Наверное, я всегда знал, что не стану Ветряным. Не помню, как появилось это знание, не помню, был ли я в этот миг потрясён им. Но в осознанной протяжённости времени оно было со мной, и я умел с ним ужиться, как с застарелой, ноющей болью.

Дети на нашей улице были уверены, что я-то как раз и есть будущий маг воздуха. Это странно, потому что, оглядываясь назад, я вижу себя слишком серьёзным, пожалуй, даже угрюмым ребёнком. Но другие, возможно, видели в этой замкнутости уверенность в избранности, а ещё — были и другие признаки, подсказанные детям сплетничающими взрослыми. Главное — у меня никогда не было матери и отца. Воспитывал меня дед.

Это была загадочная личность и значительный человек на Островах. Он занимал какую-то непонятную и неинтересную для меня в то время должность в Совете, владел превосходным особняком на Западном Крыле. Что дед считался влиятельным сановником, мне было понятно и по тому, с каким почтением приветствовали его люди — а он отвечал сдержанно и как будто отстраненно, как будто пребывая в мыслях где-то далеко. Таинственным он был для всех, и для меня особенно — как бы близко я ни наблюдал его.

Временами он пропадал надолго, и тогда я всецело оказывался на попечении древнего полуслепого и полуглухого слуги и его помощника, подростка слишком мечтательного, чтобы хоть сколько-нибудь мне докучать. Впрочем, думаю, я тоже не доставлял им хлопот — склонности к серьёзным проказам и опасным приключениям у меня не отмечалось.

Между мною и миром взрослых как-то само собой устроилось необременительное для обеих сторон согласие — я вел себя в меру благоразумно, и при этом понятия не имел о существовании так называемых "наказаний".

Для меня не было формальных запретов — и это тоже делало меня похожим на юных, беззаботных Ветряных, и каким-то образом сдерживало же в тех немногих авантюрах, на которые я решался. Мне не требовались "плохие" компании и скверные слова, чтобы самоутвердиться, а если я и затевал какой-то эксперимент или дальний поход, то всегда чувствовал некую границу, где следовало остановиться и повернуть назад.

Мне исполнилось десять, и как-то вечером дед позвал меня в свой кабинет, место, как тогда казалось, самое секретное и таинственное в мире.

Дед ошарашил меня первыми же словами:

— Ураз, представитель Золотых в Совете, считает, что ты должен стать магом Огня.

Непонятно почему эти слова вселили в меня ужас. Я не боялся Огня и в то время ещё не задумывался о тайнах Золотых. Может быть, меня так испугало слово "должен" и сама мрачность тона, неотвратимость изменений, внезапно надвинувшихся. Дед внимательно взглянул на меня и повернулся к окну.

— Я не думаю, что он прав. Однако, Золотым не принято возражать без оснований. Наверное, тебе стоит посетить первую Встречу Посвящения — это всего лишь экскурсия по внешним, публичным приделам Храма. Затем... ты примешь решение. — Дед еле уловимым утяжелением тона подчеркнул слово "ты". — Если... дело Огня не покажется тебе призванием, у меня найдётся способ отмести претензии Ураза на твою судьбу. Однако, всё, что ты узнаешь от меня об этом, будет глубочайшей тайной.

Дед встал. Впервые он смотрел мне в глаза таким цепенящим взглядом.

На несколько дней дом захватила суета. Появлялись и исчезали какие-то люди. Нуг, старик-слуга, выглядел растерянным от забот. Его помощник, юный Тевин с отчаянием дикого зверька норовил забиться в какую-нибудь норку, отсидеться от посторонних и поручений. Дед оказывался тут и там, временами запирался в кабинете. Он был так хмур и озабочен, что я стал его опасаться. Однако скоро эта настороженность прошла.

Дед поступил мудро, не назвав мне точное время посещения Храма. Иначе я бы извёлся от волнений накануне. Однажды рано утром Нуг вошёл ко мне, чтобы разбудить — чего он почти никогда не делал. Нуг принёс новый костюм. Обыкновенно, то, вот что я бывал одет, мало занимало меня, этот костюм я полюбил сразу.

Не помню, чтобы с меня снимали мерку — однако он был точно продолжением меня, совершенно не сковывая движения, он в то же время облегал тело. Я теперь не могу вспомнить его цвет — скорее всего, это был цвет неба, едва прикрытого тонким слоем облаков.

Храм Огня, как я позже узнал, был не более чем местом для собраний, подобных Встрече Посвящения. С неширокой улицы, обвивающей Рог, мы свернули на узенькую дорожку, мощёную плитами, как будто выкрашенными охрой. Храм гнездился довольно высоко на Роге, здания и террасы здесь казались угнетающе пустынными, хотя до самого Острия Рога было ещё далеко. Дед не пошёл с нами, он прямо сказал мне, что это свидетельствовало бы об излишней опеке. Мне же было всё равно — страх перед неведомым не слабел, но его оттеснила неизъяснимая лёгкость, как будто в эти часы я был больше чем человеком — в мальчишечьем теле оставалась лишь некоторая часть моего существа, оно, это существо, простиралось, захватывая Острова и отражаясь в небе.

Храм Огня окружала невысокая ограда. Её легко мог преодолеть мальчишка моих лет, и это прибавило мне храбрости. Провожатый отворил калитку и отошёл в сторону, сделав приглашающий жест. Когда я оглянулся спустя две или три секунды, провожатый исчез. Я стоял один у ворот Храма и с каждым мгновением всё глубже чувствовал тишину.

Храм был скалой, отростком Рога, его уменьшенной копией. Терраса вкруг Храма расширялась, внутри ограды был разбит парк шагов полтораста в окружности.

Подойдя к Храму, я тщетно искал вход, дверь или хотя бы намёк на неё — арку, окно, щель в скале. Камень был монолитом, и когда я уверился в этом, почувствовал взгляд и повернулся.

— Я тоже искал. Ничего нет.

Это был мальчик моих лет. Я никогда его раньше не видел, и, казалось, он меня тоже. Осознав это, я словно почувствовал удовлетворение. Необыкновенность обстановки и полное неведение сделало ожидание почти сладостным. Настороженности не стало — оттого что в глазах незнакомца я видел то же самое чувство: полную открытость для неведомого.

Только в ту минуту я понял, как тяготило меня знание — знание других обо мне, моё знание об окружающих.

Мы одновременно шагнули навстречу друг другу и побрели по дорожке, опоясывающей Храм. Как оказалось, она не была замкнута в кольцо, а раскручивалась спиралью, но в первые минуты я этого не замечал. Скала понемногу удалялась, деревья и кусты вокруг нас становились всё гуще, мы шли и шли молча.

Минуло много времени. Может быть, час. Я несколько раз вспоминал о том, зачем явился сюда, и удивлялся, задаваясь вопросом, когда же начнётся само действо Встречи Посвящения? И раз за разом отмахивался от беспокойной мысли.

Мы немного говорили о чём-то. Вопросы моего нового приятеля могли бы показаться странными — но мне нравилось на них отвечать, и этого было достаточно. Несколько раз я собирался спросить его, где он живёт, но откладывал, будто опасаясь, что ответ меня расстроит, и только ждал, что первым этот вопрос задаст он.

Внезапно парк перед нами расступился, и мы вышли на ту дорожку, что вела от калитки к Храму. Выход был в пяти шагах от нас.

Я вдруг испугался, что пропустил все важные церемонии, и дед будет недоволен.

Наверное, я изменился в лице и отступил в сторону — но мальчик внезапно обхватил меня крепко и прошептал — мне почудилось, будто он сказал сразу, одновременно две фразы:

"Ты придёшь ещё? Приходи!.."

"Не приходи сюда больше никогда!"

Я задрожал — такой он был горячий — а он отодвинулся и исчез, шагнув за кусты. Я озирался в страхе — мне показалось, небо наливалось алым, как будто его самой серединой окунули в закат. А прожилки листьев еле заметно светились — по ним струилась, искрясь, огненно-оранжевая кровь.

Со следующей ночи меня стали мучить сны. Начинались они всегда хорошо — я убегал из дома, думая, что наступило утро. Где-нибудь на окраинах Города, в древних развалинах или на дальних пустынных пляжах собиралась наша призрачная компания — трое мальчишек и девчонка. Проснувшись, я не мог вспомнить их имён. Возможно, я и сам назывался там как-то по-другому. Мы не занимались ничем особенным — то бродили, исследуя глухие уголки Острова, то строили домики из всякой всячины, выброшенной прибоем. К концу сна у нас завязывалась какая-нибудь игра, и радость от неё всегда смешивалась с предчувствием неотвратимого финала — над Островом принимался дуть тревожный холодный ветер. Один из мальчиков — он был Ветряным — что-то кричал и взмахивал руками — но ветер не слушался его. Надвигалась стена мрака — она была далеко, но все мы знали, какая неимоверная у неё высота. Девочка, которая, наверное, была алуски, пела Океану, и Океан волновался и жалобно ревел, говоря, что ничего не может поделать. И тогда между небом и Океаном начинали бить молнии, они составляли занавес, преграду неведомой и жуткой силе, однако мы, все четверо, знали, что и Огонь не остановит Тьму.

Я мучился от беспомощности, мучился не только потому, что вся земля и мои друзья, и сам я вот-вот буду уничтожен — но ещё я чувствовал, что они, мои спутники, уже сделали всё возможное, всё, что было в их силах — и с невысказанной надеждой ждали чего-то от меня. Я поворачивался к ним, но не успевал получить подсказку — полог Огня разрывался, и то, что обрушивалось на мир, каждый раз заставляло умирать от страха и просыпаться со сдавленным скулением.

Я не решался рассказать о снах деду, подозревая, что их тайна — слишком серьёзна, сны были одновременно и мукой, и даром. Однако дед скоро догадался — обо всём или о достаточно многом. Он прикоснулся ко мне — что делал редко — и тихо сказал:

— Значит, правда... Терпи ещё неделю, выдержишь?

Я кивнул. И с этого дня дед посвятил меня в грандиозный замысел, тайну, самое значительное событие на Островах, быть может, за последние несколько сотен лет.

Сны, неотличимые от яви. Явь, смешавшаяся со сном...

На рассвете, когда сознание начинает пробуждаться, образуются самые странные миры, сотканные из наплывающих друг на друга пространств — памяти и сна. Дирижирующий симфонией, не делает никаких устремлений к тому, чтобы смешение оказалось убедительным — оно всё равно будет таким — в мгновения пробуждения, растянутые во вселенные иной жизни, мы подобны детям, верящим всему сильному и яркому.

Я мог бы считать это путешествие сном. Чтобы найти причины, по которым оно должно быть чем-то большим или меньшим — нужны усилия. Я не вижу смысла.

На Островах не знали об экспедиции. Корабли поднимались в разное время и с разных стоянок. Мы, как это обычно делается, прибыли на "Ласточку" перед рассветом, а едва край солнца поднялся над Океаном, затрепетал ветер, и "Ласточка" неслышно скользнула в белизну.

"Ласточка" была большим кораблём, возможно, самым большим на Островах. Мне она представлялась отдельным островом, городом деревянных площадей-палуб, верёвочных арок и мостов, мачт-башен, в которых затаились облака-паруса.

"Ласточка" направлялась точно на восток. Восходящее солнце виделось огромным, и я не сомневался в том, что если мы сможем лететь быстро и успеем приблизиться к светилу раньше, чем оно превратится в обычное, доброе солнце Островов, мы будем поглощены вратами белого сияния, оказавшись перед ними ничтожными точками — и почему-то осознание этого вызывало во мне не ужас, а восторг.

Я, наконец, нашёл силы оторвать взгляд от солнца и повернулся назад, к Островам. Несколько секунд радужная тьма колыхала перед глазами свои занавесы, и я едва не закричал — а потом, почему-то внезапно, зрение вернулось.

Какой-то миг я думал, будто Острова тонут. Скалы поднимали распяленные вершины в немом крике, белое сияние волн создавало иллюзию дрожания — а затем откуда-то изнутри мира вывернулся глухой гром, будто лопнуло что-то в утробе. Картинка обрела чёткость, и гордые пики Островов прощально впечатались в небо.

Я решил, что звук мне почудился — он действительно был потусторонним. Но он повторился, и я повернулся и побрёл к нему, точно меня тянули.

Я видел, как матросы в страхе отступали куда-то, сливаясь с кораблём. На баке стоял как будто большой треножник с закопченным котлом. Кто-то невероятно гибкий и тонкий выметнул руку с "поварёшкой" — и снова по кораблю разошёлся гул и стон удара.

— Что это?.. — прошептал я, не рассчитывая услышать ответ — палубы были пусты.

— Молот Грома. Древний барабан... Его назвали так в честь другого древнего творения — корабля Тогородора... Или, возможно, наоборот...

Дед сжал мне плечо до боли — но мне нравилась эта боль — она помогала оставаться в этом мире — какую-то секунду я верил, что с очередным ударом Молота меня разорвало бы на части.

— Я давно желал услышать этот звук, — произнёс дед. — Но на Островах нельзя было и помыслить...

Дед умолк, как будто дыхание перехватило. Я беспокойно посмотрел на него, потом окинул взглядом "Ласточку". Огромный корабль, свободный и лёгкий, сейчас, в моём восприятии превратился в стрелу — ни ветер, никакая иная преграда не имели бы значения, воздушная душа корабля стала волей, собранной и неостановимой.

— А как же два других корабля?

— Они последуют за нами, с обычной скоростью.

Настал день, когда мы увидели землю.

Люди замирали на палубах — бесконечная твердь грозила замкнуть Океан. Океан больше не был основой вселенной.

Солнце падало в закат. "Ласточка" замедлила полёт, и два других корабля чёрными альбатросами повисли позади, справа и слева. На востоке, растекаясь по-над горизонтом тяжестью воспалённой памяти, висели над материком тучи. Их края были подсвечены солнцем, а глубь дымилась тьмой. Из корневищ материка вырастали горы — чужие, совершенно не такие, как на Островах, чудовищно тяжёлые, дремучие, неохватные. Они были впереди, они громоздились на Севере, они тянулись на юг. Иные золотились гаснущим закатом, иные уже были непроницаемо черны и скрывали у себя в глубинах какую-то недоступную жизнь.

— Ложимся на океан, — негромко промолвил дед. Капитан "Ласточки" кивнул и отдал указания боцману. Я почувствовал, как спала волна изумления, охватившего команду — люди возвратились к привычным обязанностям.

Тихо, под нитями сумеречного тумана корабли вошли в узкий залив.

Гулко отдавались звуки — спускали шлюпки, матросы бросали тюки, шлёпали волны о борта. И почти не было слов — короткие, негромкие команды. Океан позади незнакомо дышал — никто из нас не знал его таким, чужие звуки текли отовсюду, как будто в другой земле он говорил с берегами на другом языке.

Для нас с дедом бросили трап.

Сухой, пергаментоликий человек с другого корабля подошёл к деду. С ним был мальчик — я понял, что это Ветряной. Маг Воздуха зябко кутался в голубой плащ. Глаза его чуть расширились, когда он увидел меня, и я его узнал. Узнал не лицо и не взгляд. Что-то поднялось во мне внутри, словно прилив поднял над берегом и перенёс в другой мир.

Пергаментоликий был магом Огня. Он смотрел на деда, говорил о чём-то с дедом, но я знал, что он тоже видит только меня. Второй мальчик из моего странного сна.

Значит, есть и она, девочка-алуски.

И я, сбросив оцепенение, вертел головой. Но больше к нам никто не подошёл. А маги ничем не показали, что знают меня.

Ночь будоражила шорохами, шёпотами, холодным ветром, который пах чем-то острым — наверно, такой запах получался от здешних водорослей и птичьих гнездовий на скалах.

Я не мог уснуть. Деда не было в шатре, и я побрёл по лагерю.

Молот Грома, жуткую, чёрную глыбу уже спустили на берег. Восемь дюжих матросов как раз умостили барабан на деревянную платформу на колёсах.

Дед неслышно подошёл сзади.

— Идём.

Положил руку на плечо, подтолкнул. Мы взбирались по осыпям и остановились, когда лагерь с людьми оказался далеко внизу.

— Ты думал о том, зачем мы прилетели на эту землю?

Я растерянно пожал плечами. Вопрос, наверно, был с подвохом — разве недостаточно простой и очевидной цели — открыть новые земли? Раз дед спрашивает об этом, значит, недостаточно. Даже в те годы я понимал — дед не ждёт от меня повторения очевидного.

— Я думал, но...

Он кивнул.

— Я обманул тебя, Ми. Первый и, надеюсь, последний раз. И я сам не понимаю, что заставило тогда вырваться эту ложь. Она такая же древняя, возможно, как Острова... Её произносили для меня, и когда пришло твоё время — она так же поднялась из глубины... Ты видел мальчика в Храме Кристалла?

— Храме Кристалла?

— Да, к магам Огня то место не имеет отношения... Но на Островах никогда не говорили вслух об истинном предназначении Храма. Принято считать, что этим Храмом владеют Золотые, наверное, просто потому, что от Золотых держатся на расстоянии, считая их магию слишком опасной. На самом деле, и Золотые зависят от Хранителей Кристалла... или Хранителя — даже мне неизвестно, один он или их несколько?

Кристалл создан тысячелетия назад, одни считают, что самим Тримиром, другие — магом с материка, Тионатом. Что он такое, этот Кристалл — нам до сих пор в точности не известно. Сначала он был един. Кое-кто думает, будто Кристалл — это копия мира, его отражение в прозрачном камне. Когда Кристалл создали, он был пустым. Говорят, там была такая же пустота, какою был наш мир, перед тем, как его сотворили... Тебе что-нибудь понятно, Ми?

— Что-нибудь... — прошептал я. — Но я хочу слушать!

— Так правильно. — Дед кивнул. — Потом разберёшься. Слова будут приходить к тебе, и картинка вырастет, как коралл, из крошечного зародыша...

Зачем создали Кристалл? Может быть, его создатель пожелал сотворить для себя свою собственную вселенную, в которой он был бы богом. Может быть, Кристалл родился случайно, из замысла построить не вселенную, но сознание. А возможно, это был просто инструмент для управления силами стихий... Так или иначе — он есть сейчас и то, и другое, и третье. Точнее, был бы...

— С ним что-то случилось?

— Изначальный, единый Кристалл разъединили. Я не знаю, как это было сделано. Кое-кто считает, что Кристалл разделился сам, когда так пожелали те, кто был внутри. Сейчас существует несколько его частей. Впрочем, некоторые считают, что Кристалл по-прежнему един, ведь части на самом деле едины для тех, кто внутри. Они разъединены для нас, обитателей этого мира.

Маги стихий, Ми, появились благодаря Кристаллу. Только через Кристалл Золотые могут управлять Огнём — прямой контакт уничтожит их сознание в один миг. Магов Воды у нас нет, потому что едва алуски обрели свои новые тела, тела, пригодные для жизни в Океане, они ушли от нас, они живут сами по себе, лишь изредка являясь к нам, как дружественный, но иной народ. Кристалл сотворил и магов Воздуха, алвэ. Только мы, служители Кристалла, знаем, как происходит это действо. Во-первых, у ребёнка должны быть хорошо проявлены наследственные качества мага. Для Золотых лучше всего подходит простой перебор, и все сколько-нибудь подходящие кандидаты проходят проверку Кристаллом. Для алвэ сохранить их свойства оказалось сложнее. Они передаются по наследству, но чрезвычайно капризны. Истинным алвэ может стать только ребёнок самого алвэ, но сложность в том, что алвэ не должны взрослеть, иначе они перестанут быть едиными с Воздухом. Алвэ не должны даже знать о том, что у них есть дети. Они не должны быть привязаны к земному, Ми.

— А есть маги Земли?

— Их нет. Я не знаю, почему. Я вообще не знаю, что такое — магия Земли. Записей о ней нет в наших книгах. Некоторые из нас считали, что так захотели древние карлики, изначальные обитатели тверди. Другие полагали, будто такой стихии, как Твердь, не существует вовсе, что земля — это не стихия, это инертная субстанция. Я читал даже такие предположения, что существует лишь одна стихия — Свет. Твердь, огонь, воздух и вода — это не стихии, а всего лишь формы, способ существования изначальной Силы. А поскольку твердь — самая инертная, самая невосприимчивая форма материи, то наполнять её Силой постоянно не имеет смысла.

Слова деда, каждое понятное в отдельности, слились в конце концов в ровный рокот-шум. Далёкий голос прибоя, чуть ближе — валы, мерные волны слов...

Я честно старался собраться и вникнуть. Но уже не мог. Я боялся, что дед спросит о чём-то — а я отвечу невпопад. И я решился прервать деда, спросив о том, что успел понять:

— Значит, всех магов сделал Кристалл?

— Да, Ми. Это — суть. Ты, видно, уже устал, но терпеливо слушаешь. И я скоро закончу. Самая главная тайна — это тайна, доступная только нам, Хранителям. Только мы знаем, как были созданы первые маги стихий. Подробно это действо не описано, но суть такова: четверо из тщательно отобранных кандидатов "вошли" в Кристалл. В то время Кристалл был почти пустым, податливым миром — и первые маги имели над ним почти абсолютную власть. Власть, которая исчерпывалась лишь силой их воли и воображением. Их собственным внутренним миром, их сознанием. Из Ничто они творили Нечто.

Затем Кристалл разъединился. Замысел его создателя в изначальном виде не удался. Мир Кристалла был нестабилен, он существовал столько, сколько его питали разумы вошедших в Кристалл людей. Но эти люди не могли жить вечно. Их тела старели, а когда они умирали здесь — их души постепенно таяли и в Кристалле. Зато создатель Кристалла обнаружил важное свойство — тот, кто побывал внутри, необратимо изменялся. Часть сознания оставалась там, в Кристалле. И если человек этот был слаб — Кристалл растворял эту часть в себе, а сам человек, лишившийся какой-то важной части своего "я" — погибал.

Но были и те, кому Кристалл, наоборот, давал силу. Внутри Кристалла, где сознание обретало власть над стихией, человек учился быть божеством. И когда он покидал Кристалл — эта способность отчасти оставалась с ним. Отчасти — потому что стихии нашего мира менее податливы. Маги Тверди так и не смогли управлять своей "стихией". Маги Воды — я сказал уже о них. Маги Огня хотя и получили власть над этой основой — но далеко не полную. Великий Огонь, всепожирающее пламя глубин так и не далось воле. Они мечтают о власти, они раз за разом предпринимают опасные попытки. Самые рискованные прикосновения к Огню возможны только тогда, когда маг частично находится в Кристалле. Это невероятно сложно — держать своё сознание тут и там, контролируя чудовищную мощь. Многие, очень многие погибают.

С магами Воздуха всё несколько проще. Ребёнку, предназначенному стать магом, достаточно лишь один раз увидеть, услышать Ветер, войти в него, дать унести себя в Кристалле.

Пока мы не вывели расу Ветряных, эти опыты, однако, тоже кончались неудачно. Дети, обретшие власть над Воздухом, быстро растворялись в стихии — они сами становились ветрами. И даже истинные маги Воздуха постепенно перестают быть телесными существами. Они уходят в сны и видения ветров. Они слышат ветром, видят ветром, чувствуют...

А теперь главное и последнее, Ми. Чтобы мир внутри Кристалла продолжал существовать, его необходимо питать. Маги, проходя через Кристалл, оказываются лишь гостями. Кристаллу нужны те, чьим разумом, памятью он будет полон. Их должно быть много. Это должны быть создания, полные воли к жизни, воображения, света. Чем больше их будет, тем сильнее станет мир Кристалла. И однажды случится так, что найдётся избранный, Некто, кто, войдя в Кристалл, обретёт над ним полную власть — и обретёт власть над этим миром!

Дед замолчал. Он молчал долго. Его голос ещё гудел во мне так, как будто кто-то ударил в большой гонг.

— На Островах мы не можем этого добиться. Во-первых, если мы потребуем больше детей для Кристалла, люди просто взбунтуются. Во-вторых, народ Островов, давший нам магов Воды, Огня и Воздуха оказались неспособны дать того, единственного...

Наш Орден, Ми, Орден Хранителей решил предпринять эту экспедицию на материк, землю, о которой мы почти ничего не знали. Вернее — забыли. Землю, существовавшую только в легендах, потому что когда-то давным-давно мы посчитали нужным отстраниться. А тебе, Ми, выпала судьба стать главным Хранителем. Кристалл, чью суть или душу ты видел там, в Храме — выбрал тебя. Ты оказался самым восприимчивым и, одновременно, устойчивым.

И мне сделалось страшно. Я знал, что это — неизбежность. И в голосе моём не было протеста:

— Значит, мне нужно уйти туда, в Кристалл?

Дед неожиданно засмеялся. Я почти не знал его смеха — и замер, растерялся.

— Нет, Ми, не бойся. Ты — хороший Хранитель... точнее, будешь им. Ты будешь самым лучшим из Хранителей за много веков. Так полагаем мы, так определил Кристалл. Однако, от Хранителя не требуется уходить внутрь того мира. Мы надеемся на иное. Ты дашь начало другому существу. Тому, кто соединит мощь всех стихий. Тому, кто оседлает Дракона. Наезднику...

* * *

Уже начинался вечер. Он подступал медленно, таяло небо над редколесьем, в распадке между грядами холмов неподвижный воздух пах пряной октябрьской листвой, свежей сыростью, грибами, крепким грушевым взваром — а порою набегала волна миндального аромата — от старых яблоневых деревьев.

Уже, казалось, наступили сумерки, всё стало серым — и вдруг лес вспыхнул, засиял золотом. Светилась листва — на ветвях, на траве, медовая, рдяная, бордовая; светилась трава — ещё почти по-летнему свежая, налившаяся соком и зеленью от осенних дождей. Как за распахнутыми дверями залов-сокровищниц горели рубинами ветки калины, гнущиеся от тяжести гроздей.

Ивен сам не помнил, как шёл. Ноги ступали мягко. Он как будто плыл над травой, ветки раздвигались, тихо шурша коготками о куртку, прохладно, чуть влажно трогали разгорячённые щёки.

Гроздь калины закачалась у самого лица. Ивен вытянулся на носочках, расставив руки, взял губами несколько ягодок. В середине октября калина ещё не совсем поспела, самая вкусной она будет после первых морозов, когда горечь уже почти растворится в странном, чуть кисловатом вкусе — как будто сама память о лете. Уже совсем не летняя, ничего похожего в ней нет ни на душистую сладость земляники, ни на медовое, горячее дыхание июньских трав.

Ивен давно проглотил и кровяной сок, и кисловатую кожицу — а косточки всё держал на языке, посасывая. И всё касался ладонями то гладких, то шершавых, то обомшелых стволов — словно надеялся, что продолжится чудо, и деревья потеплеют, оживут, солнечный свет окажется по-настоящему горячим...

А на небе, опомнившись, захлопнули закатное окно. Лес в распадке погас. Стало почти темно. Ивен заторопился, зашагал, расталкивая глухие сумерки. Всего ничего времени прошло, косточки калины ещё кислили язык — а из оврагов надвигался туман, сделались ночными звуки, идти пришлось уже почти наугад.

Заблудиться Ивен не боялся. Хотелось выбраться из зарослей до темноты.

На самом краю заросших ивняком луков Ивен как будто толкнуло, как ветряной клубок в сумеречной тишине налетел, страхом обдало, погорячело в голове и упало к ногам — волки! Ивен видел только мелькнувшую тень — и она, может быть, померещилась. Почему подумал на волков, зачем бы им тут появиться, вблизи от людского жилья? Никто никогда их тут не видел, только лисы подбегают к самым дворам.

А кто ещё такой большой и быстрой тенью?..

Привиделось. Или бешеный. Но такой бы наверно напал.

А сердце всё колотилось. Ивен шагал и шагал.

Дома ждал его чужой. Человек, стоять к нему близко Ивен не мог — как будто начинали ныть зубы. И сделалось внутри пусто и тоскливо.

Отчим встал.

Я не должен был возвращаться, подумал Ивен. Солнце недаром так тянуло. Уйти бы сразу. Но я не знал.

— Долго шлялся, — сказал отчим. — Иди, собирайся, утром едешь с господином Оро.

Господин Оро закрыл и открыл глаза.

— Вещей брать не нужно, — бесцветно произнёс он. — Поедем быстро налегке.

Ивен едва не крикнул, что никуда не поедет. Успел сжать зубы. Только отчим, наверно, догадался.

— Иди. Не вздумай дурить.

В своей комнате Ивен первым делом выглянул из окна. Оно выходило в сад, мама нарочно так выбрала комнату... Но сейчас в трёх шагах от окна в саду расположился незнакомый человек, наверно, спутник Оро, в куртке из многослойной, прочной кожи, какие носили солдаты.

Знали, понял Ивен. А лошадь этого вонючего ублюдка потоптала все мои кусты...

Мама, зачем ты взяла к нам в дом этого урода?!

Так приказал король, мой Ивушка... Но ты потерпи совсем немного, я с ним договорюсь. Им ведь всего и нужно, чтобы род Сочинителей не прерывался. А ты один у меня оказался, Ивка моя...

А если не договоришься? Мам...

Тогда...

Она вдруг стала другой. Страшной. Ивен не боялся её даже такой — зато дух захватывало.

Тогда, Ивка, он умрёт.

Может, он подслушал? Нет, он точно был далеко. Он просто знал давно. Догадывался. Пока была жива мама, он был никем в этом доме. Временный муж для мамы, избранный королём.

Ивен знал, что у мамы всё должно было пройти хорошо. Врач, королевский, добрый и честный — Ивен видел его глаза до самого дна — сказал, что сестричка лежит идеально, а мама здорова. Он бы и не пытался соврать — королевскому врачу положено знать, что Сочинителям нельзя врать. Даже мама не утаивала от Ивен ничего и никогда.

Когда она умерла, королевский врач был с нею. Ивен знал, что врач не виноват. Если бы у Ивен были доказательства, что смерть подстроил отчим...

— Никаких ядов. Никаких повреждений, — тихо сказал врач. — Кровь просто не желала останавливаться. Так бывает. Я принимал тебя, и всё проходило хорошо. Но теперь...

Сестрица оказалась живой и здоровой. Через неделю её увезли в столицу — так распорядился король.

Если бы Ивен очень сильно захотел, он тоже мог бы уехать. Но в то время отчим казался бледной тенью, а Ивен знал, что человек, не принадлежавший роду Сочинителей, теперь, после смерти мамы, здесь должен подчиняться только ему, наследнику. Он передал с врачом письмо в королевскую канцелярию, чтобы там подтвердили его, Ивен, исключительные права на замок и землю.

Что он задумал? Он ведь знает, что если и со мною тоже что-нибудь случится, король не станет собирать доказательства — отчима просто казнят. Значит, моё наследство тут ни при чём.

Всё дело в этом человеке, Оро. Он не от короля. И он нашёл, что предложить отчиму — такое, что королевский гнев уже не имеет значения.

Из моего окна не убежать. Но есть комната мамы. То окно, наверно, тоже охраняют. А в маминой комнате за ковром есть дверка. Вряд ли мама сказала отчиму про эту дверь...

...-Мальчик наверняка попытается убежать, — сказал Оро. — Мы его напугали. Надо было всё рассказать.

— Он упрямый, как баран. Ему надо сказать, что вы — от короля, и дело с концом. Этот болван думает, будто я хочу присвоить его драгоценный замок, и ждёт письмо от канцлера.

— Солгать Сочинителю я, конечно, сумею. Но не хочу. В столице знают о его подозрениях?

— Нет, конечно. Его писульку я подменил нейтральной верноподданнической белибердой.

— Надо было мне раньше посмотреть на этого мальчика. Возможно, мы избежали бы интриг и жертв... А теперь он озлоблен. Но Ивен мне нравится. В нём особенная сила.

— Сила... Этот Ивен — просто баба. В свои двенадцать — всё нюхает цветочки и целуется с травкой. Даже верхом ездить толком не научился. О том, чтобы меч в руках держать, я и не говорю.

— А твоё раздражение происходит от страха перед ним, Сип.

— Ты...

— Сядь.

— Не знаю, чего вы там задумали... А только Ивен ваш... он даже не настоящий пацан, чтоб ты знал!

— Я-то знаю. — Оро странно и тяжело посмотрел на Сипа.

— Нечего дырявить меня глазами! Я ничего такого не делал...

— Очень на это надеюсь, Сип. Очень. Потому что мы умеем устраивать смерть человека такой страшной и долгой, какой даже ваши священники не в состоянии придумать.

Оро положил ладонь на стол.

— Что-то горит? — Сип опустил взгляд — рука гостя была чёрной. Потом она покрылась тонкими трещинками, сквозь которые просвечивал жар. Столешница под нею обугливалась и таяла.

...Если бы он знал, куда бежать! Золотой свет среди деревьев — как будто приглашение. Знак. Или прощание?

Мне некуда идти.

Тьма была почти абсолютной. Из замка Ивен выбрался на удивление легко, два силуэта в саду не шелохнулись, крохотная калитка распахнулась без звука. А дальше... Куда дальше?

Столица далеко, его сто раз догонят. Нечего и думать сейчас о ней. Попытаться спрятаться в лесу. Вырыть пещерку в склоне оврага...

Безветрие и тишина. Не кричат птицы. Даже в деревне за лугом молчат собаки. Если бы я знал людей, я попробовал бы укрыться в деревне. Но я их не знаю. Я их не люблю. Они выдадут меня отчиму — чтобы угодить тому, кто сейчас сильнее.

По земле потёк туман. Как плотная паутина, подумал Ивен. Жутко ступать, когда не знаешь, что под ним. Сейчас туман поднялся до щиколоток, но подрагивал и вспухал, как живой. Как тесто — а я в нём начинка.

Тишина треснула — вдалеке каркнул крик. Команда. Хватились. Но я уже далеко... Почему они так кричат — разве опытные ловцы не стараются делать всё как можно тише?

Уверены, что не уйдёшь далеко, будто прошептал кто-то. Чтобы знал, что охота началась. Чтобы страх догнал и сделал половину дела.

Ивен вдруг сразу и очень сильно стало холодно.

Они меня не найдут. Чтобы прочесать окрестности, нужны люди, много. У меня почти вся ночь впереди.

Они пустят по следу волков, шелестел туман. Золотому Оро послушны два чёрных волка. Ива... Ива, позволь, я съем их!

Съешь их! Съешь их всех — и людей! Особенно — людей!

Я не могу съесть человека с Огненным Мечом, Ива... Он сушит меня, жалит...

Спрятаться. Куда спрятаться?! Холодно...

Чёрная тень. Огромная волчица вынырнула первой. Она встала напротив Ивен, а тот прижался спиною к вязу. Туман доходил Ивен до груди. Из тумана поднималась голова волчицы. Чёрные зрачки её помутнели. Она упала, и снова поднялась. И шагнула ближе. Ткнулась огромной, тяжёлой, как земля, мордой Ивен в бок. Она была горячей.

Ивен потерял сознание — не от страха, исчезла сила, державшая его. Взамен пришло тепло, надёжное тепло зверя.

Прохладные и мокрые ветки хлестнули по щекам. А Ивен думал, что спит. Он лежал на спине Волчицы, стискивая в горсти её густую шерсть. Пахло влажным лесом и кровью. Она убила. Она защищала меня. Куда теперь она уносит меня?

Пошёл дождь. Ровный шум воды отдалил все иные звуки — и скоро их не стало. Ивен промок насквозь. Глубоко внутри заворочался озноб, застучала в висках боль. Тепло зверя не спасало. Внизу, под лапами хлюпала вода. Ивен решил, что это дождь лил так долго, но в нос ударил запах гнилой воды и прели. Болото.

Волчица выбралась на небольшой холмик. И вдруг упала. Ивен разжал пальцы... нет, не смог — они не слушались. Со второго раза. Я сейчас умру... только бы не так холодно...

Туман, укрывавший болото, стал опадать. Утих и дождь, небо оставалось пасмурным, но лунный свет как будто обманул тучи и пропитал туман. Теперь чуть сияющее паутинное покрывало совершенно истончилось, и сквозь него повсюду виднелись кусты, клочки болотной травы, кочки. Всё было неподвижным — и когда серебристый холмик чуть приподнялся — невысокий, Ивен до плеча — Ивен решил, что это Волчицу причудливым коконом облепил туман...

* * *

Просыпаясь, я думал, что умираю.

Мы летели в какую-то запредельную вышину, и вокруг звучали голоса, а потом они все угасли, осталась одна, дрожащая нота. Я опомнился и посмотрел вниз. Стало невыносимо страшно — но я не боялся, что упаду. Просто земли не было. Я не знал, что пустота неба — это так страшно. Страшнее, чем падать. А Нимо летел и летел вверх. Я хотел в него вцепиться и задержать — но это было всё равно как взобраться по отвесной ледяной стене. Я кричал ему, но он не слышал.

Нимо больше нет! — пела голубая пустота. Он — мой. Он вернулся в бесконечность!

И я стал умирать от боли, искать землю. Я вдруг представил, как вернусь, и станет всё, как раньше, только Нимо не вернётся. И надо выбирать. И я подумал, что земли всё равно уже нет. Но она была.

Я вспоминал, что лежу на палубе "Бабочки" и должен очнуться. Очнуться, чтобы спасти Нимо. Только я не верил, что у меня получится. Уже было всё равно, и я хотел снова в ту бесконечность, где всё синее и ничего нет.

Я слышал, как меня звали. Дзынь звала и Тим, и Брэндли, и Тони... Но они обойдутся без меня...

— Альт, — сказал псих из Города, который чуть не отобрал у меня летучку. — Очнись. Фу! Да он уср... Снимайте с него штаны!

— Ты дурак! Дурак!!! Дурак...

И бесконечность неохотно рвалась, выпуская.

— Вы видели его? — Они не понимали. — Троготта?

Они молча качали головами, не понимая. Но Троготт мог быть среди матросов. Его тут толком никто не знает, кроме меня и Нимо...

— Альт, — сказал Тим. — Под нами Острова. Останови корабль. Зови Нимо.

Как?!..

— Стена, — сказал Тони. — Стена.

Он встал передо мной, так что я видел только его глаза, синие и бесконечные. Я вспомнил бесконечность и пустоту, и в панике повернулся. "Бабочка" стала заваливаться набок, затрещали мачты, что-то большой белой птицей метнулось влево. Я вцепился в Тони, задрал голову вверх — мачты были свободны и чисты — только один парус ветер вырвал для себя. Я смотрел, как уносится в пустоту клочок парусины, и как будто песня зазвучала — нота стала кружиться, превращаясь в музыку — по кругу, изменяя тон и добавляя то, что уже было...

— Это фуга, — засмеялся Кирис. — Вот так!

Он запел без слов, точно флейта или звонкие регистры органа, никогда не думал, что человек может так делать, но, кажется, Кирис и сам не понимал, как у него это получается — глаза у него были удивлённые. Я видел, как он поёт, и в это же время смотрел на ветер, который сворачивался в кольцо и поднимался выше, поднимая за собой сверкающий водяной столб.

— Ах-хэй! — крикнула Дзынь. — Брэни, прыгай!

И сиганула за борт, на край несущейся волны. Меня что-то скомкало: или страх, или восторг, непонятно, сдавило, и ветряной жгут стал плотнее, быстрее, сильнее... И вдруг я увидел Брэндли — уже на другом краю воронки. Он был далеко, но глаза водяника я видел — такие же сумасшедшие и радостные — ужас перед бесконечной мощью преодолён, и открылся восторг слияния и всемогущества.

Они раскинули руки, и между ладонями у них были ветер и вода. Танец. У них был танец.

Воронка распахивалась шире, и в какой-то миг "Бабочка" оказалась внутри, она летела на границе ветра и воды свободно и покойно.

— Альт, — негромко сказал Тим. — Смотри. Вот Остров.

Я думал, что увижу... Нет, я понимал, что под водою могут быть только скалы в подтёках лавы, почернелые, жуткие от памяти тех, кто века желал к ним вернуться. Я не понимал, оказывается, о чём мечтает Нимо, но мечтал вместе с ним, наверное, думая лишь о том, как всё начнётся сначала — свободный народ и добрый к людям Океан, и вечное лето в ветрах над Островами...

— Это лёд?! — прошептал я.

— Это Кристалл. — Голос Тима дрожал. — Самое непостижимое... Я не знал, что это так... Из воды это не было видно так...

Дворцы и башни, террасы, арки, сады — всё заключенное в сверкающий, хрустальный цветок — я не сразу вспомнил его название — кажется, такие цветы были в книгах о дальних странах и назывались лотосами. Я различал даже отдельные листики в садах, зелёные и свежие, они замерли, готовые проснуться и радостно затрепетать, приветствуя тёплый ветер.

* * *

...-Здравствуй, Нимо! Я — Ми, я — Хранитель Кристалла, и я ждал тебя.

— Где мы? Это Острова?

— Это не совсем Острова, это их образ в Кристалле, он ждал все эти годы, и сейчас он готов и полон, чтобы пробудиться, и ему нужна только сила... Огня.

— А как же Золотые?

Мальчик в чёрном развёл руками:

— Они всего лишь слуги. Нужен властелин. Которому подвластны все силы, Соединитель. Сочинитель. Наездник.

— Ты же должен помнить, что я отказался. Я не хочу... выпускать Дракона.

— А ты должен помнить, что иного способа вернуть Острова нет. Ты знал это, ещё только отправляясь в путь.

— Но я думал... что с помощью Кристалла... его сила...

— У Кристалла нет никакой иной силы, кроме той, которую МЫ даём ему! Нимо, Нимо, сколько лет ты вертишься вокруг мудрости тысячелетий, но так и остаёшься ветреным мальчишкой... Впрочем, ты таким и был задуман, не мне тебя винить...

— Ты... Троготт?

— И так меня называли. Здесь зови меня Ми — в Кристалле я такой, каким был тысячу лет назад, а Троготт — мой образ для внешнего мира, вампир, предназначенный, чтобы кормить силу Кристалла и готовить явление тебя.

— Меня что же, слепили по кусочкам из гомункулов? — усмехнулся я. Я не верил в это по-настоящему, но даже если и так — мне, пожалуй, всё равно.

— Нет, тебя родила женщина от... другого ветряного.

— А. Ничего нового опять не узнал...

— Да. Просто ты — высшая точка отбора. В тебе есть не только кровь самых великих магов Островов, но и Сочинителей с материка.

— Разве Альт не лучше меня?

Ми вдруг улыбнулся.

— Не знаю. Я его боюсь, Нимо. Он закрыт для меня. Может быть, я недостаточно успел его изучить, он ведь не проходил через Кристалл... Но больше всего меня пугает его кровь... Непостижимая сущность его матери — великой древней ведьмы... Как же я сплоховал тогда, приняв Ивенн за обыкновенную девчушку!

...-Глупый маленький Ми!

— Ты?!! Как ты вошла?!

— Ничего особенного, малыш. Просто присматриваю за Нимо, за Алем... За тобой. Такой вы шустрый народ, чернокнижники.

— Но Кристалл... я должен был почувствовать...

— А не почувствовал. Ты ведь не знал, что и ведьмы причастны его силе. Если бы ты подумал о родственности этих явлений, нашей способности поглощать чужие сущности, преображаться в них — и способности Кристалла наполняться сущностями проходящих через него людей...

— Ивенн! — Я засмеялся. — Как же хорошо, что ты тут!

— Дай руку, Нимо. Тут мне прохладно...

— Ведьма! — прошептал Ми. Мне стало его жалко сейчас. Как бы я хотел, чтобы он перестал ненавидеть Ивенн!

Она посмотрела мне в глаза.

— Нимо. Это желание легко исполнить. Но ты тоже удивишься...

Я опять засмеялся.

— Пусть! Ивенн, ты какая-то будто другая!

— Я разная. Я была туманом, я была волчицей. И ещё, кем я была... от кого я получила первое имя...

Она улыбалась. Так странно... и страшно — но это был страх перед восторгом, восторгом открытия непостижимого. Ми вздрогнул, закрыл лицо ладонями.

— Теперь ты не сможешь меня ненавидеть, Ми.

— Почему... ты мне не рассказала! Я же мог тебя убить...

— Кишка тонка!.. Ты был слишком серьёзен, Ми. Весь подчинён своей великой цели — да ещё приставал с этим к другим... Идеальный Хранитель, совершенный инструмент.

— Ты хочешь мне помешать?

— Ми, когда ты нервничаешь, ты съёживаешься, а я хочу думать, что ты и вправду тот самый Ми, идеальный хранитель. Троготт — довольно мерзкий тип, но ты всё ещё можешь оставить его снаружи.

— Хорошо, — кивнул Ми. — Идём.

— Идём, — повторил Ми. Но не двинулся. Я понял, что он пропускает меня.

— Воздух... Ветер... Почему так пусто, тихо? Как будто воздуха нет...

Улицы были пусты. Шагнуть трудно. Будто для того, чтобы шагнуть, нужен воздух. Оттолкнуться. Так странно. Я заносил ногу с усилием. Чтобы двинуться — нужно проснуться, нужно растянуть меха органа. И сразу вспомнить, какую клавишу нажать. Решить, какая будет нота. Она может быть любой. Но следует правильно выбрать. Это парадокс бесконечной свободы...

Увидеть, как рассветный луч

Сверкнёт в верхнем мостике.

Роса отдаст первые, звёздные слова

И вмиг рассеется самым нежным сиянием.

Восток станет каплей, наполненной брызгами утра,

Они готовы сорваться в небо.

Следующий луч скользнёт по узорчатым перилам второго мостика,

Как пальцы музыканта, он неуверенно спросит — какой день ты бы хотел услышать в этот раз?

Хрустальный лабиринт засияет,

И солнце оторвётся от горизонта — в короне зари.

И третий луч, сильный, неудержимый,

Распахнёт все двери, и для утра не станет границ.

Песни зазвучат отовсюду, отзываясь.

И третий мостик, будто дворец королей, наполнится шумом земли и яркостью неба.

Ловить утро, дышать чистотой, слушать песни.

Скоро горячее солнце проникнет в тенистый сад,

У подножья холма, где в маленьком доме у самого нижнего, тайного, сокровенного мостика

Над тихим ручьём

Ещё дышит ночь, ещё снятся сны.

Но сейчас ты проснёшься, и я один только миг буду видеть

С вершины самой высокой башни

Как солнце встретит тебя.

Как солнце встретишь ты.

Дорога впереди была свободна. Она чуть мерцала от света белых деревьев, белых камней и бело-золотистого тумана, которым были заполнены проёмы зданий, тени и пространства окон, дверей и улочек. Мостовая казалась скользкой от росы, и я не сдержался, наклонился, провёл по булыжникам тыльной стороной ладони — вначале чуть касаясь, потом повернул ладонь и оттолкнулся, попробовал взлететь. Не смог. Не испугался и не удивился — просто здесь не было ветра. Его не могло быть. Моя сила ничего не значила — воздух, которым я дышал, был большой, но ограниченной сферой, отграниченной от мира. Воздух здесь не был стихией — всего лишь газом, которым можно дышать.

Это могло быть страшно, если задуматься. И непонятно — ведь Троготт... Ми говорил, что в Кристалле заключён целый мир. И если мир настоящий, то и стихии должны быть настоящими.

Сознания людей Хранители Кристалла смогли запихнуть внутрь, а вот со стихиями не справились. И то, что есть в Кристалле — всего лишь модели, образы... кусочки. Похожие на настоящие, но... Они работают, пока ими двигают. Сами они двигаться не могут, им чего-то не хватает.

Я оглянулся. Я остался один. Позади дорога уходила далеко вниз и терялась в путанице Нижних улиц, в серебристом тумане, а ещё дальше — туман растворялся в сумеречной мгле. Эта дорога была похожа и непохожа на ту, что помнилась мне по Островам. Либо память подводила, либо в Кристалле город был чуть-чуть иным. Выяснить это сейчас я бы не смог. Когда-то я очень живо представлял дорогу от моего дома на Островах к вершине.

Когда появился Аль... Троготт сказал, что он не должен меня знать, пока не станет Ветряным. Это разбудило бы его силу слишком рано. А те, кто слишком рано отдаются воздуху, очень быстро улетают. В их телах, в их мыслях ещё очень мало человеческого. Троготт рассказывал — и я чувствовал, что это правда — как один из лучших Ветряных — точнее, он мог бы стать лучшим — впервые соединился с ветром ещё совсем малышом, ему было лет пять. Кто-то из легкомысленных наставников взял его в свободный полёт. Следующей ночью ребёнок уснул в своей кроватке у распахнутого окна, воздух, полный ароматов цветущих деревьев, кружился над мальчиком невидимой каруселью, отовсюду лилась еле слышная мелодия, и крошечные, нежные вихорьки мотыльками метались от стены к стене.

Растерянная "бабушка" позвала магов, но и они не рискнули будить ребёнка, его сознание уже рассеялось во множестве ветерков. Так он и спал... И я не знаю, что с ним стало, не решился задать этот вопрос Троготту.

Всё, что я смог сделать для Аля — подобрать ему самых добрых, самых чутких и мудрых "бабушку" и "дедушку". Мы устроили для него домик почти у самого подножия холма, в окружении старых деревьев — яблонь, лип. Ветра там были не слишком навязчивы, зато в десяти шагах от окошка журчал в овражке ручей — я знал, как хорошо там можно играть и мечтать.

Ручей бежал от самой вершины. От моей башни. Иногда он нырял под землю, но быстро показывался снова. Я проводил у родника часы, зная, что журчание этой воды слышит в это самое время и Аль. Какие слова складывались им из негромкого плеска воды? Если бы со мною был русалчик Тим, он мог бы попробовать угадать.

Однажды в голову мне пришла удивительная идея. Я достал книгу, которую подарили Бродяги. В ней были песни. Или просто стихи. Я не особенно любил читать стихи, а эти читал тоже редко — но по другой причине. Каждая коротенькая песенка-стих была разговором. Маленькой мечтой или памятью, или видением, которые записывали люди, оставаясь наедине с ночью, с ветром, со звёздами или луной, туманом или лесною рекой, или горной пропастью, или облачной долиной. Эти слова были магией, связывающей их новый мир с утраченным, добрым, где стихии жили в согласии с человеком.

И я выбрал несколько стихов для Аля. Строитель, древний потомок Бродяг, спрятал слова в ажурных мостиках над ручьём. Абирос вплёл стихи в деревянную филигрань так искусно, что людям, когда они замечали слова, казалось, будто письмена были спрятаны там изначально, давным-давно, когда Город-на-Холме только отстраивался после Волны. Только не каждый и не всегда мог их различить.

В моём Городе, Городе на Островах, не было Стишковых мостиков. Но мосты и арки там вырастали отовсюду... как сказали бы в стране Альта — словно грибы после дождя. Я даже улыбнулся, вспомнив полумостики — это были на самом деле половинки мостов, обрывающиеся в воздухе, мода на них пошла несколько столетий назад. Полумостики порой свивались, смыкались, перепутываясь — по три, по четыре и больше, образуя странные, витые лабиринты лесенок. Лёгкий и прочный камень арак, который Золотые то ли добывали из недр, то ли изготавливали с помощью Огня, давал свободу для самых сумасшедших фантазий архитекторам-экспериментаторам.

Город. Он похож на бутон. Почему-то я раньше не думал об этом. Сколько раз видел его сверху. Наверное, пока жил на Островах, я мало внимания обращал на цветы.

Тонкие башни Стихий — тычинки. Город опыляется ветром. А внутри у него зреет огненный плод.

Я вздрогнул. Так хорошо было не помнить. Сон кончился, это утро...

Выше дороги не было. Мостовая растрескалась, алые и золотистые жилки пульсировали, вершина Острова дышала. Где-то здесь должен быть вход. Я покачнулся. Булыжники под ногами были ещё неподвижны, но с каким-то ударом сердца нахлынуло моментальное видение — падение в бездну, в пламя, в смерть.

Уйти в ветер — не значит умереть. А упасть в Огонь...

Нимо... Это ты... Ты здесь. Ты пришёл. Протяни ко мне руки!

Илле?

— Нимо, стой.

Ивенн. Она... стояла передо мной. На ней было тоненькое платье, почти прозрачное от росы, и несколько листочков прилипло к плечам, к груди, к бедрам. Она дышала прохладой, и я только тогда понял, как раскалилась моя кожа. Я обнимал Ивенн — первый раз по-настоящему, чувствуя, как вздрагивает её тоненькое тело, я остывал, а она делалась горячее.

— Ивенн... — Я неловко засмеялся. — Почему ты стала... младше. Ты не хочешь, чтобы я...

— Я — великая древняя ведьма Ха. Я выпью тебя. И тогда ты войдёшь в Огонь.

— Ладно, — сказал я.

...Я помню, как росла земля. Как спала и просыпалась. Как касалась солнца. Как дышала росой. Мне было холодно, и солнце протянуло ко мне ладони. В груди стало теплеть, и там разгорался Огонь.

...Маленький мальчик стоял передо мной. Крошечный и хрупкий. Неловко двинувшись, я мог случайно смять его. Но ребёнок не боялся. Он сказал: "Идём!"

...Хотя на самом деле это прозвучало как: "Нимо!"

И ещё это было моим именем.

Я пошевелился — очень осторожно. Оказывается, я лежал. Тяжесть давила со всех сторон. Если бы сон, который снился до этого, стал тревожным, я бы разрушил весь мир. Это было бы так горько, что я закрыл глаза от боли в груди.

— Нимо, проснись! — повторил мальчик. — Идём.

И взял меня за руку. И я стал уменьшаться.