…Фр-р-р! Чпок!

Фр-р-р-р-ры! Чмок!

Жарко. Но где-то рядом — вода.

Гнилень мог бы определить точнее, но не хотел вмешиваться. Вмешаешься — спугнёшь звуки. А звуки — в них сейчас самое важное.

Овраг изогнулся в который уже раз. Зелёный, душный, медовый от зноя и трав — как в самом начале лета. Гнилень вскарабкался по глинистому откосу повыше — и увидел. Крохотная долинка внизу впереди, на ней трава то ли выкошена, то ли вытоптана, то ли её просто попросили не так буйно расти. На миг водяному померещилось, будто в дальнем конце оврага в дрожащем мареве распахнулся Океан. Гнилень поморгал, сердце ёкнуло.

Фррык! Чмок!

Наконец-то, отыскался малый. Бродяга непутёвый…

Брэндли выхватывал из родника, кипящего ключом, пузырящиеся, сверкающие комки — и швырял один за другим. В мелкую… ох… непростую девчонку! Вздрогнул Гнилень — какая-то вся чудная — широкоглазая, большеротая, нескладная — но как будто она , та самая…

Хихикнул кто-то. Гнилень оглянулся — и упустил миг, когда другая девчонка, постарше, выпрыгнула к тем двоим. Откуда выпрыгнула — не понять. Каждую укромную щелку в этом морочном овраге заполонил туман, непроглядный для него, болотного Хозяина. Ведьмин.

Старшая девчонка знает, что я здесь, понял водяной. Ведьма. Забавляется. Но Брэндли ничего плохого тут не сделают, это ясно.

А хорошо у них… Сам бы поиграл…

Старшая сунула Брэндли и мелкой по чудному ободу с ручкой. Кажется, что-то похожее Гнилень видал… давно только очень. Старый король, когда был ещё мальчиком, учился управляться с такими… ракетки, их называли.

— Не отбивай, — журчал голос старшей. — Нежно лови, отводи назад, а потом пускай обратно, как птицу!

Тихо отступил назад. В последнее мгновение, перед тем как глинистая кромка скрыла детей, увидел её , танцующую с ракеткой в руке и сверкающим, живым шариком воды.

* * *

…— Если бы я могла уйти в Океан… Многое бы случилось. Даже не представляю, как много.

— Мы бы нашли Острова, да?

— Острова. Это было бы просто. Я чувствую такую власть над водой — безмерную. У неё нет границ — и ею невозможно воспользоваться. Моя сила — от воды, но моя сущность растворена внутри этой земли, в её жилах. Древней ведьмы Ха не существует — есть множество существ, которые ею поглощены, и эти существа остались здесь, на этой земле, они остались дыханием земли, росою, теплом, шелестом ветра, запахом трав. Всё это невозможно унести с собой в Океан. Оно растворится, и я рассыплюсь, стану туманом, силой, лишённой объединяющего начала.

— Значит, и я не смогу полететь на «Бабочке»?!

— Ты — можешь. Разве стала бы я говорить тебе о том, что невозможно? Ты — такая, какою должна быть, Дзынь. Наша сущность в начале — свободная мечта, грёза. Земля ей дарит со временем силу и привязывает к себе. Но тебя сотворила не земля. Тебя создала я, и я дала тебе всё лучшее, что могла, поэтому в моей власти дать тебе и свободу. Ты можешь отказаться и стать такой же, как другие ведьмы, бродить в лабиринте туманов и забытья, поедая отчаявшиеся души, становясь могучей и пустой… А можешь уйти. Улететь. Что будет — никто не знает, потому что никогда ещё не было такого. Но ты — свободна. Уходи, Дзынь…

И она ушла. Брела по еле заметным тропинкам на крутых склонах холмов. Потом — вдоль тихо шепчущих речек. На закате вышла к морю. Дзынь не первый раз была на побережье, но только сейчас море ударило ведьмучку так сильно, что она села, опустила глаза и долго не решалась взглянуть в опускающееся солнце снова.

Завтра, подумала она. Мир начнётся сначала.

И уснула, упала, как мёртвая.

…Дзынь разбудил шторм. Западный ветер бросал волны на скалы, Дзынь казалось — водяной великан нарочно и упорно бьёт кулаком прямо в неё. Хочет раздробить берег и утащить ведьмучку с собой в океан.

Мне никогда не было так страшно! Я не боялась человечин, не боялась Ха, которую боялись все, кто её знал. Почему я боюсь Океана?

Он поёт. Или стонет. «О-о-о… О-о-о… Ооооо!» Что он мне сделает, если я подойду к нему?

* * *

— Ужасно не хотелось давать её Троготту, — признался Нимо. — Опять всё зависит от него. Мы все. Но я сколько раз перечитал эту книгу, о создании стэнции… снова и снова понимал, как легко всё испортить… Аль, скажи… ты его боишься?

— Он непонятный. Хотел бы держаться от него подальше, но не знаю, это страх или просто он мне не нравится? А почему его боишься ты?

— Потому что… может быть потому, что несколько раз был в его руках — полностью. В такие мгновения, когда оказывался беспомощным… Как будто нарочно… судьба так устраивает. В самые решающие минуты выбор делал не я. А он. И от этого кажется, будто его власть надо мной никогда не кончится. Он отпускает меня… или делает вид. И каждый раз мне приходится встречаться со страхом, который сильнее. Тогда, на Островах… Океан и Воздух взбесились… я ошалел от страха и не смог справиться с кораблём. Я, лучший ветряной маг Нимо, просто перестал чувствовать воздух. Оглох, ослеп. От страха.

— А разве кто-нибудь из Ветряных мог с таким вот справиться?

— Не знаю. Зато точно знаю другое — Эдели, Золотые, не падали в обморок от ужаса. Их сила — воля. Как наша сила — чувствительность. Наши чувства обострены, чтобы воспринимать самое нежное дыхание ветерка. Эдели наоборот — закаленные, потому что только воля может держать Огонь. Я слышал… слышал, только чуть-чуть… какие испытания проходят дети, предназначенные стать Эдели. Я умер бы сразу. Поэтому боюсь. Кажусь себе свободным — но как только нужна воля — снова и снова как голодный котёнок прибиваюсь к нему. А он позволяет уходить, может быть, потому что знает — я в его власти.

— Что же делать? Ты говорил Ивенн?

— Я думаю, она и так всё понимает… Скоро решится многое. Если белая пыльца Финетты окажется той самой, и мы получим стэнцию — не нужно будет больше ждать. Троготту придётся раскрыть карты — но до тех пор, Аль, хоть ты оставайся свободным от страха. Не бойся Троготта, помни, что он зависит от нас не меньше, чем мы от него.

* * *

В тот день Троготт решил приоткрыть часть наших тайн королю.

— Канцлер уже и сам догадывается о многом, — сказал он. — Ясно, что магия из-за Океана кем-то используется. Полёты «Лунной бабочки» видели многие, пусть и вдалеке от Скальной Столицы, этот корабль рождает новые легенды. Если получим стэнцию, придётся заложить второй корабль, на одном отправляться на поиски Островов слишком опасно. А для того, чтобы новый корабль был хоть вполовину так же хорош, как ваша «Бабочка», нужно разобрать три старых. Они давно куплены, но всё это вызовет новые вопросы. Ну и, наконец, перед отбытием мне придётся использовать другую магию, сохранить её в тайне уже точно не удастся. Если нам повезёт, и Острова отыщутся — хорошо. Если же придётся возвращаться… не хочется начинать всё сначала.

— Будем показывать королю магию воздуха?

— Не думаю. Король — религиозный человек. Маги с Островов избавлены от необходимости создавать себе богов — наверное, оттого, что слишком близко соприкасаются с истинными Силами. Нам не требовались культы и ритуалы. Даже в Городе-на-Холме, так случилось, религиозные общины не были сколько-нибудь заметны. В Скальной же сосредоточена и церковная власть, там находится главный собор. К счастью, их главный епископ, патриарх — разумный человек. Я давно нашёл с ним общий язык, и патриарх обещал не противодействовать нам. Мы договорились действовать к взаимной пользе, обставив дело так, словно наша магия очищена и благословлена Церковью. Тем не менее, в Столице следует избегать несогласованных «чудес», да и «чудес» вообще, чтобы не смущать умы.

…В Столицу мы въехали ночью в большой карете — тяжёлом и неуклюжем сооружении, которое я возненавидел к концу путешествия — карету неприятно качало, я не мог уснуть, не мог поговорить с Нимо, Троготт сидел напротив, и нельзя было понять, смотрит он на нас или нет, и что думает.

К концу пути качающаяся тьма измучила невыносимо. Обыкновенно днём я вижу неясные цвета, а прикосновения воздуха создают вокруг особенный мир. Если же мы с Нимо держимся за руки — мир этот становится почти зримым, живым, отчётливым. Но стенки кареты запирали меня, делая по-настоящему слепым. А ещё — я не знал, что чувствует Нимо, не решаясь взять его ладонь при Троготте.

Неужели, он всё так нарочно устроил — запер в этом отвратительном ящике на колёсах, чтобы понаблюдать за нами? Интересно, чего он ждёт — что мы будем держаться изо всех сил или плюнем на него и сделаем вид, что Троготта вообще не существует?

Всякие дурацкие мысли лезли в голову. Самым мучительным был страх — что, если Троготт вообще не хочет, чтобы мы снова стали видеть и оказались свободными?! Ведь тогда он лишится власти над нами. Может, он нарочно испортил семена стэнции, а теперь испортит и пыльцу, собранную Финеттой? Если так — придётся ждать ещё долгий-предолгий год. А самое главное — мы не узнаем, будет ли в этом виноват Троготт, или стэнция из Долины Цветов слишком сильно изменила свойства.

— Если написанное в книгах путешественников и учёных — правда, то земля очень большая, Нимо, — сказал я вслух. — Если в этот раз ничего не получится, я хочу улететь с тобой отсюда — туда, где нас никто не знает. Ты уже уходил однажды, только тогда ты был один. Где-нибудь далеко наверняка найдётся страна, где так же тепло, как на Островах, а может быть, в Океане есть другой остров, и мы начнём всё сначала.

Нимо глубоко вздохнул и взял меня за руку. Тьма побледнела, сделавшись предрассветным серым сумраком, в глубине которого светились два тускло-алых огня.

Пусть себе смотрит, подумал я.

Карета стала взбираться выше и выше, минуя арки и мосты. Я знал, что дорога ко дворцу тянется крутым серпантином — центр Скальной Столицы венчал исполинский каменный столп с небольшой площадкой — Белый Перст. Серпантин казался бесконечным. Когда лошади встали, мир вокруг меня затопила тишина — внезапная и такая осязаемая, словно из горячего воздуха степи окунаешься в холодное озеро. Карета шевельнулась — и звуки льдистыми иголочками полетели отовсюду, вонзаясь мне в кожу — в пальцы, в щёки…

Лакей отворил дверцу — морозный воздух с гор ворвался внутрь, на миг закружилась голова. Я чуть не упал, мы с Нимо обхватили друг друга, замерли.

И тут где-то поблизости распахнулись ещё двери. Они были большими, огромными, за ними — дышало совершенно незнакомое пространство. Непохожее ни на небо, ни на землю. Там звуки вели себя иначе — одни точно сухие горошины, другие — скорее как маленькие молнии, прыскали отовсюду, тихие, еле уловимые — но вездесущие. Оттуда плыли, ниспадая, неведомые запахи, отдалённо напоминающие бальзамическую свежесть хвойного леса — и всё же совершенно другие.

А вдалеке, в каком-то потустороннем небесном слое нового пространства затаилось, бесконечно медленно дыша, исполинское существо.

Я стоял не знаю сколько… Нимо держал меня двумя руками — я чувствовал, что он понимает больше. Но не торопит. Троготт тоже ждал, где-то далеко-далеко. И были ещё люди по сторонам — и они ждали, затаив дыхание.

Нимо коснулся моей щеки.

— Идём, Аль, замёрзнешь.

И правда — как похолодало, будто зима! Снежинки невесомо падали и падали — на волосы, на ладони. Я повернулся, втянул воздух обычного мира — тут вот-вот должен был заняться рассвет, воздух сделался подвижнее и нёс в себе особенный, кремовый привкус утренней зари. Идти внутрь непостижимого было страшно. И я рассердился на себя за этот страх, шагнул…

…Шелест, шепот — мириады струек воздуха ожили. Огромный зал вокруг был почти пуст. Но существо вдали — оно встрепенулось, оно как будто узнало нас — меня, Нимо…

— Вы в главном соборе королевства — соборе Белого Перста. Маги Воздуха, Нимо и Альт. Ваше Величество. Ваше святейшество!

Король подался к нам, исполненный какого-то мальчишеского любопытства. Я чувствовал, как ему хочется протянуть руку и пощупать нас, точно мы были диковинными игрушками. Сделалось смешно, и я чуть-чуть улыбнулся. Нимо понял и, кажется, улыбнулся тоже.

— Дивно! Я рад. — Отрывистым, трескучим голосом произнёс король. Голос патриарха был глубоким, и от него что-то вибрировало внутри.

— Мир вам, светлые создания! Солнце встало. Подайте чашу.

Лёгкие шаги. Ребёнок.

— Благослови, Господь, мир для них!

— Пей! — шепнул мне Нимо. Случилась какая-то заминка — я чувствовал удивление короля. Пальцы мои обхватили чашу. Пространство встрепенулось. И чистый, пронзительный, взрывающий тьму и рвущийся за пределы мира мальчишеский голос запел…

Я представить не мог, что на свете кто-то может так петь.

Сияние исходило изнутри меня, лилось. Нимо взял чашу, а я раскинул руки, чтобы выдержать, не умереть. Удержать ветер, который вот-вот ударит и сметёт всё — весь город, Столицу с её храмами и домами. И я сжал ветер, как обхватывают расшалившегося ребёнка — а потом снова отпустил, и он был уже другим — всколыхнув стены собора, он заставил их дрожать, дышать, жить и…

Громадное существо вдалеке содрогнулось. Звук, похожий на звучание едва-едва родившегося мира, обнимал меня. Оглушительный, страшный и прекрасный.

Я испугался за мальчика, который пел. Я подумал, что рёв и грохот Существа разрушит его песню, но оказалось — грохот был музыкой, а ребёнок в вышине ни чуточки не смутился бешеным аккордам Существа , даже наоборот, его ослепительный голос стал сильнее — хотя, как это было возможно?! — и выше.

…— Кирис, который тебя так удивил — мой внучатый племянник, Альт. Между прочим, он знает о вас с тех пор, как научился понимать слова и слушать сказки. Как и я… Я не слышал о тебе, но всегда знал о Нимо.

— Троготт…

— Он тут ни при чём, прости, Нимо, но я должен рассказать об этом… Мой прапрапрадед… в общем, жил когда-то в Городе-на-Холме маленький сирота по имени Сэри…

— Я помню, — прошептал Нимо.

— Он рассказывал своим детям историю о том, как однажды его спас мальчик, прибежавший по волнам. Эта история добралась и до меня, а потом и Кирис её услышал. Сэри говорил, что когда пришло время выходить в море, он думал только о том, чтобы стать очень хорошим матросом, а может быть, даже и штурманом — тогда загадочный волшебник из-за Океана возьмёт его на свой корабль. И он ушёл в первое плаванье, затянувшееся надолго… очень надолго. Вернувшись, он не нашёл тебя — люди к тому времени успели привыкнуть к мысли, что в Башнях живут древние маги, а о мальчике по имени Нимо никто не мог рассказать. Только один, «печальный человек из башни», сказал Сэри, что Нимо ушёл далеко-далеко на восток, за горы, и след его потерян…

* * *

— Кирис будет с нами?

— Если ты не против.

— Нет, это хорошо… Я только почему-то удивился… Как странно — удивляюсь и удивляюсь. Будто сон. Это ты придумал, чтобы стэнция была в чаше?

— Троготт. Так, правда, получилось сильнее. И он договорился с патриархом, что Кирис будет петь под орган. «Бабочка» отправится завтра, если ты захочешь.

— На рассвете?

— Да.

…Просыпаться во тьме. Открывать глаза и думать: всё это на самом деле, правда?

Еле различимо сереет окно. Песня Кириса и храм, и рёв органа, и вспыхнувшие в золоте и самоцветах искры — это было так, словно я сам стал кусочком небесного салюта! — если всё это не приснилось, то ещё не скоро наступит рассвет.

Но может быть, сейчас позднее утро, и солнце давно встало, а я вижу только серое пятно. Может быть, я снова видел эти сны, яркие, настоящие.

Я боюсь, что ничего не было взаправду. Но вставать я не хочу — тянусь к небу, приближая и распахивая его кусочек в окне во всю ширь. Ищу солнце и зову его. Оно там, далеко за горами. Оно неспешно и величественно движется, отворяя края земли. Мне хочется его поторопить. Я прислушиваюсь, чтобы почувствовать ветер — ветер спит. Зато над землёю, как большая, невесомая вуаль, дрожит песня. Почти неощутимая. Та песня, которую вчера пел Кирис — но сейчас она истончилась до лёгкости лунных лучей и почти не слышима. Зато она есть везде. Она убегает к горизонту и дальше, в Океан, на запад. Я дрожу от волнения, касаясь её нитей. Что-то очень важное, яркое — я почти догадался, почти осознал…

Распахнулась дверь. Мигаю — отвык узнавать день глазами. Нимо растрёпанный. Мне казалось, он всегда такой аккуратный…

— Вставай скорей! Просто окуни лицо в воду и бежим!

Я делаю так, как хочет Нимо. Некогда спрашивать. Он хватает меня за плечи, говорит горячо:

— Чуть не проспали. Зато теперь ясно, что делать! Почему я не догадался раньше?!

* * *

Волна надвигалась. А тучи на востоке прорвались, будто в тёмном зале театра кто-то внезапно раздёрнул занавес, и сверкнуло солнце, пена на стене воды засияла, Дзынь почудилось, что там, на волне, сидят странные существа.

Попробую!

Захватило дух — сумасшедшая, решилась!

И так жалко, что Брэндли со мною нет! Он запищал бы от восторга, страха!

Ведьмучка стала на краю. Раскинула руки. Когда волна приблизится, будет только мгновение — но Дзынь знала, что времени ей хватит. Мгновение растянется на тысячи упоительных минут. Волна чуть-чуть развернётся, чтобы Дзынь удобнее прыгнуть на гребень, волна не ударит в берег, как они это делают обычно, но мягко уйдёт в невидимые поры, и через миг — полетит назад, в океан!

Как быстро! Как кружится голова! На воздушном корабле всё не так, а тут — дико, неистово, страшно… Дзынь не удержалась, присела на корточки, упёрлась раскинутыми ладонями в тугую, дрожащую, живую волну. Всё кипит и несётся кругом, и нигде нет ни кусочка тверди. На «Бабочке» не так страшно, правда же, не так страшно, даже в грозу!

Дзынь не решалась оглядеться. Пугала бушующая бесконечность. Ха однажды сказала, что далеко в океане волны живут иначе. Наверно, с ними можно говорить. Но ведьмучка не желала уноситься далеко. Только не так, не в абсолютном одиночестве!

А где те, кто оседлали волну? Их не видно. Как будто ветер доносил остатки голосов, возбуждённый смех и перекличку. Мазнул чужим восторгом, вспышкой солнечного зайчика в глазах. Не будь этого зова, ведьмучка, может, и не решилась бы вскочить на волну…

* * *

Чужая память врывалась голосами, точно в огромном дворе хлопали на ветру сотни сохнущих простынь.

Что-то не так. Она не знала, поднимается буря из глубины или несётся снаружи. Буря окажется небывалой — и Большой Ха от неё не спастись. Не спастись туманной сущности, которая сама не знает, кто она есть и чего она хочет. Наступит миг — место Древней Ведьмы Болот должен занять кто-то один… или не останется никого…

Жёсткая судорога изогнула тело, Большая Ха упала на четвереньки, и долину прорвал страшный вой — помимо воли, внезапно, из тёмных, позабытых самою ведьмой глубин выплеснулось самое древнее, самое первое её естество — огромной, седой волчицы, отчаявшейся и умирающей от боли.

* * *

В доме Хлюпастых царил переполох.

Заверенное королевской печатью доставлено Приглашение — младшему, наследнику, юному Брэндли. Официальное Приглашение принять участие в поиске Западных земель в составе экспедиции на «Лунной бабочке».

— Да ведь у них ещё и второй корабль не готов, — пробормотал Гнилень. — Когда-то ещё будет…

— Я сегодня же еду, дед! — твердо глянул водяник. — Мне Альт две строчки от себя приписал — я им раньше нужен.

— Завтра ты едешь, а не в ночь. У меня летучих кораблей нету, не забывай.

Лихорадочное нетерпение прошло, водяник вещи, собранные в дорогу, проверил и перепроверил, и дом обошел три раза. И ужин минул, и надо бы спать пораньше лечь — а не уснёшь. Звенят цикады, каждый звук, как искра, сверкающим ковром светятся холмы. Сверху струятся гирлянды огней — бесконечные голоса ночных птиц. Брэндли заслушался, раскрыв рот, выбежал в сад, дрожа и захватывая воздух и грудью, и глазами, и ладонями…

Вот, значит, как ОНИ всё это видят! А что со мной? Может, и я… становлюсь ветряным магом?

Брэндли подумал об этом не всерьёз, ему было сейчас важнее другое — бежать, бежать куда-нибудь, быть кем-то из этой ночи — ветром или звёздным лучом, или ручьём.

До моря было далеко. Брэндли вдруг понял, как отчаянно ему не хватает моря. Когда в груди всё кипит — море примет часть безумной силы, даст уверенность и покой. Оно не позволит воцариться опустошению в душе.

Я готов, я могу попробовать — говорить с ним !

В преданиях сказано, что древние водяные могли раствориться в струйке воды и с быстротой горного потока пронестись подземными порами, очутиться за тридевять земель. Нынешние — не могут. Слишком срослись с привычными телами. Даже могучий Гнилень не пытался исчезать в воде.

Когда-то времена были дики, и между землёй и небом текла сила, обитатели мира черпали её и охотно преображались. С тех пор многое поменялось. Люди показали Древним свой разум, а Древние, увлекшись дарами разума, стали осторожнее играть со стихией — потому что стихия с человеческим разумом неуживчивы. Они несовместимы хотя бы тем, что стихия не может страшиться смерти и разрушения, не может стремиться к постоянству, её суть — вечное преображение.

И сейчас то человеческое, что было в Брэндли, умоляло подождать. Ведь завтра в дорогу, он увидит Альта и Дзынь, он будет окружён Океаном, и там, уже с друзьями он сможет попытаться сделать то, к чему зовёт его стихия. Не получится — ни Альт, ни Дзынь не станут думать о нём с насмешкой, помогут — особенно Дзынь, которая умеет ходить через воду .

Задумай я это хоть чуточку раньше — почитал бы книги Древних, расспросил Гниленя. Но теперь — поздно.

Дом ещё не спал. Светилось окно деда, светились окна слуг, всё собрано в дорогу, но значит, есть у них и другие дела. Место, куда шёл водяник, пряталось в дальнем конце сада, окружённое каменными зубьями высотою в человеческий рост. Сад ручьёв. У корневищ камней били ключи. Струи воды сплетались и распадались. Они приходили из-под земли и исчезали под землёю. Они журчали неясные слова. Брэндли часто представлялось, что если расслышать эту речь и суметь произносить её — то поймёшь и узнаешь всё, что знали ручьи.

…А ведь некоторые из них явились из страшных глубин! Они знают тяжесть корней земли, и мрак, и огонь. Что чувствуют они, вдруг вырвавшись к поднебесному простору? Радость небывалой свободы? Страх? Смятение? Потерянность?

Брэндли присел, положил ладони на серебристый колокольчик ключа. Родник трепетал под кожей, будто чьё-то обнажённое сердце.

— Я твой… — прошептал Брэндли. — Тэллио аливи ти.

И вдруг сделал то, на что ещё не решался, чего боялся, чувствуя себя даже неправильным, ненастоящим водяным — наклонился, окунув в воду лицо, и стал дышать ею.

Темнота подхватила и унесла, но темнота лёгкая, похожая на тёплый ночной ветерок. Брэндли кружило, и он понимал, что не может управлять собой, не может остановиться, он замирал на мгновение от жути — но тут же таяли льдинки, и он снова отдавался ручью.

«Тэллио аливи ти… Тэллио аливи ти…» — журчали вокруг слова. Водяник не знал, что они означают, просто увидел однажды в книге Альта под чудесным рисунком, на котором солнце дробилось в полном сил ключе.

* * *

— Я не вижу ничего плохого в «магии Воздуха», как они это называют… Альт кажется чист душою, а Нимо… Не могу понять, кто же он? Всякий раз, когда пытаюсь беспристрастно порассуждать о нём — будто сияние ослепляет, мысли рассыпаются. Мне остаётся верить… и я почему-то верю.

Другое дело, этот Одоринус. Похоже, он заправляет всеми их делами. Он кажется сплошной стеной тёмного стекла, обсидиановым стержнем. Какие у него истинные желания, планы? Кто он на самом деле? Всё это скрыто.

И эта его просьба переговорить с тобой… мне очень не нравится. Я не стал отказывать ему — для этого вроде бы нет причин. Но прошу — будь осторожен. Не соглашайся ни на что, прежде чем посоветуешься со мной. Мне очень хотелось бы подслушать ваш разговор, признаюсь, и это вовсе не желание совать нос в твою жизнь или в планы Одоринуса. Нет, я боюсь. Я, высший иерарх Церкви королевства, стою перед неведомым, но должен не сам ступить через порог, а отпустить туда тебя, Кирис, самого любимого на этом свете человека, из всех, кто у меня остался… Всё, что могу — предупредить и быть как можно ближе, хотя мне всё равно кажется, что этого мало!

Я ещё не говорил тебе, у меня нет тому убедительных свидетельств, но я уверен, Одоринус — не вполне человеческое существо. Я знаю, что он живёт долго, очень долго, он был с магами Воздуха ещё со времен Волны. Кто он? Маг Огня? Но где он берёт силу для нескончаемой жизни? Там, у себя на Западе, пусть он черпал её из недр, огнедышащих гор. А здесь?

Будь осторожен, Кирис, помни, я — рядом. Я услышу, если ты позовёшь.

…Когда решилось, что Кирис отправится с Альтом и Нимо на «Бабочке», Одоринус-Троготт сказал патриарху:

— Есть вещи, о которых должен знать Кирис, прежде чем он может быть посвящён в наши самые сокровенные тайны. Если так случится, что я не буду с ними, следует сделать всё необходимое заранее.

Одоринус был неприятен патриарху с первой встречи. Но странное и сильное для главы Церкви притяжение испытывал он к юным магам Воздуха. Свои сомнения насчёт Одринуса он хотел было обсудить с Нимо — никто не мог знать таинственного советника Людей-из-за-Океана лучше. Но — не успел. Одоринус пришёл к нему внезапно и объявил, что завтра отбывает в Город-на-Холме и просит о разговоре с Кирисом.

Место выбрал патриарх. Это была одна из келий присоборного дома служек. Сам патриарх во время разговора намеревался оставаться в соседней келье. Негромкую беседу услышать оттуда невозможно — да он и не рассчитывал выведать тайны Одоринуса — но крик или шум донеслись бы отчётливо.

Одоринус явился с небольшой шкатулкой, окованной железом.

— Что это у вас? — не удержался от вопроса патриарх. Одоринус наверняка заметил его напряжение.

— Кристалл. Он покажет картины, которые наши маги запечатлели в нём силой мысли. Я хотел бы, в числе прочих сведений, показать Кирису, как выглядели наши Острова. Кроме того, Кристалл может служить навигационным прибором и средством связи. Будет полезно, если Кирис научится использовать Кристалл для этих целей.

— Это безопасно?

Одоринус взглянул удивлённо:

— Если использовать Кристалл правильно — абсолютно.

— А если…

— А если неправильно, ваше святейшество, то опасно. Можно споткнуться и удариться виском.

Ирония была на грани дерзости, но патриарх понимал, что дотошность выглядит уже утомительной. Тем более, Одоринус говорил прежде, что у него не так много времени.

— Кирис… — Ладонь патриарха коснулась волос мальчика.

…Они стались вдвоём.

— Твой дедушка тебя напугал, — сказал Троготт. — Чем скорее ты убедишься, что ничего страшного не случится, тем лучше. Вот Кристалл. В нём ты увидишь… я затрудняюсь сказать точно, чем это будет вначале, но это будет свет. Иди за ним. Ты любишь петь? Пой. Эту песню никто не услышит кроме тебя и Кристалла, она поведёт тебя в путь и поможет развеять страх. Бери…

Что бы ни говорил этот человек, он был жутким. Кирис протянул ладони и понял, что вздрагивает от озноба. Только бы не прикасаться к нему , его рукам — они казались тёмными, почти чёрными, все в мелких трещинках, сквозь которые алела то ли кровь, то ли огонь.

Он как будто из глины. Как будто форма, которую литейщик заполнил расплавленным металлом.

Кирис почти выхватил Кристалл — и едва не уронил. Кристалл оказался то ли слишком лёгким, то ли слишком тяжёлым — сразу, а может быть, он обладал способностью двигаться и первое мгновение попытался вырваться из дрожащих ладоней.

Кристалл отразил свет лампы. Отразил сильно, так что Кирис зажмурился на секунду. Озноб и свет — и Кирису вдруг почудилось, что он стоит во дворе деревенского дома — там жила его бабушка — стоит на границе света и тени, ослепительное мартовское солнце разделило двор на две половины, крошечные льдинки-снежинки невидимой пылью сеялись с ветвей яблонь, с крыши, и, попадая на границу света и тени, наполняли воздух мириадами пронзительных искр.

— Воздух сверкает! — вскрикнул Кирис. Сбросив рукавички, он тянул к искоркам ладони, и ладони сияли всё ярче, пока между ними не заполыхал солнечный шар. Кирис бросился к нему и внутрь его, чувствуя жар, обжигающий и желанный.

…За стеною была тишина. Старик понимал, что прошло не очень много времени, меньше четверти часа. Но секунды ускорялись, и воздух густел. Чтобы встать и подойти к двери, нужно было расталкивать его, задыхаясь, а чтобы переступить порог, понадобилась вечность.

— Кирис… — прошептал старик.

По коридору двигалась тень. Огромная бесшумная тень с глазами, сияющими ледяным огнём. Смертью.

— Сатана!

Пасть открылась. Беззвучный рык оттолкнул старика, он ждал пламени и смрада серы, но воздух из пасти волка пах волглым лесом, дождём и горькими ягодами калины.

Волк бросился на дверь кельи — мордой и передними лапами. Старик вскинул руки — запоры были ничтожны, и если Кирис стоит близко…

Дверь осыпалась древесной трухой, заблестела чёрной слюдой стена за нею. Когти зверя проскользили по стене, не оставив следа — только гаснущие синие искры.

Зверь оскалился и отступил, а старик в растерянности смотрел на чёрное стекло стены. Он забыл о волке, и когда снова повернулся к нему, увидел только смутную тень, как будто между светильником и ею замерла невысокая, полупрозрачная фигурка человека.

* * *

Наверное, Брэндли испугался. Что не сможет остановиться — вода пьянила, вода кружила, звенела, пела, вода дарила силу щедро, он легко мог сломать подземное русло и вырваться к небу.

Брэндли почти не вспоминал, чего хотел и зачем. Только короткими вспышками, будто замерев у очередного изгиба реки, он вдруг замечал свои искрящиеся руки, вытянутые вперёд или обхватившие выступ, и по привычке вдыхал странный, пахнущий кислым металлом воздух…

Я попаду в океан, он растворит меня. Может, не навсегда — однажды, волшебной ночью, когда луна обезумеет от силы, я выберусь на берег в приступе тоски… Пройдёт сто лет или тысяча… Я буду плакать, пока светит луна, а потом забудусь.

Откуда взялось это знание — наверно, из какой-нибудь книги в библиотеке замка, романтической сказки. Правда или нет — неважно, Брэндли теперь не хотел быть просто водой.

Прежде чем уйти на «Бабочке», я должен узнать тайну! Тайну грота и мальчика, спящего в ручье…

* * *

Хорошо просыпаться в бабушкином доме! Далеко-далеко что-то тикает — наверное, сверчок, или это за стеной прячется маленький домик, и в нём — старичок с молоточком. Тишина похрустывает, свет заполнил комнату, и стены кажутся не стенами, а картинами или окнами — каждое со своей страной. Пока глаза ещё не совсем открыты, пока от ресниц тянутся невесомые ниточки сна — можно выбирать. Любую страну, любое путешествие.

Кирис резко поднялся, сел, и комната качнулась. Хочется, наконец, исследовать дом, уголок за уголком, каждую укромную щелочку. Он же необыкновенный, Кирис всегда знал, но как-то краешком, не получалось остановиться, чтобы увидеть по-настоящему. Он редко бывал у бабушки, чаще ему бывало там скучно без городской жизни, без привычных вещей. Он хотел быстроты, и отмахивался от спрятавшихся тайн, думая, что они вечны, как и он сам.

Но теперь-то я здесь, с наслаждением думал Кирис. Теперь все тайны мои. Все запахи и шорохи, и тени, и всё, что за окном…

Один неуверенный шажок. Только глянуть. Как будто лёгкая мелодия. За окном солнце так и пышет, почему так ярко — неужели там зима? Или солнце сделалось таким ослепительным, что все краски стали золотисто-белыми?

Кирис хотел прыгнуть через подоконник, но не пускала одежда. Она была слишком тяжёлой, и Кирис сбросил куртку и штаны. Горячая волна сама перекинула его туда, навстречу бесконечности. То ли снег, то ли поле золотой, спелой пшеницы — а посередине тропинка. Бежать легко. Часы и дни. Просто бежать. Самое лучшее на свете — не знать усталости.

Так было долго, и земля опускалась позади, точно дно огромной чаши. Наверно, Кирис поднимался всё выше. Хотелось оглянуться, но Кирис говорил себе, что надо добежать до края, и уж потом всё увидеть, чтобы дух захватило.

Как странно… Мелодия, которая вначале влекла вперёд и выше, сейчас была тягучей и низкой, её резкие тремоло хватались за ноги, будто плети травы. Кирис уже несколько раз споткнулся. Он рассердился, первый раз в этом мире, и это было обидно, и ещё обидней было то, что слёзы потекли как у малюсенкой девчонки, а впереди показался человек, небольшой, не старше Кириса, и его никак нельзя было обойти, а надо было заговорить, и это трудно…

— Пусти!

Мальчик покачал головой. Он улыбался, и это сбивало с толку. Кирис понял, что не сможет его толкнуть.

— Ты кто?

— Я — Тони. Ты должен вернуться.

— Почему должен?

— Там жизнь. — Тони махнул рукой, туда, откуда Кирис прибежал. — А тут — даже не сон. Оцепенение.

— Почему ты мне мешаешь…

Тони широко раскрыл глаза.

— Там жизнь! Я бы вернулся…

Закружилась голова. Всё-таки я устал, подумал Кирис. Ему хотелось злиться, но злиться на Тони он не мог. Тони был похож… на кого-то. На кого-то из другой, ненастоящей жизни оттуда .

— Из-за тебя… Я не добежал.

— Прости. Но я не мог тебя пустить. Их было много… Они ушли и пропали… Растворились. Стали всем этим . Это всё тот человек с Кристаллом. Он живёт ими. Их жизнью. А они исчезают.

— А ты почему не исчез?

Тони как будто растерялся. Кирис заметил его смятение. Неужели, врёт?! Нет, он не может…

Тони сел. И Кирис невольно опустился рядом.

— Наверно… меня кто-то держит. Я не помню. Я мало что помню.

Их плечи соприкоснулись, и Кирис увидел, что земля стала плоской. Горизонты исчезли. Стало тяжело. Будет трудно идти. И ещё Тони…

— Я тебя выведу.

* * *

Ручей стал другим, сильным и шумным. Капала отовсюду вода. Пещера казалась Брэндли живой, будто чрево дракона. Дракон спал много веков, но теперь что-то растревожило его.

Брэндли замер в двух шагах от камня. Женщина, которая приходит и сидит возле мальчика — что будет с нею, когда пещера останется пустой?

Я попрошу воду рассказать ей. Вода послушается, а я не могу ждать, и оставить его тут нельзя — ручей становится рекою, и даже лицо мальчика изменилось, на нём — тревога, волосы полощут, будто на сильном ветру, и губы силятся что-то сказать.

Она появилась, едва Брэнли попытался приподнять мальчика над водой, усадить.

— Нельзя, — сказала она грустно, но так, словно не удивилась появлению водяника. — Ему нельзя дышать воздухом. Так сказала Она.

— Она?

— Большая Ведьма положила его в этот сон. Тони отравлен. Ему дали яду. Воздух будет убивать его.

— Зачем его отравили? — Брэндли тоже сделалось спокойно и грустно. Как будто он знал всю эту историю, только позабыл. Он сел, держа голову мальчика на коленях. Женщина села тоже — на другом берегу ручья.

— Этот яд изменяет кровь, соединяет её с ветром и небесами. Говорят, люди из-за Океана привезли его с собой. Некоторые из них, приняв этот яд, не умирали, а начинали летать. Тони очень хотел летать…

— Он не знал?

— Он не знал. Он знал только, что снадобье может не подействовать. Одоринус обманул его. Так же, как многих. Давал надежду, говорил, что ищет способных летать. Сперва Тони смотрел в его колдовской кристалл, не знаю, зачем — Тони не успел рассказать… или не захотел. Потом он выпил этот яд, а потом пришёл и сказал, что ничего не получилось. И стал задыхаться. Наш отец позвал Ведьму. А Ведьма сказала, что Одоринус уже забрал кусочек души Тони, а когда Тони умрёт — то весь окажется там, в его ловушке. И она тоже что-то сделала с Тони, так что Одоринус теперь его не получит.

— А вы… его мама?

Женщина улыбнулась.

— Я его сестра. А ты кажешься мне очень знакомым, маленький водяник. Наш отец тоже был водяным… правда, он был не настоящий наш папа — но он нас спас и потом мы его очень полюбили. Он многим казался страшным, только мы его не боялись. Ото всех он требовал, чтобы его звали Гнилень, так забавно… только мы звали его «Бу»…

— Почему? — шепотом спросил водяник.

— Ну, ведь «Гнилень» — это по-человечески звучит не очень-то приятно. А он рассказал нам однажды, что в детстве его звали совсем не так — Бурун. Это потом он велел называть себя древним болотным прозвищем, в память о ком-то из предков. Его мама звала его смешно — Бурунчик. И мы говорили ему: «Бу». Никто кроме меня и Тони не знал, почему. Теперь знаешь и ты… Скажи, наверно, ты мой братик? Ты, наверно, внук Бу, правда?

Брэндли кивнул. Он быстро отвернулся. Шум воды становился сильнее и сильнее.

— Ты Брэндли, я вспомнила! Я слышала о тебе… Река хочет унести Тони, ты будешь с ним, ты позаботишься о нём? Вы отправитесь к Народу Моря, правда? Дай мне знать потом, пожалуйста, братик!

— Да…

Тоника вошла в реку и обхватила одной рукой Тони, другой обняла водяника. Вода смывала слёзы, вода шумела, и можно было ничего не бояться…

— Она торопит вас… Так жалко, что мы не встречались раньше, Брэндли… Я тебя уже люблю, мой братик, до свиданья!

Потом она исчезла за клокочущей, ревущей водой. Подземная река несла их, как безумный горный поток, как ураган, и Брэндли порою переставал понимать, падает ли он сквозь туннели бездны или летит на воздушном корабле. Он крепко-крепко прижимал к себе Тони, но знал, что вода не причинит ему вреда, не разлучит — могучую волю Великой Древней Ведьмы и главы рода Хлюпастых помнила и безупречно стремилась исполнить даже эта дикая стихия…

* * *

Они шли и шли. Бесконечно долго.

— Неужели там меня не хватились? — растерянно проговорил Кирис, остановившись, чтобы вытряхнуть колючку из сандалии. — Мой дядя обещал быть близко. Если… с ним ничего не случилось.

— Здесь время другое. — Тони присел рядом. — Можно… я посмотрю?

— На мой сандаль?! — удивился Кирис. — На, конечно. А зачем?

Тони смутился.

— Ты настоящий. Не такой, как всё здесь. Мне кажется, от тебя расходится тоже настоящее.

— Что расходится?

— Не знаю, как объяснить. Все, кто сюда приходят, вначале как будто обыкновенные. Настоящие. А потом — растворяются, делаются тем, из чего здесь всё состоит. Песком, ветром, небом, травой… Может быть, ещё чем-то, если уходят совсем далеко… но я не знаю. Я бы хотел посмотреть, что там дальше, но сперва меня что-то держало здесь, а теперь — просто боюсь. Знаю, что исчезну. Там… жарко. Там будто огонь. Когда я иду туда, делаюсь тоньше и тоньше, испаряюсь. Сперва было жарко, и я потел, но пить здесь нечего, и постепенно из тебя уходит уже не вода, а будто всё остальное, ты с виду остаёшься прежним, а на самом деле — призрак. Мне кажется… из-за этого я не могу выйти отсюда.

— А как ты всё это чувствуешь? Настоящее.

— Это… Если бы я умел… Ну, вот смотри, вокруг тебя даже трава взаправду, она другая. Пока ты не появился, я даже не мог уколоться колючкой, потому что для меня их нет. И вся трава — она просто трава. Не какие-то травинки, отдельные, разные, одни мягкие, пушистые, другие ломкие, жёсткие, одни с колосками, другие с зонтиками… белые, жёлтые… Я вспомнил всё это сейчас, потому что вокруг тебя трава настоящая. И колючки. А так — она одинаковая. Как ковёр без узора. К ней и не присмотришься. Не за что ухватиться глазами. Просто слово — «трава» — и ничего больше. Так же и всё остальное. И время тут такое. Оно… мелкое-мелкое. Настоящее время — из кусков. В каждом куске что-нибудь случается. Поэтому время движется. А тут не случается ничего, и кусков времени нет, оно как вода. Посидишь один час, а по правде это может быть секунда или сто лет, потому что время ни к чему не привязано. Ничего нет. Пустота — а ней эти слова: «земля», «небо», «воздух», «песок». И я… я остаюсь, пока помню, что я такое, что у меня внутри, в голове. Мои мысли, память. Но это быстро тает, остаётся одно слово, «Тони». Наверно, меня тоже давно бы тут не было, если бы не вы, те, кто приходит… — Тони вдруг вскочил, бросил сандалию. Лицо его сморщилось. — Нельзя! Нельзя! Уходи!

— Ты чего?! Тони…

— Тебе нельзя быть со мной! Я такой же… Я хочу от тебя настоящего. Я… я беру твою силу, так же, как всё здесь. Я будто вампир.

Он побежал. Кирис бросился следом — бежать было трудно, обутая ступня увязала в песке, а босая — она словно летела, отталкиваясь от поверхности. Кирис скинул и вторую сандалию. Тони исчез. Всё было одинаковым. Ни звука.

— Тони! Ты где? Хватит уже… Слышишь, я всё равно не уйду без тебя. У меня не получится. Слышишь? Выходи, Тони!

…Он лежал, скорчившись, за бугорком, наполовину зарывшись в песок. Кирис вытащил его и поднял, очень легко, Тони и вправду был лёгкий.

— Пошли.

Тони замотал головой.

— Тогда я тебя потащу. — Он обхватил Тони, проволок его несколько шагов, и вдруг Тони дёрнулся всем телом, закричал.

— Ты чего?!

— Больно… Я… наверно, запнулся о камень. — Он вздрогнул ещё раз, успокаиваясь, потом встал. — Пусти, я сам. — Улыбнулся. — Это так здорово!

— Сильно больно?

— Да нет… Неожиданно. Я забыл уже, как это. А сейчас всё прошло. Наверно, я правда вампир. Только пью не кровь.

— Заладил! Пошли тогда скорее, чтобы я не стал тоже вампиром.

— Ладно. Кирис!

— Что?

— Ты потерял сандалии. Надень их, а то будет труднее.

…Они шли и шли.

— Ты не вернёшься, пока я с тобой, — вздохнул Тони. — Пока я близко, я отнимаю, тяну тебя назад.

— Ерунда, — буркнул Кирис.

— Нет. Не ерунда. Не получится так просто.

— Если бы мой дядя знал, он помог бы. Я должен… Я должен его позвать.

— Что ты придумал, Кирис?!

— Я… попробую петь.

…— Снег! Снег! Снег летит!

— Бежим! Уже недалеко.

— Мне холодно…

Кирис обернулся — Тони был белый, почти как сам снег, а губы посинели. Снег валил всё гуще. Темнело. Впереди, в темноте маячило окно. Тони не мог идти. Кирис несколько раз хватал его за руку, но ладонь Тони выскальзывала. Кирис не сразу сообразил — она сделалась будто из тумана.

— Господи, ну что нам делать?!

— Ты иди, — прошептал Тони. — Позовёшь на помощь, и потом меня вытащишь.

Он обманывает, понял Кирис. Потом его уже не будет.

Кирис стал стягивать рубашку.

— Что ты делаешь?

— Надевай… И это тоже. И сандалии.

Окно в стене было всё ближе. От него струилось тепло. Кирис подсадил Тони, а тот вдруг упёрся изо всех сил, растопырив локти.

— Чего ты, давай!

— Я не пойду! Я не хочу! Я не настоящий…

— Дурак, лезь скорее! — Кирис, разозлившись, толкнул Тони изо всех сил — а тот завизжал, проваливаясь в жёлтое сияние.

— Я там умру! Я же… у меня нет тела!..

Кирис обмер. Что он наделал! И уже не исправить… Он прыгнул вперёд… и на миг задохнулся тяжёлым воздухом, закружилась голова. Кирис осел на пол, пытаясь ухватиться за что-нибудь — но стены оказались слишком гладкими. Дым благовоний, еле уловимый в самом начале, когда Кирис входил в Кристалл, сейчас дурманил до тошноты. Перед глазами качалось лицо… бесконечное лицо Одоринуса.

* * *

— Я прикажу его схватить! Король мне поверит, подпишет указ, эту тварь нужно казнить немедленно — иначе она ускользнёт. Сколько ещё он будет губить души детей?

— Нет. — Тони невесело улыбнулся. — Одоринуса вы не удержите. Да и не нужно это теперь. Только повредите. Всеми тайнами Кристалла владеет только он. Маги Воздуха готовы отправиться на запад, а без Кристалла им не исполнить задуманное.

Кирис, не выпускавший руки Тони, удивлённо окинул его взглядом. Тони изменился — он говорил как взрослый, и голос у него стал спокойным и уверенным. Даже патриарх как будто робел перед ним. Странный мальчик в одежде Кириса явился в тот миг, когда огромная седая волчица растворилась в воздухе. И в тот же миг исчезла обсидиановая стена, и патриарху стало не до Тони — он увидел Кириса на полу кельи, увидел склонившегося над ним Одиринуса. Патриарх оттолкнул мага, подхватил мальчика на руки, кликнув стражу…

— И всё-таки я хочу, чтобы Одоринуса оставили в темнице — пусть маги Воздуха и король вместе решают, как быть.

Тони кивнул.

— Кирис, ты хорошо себя чувствуешь? Прислать лекаря или нужно ещё что-нибудь? — Патриарх боялся оставлять мальчика, но дела торопили.

— Всё хорошо… Я побуду тут. С Тони.

Патриарх кивнул и вышел.

…— Ты меня боишься? — тихо спросил Тони.

— Чуть-чуть. Ты какой-то… будто взрослый. Как у тебя получилось стать настоящим?

— Мне помогла ведьма. Она была рядом. За дверью кельи.

— Ведьма?!

— Она… просто возвратила мне то, что взяла. Правда, я сам теперь немножко другой, помню и знаю больше, чем обычный мальчик. Чем тот Тони, которым я был. И пока ещё не понимаю, хорошо это или плохо. Я ещё не привык.

— А ты… ты же останешься с нами, правда? О, я забыл! «Лунная бабочка», я должен тебе рассказать про неё!

— Я теперь знаю про «Лунную Бабочку»… Кирис, ты летишь с ними?

— Ага! Нимо и Альт… Они сказали… Я попрошу, они согласятся, возьмут тебя на корабль.

— Конечно, возьмут. — Тони почему-то засмеялся. — Куда они теперь от меня денутся…

Это было непонятно, но не плохо. Кирис вздохнул — свободно, легко — день распахивался яркий, звонкий, как самые радостные ноты священного гимна.

* * *

Берег был пустой и холодный. Брэндли, видимо, уснул, забылся, вода убаюкала, укачала его, уставшего — но рук он не разжал, так и плыл, обхватив Тони. И не помнил, как подземное течение вынесло его на берег Океана. Очнулся от холода и вскриков чаек, когда давно уже начался день.

Тони лежал рядом. Водяник несколько секунд смотрел бессмысленно, словно вспоминая, что они делают тут и зачем?

Тони не должен дышать воздухом!

Тихо, почти беззвучно поскуливая от обиды на усыпившую его стихию, водяник наклонился к Тони. Лицо мальчика было по-прежнему белым. Тони не дышал.

Брэндли схватил его за руки, собираясь делать с Тони то, что полагается делать с людьми, если пытаешься их оживить… и замер. Спасёт ли Тони «оживляющее дыхание» — или окончательно погубит?

— Да что же делать?!

Чайки кричали, кажется, всё пронзительней. Океан бормотал неразборчивое: «урм-р… урм…» Брэндли положил ладонь на грудь Тони — они была холодная. Значит, всё равно?

— Пошли, — прошептал он. — Океан близко… ждёт.

Он подтащил Тони к воде — и, как будто одобряя его действия, набежала сильная волна, подхватила обоих, и спустя миг они неслись куда-то в зеленоватой, искрящейся толще. Морская вода с непривычки обожгла, опьянила, Брэндли чувствовал себя слишком огромным, ошеломлённым, так что снова на некоторое время забыл о Тони, только не выпустил его ладонь из своей. И едва пожелал взмахнуть рукою, чтобы плыть ещё стремительней, заметил, что влечёт за собой кого-то…

Казалось, Тони летит в глубине так же легко и естественно, как сам водяник. Тони очнулся, ожил! Брэндли метнулся к нему, заглянул в глаза…

Я не смогу его оставить, понял водяник. Не боюсь его неподвижного взгляда. Пусть плывёт со мной вечно, как будто живой — а я буду с ним.

Эта мысль была как клятва, и Брэндли вздрогнул, осознав, что он наделал — но тут же пришло умиротворение. Не страшно. Ничего не страшно. Вокруг — Океан.

* * *

Тьма пришла с запада, накрыла всё небо, и на западе же разгорался пожар — там, где солнце прожигало тучи.

Буря была песней. Огромной, медленной симфонией. Какие-то темы из неё ведьмучка узнавала, считая своими — как будто это она, Дзынь, напела волнам и ветру. Другие оказались чужими, они пришли из глубины, они нравились ведьмучке, и Дзынь беззвучно подпевала им.

Это она нечаянно созвала бурю! Если Нимо и Альт побоялись выводить «Бабочку» сегодня — виновата только она, но по-другому не могло случиться.

Дзынь замерла на волне, вглядываясь и вслушиваясь. В симфонию бури вплеталась теперь третья тема, невыразимо волшебная, бегущая из таких дивных и дальних просторов, что Дзынь стиснула зубы — захотелось плакать.

Брэндли где-то близко! Вторая мелодия была его. Водяник не умеет петь, у него сипловатый голос — значит, Океан взял мелодию из его движений — водяник на земле чуть неуклюж, и даже в ручьях видна эта его неуверенная угловатость, но за нею прячется другое, невидимый глазам танец — и, значит, Океан сумел уловить и принять… Брэндли было тесно — ему нужен был Океан.

Ведьмучка вдруг захохотала, завертелась, обхватив себя за плечи. Я побегу к нему! Но чья же эта третья мелодия?! Увижу, узнаю…

* * *

— Ветра нет, — прошептал я Нимо — тихо, одними губами. — Абсолютное безветрие. — И эти два «взрослых» слова прозвучали совсем иначе.

Абсолютное беззвучие. Мы теперь могли видеть — и жадно вглядывались в горизонты — и как будто со звуками в мире случилось нечто. Я слышу, как дышит Нимо. Я слышу, как похрустывает канат, поднимающий нас в вышину. Так странно подниматься над землёю не в потоке воздуха, а в скрипучей корзине. Будто мы — два инвалида, разучившихся летать.

Край солнца пробил дымку. Вспыхнули искры. Вспыхнул воздух и горизонты. Вспыхнули и засияли волосы Нимо и наша одежда, лёгкая, точно из пуха летучих семян и осенних странствующих паутинок. На Нимо — золотисто-белая, на мне — белоснежная, как пронизанный солнечным светом облачный край.

Лунная Бабочка парила, пришвартованная к Клыку Трёх Корон — исполинскому утёсу, брату Белого Перста. Клык был мощнее, толще, он упирался в небо в двух верстах от Перста, и между ним и морем лежала Скальная Столица, обнимавшая Перст. А дальше на востоке, теснясь всё гуще и вздымаясь всё выше, уходили тёмные пики хребта Ящерицы.

Горный хребет был стрелой. Его наконечник указывал на запад.

В одно из мгновений подъёмник поравнялся с Бабочкой. Исчезли все звуки. Солнечное пламя поглотило корабль, и он тоже исчез, и мне казалось — мы ступили в пылающий бело-золотой шар, появившийся из солнца.

Я увидел Троготта — он отделился от тьмы в какой-то нише Клыка, откуда тянулись к Бабочке швартовочные тросы. До последнего мига я не верил, что Троготт остаётся — но он сделал неуловимое движение рукой, и тросы вспыхнули и истлели, не оставив следа, так быстро, словно в них ударила молния.

Захватило дух — мгновенное наваждение, будто тело ничего не весит, будто Бабочка падает вниз — и я вцепился в плечо Нимо, и он повернулся, я увидел его сияющие глаза — а затем пространство всколыхнул удар!

Я бы умер от испуга, если бы мог в этот миг умереть!

Медленно-медленно, как само Солнце, как стрела, пущенная с тетивы в остановившемся времени, Лунная Бабочка двинулась к Персту.

Только теперь я разглядел нишу в толще Перста, а в ней — колокол-исполин. Именно он породил удар .

А затем зазвучала песня! Пел Кирис, стоявший на самой вершине Перста, его фигурка сияла на фоне океана, Кирис раскинул руки, словно летел навстречу, и моё сердце то сжималось, чувствуя, как страшно стоять посреди бесконечности мальчику, не умеющему летать… то взрывалось от пронзительной чистоты его голоса.

И вдруг мальчишек на вершине Перста стало двое! Я вздрогнул, изумлённо потерев глаза, снова повернулся к Нимо — но, кажется, удивился и он. Он еле заметно пожал плечами и улыбнулся.

— Слышишь? Ветер!

Да, на востоке проснулся ветер. Тяжёлый, дремучий, седой — он вздохнул, протянув к нам ладонь — и с неё сорвался нежный, как солнечный зайчик, мальчишка-ветерок. Он обогнал нас, еле заметно подтолкнув Бабочку и взъерошив нам волосы, умчался в океан.

Бабочка поравнялась с Перстом, Нимо подхватил Кириса, а я — незнакомого мальчишку. Глаза его как-то загадочно брызнули на меня искрами света, как будто окатив неприснившимися снами, неподуманными мыслями, испарившейся росой… Я зажмурился — наваждение исчезло. Мы стояли… а потом я взглянул на Кириса, думая, что он продолжает петь — но Кирис молчал. Еле слышно — и всё-таки громко — звенел усиливающийся ветер в снастях, издалека ему откликался океан — низким, тягучим многозвучием. Это было… Бабочка отвечала океану, как Кирис пел под орган!

…Впереди бушевала гроза.

Ясный, яркий рассвет над нами — и тёмные, клубящиеся тучи за раскинувшим крылья заливом. Где-то там метался ветер, ворочая тяжёлые облачные громады, поднимались и опадали волны. И наша Бабочка неслась прямо в шторм.

Я оглянулся — Нимо, Кирис, Тони — никто не боялся, они смотрели вперёд с радостным ожиданием.

— Нимо, — сказал я. — Шторм…

— Он поёт, — откликнулся Нимо. — Отвечает нам. Он не загораживает дорогу, Аль. Он с нами.

Бабочка вздрогнула. Я снова вспомнил, что она слушается меня. И снова изумился этому. И снова не поверил на миг — и потянулся туда, к шторму, на запад — я всё-таки боялся чуть-чуть… Пусть мы встретимся быстрее!

— Ветер! — засмеялся Тони.

Тугой комок вырвался из ниоткуда, показалось — у меня изнутри — и тут же боднул меня в спину, прокатился по парусам. Что-то крикнул боцман, свистнула его дудка.

Ветер-невидимка, поиграв с кораблём, кинулся вперёд — я видел, как тяжёлый от влаги воздух над заливом расступается, а потом они встретились — клубок грозовых туч и мой ветер.

Бабочка неслась всё быстрее — я, как и в первый свой полёт, не сразу почувствовал скорость. Небо справа и слева внезапно изменило цвет и померкло, волны то придвигались, то падали, но солнце всё так же сияло позади, ещё мгновение — и занавес бури распахнулся, вспыхнул океан.

Бесконечность океана что-то остановила во мне — стихли, ослабли струны, и воздух стал обычным. Тихий ветерок шевелил волосы, Бабочка умиротворённо нежилась всеми парусами.

— Нимо… — Последние часы я бежал куда-то, бежал, не думая о цели, как ветер. — А мы уже летим на острова? Или только пробуем?

Он повернулся к берегу, прищурившись.

— Я тоже не могу понять. Но Бабочка готова.

— А Дзынь? И Брэндли. А как же Ниньо?

— Ниньо не полетит. Он хочет, но ему больно. Вспоминать полёт, ветер. А ещё — он очень слабый, Альт. Башня, построенная Троготтом, хранит Ниньо, однажды он сказал мне, что не проживёт во внешнем мире и дня.

— Значит, мы бросаем его?

— Если найдём Острова, мы вернёмся. Ведь остаются ещё Бродяги. Однажды они полетят с нами, во что бы то ни стало. — Нимо помолчал. — А Дзынь с водяником близко. Этот шторм замутили они.

— Как ты понял?

— Ну, кто ещё, кроме ведьмучки, станет вести такую бешеную мелодию?

…— Дельфины! — крикнул Кирис. — Я их вижу! Я их узнал! Их раньше не встречали у Столицы…

Дельфинов было девять. Я видел их первый раз — стремительные, тёмные, они плыли с запада — удивительно ровным строем, клином.

— Впереди — серебристый… — прошептал Нимо. — И это не дельфин… Аль! — Глаза у Нимо были, наверно, сумасшедшие. — Я сейчас… Я скоро!

Я ещё так не умею. Нимо рванул вверх, кажется, даже не оттолкнувшись — ветер сдёрнул его с палубы и по дуге, как прыгает «блинчик», бросил навстречу дельфинам.

— Алуски! — сказал Тони.

— Что?

— Мальчик впереди — из народа русалок, алуски.

Только теперь я понял. Он плыл не так, как люди, поэтому издали показался мне стремительным и тонким серебристым дельфином. Он не взмахивал руками, а вытянул их вперёд, соединив ладони. Ноги он так же держал прямыми, то сводя их, то чуть раздвигая, словно играл с водою, как мы играем с ветром. У него были странные волосы — пепельно-серебристого цвета; когда он опускал голову, волосы искрились и светлели от воды, а на воздухе делались темнее.

Они вырвались из воды вместе — Нимо и алуски. Морской мальчик забавно сжимал губы — как будто старался не рассмеяться. Зато улыбался Нимо. Он взял меня за руку, и я чуть не задохнулся — такой он был счастливый!

— Это Тим! Мы не виделись… двести лет! Я думал, он стал уже большим и неповоротливым осьминогом!

— А я не захотел! — Теперь засмеялся и Тим. — А ты бы меня и не узнал тогда. Вы, ветряные, такие!

Тим долго и с любопытством разглядывал меня. То улыбался, то снова сжимал губы в своё забавное «а я не засмеюсь!»

Потом он посмотрел на Тони. Вздрогнул и, кажется, охнул еле слышно. Улыбка пропала — совсем. Он тихо сказал:

— Я видел тебя.

Тони кивнул.

— Они далеко?

— Очень близко. Там, — он махнул рукой — налево. — Есть отмели. Они там. Я слышал песню, она меня позвала. А потом увидел ваш корабль и решил сперва встретиться с вами.

* * *

Дождитесь, пока зацветут яблони. Потом просто отправляйтесь в путь.

Она была волком.

Бежать, бежать, бежать…

Сквозь одуряющий яблоневый дух на рассвете.

Если сад не кончится в эту минуту, сил не хватит. Она не вырвется, она сдастся. Она остановится… или упадёт. Она встанет уже другим существом, без горячей пасти, без шерсти на шкуре. Она будет нагою, с тонкой, почти прозрачной кожей, способной чувствовать нежнейшее касание ветерка, солнца, тени, травы. Тончайший нюх пригаснет, мир изменится, её мощные, страшные лапы станут невесомыми и нежными, она встанет на ноги и побежит уже иначе, так, чтобы незагорелых плеч касались ветви яблонь, чтобы цветки их трогали ресницы; она будет улыбаться и запрокидывать лицо к небу, а из груди вырвется не рык и не вой — ясный и звонкий, как колокольчик, голос мальчишки…

Больно. Как больно… Каждый раз.

…Пальцы сжимали чьё-то прохладное плечо. Так сильно, что на коже останутся белые пятна.

Они долго будут видны. У него медленно движется кровь. Очень медленно теплеет плечо. Медленно-медленно просыпается сердце — сейчас оно бьётся странно — будто слушаешь прибой. На самом деле, сердце вообще не работало много лет — кровь бежала в теле мальчишки от магии воды — как луна даёт силу приливам и отливам — кровь была связана с ними, с ритмом океана.

И вот — тук… неуверенно. Первый раз. И через минуту — ещё раз. И словно обрадовавшись: тук-тук-тук…

— Живи… — прошептала пересохшими губами. Обессилено и светло. Отстранилась от теплеющего тела.

Тони, настоящий Тони открыл глаза. Сначала он моргал, хмурился, в глазах металась растерянность, мгновенный испуг — сердце билось неровно, но это быстро прошло.

* * *

Ночь, — и Бабочка тихо летит над океаном. Был знойный день, и мне кажется, до утра не смогу напиться прохладой. Есть счастье, придуманное кем-то из Ветряных — Нимо не знает его имени — это счастье называется «гамак мага». Гамак похож на обычный — сетка, натянутая у бушприта, только она не провисает, а почти ровная. На неё ложишься лицом вниз и смотришь вперёд, на волны и горизонт. Незаметно — для этого не нужно даже воображение — ветер приподнимает тебя над гамаком, и только если прислушаться — очень-очень — где-то на самой границе доступного, кончиками пальцев чувствуешь связь, словно паутинка или нежная щекотка — связь с туго натянутыми верёвками гамака, с кораблём, с деревьями тэллио и пахнущим смолой и травами такелажем. Ты можешь уснуть, и будешь всё так же лететь вместе с кораблём, а если забытье станет слишком глубоким, опустишься на сетку, и можешь спать дальше, или проснуться — как нравится. Неопытные наматывают вокруг запястья верёвку, на случай внезапного шквала. Но Нимо был близко, и русалчик Тим, и ведьмучка Дзынь, и водяник Брэндли, и оба Тони… и я ничего не боялся.

Нимо долго-долго рассказывал Тиму обо всём, что случилось. Их голоса то приближались, то затихали, а я то слушал, то вдруг оказывался ветром, вокруг которого — только шелестящие атласные волны и бархатный небосвод. Звуки растворялись внутри меня, внутри океана и неба, а звёзды делались в два раза ближе. Я тянул к ним ладони — казалось, вот-вот коснусь — и снова опрокидывался с лёгким головокружением в наш мир.

— Аль… — прошептал Нимо. Он был близко-близко. — Я хочу тебе рассказать. Очень важное.

Он прыгнул ко мне на гамак. Непонятная тревожность была в голосе Нимо, в его глазах.

— Когда я стал Ветряным, настоящим… Я однажды задумался: куда деваются те альвэ, которые живут долго-долго? Я ни разу не слышал, чтобы ветряные умирали. Наоборот — многие считали их чуть ли не бессмертными. Но я ни разу не видел альвэ намного старше меня.

…Не бойся, — Он взял мою руку. — Я вовсе не собираюсь исчезать. Но я долго искал ответ… и не хочу, чтобы и ты стал однажды мучиться над этим. Ветряные не пишут книг… ну, или почти не пишут. Они не особенно заботятся, чтобы передать знания, и не потому, что это особый секрет. Просто нам это не очень-то нужно. Почти всему важному мы легко учимся сами — ветер как будто подсказывает. Остальное мы видим и слышим от старших. Есть две или три книжки. Тоненькие… Они, правда, остались в башне. Но там не много записей, и большая часть из них могла потребоваться только на Островах.

Аль… с тех пор, как ты стал летать… по-настоящему… твои сны — они не изменились сильно?

— Я не знаю… — растерялся я. — По-моему, не очень. А как они могут измениться?

— Ветряные про это мало говорят. Как будто считают, что обсуждать эти изменения нельзя. Боятся? Мне непонятно… почему. У меня всё это было похоже, будто я до конца превращаюсь в ветер. От человеческого не остаётся ничего. Даже мыслей. Везде — только бесконечность. Весь мир — как бесконечная музыка, а я в ней — одна из бесконечных нот. И полёт… тоже бесконечный. Это прекрасно… только плохо, что оттуда трудно возвращаться. Нет ничего, что звало бы обратно. Тот мир… он абсолютный… достаточный. Ему ничего не нужно от нас. Бесконечное движение, полёт — и вместе — бесконечный покой. Изменчивая неизменность. Я думаю… таким мог быть и наш мир до того, как в нём появились огонь и горы, океаны и небеса…

Аль, об этих снах не написано в книгах. Напрямую — не написано. Но… я встречал намёки. Неохотные намёки. Точно, тем, кто это писал, было слишком грустно… или страшно. «Он стал видеть сны». «Он стал ветром». «Он ушёл в грозу». Я думаю, Аль, однажды ветряные становятся всё меньше и меньше привязаны к тому, что в них есть от людей. Они улетают всё дальше. Им уже не нужна стэнция, чтобы видеть — им не требуется человеческое зрение. Они улетают — и засыпают на крыльях ветра, и с ними нет того, кто мог бы их разбудить. А им самим просыпаться уже не нужно. «Его тело стало лёгким и прозрачным, так что он забавлялся, смешиваясь с туманом, пока утренний ветерок не унёс его».

Я не говорил об этом с тобою раньше, потому что у нас всё немного по-другому. Обычно ветряные не связаны с кем-то — у них есть небо и воздух, и этого достаточно. А у меня, Аль, есть ты. И я… буду с тобой, если ты захочешь.

— Нимо, я… Да!

— Я знаю. — Он улыбнулся. — Я хотел ещё сказать про Острова. Тим… он может показать нам дорогу. Он был там не раз. Острова опустились под воду, но подземный огонь не разрушил их. Острова спят. Тим говорит — там, под водой, на небольшой глубине… это очень красиво. И больно… И ещё, он говорит — древние алуски считают, Острова можно поднять. И это даже не очень трудно… для мага Огня. Для великого мага Огня. Алуски помнят, что Золотые когда-то не раз делали так — правда, тогда это были небольшие островки, или поднимали твердь чуть-чуть. А здесь нужна большая сила, но… это возможно.

— Нимо, ты хочешь, чтобы Троготт…

— Нет. Он не справится. Я почему-то знаю это. Может быть, он слишком давно утратил связь с силой Огня… Да и раньше… По-моему, Троготт не был самым могущественным из Золотых. Может быть… я не уверен, но… иногда я думаю, что Троготт — не маг Огня. Да, это какая-то глубокая тайна. Все способности Троготта, насколько я знаю, как-то связаны с его Кристаллом.

— Но тогда, получается, поднять Острова невозможно?

Он помолчал.

— Аль… Я мог бы их поднять.

* * *

Я проснулся от резкого свиста. Живого. Так свистела бы птица или сурок. Звук был границей сна и яви, отчётливо вспомнить его я не мог. И, как это бывает, желание узнать стало невыносимым. Звук был слишком резким и сильным — если он всё-таки был частью сна, то почему я больше ничего не помню? Если он прозвучал наяву — почему теперь схлопнулась тишина — точно дети в весёлой беготне свалили дорогую вазу…

Это всё фокусы пограничного состояния, обострённого восприятия. Я отвыкаю, постепенно отвыкаю жить в мире звуков и видений, навеянных ветром — то зыбких и многозначных, то ясных, как озарение.

И свист повторился.

Я сел.

— А мы разбудили Нимо, — отчётливо и задумчиво проговорила снаружи Дзынь.

И мне стало радостно.

— Злая ведьма! — проскрежетал я. — Я нашлю на тебя липкий, коричневый туман, в котором живёт морской чёрт Кхырыч — и он сделает из твоих волос сумочку для запасного глаза!

Дзынь завыла от страха. Мальчишки захохотали.

…Альта с ними не было. Я осторожно выскользнул из каюты, пробрался к бушприту. Это утро подарило странную двойственность — я чувствовал себя взрослым. Я знал, что могу пронестись по воздуху и сейчас, точно луч света — но ещё во мне затаилась тяжесть… тяжесть времени или дистанции… не знаю, как её верней назвать. Я не раз видел такое же в глазах ведьмы, а Троготта она заполняла целиком. Во мне она сгустилась сегодня небольшим тёмным комком, и можно было отторгнуть её, как взрослые сплёвывают слюну, очищая рот.

Первый раз вокруг столько детей, связанных со мною. И я, Нимо, кажусь себе каким-то иным. Наверное, все это ощущают. Между нами будет дистанция… Но ведь и Тим — такой же. И Дзынь со временем обнаружит двойственность в себе. И Аль… И странный двойник Тони… И сам Тони, который спал в ручье много лет. Но сейчас они все — просто дети. Как Кирис…

Альт был в гамаке. Как я и думал. Он как будто спал, но мгновенно повернулся, распахнул на меня глазищи. Я не привыкну. Это как удар. Света, ветра, брызг дождя.

Он молча соскользнул с гамака, обхватил меня, и мы упали… падали долго, я всё ждал касания воды.

— Ты почему не летишь? — шепнул Альт.

— Представляю себя сегодня старым и мудрым… как большущий обомшелый пень, — пошутил я. Альт расцепил руки, и мы заскользили впереди Бабочки, держа друг друга за ладони.

— Они уже проснулись?

— О, да! Кажется, Дзынь учит Тони играть на флейте. Свист у них уже получился.

— А!.. — Он засмеялся. — Я думал, это какая-то птица. Нимо, знаешь…

Он летел, раскинув руки, на фоне блистающей воды тёмной ласточкой. И вдруг рванулся вперёд и вверх, прижал ладони к бёдрам, ушёл выше, выше — в точку — и стал падать.

Я догнал его. Мы едва коснулись волн и полетели так, чтобы они чуть-чуть нас касались — будто ластились.

— Я всё ещё боюсь глубины, — сказал Альт.

— Я много чего боялся. И до сих пор не умею плавать.

— Когда я был маленький… я читал книжку… про птенцов. Которых выталкивают из гнезда. Чтобы учились летать. А детей, я знаю, бросают в воду, чтобы они быстро научились плавать… А ещё — часто лучшие друзья дерутся сначала. Я всегда думал, что это — неправильно. Начинать со страха, с вражды. Не доверять и опасаться. Тут какая-то ошибка. Разве всё самое лучшее не должно начинается с доверия. Маленькие дети верят всему и быстро узнают новое. Мне кажется, нельзя пройти очень глубоко… и высоко, если вначале построить стены вокруг.

— Говорят, — сказал я, — вначале в нашем мире не было вражды. И недоверия. Это началось, когда стало мало особой силы — силы творения или Света. И разумные создания разделились на тех, кто умеет владеть и довольствоваться тем, что дают стихии — и на тех, кто должен всё время отбирать силу у стихий и драться за неё, не умея использовать доступное. А люди оказались посередине. А потом света осталось ещё меньше… Один пророк у нас на Островах вещал, что наступит время, когда все Ветряные растворятся в воздухе, а всех Золотых пожрёт Огонь. И тогда на земле будут жить только обычные люди.

— Ты думаешь, так и будет?

— Не знаю. Я не верю всяким пророкам. Другое дело, что так вполне может случиться, а может, и нет. Один… человек уговаривал меня… Он считал, что можно и нужно вернуть силу в мир.

— Ты бы смог?

— Иногда… думаю, что смог бы. Но это слишком страшно. Я боюсь… что это может означать конец этого мира.

— А как же Острова? Чтобы их поднять. Ты хочешь взять часть другой силы?

— Ещё не знаю, Аль. Когда мы будем там, я возьму Кристалл. Троготт… обещал, что поможет. Я бы хотел, чтобы ты был рядом — если он обманет или я не справлюсь — ты вернёшь меня.

Альт раскрыл рот — собирался ответить — но в этот момент глухо и грозно зарокотал гром. Изумлённые, мы задрали головы — небо было чистым.

— Это…

— На Бабочке!

…Они стояли по одну сторону громадного барабана. Величиною со стол. Барабан был чёрным, угольно чёрной была даже кожа. А палочки в руках Тони — белые, точно костяные.

— Что это вы затеяли?! — Я совершенно растерялся.

— А что затеяли вы? — Тони-двойник насмешливо смотрел на меня… глазами Ивенн. Я стоял с разинутым ртом.

— Мы хотим вам помочь, — сказала Дзынь.

— Ну… хорошо. — Но я всё ещё ничего не понимал.

Я почти не чувствовал ветра — но он был — во мне, вокруг. Он был громадный и ровный — как будто весь воздух двигался над Океаном единым, цельным пластом. Бабочка застыла в нём, словно в янтаре — хотя это сравнение не очень-то хорошее, насекомые в смоле мертвы, а наша Бабочка только кажется неподвижной, её заворожила мелодия одной ноты, мелодия, к которой мы привыкли и перестали замечать. Такой неподвижной покажется стрела, пущенная в бесконечность.

Мы не чувствовали движения воздуха — но его не чувствовал и Океан. Тим увидел удивление у меня в глазах, прищурился и сказал:

— Вода и Воздух могут договориться. — И фыркнул, снова превращаясь в мальчишку с серебристой кожей и глазами, меняющими цвет — от изумрудного до бирюзового. — Вовсе не обязательно морю кипеть, как похлёбка в котелке, всякий раз, едва лихач Нимо вздумает пронестись над ним с ветерком!

Я тоже засмеялся. Как давно всё это было. Я просто забыл! Конечно, мы умели так делать, давая воздуху расслоиться — тонкий, не выше человеческого роста слой его был неподвижен, прильнув к поверхности Океана.

— Я и не заметил…

— Пока ты спал. Днём ты будто сдерживаешь ветер, будто боишься… А ночью ты отпустил его. В полную силу. Мне пришлось утихомиривать волны, и ты, наверно, почуял мою возню, а дальше само собой как-то легко всё получилось.

— Значит, Бабочка несётся на запад стрелой?

— Да, Нимо. Мы близко…

…Мы близко. Все хотят мне помочь, все что-то делают. Троготт плетёт свои расчёты, Тим любит то время, когда мы играли у Островов, хочет его возвратить, и он мой друг. Ведьмучка… кто она и чего по-настоящему хочет, я не знаю, но за нас она горло перегрызёт кому угодно. А маленький Кирис опьянён мечтой — песней, полётом, Океаном…

Аль… Нужны ли Острова тебе? Так же сильно. Ты летаешь, ты будешь летать, стоит ли моя давняя цель такого чудовищного риска?

Если я откажусь… Если мы улетим с Алем… Тим поймёт. Мы могли бы подарить Бабочку Кирису и Тони — они не станут настоящими Ветряными, как я или Аль, но водить корабли у них получится. Водяник с ведьмучкой и сами по себе могут путешествовать всласть. А… Бродяги…

Мой Народ. Как странно это произносить. Ветряной маг Нимо и его Народ. Которого я никогда не знал по-настоящему. Отчаянные, грубые, чужие для меня люди. Конечно, они доверились мне и Алю — но только потому, что больше им не за кем идти. Дать Бродягам другого вождя — истинного, вдохновенного, сильного — и они забудут Нимо за неделю. Что им этот «вечный мальчик», который, как и ветер, сегодня здесь, завтра там? Нимо, конечно, не виноват, что погибла их земля, но и спасти он никого не сумел, не справился с взбесившимся ураганом. А самое главное — не понимал он никогда их «взрослых» дел…

…Но я буду честным. Я должен… не ради них. Я просто не могу отказаться, Золотые перехитрили меня. Я видел Огонь. Я поцеловал Огонь. Я его принял. Я прошёл через Кристалл и оставил там часть себя. Она не отпустит на свободу Нимо…

…Кристалл растопыривал свои лучи, он вдруг показался забавным, вспомнилась сказка о маленьком мальчике, которого злая людоедка хотела посадить в печь — а мальчишка выставлял в стороны локти и колени так широко, что печь его не принимала.

— Ам! Я тебя не боюсь, Троготт. Давай, открывай, где ты там прячешься?

Ладони сделались голубыми в отсветах Кристалла. Только в самой глубине пульсировала, как сердце, алая искра.

Или как маяк.

…Ветер! Он взбесился. Я думал, оглушительный треск — это не выдержал корабль. Но, обернувшись, увидел багровую трещину, вертикальную, бежавшую от основания к вершине Рога. Из неё языком саламандры хищно рванулось пламя, заметалось и опало в Океан широкой, трепещущей лентой лавы.

Над Рогом медленно поднималось облако. Дым? От него удалялись облачка поменьше. Птицы! Как страшно… Почему они ждали так долго, разве не чувствовали надвигающейся беды?!

А куда им лететь? Я, Нимо, не знаю другой земли. Может быть, птицы знают? Маленькие, хрупкие комочки — куда им лететь?

Корабль подо мною дрожит — трепещет Бабочка. На ней убрали все паруса, и я вижу, как боцман напряжённо смотрит вверх — наступили мгновения, когда ни он, ни матросы ничего не смогут сделать для корабля.

Я вижу Аля — он больше не лежит на Гамаке, он распластался на бушприте, обхватив сияющий от солнца брус ногами — а руки вытянул вперёд. Бабочку и ветер влечёт вперёд наша общая воля, я вижу, Алю страшно, но он словно отделил от себя страх, и несётся впереди корабля. Я вижу его глаза — и в какой-то миг он видит меня.

Крошечные искорки влаги блестят на его локтях. Воздух вихрится, уже не поспевает за Бабочкой, Алю в лицо несётся упругий поток. Лёгкие волоски на локтях прилегли к коже…

Я — ветер! Я, Нимо! Я, как безумный, обнимаю Аля, шепчу ему какие-то бессмысленные слова — обрывки давно забытой песенки — и уношусь выше.