Остров оказался высоким, жутко пустынным, покрытым сугробам и льдами.

Сквозь стеклянистую кору льда местами торчали острые утесы, напоминающие развалины крепости. Казалось, стихийные бедствия опустошили ее и превратили в руины. Отражаясь в зеленых волнах Ледовитого океана, она как будто ждала доброго волшебника, который вернет ей жизнь.

А пока что все на пустынном острове застыло в мертвой неподвижности. Ничего живого не показывалось на гранитных утесах; ниоткуда не поднималось голубого дымка, ни одна птица не тревожила воздух шорохом крыльев. Не было даже ветра.

Пароход бросил якорь в открытом море.

Этим холодным полярным утром закутанные в меха пассажиры находились в полном составе на палубе. Мороз щипал носы и щеки.

Каким необычным показалось им это утро с ночной синевой, незаметно таявшей в мутно-беловатом, словно потустороннем свете! Утро без солнца! Потому что солнце осталось далеко позади, над теплыми морями, откуда они приплыли, где ночь сменяла день. Здесь же солнце появится еще нескоро. Присутствие его лишь угадывалось за багровым просветом на востоке.

Этот багровый просвет возвещал наступление своего рода весны, совсем непохожей на ту весну, которую пассажиры оставили дома, с ее праздником света и красок, с цветущей сиренью и изумрудными лугами, усыпанными желтыми монетками одуванчиков, где резвятся ягнята с красными кисточками в ушах.

Здешняя весна совсем иная: без благоухания гиацинтов, без ласточек и жаворонков, без нежного блеяния ягнят и без станиц журавлей, черной стрелкой перечеркивающих небо.

Через неделю солнце начнет медленно подниматься на небосводе и не зайдет несколько месяцев кряду.

Наступит длинный, почти полугодовой день.

Этот день и есть полярное лето. Светозарное, с ослепительно сверкающим на снежных сугробах солнцем. Но солнце это холодное, безжизненное, вроде того, зубастого, которое светит ясными морозными днями в других краях.

Льды здесь никогда полностью не тают. По ледяному ложу едва сочится тоненькая струйка воды. Едва показывается из-под снега одевающий скалы зеленый мох да еще расцветает кое-где чахлый, низенький цветочек без запаха.

Обо всем этом толковали, удивляясь, собравшиеся на палубе пассажиры.

Они дивились, глядя на пустынный остров, одиноко лежащий среди безбрежных просторов Ледовитого океана: тягостное, гнетущее видение.

Все молчали. Очень уж угрюмым был этот окруженный водой клочок суши, такой далекий от остального мира и от всего живого!

Голые серые скалы, скованные льдом утесы, отраженные в неподвижной пучине океана, навевали щемящую сердце тоску.

Здесь была настоящая пустыня.

И казалось обманом, что где-то там, в тех странах, откуда прибыли пассажиры парохода, есть города с оживленными бульварами, нестройным гулом голосов и залитыми светом витринами магазинов, есть театры, цветы и сады. Казалось просто немыслимым, что все эти чудеса, созданные природой и человеком, по-прежнему продолжают существовать: зимой и летом, осенью и весной, днем и ночью. Что они ждут путешественников. Что вернувшись, путешественники найдут их такими же, какими оставили.

У всех стыла кровь и захватывало дыхание при одной мысли о том, что шторм может разбить пароход и выкинуть их на такой берег, как этот. Неужто им пришлось бы остаться здесь, в этой ледяной пустыне, среди мертвой тишины, обледенелых скал и утесов, отраженных зеленым океаном?

Одна мысль об этом вселяла ужас.

— Я бы умерла от страха в первый же день! — воскликнула молодая женщина, которая приняла участие в Фраме.

Накануне она выказала храбрость. Теперь мужество оставило ее. Молодая женщина побледнела от одного предположения о возможности такого несчастья.

Она мысленно уже видела себя одинокой, выброшенной волнами вместе с обломками парохода на этот проклятый остров. Воображение рисовало ей, как она ползет по льду, как строит себе убежище из снега, как трудно ей, неумелой, развести костер, как ее мучит голод. Может, ее застанет здесь, на острове, бесконечная полярная ночь, с морозами, которые превращают океан в ледяное поле. Тогда уже не будет никакой надежды на спасение. Посланный на помощь пароход смог бы пробиться сюда только через год…

— Я бы умерла от страха! — повторила молодая женщина, напуганная собственной фантазией.

Потом повернулась к охотникам, которые готовились к высадке Фрама:

— Я считаю жестоким то, что вы собираетесь сделать с этим умным, добрым медведем!.. Как ему прожить в этакой пустыне? Нет, как хотите, это жестоко!.. Он же ни в чем не виноват!

— Полноте, сударыня! Вы ошибаетесь! — рассмеялся один из охотников. — Судите о Фраме по себе, исходя из нашего, человеческого понимания и человеческих чувствований… Вы забываете, что Фрам — зверь, белый медведь, родившийся в этих местах, недалеко от полюса. И даже не на таком острове, как этот, мимо которого все же проходят корабли, куда, может быть, наведываются люди, а гораздо севернее, ближе к полюсу, на одном из тех островов, куда, пожалуй, не ступала нога человека.

— Но ему нечего будет есть… Он замерзнет!.. — сокрушалась сердобольная женщина.

— Фрам не пропадет! — потешался охотник. — Будет жить, как жили до него тысячи лет и сейчас живут тысячи его родичей. Его стихия здесь. Настоящая для белого медведя вольная жизнь… Мы, люди, попробовали перевоспитать Фрама, изменить его натуру. Но, видимо, нам это не удалось. Мы сделали его гимнастом, акробатом. И Фрам, казалось, привык. Может быть, все это ему даже нравилось!.. Но в один прекрасный день он начал тосковать по пустыне, где впервые увидел свет, и провел, так сказать, свое детство…

— А чем же он будет питаться? Слишком уж пустынен этот остров! — продолжала волноваться молодая женщина.

— И об этом не беспокойтесь! — сказал охотник. — Сегодня море свободно от льда. Но через два-три дня или через неделю может ударить лютый мороз, море затянется льдом. Потом ветер разломает его, и Фрам, перебираясь со льдины на льдину, поплывет на север, на родину белых медведей… Им будет руководить инстинкт. Он найдет себе товарищей… Вспомнит все, что позабыл, научится тому, чего не знал… Было бы любопытно посмотреть, как он станет себя вести. Ведь, кроме своей прирожденной медвежьей сноровки, он еще знает всякие штуки, которым научился от людей… Конечно, не все пойдет ему на пользу…

— Может, было бы лучше выпустить его на обитаемый остров, где живут эскимосы! — высказала новую мысль молодая женщина, которая не раз аплодировала Фраму в цирке. — Он поселился бы возле людей…

Охотник покачал головой:

— Именно этого мы и не хотим. В интересах Фрама! Мы нарочно решили выпустить его здесь, на пустынном острове, вдали от эскимосов, ведь Фрам привык не бояться людей. Ему может встретиться охотник, прицелиться в него, а Фрам, вместо того, чтобы убежать и спрятаться, встанет на задние лапы, открыв грудь навстречу пуле. Будет жалко, если он погибнет. А так мы предоставим ему возможность немного одичать.

— Нет, вы меня все-таки не убедили! — не унималась покровительница Фрама. — У меня просто не укладывается в голове, что он может чувствовать себя хорошо в такой пустыне и быть счастливым.

— Я, собственно говоря, не вижу необходимости доказывать вам, сударыня, что мы поступаем правильно. Взгляните, пожалуйста, на Фрама! Он доказывает это лучше меня. Смотрите, как он возбужден, не находит себе места! Он понимает, что пароход остановился ради него и что мы сейчас выпустим его на волю. Смотрите, как он глазами просит нас поторопиться!..

Фрам действительно не находил себе места.

Он то и дело поднимался на задние лапы и, вдыхая ледяной воздух, пристально глядел на остров, потом снова опускался на четвереньки и начинал кружить возле матросов, которые возились с цепями и тросами, готовясь спустить шлюпку.

Он толкал их мордой, урчал, вставал на задние лапы, оглядываясь на остров, и снова опускался на все четыре лапы. Он напоминал путешественника на станции, который потерял терпение, дожидаясь опаздывающего поезда, и то и дело выбегает на перрон поглядеть, не покажется ли поезд, смотрит на часы и пристает с расспросами к начальнику станции.

Наконец шлюпка была спущена.

Фрам, ловкий и опытный акробат, сам спустился по трапу.

— Господин Фрам не очень-то вежлив, — разочарованно проговорила молодая женщина. — Вот уже не ожидала от него! Даже не простился.

— Что вы хотите, сударыня? — заступился за медведя капитан. — Для него настало время отбросить хорошие манеры, которым он научился у людей. И то сказать — к чему они ему в этакой пустыне?!

Фрам и в самом деле совершенно забыл все правила вежливого обхождения.

Он не только не простился с пассажирами, которые любили и баловали его, не только не ответил, когда они кричали ему с палубы, но даже повернулся к пароходу спиной, стоя на задних лапах в удалявшейся под ударами весел шлюпке.

Несколько пассажиров наставили фотографические аппараты. Нашелся на борту и кинооператор, который принялся крутить съемочный аппарат, чтобы заснять на пленку момент расставания Фрама с людьми и цивилизацией.

Все кричали, звали Фрама, махали ему платками.

Но Фраму теперь все это было безразлично. Казалось, он не слышал криков, не понимал человеческого голоса.

Все его внимание было поглощено островом, льдами и снегом, среди которых дикий белый медвежонок впервые увидел полярное солнце.

Он тихо, довольно урчал, и это урчание напоминало мурлыкание сытой, разнежившейся кошки.

Шлюпка остановилась под отвесным обледенелым утесом.

— Отвесная стена! — заметил один из гребцов. — Не вижу, как он вскарабкается наверх.

— Не беспокойся, — возразил охотник, рука которого все время лежала на спине Фрама. — Не будь, как та молодая дама на пароходе… Не забывай, что кроме своей медвежьей сноровки, он еще научился разным штукам от людей!..

Взяв Фрама за загривок, охотник повернул его мордой к себе.

— Ну, приятель, вот мы и доставили тебя по назначению! — сказал он. — Можешь сказать мне спасибо… И посылать мне иногда открытки с видами Ледовитого океана. А теперь, счастливого пути! Не поминай лихом!.. Лапу!

Фрам подал лапу.

Потом одним прыжком выскочил из шлюпки на обледенелый утес, пошатнулся, нашел равновесие и с удивительным для такого громадного зверя проворством начал карабкаться с уступа на уступ, пока не оказался на вершине утеса.

— Что я тебе говорил?! — восхищенно воскликнул охотник. — Теперь он уже чувствует себя дома!

С палубы донеслись прощальные крики и возгласы «ура!»

Стоя на вершине утеса, Фрам поднялся на задние лапы и смотрел на пароход и толпу махавших платками пассажиров.

Может быть, только теперь до его сознания дошло, что он навсегда расстается с людьми.

Тем временем внизу охотник с матросами сбросили на берег, в углубление среди скал, небольшой запас продовольствия.

— То, что мы делаем, — идиотство, — шутливо и немного смущенно признался охотник. — Нас засмеют, если узнают. Мой товарищ, который остался на пароходе, и так уже смеется: говорит, что я поглупел с тех пор, как привязался к этому медведю. А мне наплевать! Пусть говорит что хочет! Я считаю, что в первые дни свободы, пока Фрам еще не привык добывать себе пропитание, бедняге придется туго. Да, да, не смейтесь!

Покончив с выгрузкой провианта, он закурил трубку и, закинув голову, посмотрел на вершину утеса.

Фрам все еще стоял там на задних лапах, глядя на пароход и махавших ему пассажиров.

Его прямая неподвижная белая фигура, резко выделяясь на темно-синем небе, сливалась с обледенелой скалой: он казался льдиной, возникшей среди льдин.

До него долетали крики толпы. За ним следили бинокли. Быстро крутилась ручка киносъемочного аппарата, чтобы не пропустить ни одной подробности. Это же будет сенсационная пленка! Последнее выступление белого медведя Фрама. Прощание с людьми и цивилизацией!

— Ну же, Фрам! Будь вежлив хоть напоследок. Поклонись, простись, как полагается! — молвила его покровительница.

Упрек был произнесен так тихо, что его едва уловило ухо стоявшего рядом пассажира.

Но Фрам, казалось, услышал его и понял ее слова, несмотря на расстояние.

Он поднес лапу к голове и презабавно отдал честь, как делал в цирке Струцкого, вызывая бурный хохот детворы.

Потом опустился на все четыре лапы и скрылся за выступом скалы.