эдели и в те времена работали с силой Огня. Величайшим из нас тогда был Тогородор. Во всех концах страны устроили шахты, где под присмотром Золотых огонь из глубин плавил металлы, с его помощью создавались светильники и «вечные» очаги, новые, удивительные материалы, и множество других, позабытых ныне, важных и сложных замыслов было воплощено. Большая страна требовала намного больше сложных механизмов, чем нынешние Острова, которым вполне достаточно хорошей погоды круглый год и справедливых властителей…

На празднике Больших Хороводов Тогородор впервые показал людям свои Ракеты! Это было такое чудо, что люди по всей стране словно опьянели от восторга, и взрослые говорили о новом изобретении так, как будто снова стали детьми.

Ветряным ракеты тогда не понравились…

— Потому что ракеты не нравились Воздуху! — вставил Аллирион. — И только эта причина. Ракеты его раздражали. Но мы не стали мешать… Даже когда Тор построил Огненный корабль «Молот Грома»…

— «Молот Грома» был похож на перевёрнутый бутон тюльпана! — выдохнул Адарион. — Его установили на вершине Эрестаро, Срединной горы. Человек не создавал ничего подобного ни до, ни после…

— Он летал? — спросил я.

— Мы этого не знаем… Когда случилась катастрофа, некоторые из Эделей ушли к «Молоту Грома», но что с ними было дальше — неведомо.

…Но все эти замыслы представлялись Тогородору простыми забавами, игрой ума, не более. Я думаю, всему виной древние книги подземных карликов, чёрных дворвов — существ, которых никто из людей не видел, но следы их существования Эдели обнаруживали порою в самых глубоких и опасных пещерах; случалось, что Золотые находили рукотворные переходы и шахты, уходящие в такие бездны, что даже мы не рисковали туда спускаться. Там дышал первозданный Огонь… И мощь его была так велика и непостижима, что нечего было и думать совладать с нею обычной магией Золотых.

Дворвы считали Огонь живым и опасным существом, говорить с которым, а тем более, повелевать — невозможно не то что смертному, но даже им, созданиям тёмным и древним, куда более могущественным, нежели люди. Тем не менее, был среди них такой Тримир — величайший из великих; он считал первозданный Огонь силой, хоть и непостижимой, непохожей на разумных существ, но способной каким-то особым образом соединиться с ними, впитать в себя разум дворва или даже смертного. И существу, сотворённому таким образом, будет подвластно невообразимое!..

Сами дворвы боялись идей Тримира. В их книгах мы встречали намёки на то, что Тримир преступал запреты и спускался в Бездну, и там разбудил древние силы Огня. Дворвы не писали об этом прямо, но мы уверены, что иначе истолковать их записи невозможно. По их хроникам, в начале мира был хаос, и все Стихии кипели вместе. Позже Огненные черви то ли сами по себе ушли в глубины, вниз мира, то ли их туда заперли, под каменные толщи — дворвы в точности не ведают. Ещё до появления Смертных Огненные вырывались наружу: говорят, их призывал один из Изначальных, Ворок. Многих он увёл за собой, за пределы мира; говорят, то были самые могучие и беспокойные твари, их называли Начальными Драконами. Считается, их было девять, и дворвы даже перечисляли их имена, и каждый из них мог разрушить мир, а, собравшись вместе, они заслоняли всё небо. Ворока считали самым страшным из Изначальных, но он же сделал и великое благо для нашего мира — не уведи он Драконов, кто знает, что бы случилось?

Но не все драконы ушли — меньшие из них остались спать под твердью, за что их ещё называют Каменными Червями или Огненными Червями. С ними-то и пытался говорить Тримир…

Всё это было так давно, что мы не можем и предположить, какими мерилами пользоваться в летосчислении — тысячелетиями или же сотнями тысяч лет? Но мы знаем другое — уже в истории людей Тогородор пожелал повторить опыты Тримира и дать душу смертного Огненному Червю. Он посчитал, что дворвы не сумели подчинить Червей только потому, что разум дворвов слишком неподатлив. Дворвы — существа «вечные», они живут до тех пор, пока что-нибудь извне не разрушит их. Их разум меняется медленно, тогда как человек за считанные минуты может преобразиться, стать иным; под действием какой-то силы в нём могут пробудиться неведомые ему самому свойства и способности. Малые вдруг становятся великими, а герои оказываются ничтожествами. И всё это происходит в мгновения по меркам Бессмертных. Разум людей гибок, изменчив. В этом их дар и в этом их проклятие…

Адарион замолчал, а я вдруг сообразил, что была же у нас, ещё малышей, когда мы кучей возились у песчаных круч, такая присказка: «Тор заберёт!» Ею пугали, если кто-то увлекался рытьём слишком уж длинной норы. Норы мы обожали, а взрослые ужасно боялись, что нас засыплет. Мы, замирая от страха, ползли глубже и глубже, в темноту, представляя этого жуткого, чёрного Тора в сердцевине холма: у него обязательно длинные, кривые, волосатые руки, много-много, он рассовал их в разные стороны и ждёт… когда неосторожный ребёнок залезет поглубже, чтобы схватить, утащить в чёрную-чёрную «подземлю»…

— Там нечем дышать…

— Что? — переспросил Аллирион.

— Нечем дышать под землёю. Стишок такой был. «Глубоко залезешь в нору, Попадёшься в лапы Тору…»

Так странно, да. Так бояться этой тьмы — и всё равно ползти, вовсе не потому, что сзади пыхтит твой приятель — не будет он смеяться, если повернёшь назад. Он боится ещё сильнее. Если вскрикнуть — он, судорожно дёргая руками и ногами, рванётся назад и потом не спросит, что же там было, почему ты кричал.

Но тьма тянула…

Говорили, будто одного мальчика всё-таки засыпало насовсем. Мы верили. Одна девчонка, ужасно храбрая и выдумщица просто невозможная, рассказывала о нём всякие истории… Как он сидит в холме…

— Тогородор разбудил подземный Огонь? И наша земля погибла?

— Говорят, он сгорел в один миг. Глаза у него сияли ослепительно, и никто не понял, была ли то страшнейшая боль или величайшее счастье…

Потом скалы стали наливаться алым, и жидкое железо полилось из трещин земли. Наши Мастера успели замкнуть Круг, но было ясно, что Золотые не удержат Огонь долго. Люди кинулись к кораблям. Вениаар, тогдашний глава Совета, обратился к Адэви, но и они сказали, что, если попытаться остановить Подземный Огонь водой — может случиться не только конец этой земли, но и вообще конец мира. Водяные сделают всё, чтобы отвести Океан как можно дальше от берегов, когда Огонь вырвется на свободу.

Надежды не осталось. Все, кто успел, ушли на корабли. Если бы не Водяные, мало кто бы спасся, но они сумели удержать Океан. Наступила ночь, а люди всё ещё были близко от гибнущей земли. Детей всех отправили на воздушные корабли, взрослым места там почти не нашлось. Воздушные отошли на безопасное расстояние, чтобы дожидаться остальных.

Земля была чёрной и алой. Вся пронизанная красными трещинками, усеянная искрами. В любой миг она могла рассыпаться… но этого не случилось. Стояла странная тишина. Время от времени Океан всё-таки касался раскалённого камня, и тогда от берегов доносился тревожный свист.

Потом уже узнали, что высшие Золотые погибли быстро. Их учеников собирались отправить на корабли со всеми, но некоторые остались. Двоих позже унесли Ветряные, которые были с ними до конца. Они же и рассказали, что нашу землю спасли ученики. Вернее, кто-то из тех, кто не вернулся.

— Что они сделали?

— Считается, что кто-то из них сумел открыть свой разум Огню и соединиться с ним. Как всё было на самом деле, узнать невозможно. Но восхождение Червей остановилось, и земля стала понемногу остывать. Это длилось больше недели. От материка осталось несколько островов, но и они ещё некоторое время то поднимались, то опускались. Золотые — те, что не вставали в Круг, — вернулись на острова первыми и определили, что Огонь ушёл, осталось только несколько Колодцев, клубящихся Силой. Маги собрались на Совет. Надо было решать, искать ли нам новую землю или попытаться выжить здесь…

— И они остались…

— Да, и не спрашивай, почему. У них почти ничего не осталось: поля, леса, города сгорели, земля почти всюду была перекалена и не могла родить. Горы спекшейся золы — вот она была какая, наша земля. И снова нас спасали Водяные. Года три, пока почвы кое-как не ожили, мы большую часть времени проводили на кораблях. Хлеб делали из водорослей, дети вместе с русалками собирали моллюсков на тех островах, которые пощадила лава. Ивон, один из Водяных, преподнёс роскошный и жуткий подарок, о нём не принято говорить, и даже в закрытых архивах упоминается так, что понять могут лишь посвящённые. Ивон не признался нам в своём деянии; лишь много позже, когда голод перестал висеть над нами изнуряющим проклятием, об этом как-то узнали. По воле Ивона киты, огромные рыбы-звери, приплывали умирать к нашим берегам… Нам не приходилось на них охотиться: это были старые существа, возможно, разумные, и едва кит понимал, что жизненный срок для него истекает — он устремлялся к нашим Островам и выбрасывался на берег…

Когда земля снова стала плодородной, киты приплывали всё реже и реже. И в память об этом нашим рыбакам запрещено охотиться на китов.

* * *

…Я потом не раз вспоминал тот разговор, и чем больше проходило времени, тем проще было считать его сном.

Ниньо несколько раз заводил речь о том, что ему нужно принять лебеа, иначе очень скоро он перестанет летать, и у нас на всех останется один-единственный Ветряной. Троготт говорил с ним наедине, о чём точно — не знаю, однако Ниньо потом всё-таки рассказал мне, что Троготт не хочет давать лебеа ещё кому-нибудь, потому что стэнции и так мало, а если оба Ветряных ослепнут, толку с них будет всё равно, что с диких ветерков…

Ниньо не принимал всё это очень уж близко к сердцу, потому что летать самому по себе, без доски, у него так и так получалось пока плохо. Его вполне устраивали полёты на тэнки, а это он мог делать ещё долго, если, конечно, в его организме что-нибудь не переключится, и тоненький Ниньо не примется расти с удвоенной силой. Но даже если такое случится — у нас были спрятаны ещё корабли, уцелевшие после Волны. Для меня корабли — утешение никакое, зато Ниньо иногда с восторгом говорил о том, как мы снова поднимем нашу армаду и полетим над бурей, и как это будет чудесно…

…Самое первое утро на новой земле… Я проснулся от солнца, которое, как ни повернись, как ни зажмурься, протиснется в щелочку между веками, точно назойливый малыш беспрестанно тянет и тормошит, чтобы поиграть…

Никого не было рядом. Но я не испугался. На «Сияющем» должны остаться живые люди. Кто-то уложил меня на сухое одеяло, а рядом стояла чашка с водой. Я протянул руку… и замер. За чашкой я увидел ласточку. Неподвижную.

Я закрыл глаза. Это было, или это только видение? Как будто она летела впереди. Я не выпускал её из виду всё время, пока «Сияющий» рвался сквозь бурлящий ад. И потом… Когда клубы туч распахнулись и на горизонте выросли горы.

* * *

В первую зиму мы строили Башни.

В Городе-на-Холме редко строили зимой. Но мы торопились. Если кто-то из наших после Волны потерялся, он увидит, он услышит про наши Башни. Он нас найдёт. Потому что это будут четыре Башни; не такие высокие, не такие дивные, как на Островах, но любой из нас их узнает.

С Башен мы будем смотреть за небом.

Король не знал, что это наши башни. Золотой Роварог под видом мага Севера пришёл к королю и сказал, что хочет построить защитную тетраду от ударов Океана. Король в те дни напоминал медведя, из которого выпили кровь и вынули глаза. Так сказал старый маршал, когда в Скальной Столице собрали большой совет, и люди тихо повторяли его слова. А король сказал — стройте хоть стену до неба, может, это покажет людям, что королевство живёт. Роварог обещал золото всем подрядчикам, вдоволь золота, и на золото же будет подвозиться продовольствие из долин, и люди смогут жить и строить. Роварог только умолчал, что для Золотого золото ничего не стоит, ибо он может открыть жилы земли, и металл будет сочиться огненной сукровицей.

Потом оказалось, что построить башни так, как это делали на Островах, невозможно. Камень прибрежного королевства слишком тяжёл и хрупок. Мы не могли расширить башни наверху, мы не могли сделать их такими же высокими. И всё-таки они оказались красивы. К середине зимы уже закончили возводить одну. Она стала самой высокой и самой любимой.

А потом вдруг пришёл страх высоты…

Троготт тогда стоял рядом, он увидел, как побелело моё лицо и как стиснулись мои пальцы на тоненьком леере, натянутом по периметру верхней площадки. Он быстро шагнул ко мне и обнял, потянул назад, от края. А я долго не мог разжать пальцы. Я хотел улыбнуться и сказать ему, что это дурацкое наваждение, но губы тоже не разжимались.

На лестнице я перестал видеть. Я часто задышал, и тогда Троготт подхватил меня на руки и чуть не бегом понёс вниз. Там я слышал, как он звякал склянками, и запах стэнции поплыл, обволакивая меня сонными чарами.

Я спал долго-долго. Очнувшись, видел какие-то цветные тени и слышал гудящие, тревожные голоса. И забывался снова.

Я хотел сказать им, что ничего не случилось, просто дурацкая простуда, из тех, которым подвержены все жители этой несчастной земли.

Однажды я проснулся совершенно голым после странного и волнующего видения. И надо мною мелькнуло лицо Троготта, а за ним маячил кто-то чужой… чужая. Потом Троготт отступил, а она надвинулась, и вдруг мне стало горячо и стыдно, и невыносимо хорошо… и голоса загудели снова.

…— Не уверен, что с нею всё получилось…

— Ничего, у нас есть ещё и это… Этого достаточно…

— Холод, Ровар, холод, быстрее!

— Я стараюсь! Никогда не делал это так быстро и так сильно… Смотри, стол, на котором была пробирка, рассыпается от холода.

— Главное, чтобы стекло не рассыпалось.

— Нет. Это хрусталь Арота…

* * *

Немногие в городе знали, кто мы. Обычные горожане считали нас магами, прибывшими из-за гор помогать королю восстанавливать страну и охранять берег от новых разрушений.

Я думаю, Ивенн знала. Догадывалась. Она появилась в нашей башне ближе к весне, и с нею наши комнаты наполнили картины. Странные картины, я раньше и не представлял, что кто-то может так рисовать.

На картинах были невообразимые, неведомые страны. Чудовищные горы под ледяными небесами. Леса, такие дикие, что чудилось — сами деревья и есть единственные жители этих лесов. Пропасти, из которых поднимались одинокие утёсы. Речные долины, полные сияния летней зелени. Странные существа, взгляды которых были исполнены непостижимого разума…

Нельзя и представить, где могли существовать такие страны. Но они были, несомненно, были, потому что просто придумать такое нельзя!

Конечно, я спросил Ивенн, откуда эти картины? С тайным замиранием в душе я ждал, что Ивенн смутится и скажет, что картины рисовала она. И в этом была бы самая удивительная загадка — Ивенн осенью исполнилось только шестнадцать лет…

Но Ивенн призналась, что картины достались ей в наследство от отца. А тот купил их у хозяина каравана, явившегося из-за гор. И, что самое забавное, купил недорого. Люди, рассказывал отец Ивенн, смотрели на картины, удивлённо цокали языками, но не покупали. Картины были слишком необычными и непонятными. А караванщик ставил непременным условием продажу всей коллекции в одни руки.

Ивенн росла среди этих картин, и все её фантазии были связаны с ними. Именно картины и привели её в наш дом.

— Господин Троготт искал служанку, — объяснила Ивенн. — Господин Троготт такой серьёзный! Он не просто расспрашивал девушек, он приходил к каждой в дом и смотрел, как она живёт…

Ивенн не собиралась работать служанкой. У неё был свой дом и вот эти картины. Но дом после Волны остался в ужасном состоянии, отец сгинул вместе с тысячами других…

— Я хотела устроиться гувернанткой. Но господам из богатых домов нужны девушки постарше, опытные, а господин Троготт сказал, что работа служанки в доме магов даже интереснее и не особенно трудна. Конечно, он прав! Тут так чудесно, и мои картины в безопасности…

Дом Ивенн надо было ремонтировать, он мог просто развалиться в любой момент. Так Ивенн и её картины попали к нам.

Троготт здорово угадал. Если бы не Ивенн, я бы закис в том сером месяце феврале. Ниньо, наоборот, много летал с кораблями, пропадал на целые недели и наловчился справляться даже с дикими февральскими ураганами. Он появлялся весёлый, взбудораженный, хоть и поглядывал на меня тревожно, но видно было, что все его мысли отданы кораблям. Линдон, картограф, сказал мне, что готовится большое путешествие за Костяной хребет.

— Мы же не знаем, сколько наших зашвырнуло ещё дальше на восток. Возможно, они там так и остались, выжили, но не могут преодолеть горы.

— Когда отправляемся?

— Нимо… Троготт хочет тебя оставить в городе…

— Почему? — шепотом.

— Опасно… Он лучше рискнёт всеми кораблями, чем последним настоящим магом… И он прав, Нимо, не обижайся…

И я понимал, что Троготт прав. Как ни крути. Никто не выбирал его главным, но всё, что он делал, выглядело единственно верным тогда. И я не стал спорить. Только стало совсем грустно.

Работы у Ивенн оказалось немного. Иногда она следила за камином (разумеется, дрова приносил истопник), за светильниками, порою протирала пыль на книгах, или приносила чай Троготту и мне. Ну, и ещё какие-то мелочи. Считалось, что я буду давать ей всякие поручения, но вначале я стеснялся, потому что на Островах никаких служанок у меня не было. А потом мы подружились, и Ивенн стала как будто сестрой. Я вспоминал Инэль, хотя они не были похожи. Инэль — высокая и красивая, но сейчас я понимал, что никогда не знал по-настоящему, о чём она думает и чем живёт. Иногда мне делалось очень грустно, последние месяцы на Острове мы почти не виделись, и я не знал, обижалась ли она на меня или у неё были свои заботы?

Ивенн была ещё почти совсем девчонкой. Повыше меня, круглолицая, с затаившейся смешинкой в глазах. На самом деле мы были ровесниками, но я всё равно ощущал странный промежуток между нами — с одной стороны, она выглядела старше, а с другой — в чём-то старшим чувствовал себя я. Наверное, в сумме это и давало неповторимый оттенок наших отношений, устраивавший нас обоих.

Её очаровала наша библиотека. Там были книги с Островов, но больше тех, которые покупали Троготт и Роварог — первый год после Волны книги мало кого интересовали, их отдавали за бесценок. Мы же платили, не торгуясь — помимо того, что в золоте у наших магов недостатка не было, имелась и другая причина. Роварог считал, что книги сейчас следует спасать без разбору, хорошие они или плохие, не дожидаясь, пока ими растопят печи; да и людей, собиравших библиотеки, стоило «подкормить».

Ивенн могла читать часами, а мне было интересно, что же такое она читает. На Островах я летал много, а читал мало. Теперь книги стали для меня открытием, и проводником в их мир стала Ивенн.

Зима заперла меня в башне. Ездить верхом я не умел, ходить много не привык, особенно по снегу и льду; тяжёлые, тёплые одежды казались ужасными — в них я то упаривался, то мёрз, и быстро простужался. Но самое главное — я просто не знал, что делать на улицах зимнего города. Мальчишки, как сумасшедшие, носились по льду просто так, в башмаках, и катались на коньках. У меня же ноги мгновенно разъезжались в стороны, колени отказывались сгибаться, и единственное, что представлялось мне возможным — как можно осторожнее опуститься на четвереньки и так вернуться домой.

— Корова на льду, корова на льду… Великий ветряной маг Нимо — всего лишь корова на льду, — шептал я, не веря, что смогу когда-нибудь привыкнуть к зиме.

Мысль о том, чтобы познакомиться с местными мальчишками, просто не приходила ко мне в голову. Всё, что они могли делать — бегать с воплями по улицам, драться, играть в какие-то совершенно бессмысленные, чудовищно однообразные игры. Даже на Островах, когда мне надоедало быть одному, я уходил к русалкам-алуски или к таким же ветряным, как и я, в конце концов меня вполне устраивало и общество взрослых.

Однажды Тоша-молочница сказала Троготту, считая его, видимо, то ли отцом моим, то ли дядей:

— Дикой он у вас чего-то! Как птичек кинутый. У наших-то щёки румяны от мороза, глаза блестят, сами крученые… Хоть в прорубь сиганут, и то им ничего. Надо ему гулять всё ж таки…

Троготт не знал, что я слышал разговор. Он только кивнул Тоше, а на следующий день Ивенн предложила сходить с нею к ручью.

— Там есть такой водопадик, он и сейчас не замёрз. Если кругом очень тихо, хорошо слушать, как он журчит.

Я посмотрел на неё растерянно, пытаясь понять, что в этих словах от Ивенн, а что придумано Троготтом. Впервые я испытал к Троготту что-то вроде злости: пытаться управлять мною через Ивенн — как глупо! Разве я веду себя, будто неразумный ребёнок, не слушаю советов и наставлений, топаю ногами и поступаю согласно минутным капризам? Что мешало сказать мне прямо? Теперь же в каждом слове Ивенн я должен усомниться — она ли этого хочет?..

Но Ивенн казалась искренней, и злость очень скоро прошла.

* * *

Говорят, Городу-на-Холме повезло. В нём уцелело больше половины зданий и около трети жителей. Во-первых, конечно, потому, что построен он был на холме, как и следовало из названия. Нижние кварталы — особенно западные, там, где улицы спускались к дельте Роны, — Волна уничтожила почти полностью. Дворцы и башни на вершине смахнул ураган. Зато в Среднем городе, окружённом четырьмя кольцами стен, разрушений оказалось гораздо меньше.

Стены Среднего города были возведены столетия назад, истории о врагах, штурмовавших приморские крепости, давно стали легендами. Прочные, двухметровой толщины стены кое-где разобрали, чтобы проложить удобные дороги. Дома тулились к стенам изнутри и снаружи, образовывая улицы, в которых для всех зданий одна, задняя стена была общая.

Так случилось, что завалы в Среднем городе разобрали далеко не все. Вытащили живых и мёртвых, кого смогли найти. Потом у людей нашлись другие дела. Кто-то уехал к родичам на равнины, кто побогаче и повлиятельней — купцы, чиновники и многие мастера цехов, — перебрались наверх, подальше от нижних кварталов, грозивших мором. К зиме верхние ярусы Города-на-Холме более-менее привели в порядок, но здания там строили почти сплошь одноэтажные.

Развалины и стены Среднего города манили мальчишек. Одни искали сокровища, другим просто нравились везде лазить, прятаться… До самого декабря в городе действовал закон о мародёрстве, потом барон Сизая Пятка здраво рассудил, что искать живых и мёртвых, охранять добро от разграбления больше нет смысла. Солдат и так было слишком мало; всё, что можно было вернуть казне и владельцам — вернули. Начались снегопады. Последние стражники оставили развалины. Им на смену явились бродяги и нищие из нижних ярусов, коченеющими пальцами ворочающие с места на место камни и обломки брёвен.

Нищие скоро пропали куда-то — добычи было мало и ценилась она невысоко. А мальчишки продолжали играть в развалинах. Маленькие и верткие, они пролезали в такие места, которые не заметили солдаты и бродяги. И далеко не всегда радовались находкам. Я слышал один рассказ сына пекаря Вийке. Вийке скармливал эту историю крестьянским ребятишкам, мальчику и девочке, которых привезли к Троготту. У мальчика, кажется, открылась чахотка, а у девочки была обморожена ступня. Троготт иногда соглашался лечить детей. Не из великодушия — Троготта я всегда считал стоящим вне человеческой нравственности и переживаний. Тогда я думал, что ему нужна была практика, возможность испытывать новые методы и снадобья из местных минералов и трав.

Маленькие пациенты шли на поправку, а Вийке их развлекал. В тот раз он рассказывал историю про одного мальчишку, какого-то приятеля его приятеля:

— Все ж знают, городская стена не сплошная — там, внутри, тайный проход, чтобы солдаты, когда враги прижмут, могли перебежать из одного места в другое.

— Зачем? — спросила девочка.

— Ну, как это — зачем? Ударить с тыла, или на подмогу своим прийти, или отступить, если дело совсем дрянь… И вот, Томки пролез в завал, упёрся в стену, а там пролом, щель. Томки пацанам ничего не сказал, решил сам… Юркнул, а там глубоко, ну, ход в стене ниже земли. Обратно сам выбраться не может, пошёл куда-то. А, оказывается, между ярусами подземные переходы тоже есть. Томки и нашёл один такой. Он вниз вёл, ко Второй стене. А у Второй завалы ещё больше, их почти никто и не разбирал, народ там бедный, никому не надо. Томки говорил, воняло там… фу! — Вийке зажал нос и передёрнулся. — Лез он, лез, думал, никогда не выберется. Наконец, крыса его выручила…

— Крыса?! — ахнула девчонка.

— Ну да. Шмыгнула под ногами и куда-то вбок подалась. Томки и сообразил проверить, нету ли там лаза. Этот лаз уже совсем узкий был, Томки думал — всё, конец, застрял. Но протиснулся. Вонища там… Дом чей-то у стены завалило, вместе со всею семьёй. Так они и гнили там. Томки сам чуть не загнулся, пока выход искал. Да, оказалось, завал почти разобрали снаружи — видно, на дрова… — Вийке наклонился и тихо-тихо закончил. — Девчонка там была, Томки говорил, красивая-красивая, аж в животе всё стыло. Лежит, а глаза раскрытые. Томки её до сих пор забыть не может; говорит, ночью она приходит. Сперва вроде кажется живою, а потом он дверь распахивает, и свет на неё падает, а лицо — всё в пятнах!..

Девчонка завизжала, кто-то тяжело затопал по лестнице, и Вийке ветром сдуло.

* * *

Ивенн ведёт меня к водопаду. Мне нравится держать её за руку, тонкую и горячую. Чем ниже мы спускаемся, тем больше неразобранных развалин на пути. Мы не обходим их, а перелазим по балкам и камням. Как будто кто-то соединил вершину Холма с подножием сотнями незаметных мостиков. Их не всегда легко отыскать, по некоторым очень трудно идти и прыгать. Это похоже на игру — обойти комнату, не ступая на пол, говорит Ивенн.

Камни скользкие. Я знаю, что много раз должен был упасть. И Ивенн. Много раз я понимал, что падаю, и обмирал от страха, Ивенн держала меня за руку, и я отчаянно бежал и прыгал. Потом я видел, как, зажмурившись и открыв в немом крике рот, падает Ивенн… падает, а я тяну её, и мы снова прыгаем, скользим, летим… Мне кажется, мы почти летим.

— Мы сумасшедшие! — шепчет Ивенн. — Я больше никогда не решусь так…

Мы стоим у моста, под которым журчит ручей. Он сбегает сюда от самой вершины Холма. Здесь он устроил себе узкий и глубокий овражек, а чуть выше срывается искрящимся, звонким водопадом. Над краями оврага иней повис серебристой бахромой, а замёрзшие края ручья кажутся облепленными мириадами снежных бабочек и цветов — тончайшие узорчатые лепестки-крылышки причудливо слепились друг с другом.

— Какое волшебство! — Ивенн, присев на корточки, попыталась взять одну «бабочку» в ладонь, но чудесные белые крылышки не хотели отрываться от ледяных берегов. — Жалко. А кажется, чуть только дунь — они все сорвутся облаком, улетят. Знаешь… я вспомнила стихи. Из книги в вашей библиотеке. Там их много, но эти сейчас такие подходящие:

Стихи действуют на меня странно. Я опускаюсь на снег и плачу.

— Ты что… Ты что?!

Я только мотаю головой. Я просто подумал, что если чувствовал бы это всё тогда так, в Колодце Афрага… Наверное, у меня хватило бы сил… унести Илле…

* * *

…Ещё два дня. Не знаю, был ли в этом отчаянном ожидании смысл. Накануне почтовые ленки разнесли приказ Совета — отвести корабли до второго круга. Остров обезлюдел. На вершинах скал маячили Ветряные в оранжевом, и кружились ленки, выискивая на улицах зазевавшихся.

С каждой минутой становилось всё тише и тише. Сперва я решил, что в этом нет ничего удивительного — уходили люди, давно замерло последнее эхо щёлканья подошв по камням.

Потом случилось удивительное. Я оказался на одной из улиц, длинной и прямой, уходящей чуть вверх, прямо к утреннему солнцу. Вдруг мириады искорок замерцали впереди, они, как пылинки, танцевали в воздухе над мостовой — только пылинки не могли бы так чисто и ярко сверкать!

Я замер, раскрыв рот. И тут же понял, что от камней струится невероятный, жуткий холод!

Секунды две я просто стоял, ничего не понимая. Пока не вспомнились слова Адеви на последнем собрании малого Совета. Водяные призовут Седого, древнего кракена из глубин, чтобы в критический момент выгадать время. Чёрные кракены живут в бездонных океанских впадинах, питаясь жаром подводных извержений. Седой — самый старый из них, длины его щупалец хватит, чтобы обхватить половину нашего Острова.

Прощание закончилось.

С Иглы мимо меня пронёсся, махая рукой, оранжевый, как апельсин, Тэнгу. Мне захотелось опуститься на корточки, прижать ладони к камням — но теперь это были чужие камни, не те, тёплые, добрые, почти живые…

…— Нимо? — Человек в капюшоне был один. Он встретил меня у маленькой дверки в скале.

— Не обижайся, но я должен это сказать… Если станет очень страшно — тебе надо будет уходить. Мгновенно. На борьбу со страхом не окажется времени. А Огонь не щадит испугавшихся. Илле и Тэриола нам важно спасти. Но есть одна простая истина, которую ты должен помнить постоянно. Никто не посчитает тебя виноватым или слабым, если ты не сумеешь. Но если ты погибнешь ТАМ, только чтобы доказать что-то самому себе или кому-то ещё… это будет… недостойно. Я знаю, что Ветряные практически лишены пустой бравады. Я всего лишь исполняю…

— Ничего, мастер, я понимаю.

— Хорошо. А теперь второе и самое главное. Открой эту шкатулку.

— Ох… Что это?!

— Сейчас ты соприкоснулся с тайной, доступ к которой имеют лишь посвящённые Эдели. Это кристалл Тионата. Сила Огня слишком велика, чтобы что-то из смертных мог взаимодействовать с нею и выжить. У кристаллов Тионата много свойств, но сейчас важно знать два из них. Первое и главное: если путь назад будет закрыт — воспользуйся кристаллом. Надень шнурок на шею… Если так случится… возьми кристалл в ладони, поднеси к лицу и УХОДИ в него! Я не буду объяснять, как это произойдёт — помни, у тебя получится. Дальше… мы тебя вытащим.

Второе… Илле и Тэриол связаны с Огнём через свои кристаллы. Мы надеемся, что, когда Илле окажется на поверхности, Тэриол разорвёт связь со стихией Огня сам. Его тело не спасти, но пусть это тебя не заботит, здесь уже ничего не изменить. Другое дело Илле. Если вытащить его, предварительно не освободив его сознание — шанса у него не будет.

— Я понял…

— Хорошо, Нимо… Войдя в эту дверь, отсчитай сто двадцать шагов. Для неопытных на стене устроены метки-наплывы. Можно отсчитывать шаги по ним: десять шагов — одна метка. Дальше — Колодец. Мы спускаемся по лестнице, но ты, если посчитаешь возможным, прыгай. Снизу идёт упругий ток воздуха, для тебя, наверное, этого больше чем достаточно…

— Я понял…

— Хорошо. Я ухожу, Нимо; я, к сожалению, не могу ждать исхода здесь.

Он отвернулся, шагнул по ступенькам вверх. Я потянул дверь. Тьма…

— Да, Нимо!

— А?

Он взмахнул рукой. Зашагал прочь.

…Я всё ждал, когда начнётся Страх. Это было странное любопытство. Оно напоминало давний-давний кошмар из раннего детства. Привиделось, будто я заболел неведомой и как будто смертельной болезнью. Инэль пригласила лекаря, а тот, осмотрев меня, заявил, что выпустить болезнь можно, лишь проколов мне иголкою палец.

Они стояли и смотрели на меня, ждали, когда я соглашусь. Конечно, они не могли меня заставить — никто не имел права меня заставить. Но в этот раз было чувство, что на самом деле они могут сделать со мною что угодно. А потом я встретил взгляд лекаря — бездонный, чёрный, — и понял, что они лгут мне. Едва я протяну ладонь — клешня лекаря, страшно сильная, как железная, стиснет её и… им зачем-то нужен мой палец! Они отпилят мне палец!

И в тот момент, словно рассыпавшиеся картинки, развернулись передо мною множество случившихся вариантов. Потом, когда я уже подрос и не раз задумался об увиденном, я осознал, что это были именно варианты. А тогда я просто просуществовал сразу в нескольких версиях реальности.

В одной я легко взлетел и стал спасаться от страшного «лекаря», словно муха от мухобойки. Всё происходило в каком-то запутанном большом здании, выбраться наружу я не мог — окна и двери были закрыты. А потолки в здании оказались низкими, и я чувствовал, что рано или поздно «лекарь» меня поймает…

А в другой реальности я покорно протягивал руку — как под гипнозом…

А в третьей я просто понимал, что всё это — не взаправду. Я понимал, что могу проснуться в любой момент, как только решу, что оставаться в этом видении слишком страшно.

И продолжал смотреть сон-кошмар…

…Наверное, я не верил, что сгорю. Я не боялся Огня… Или не так. Если бы рухнуло горящее здание, огонь бы испепелил меня, как любого из смертных. Но я не верил, что невозможно договориться с Огнём, древней и невероятно могущественной стихией. Да, я — маг Воздуха. Но сказки, в которых Стихии изображаются врагами — чепуха полнейшая! Стихии — истинные, изначальные, разумные, — не враждовали никогда. И если люди перенесли на них своё видение отношений — это касается только людей. Не больше.

Будь у меня время, можно бы задуматься, почему сами Золотые погибают от Огня? Может, просто потому, что пытаются им управлять? Приходить к Огню со своей волей, волей крохотной пылинки, отдающей приказ урагану!

Так это или нет — мне теперь не у кого спросить.

Внизу светился золотой глаз. Дракон наблюдал за пришельцем. Бесстрастно, далеко шевелился зрачок. На миг пронеслась в сознании фантазия — человек в капюшоне вовсе не собирается спасать Золотых. Он всего лишь хочет принести мага Воздуха в жертву дракону.

Поток воздуха снизу не будет меня держать. Он просто тек мимо и был неживым.

Я вдруг с невыносимой тоской понял, что нет такого человека или иного существа, для которого я, мои мысли, мои фантазии, желания, радости и печали по-настоящему дороги.

И ещё я понял, что не смогу прыгнуть. Дело не в страхе. Физически не могу. Как будто во сне, когда знаешь, как нужно поступить — но что-то оказывается сильнее твоей воли.

Отступить назад и попробовать уговорить себя спуститься по лестнице. Это долго, но это всё, что я могу. И это бессмысленно. Когда Огонь вырвется наружу, я не спасусь, как было задумано, потому что воздух не удержит меня. Здесь он пахнет безумием. Его струи не чувствуют моих прикосновений, они до конца заполнены хаосом огня.

Свечение в Колодце становилось ярче. Я невольно сделал шаг назад. И ещё один. Огонь поднимался. Сейчас я видел его сквозь камень — он был похож на расправляющего щупальца колоссального спрута. Одно из щупалец, раскалённое, жидкое и трепещущее от еле сдерживаемой страсти, тянулось ко мне.

Всё? Поздно? Кончено? Бежать? Или ждать, пока треснет скала, и пытаться лететь? Или пробовать «уходить в кристалл»?

Я закрыл глаза и прислонился к скале. Она была холодной и трещала, как будто два гиганта сжимали друг другу рёбра, пытаясь победить в борьбе.

— Алвэ?!

Я увидел Золотого, стоявшего в шаге передо мной. На руках он держал ребёнка. Тэриол с Илле?! Они вырвались!.. Огонь вынес их…

— Бери его и беги! — прошептал Тэриол. — Я не могу…

Он светился. Он был насквозь пропитан Огнём! Едва Илле упал мне на руки, Тэриол отступил, переливаясь текучим, раскалённым золотом и опал вниз.

Я не могу бежать! Этот Илле весил как статуя из свинца! Он становился то нестерпимо горячим, то холодел.

Скала пошатнулась! Кажется, я весь перекосился от ужаса и стоял, ничего не предпринимая. Илле упал рядом со мной. И вдруг — с новым, страшным ударом хлынул холодный, небесный свет…

Я видел глаза Игура, старейшины Водяных. Я видел глаза кракена, который выпустил остров из объятий и последним ударом расколол скалу. Глаза Седого были полны боли, когда он поднимал нас с Илле выше и выше, чтобы я мог взлететь — но я только присел на корточки, оцепеневший.

— Лети же! Лети…

Кракен мигнул. Глаза его раскрылись на миг широко-широко, потом слились в одно чёрное, бездонное отверстие. Я не мог оторваться от них… пока жгучая пощёчина не встряхнула…

— Я ухожу, — сказал Игур. — Там корабли. Их надо защитить.

И я стал падать.

Наверное, долго. Я ни о чём не думал, чувствуя, как ветер лижет мне щёки, как он скользит куда-то вверх, как будто я нёсся вниз между двумя шёлковыми полотнищами. Потом какая-то часть моего разума поняла, что скоро всё кончится. Ветер не узнаёт меня, не слышит, не чувствует. А руки стали болеть от напряжения. Потому что в ладонях я сжимал ладони Илле.

Дело не в том, что он был тяжёл. Он был пропитан Огнём, и Огонь тянул его вниз, стремясь воссоединиться.

Как долго тянулись секунды! Можно не бояться, я успею прожить тысячи жизней… или посмотреть в небо.

Честно говоря, я надеялся увидеть там кого-нибудь из своих. Спешащего на помощь. Или хотя бы облачко, чтобы зацепиться за него взглядом и тянуться, тянуться, тянуться вверх.

Небо было пронзительно пустым и бездонным. Оно звучало, как одна нота, бесконечная, первая нота, которую можно слушать вечно.

— Пусти! — сказал мальчик подо мной. — Отпусти! Я хочу туда!

Мне вдруг стало легче. Наверное, к Илле вернулось сознание, и он на несколько мгновений стал ребёнком из плоти. Жар разомкнулся. Я увидел, что стою на воде. Илле теперь не тянул вниз, он тоже опирался на воду, переминаясь с ноги на ногу, словно перескакивая с волны на волну.

Я хотел посмотреть Илле в глаза, понять, что в них? Но Илле не поднимал взгляд. Проговорил:

— Идём со мной. Хочешь?

— Туда?! Вниз?

— Да. Ты не думай, там хорошо. Огонь тоже можешь летать. Мы когда-то летали… с драконами. Просто сейчас нет таких, кто может. Кто способен поднять Огонь в небо. Ты бы смог. Я это знаю, Нимо.

— Откуда? — Илле был лет на пять младше меня, по-настоящему — Золотые взрослели, как и обычные люди. Откуда Илле мог знать такое?!

— Огонь живой. Он чувствует и понимает. Он бы принял тебя, Нимо, как одного из нас. Нимо, ты… ты бы мог стать Наездником!

— Как это, Илле?

— Их нет сейчас. Но Огонь помнит, что они были… где-то и когда-то. Огонь и Воздух хотят быть вместе, только нет никого, кто бы их соединил. Это должен быть… дивное существо, способное принять бешеную силу Огня и слышать песни Воздуха… Нимо, идём!

Он наконец поднял глаза. И я обомлел. В них распахнулась такая бесконечная, пылающая тьма, что весь мир словно вывернулся наизнанку чёрной бабочкой; невыразимо страшно — и так заманчиво! — было соединиться с этой тьмой!

— Нимо! — Он обхватил меня руками и притягивал к себе. Я понял, что он хочет поцеловать меня, и это показалось чудовищно странным и безумно приятным…

…Но назад я не вернусь. Никогда… Никогда.

Как-то необычно изменилось зрение. Передо мною были глаза Илле, но я смотрел сквозь них и видел мерцающую, плотную даль. Она была составлена словно из бесчисленных колыхающихся занавесов. Мне казалось, что из другого конца этой бесконечности спешит сюда кто-то большой и важный, расталкивая руками занавесы и глухо ворча.

Потом мы встали на причудливом выступе скалы. Подводной, сообразил я, запоздало подумав о том, как возможно здесь дышать. В груди было очень жарко — наверное, пока мы опускались, я дышал вместе с Илле его Огнём. Впрочем, всё это было незначительным, потому что Илле в следующий миг повернулся, и я повернулся с ним, и увидел, что скала под нами и перед нами дрожит, переполненная багрово-алым существом, похожим то ли на клубок змей, то ли на уставшего ждать своего часа зародыша…

Илле снова взглянул на меня:

— Я дал тебе Огонь. Теперь ты можешь коснуться его, и он примет тебя и пойдёт за тобой, преданный тебе, как щенок. Выпусти его!

— Он сожжёт весь мир…

— Нет! — Илле замотал головой совсем по-детски. — Он будет горячим и безумным только сперва, недолго, как любой малыш… Потом примет форму, и у него будут мысли, и, если ты захочешь — он улетит далеко-далеко и уснёт, дожидаясь, пока ты не позовёшь. С ним ты сможешь многое — воздвигать горные хребты или гасить вулканы, заставить сиять ночное небо или путешествовать в сердце Земли… Он кажется диким сейчас, но научи его — и он будет самым верным твоим спутником! — Илле сжал мои пальцы: — Пожалуйста! Других нет, кто способен. А если эта сила вырвется сама… она так и останется безумной.

Я понимал, что Илле говорит правду. И я не боялся самого Червя. Я знал, что сделав шаг сейчас навстречу этой силе, в Огонь, я навсегда изменюсь. Эта мощь слишком велика, чтобы просто управлять ею. Они возьмёт не меньше, чем даст, она действительно станет моим другом или верным слугой — но и сам я взамен отдам что-то важное. И самое страшное — я не знал, что и сколько. Останусь ли я вообще самим собой? Или это будет какой-то совершенно иной Нимо?

Илле словно слышал мои мысли; казалось, он говорил со мной шёпотом, спорил — но, скорее, это я возражал себе сам — или та моя часть, которую поцеловал Огонь:

— Чего ты боишься? Ты ведь каждую ночь засыпаешь, а наутро просыпаешься, что-то теряя из прежнего «Я», а что-то — унесённое из снов, — приобретаешь. Каждое сновидение изменяет тебя, каждое забытье прерывает твоё существование, каждый закат несёт с собою новую маленькую смерть для каждого из людей…

— Не сравнивай, пожалуйста! Мы едины с нашими снами с раннего-раннего детства и приспособлены к их дарам так же, как они — приспособлены для нас.

— Нимо! Ты станешь немыслимо, невероятно великим! Никогда такая сила не давалась смертному. Ты сможешь сделать весь мир таким, как захочешь ты!

— Но зачем? Я не хочу ничего такого… Я не хочу менять, я… у меня есть ветер и небо, и я хочу туда, к ним! — И, сказав (или подумав) это, я внезапно сбросил наваждение. Я задыхался в душном коконе горячих газов, поднимавшихся из расщелин, из клубящейся мглы. Илле как-то съёжился и отдалился. Он стоял, опустив плечи, как будто до конца исчерпав отпущенные ему силы и волю.

— Идём, Илле! Дай руку. Тебя ждут. Там, наверху.

Илле вздрогнул, присел, смешно, как курица, раскинув руки в стороны, и срывающимся голосом прокричал:

— Никто! Меня! Там не ждёт! Понял?! Убирайся вон, дурак летучий… Я сам выпущу Его, я возьму Его кровь, и сам стану Наездником. А ты будешь чирикать у нас под пузом, как ощипанный воробей!

Я отшатнулся от неожиданности. Не обиделся, просто не успел, не понял. Я знал, что должен был сказать какие-то слова, что-то сделать, не дать Илле уйти — но не смог.

Илле взмахнул руками ещё раз, и снова нас как будто опахнула крыльями чёрной бабочки тьма. Меня мягко, но сильно вытолкнуло из кокона, и я понял, что сейчас же, вдохнув, захлебнусь и умру…

* * *

Наступил март, и все говорили, что это самый холодный март на их памяти. Экспедицию за горы откладывали. Весенние ветра были безумными, безумнее наших ураганов; хотя шторм на Островах, конечно, сильнее, но его всё-таки можно предсказать и направить. Здесь же вихри, как стая ошалевших от свободы и переполненных энергией щенков, толклись, сшибались, возникали ниоткуда и уносились мгновенно невесть куда.

Один корабль Ниньо всё-таки грохнул о скалы. Ниньо никто не упрекал, но он и так неделю ходил пришибленный, однако долго это продолжаться не могло, потому что весна теребила и звала всех. Даже холодная, с морозами и вьюгами, она пела совсем другие песни.

В голове у Ниньо забурлили идеи. Он метался и хотел что-нибудь придумать эдакое, на время неистовых ветров.

— Если взять тележку, к ней приделать крылья от наших кораблей, а потом покатить с горы — тележка оторвётся от земли и сможет долго планировать! Если подобрать вес так, чтобы ветер не мог ею играться, а только нести…

— И где ты будешь планировать? Над землёю опасно, море сейчас дико холодное.

— Я сделаю несколько пузырей, надутых воздухом, чтобы не разбиться, если что…

Я удивился. Насчёт пузырей — это необычно. Но всё равно — слишком опасно. Я знал, что Троготт отговорит Ниньо, возможно, он даже подаст сам какую-нибудь идею, чтобы Ниньо не захандрил окончательно, но и не убился, экспериментируя. Мне почему-то захотелось опередить Троготта. Тем более, недавно мы с Ивенн раскопали в библиотеке любопытную рукопись.

— Тележка — слишком громоздко. Что с нею будешь делать, когда ветер утихнет, а сам ты в это время за тридевять земель? Взгромоздить её на холм и ждать ветра — а если лес кругом? А если холмы далеко? А если ветра нет много дней?

— Да ладно тебе! Если бы все так рассуждали, ни одного корабля бы не построили…

— Постой, не дуйся, я же не отговариваю, предложить хочу… Видел я такое изобретение… оно, правда, пока только на чертежах. Там два колеса всего. Автор писал, что соорудил себе такое устройство и даже ездил на нём, хотя и непонятно, почему оно не падает. Мне кажется, сделать его нетрудно, зато будет эта штука поудобнее тележки; если научишься с нею обращаться — даже без ветра можно далеко укатить.

— А почему про неё никто не знает? Про эту штуку?

— Наверное, из-за того, что она может либо с горки, либо по ровной дороге катиться, и то надо ногами от земли отталкиваться. Неудобно это, наверно. Да и вообще — я тебе говорю — непонятно, как она не падает, но это можно решить… А самое главное — изобретатель хотел её летающей сделать! Он потом к ней крылья пририсовал, большие, громоздкие. А она всё равно летать не стала. Даже с горы если разогнаться. Но то были обычные крылья, а у нас — из тэллио! Чтобы тебя в воздух поднять, совсем маленькие крылья нужны.

— Пошли, покажи мне!

…Но Герник, наш механик, сказал, что для полётов конструкция из рукописи не годится.

— Когда она будет касаться земли, опускаясь, всегда очень сильный удар. Колёса нужно покрывать каким-то особо прочным и упругим материалом, да ещё ставить на пружины. Но и тогда после нескольких неаккуратных приземлений обода будут гнуться или рассыпаться. Я не знаю, как сделать их надёжными.

Мы приуныли. На самом деле меня уже успела захватить идея.

— Подождите. Про эти дела с полётами мы все думаем… И даже надумали тут кое-что… Это тайна, но не от вас же.

Ниньо аж «встал в стойку», почуяв необычное.

— Вообще главный тут наш травник, Анис. Идея Троготта, но когда мы попробовали решить дело с налёта — ничего не вышло.

А задумка такая. Мы всё ломаем голову, как рациональней использовать те остатки тэллио, которые не приспособишь в корабли. Сперва надо было озаботиться с хранением. Чтобы не съела их гниль, не источили жучки. Сложность в том, что тэллио должно дышать. Как человек, как любая тварь живая. Если древесину тэллио надолго лишить живого воздуха, она умрёт. Станет обычной деревяшкой. Сами понимаете, смолить её нельзя. Морская соль не вредит тэллио, пока корабли омываются свободными водами океана. Но когда мы заливали древесину соляным раствором для консервации — она тоже умирала. Не так быстро, но умирала… Поэтому запасы тэллио сейчас хранят в хорошо проветриваемых складах, в них поддерживают особую температуру и влажность, на окнах стоят частые сетки, чтобы жучки не проникали снаружи, а смотрители тщательно следят за состоянием дерева. К счастью, тэллио и само по себе устойчиво к разрушению и насекомым…

Для экспериментов мы брали опилки и щепу. И вот однажды Троготт предложил попробовать сделать из них особое волокно. Оно должно быть прочным, и при этом нельзя погубить летучие свойства тэллио. Наши мастера долго возились со способами обработки и составом клея, и в конце концов Анис вроде бы нашёл хороший состав. Он называет его «отдушкой». В клеевую массу добавляют пыльцу цветов аурики, стоит она сумасшедших денег, но зато древесные опилки продолжают дышать, волокна остаются прочными и гибкими. И летучими…

— Это… — Ниньо раскрыл рот. — Это будет… что?!

— Пока мы надеемся изготовить пару ковриков. Волокна для них уже почти готовы. Сперва мы хотели спрессовать проклеенные опилки, придавая им форму досок, но так они не чувствуют воздух и не могут летать. Зато ковры будут гибкими, лёгкими, удобными. А если где-то порвутся — нити из них можно использовать снова.

* * *

…Гирлянды, пышные кусты сосулек вырастали на крышах, мостах, карнизах! На Островах не бывает таких сосулек, и ещё — я слышал, как нравятся они ветру. Он лижет их так же, как мы с Ивенн. Ивенн научила меня лизать сосульки. Подносить их к глазам, чтобы увидеть жгучие солнечные точки. Сосульки пахли ветром и какими-то странными горными цветами. Эти цветы растут высоко-высоко, на обледенелых склонах самых высоких скал. Ивенн так сказала, и я понял, что она видела их.

Заполдень мы возвращались от реки, мы несли большущую рыбину, подаренную нам Сэри, мальчишкой-рыбаком. Однажды во время шторма я, кажется, спас его — лодка Сэри бултыхалась в заливе, наполовину полная воды. Сэри бешено работал черпаком, но толку было мало. Я увидел его с утёса, и вмиг вспомнился Язык на Острове, и я снова превратился в ветряного мага-спасателя, но не взлетел, а просто побежал по волнам — это было совсем легко, ветер рычал вокруг меня и, кажется, смеялся. Когда я схватил Сэри в охапку, он ничего не соображал, наверное — как-то отчаянно пискнув, вцепился руками в борт, и я еле-еле оторвал его от лодки…

Потом Сэри ни о чём не расспрашивал, а я не рассказывал. Однажды он увидел меня на берегу и подошёл.

Я смотрел на горизонт, Сэри встал рядом. Облака бежали, словно бесконечный табун лошадей. Сэри молчал очень долго, а потом сказал:

— Ты будешь строить корабль?

Я покосился на него, не зная, что сказать.

— Когда построишь, я уже вырасту. Возьми меня матросом!

Я встретил его взгляд, и Сэри кивнул:

— У нас в роду все были очень хорошими матросами… Нет, не обещай, я знаю, ты возьмёшь.

…А сегодня, на пути домой, Ивенн вдруг остановилась и вытянула руку, указывая на башню.

— Смотри! Вчера я не видела такого!

Под верхним, широким ярусом башни сверкала звезда. Я не сразу понял, что это. Громадные ледяные гроздья…

— Жалко… но надо их сбить. Не будешь же огораживать всю площадку перед башней, а с такой высоты попробуй угадать, как далеко она может отклониться, падая. Надо сказать Троготту…

— Не нужно. Я сам.

— Ты… Там опасно!

Я пожал плечами. Словно огненные демоны толкали меня…

— Нет, ничего опасного — для меня.

…Ивенн пошла со мною. Мы взяли старинную алебарду, ею можно было дотянуться до сосулек с широкого карниза.

— Нимо… пожалуйста… обвяжись верёвкой!

— Я не упаду. А верёвка только сделает хуже. — Я не решился прямо открыть тайну… не смог. Наверное, я привык к мысли, что Ивенн догадывается, кто я. Она просто не могла столько пробыть вместе с нами и не понять. А в ту минуту я был занят собой, своим страхом высоты. Он вызывал у меня бешенство. Он был абсурдным и ненормальным. Я, как одержимый, рвался сразиться с ним, доказать, что ветер — по-прежнему мой друг и никогда не позволит мне разбиться. Жить, сомневаясь, становилось уже невыносимо. А верёвка… тьфу, это было мерзко — повиснуть, когда она рванёт тебя, и болтаться мешком на глазах у всего города! Верёвка уж точно не даст мне взлететь…

Я ступил на карниз, и уже тогда услышал, что Ивенн тихо плачет от страха. Проклятье! Скорее бы это кончилось! Я бил алебардой в основание сосульки, не сосульки — чудовищной ледяной глыбы… она стала моим врагом… Солнце ударило мне в глаза, я зажмурился…

…Та льдинка была удивительно сладкой.

— Попробуй, — сказала мне Ивенн.

Я лизнул. Ивенн держала сосульку в покрасневших от холода пальцах. Я обхватил их. Мы потянулись к ледяной игле разом. Губами…

…— Нимо!!!..

Что тогда случилось?!.. Почему падала она?! Я не знаю, не могу вспомнить, понять. Солнце ослепило… Я рванул за нею вниз. Я почти удержал её. Почти успел.

— Ив… где больно? Что с тобой? Ты можешь пошевелиться? Я сейчас позову Троготта…

— Я, кажется, цела… Не нужно, Нимо… Он рассердится… Я цела, кажется, Нимо… Только…

Она задохнулась, заплакала. Такая боль в её глазах — но боль не от удара, она не обманывала меня, она шевелилась, и я чувствовал, что у неё ничего не сломано. Случилось что-то другое…

— У тебя кровь, Ив… Я всё-таки позову… Или попробую поднять…

— Нет, Нимо, не надо, ты… Нимо, пожалуйста, наклонись ко мне… скорее!

Она обхватила меня руками, страшно сильными, словно нечеловеческими, в черноте зрачков я увидел мерцание звёзд в ночи, и услышал чужие, дикие, странные песни. Там туман тянулся над болотами и кричали ночные птицы. Там было прохладно и тепло. Там ароматы кружили голову, пьянили, утягивали в бездонные омуты…

…— Тварь! Ты ведьма!.. Что творишь!!!

Она закричала. Так страшно… Отпрянула от меня. Троготт стоял над нами, и в ладонях его сияло лезвие жёлтого огня.

— Малыш наш… ребёнок… господин… ты же сам говорил — он… я хотела его спасти…

Троготт взмахнул лезвием. Я метнулся к нему, Троготт попытался отвести огонь…

…На этот раз Затмение Лебеа длилось очень долго. Наплывали и улетали в пустоту голоса. Моей кожи касались чьи-то руки. Мне казалось, я на время приходил в себя и видел Троготта. Я умолял его сказать, что с Ивенн. Не знаю, ответил ли он, или ответ сам явился в моё сознание…

— Я виноват. Я не разглядел, что она ведьма. Попыталась сохранить ребёнка, выпивая у тебя силу…

— Она жива?!

— Что с нею сделается, с нежитью… Ушла в свои Болота через ручьи…

Я хотел спросить про ребенка и не решался… Странный ночной мир Болот кружился, мелькали звёзды, и я снова падал в пустоту.

Мне снова снился тот сон. Он был бесконечным. Я забывал о нём при свете дня, забывал, случалось, на многие месяцы, пока он не продолжался. Казалось, там текла моя вторая, такая непохожая на эту, жизнь. В ней не было настоящих страхов, бед и забот. Не было мыслей о неминуемом конце самой жизни. Фрагменты из неё я проживал в этих снах, но никогда не мог уловить связи между ними. Словно набор картинок, перетасованных ветром.

Чаще всего мы — да, я был не один, нас много — летали над бесконечным океаном. Над нами всегда было пронзительно-синее небо и ослепительное солнце. Такое горячее, что мы иногда падали в океан и неслись в его прохладных течениях, чтобы остудиться.

Нам никогда не бывало скучно! Никогда. Мы могли перекликаться друг с другом, смеясь от радости, или петь, или просто лететь рядом, касаясь друг друга. Иногда мы рассказывали о том, что с нами случалось в разных удивительных местах. Даже не знаю, было ли это пересказом настоящих событий или фантазиями. Разницы никакой.

Случалось, мы разделялись и оказывались в странных краях, где было много всего интересного. И тогда обворожительные цветные приключения сыпались, как конфетти…

Каждый раз, когда сон обрывался, я некоторое время лежал обалдевший. Мир яви казался нереальным, а зрение, слух, осязание суматошно перестраивались под этого второго Нимо — так дети, при внезапном появлении строгого учителя, прервав увлекательную игру, превращаются в считанные секунды в сосредоточенных, послушных маленьких взрослых.

В такой миг Затмение Лебеа представлялось мне светлым даром, который я напрасно прежде отвергал. Страхи и переживания осыпались шелухой. Она нарастёт снова — но позже.

* * *

…— Нимо! Нимо! Да очнись же! Ой… Я не успею!

Тим. Русалчик Тим. Его глаза близко-близко. В них — тревога. Страх. Но во мне перемешалось всё — прошлое, настоящее, будущее. Я не знаю, где я. Мне кажется, я миг назад был ветром и только-только нырнул в океан, чтобы понежиться в волнах… А Тим тоже летал со мною — но почему он так дрожит?!

— Тим! Что случилось?..

— Остров дрожит. Он… Он… как… Нимо, я боюсь, я не успею, я не могу нести тебя быстро. Взлети, ну, пожалуйста!

Будто ударила молния. Всё вспомнил. Отчётливо и страшно. Надо мною — небо, чужое, пустое, напряжённое. Я смотрел туда, в бесконечность, не зная тех слов, которые нужно сказать, чтобы оно снова стало моим.

— А где… дельфины? — тускло спросил я.

— Они все далеко… — Тим опустил глаза. «А ты?!!» — хотел вскрикнуть я. — «Как они оставили тебя?!»

Но времени на всё это не было. Ни одной лишней секунды.

Ветер! Где же ветер? Почему так тихо, почему замерло всё, неужели они все разлетелись, испугались… оставили.

— Плыви отсюда! Я спасусь. Продержусь на воде, а когда всё начнётся, вскочу на шторм.

— А если его не будет? Нет, Нимо…

— Вот же проклятье!.. — Наверное, я оттолкнул его. Тим протянул руку ко мне и вскрикнул, попав ладонью в кристалл. А в небе что-то треснуло, словно свод раскололся на две половины.

На востоке от поверхности океана ввысь ударил багровый огненный хобот. Несколько мгновений он, будто ослепшее чудовище, метался взад-вперёд. Мне казалось, я кожей чувствую боль и гнев неба. И рёв ветров, в ярости взвихрившихся над безумцем, выпустившим в небо этот пламень. Потом хобот шатнулся к нам и пропал. Океан задрожал, взбитый ветром, ураган нёсся к нам…

— Что это?.. — прошептал Тим.

— Это он… Золотой… Решил так разбудить ветер… Хватай меня за шею, быстро! Нас сейчас вырвет отсюда, как пушинки!

Тим послушался мгновенно. Вцепился в меня так, что я охнул. Пожалуй, из-за Тима я не разберу, где верх, а где низ, когда… Но сначала взлететь!

И в следующий миг пропало всё. Я не думал, что смерч — так страшно… Я перестал существовать…

* * *

Картины мне не давали покоя.

Их собирались унести в подвал, но я накричал на Троготта, чтобы он не совался со своими интригами в мои дела.

Картины светились странным светом — неведомые страны на них были настоящими. Нужно только перелететь горы.

Как я ждал мая! Первый горячий ветер, уже густой от запахов ранних цветов. Ивенн мне рассказывала, что в этой стране почти все первые цветы — жёлтые. Солнце от них словно набирается горячей медовой силы, и тогда наступает июнь…

…Что-то не ладилось с коврами. Ниньо бродил расстроенный, травник Анис отводил глаза и объяснял, что «отдушка» работает плохо, скорее всего, дело в том, что пыльца во второй раз оказалась неправильной. Возможно, её нельзя сразу сушить, она должна сперва полежать в тени. Наверное, сказал он, первая партия была обработана иначе. Был и другой вариант — первую везли в деревянных коробках, которые «дышали». А вторую доставили в стеклянном сосуде. Но сделать теперь уже ничего нельзя, до лета, и тогда посылать кого-то знающего в долину Цветов, присмотреть лично…

— Я хочу испытать ковёр, который не получился, — сказал я Анису. — Он где?

Мастер смутился.

— Троготт унёс его…

Почему-то стало тревожно от этих слов. Я вдруг понял — накопилось слишком много вопросов. Очень старых вопросов. Тайны с раннего детства окружали меня, и я до того сжился с их существованием, что воспринимал как нечто необходимое, естественное; мне не приходило в голову взломать эти замки, как большинству нормальных людей не приходит в голову пробить стену своего дома, чтобы проверить, действительно ли за стеною находится улица, а не какой-то другой, невидимый снаружи мир.

Я. Боюсь. Троготта.

Как странно. Этого не может быть. Но страх довёл до озноба и слабости в коленях. Я не могу больше ждать.

Троготта не было в башне. Я обыскал её всю. Обошёл все дворовые постройки и расспросил мастеров и слуг…

Только Ниньо подсказал мне. Он сам спросил, кого я ищу.

— У него же есть домик в городе, — сказал он удивлённо. — Ты разве не знал?

А я не помнил. До сих пор Троготт сам всегда появлялся, если был нужен. Он казался вездесущим.

Домик окружала завеса тишины. Я чувствовал её, как будто сделанную из ваты. Занавесок на окнах не было, но всякий, кто посмотрел бы в них снаружи, увидел только черноту.

— Ты был там, внутри?

— Я? Был… или нет… не знаю! — удивлённо откликнулся Ниньо.

Я коснулся ладонью оконного стекла… Но это… не стекло — какой-то горный минерал, чёрный, невероятно твёрдый. Кажется, его называют «обсидиан». В нём выкристаллизовалась сила, которая была бы для меня абсолютно чуждой, недоступной… если бы не… Илле! Сила из самых глубинных недр. Она меня узнала, безо всякого призыва с моей стороны — просто распахнула черноту обсидиана, как зрачок.

На столе, на металлическом блюде лежал кристалл. Такой же, как у меня… когда-то.

Перед кристаллом застыл ребёнок. Незнакомый, лет десяти-одиннадцати. Троготт стоял за его спиною.

Ещё одна тайна. На этот раз такая, что Троготт даже потрудился спрятаться за непроницаемой магией огня и камня. Делайте, что хотите, захотелось крикнуть, только без меня…

…Ниньо я не стал брать. Да, жестоко. Он обидится. Но он добрый, он поймёт и простит. Потому что, если со мною что-то случится, у людей с Островов должен остаться хотя бы один настоящий ветряной маг. А Троготт, какие бы интриги ни плёл, какие бы делишки ни затевал — горло перегрызёт за то, чтобы сохранить ветряных магов. Ради Островов или по своим тайным соображениям — но это так. Он сбережёт Ниньо, особенно если тот останется единственным. И ни за что не оставит нас в покое, если мы убежим вместе.

В глубине души я понимал, что вернусь. Наверное, Троготт тоже это поймёт. Вернусь, когда исполню что-то важное. Для себя. Или для всех нас…

Я должен измениться.

* * *

Угадайте, что самое удивительное на свете? Что не забыть никогда?..

У вас есть свои варианты ответа? Их у вас много? Они неправильные. Вы никогда не видели того, что видел я. И никогда не увидите.

Когда полная луна восходит над горной страной… Чёрные пропасти и серебристые пики, бледно-золотые хребты и просвеченная тонкими световыми нитями дымка… Всё это простирается дальше и дальше, в бесконечность.

Мне почти не холодно, хотя тут и там в воздухе сверкают искорки снега. Плечи и локти покрылись пупырышками, я смотрю на себя и вдруг понимаю, какой я маленький…

Раскинув руки, я наклоняюсь, чтобы броситься вниз, в самую глубокую, отчаянно чёрную пустоту. Мне кажется, что там, внизу, на дне, в тиши потаённой долины, течёт узенькая река. Там тепло и до невозможности уютно. Там никто не живёт, и даже звери обитают только самые крошечные, незаметные. Там растёт высокая, густая и мягкая трава…

В какой-то из самых последних моментов я останавливаюсь. Ветер пушисто щекочет колени, дожидаясь меня. Но я медлю. Отступаю от края. На другом краю пропасти мерцает желтоватый тёплый огонёк. Там кто-то живой. Может быть, такой же, как я.

…Они бы скрылись, улетели или просто спрятались. Я это понял по их глазам. Заканчивался ужин, наступило время чая. Когда я вошёл, все напряжённо стали смотреть на меня. Понадобились долгие мгновения, чтобы понять — они узнали. Узнали меня и решили, что пришёл я не просто так.