Существует поговорка, что инженер — это человек, способный за доллар сделать то, на что другому потребуется два доллара. Как и любое остроумное выражение, оно содержит в себе долю истины при условии, что воспринимается метафорически. Производство карандашей, выбранное нами в качестве метафоры инженерного подхода, является прекрасным примером важности инженерной экономики для успешного развития производства. До тех пор пока в первой половине XIX века в Новой Англии было трудно достать хороший английский, французский или немецкий карандаш, казалось, что карандаш местного производства или вообще любой карандаш, каким бы плохим он ни был, — это лучше, чем ничего. Но уже самые первые изготовители карандашей понимали, что всякий, кто сумеет сделать карандаш лучшего качества, пусть даже и по более высокой цене, получит ощутимое преимущество. Пользователи карандашей, особенно художники, архитекторы и инженеры, которым карандаши были необходимы гораздо больше, чем тем, кому надо было всего лишь нацарапать несколько слов или разметить доски, были готовы заплатить гораздо дороже за кусок качественного графита в хорошей деревянной оправе. Джон Торо и его сын Генри Дэвид знали об этом и знали также, что добьются успеха, если сумеют сделать карандаш такого же качества, как импортные. Семейство Торо действительно добилось успеха, даже несмотря на то, что их карандаши стоили дороже, чем любые другие карандаши американского производства, однако карандашный бизнес Торо процветал только до тех пор, пока в середине XIX столетия Америку не наводнили немецкие карандаши. После этого ситуация изменилась, и вот как вспоминал об этом Эдвард Эмерсон:

Один мой товарищ, в 1849 году посещавший престижную школу в Бостоне, которой руководила одна английская леди, рассказывает, что их учитель рисования обычно велел ученикам «спрашивать в магазине карандаши Торо, так как они самые лучшие»; в те времена за них приходилось платить по четверти доллара за штуку. Когда Генри Торо сумел сделать свой самый лучший карандаш, он сказал, что его нельзя сравнивать с карандашами фирмы «Фабер», так как себестоимость его карандашей была выше. Торо говорил, что они выручали по шесть долларов за двенадцать дюжин хороших карандашей (или примерно по четыре цента за штуку) [573] .

Иными словами, в 1849 году карандаши семейства Торо стоили не дешевле, чем немецкие, в стоимость которых входило изготовление, перевозка и продажа по прибыльной цене. Отец и сын Торо не были глупцами и, в сущности, действовали как хорошие инженеры, делая самые лучшие карандаши, какие только могли произвести за эту цену, но немецкие инженеры все же превосходили их. К концу 1840-х годов они, несомненно, в совершенстве овладели технологией Конте и экспортировали карандаши в огромных количествах. Благодаря объемам производства и оборудованию, которое они использовали, компания «Фабер» делала за четыре цента то, что Торо делали как минимум за восемь. Поскольку у Торо было базовое понимание того, как сделать отличный карандаш — подобие немецкого карандаша, ставшего к тому времени мировым стандартом качества, — они могли бы преуспеть в создании более дешевой модели (по крайней мере более дешевой, чем иностранные), если бы превратили семейный бизнес в крупный производственный концерн и получили все преимущества массового производства, как это делали немецкие фабриканты. Однако для расширения было необходимо найти капитал, инвестировать его в новое оборудование и во много раз увеличить объемы.

Генри Дэвид Торо совсем не рвался посвятить себя осуществлению столь крупного бизнес-проекта, а его отец, похоже, не имел амбиций подняться выше уровня бизнесмена средней руки. Но при желании они, вероятно, смогли бы найти капитал для расширения производства в середине 1840-х годов, поскольку владели кое-чем, что в те времена было у немногих американцев, — секретным рецептом изготовления карандашного стержня из графитовой пыли. Кроме того, по свидетельству Хориса Хосмера, старший Торо пользовался уважением в обществе: «Я знаю, какими были обычные люди в те времена, и я знаю, что он [Торо] был лучше, порядочнее, интеллигентнее, а скрытые в нем ум и талант стоили несравненно больше, чем все движимое и недвижимое имущество, подлежавшее налогообложению в Конкорде. Он совершил большой грех, что утаил знание иностранной технологии изготовления карандашей». В одном из интервью Хосмер повторил это свое утверждение, поскольку интервьюер записал: «Торо-отец хранил технологию в тайне».

Однако вопрос о том, стоит ли попытаться извлечь выгоду из технологического секрета, со временем потерял актуальность, когда торговля готовым графитом стала настолько прибыльным делом, что производство карандашей сохранилось лишь в качестве официальной вывески. По словам Эдварда Эмерсона, гальваностереотипия тогда была только-только изобретена, и в окрестностях Бостона в конце 1840-х годов технология использовалась тайно, поэтому «человек, который занимался этим делом и знал, что у Торо есть самый лучший графит, заказал его в большом количестве. Джон Торо тщательно охранял секреты своей технологии, а тот человек, в свою очередь, скрывал, для чего ему нужен графит». Сначала он платил Торо по десять долларов за фунт измельченного графита; позднее цена упала до двух долларов, но при этом Торо продавал более пятисот фунтов порошка в год. Когда в семье Торо узнали, зачем покупают их графит, они стали «продавать его разным фирмам вплоть до смерти мистера Джона Торо и его сына Генри, после чего миссис Торо продала бизнес». Из-за больших прибылей, которые приносила продажа графита, и растущей конкуренции со стороны немецких производителей «после 1852 года они делали очень мало карандашей, да и те только для прикрытия более прибыльного бизнеса, поскольку, если бы секрет раскрылся, бизнес мог бы быть уничтожен». Но не только карандашное производство Торо пострадало от иностранной конкуренции. Фрэнсис Манроу принял от отца процветающее дело в 1848 году, но пять лет спустя оно пришло в упадок: это случилось, когда «немецкие производители обосновались в Нью-Йорке и, пользуясь огромным техническим опытом и изобилием дешевой приезжей трудовой силы, начали сильно прижимать местных фабрикантов».

Манроу оставил карандашный бизнес в Массачусетсе, чтобы заняться производством пиломатериалов в Вермонте. Истории семей Манроу, Торо и их карандашей отражают нередко возникающий конфликт между разными задачами практической инженерии и бизнеса. Конечная цель может быть любой: делать наилучшие карандаши; делать карандаши более высокого качества или более дешевые по сравнению с другими; делать карандаши, чтобы зарабатывать на жизнь; делать карандаши, сохраняя производственные секреты, чтобы иметь преимущество над конкурентами; делать карандаши напоказ для сокрытия более доходного бизнеса; делать карандаши во имя социального и культурного блага художников, инженеров и писателей. Инженерии в чистом виде не существует: невозможно изготовить совершенный карандаш как абстрактный артефакт, в противном случае это было бы чьей-то безответственной выходкой или чьим-то хобби. Инженерия — далеко не прикладная наука, а научный бизнес. Эдвин Лейтон выразил это кратко:

Инженер одновременно является ученым и бизнесменом. Инженер — это научная профессия, однако проверка результатов работы инженера происходит не в лаборатории, а на рынке. Требования науки и бизнеса порой тянут инженера в противоположные стороны. И да, как предположил Торстейн Веблен, неразрешимый конфликт между наукой и бизнесом может сделать инженера социальным революционером [578] .

Генри Дэвид Торо, кажется, никогда не стремился к тому, чтобы стать профессионалом в каком-либо деле, не говоря уже о том, чтобы быть профессиональным инженером, и при этом превыше всего ценил права личности. Его поступки определялись общественным сознанием, которым он обладал в полной мере. Его полной противоположностью является стереотипный инженер, голова которого забита карандашами, графитовыми стержнями и вычислениями. Стоит ли говорить, что подавляющее большинство реальных инженеров, как профессиональных, так и непрофессиональных, находятся где-то посередине.

Инженерия и бизнес идут бок о бок, счастливо и взаимовыгодно дополняя друг друга, и их союз называется промышленностью. Проекты, наброски которых делают инженеры на обратной стороне почтовых конвертов, останутся черновиками, если не найдется бизнесмена, заинтересованного в финансировании, которое требуется для их реализации. Бизнесмены, в свою очередь, чувствуют, что их продукция плохо продается и устаревает, если они не инвестируют в инженерию. Доля правды, которая содержится в шутке про инженера, в действительности угрожает промышленности гораздо меньше, чем существующая в реальности конкуренция: то, что один инженер сделал за доллар, другой вскоре сделает за девяносто девять центов. А как известно, бережливость превращает копейки в миллионы.

Летом 1921 года молодой врач Арманд Хаммер приехал из Нью-Йорка в Москву, чтобы договориться о поставках в Советский Союз, испытывавший громадные трудности после окончания Гражданской войны, медикаментов и химикатов с его семейного предприятия. Он планировал также оказывать гуманитарную помощь беженцам с Поволжья, пострадавшего от засухи и голода. Во время поездки на Урал он воочию наблюдал картины голода, а также бездействие российской промышленности и экономическую стагнацию. За время блокады со стороны европейских стран в России скопились огромные запасы ценностей — минералов, драгоценных камней, мехов и прочего, но, казалось, в ней не было инициативных людей, способных обменять эти богатства на зерно или другие столь же необходимые товары. Хаммер срочно организовал поставки зерна из Америки в Россию на кораблях, которые после разгрузки в Петрограде должны были вернуться назад нагруженными советскими товарами. Так началось продолжительное и выгодное деловое сотрудничество.

Эти решительные действия привлекли внимание Ленина, пригласившего Хаммера в Кремль. Вот что рассказывал об этом сам Хаммер:

Как объяснял Ленин, наши две страны, США и Россия, взаимодополняют друг друга. Россия является отсталой страной с громадными богатствами в виде неосвоенных ресурсов. США могут найти здесь сырье и рынок сбыта для своих машин, а впоследствии и для произведенных товаров. В первую очередь Россия нуждалась в американской технике и технологиях, в американских инженерах и инструкторах. Ленин взял в руки экземпляр журнала «Сайнтифик америкэн».

«Смотрите, — сказал он, быстро перелистывая страницы, — вот что сделал ваш народ. Вот что значит прогресс: строительство, изобретения, машины, развитие механических приспособлений для облегчения ручного труда. Россия сегодня находится в таком же положении, как ваша страна в эпоху первых поселенцев. Нам нужны знания и дух, которые сделали Америку тем, чем она является сегодня…».

«Что нам по-настоящему нужно, — тут он возвысил голос… — это американский капитал и техническая помощь, чтобы у нас опять колеса завертелись. Не так ли?» [580]

Арманд Хаммер, разумеется, согласился с этим, и Ленин продолжал объяснять, что Россия надеется ускорить процесс восстановления экономики за счет предоставления промышленных и торговых концессий иностранцам, и поинтересовался у Хаммера, есть ли у него интерес к этому. Хаммер вспомнил, как горный инженер в поезде рассказывал про добычу асбеста, а Ленин спросил: «Не хотите ли сами взять концессию на асбест?» Хаммер выразил озабоченность тем, что переговоры по заключению такой сделки могут затянуться надолго, но Ленин уверил его, что бюрократические препоны будут сняты. Так оно и случилось, и в «невероятно короткие сроки» Хаммер стал первым американским концессионером в России. Затем внезапно он обнаружил, что может наслаждаться не только прежде недоступными хорошими винами, но и проживанием в роскошных апартаментах в правительственной гостевой резиденции напротив Кремля, на другом берегу реки, о существовании которых он раньше и не подозревал. В течение приблизительно трех месяцев с момента приезда Хаммера в Россию Ленин и другие советские руководители подписали условия соглашения о концессии, которое гарантировало выделение Хаммеру зданий, защиту собственности, свободу въезда в Россию и выезда по собственному желанию, транспортные привилегии внутри страны, доступ к радиосвязи и телеграфной связи, защиту от угрозы каких-либо забастовок.

Для Хаммера было очевидно, что Россия нуждается в большом количестве тракторов для механизации своего сельского хозяйства, и он заговорил об этом с дядей, который до войны работал в представительстве Форда на юге России. Дядя Хаммера не думал, что Генри Форда заинтересует сотрудничество с большевиками, но все же помог организовать встречу Хаммера с Фордом в Детройте. Форд высоко оценивал потенциал российского рынка для продажи тракторов, но все же предпочитал подождать, пока там не сменится режим. Однако, когда Хаммер убедил его, что в обозримом будущем этого не произойдет, Генри Форд сделал молодого Арманда Хаммера агентом по поставкам в Россию продукции своих заводов. Хаммер вернулся в Москву и привез с собой автомобиль, трактор, а также фильм о работе заводов Форда. Он также заручился обещанием Генри Форда пригласить русских специалистов для изучения процессов изготовления автомобилей и тракторов на американских заводах. После двух лет ведения экспортно-импортных операций Леонид Красин, бывший в то время народным комиссаром внешней торговли СССР, сообщил Хаммеру, что русские решили сами развивать свою внешнюю торговлю, но сохраняется возможность другой предпринимательской деятельности. Хаммер предложил организовать продажу английских кораблей в Россию, но Красин обескуражил его, сказав, что Россия ведет реорганизацию собственных судостроительных предприятий, чтобы производить все необходимое для себя «дешевле, чем продадут англичане». Красин сказал Хаммеру, что на самом деле Россия нуждается в развитии промышленного производства: «Почему бы вам не заняться промышленностью? Есть много товаров, которые нам приходится импортировать из-за границы, а надо производить здесь».

Хаммер «погрузился в глубокие размышления». Он долго не мог принять решения, какую отрасль промышленности выбрать, — до тех пор пока вопрос не решился сам собой «по воле случая». Вот что писал об этом Хаммер:

Я пошел в магазин канцтоваров, чтобы купить карандаш. Продавец показал мне обычный простой карандаш, который в Америке стоил бы два-три цента, но к моему изумлению, сказал, что карандаш стоит пятьдесят копеек (26 центов). «О! — сказал я, — Но мне нужен нестираемый карандаш». Сперва он покачал головой, но потом, похоже, смягчился. «Поскольку вы иностранец, я дам вам один, но у нас их так мало, что обычно мы продаем их только постоянным покупателям, которые покупают в придачу бумагу и тетради». Он пошел в складское помещение и вернулся с самым простейшим нестираемым карандашом, который стоил рубль (52 цента).

Я навел справки и обнаружил, что в России существует огромная нехватка карандашей, поскольку все приходится завозить из Германии. До войны в Москве была небольшая карандашная фабрика, которой управляли какие-то немцы, но она перестала выпускать продукцию. Я выяснил, что существовали планы по ее модернизации, расширению и превращению в государственную карандашную фабрику, но в то время, летом 1925 года, все это находилось на стадии разработки проекта. Поэтому я решил, что это мой шанс [585] .

Предложение Хаммера об открытии карандашной фабрики было встречено с одобрением, но и с некоторым скептицизмом, поскольку традиционно считалось, что производство карандашей — это «немецкая монополия». Государственная фабрика, «не производившая ничего, что могло бы писать наподобие карандашей, которые на протяжении многих лет импортировались русскими из Германии с известной фабрики Фабера», находилась в сложном периоде запуска собственного производства, и ее сторонники противились открытию конкурирующей фабрики под управлением американца. Однако Хаммер гарантировал (внеся залог в размере пятидесяти тысяч долларов наличными), что начнет выпуск карандашей в течение двенадцати месяцев, и пообещал в первый же год работы сделать карандашей «на миллион долларов» Поскольку советское правительство поставило перед собой задачу обучить грамоте каждого советского гражданина, то оно не могло отвергнуть такое привлекательное предложение. Разрешение было получено через три с половиной месяца — «рекордно короткий срок для России», и в октябре 1925 года был заключен соответствующий договор. Но Хаммер «ничего не смыслил в производстве карандашей», поэтому поехал в Нюрнберг для обучения.

Так же как Хаммер ставил работу в России выше удовольствий, он ставил бизнес впереди инженерии — до такой степени, что это угрожало самому бизнесу. Принять решение делать карандаши, даже в условиях российской бюрократической системы, было легче, чем изготовить их на самом деле. А узнать, как делаются хорошие карандаши, было и вовсе непросто, так как производственные секреты в Нюрнберге тщательно охранялись, и выведать их было не проще, чем сто лет назад.

После описания Нюрнберга — средневекового городка, который был «родиной игрушек», — Хаммер дает его современное социально-политическое описание с точки зрения человека, пытающегося завладеть технологией изготовления карандашей:

Сейчас городок окружен современными карандашными фабриками, и все они принадлежат членам семьи Фабер или же их отпрыскам и родственникам. Самой крупной является фабрика «А. В. Фабер»… в маленьком городке под названием Фюрт в нескольких километрах от Нюрнберга.

Ни один принц или феодальный барон не имел столь абсолютной власти над своими владениями, как фирма «А. В. Фабер» в Фюрте. Ее слово является законом, и всё в городе — муниципалитет, полиция, коммунальные службы — находится под ее контролем. Много лет назад фирма решила, что железная дорога или даже трамвай могут привести к появлению в городе нежелательных элементов, посеять недовольство среди рабочих и даже помешать их размеренному труду на Дом Фаберов, поэтому железная дорога обошла Фюрт стороной, и чужаку приходится въезжать в городские ворота в экипаже или на автомобиле или же идти пешком.

Другие карандашные фабрики также были неприступными бастионами, уступавшими по значению только Фюрту. Там трудились в основном члены рабочих династий, на смену отцам приходили сыновья — длинная череда неутомимых мастеров, каждый из которых в совершенстве делал свою работу, но не знал ничего помимо этого. В ревностном стремлении сохранить монополию на производство карандашей семья Фабер тщательно следила за тем, чтобы никто из подчиненных не знал ничего, кроме какого-то одного аспекта сложно организованного производства; знание целого допускалось только для членов семьи и нескольких доверенных лиц [589] .

Проведя неделю в Нюрнберге, Хаммер знал о производстве карандашей не больше, чем в день приезда, и если бы он мог аннулировать соглашение с Советами, то, возможно, так и сделал бы. Карандашную фабрику, как и любую другую, можно представить в виде огромной машины, куда подают энергию и сырье, а на выходе получают карандаши. С одной стороны, кажется, что фабрика существует для того, чтобы давать средства к существованию обитателям городков вроде Фюрта, но с другой — их зарплаты и чувство удовлетворения от работы можно рассматривать как побочный продукт карандашного производства. И если бы карандашная фабрика действительно была большой и сложной машиной, способной выпускать карандаши в России дешевле, чем покупаемые у Фабера, то ее созданием должен был заниматься инженер. Но ни в Нюрнберге, ни в его окрестностях никто не хотел помочь Хаммеру.

Когда ситуация казалась совсем безнадежной, через одного местного банкира он познакомился с «инженером, занимавшим ответственную должность на одной из самых крупных карандашных фабрик». Этот инженер, Георг Байер, трудился у Фабера и однажды уже принимал предложение построить фабрику в России, но в планы вмешалась война, до окончания которой он не мог уехать из России и вернуться в Германию. В конце концов он возвратился в Нюрнберг с русской женой, но не встретил теплого приема, и прошли годы, прежде чем он снова смог устроиться на местное производство. Такое обращение не способствовало его лояльности по отношению к немецким карандашным магнатам, поэтому Байер, получавший у Фабера двести долларов в месяц, согласился на предложение Хаммера, пообещавшего ему десять тысяч долларов в год плюс бонус в размере нескольких центов с каждых двенадцати дюжин выпущенных карандашей.

Байер рассказал Хаммеру о других сотрудниках, пострадавших от несправедливого обращения, в том числе о бригадире, который, проработав двадцать пять лет в Германии, собирался ехать на новую карандашную фабрику в Южной Америке. Но, по-видимому, местные власти не разрешили ему покинуть Нюрнберга, и он был уже десять лет заперт в городе, не имея возможности работать на карандашном производстве. Теперь он вряд ли мог увезти с собой много производственных секретов, так как его опыт относился к оборудованию, технологиям и карандашам десятилетней давности, поэтому его ценность для южноамериканской карандашной фабрики была не столь высока, как прежде. Такие человеческие трагедии — не порождение технологии как таковой, но результат управления технологией, о чем было известно бизнесмену Арманду Хаммеру и инженеру Георгу Байеру. Они сумели собрать разочарованных немецких рабочих, пообещав им не только более высокие зарплаты и бонусы, но и условия для комфортной жизни в Москве, включая немецкое пиво и школы для детей, хотя русское пиво оказалось вполне приемлемым. Через два месяца был наконец набран персонал, необходимый для открытия фабрики, а паспорта для них были оформлены в Берлине, где влияние карандашных магнатов было гораздо слабее. Вот что рассказывал один из очевидцев событий:

Мастера карандашных дел и их семьи быстро снялись с мест и покинули замкнутый мирок Нюрнберга и Фюрта под предлогом отъезда на отдых в Финляндию. Хаммер ждал их в Хельсинки с советскими визами. Почти столь же тайно было вывезено оборудование. По предложению Байера и настоянию Хаммера оно было отправлено с завода-изготовителя в Берлин, поскольку его производители думали, что там будет построена новая карандашная фабрика. Подозрений о пункте конечного назначения не возникло, несмотря на просьбу Хаммера отправить оборудование в полностью разобранном виде и прислать эксперта, который смог бы заново собрать тысячи деталей. Как только заказ прибыл в Берлин, каждая деталь была пронумерована и отправлена в Москву [591] .

Поскольку русские настаивали, чтобы фабрика выпускала также стальные пишущие ручки, то Хаммер отправился в Англию, в Бирмингем, который в середине XIX столетия назывался «мировым магазином игрушек». Здесь он также собирался набрать персонал, однако столкнулся с той же ситуацией, что и в Нюрнберге: это было «закрытое производство, где большинство рабочих обучаются ремеслу с детства в полуфеодальных условиях». В этот раз Хаммер сразу же дал в местной газете объявление о поиске инженера, который, в свою очередь, помог бы ему набрать квалифицированных рабочих.

По возвращении в Москву Хаммер начал присматривать подходящее место для размещения фабрики и поселения рабочих. Он нашел место на заброшенном мыловаренном заводе, занимавшем около 250 гектаров земель на окраине города, недалеко от Москвы-реки. Вскоре началась реконструкция зданий и строительство домов для сотрудников, а вслед за этим — монтаж оборудования, выбранного и заказанного согласно планам инженеров. Прежде чем началось производство, Хаммер завез в Россию карандаши на сумму около двух миллионов долларов, но менее чем через полгода после его первого визита в Нюрнберг московская фабрика начала собственное производство — почти на шесть месяцев раньше срока! Сначала использовали американский можжевельник, затем его заменил сибирский кедр.

Спрос на продукцию был столь велик, что выполнить условия соглашения было несложно. За первый год работы фабрики объем продукции в денежном выражении оказался в два с половиной раза выше, чем было указано в соглашении («на миллион долларов»), а на втором году работы стоимость карандашей снизилась с двадцати центов до пяти. Хаммер наслаждался фактической монополией на производство карандашей, поскольку они больше не ввозились в Россию из-за границы; когда объем производства увеличился с пятидесяти одного до семидесяти двух миллионов штук в год, его фабрика смогла экспортировать около двадцати процентов продукции в Англию, Турцию, Персию и на Дальний Восток. Успешное производство приносило большую прибыль, и московский бизнес Хаммера, канцтовары которого имели сходство со статуей Свободы, в первый же год принес ему доход свыше ста процентов от инвестиций, которые составили миллион долларов. Хотя инвестиции были сделаны Хаммером, доходы делились пополам между ним и государством.

Карандаши «Даймонд» были наиболее популярной маркой из всех, выпускавшихся на фабрике Хаммера. Они продавались в зеленых коробках с надписью: «А. Хаммер — Американская промышленная концессия, С.С.С.Р.» Торговой маркой были скрещенные молоток и якорь — намек на скрещенные молотки, вытисненные на карандашах Фабера. Никита Хрущев однажды сказал Хаммеру, что учился писать с помощью этих карандашей, так же как и другие советские руководители, включая Леонида Брежнева и Константина Черненко.

Но высокого качества продукции и хорошей прибыли нельзя было добиться без вознаграждения или стимулов для рабочих. Первоначально «медлительность и расхлябанность русских рабочих доводили немецких бригадиров почти до отчаяния», пока Хаммер не ввел новые способы мотивации:

Мотивируемые сдельной оплатой, рабочие взяли за правило приходить утром в цех за полчаса до начала смены, чтобы подготовить станки к немедленной работе на полную мощность, как только «прогудит гудок». Теперь немецкие бригадиры могли рапортовать, что вместо отставания от норм выработки, с чем они сталкивались дома, российские работники перекрывали немецкие рекорды. Конечно же, их зарплаты увеличивались соответственно, но так же росли и наши прибыли, поэтому у нас никогда не было повода пожалеть о переходе на сдельную оплату труда [603] .

Очень многие стремились попасть туда на работу, и бизнес процветал до того момента, пока в конце 1929 года не произошло расширение производства с одной фабрики до пяти, на которых выпускались не только карандаши, но и прочие канцелярские товары. По наблюдениям одного британского современника, работа на фабриках давала многим русским шанс скрыть небольшевистское прошлое. Но анонимность не гарантировалась:

Профессора, писатели, генералы, бывшие руководители заводов и фабрик, бывшие правительственные чиновники и дамы благородного происхождения сидят за режущими станками, станками для укладки грифелей, на операциях по обрезке, окраске и упаковке бок о бок с простыми фабричными рабочими. Их единственное стремление — скрыть индивидуальность и уничтожить все сведения о своем прошлом, чтобы сохранить рабочие места. Однако правительственные агенты и шпионы постоянно стараются докопаться до их происхождения и прежних занятий и настаивают на их увольнении, чтобы освободить места для настоящих пролетариев [604] .

По мере того как введение капиталистических принципов, заключавшихся в сдельной оплате и участии в прибылях, стало освещаться в советской прессе, появились и другие предвестники смены делового климата. Сложности с получением финансирования на фоне ухудшения экономической ситуации в мире, а также новая государственная политика в отношении иностранных предпринимателей — все это подсказало Хаммеру, что пришло время начать переговоры о продаже фабрик государству. Кроме того, в прессе обличались его высокие доходы, что заставило Хаммера еще сильнее понизить цены на карандаши. В 1930 году сделка состоялась, московская фабрика перешла под контроль государства и стала называться Карандашной фабрикой имени Сакко и Ванцетти (в честь итальянских иммигрантов Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти, которые были казнены в 1927 году за убийства во время ограбления обувной фабрики в штате Массачусетс в 1920 году; это событие вызвало протесты среди социалистов во всем мире).

Хаммер подчеркивал необходимость техобслуживания и заботы о фабричном оборудовании, доставшемся ему с таким трудом, но, когда фабрика перешла под контроль государства, про техобслуживание, похоже, забыли, и в результате через несколько лет произошла авария со смертельным исходом. А в 1938 году шесть руководителей фабрики предстали перед судом по обвинению в подтасовке данных о выработке продукции, чтобы создать видимость выполнения производственных планов. Впоследствии обвинения в том, что в отчетах фигурировали миллионы «несуществующих карандашей», были сняты, поскольку обнаружилось, что руководители фабрики следовали указаниям высшего руководства о том, что в ежемесячный производственный отчет надо включать карандаши, произведенные в первый день месяца, следующего за отчетным.

В то время пока несуществующие карандаши на фабрике Сакко и Ванцетти попадали в производственные отчеты, реальные карандаши порой тайком оседали в русских карманах. Говорят, что во время переговоров о заключении соглашения между США и Советским Союзом карандаши с маркировкой «Правительство Соединенных Штатов», которые в больших количествах раскладывались на столе перед началом каждого заседания, к его окончанию таинственным образом исчезали. Как выяснилось, советские участники переговоров забирали американские карандаши, потому что такие хорошие письменные принадлежности нелегко было найти в России. Таким образом, карандаши были одновременно и наглядным свидетельством, и убедительным символом технологического превосходства, достигнутого Западом.

Разумеется, карандаши пропадают на всех встречах и безо всякой идеологической подоплеки, поэтому эту историю можно считать вымышленной или пропагандистской. Но даже если так, она обращает внимание на реальное положение вещей. В процессе подготовки договора переговорщики могут пользоваться карандашами и даже иногда брать их, но, когда приходит время для подписания окончательного варианта в официальной обстановке, карандашей уже нигде не видно. Наступает час политиков и авторучек: никто никогда не слышал, чтобы президент протягивал кому-то сувенирный карандаш после подписания договора или закона. То же самое справедливо и для отношений между инженерами и бизнесом. Карандаши используются при проектировании производственного оборудования и технологий, но контракты неизменно подписываются чернилами.