Пока мы хорошие

Их венчание было пронизано лучами солнца и небесным сиянием. Венцы над головами сверкали, словно золотые. Их поздравляли священник и друзья, небеса и земля. Радуги вспыхивали то рядом, то вдали. В бирюзовом небе кружились белые голуби и чайки, стрекозы и бабочки.

За длинным столом до глубокой ночи не смолкали здравицы и тосты, песни и музыка. Пенистой рекой лилось шампанское и молодое вино. Дети прыгали вокруг новобрачных и тянули к ним ручонки. Казалось, они все успели посидеть на коленях смущенного жениха и очаровательной невесты.

В те дни они жили как в раю. Любовь окутывала их облаком теплым, как парное молоко, и светлым, как восходящее солнце. Им улыбалось сверкающее море, нежила теплая голубая волна, золотило кожу солнце, веселило пение птиц, кутали кашемиром трепетные сумерки, согревало пламя ночного костра, а светлячки кружились вокруг пульсирующим хороводом. Земля робко гладила босые ступни. Душистый воздух услаждал гортани, слегка опьянял и кружил головы. Травы и цветы воспаряли им свои пряные ароматы, а небеса снисходили к ним тихим благословением.

«Это потом придут серые будни… Это позже окружат нас болезни и скорби, — думал Сергей. — Стальным холодом войдут в сердце печаль и одиночество. А сейчас! Сегодня!..»

— Сегодня я буду тебя баловать, как ребенка, как маленькую девочку — говорил он Наташе. — Сегодня ты будешь слушать только радостные слова, кушать вкусное и пить сладкое. Я постараюсь быть с тобой таким ласковым, каким никогда еще не был.

— Мы будем любить друг друга крепко-крепко! — говорила она Сергею.

— … Пока мы хорошие!

— …Пока мы любимые!

На рассвете они вместе вычитывали утреннее правило. Бежали на берег, держась за руки, замирая, входили в покойную прохладную морскую воду. Согреваясь, бегали вдоль берега, похрустывая галькой. Забирались высоко в горы. Туда, где прохладный воздух напоминал газообразный хрусталь, а снежные вершины гор казались нереально близкими — только руку протяни. Они стояли лицом к лицу — и между ними не было ничего, кроме горячего дыхания любви. Они становились друг к другу спинами — и расстояние возрастало до тридцати шести тысяч километров. Они снова обращались лицом к лицу и тогда Сергей говорил:

— Я хочу от тебя детей, много, много.

— И я тоже от тебя, — эхом отзывалась она, — много, много.

— Пусть первой будет девочка, похожая на тебя.

— Или мальчик, похожий на тебя.

Затем они спускались вниз, в сонных поселках покупали фрукты и домашнее вино. Ездили в Туапсе и Геленжик — перекусывали в открытых ресторанчиках, бродили по набережной и аллеям парка.

На рынке… на роскошном южном рынке обходили богатые духмяные ряды. Пробовали янтарные сливы и лиловую черешню, плоскую вяленую чехонь и огромных бордовых раков, горячие хачапури с терпким овечьим сыром и пироги с душистой сладкой клубникой, студенистый розовый варенец с поджаристой корочкой сверху — и закатывали глаза от наслаждения и сыто по-кошачьи урчали. Всюду им было весело, интересно. Они щедро и бездумно рассыпали вокруг сияние любви — и люди, и собаки с кошками, и птицы — отзывались доброй взаимностью.

Конечно же… конечно, это их веселило сладкое вино из райских садов. Они в радостном опьянении раздавали шутки, улыбки, цветы, фрукты — всем, кто оказывался рядом, кто нечаянно входил в сияющее облако венчальной благодати, сошедшей на них с небес.

— Как прекрасен этот Божий мир!

— Какое счастье — дарить любовь и быть любимым!

«…Пока мы еще хорошие…»

«…Пока мы еще любимые!..»

Теплыми вечерами они возвращались на морской берег и, взявшись за руки, провожали солнце. Мирно шелестела утомленная волна, над золотистой водой беззвучно реяли чайки. Перед ними торжественно пылал необъятный пурпурный закат. На темнеющем небе одна за другой зажигались яркие звезды, на фиолетовый бархат ложилось бриллиантовое колье Млечного пути. В наступающей тишине откуда-то издалека доносился затихающий смех детей, лились протяжные, чуть грустные песни.

Ее ладошка таяла в мужниной руке, а сердце замирало, когда он шептал ей на ушко:

— Что бы ни случилось… Даже если ты уйдешь от меня, или я умру… Ты должна знать: я люблю тебя — и это навсегда. Мне почему-то очень нужно сказать это тебе сейчас…Пока мы хорошие!..

 

Что делает любовь

Жили молодожены в отдельном коттедже, стоявшем на берегу речки и недалеко от моря. В каждой комнате здесь имелись кондиционеры, а в спальнях — душевые кабинки. Наташа готовила на хорошо оборудованной кухне, Сергей жарил шашлыки во дворике на мангале. Кто-то очень постарался о благоустройстве: всюду росли цветы, акации, каштаны, инжир, над рекой свисали космы плакучих ив. Под ногами пестрели цветные плитки. Там и тут высились замысловатые композиции из морских валунов. Были тут даже два бассейна. В малом, декоративном, плавали рыбки, а в том, что побольше, можно было купаться. Автомобиль стоял в просторном гараже. Кто-то невидимый иногда приходил в их отсутствие и занимался уборкой, цветами и рыбками.

Почти каждый день они навещали старца Виктора, который встречал их с неизменной улыбкой. Благословлял их по очереди, в краткой беседе давал советы. Причем, понимали они это позже, когда приходило время для выполнения слова старца. По субботам и воскресеньям стояли они в храме. Часто сюда наезжало много народу, многим приходилось оставаться снаружи, где из динамиков звучал мелодичный голос батюшки. Почти каждое воскресенье совершали молебен и крестный ход с чудотворным образом Царственных страстотерпцев. Икона эта весьма почиталась и почти всегда благоухала. А отец Виктор сказал, что многие люди получили от нее исцеление.

Как-то раз весьма занятый Михаил высвободил половину дня и предложил молодоженам экскурсию. Они сели в его джип и проехали на головокружительной скорости по всем уголкам братства. Показал он им мастерские: иконописную, где афонский монах обучал молодежь старинной технике; и швейную, где золотошвеи работали над облачениями священства. Заехали на пасеку со свечной мастерской — здесь управлялись всего двое: старик и его взрослый сын. Высоко в горах, подальше от дорог и селений, стоял на месте заброшенного санатория реабилитационный центр. Лечили тут алкоголиков, наркоманов, больных раком и туберкулезом. Чуть ниже, в километре, на самой границе владений братства, хиппи разбили лагерь. Михаил уважительно поговорил с волосатыми парнями, а в машине сказал, что некоторые из них постепенно переходят в братство. Те, кто в идее хиппи видит не свободу разврата, а уход от ценностей мира сего. «Мы их подкармливаем и защищаем».

Объехали по кругу обширные фруктовые сады и виноградники. Спустились в подземные кладовые небольшого винзавода, попробовали церковный кагор и сухие столовые вина. На горных террасах разместились каскады прудов рыбного хозяйства. Отсюда живую рыбу развозили по санаториям, ресторанам и фирменным магазинам — туда, где следят за качеством.

Ближе к морю в густой листве располагался спортивный центр имени воина-монаха Пересвета. Главный тренер Дмитрий показал теннисные корты, волейбольную и баскетбольную площадки, стрельбище, катера и даже вертолет. Навестили они и детище царевича-несмеяна Николая — детский дом. Наташа чуть не прослезилась, когда увидела, как обнимали дети «Колю, Мишу и Сережу», и как бережно суровые мужики носили на руках малышей, играли в мячик, отвечали на смешные вопросы. К Наташе на руки забралась смуглая тихая девочка Валя. Девочка на ушко рассказала, что к ней приезжала мама и хотела отсюда забрать. Только Валя не хочет оставлять своих братиков и сестричек и предложила маме самой сюда жить перебраться. Перед тем, как проводить гостей, дети окружили их и обошли хороводом, желая песенкой доброй дороги и веселого настроения.

— Знаете, я ведь сюда пришел с окаменевшим сердцем, — сказал Михаил. — Думал, что ни жалость, ни нежность никогда меня не коснутся. Но видите, что делает Христова любовь! Наш старец Виктор и эти ангелочки даже мое каменное сердце растопили. Кстати, ты, Сергей, поговори с Димой. Он тебе расскажет, как из народного мстителя превратился в христианина. Да, ребята, здесь такие чудеса творятся! Вот, посмотрите: видите озерцо? — Он показал рукой в сторону блестящего среди густой листвы водоема в окружении высокой осоки. — Это бывшая каменоломня для добычи белого камня для дворцов и санаториев. Тут работали заключенные. Представляете, сколько мучеников сложило тут головы? Сколько крови христианской тут пролито. Это место святое.

Михаил помолчал, вздохнул и продолжил:

— Честно сказать, поначалу-то нам тут повоевать пришлось. Думаете, добрые дела делаются безнаказанно? Когда мы сюда пришли, почти все террасы были коноплей и маком засеяны. Двух участковых убили за то, что отказались наркомафии служить. Первые месяцы в обнимку с автоматами спали. Одного нашего бойца застрелили. Мы ведь посевы конопли поливали бензином и выжигали. Потом стали крестным ходом каждый день обходить свои владения. По границам кресты вкопали. Уж не знаю, наши ли молитвы Господь услышал, или тысяч других людей, хоронивших своих детей… Только несколько лет назад нефтяники потребовали у правительства защиты своих южных капиталовложений. Сразу выгнали оборотней в погонах, подключили ФСБ, появился в наших краях ОМОН. Мы им тоже, конечно, помогали. Зато сейчас можно спокойно детям в глаза смотреть. Они чувствуют свою защищенность, чувствуют, что нужны людям, что они не брошены. Вы, ребята, подумайте, может быть, и вам сюда переселиться? Нам хорошие люди нужны.

Увидев Дмитрия, Михаил остановил машину и сказал ему:

— Ты, брат, расскажи свою историю ребятам. Сергею может понадобиться — он писатель. А я дальше по делам поехал. С Богом!

Дмитрий, немного ошеломленный, повел их на берег озерца, посадил в тени на скамейку и начал рассказ:

— …А дело был так. Служил я в десанте, пришлось повоевать. После дембеля возвращаюсь на родной завод, на котором еще дед и отец работали…А завод совсем разорился. Обзвонил друзей. Предложил мне один пойти телохранителем в частную фирму. Со мной там поговорили, проверили и взяли. Сначала я грузы сопровождал, а потом, как меня в деле попробовали, взяли в охрану самого шефа. Мужик он был суровый, но справедливый. Платил неплохо. А вкалывал! Почти круглые сутки. Нелегко ему капиталы-то доставались. Потом случилось вот что. Приказал он мне как-то сидеть за рулем и ждать, не выключая мотор. У меня тогда сердце защемило. Мне бы с ним пойти… Да не мог я его ослушаться. Когда шеф выходил из того дома, вдруг покачнулся и упал. Изо рта кровь. Понял я — снайпер его застрелил.

Дмитрий замолчал. В тишине плескалась рыбка в озере, скрипели цикады, пересвистывались птицы, издалека слышались смех и крики детей. Он вздохнул и продолжил:

— Решил я найти киллера с заказчиком и отомстить. Короче, нашел. Через знакомых братков, друзей-ветеранов… Нашел и уничтожил. Потом на меня охота началась. Мне пришлось года два скрываться и одного за другим уничтожать врагов. Как-то раз мне страшно стало! Что это, думаю, такое! Враги плодятся и размножаются, как гидры какие. Пошел в церковь, выбрал священника постарше и всё рассказал. Он мне объяснил, что если не простить своих врагов, то это будет продолжаться бесконечно. Зло порождает зло. А прервать это размножение зла можно только прощением. Назначил он мне наказание, ну, епитимию… Я ее отработал. Потом он допустил меня к Причастию. До этого, помню, в храме всё причастникам завидовал: мне нельзя было, пока под наказанием ходил. Причастники мне казались ангелами. У них на лицах что-то такое было…сияние…

Лицо Дмитрия смягчилось. Он ладонями пытался помочь рассказу. Весь подался вперед. Видимо, ему доставляло удовольствие вспоминать это.

— Помню, причастился — и как другой стал. Будто все зло из меня вышло. Будто я никогда не убивал, а даже пальцем никого не трогал. В ту ночь я впервые спал спокойно. Страх прошел. Понимаете? Все прошлые годы жил я в страхе. А тут — нет его! А потом Господь меня сюда привел. Поехали с другом на машине дикарями отдохнуть, сюда заехали. Походили, с людьми поговорили, да и уехали. А зимой у меня перед глазами всё эти горы, дома стояли. Храм тогда этот только строился. Весь в лесах стоял. Понял я тогда, что это мое место. Взял благословение у своего батюшки, загрузил в машину вещи и приехал сюда жить. Вот и все. Теперь вот ребятишек к спорту приобщаю. Только обязательно слежу за тем, чтобы они зла и мести избегали. Одно дело — природная мышечная радость и готовность к защите отечества, а другое — озлобление и месть. Вроде всё…

— Спасибо тебе, Димитрий, — сказал Сергей. — Дай я тебя обниму, брат…

Они смущенно обнялись. Дима пригласил их заходить к нему, потренироваться, поговорить.

— Какой добрый и светлый человек, — сказала Наташа. — Это любовь так преображает. Знаешь, Сережа, мне здесь все больше и больше нравится. Может быть, нам подумать о переезде сюда?

— Посмотрим, Наташа. Как Господь решит, так и будет. Видишь, они все сюда по воле Божией попали. Господь так все устроил, что они иначе не могли поступить.

Эти счастливые дни медового месяца летели, как листочки отрывного календаря. Не успели они хорошенько загореть, да накупаться вдоволь, как стала приближаться осень. Участились дожди и туманы, подули холодные северные ветры.

И наши молодожены засобирались обратно домой.

Их провожали всем братством. Почему-то никто не хотел их отпускать, все звали остаться здесь жить. На прощанье загрузили Сережину машину южными дарами, устроили прощальный пир. А утром они тронулись в путь.

Наташа неотрывно смотрела в сторону моря и тихонько вздыхала. А море на прощанье так красиво сверкало, будто хотело запомниться именно таким: ласковым, голубым, солнечным. За перевалом сразу похолодало. Здесь люди оделись в свитера и куртки. По крыше автомобиля все чаще барабанили тяжелые капли дождя. Теплый юг удалялся, а прохладный север становился все ближе.

 

До встречи в раю

В эти края уже пришла ранняя осень. В лесной палитре засияли золотые и багряные тона. Небо просинело, поднялось ввысь. Белые облака летали и там, на высоте, и почти над самой землей. Полосами сеял мелкий дождь. Утренние туманы быстро таяли под натиском теплого еще солнца. Прохладный воздух очистился ночными заморозками, перетекал густыми прозрачными слоями, разнося по широким далям терпкие запахи и невесомые паутинки.

Путешественники расцеловались со старушкой Хариной, осыпали ее южными дарами. Она перебирала виноград, фрукты, цокала языком.

— Ой, что это за зеленка такая! Фей…хоа? Йод, в ней, говорите? Слушайте, а ваш старик Ломов-то, в церковь совсем перебрался. Сидит там целыми днями и на иконы смотрит. Говорит, хорошо ему там и все тут. Батюшка его поначалу-то замучился домой прогонять. А потом сторожем его сделал, чтоб зря не сидел. Так что Ломов теперь при должности. Все ружье пытался с собою взять, да отец Олег возбранил. Так он взял своего пса малохольного, будку для него из дому туда приволок, а сам с вилами вместо ружья ходит. Ну, чистый прапор!

Вдруг замолчала, привстала и всплеснула руками:

— Деточки, я чего вспомнила-то! Тут недавно батюшка на своей лошадке заезжал. Так просил вас, как приедете, чтобы к нему в гости сразу! Очень просил!.. Так вы уж того, поезжайте, милые.

— Ох, что-то там случилось, — вздохнула Наташа.

По пути они заехали в храм. У ворот их встретил старик Ломов. Он был удивительно спокоен и весь будто сиял. Он открыл им дверь и подождал, пока они писали записки на обедню и заказывали благодарственный молебен и сорокоуст. На прощанье старик чуть печально улыбнулся:

— Матушка уходит. Не бойтесь, там хорошо.

Лысая Горка встретила их непривычным молчанием. Как только они притормозили, заглушили двигатель и вышли из машины, тишина окутала их и озадачила. Не кудахтали куры, не мычали бык с коровками, не лаяли собаки. Они слышали только шепот своего дыхания и шорох шагов.

На пороге появился отец Олег и бодрой походкой вышел к ним на встречу. Он благословил их, обнял и, размахивая руками, повел в дом. Ни прежней бледности, ни слабого голоса… — казалось, его распирает энергия.

— Матушка! — вскричал он в сенях. — Поднимайся! К нам Сережа с Наташенькой приехали.

Первым зайдя в горницу, отец Олег подбежал к креслу, в котором сидел прежде, и под локоток заботливо приподнял матушку. Она с трудом встала и протянула к молодым руки:

— Милости прошу, мои хорошие, — медленно, слабеньким голосом произнесла она. — Так хотелось мне с вами увидеться на прощанье. Вот, видите, заболела старуха. Батюшка, ты там принеси чего-нибудь на стол. В печи гречка томится. Очень вкусная у нас гречка.

Отец Олег с Наташей забегали между кухней и столом, она вернулась в кресло.

— Вот, деточки, рак у меня обнаружили. Метастазы в тех органах, которыми грешила. Да вы не расстраивайтесь, все нормально, все хорошо. Одно я не успела: церковный хор создать. Только научу кого из приезжих, как они уезжают. Враг тут на людей крепко воюет. Даже монахини две были — не выдержали. Место здесь такое: авангард! Первая линия обороны.

Матушка еще немного посидела, да и заснула прямо в кресле. Отец Олег подхватил ее худенькое тельце в болтающемся платье и перенес в спальню на кровать.

Вернулся, сел за стол и всхлипнул:

— Оленька ведь на себя все мои грехи взяла, чтобы мне храм успеть достроить. Вы же видели, там еще года на три работы: колокольня, роспись, иконы… А я тут лежал недавно и умирал. Да, да!.. Холод ноги-руки сковал, тело всё одеревенело… Матушка меня перекрестила, на дочку оставила, а сама в храм на лошадке уехала. Она там всю ночь на коленях перед открытыми царскими вратами простояла. Просила меня оставить, а самой вместо меня… умереть чтобы…

Отец Олег вытер глаза и замолчал. Сергей налил ему красного вина.

— А я в ту ночь уснул крепко. Утром проснулся здоровым, будто мне десяток лет сбросили и все болезни из тела вышли. Вот и прыгаю теперь, как молодой. А Оленька… Как же я без нее-то? Она же всю жизнь меня на своей спине возила. Она для меня, как ангел-хранитель была. Я за ней, как за каменной стеной…

— Отец Олег! — послышалось из спальни. — Ты что там, родной, плачешь, что ли? Не надо. Ребятки, вы не слушайте его. Подойдите ко мне.

Молодые робко вошли в спальню, где на кровати сидела больная. Наташа за спиной мужа торопливо промокала глаза.

— Детки, мы же христиане! Нам ли смерти бояться? Ведь там — встреча с Богом Любви, там блаженство, там светлый покой. Не плачьте обо мне, дорогие. Идите ко мне, давайте обнимемся.

Сначала Сергей, потом Наташа бережно обняли ее худенькие плечики. Она каждого погладила по щеке, поцеловала в лоб и перекрестила. Ее глаза сияли. Она улыбнулась:

— Ну вот так. Очень хорошо. Теперь прощайте, дорогие… Теперь уж до встречи в раю. Это не долго!

Внедорожник медленно полз по колее. А внутри происходила беседа:

— Наташа, прекрати!

— Не могу…

— У меня уже все плечо мокрое от твоих слез.

— Еще чуть-чуть и всё. Гм! Гм. Фу-у-у. Ну вот, я и справилась.

— Послушай, жена любимая, если мне будет суждено умирать, умоляю: не плачь. Ладно? Человек из неволи выходит на свободу. У него впереди блаженство! А вы заставляете его переживать за вас. Нехорошо!

— Ладно, постараюсь…

— Что постараешься?

— Быть спокойной, как сервант.

— И тебе что же, не будет меня жаль?

— Будет, конечно. Но ты же сказал: не плачь. Я и не буду.

— Только попробуй! Я из гроба встану и по шее надаю.

— Не надо из гроба! Я в обморок хлопнусь. Всегда мертвецов боялась. Так, Сережа, мне плакать или нет?

— Плакать, конечно! Еще чего… Только благообразно и тихо, без надрыва. Но проникновенно. И искренно. Да. И чтобы псалтирь круглые сутки надо мной! По очереди с детьми, братьями и сестрами.

— Ладно. Будет исполнено. Не волнуйся. Умирай спокойно. А если я?

— Думать даже об этом не смей! Ишь, чего удумала!

— А если?..

— Не дозволяю! И все!

 

Старик и озеро

Генерал перенес на ногах инфаркт, ушел в отставку и переселился на дачу.

Наташа любила приезжать к нему. Пока Сергей неспешно беседовал с тестем, она играючи убирала пустоватый дом и варила суп. Старик сидел под навесом у старого каштана и смотрел перед собой. Так он мог сидеть часами. Там расстилалось широкое поле с перелесками у горизонта, сквозь озеро протекала река, а от горизонта вверх взлетало огромное небо.

Каштан этот посадил прежний хозяин дачи давным-давно. Когда на Новом Арбате появилась каштановая аллея, бывший киевлянин, нашел питомник, в котором вывели северный каштан, купил три саженца. Посадил их рядком над озером, прижился один. Когда впервые каштан выпустил бело-розовые пирамидки соцветий, над озером раздалась протяжная песня: «Ой, квитут каштаны по-над Днипровськой хвылей!..» Потом киевлянина вконец замучила ностальгия, и решил он вернуться на родину, дачу продал генералу. Со временем обрыв наступал, вплотную приблизился к дереву, корни его частично обнажились и свисали над озером. На этих лианах как на тарзанке любили раскачиваться мальчишки.

Узловатые ветви каштана напоминали опущенные руки генерала с набухшими венами и толстой дрябловатой кожей в серых пятнах и рубцах. Ранним летом они оба оживали: каштан выпускал из корявых ветвей пышные белые соцветия, а на суровом лице старика появлялась едва заметная улыбка. Мы еще поживем, говорили они друг другу. Генерал поглаживал мозолистой ладонью теплую кору, вдыхал сладкий запах соцветий и слушал, как жужжат вокруг пчелы.

Картину стариковского приюта дополняли кудлатый пес и пузатый кот — оба в шерсти цвета хаки с рваными ушами и ранами на мордах. Эти ветераны дачных войн лениво развалились в ногах старика, чутко реагируя на каждое движение командира. Они пришли сюда сами, получили скромный солдатский паек, да так и остались со стариком. Он с ними делился кашей с тушенкой, свежей рыбой, занесенной соседом-рыбаком. Впрочем, эти парни не брезговали и картофельными очистками, и даже острыми рыбьими костями. Мышей в округе всех подчистую уничтожили. Лешкиных курей, пропавших в прошлом году, — кажется, так же…

Подсаживалась к мужчинам Наташа, старик расспрашивал о новостях, сам скуповато рассказывал о дачных событиях. Но это неважно, о чем они говорили. Они втроем просто делились внутренними накоплениями доброты и каждая фраза переводилась на язык души так: «Я люблю вас. Вы мне дороги. Мы вместе».

Потом Сергей разжигал костер, ставил на угли мангал и жарил шашлыки.

На запах жареного мяса иногда заглядывали соседи: офицер спецназа Леша или журналист Боря. Но только по очереди. Вместе они тут сидели только раз, поссорились, и Леша избил журналиста. Этому не смог воспрепятствовать даже генерал, повисший сзади на драчуне. С тех пор они появлялись только поодиночке — кто первым успеет.

Боря, вообще-то, побоев не боялся: привык. Писал он задиристо, из любого проходного случая вытаскивая сенсацию. В тот роковой вечер генерал мирно сидел между Лешей и ящиком водки. Тот вернулся из очередной командировки в горячую точку и «снимал стресс». Старик следил за дисциплиной на вверенной ему территории части и строго дозированным употреблением спиртных напитков личным составом подразделения. Зашел к генералу на запах Борис и по привычке стал его расспрашивать об афганской войне. Леша, сильно уставший от снятия стресса, молча грыз полусырой кусок шашлыка и на Борю почти не реагировал.

Генерал сказал:

— Так говоришь, Борис, десять тысяч жертв за десять лет войны? Это по тысяче в год?.. А вот у меня был такой случай. Из нас, новобранцев, в 1943-м укомплектовали две дивизии. Это двадцать шесть тысяч человек с новенькой техникой и обмундированием. Стояли мы плотно, в лесу и ждали переброски на фронт. Меня вызывают в штаб, вручают пакет: срочно доставить в штаб фронта. Сел на «Виллис» и помчался. Туда час, ответа ждал полчаса, обратно час. Возвращаюсь в родную дивизию через два с половиной часа — а попадаю на месиво тел и горы металлолома. Двух дивизий как не бывало! Потом узнал вот что: нас отдали в жертву для отвлечения внимания от войсковой операции по занятию соседнего городка к годовщине «великого октября». Заняли… Отчитались… А уничтожение двадцати шести тысяч человек списали на зверство оккупантов. А ты говоришь, тысяча в год!.. А сколько сегодня в автомобильных авариях погибает, знаешь?

Борис разошелся и стал обвинять генерала в жестокости. Тут, медленно раскачиваясь, поднялся и вышел на сцену Леша. Как на ринг — в боевой стойке.

Утром после битвы генерал послал Лешу к Борису извиняться. Тот скрипнул зубами, но приказу подчинился. Сунул бутылку водки в карман и побрел. Поначалу-то в домике Бориса, что через дом от генерала, стояла тишина. Старик было успокоился и занялся парниковыми огурцами. Но вдруг раздался крик, и на улицу выскочил Борис, а следом и Леша с табуреткой в мощной руке.

— Это я-то убийца детей! Сы-ы-ывола-а-а-ач! — кричал Леша, сокрушая Борин забор и стеклянный парник.

…С милицией Леша договорился быстро. Он только корочки свои открыл, как молодой сержант взял под козырек и отъехал. А вот с генералом ему пришлось договариваться несколько дольше. С тех пор им запрещено появляться вместе в одной точке вселенной.

Итак, ужин с шашлыком проходил на воздухе в теплой дружественной обстановке. И обязательно наступал миг, когда затихали разговоры, и все поднимали глаза к небу. Там, над зеркалом безмятежного озера, над застывшими полями и уснувшими лесами полыхал багровый закат. Перед этим величественным зрелищем все умалялось и теряло цену. Кроме благодарственной молитвы, почти неслышной, которая произносится даже не шепотом, а мерными ударами сердца.

Часто с наступлением темноты Сергей незаметно выходил из-за стола и поднимался в комнату на мансарде. Там он дописывал книгу, которую стараниями друзей уже поставили в издательский план. Наташа с отцом относились к этим его ночным трудам с уважением. Он сам — просто брал то, что ему давалось свыше. Брал и переносил на бумагу.

По утрам, когда муж досыпал после ночных бдений, Наташа читала написанное. Она отрывалась от листов бумаги, поднимала глаза на спящего и улыбалась. Ее муж, ее Сережа писал что-то очень хорошее и важное. И тогда ей вспоминалась дочь маршала матушка Ольга, ее слова о жене, о женственности и стакане воды. Она поднималась и, ежась от прохлады, выходила наружу, где на утренней росе, на озерной воде, на облаках — сиял радужным светом восход нового дня.

Однажды тесть отозвал Сергея в свою беседку под каштаном и достал из внутреннего кармана наградной пистолет:

— Как думаешь, что мне с ним сделать? Хочешь, могу тебе подарить?

— Нет, спасибо, Иван Андреевич…

— Ладно! Туда ему и дорога, — старик широко размахнулся и швырнул пистолет в озеро. Небольшой всплеск взорвал зеркальную поверхность, по ней разошлись круги. Через минуту на воде установился прежний покой. — Всё! Почему отказался, Сергей?

— С этим видом оружия я распрощался навсегда. Хотите, расскажу вам эту историю?

— Расскажи. С удовольствием послушаю.

 

Прощай, Вальтер!

Впервые вороненая сталь обожгла мою руку в детстве.

Вернулся из Америки друг отца — добрый, умный и веселый человек. Наверное, это уникальное сочетание. Чаще добрые — грустны, а умные вовсе не добры… И только дядя Коля соединял эти качества в себе и передал по наследству сыну Вале.

В тот вечер мы долго ехали к ним в гости. На соседнюю улицу — четыре остановки на автобусе. Мое нетерпение росло с каждой минутой, поэтому полчаса дороги показались чудовищным сроком. Дядя Коля осыпал всех подарками, рассказами о далекой стране… Только меня влекло за ту дверь «детской», которая белела за спинами взрослых. Наконец, Валька встал из-за стола и увел меня к себе. Там, в просторной комнате, заваленной книгами, моделями самолетов, танков, коробками с электроникой… там жила тайна. Пронзительная и терпкая, ароматная и хрупкая.

Валька дал померить ковбойские сапоги со шпорами, подарил жвачку, открыл бутылочку «кока-колы». Потом показал свое новое изобретение: глушитель телевизионных сигналов, собранный из неэкранированного двигателя и усилителя. Он пояснил: это для того, чтобы соседи не смотрели плохих фильмов. Наконец, загадочно улыбнулся и, как фокусник из черного цилиндра, достал из ящика стола… черный кольт.

Его изогнутая рифленая рукоятка легла в мою вспотевшую от волнения ладонь. По мышцам предплечья прокатилась волна оружейной тяжести. Я испытал непередаваемый восторг! Конечно, это была игрушка: искусная копия легендарного полицейского «Кольт-Питон» 45-го калибра, того самого, который отбрасывает жертву метра на три так называемой «останавливающей силой». Это чтобы раненый преступник не смог дотянуться до горла стреляющего копа. Но этот игрушечный пистолет заряжался патронами с клеймом «Магнум» и даже стрелял пулями метра на два.

Всю обратную дорогу я смотрел на правую ладонь и вспоминал эту жгучую тяжесть вороненой стали. Откуда у благовоспитанного мальчика из приличной семьи, отличника, пионера, поэта и романтика… Ну, откуда взялась эта воинственная жажда обладать оружием? Позже, когда в армии на стрельбище с первого раза я выполню норму мастера спорта, старлей спросит, не было ли у меня в роду охотников. Были, кивну я: дед и прадед.

После того знакового дня в мою прохладную мирную жизнь ворвался горячий ветер войны. Напрочь потерял я интерес к «детям из приличных семей» со скрипками и нотными папками. Зато частенько стал появляться на руинах и катакомбах, оставшихся с войны в нашем лесопарке. Туда убегали играть в войну самые бедовые мальчишки. Туда приходил и Валька.

Странный парень — этот Валька! Красивый, умный, воспитанный, дружелюбный… Но иногда в нем просыпалась холодная расчетливая жесткость, и тогда лучше от него держаться подальше. Даже почерк его был необычным: он писал чуть закругленными печатными буквами, что раздражало учителей. Его вместе с родителями по этому поводу даже на педсовет вызывали…Друзей у него, кажется, не было. Рядом с ним постоянно крутились какие-то мальчики и девочки, но никого не впускал он в свой внутренний мир. Он с товарищами делал уроки, паял приемники-гетеродины, собирал модели самолетов и танков, занимался фотографией с помощью допотопной «Лейки». И ни с кем не делился душевной болью и радостью. Многим казалось, что и души-то у него нет. Девочкам, например, которые вздыхали за его широкой спиной. Много они знали!..

Меня он однажды поразил гениальной фразой, которая запомнилась на всю жизнь. Как-то теплым летним вечером шли мы с ним по набережной, спорили о добре и зле. Он разразился длинным витиеватым монологом. Небрежно упомянул Конфуция, Ницше, Будду. Потом процитировал Библию, Коран… А в конце как-то по-взрослому обнял меня за плечи и сказал: «Послушай меня и попробуй понять. Мы с тобой знаем, что человек на половину состоит из грязи и постоянно воняет. И это истина! Но есть и другая истина: у каждого человека есть глаза, в которых отражается небо. И мы сами выбираем, как относиться к ближнему: видеть в нем грязь — или небесное отражение в глазах.»

От мальчишек на руинах мне довелось узнать, что Валя на самом деле Вальтер, отец его — Клаус, а фамилия их — Фишер. Ему часто доставалось и за распятого Христа, и за гитлеровское нашествие. Когда в моем присутствии Рыжий набросился с кулаками на Валю-Вальтера, мне пришлось за него заступиться. Так что домой возвращались вместе, с синяками и ссадинами на лицах. В тот день мы поклялись в дружбе навеки.

Там, на руинах, довелось второй раз подержать пистолет. На этот раз настоящий наган, хоть и заржавелый. Мы промывали его в керосине, чистили, пытаясь вернуть боеготовность, но даже барабан раскрутить не сумели. Потом об этом узнал отец Рыжего — милиционер. Он заявился к нам в лесной «штаб», открыл тяжелую металлическую дверь, спустился под землю и отобрал пистолет, а нас отодрал за уши и настрого запретил появляться на руинах.

Потом у нас появились лук со стрелами, арбалеты, поджиги; охота на коршунов, ворон и первые ранения: ожоги рук и лица, ссадины и синяки от отцовского ремня.

Валя меня часто приглашал в тир, заставлял кататься на велосипеде, играть в бадминтон, плавать, посещать секцию акробатики, а в школе — кружок легкой атлетики. Мы с ним с легкой завистью посматривали на парней, которые занимались боксом. Наконец, нам исполнилось по 14 лет. Спортивный клуб «Динамо» объявил конкурсный набор в секцию бокса. Решили и мы с Валькой попытать счастья. С каким волнением открывали мы двери этого легендарного клуба! Там по стенам висели портреты знаменитых воспитанников: чемпионов олимпийских, мира, Европы, страны. Там витал устоявшийся запах пота и кожи.

Среди двух сотен претендентов тренер выбрал сорок человек. Нас с другом — за акробатическую гибкость и пятерки в школьном табеле. На первой тренировке нам объяснили, что существует две школы бокса: «рубаки» и «фехтовальщики». Первые берут тупой силой удара, вторые — виртуозной техникой. Впрочем, вместе с овладением искусством боксерского «фехтования» будет наращиваться сила и выносливость. После пяти занятий тренер отсеял еще половину, а оставшимся назначил индивидуальные упражнения. Вальке — отработку хука слева, мне — прямого справа. Часами избивали мы большой кожаный мешок и скрипучую вертлявую грушу, добиваясь чистоты удара. В спарринге учились уходить от ударов соперника, в чем помогала гибкость и быстрота реакции. За двухчасовую тренировку мы теряли по 2–3 килограмма веса.

Однажды к нам на занятия пришел олимпийский чемпион со сверкающей медалью на груди. Его плечевой пояс и грудь показались мне просто могучими. По просьбе тренера он провел с нами учебно-показательные бои. Он позволял бить себя в полную силу. Сам же только защищался и легонько «обозначал» ответные удары. Чемпион так же дал каждому свои советы. Мне показал серию из четырех ударов применительно к длине моих рук. Сказал, что против нее нет защиты кроме глухой. Но и ее эта серия может пробить. Наконец, перед соревнованиями стрелка динамометра после моего удара залипла на рекордной цифре 400 — столько килограмм «весил» мой прямой справа. Это всего в два раза меньше, чем у боксера-легенды Попенченко. Удар такой силы, нанесенный в болевую точку, мог убить здорового мужчину… или свалить быка.

Однажды после тренировки мы с Валькой устало брели к троллейбусной остановке. Там на лавке сидели пьяные парни и ждали, с кем бы подраться. Они окружили нас, мы с другом стали спина к спине и без суеты, четкими ударами положили всех пятерых на асфальт. Помнится, мозг чисто автоматически подсказывал: «открытый подбородок — бить сюда», «солнечное сплетение не закрыто — бить сюда». Подошел троллейбус, мы вразвалочку зашли внутрь и встали у заднего окна. Поверженные драчуны так и лежали на асфальте. Пассажиры смотрели на нас со страхом и восхищением. Нас раздирала сладкая гордость победы.

На городских соревнованиях наш клуб почти всегда занимал первые места. Мне довелось участвовать в нескольких боях, и всегда мой прямой справа посылал соперника в нокаут. Мне пророчили большое спортивное будущее, но, к сожалению, нашего тренера забрали на повышение. Ему на смену пришел какой-то алкаш из школы «рубак»… Да и надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт. Тут наши с Валькой пути разошлись. Он уехал в другой город и лишь пару раз в году приезжал домой навестить отца. В институте я продолжил боксировать. Впрочем, недолго: тренировал нас студент, его выгнали за неуспеваемость, секция развалилась.

В армии меня обучили стрелять из всех видов оружия: от пистолета до пушки. Врожденная меткость дарила мне первые места и похвалу наставников. Но странное дело! За такими отличниками «боевой и политической» как я, офицеры устраивали натуральную охоту, вербуя в кадровый состав. Поили водкой, чтобы претендент под наркозом подписал заявление. Сулили большие заработки, чины, награды… Меня же никто ни разу остаться в армии не звал, а у меня самого язык не поворачивался напрашиваться. Только позже, на гражданке… Когда со мной происходили кризисы. В такие моменты вспоминалось, до чего же просто было в армии: врага бей — друга защищай. Командир — отец родной; выполняй его команды — и победа будет за нами. А тут!.. Кто враг? Кто друг? Кого слушать? Тогда я брал водку с тушенкой и решительно вваливался в кабинет военкома:

— Тэщ полковник, хочу добровольцем в Афган!

Седой солдат грузно поднимался с кресла, молча закрывал кабинет на ключ, наливал водку и хрипло басил:

— Не пущу! Таких дурачков первыми в цинке обратно привозят.

— Не имеете права! Я Родину защищать хочу!

— Вот и защищай ее дома. Здесь сейчас передовая, в тылу… Не пущу! Иди отсюда…

После института я три года отрабатывал мастером на заводе. Думал, «отсижу трехгодичный срок», пойду в оборонную промышленность. Там стремительно развивались новейшие технологии, что делало наше оружие непревзойденным…Но тут пришла перестройка, и все стало разваливаться. Вернулся домой Валька и позвал меня в кооператив. Там поднакопили «первичный капитал» и выкупили на моем заводе списанный пресс-автомат. Технически одаренный Валька починил его, и мы открыли свою частную фирму, в которой мне досталась должность директора.

В те времена мне приходилось часто выпивать. Хочешь не хочешь, а налаживание деловых контактов требовало застолий. Пока сидишь за столом, ритмично поглощаешь спиртное и обсуждаешь дела, напряжение не позволяет тебе захмелеть. Но как выйдешь на ночную улицу и бредешь домой, так и разбирает вялость, превращая в легкую добычу для шпаны. Иной раз это заканчивалось ударом сзади по голове. Таким образом нападали хулиганы и милиционеры. Но всегда именно так: подлый удар сзади по затылку, после чего возможны вариации: руками, дубинкой, ногами… Так что мои боксерские навыки мне проявить в реальной взрослой жизни так и не удалось. Как-то подсчитал, что меня избивают в среднем каждые полгода. Обидно, да?..

Так же, приходилось мне возить наличные деньги полными до верху сумками. Тогда материалы и зарплату рабочим, взятки начальству и аренду помещения — все платили наличными. Чтобы защититься от уличных бандитов мне пришлось оформить лицензию на газовый пистолет. Купил его в оружейной комиссионке и всюду носил с собой — «Золинген» 32-го калибра, компактный и мощный: с 8-ю кубами нервно-паралитического газа в каждом патроне.

Однажды нам потребовался кредит на выполнение нового заказа. Мне посоветовали обратиться к ветеранам афганской войны. Пока искал в центральных переулках их резиденцию в солидном особняке, представлял себе седых крепких парней, прокопченных дымом войны. Общаться же мне пришлось с молодыми парнями лет около двадцати, с тонкими длинными пальцами, в шикарных костюмах. Один из них взял мои документы на проверку и удалился в соседний кабинет. Другой, по имени Олег, предложил мне выдержанный 18-летний виски «Гленливет», кремлевскую водку, канапе с икрой и стал развлекать беседой. Попросил охрану принести мой газовый «Золинген» и саркастически усмехнулся:

— И этим ты собираешься отбиваться от братков?

— Да это так, для спокойствия, — ответил я смущенно.

— Хочешь, подберем тебе что-нибудь посерьезней?

— А что у вас есть?

— Все, что душе угодно.

Он подвел меня к сейфу, открыл и стал доставать из пирамиды пистолеты: «Стечкин», «Гюрза», «ТТ», «ПМ» — эти от двухсот до четырехсот долларов. А вот для пижонов: «Беретта», «Глок», «Кольт», «Хеклер-Кох», «Вальтер» — все 45-го калибра — эти дешевле: по сто-двести. Мы же патриоты!

Я вспомнил своего друга и выбрал «Вальтер-ППК». Олег одобрил выбор:

— Легкий, компактный; известен, как «пистолет Джеймса Бонда». Тебе лицензия нужна?

— А что, можешь и это?

— Не проблема, с милицией мы дружим.

Он достал из папки бланк лицензии с синей печатью, позвонил кому-то, продиктовал мои паспортные данные и вписал номер.

— Ну вот и всё. С тебя триста долларов — и носи на здоровье. Вот тебе еще коробка патронов, запасная обойма и наплечная кобура. Это «бонус».

В мою ладонь легла изящная рукоятка немецкого пистолета. По руке, вверх по предплечью, прокатилась волна возбуждения, знакомая с детства. От ветеранов-афганцев я вышел с кредитом и настоящим огнестрельным оружием. Меня распирала сладкая гордость победы.

После выполнения того заказа мы получили весьма неплохие деньги. Пошли праздновать в ресторан. Только друг мне не нравился: прятал глаза, мычал… Я положил руку на его опущенное плечо и спросил, что с ним. Он молча достал из внутреннего кармана и показал свой новый паспорт. Там на немецком языке было написано его имя: Вальтер. Он уезжал в Германию на родину предков. Мне стало грустно: любил я Вальку-Вальтера, с ним было здорово и надежно, как тогда, на руинах — спина к спине… После банкета, поздней ночью заехали в наш лесопарк, с трудом разыскали сильно заросшие руины и при свете автомобильных фар устроили стрельбу — прощальный салют!

Как я и предполагал, после отъезда друга наше предприятие стало разваливаться. Мой заместитель подставил меня. На мне повис долг. Потом он переметнулся под криминальную крышу и сдал меня. Выплатить долг с растущими процентами мне было не под силу, поэтому я прибег к расхожему приему: подался в бега. Там, спасаясь от преследования, встретился с духоносным старцем. Он и обратил меня в Православие.

Вернулся домой другим. Стал посещать храм. Однажды на исповеди батюшка предложил мне положить три поклона перед Распятием. У меня из внутреннего кармана пиджака выпал пистолет и громко ударился о мраморный пол. Священник подозвал меня и громко прошептал: «в храм с оружием приходить нельзя». Потом сказал:

— Ты вообще избавься от оружия. Неужели ты еще не понял, что Господь взял тебя под Свой покров. Где-то я прочел, что у президента Америки сотни тысяч профессиональных охранников, а защищен он только на 10 процентов. А ты на все сто! К тому же наличие оружия создает у тебя ложное ощущение своей защищенности. Ты надеешься на железку, а не на Бога. И в момент опасности будешь не молиться, а лихорадочно доставать пистолет. Иди в лавку, купи четки. Читай по ним Иисусову молитву. Для христианина это и есть самое главное оружие обороны.

Выйдя из храма, я поднялся на мост, в последний раз подержал пистолет, ощутив таинственную вибрацию мышц предплечья. «Прощай, „Вальтер“, — прошептал я, — Прощай навсегда!» — и отшвырнул пистолет прочь от себя. Он последний раз матово блеснул на прощанье и ушел под темную воду.

С тех пор прошло больше десяти лет. Мне приходилось бывать в разных темных местах и довольно опасных ситуациях. Но ни пуля, ни рука, ни что-нибудь еще — не коснулись моего тела. Десять лет — ни одного синяка и ссадины!

Однажды приехал из Германии Вальтер, и я рассказал ему о своей новой системе безопасности. Показал четки. Вспомнил, как незадолго до этого пришлось мне идти ночью сквозь толпу пьяных подростков. Они преследовали меня, угрожали… И не было у меня оружия. И не на что было надеяться, кроме как на Спасителя. Мои пальцы перебирали узелки четок, Иисусова молитва изливалась из сердца непрерывным потоком. Беспрепятственно добрался я до шоссе, остановил такси и уехал живым и здоровым. Валька четки у меня взял, но мне не поверил.

Через пару месяцев звонит из Мюнхена и рассказывает:

— Попал я тут в переплет… Мы с друзьями ночью ждали такси. Нас окружила толпа обкуренных бритоголовых подростков. Я сказал своим: стоим и ничего не делаем. Только я шепотом по твоим четкам читал Иисусову молитву. Хулиганы прыгали вокруг, угрожали, размахивали кулаками — и ничего сделать нам не могли. Наконец, подъехала машина, мы сели и уехали домой. Прости меня: я не поверил тебе, друг. Теперь я в православный храм стал ходить. Крестился с именем Валентин.

— Значит мы как и прежде: спина к спине!

— Да, как прежде… Снова ты спас меня. Как тогда, на руинах. Прости.

— Прости и ты меня, брат Валентин. Прощай, Вальтер.

 

Последнее сражение

Генерал умирал и знал об этом. В той жизни, которую он проводил последние годы, не осталось того, что привязывает к земле. Ни удовольствий, ни друзей, ни обязательств. Сосуд его жизни опустел. Испарялись последние капли.

С детства стремился он к красоте, но именно красивые люди его часто предавали, а некрасивые или даже уродливые ему помогали и утешали. Он знал, что настоящие любовь и красота ждут его там, за чертой, которая неотвратимо приближалась с каждым ударом усталого сердца. Наконец-то рухнут призрачные декорации, скрывающие уродство, слетят отвратительные маски с красивых лиц, всё обнажится до истинной сути и станет на свои места. Ложь земного бытия уступит место реальной правде.

Он доживал последние минуты, как допивают бокал с горьким целебным настоем — до последней капли. Он чувствовал, как остывают ноги, холодеют руки. Все тепло его тела сосредоточилось в голове и сердце, соединив их в один орган. Там продолжалась тонкая пульсация. Там догорали последние тени прошлого. Вспоминались события, дела, встречи. Он командовал во сне, выслушивал упреки и похвалы. Снова переживал боль утрат и радость нечаянных обретений.

Чередой проходили длинными ночами люди. Боль иногда вспыхивала в сердце и сжигала обиду в прах. Одного за другим прощал он друзей и родичей, обидевших его; товарищей, предавших его, врагов, делавших сознательное зло, просто неприятных людей, которые раздражали неизвестно чем.

С той высоты, на которую поднимало его прощение, он обозревал свою жизнь, которую считал до сих пор сумбурной и непутевой. Ему открывалось нечто потрясающее: ни одного случайного события, ни одной ненужной встречи — всё неукоснительно вело его к той последней минуте, когда он всех простил и наполнился покоем. Страх смерти совершенно растаял, и он ощутил сильную потребность переступить последнюю черту. Там его ожидало нечто светлое и радостное. То, к чему стремился он всю жизнь, — истинная красота, настоящая любовь, живая блаженная радость беспредельного взлета.

Много раз он пытался сделать этот последний шаг, но мощная невидимая рука останавливала. Он понимал, что должен сделать нечто еще. Только вот что? Наташа с Сергеем несколько раз просили его исповедаться попу. Он повторял то, что уже где-то и от кого-то слышал:

— Поздно мне меняться, дети.

— Отдайте грехи, примите прощение, — просил Сергей.

— Я уже все отдал, Сережа.

Наташа стояла рядом и тихо плакала. Она не знала, как помочь отцу. Она смотрела на мужа с надеждой: может быть, ему что-то удастся. «Мы будем молиться, чтобы Господь не взял твоего отца раньше, чем он будет готов. Каждый день, настойчиво будем молиться: ты и я». Утром и перед сном они становились рядом, поднимали глаза к Судии грозному, но милосердному и… делали, что могли.

Генерал стал заглядывать в ближайшую церковь, но ему все там не нравилось. Никакого казарменного порядка, дисциплины… Поп какой-то неопрятный, подсвечники сальные, иконы со следами чьих-то губ, старушки шебуршат и хихикают. Все не так…

И вот однажды заехал к нему старый друг. Генерал смотрел на него и не мог понять: что в нем не так? Оказался, «рукоположенный». В бою расстреляли его в упор. Спустя сутки очнулся он в госпитале и рассказал, что был… Там! И всё видел, и все помнил. После того случая его и рукоположили в священники. Нынешний отец Вадим не показался генералу неопрятным. Наоборот, в нем осталось самое лучшее, что дает человеку армия. И еще прибавилось нечто очень сильное. Вера? Опыт собственной смерти? Глубина души?

Поверил ему генерал. Особенно близок стал ему отец Вадим, когда рассказал о том, как водили его по раю. Все, что он описывал, было знакомо старику. То ли в мечтах, то ли во сне, то ли еще как-то — только знакомо и близко! И вот это: Вадим попросил его оставить в раю, а ему велели вернуться обратно на землю. Он тогда испытал потрясение.

Наверное, так же чувствует себя заключенный, который в день освобождения вышел из зоны, оглянулся, вдохнул весенний свежий воздух, потянулся всем телом, предчувствуя радость встречи с друзьями, родичами… И вдруг его возвращают в тюрьму и сообщают о продлении срока заключения. Блаженная долгожданная воля, свежий воздух, цветы и счастье — все откладывается… на потом. И обратно — в опостылевшую камеру с вонючими портянками, несчастными «терпилами», жестокими уркаганами и мутной баландой на обед.

Генерал спросил священника, что происходит с ним? Почему он, старик, не может никак умереть? Что его держит здесь и не отпускает к отцам? Грехи, ответил отец Вадим. Исповедуйся — и помирай себе на здоровье. Видимо, Господь не хочет тебя в ад отправлять. Ждет твоего покаяния.

Генерал резанул ладонью: тогда давай, отец, Вадим, исповедуй!

В ту ночь Наташа во сне видела, как отец переодевался. Он стоял за парчовой занавеской, выбрасывал оттуда грязную рваную одежду и принимал из рук друга-священника светлые одеяния.

Она проснулась, оглянулась в темноте и вдруг жалостно заплакала.

Она поняла, что отец ушел из этой земной жизни.

 

По дремучему лесу

Сергей выпил на поминках тестя в загородном ресторане. Там престарелые полковники с генералами, за полчаса свернув поминальную часть вечера, с аппетитом поглощали борщ и окрошку, цыплят на вертеле и салат «оливье» под «Столичную» водку. Пели военные песни, шутили и рассказывали молодым занятные истории боевого прошлого. В сторону осиротевшей дочери в черном смотреть никто не смел.

Потом Сергей выпил на презентации своей книги в ресторане Доме литераторов, где в Дубовом зале бывшей масонской ложи среди геральдики, каминов, балюстрад литературные мужи вкушали телятину «Орлов», перепела «Голицын», суздальские пирожки, запивая водкой «Смирнофф» и квасом с хреном. И со страхом ожидали появления тени императора, обещанного старым завсегдатаем. Наташа сидела с женой издателя, молоденькой девочкой, и терпеливо выслушивала ее рассуждения об успехе, деньгах, славе… И поглядывала на мужа, сияющего, в ореоле этих блестящих субстанций.

А потом… потом Сергей пил просто по привычке. На его столе копились пачки отзывов, звонил издатель и требовал ответить хотя бы самым «нужным» читателям, от которых всё зависит. Сергей послушно кивал голосу в трубке, выпивал «для вдохновения» и внимательно прислушивался к внутренним ощущениям. В голове поднимался вихрь из необычных фраз. Он бросался к столу, пытаясь их записать, но вихрь уносило, а внутри оставался мутный туман. И тогда он снова пил, попадая в сладкий омут тоски.

Когда спирт поглощал волю и разум, он забивался в угол, съеживался и сидел там затравленным зверьком, пережигая в душе мрачную пустоту. В огромном мире, бесконечном, переполненном бурной жизнью, он остался один, и даже некому было поиздеваться над ним, ударить или плюнуть в лицо… Это все же хоть какие-то проявления жизни. Он сидел на дне черной бездонной пропасти без стен и неба над головой, тупо молчал, закрыв глаза. Луч света не достигал сюда, рассеиваясь где-то высоко наверху. Холодная влажная кожа стягивала лицо, руки, спину, как погребальная пелена. Он упивался собственным ничтожеством и шептал под нос: «Вот и все, что тебе осталось, брат Серега, — покаяние с рассвета до заката. Вот твоя диета: грусть на завтрак, слезы на обед и рыдания на ужин».

Как-то в детстве Наташа посмотрела по телевизору фильм. Там, в прекрасном весеннем городе с цветущими каштанами, уютными кафе под яркими тентами за довольно обычной девушкой ухаживал мужественный брюнет с хорошими манерами, элегантный, добрый и богатый. Фильм кончился, началась программа «Время» — она смотрела на экран и видела продолжение киноромана. Ночью она почти не спала, а если и забывалась прозрачным мечтательным сном, снова и снова проживала тот фильм, в котором уже она сама, взрослая, принимала ухаживания парижского красавца.

Несколько раз в ее жизни появлялись юноши и мужчины, чем-то похожие на тот идеал, но у реальных парней что-то всегда было не то: одежда, манеры, голос. Сергей и вовсе не напоминал того красавчика, скорей, был его противоположностью. Но чувства к нему нахлынули, как штормовой девятый вал, — и смели все Наташины представления о мужчинах.

Но вот однажды, когда Сергей очередной раз ушел от нее в мир своих пьяных иллюзий, Наташа погрузилась в одиночество. Ничего не помогало. Мысленный разговор с отцом, рассеянная молитва, болтовня с подругами — все стало каким-то односторонним. Она слышала только свои жалобы, а утешения в ответ не получала.

В тот самый день появился он — реальное воплощение девичьей мечты. Он подсел за столик в кафе, где она ожидала подругу, и как со старой знакомой легко и непринужденно заговорил. Наташа, чуть ошеломленная, слушала его бархатный баритон, смотрела на мужественное лицо в стиле Шона Коннери, в меру волосатые руки с длинными пальцами, на элегантный костюм тонкой синей шерсти, вдыхала горьковато-лимонный аромат его одеколона — и мысленно улетала в детские парижские воспоминания.

Мужчина ласково глядел на нее умными карими глазами и откровенно любовался. Надо заметить, в тот день Наташа была чудо как хороша. Высокая печаль придавала ей таинственную глубину души и недоступность роковой красавицы. Невыплаканные слезы стояли в темно-янтарных глазах влажной поволокой и делали взгляд магнетически притягательным. Одета она была в платье для коктейлей, обнажающее прекрасные плечи с легким золотистым загаром. Да, подругам иногда удавалось затащить ее в бутики, где все это продавалось. И не всегда Наташа могла увильнуть от покупки такой вот заграничной вещицы из чего-то призрачно-тонкого, обволакивающего и обнажающего.

Подруга позвонила, сообщила, что застряла в пробке и просила не ждать. Наташа глянула на часики. Мужчина извлек из бумажника визитную карточку с золотым тиснением и положил на столик рядом с ее рукой. Той самой, с золотым обручальным кольцом. Она взяла карточку и неуверенно поднялась. Встал и он, проводил до выхода. Открыл дверь и посадил в дежурное такси.

Очнулась от ступора она только в машине, когда шофер третий раз спросил, куда же, наконец, ехать. Она ответила и в смятении обнаружила в ладони карточку. Наверное, то, что она взяла визитку, выглядело согласием на знакомство… Только этого не хватало! Наташа поискала глазами, куда бы ее выбросить, но на законном месте дверной пепельницы оказалась пустая ниша. Выйдя из такси, она прошла по улице, но все урны для мусора будто специально попрятались от нее. Так и лег этот злополучный кусок атласного картона с золотыми буковками в сумочку.

Дома шумели гости и веселый Сергей. Ее с порога втянули в разгульный круговорот. О визитной карточке она вспомнила только ночью, когда помыла посуду и присела отдохнуть. Из спальни доносился храп мужа, воздух в квартире был тяжелым и прокуренным. Еще один день тоскливого одиночества. Она вспомнила про карточку и не стала ее выбрасывать. Просто не захотела.

Как заключенный в камеру пыток, вошла она в спальню, задыхаясь от перегара и обиды, села на какой-то стул, и тихо заплакала. Взгляд ее, рассеиваясь призмой соленой влаги, ползал по стенам, потолку, окну, прошлому и настоящему.

Наташа… девочка, ну что глядишь ты на меня с такой печалью и мольбой? Знаю, как ты растеряна, какое одиночество окружило тебя гулкой пустотой. О, что за мучение чувствовать на себе этот кроткий растерянный взгляд доброй девочки! Но кто я такой, чтобы давать тебе советы или чему-то учить? Ты лучше туда, в красный угол, к святым образам подними свои глаза, полные слез. Не я, убогий, а Он — спаситель и решитель наших бед. К Нему обратись. Он не опустит глаз, как я. Он услышит тебя. О, если бы ты знала, как Он тебя любит! Разве могу я так любить? Не печалься, милая, но воздохни к Спасителю из самой глубины сердца. И получишь просимое, обязательно, слышишь!

Она упала на коленки, замерла и молча всмотрелась в лики Спасителя, Пресвятой Богородицы, преподобного Сергия Радонежского… В душе появилось ощущение: её слышат, это с детских лет понятное «уже можно». Позабыв молитвы из книжек, своими словами, сбивчиво, она жаловалась, выговаривая обиды. Она плакала и успокаивалась, она просила и благодарила. Наконец, слова кончились. Наташа стояла молча и прислушивалась к себе, к звукам в доме. За окном с ворчанием отъехала машина, этажом выше зашумела вода и хлопнула дверь, Сергей всхрапнул и затих. Только сердце её медленно ритмично выбрасывало протяжные шумы, которые отдавались в горле и ушах. В тишине и полумраке, она чувствовала присутствие света. Нет, глаза по-прежнему видели темноту — это было именно внутреннее ощущение. Пронеслись картинки прошлого — все такие светлые, будто залитые солнцем. Она улыбнулась, поднялась и оглянулась.

На столе в лунном сиянии белели исписанные листы бумаги. Наташа подошла, включила настольную лампу, взяла листочки в руки и стала читать.

«Счастье!.. Да знаем ли мы, какую цену должны заплатить за это! Годы и годы одиночества, томления души, постоянное по капле питье горечи обид и оскорблений; непонимание самых близких людей, черная пустота вокруг и днем и ночью — и всё для того, чтобы сердце твое стало отзывчивым на чужую боль и чужую радость. Тогда случайной улыбке ребенка ты обрадуешься, как жаждущий — глотку воды. Тогда на самом дне отчаяния вдруг появится в твоей жизни человек, который чувствует и думает, как ты. Он каждое слово твоё примет, как откровение, потому что это и его слово, которое он искал. Тебе лишь удалось чуть раньше услышать и высказать, найти и подарить другому. Просто вы шли разными путями к одной цели и встретились в двух шагах от той самой важной и единственной в жизни цели».

Взяла другой листок, а там:

«Что ты можешь сказать обо мне? Что ты видишь? Посмотри на меня. Ты способен увидеть лишь тонкий молекулярный слой, а всё, что внутри, остается тайной. Ты можешь открыть мою книгу и прочесть мои письма. Там я раскрываюсь, кажется, полностью. Но и это опять же не я, потому что пишу в необычном состоянии, когда меня чем меньше, тем лучше. Так что ты можешь сказать обо мне? Так… что-то навеянное мечтами, отраженное лучами, отозвавшееся эхом. Мы сами с собой живем — и почти ничего о себе не знаем. Так, что мы способны сказать о других? Все наши суждения почти всегда неверны. Человек глубок и обширен, как космос — и вместе с тем прост и мал, как песчинка. Мы похожи и на ангелов и на бесов, вмещаем свет и тьму. Каждый из нас бог и ничтожество. Как же нас определить? Чем охватить и измерить? Только одним словом, в котором и всё и ничего, — человек».

Руки с листочками медленно опустились. Она, кажется, все поняла! Ей показалось, что она всё-всё поняла. Нет, это не беда, это — лечение болезни. Сердце любимого живет, оно страдает.

Наташа метнулась к сумке, достала карточку. На кухне сожгла ее в пепельнице, высыпала пепел в мойку и смыла сильной струей воды. Вытерла руки и прислушалась к себе…Ей стало хорошо и спокойно.

Да, да, иногда Наташе становилось очень хорошо. Казалось сердце таяло от нежной радости. А иногда приходили боль и грусть, или одиночество; на душе холодало. Она пила терпкое вино печали и вновь обнаруживала в глубине сердца пульсирующий источник жизни. Её каждый раз удивляло: он не иссяк, он по-прежнему переполнен, бьёт ключом, выплескивая в каждую клеточку существа свежую прохладу живой воды — и тогда легкая прозрачная слезинка стекала по прохладной щеке.

…А по ночам ей снова и снова снился загадочный сон. В белом свадебном платье ступала она по болотистому лугу. Под босыми ногами хлюпала жидкая грязь. Высокая, по самую грудь, крапива обжигала руки, колючий осот цеплялся за белые кружева. Над головой клубились серо-черные тучи. Ее нежные босые ноги облепили пиявки. А впереди, на востоке редели облака и призывно проблескивало яркое солнце. Она спешила туда, рвалась к этому свету несмотря на все колющие, режущие и затягивающие препятствия.

И вот, когда просвет в облаках приближался и готов был обнять все вокруг властными лучами восхода…

…Когда грудь наполнялась сладостным упоением полной свободы…

…Когда все тяготы пройденного пути уходили в прошлое!..

…Она неожиданно просыпалась и с громко стучащим сердцем оглядывала серый потолок и стены комнаты.

Хотелось плакать и жаловаться, петь и благодарить.

 

Мама

Наташа готовилась стать мамой. Для женщины «в положении» она выглядела более, чем не плохо. Конечно, округлилась, из-под просторного платья выглядывал животик похожий на перевернутую грушу. Но… улыбалась! Так светло и нежно улыбалась, будто вся радость вселенной поселилась в ее животе. Морщилась от болей, растирала затекшие ноги, колола иголкой сведенные судорогой ноги — и улыбалась.

Однажды Сергей заявился домой с банкета далеко за полночь. Наташа вышла в прихожую, припала щекой к дверному косяку и тихо произнесла:

— Сережа, прошу тебя, не бросай нас… Очень тебя прошу…

Тот наконец снял ботинки, потряс головой, с трудом понял, что такое ему сказали и… открыл рот. Посидел так, потом откашлялся и, пряча глаза, сказал:

— Никогда я тебя не брошу, Наташа. Ни тебя, ни ребенка, слышишь?

— Да, Сережа. Слышу. Спасибо, — улыбнулась она. Медленно повернулась и вразвалочку ушла спать.

Сергей обхватил голову руками и заплакал:

— Какая же я скотина! Чтобы такое услышать от беременной жены!.. Допился… Всё! Завязал! О, ужас! Какой стыд…

После этого разговора что-то в нем сломалось. Как только речь заходила о застолье, выпивке, мальчишнике — перед ним появлялась его Наташа, беременная, смущенная, тихая и шептала: «не бросай нас… очень тебя прошу…» Сергей решительно отказывался и уходил прочь. Не сразу, лишь через полчаса, а то и через час, Наташа уходила вразвалочку, поддерживая круглый тяжелый живот, устало улыбаясь. Сергей же качал головой и шептал: «допился, скотина… докатился…»

Однажды в передней раздался робкой звонок. Наташа открыла дверь и отступила. За дверью стояла опухшая женщина в чем-то рваном, грязном и смотрела снизу вверх, как побитая собака. У Наташи что-то сжалось внутри от жалости и страха. Обе испуганные, они молчали.

— Ты меня не узнаёшь? — хрипло спросила нищенка, с трудом подбирая слова.

— Простите, нет, — прошептала Наташа, обмирая от какого-то неясного предчувствия.

— Мама, — сказала нищенка. — Наташа, я твоя мама.

Наташа схватилась за живот. Ребеночек толкнул ножкой, забарабанил ручонками. Наташа выдохнула:

— Заходи-те. Мне нужно присесть. Прости-те…

Бомжиха зашла, сняла потертые сапоги и босиком прошла за хозяйкой на кухню. Наташа выпила воды и села на диванчик. Она смотрела на этого чужого человека, пыталась вспомнить ее молодое лицо, но на память ничего не приходило. Ее тошнило от запаха грязных ног, от перегара, от страха. Стыд и жалость мутили душу. Она не знала что делать и что говорить.

— Как вы… как ты меня нашла?

— Дала денег милиционеру, он сказал адрес. А где твой папа?

— Его больше нет.

— А!.. Царство ему небесное! Ты замужем? — спросила женщина, показывая на живот.

— Да.

— Слушай, дочка, я ушла от вас с папой. Дурой молодой была. Такого достойного мужчину, как Иван Андреевич, променяла на прощелыгу. Ведь он меня бросил. Потом меня так по жизни побило!.. Сполна расплатилась за свое предательство. Доченька, ты простишь меня?

— Да, прощу, — тихо произнесла Наташа, сдерживая слезы.

— А ты… ты не пустишь меня к себе? — едва слышно спросила нищенка. Она смотрела униженно и заискивающе. — Мне жить негде.

Наташа всхлипнула и с трудом выдохнула:

— Конечно, мама. Живи… Я только мужу скажу.

Она позвонила Сергею и сказала, что вернулась мама, и она впустила ее. Сергей сказал: «Не волнуйся, Наташа. Пусть живет, если ты так решила. Мать есть мать. Ты только не волнуйся, ладно?»

— Муж не против, — сказала она с облегчением, положив трубку.

Божмжиха встала, расправила плечи и уверенной походкой, вразвалочку пошла знакомиться с новым жильем. Из глубины квартиры раздалось:

— А ничего! Мне вот эта комната, пожалуй, подойдет!

Наташа вздохнула и медленно перекрестилась.

Приехал Сергей, познакомился с тещей и увел растерянную Наташу в спальню. Там он сказал:

— Наташ, пока я сюда ехал, у меня появился кое-какой план. Мы с тобой в отношении к твоей маме будет придерживаться главного принципа — любви. А любовь это не сюсюканье, а борьба за спасение души человека. В этом деле возможны и необходимое смирение, и воспитание… К тому же мне, как главе семьи, придется и вас с ребеночком защищать. Так что положись на меня и ничему не удивляйся.

Тещу вымыли, подобрали что-то из Наташиной одежды и повезли в магазин. Там купили ей все необходимое, в парикмахерской привели в порядок волосы и, счастливую, привезли домой. Теща затребовала «обмыть» покупки. Сергей твердо заявил, что больше она никогда пить не будет. Теща встала и, поджав губы, вышла в свою комнату и заперлась.

На следующий день из бара пропала початая бутылка водки, а из Наташиного кошелька пропали деньги. Когда Наташа спросила о пропаже, подвыпившая мать на нее накричала, обвиняя в жестокости к родной матери.

Приехал Сергей, спросил у тещи, в чем дело, но та и ему закатила истерику. Сергей вывел Наташу из комнаты и протянул теще прежние обноски: «Тогда одевайся в свое рванье и уходи!» Теща переоделась и встала у входной двери, ожидая, что все бросятся уговаривать ее остаться. Сергей молча открыл дверь, выставил клеенчатую китайскую сумку, с которой она пришла, и подтолкнул ее наружу: «Не стесняйся! Иди. Скатертью дорожка!»

Она еще постучала в дверь, покричала, взывая к их совести. Высунулась из своей комнаты Наташа и умоляюще посмотрела на мужа. Он был непреклонен: поцеловав жену, отправил обратно в комнату, сам вышел на лестничную площадку, подхватил грязную рваную сумку, взял тещу за руку и на этот раз вывел из подъезда. Вахтеру сказал, чтобы без его личного разрешения эту женщину сюда не впускать. На улице стояла сырая ночь с холодным ветром. Теща медленно прошла полдороги до арки и вернулась к Сергею, наблюдавшему за ней.

— Прости, Сергей, я больше не буду.

— Пообещай мне, что ты ляжешь в больницу, вылечишься от алкоголизма и станешь жить по-христиански.

— Обещаю…

Через своих знакомых Сергей устроил тещу в больницу. После обследования врач сообщил ему, что у больной последняя стадия цирроза печени. Жить ей осталось не больше месяца-двух. Сергей привел в палату священника, сообщил теще о близости смерти и попросил ее исповедать свои грехи. Она согласилась.

Умирала она легко. Священник приходил каждую неделю, исповедовал ее, причащал, соборовал. То Сергей, то Наташа, то сразу оба — навещали ее. В последнее их свидание умирающая улыбалась, просила у всех прощения, плакала и снова улыбалась. Прежде чем им уйти, она поблагодарила Наташу с Сергеем и в изнеможении уснула. На лице, уголках губ, так и осталась едва заметная улыбка.

В ту ночь Наташина мама умерла. Никого не потревожив. Так она и лежала: скрестив руки на груди, с улыбкой в уголках губ. Похоронили ее рядом с генералом. Она вернулась к нему, покаявшейся и прощенной.

 

Великопостные страсти

На Крестопоклонную позвонил монах и предложил съездить в Дивеево. Вариант с автомобилем пришлось отменить: о. Максим болел, особенно постами, и сугубо — Великим постом. Этот человек появлялся в те моменты, когда Сергей нуждался в духовном совете или молитвенной поддержке. Да этот больной монах и сам являл собою живой совет по спасению души в условиях современного мегаполиса.

Внешность его вполне соответствовала переводу имени с греческого — «величайший». Он был не просто крупным, но монументальным. В молодости увлекался борьбой, потом принял монашество и, как это случается с бывшими спортсменами, — раздался вширь и погрузнел. А когда его рукоположили в иеромонахи, согласно древней поповской традиции, приобрел «походный аналой» — округло выдающийся вперед живот. Кроме восьмичасового монашеского молитвенного правила, отец Максим весьма благодушно нес на могучих плечах крест болезней и гонений. С работы, из приходов, из монастыря его выгоняли обычно через год-другой. Тогда он ложился на диван болеть и принимал многочисленную паству на дому, в маленькой квартирке на окраине города.

Когда стараниями духовных чад его укладывали в закрытую клинику, там ему торжественно вручали результат обследования на пяти листах. Больной иронично зачитывал перечень из более тридцати болезней, половина которых была смертельна, а остальная — практически неизлечима. Главврач, завидев его на обходе, каждый раз воздевал к потолку мохнатые руки и торжественно произносил:

— Опять у меня этот клад болезней! Он еще и улыбается. Да на твоей истории болезни, отец святой, докторскую можно защитить, да не одну! — И после троекратного смачного лобызания с пациентом: — Рад. Очень рад, что не помер, как предписывал тебе мой заместитель пять лет тому назад. А, давай, мы его отправим в шок, и ты у нас еще лет десять-двадцать побегаешь, а?

На что многоболезный отвечал:

— Это уж, доктор, сколько Господь отпустит, столько и приму на грудь!

— Гигант! — Восхищенно кивал профессор. — Вестимо гигант.

Но и это еще не всё. В его мощных артериях кроме обычных русской, украинской и татарской пульсировал коктейль из французской, немецкой, итальянской и, кажется, румынской кровей. Дело в том, что отец его был французским дворянином. Это объясняет сразу несколько странностей о. Максима: два с половиной высших образования, свободное владение почти всеми европейскими языками и… тяготение к юродству. Еще он позволял себе писать иконы под старинную музыку 17–19 века, отдавая дань уважения тому периоду своих духовных исканий, когда пытался найти искру Божию в культурном наследии предков. Ну как, скажите на милость, при такой образовательно-генетической нагрузке да не подурачиться!

Окормлял отца Максима схиархимандрит Пуд, который на вопросы интеллигентов «об высоком» падал на колени и умолял простить его «скудоумие», потому что он «дурак-дураком». Вальяжные философствующие господа, усиленно ищущие знамений, почему-то повергались в непривычное смущение и приступали к поискам выхода вон. Впрочем, иногда схимник разражался длинными витиеватыми тирадами из философии, плавно переходя к святым отцам, показывая беспомощность первых и божественную гениальность вторых. Кто понимал его, тот получал удовольствие, а кто начинал ёрничать, того он убалтывал, подобно вокзальному наперсточнику, и тот сбегал, как от сумасшедшего. А юродствующий архимандрит на всякой случай окроплял помещение святой водой, облегченно вздыхал и продолжал прерванную молитву.

В полночь встретились отец Максим с Сергеем на Казанском вокзале и сели в поезд. Рано утром в Арзамасе взяли такси и в первую очередь заехали на Соборную площадь поклониться нерукотворному Кресту в зимнем соборе. Тут же на площади зашли в женский монастырь и приложились к чудотворному образу Пресвятой Богородицы. Эта святыня находится в подземном храме и обычно для всех прочих малодоступна. Только не для отца Максима, перед которым монахини отступали в благоговейном страхе. Не доезжая Дивеева в храме села Суворово обошли раки с мощами блаженных мучениц. В Дивееве, забросив сумки к тете Нине с дядей Сашей, пошли взять благословение у батюшки Серафима.

В решетчатых воротах монастыря стояли нищие. Среди них особым колоритом выделялись две дамы в драповых пальто с опухшими лицами и черно-красными руками. Отец Максим раздал монеты и каждой поклонился, прося молитв о «великом грешнике Максиме». Те, сдвинув бровки, тонко заголосили:

— Господи, помилуй раба Твоего батюшку Максима!

— Не продадите мне вот это? — спросил он полупьяную тетку, указывая на грязный платок на ящике для сидения.

— А за скока? — сверкнула она заплывшими глазками.

— Сотню даю, — протянул он купюру.

— Три поллитры с закусью!!! — зашипела соседка.

— Благослови, отче, — кивнула дама, сурово поджав губы. — Нам для доброго человека ни-и-и-чо не жалко.

От ворот отец Максим отходил с засаленным платком на клобуке. В очереди к мощам Преподобного он стал в самый конец и, низко опустив голову, вместе с мирянами отстоял очередь. Только у самой раки девочка-монахиня поклонилась ему в пол и пропустила вперед. Буквально следом за Сергеем собор закрыли на уборку.

На погосте они стали обходить кресты. Тамошние блаженненькие завсегдатаи бросались монаху в ноги. «Узнали своего», — проворчал тот, поправляя пеструю тряпицу на черном клобуке. Отойдя от креста блаженной Паши Саровской, отец Максим просиял:

— Она меня по-нашему, по-блаженному, поприветствовала!

— Это как? — спросил Сергей.

— Штаны с меня сняла, — улыбнулся он, держа руку на животе. — Пойду в туалет, приведу себя в порядок: кажется, ремень порвался.

После погоста он потянул Сергея на Канавку Царицы Небесной. Они достали четки и очень медленно прошли с «Богородичной» молитвой, прикладываясь к влажным мраморным крестам.

В Дивеево погода менялась каждый час. Утренние густые туманы сменились солнцем. Потом вдруг нагнало тучи, и воздух наполнился медленно падающими крупными снежинками. Они падали Сергею за ворот, вдыхались ртом и ноздрями, ложились пухом на ресницы, губы, плечи… По спине пронеслась волна озноба. Где-то рядом протяжно каркнула ворона и раздался смех ребенка. На душе стало светло и грустно, как в молодости во время прослушивания блюза. Он произнес шепотом: «Белый блюз» — в груди прозвучали первые аккорды протяжной песни-плача и потекли слова:

На всенощной отец Максим сел на скамью в самый угол, а потом Сергей его потерял из виду. Не нашел его ни в монастыре, ни на Канавке, ни дома.

Когда Сергей ужинал, на кухню зашла девушка лет 17-ти. Сергей видел ее раньше, бродя по Дивееву. Она всюду была одна, со своим рюкзачком, в платке-бандане и рыжими пушистыми волосами по плечам. Она постоянно улыбалась. Никому и ничему, безо всяких причин, глядя под ноги — но улыбалась. Девушка извинилась, поставила чайник на огонь и присела к столу, опустив глаза.

— Тебя как зовут, милое дитя?

— Ирина, — ответила она чуть смущенно.

— Откуда ты?

— Из Мурома.

— Здесь впервые?

— Что вы? Я сюда к Царице Небесной и к батюшке Серафиму почти каждый месяц приезжаю.

— Одна?

— Да, я в семье одна такая… верующая.

— Почему же я тебя в доме не видел? Ты где тут разместилась?

— Да в сенях, в сарайчике. Я всегда там на старой кушетке сплю.

— Тяжело тебе, Ириш?

— Нет… Сейчас уже нет.

— Вот возьми постных пирожков. С повидлом. Они еще теплые.

— Спаси вас Господи.

Сергей поужинал и прилег отдохнуть. Потом встал и написал в блокнот стих:

Ближе к полуночи пришел монах и долго извинялся перед хозяевами, что заставил стариков волноваться. Заглянул к Сергею и шепнул: «Я трижды по Канавке прошел. Пойдем на Казанский источник, окунемся?» Пошли. Окунулись. Оба сияли.

Ночью Сергею привиделся сон. В самом конце Богородичной Канавки в развевающейся черной мантии стояла Царица Небесная. Она с любовью взирала на проходящих мимо Нее молитвенников. Увидев Сергея, Богородица грустно по-матерински улыбнулась и тихо произнесла: «Не обижай Мою Наташу. Не делай Мне больно». Сергей рухнул на колени и в страхе упал лицом на мокрую брусчатку.

Во время воскресной обедни Сергей неотрывно смотрел на образ «Умиление» и сотни раз повторял: «Пресвятая Богородица, прости и спаси меня, грешного». В это время к отцу Максиму трижды подходили пожилые монахини и просили снять грязную тряпку с головы. Он кланялся, просил прощения и отходил в сторону. Наконец, его вывели из собора, и он встал вплотную к стене, с трудом скрывая довольную улыбку. После литургии они пообедали, вздремнули с полчасика. Неугомонный отец Максим встал первым и грузно прошел на кухню попить чайку. К нему подтянулся Сергей. Старики засыпали монаха вопросами, он еле отбился: «Дурак я, чего с меня взять». Сергей нанял частную машину, и они съездили на Цыгановский источник, да еще на обратном пути — на Явленский.

Потом, высадив батюшку у дома стариков, Сергей заехал в магазин и попросил водителя ему «ассистировать». Веселый парень не успевал принимать пакеты с крупой, сахаром, солью, рыбные и мясные консервы. Загрузили объемные пакеты в багажник и поехали в деревню, что в пятнадцати километрах от Дивеево. Там у своей покосившейся избы сидел на завалинке Костя, будто ожидая приезда Сергея.

Они познакомились лет семь назад. Костя тогда только переехал с Севера и привыкал к необычной жизни в святом месте. Ему все было интересно: и монахи, и блаженные, и паломники, и колдуны. Местные пьяницы «помогли» ему в сжатые сроки избавиться от остатков нажитой собственности и денег. Однажды утром Костя проверил карманы, заначки и сделал вывод: он стал нищим. В деревне тогда жили двое православных, а вскоре поселился и пожилой священник на покое. За семь лет православным пришлось перенести немало искушений от местных неверов: их дома регулярно обворовывали, корова пропала, стадо коз подвергалось несанкционированному сокращению. И что характерно! Самые дерзкие вылазки деревенских грабителей приходились на ночи полнолуния. Как голливудские зомби, они выходили из домов и под мертвецким светом круглой луны брели, не разбирая дороги, к домам православных…

За эти годы пьяницы почти все умерли, зато православные скупали дома и переселялись сюда целыми семьями. Константин устроился работать в строительную бригаду. Заработанные деньги частью высылал бывшей жене, часть тратил на еду и одежду, а остальное пропивал. Как многие добрые и талантливые люди, он страдал ежеквартальными запоями. После «падения» он горячо каялся в храме, просил у всех прощения и с головой погружался в работу.

Сергей вышел из машины, обнял Костю, и они вместе выгрузили сумки из багажника. Костя сказал, как обычно:

— Спаси тебя Господи, Серега! Ты будто знаешь, когда у нас закрома пустеют. Вот сижу на завалинке и думаю: что завтра кушать? И тут ты нарисовался.

— Да ладно… — смущался Сергей. — Вот книгу привез. Почитай на досуге.

— Издал? Получилось? Ах, ты молодец! Как я рад за тебя! Прочту и обязательно отзыв напишу.

Они постояли, поговорили… Сергей глянул на часы: пора обратно. Костя опустил глаза и сказал:

— Знаешь, Сергей, я ничего объяснять не стану… Сам ничего не понимаю… Только давай сейчас простимся, как в последний раз. — Он поклонился, коснулся пальцами земли и крепко обнял Сергея. — Ты прости меня, брат, если обидел чем. Давай молиться друг за друга до последнего. Теперь всё! Поезжай. Ангела тебе в дорогу…

Сергей с тяжелым сердцем вернулся в Дивеево, зашел в собор и заказал Константину сорокоуст и неусыпаемую псалтирь. Пришло время ехать в Арзамас к поезду.

Прицепной вагон, в который они сели, оказался старым, хорошо забытым «мягким вагоном». По выправке и колючим глазам проводников Сергей сделал вывод, что это «чекисты», а вагон этот возил физиков-ядерщиков, может даже академика Сахарова. Отец Максим пожал плечами, перекрестил стены на четыре стороны и с четками в руке залег на мягкий диван.

Сергей взял блокнот и признался, что его в святом месте вдруг на поэзию потянуло. На что отец Максим сказал, что благодать Божия благоволит проявляться в самых разных качествах. Почему бы и не в стихах? Сергей вздохнул и почти без помарок написал:

Рано утром в метро «Комсомольская», попеременно зевая с недосыпа, они прощались. И только в последний момент отец Максим сказал:

— Я ведь чего в Дивеево-то ездил?

— Чего? — Едва сумел произнести Сергей.

— У меня через три часа поезд в Париж. Еду от наследства отказываться. Отец умер и в завещании мне долю оставил. Больше двух миллионов евро. В Дивееве укрепился и взял благословение Царицы Небесной и батюшки Серафима. Так что помолись, Сережа, чтобы у меня все получилось.

— Помолюсь, — кивнул тот. — Ангела вам в путь-дорожку.

— Да я тебе позвоню оттуда.

На Великий Понедельник в телефонной трубке раздался веселый баритон отца Максима:

— У меня все хорошо! Отказом своих кузин очень обрадовал. Они меня теперь в благодарность по Европе катают. На душе после снятия денежного ярма такая легкость! Как раньше, когда только постриг принял. Теперь меня игумен точно прогонит. Он так надеялся на эти деньги!

— Так, может, и не надо отказываться, раз монастырю деньги на возрождение нужны?

— И ты туда же… Монастырю не деньги, а молитва нужна. А монаху судиться из-за денег — это смерть. А без судов и адвокатов никак нельзя: претендентов на наследство куча-мала. Да, всё уж! «Нищ и убог аз есмь». — Посопел, покашлял, вздохнул и вдруг воскликнул: — Слушай, Сереж, тут в Париже что-то страшное творится: в кинотеатрах показывают фильм Мэла Гибсона «Страсти Христовы». Очереди километровые! Конная полиция! Машины реанимации! Представляешь? Ты купи фильм, если сможешь, посмотри. Потом расскажешь.

Сергей обошел четыре видео-салона. Там отвечали: еще не завезли, но ждем. В пятом салоне на вопрос, если у них такой фильм, юноша спросил:

— А вам на каком носителе?

— Если есть, давай на Ди-Ви-Ди.

— Есть! Последний. Сегодня две пачки расхватали.

Дома Сергей включил компьютер и поставил фильм…Конечно, фильм был католическим, основной упор делался на телесные муки Спасителя. Конечно, там имелись места с вольной трактовкой Евангелия. Но, несомненно, это было чудо: чтобы бесшабашный голливудский актер, игравший разудалых полицейских, снял на свои собственные деньги настолько сильный фильм — такое могло случиться только по промыслу Божиему. Позже в прессе и по телевидению многие люди признаются, что благодаря «Страстям Христовым» крестились и смогли пересмотреть свое отношение к Спасителю. А дочь художника Василия, которая года три, как перестала посещать храм, после фильма попросила отца сводить ее за ручку в храм и помочь причаститься.

А отца Максима за отказ от наследства игумен выгнал из монастыря, где тот подвизался последние полтора года. Монах почему-то этому обрадовался. На самом деле — блаженный!..

Великим Вторником неясно прозвучало грозное предупреждение, но на время волна улеглась.

В день памяти предательства Иуды, в Великую Среду, на фирме Сергея произошло несчастье. Поставщики скрылись вместе с полученными десятью миллионами. Валентин работал в Европе, полностью передав бразды правления Сергею. Кредиторы, заплатившие деньги за ожидаемый товар, спрашивали, где он? В офисе царила паника. Денег взять негде и не под что: все активы зависли в оборотных и в долгах. Сергей почувствовал то же, что десять лет назад во время бегов: страх и беззащитность.

Позвонил старцу Виктору и просил молитв. Батюшка посоветовал во что бы то ни стало не терять мир в душе. Обещал молиться. Позвонил Сергей отцу Максиму. Тот, выслушав подробный отчет, сказал:

— Судя по всему, это искушение ко спасению. От тебя, Сергей, в первую очередь требуется усиленная молитва. А после молитвы просто принимай ту помощь, что даст Господь.

Молитва на самом деле стала усиленной. По сути, она и стала первой помощью свыше. Вторым руку протянул Леша, который приехал с горячей точки и отдыхал на даче. Выслушав Сергея, он подумал и сказал:

— Что-то эта афера мне очень напоминает стиль нашего ведомства. Боюсь, начальство запретит мне помочь тебе. Не хватало еще на стрелке встретить своих коллег. В таких случаях бизнесменов кидают, а деньги стороны делят между собой. Да ты не волнуйся, в случае наезда твоих кредиторов, мы тебя отобьем. А кто они и что делают?

— Это крупный холдинг, который занимается всем на свете. Но наша фирма поставляла материалы на строительство центра развлечений.

— А! Понятно: кабаки, казино, бордели… И ты еще удивляешься, что вас грабанули. Ты у нас верующий, а они вообще занялись не своим делом. Ты знаешь, для чего создавался этот холдинг? Исключительно для предприятий детского питания и одежды. Так что вы оба наказаны за дело.

Потом с подачи Василия появился у Сергея в кабинете молодой адвокат по имени Миша. Он предложил свои услуги по открытию уголовного дела по статье «мошенничество». Оказывается, такими делами завалены все отделы по борьбе с экономическими преступлениями — ОБЭПы. Раскрываются они редко и попадают в разряд «висяков». Поэтому протолкнуть открытие дела — это целая наука. Миша получил «добро» и аванс для раздачи взяток.

Утром Великого Четверга Сергей готовился совсем не к Причастию, а к встрече с кредитором. После обеда заместитель директора Дмитрий принял его с коллегами. После сообщения Сергея о пропаже денег и планах по их поиску Дмитрий мрачно замолчал и сказал, что дает две недели, а потом «ждите суровых ребят».

Вечером Сергей написал стих:

Великая Пятница началась с истерики трудового коллектива. Женщины спрашивали, как им защитить детей, мужчины — жен и детей? Сергей тоже задумался о безопасности Наташи. Особенно тяжело стало на сердце, когда он узнал, что Леша срочно вызван в командировку в горячую точку, а адвокат уже получил первый отказ в возбуждении уголовного дела в районном ОБЭПе.

Как мог, успокоил Сергей людей и закрылся в своем кабинете. Там он простоял на коленях перед иконами до острой боли в коленях. Потом открыл Евангелие и прочел главы о распятии Спасителя. С трех до шести вечера, в часы, когда Иисус принимал муки на кресте, стали мученическими и для Сергея. Он так же вопил в небеса: «Почему Ты оставил меня, Господи?» И так же скорбел до боли в сердце, до спазмов в горле.

А вечером дома он поставил фильм «Страсти Христовы», и они вместе с Наташей смотрели и плакали. Потом Сергей рассказал о своей беде, а жена его успокоила:

— Не волнуйся, если Господь дал такое испытание, то Он Сам его и разрешит. Вот увидишь.

— Умом я это тоже понимаю. Только страх почему-то не отпускает. Видно, я неисправимый маловер.

— Страх… А ты, Сережа, не думаешь, что у этого слова тот же корень, что и у слова «страсти»? Наверное, это вид огня, через который нужно пройти, чтобы очиститься. Помнишь, ты мне сам говорил о стыде на исповеди? Ну, что это огонь очищающий…

— Помню, Наташа. Послушай, как ты быстро учишься! Ты у меня молодец!

Много ли нужно дочери солдата, не избалованной мужской похвалой! Сказал муж слово приятное, а она уже счастлива. Вся так и зарделась, так и засияла. Перед сном они занялись крашением яиц и творожной пасхой. Кулич Сергей купил в хлебном ларьке.

Вечернее правило они прочли вместе. Наташа легла спать. Сергей взял книгу и пошел почитать на кухню. Здесь пахло ванилью и сдобой. Он вспомнил, что практически всю неделю не ел — так, хватанет кусок хлеба, запьет водичкой и ладно. И на этот раз только мелькнула мыслишка о еде, открыл книгу и сразу обо всем забыл.

Сергей погрузился в чтение и мысленно перенесся в Оптину Пустынь. Там трое монахов готовились к мученической кончине. Они завершали свои земные дела, прощались с родичами и братией, постились до изнеможения, часами молились на могилках Оптинских старцев. Они не боялись — они жаждали мученичества.

В блокнот Сергея легли следующие строки:

Он закрыл блокнот и взял книгу, пролистал, ища закладку. Вдруг из книги выпало письмо. Он вспомнил, что по дороге из храма достал его из почтового ящика и в суете отложил для прочтения в спокойное время. На конверте незнакомым почерком были написаны адреса. Он вскрыл конверт и увидел три листочка: два исписанные ровным почерком Кости, а одно — незнакомым, корявым. Открыл последнее. Там сосед Кости Алексей сообщал, что Константина убил деревенский пьяница. В милиции убийца сознался в преступлении и даже им похвалялся, а потом в камере повесился.

Отпевали Константина всем Дивеевым, собралось много народу. За три дня до смерти Костя причащался. Сосед после похорон Константина разбирался в его бумагах и нашел письмо Сергею, которое он и высылает. Сергей вспомнил последнее прощание, его слова о том, что с ним может что-то случиться. Видно Костя знал о приближении смерти, он готовился.

«Здравствуй, брат Сергей! Читаем твою книгу, за что премного тебе благодарны. Мы тоже не забываем тебя, как можем, молимся сквозь призму своих грехов, немереных и нераскаянных. Время жесткое, сердце каменное. Совершенно уже нечем гордиться, а все откуда-то гордость прёт. Вот и попускает Господь скорби и болезни. Все самостийные попытки прыгнуть куда-то, непонятно куда, оборачиваются неизменным с такой же силой падением. Вплоть до переломов костей. Недавно подпрыгнул и упал… с русской печи. Результат — перелом двух ребер. Сейчас с трудом привыкаю к вынужденному отдыху. Сачкую. Трудно сразу сказать: „Слава Богу за всё!“ Пока поймешь, проанализируешь, осознаешь — а потом уже только каешься и благодаришь Бога за то, что удержал от больших грехов. А по сути скорби, проявляющиеся в разных неприятностях, болезнях, травмах практически мирно, а иногда и не очень, идут чередой. Видимо, сейчас это норма. Дай, Господи, нам терпения и смирения.

Летом работал в скиту, ушел с обидой на братьев, вернее на одного. Удары идут от своих же, чего и следует ожидать. Кто лучше тебя знает, тот и бьет прицельно. Крутит, вертит каждого. Если дарует Господь терпения и смирения, то дарует и возможность помочь Батюшкиным сироткам во славу Божию. А пока слаб душой и телом.

Прими и ты, брат Сергей, наши с Алексеем сострадания. Не сочувствие — оно присуще равнодушным. Сострадать, сопереживать, понимать состояние ближнего и, если есть возможность, помочь. Леша по сей день помогает мне: дрова принести, печь затопить, воды из колодца принести и т. д. Разве этого мало? При общем-то охлаждении и озлобленности.

Да, а за издание книг духи злобы поднебесной трясут беспощадно. Есть им за что зацепиться. Но опять же, насколько попускает Господь, для спасения и взросления души и духа.

В мою бытность на Севере была похожая ситуация. Правда масштабы не те. Кому много дано, много и спросится. По настоянию жены напечатал в местной газете стих об Иисусе Христе. Честно говоря только сейчас это понял. В то время я еще блуждал в поисках истины, копался во всех религиях и псевдоучениях. Было за что меня потрепать. Дух местности восстал. Увольнение с работы, постепенный развал семейных отношений, переезд и потеря всего нажитого капитала. И жены в том числе. Есть слова Исаака Сирина, примерно: „Чтобы дать великий дар, Господь посылает великие искушения“.

На Севере — золотой телец, плоть. Дивеево — Царица Небесная, дух.

Вот тебе, брат Сергей, и не проходит даром издание книги. Скольких людей она вдохновит! У тебя есть рассказ „Убожество“ — вот я и чувствую, что это та высота, которой нужно достичь, чтобы оставили скорби. Но, „хотеть не вредно“… На этом закругляюсь. Прости. Поклон всем домашним. Помоги и укрепи вас Господь. Поклон жене, рожать сейчас — это подвиг. Помоги ей Господь. А по большому счету, рады за тебя, что ты с пониманием переносишь происходящее и благодаришь Бога. Слава Богу за всё! Твой брат во Христе, Константин.»

Вот так. Про этого человека не напишут книг, как про убиенных Оптинских монахов. Но Костя тоже нес скорби, тоже готовился… И так же убит помраченным несчастным человеком, наложившим на себя руки. Он умер за грехи тех, о ком молился.

Сергей отложил письмо, посмотрел на красный угол с горящей лампадкой и встал на колени:

— Господи, если нужно, если Ты позволишь, если это возможно… Позволь мне умереть за тех людей, которые сейчас живут в страхе. Пусть я один умру, но им дай пожить для обращения к Тебе, Господу нашему. Если нужна жертва для избавления их от смерти, от нужды, от этого леденящего страха — пусть этой жертвой стану я, грешный. Мне вовек не отмолить своих грехов. Ничего не вижу для спасения своей души, кроме мученичества. Так пусть оно произойдет в эти дни, когда душа моя готова.

 

Сергей: «Колыбельная для обреченных»

Когда бегун на марафонской дистанции выходит на финишную прямую, он собирает в кулак последние силы и, превозмогая усталость и боль в мышцах, делает последний рывок, чтобы пересечь финишную черту первым.

Нормальный человек, разглядев на горизонте цель, устремляется к ней, бежит, летит… Вряд ли можно отнести меня к нормальным людям. Ведь я на финишной прямой неожиданно остановился и присел на обочину, чтобы остыть. Мне показалось не лишним еще раз подумать, стоит ли мечту превращать в позолоченный кубок, пылящийся в шкафу.

После такой остановки обычно следуют упрёки близких, сожаления тех, кто тебя любит; и злорадство врагов. Но это проходит. Остается же нечто очень важное… И ты один в тишине сидишь на траве, подняв голову к небу. И безмятежная синева принимает в свои бережные ладони твоё усталое сердце.

Это здорово — потерять страх и обрести покой. Это необычно — отдать желания и получить блаженство.

Вчера владелец нашей фирмы, он же Генерал, подписал приказ о введении меня в совет директоров. Кроме ежемесячного оклада в пятнадцать тысяч долларов мне полагался фиксированный процент от прибыли — это еще тысяч двадцать. Генерал передал мне кожаную папку с приказом и застыл с улыбкой Терминатора, ожидая от меня бури благодарностей. Моя просьба подумать неделю за свой счет его удивила. Но он извещен о моих нетипичных реакциях на происходящее. Именно это во время кризисов приносило нашей фирме немалую прибыль. Поэтому свое согласие на недельный отпуск Генерал все-таки дал.

Итак, сегодня наступило утро новой жизни. После выполнения утреннего правила, зарядки и душа я сидел в кресле у открытого окна с чашкой кофе. Слушал пение птиц, подставив лицо солнцу.

Так случается иногда… На пике напряжения мощная, невидимая сила вдруг останавливает время, сходит на тебя облаком абсолютной тишины. Ты принимаешь это всем сердцем, принимаешь с благодарностью. Тихий ветерок подхватывает тебя, пронизывает добрым теплом и несет в безбрежный океан, куда впадают великие реки: свет, истина и любовь.

Ко мне вошла дочь. И я сделал первое открытие дня. Моя Киска повзрослела и превратилась в красивую, уверенную в себе девушку.

— Па, включи, пожалуйста, Интернет. Мне почту проверить нужно. Что-то брат из своего Лондона два дня, как не пишет. Когда уже он приедет. Скучаю по нему.

— Конечно. — Потянулся к модему и нажал кнопку. Загорелся синий огонек. Совсем недавно я носил свою маленькую дочку на плечах, надевал платьица и кормил мороженым перед детским сеансом кино. И в благодарность получал вот этот волшебный взгляд — прямой, задумчивый, полный ожидания радости, предвкушения маленького детского чуда. — Кисуль, ты довольна своей жизнью?

— Конечно, — кивнула дочь и остановилась. — Слушай, пап, ты здоров?

— Вроде, здоров, — улыбнулся я в ответ. — Вот только смотрю на взрослую дочь и думаю, а что бы еще сделать для неё?

— Ну-у-у, — протянула она, разглядывая потолок в пятнах, — можешь дать денег на новые джинсы… Если хочешь…

— На, возьми, — протянул деньги. — Только мне кажется это так, мелочь. Вот если бы…

— Ну, не скажи, — засияла дочь, — новые штаны — это здоровски! Спасибо, — чмокнула меня в щеку и унеслась.

На кухне жена занималась цветами. Я присел на диван. Она обернулась:

— Кушать хочешь?

— Спасибо, нет. Скажи, Наташа, ты счастлива?

— Ага. — Она указала совком на длинный ствол кактуса. — Как ты думаешь, не обрезать ли мне ему верхушку?

— Обрежь. Он только лучше станет. Ветки выпустит, закучерявится. А то он похож на разбойничью дубину.

— Я тоже так думаю. А чего это ты про счастье вспомнил?

— Да вот, вспомнилось… Так ты можешь сказать о себе: мурр-мяу, жизнь удалась, не нужны нам ваши Таити, нас и здесь неплохо кормят?

— Именно так я всем и говорю.

— Спасибо тебе, Наташенька. Это приятно слышать.

— Пожалуйста. Приходите еще. Слушай, а ты не заболел? Ты ночью вставал несколько раз.

— Да вроде здоров. — Я не стал говорить, что ночью совсем не спал. Чувствовал-то себя прилично. На удивление.

— Пойду, пройдусь.

— Давай. Подыши там…

— Наташ, а ты помнишь, как в белом платье в свадебном путешествии по набережной со мной гуляла?

— Только вчера его доставала. Слушай, одно расстройство! Я в него уже никогда не влезу.

— И не надо. Ты теперь не юная девушка, а мужняя жена и мать взрослой дочери. В тебе должна быть стать державная. Так что нечего вздыхать над старыми платьями.

— Так ведь ты первый вздохнул.

— Я на другую тему… Ладно, пойду.

Лифт с мокрым полом и разрисованными стенами с лязгом остановился. Вошел старик с коляской. Малыш поднял ко мне пухлое личико и улыбнулся четырьмя зубками. Потом рассмотрел граффити на потолке и стенах, поболтал ножками, подвигал ручками… А мы с дедом смотрели на мальчика и улыбались каждый своему.

Во дворе в песочнице кричали подростки. Они часто собирались в этой песочнице и всегда кричали. Возраст такой, шумный. Только сегодня они делали это осмысленно. Низко над землей кружился белый голубь. А в вышине парил коршун, готовясь к нападению. Подростки пытались его прогнать. Наконец, белый голубь вернулся в старую дощатую голубятню, а коршун вяло удалился в сторону парка.

Из-за угла соседнего дома на меня выскочил и чуть не сбил с ног Андрей. От него пахло свежим пивом. Он замер, опустил глаза, потом поднял — и так несколько раз. Наконец, внутренняя борьба завершилась. Он решительно посмотрел в мою переносицу, выдохнул и сказал:

— Ладно! Хорошо! Согласен. Я тебе должен. Вот возьми, а то всё равно пропью. — Он достал бумажник и отсчитал несколько зеленых купюр. — Проверь.

Не глядя сунул я деньги в карман.

— Тебе верю, Андрюш, потому что ты крайне честный человек.

— Прости за задержку.

— Ерунда. Я все понимаю. Тебе спасибо.

— Ну ты заходи, а? Ленка тоже рада будет. Зайдешь?

— С удовольствием. Привет Елене. Она у тебя золото. Вообще, Андрюха, нам с тобой с женами крупно повезло.

— Да?.. А-га… А ты, случайно, не заболел?

— Может быть. Наверное, у меня приступ белой пушистости.

— А-а-а! Это бывает. Только ты вроде вчера не пил?

— Не пил. Это на сухую.

— А-а-а! Ну ты, сосед, не грусти…

— Не буду. И ты тоже…

У входа в метро остановился и подумал: входить или нет. Но кто-то сзади мягко подтолкнул, и ноги сами внесли меня в аквариум станции. Занял очередь в кассу. Слева за огромным витринным стеклом парни пили баночное пиво и размахивали руками. Передо мной стояла очередь: кто читал, кто копался в сумке, кто разговаривал с соседом. Справа молодой милиционер бдительно рассматривал входящих на станцию пассажиров. Я пожалел, что не захватил с собой почитать.

Наконец, очередь растаяла, и передо мной осталась одна читающая девушка в голубых джинсах. В полутора метрах от кассы, у стеклянной стены лежал старик. На пьяного он похож не был. И потом… он не дышал. Я шагнул к нему и присел. Протянул руку к артерии на горле — тело уже остыло и, видно, лежало тут не один час. Я крикнул милиционеру. Он отмахнулся: отстань, без тебя знаю. Меня же привлекло лицо умершего. Лоб, нос и подбородок, цвета слоновой кости, принадлежали человеку интеллигентному. Одет он был в приличный костюм, несколько заношенный. На лице застыли покой и достоинство! И руки… Желтые старческие руки в пигментных пятнах с длинными пальцами — лежали на груди так… красиво. Как на портретах аристократов.

В метро ехать расхотелось. Вышел на залитую солнцем улицу и зашагал в сторону парка. Вдоль бетонной набережной выстроились магазинчики, шашлычные, пивные. У воды на складных скамейках сидели рыбаки. Рядом в полиэтиленовых пакетах шевелились ерши и окуньки с детскую ладошку. Андрей как-то сказал, что сюда запускали мальков карпа.

Только вспомнил об этом, как самый оснащенный рыболов подскочил и нервно задергал ручкой фирменной катушки спиннинга. Длинное удилище изогнулось… В общем, «недолго мучилась рыбёшка в рыбацких опытных руках». Но что это была за рыбина! Шикарный карп, сверкающий крупной серебристой чешуёй. Рыбаки со всей набережной сбежались полюбоваться добычей. В это время из кустов выскочили затаившиеся уличные коты с повадками и внешностью уркаганов и набросились на рыбешек, оставленных без присмотра. Кажется, домашние киски сегодня будут питаться опостылевшим концентратом. Зато беспризорникам — пир!

Наверное, стоило бы все эти события проанализировать, нащупать схему, вычислить код судьбоносного ряда? Но думать не хотелось, и ничему я уже не удивлялся. Что — то подсказывало: самое главное событие впереди.

И даже мужчина, кричавший на весь район, заинтересовал только необычной белизной костюма и ботинок. Он стоял на веранде второго этажа итальянского ресторана и звал меня. Им оказался мой бывший партнер Григорий, сбежавший восемь лет назад за границу. По мнению знакомого авторитета по имени Гарик, ныне покойного, прихватил с собой этот аферист больше двухсот миллионов долларов. Десятая часть этих денег была моей.

Тогда мало какие сделки доводились до конца. Одни разрывал обман, другие — смерть. Терять мы научились. Вернее, нас научили… Как — то Бальзак сказал, что в основе каждого крупного состояния лежит преступление. Чтобы сохранить заработанное, нужно защищаться, стрелять и убивать. А я не настолько ценил деньги, чтобы пойти на убийство, поэтому мне суждено было терять и быть обманутым.

Однажды подсчитал, если бы вернуть хотя бы половину заработанных денег, осевших в карманах жуликов, я бы стал мультимиллионером. А мы с женой вот уже лет пять на ремонт квартиры накопить не можем. И все чаще называют меня не мульти… не милли… — а просто неудачником. И еще «лузером», «хиппи» и «Лебовски». Последнее, как и предпоследнее, — в честь героя одноименного фильма братьев Коенов, пацифиста, бездельника и любителя кегельбана.

Григорий усадил меня в кресло и подозвал официанта. За его столиком сидел мужчина с бицепсами и цепким взглядом, и еще миловидная девушка, не понятно чья. На столе толпились полупустые бутылки с красным вином, тарелки с пастой и пиццей.

— Виноградный сок, заводской, — сказал я официанту. Повернулся к сияющему белизной и улыбкой Григорию: — Столь шумное поведение заставляет меня волноваться за твою безопасность.

— Гарика и Вано нет в живых, — сказал он спокойным трезвым голосом. — Ты же знаешь. А с остальными я уже договорился и снял вопрос. То есть попросту купил их. Остался ты один. Ты не понял, братуха, я вернулся! Навсегда!

По воде в солнечных бликах плавали катамараны. Дети с набережной кормили уток. Золотистый ветерок реял над водой и залетал к нам на веранду. Я подставил лицо солнечным лучам. Казалось, я знал, что будет дальше. Совсем не хотелось ничему сопротивляться. Пусть это случится…

— Принеси кейс, — сказал Григорий.

Я посмотрел на стоянку машин перед рестораном. Среди черно-синих джипов и спортивных машин выделялся белый «Крайслер» с бампером, как у «Бентли». Сейчас к нему подойдет мужчина с бицепсами и достанет оттуда белый чемодан. Так и вышло. Мне даже было известно, что там внутри и сколько. Оставалось уточнить в какой валюте. Белый чемодан лёг на мои колени. Я открыл его. Миллион евро.

— Надеюсь, без претензий? — спросил Григорий. — Или затребуешь остальное?

— Не затребую, — сказал я и подставил лицо солнцу. Там, где появляются большие деньги, человеческая жизнь не стоит ничего. С той секунды, как я коснулся белого чемодана, и моя жизнь обесценилась. — Чем думаешь заняться?

— Жить! Понимаешь, брат, просто жить. Я так по родине соскучился. Не веришь, готов землю целовать. А женщины здесь какие! Ты знаешь, что моя дочурка напоследок учудила?

— Знаю. Ты звонил мне и часа два рассказывал. Правда, подшофе.

Дочь его Танечку я помню хрупкой тихоней в зеленом трикотажном купальнике на даче Григория. Папа с год назад позвонил из Америки и сказал, что дочь выросла и стала ходить на вечеринки. Однажды она явилась около полуночи, за что получила от строгого отца классическим ремнем по традиционно мягкому месту. Танюшка обиделась и, согласно американской традиции, заявила в полицию о сексуальном домогательстве отца. Суд разбирался больше года. Все это время дочь жила в чужой семье, ходила там по струнке и питалась едва ли не одними бобами, которые не выносила. Суд признал отца невиновным. Григорий из семьи ушел, оставив им денег из расчета тысячу долларов в месяц до наступления совершеннолетия дочери. Этой суммы жене и дочери хватало лишь на оплату скромной квартиры. Пришлось им устраиваться на работу и впервые в жизни зарабатывать самим.

— Представляешь, здесь можно смотреть на всю женщину, а не только выше уровня подбородка. И вместо американского обвинения в сексуальном домогательстве ты получишь благодарную улыбку! Вы тут даже не представляете, как прекрасны русские женщины. Вы их не цените. Хамы неблагодарные.

Девушка за столиком впервые подняла глаза с влажной поволокой и посмотрела на Григория с восхищением.

— Ладно, — сказал Григорий, бросил на стол деньги и поднялся. — Поедем в культурный парк. Мне он по ночам снился.

Я не стал говорить, что туда любит заходить сын Гарика. Молчал и о том, что на похоронах отца он подходил ко мне и поклялся убрать всех, кто подставил отца, в том числе Григория. Мне сегодня очень комфортно молчалось.

Белый «Крайслер» внутри оказался просторным и прохладным. Жаль только, что солнце не могло пробиться сквозь тонированные стекла. В парке мы гуляли по аллеям. Заботливый парень с бицепсами шел впереди и освобождал нам дорогу. Григорий обнимал молчаливую девушку и что — то постоянно рассказывал. Уже в кабинке «колеса обозрения» на самом верху, где город весь как на ладони, я обнаружил, что на моих коленях лежит белый кейс. И охота мне с ним таскаться…

После «колеса обозрения», «американских горок» и «летучего голландца» Григорий позвал нас в старую шашлычную. Рядом с новомодными ресторанами это здание казалось островком прежней жизни. Среди древних тополей и плакучих ив шашлычная, обитая крашеными досками, дышала прежними запахами грузинских специй, трав и угольным дымком. Так пахло лето на море. Давно, в детстве.

Мы с аппетитом ели шашлык по-карски на косточке с бордовой капустой. Запивали душистой густой изабеллой… И тут на стул рядом со мной присел парень. Его лицо со страдальческой гримасой показалось мне знакомым. Я жестом успокоил охранника с бицепсами, придвинул мальчику чистую тарелку и положил жареного мяса с перченой красной капустой. Он, не говоря ни слова, набросился на еду. Я же пытался вспомнить, где мог его видеть. Может быть, он знакомый дочери?

— Я им чужой, понимаете? — сказал он наконец. — Я чувствую, что мешаю своей матери. Даже в своей комнате, через стену это чувствую. Даже здесь, сейчас… — Он махнул рукой в сторону дома из желтого кирпича, повернулся ко мне и посмотрел в глаза: — А вы знаете, каково жить без родного отца?

— Я с шестнадцати лет живу без отца. Как уехал из отчего дома и поступил в институт.

— Но вы же могли приехать к отцу, написать ему письмо? Посоветоваться о чем — то… попросить?

— Да, мог, конечно. Но я этого не делал. Мы не были настолько близки. А что бы ты попросил у отца?

— Денег, — сказал юноша, опустив глаза. — Я бы купил себе квартиру и оплатил учебу в универе. Я физиком стать хочу. Как он, — прошептал мальчик и достал из кармана мятую карточку.

На фотографии была моя счастливая физиономия, круглая, лопоухая и без бороды. Рядом стояла Маринка в красном платье. Ну, конечно, мы были влюблены. Тогда мы верили в нашу любовь, верили, что это на всю жизнь. Когда Марина ушла от меня к сыночку дипломата, — я это воспринял, как ужасное предательство. Да, да, в том самом доме из желтого кирпича все у нас началось и все потом кончилось. Самовлюбленный мажор бросил Маринку. Что было с ней дальше, я не знал. Оказывается, она родила сына. Моего сына.

Деньги… Да, эта презренная материя пронизала всю нашу жизнь. Конечно, слышать крики своей матери — от этого можно и с ума сойти. А Марина, помнится, в определенные моменты теряла контроль и кричала во весь голос. Да, трудно парню. Спрашивается, как ему без образования и связей заработать огромную сумму на квартиру? Смог бы я в молодости купить жилье по нынешним ценам? Вряд ли. Что ж, если у меня появилась такая нежданная возможность, отчего бы ему и не помочь? Тут ведь даже трудиться не надо — просто протянуть деньги и всё…

Я встал, прошел к официанту и попросил у него какую-нибудь сумку. Он предложил мне черный с золотом пакет. Я в туалете переложил в него половину содержимого белого кейса и вернулся за стол.

— Возьми это. Вернись домой. Купишь себе квартиру и… учись в своем «универе».

— А вы? — спросил мой сын.

— Сейчас тебя проводит вот это мужчина. Скорей всего мы больше не увидимся. Прощай.

Григорий согласился отпустить охранника на полчаса. Я попросил его еще забросить белый кейс ко мне домой и написал на салфетке адрес. Позвонил жене и предупредил о визите. Они ушли — онемевший сын и невозмутимый хозяин бицепсов. Григорий спросил:

— Так этот «тайный плод любви несчастной» — от Маринки? Надо же! Героическая девушка. Гордая! Что же она сына тебе не предъявила?

— Ты же сам сказал: гордая.

Мое лицо ласкало заходящее солнышко. Григорий с девушкой ворковали о чем-то. А меня по-прежнему несли в золотистую даль пронизывающие струи блаженства.

…И неважно, что в густых ветвях плакучей ивы секунду назад мелькнуло перекошенное от злобы лицо сына Гарика…

…И неважно, что жить мне осталось несколько минут…

В моем сердце не осталось никаких желаний. Я полностью отдался во власть блаженному струящемуся покою.

— Гриша, прости меня, если чем обидел, — произнес я неожиданно. — Ты бери девушку и уходи по забору к автомобильной стоянке. Только пиджак на спинке стула оставь. Давай, быстро, быстро!

— Ты кого-то видел? — спросил Григорий.

— Да. Сына твоего первого врага — Гарика. У тебя минут пять. Не больше.

— А как же ты?

— За меня не волнуйся. Я с ним хорошо знаком. Договорюсь. Идите!

Они ушли. Я сидел с закрытыми глазами. Передо мной кружились как в калейдоскопе розовые и зеленые созвездия. Сын Гарика обнаружил мою причастность к врагу отца. Когда он поймет, что Григория упустил, ему ничего не останется, как отомстить мне. Ну и пусть.

На душе стоял дивный покой.

Едва слышно хлопнул выстрел. Мою голову навылет пробила пуля. Кто-то громко вскрикнул, и наступила полная тишина.

Мое тело медленно падало со стула на дощатый пол…Не от инфаркта или ожирения — а от пули! Красивая смерть для мужчины. Раньше я думал, как это можно на войне умереть «за други своя», не проливая чьей — то крови? Теперь узнал. Заходящее солнце последний раз ослепило меня прощальным лучом, и всё вокруг утонуло в зареве моего последнего заката.

В этом золотом океане увидел я мамины руки в малиновом варенье.

Полет белых чаек над морской волной.

Еще букет белых лилий, который поднес учительнице в первом классе.

Марину в роддоме с нашим сыном у груди.

Наташу в белом платье на приморской набережной. Такую счастливую!..

Киску в детсадике и вишенку на её шкафчике для одежды. И глаза ее круглые, пытливые, широко распахнутые на мир, такой красивый, загадочный и чудесный.

Своих ушедших друзей, с которыми начинал бизнес: Олега, Володю, Сашу, Алексея, Сергея, Валеру, Костю, Бориса. Они протягивали мне руки оттуда, сверху, где сияет свет…

А еще первое свое причастие двадцать лет назад и последнее — в прошлое воскресенье на Успение.

И еще Григория в белой машине без пиджака, с молчаливой девушкой.

И дочку его Танюшку с венчальной короной в огромном белом соборе и моего сына рядом.

И даже своих внуков, щекастых и беззубых…

В этот последний земной миг я понял, что мне довелось прожить в общем — то счастливую и интересную жизнь. И ничего, кроме благодарной любви, я не чувствовал.

 

Свет немеркнущий

Утром в Великую Субботу Сергей проснулся с блаженной улыбкой. Сквозь легкие занавески в комнату пробивались лучи яркого весеннего солнца. Вдруг он вздрогнул, открыл глаза и оглянулся. Тихо застонал и взялся за голову:

— Боже! Какой же я урод! Уже и помереть не могу по-человечески. Размечтался!.. Да тебе, Серега, до мучеников, как пешком до луны.

Под боком зашевелилась Наташа. Он посмотрел на ее заспанное, чуть опухшее лицо, похожее на детское. Она тоже улыбалась, приходя в себя. Сергей вспомнил слова Богородицы: «Не обижай Мою Наташу. Не делай Мне больно». Как же она без меня? Я ведь нужен ей, нашему ребенку…

Наклонился к Наташе, вдохнул теплый её молочный запах и шепнул на ухо:

— Доброе утро, Наташенька. Мы будем жить. Будем любить. Все еще только начинается.

Сергей поставил чайник и заходил по кухне. «Почему? Ведь я так этого хотел? Да, я понимаю: не достоин. Да, могу предположить, что не все дела закончил. Впрочем, те, кто протягивали мне руки с Небес, много ли им удалось? Их, как птиц летящих, внезапно подстрелили. Тогда, может быть, это предупреждение? Или мне как-то приоткрылось будущее? А если так: Господь и намерения верующего целует; я выразил свое намерение и Господь принял его и дал мне пройти этот путь во сне, виртуально, так сказать… Ну да ладно… Да будет все не по моей, но по Божией воле. Господи, все приму из рук Твоих: и свет и тьму, радость и печаль, счастье и горе — все, что Ты пошлешь. Верю, что все есть и будет во спасение!»

Попив чаю, они с Наташей пошли в церковь освящать куличи с крашенками. Заняли очередь к столам, выставленным снаружи, а сами сквозь шумную толпу прошли в храм приложиться к плащанице. Потом Сергей поставил Наташу к столу, она разложила пасхальные дары и стала ожидать священника с ведром святой воды и кропилом.

В это время у Сергея под курткой зазвонил сотовый телефон. Он отругал себя за то, что забыл его отключить, но ответил:

— Да. Слушаю.

— Серега, с Великой тебя Субботой, брат! Это Михаил.

— И тебя с великим днем. Здравствуй, дорогой.

— Мне уже известно о твоей беде. Я тебе сейчас пошлю эс-эм-эску с номером телефона. Этот человек тебе поможет. Он ветеран спецназа. Уж не знаю, найдет ли пропавшие деньги, но от наездов кредиторов защитит в лучшем виде.

— Спаси тебя Господь, брат. Ты не представляешь, как мне нужно успокоить людей. Да и самому тоже не помешает…

— Знаю. Поэтому и позвонил. Старец Виктор, наверное, взял на себя ваш грех. Сильно болеет. Но говорит, что ему это в радость. Все, отбой. Действуй!

Не успел он положить телефон в карман, как сильная струя святой воды сорвалась с кропила и обдала его с ног до головы. Так же обильно, как струей из душа, священник окропил Наташу и всех ее соседей. На улыбающихся мокрых лицах, на золотых куполах, на небе — всюду сияли солнце, многоцветные изгибы радуг и внезапная радость.

Дома Сергей включил телевизор. Там показывали схождение Благодатного огня в Иерусалимском храме Воскресения Христова. Они смотрели на это ежегодное чудо, вместе со всеми молились о даровании Огня. Радостно хлопали в ладоши, когда огненные ручейки с горящими свечами от Кувуклии растеклись по всему храму, по всему миру.

После субботней трапезы с медовым сочивом и благодарственной молитвы Сергей удалился в кабинет. Помолился и набрал номер ветерана спецназа Георгия, полученный от Валентина. Ответил спокойный голос и сразу затребовал сбросить на его электронную почту все данные по делу. Перезвонил через полчаса и сказал, что дело для него ясное. Он берет его в работу. Пожелал Сергею весело встретить Пасху и предложил утром в понедельник встретиться у него в «бункере».

Когда это началось, Сергей не помнил. То ли вчера, то ли ночью, то ли с утра?.. А, может быть, в храме на освящении даров, или позже?..

Он постоянно чувствовал свет, льющийся с Небес.

Свет сходил мощным потоком, он отражался от асфальта, пола, всего, что было вокруг. Свет непрестанно жил и внутри. Он смотрел на Наташу — и видел сияние в ее глазах, на ее лице, на ее руках.

Они стояли на пасхальной всенощной, неотрывно глядели на золотые царские врата, ожидая оттуда великой светлой новости. Их теснил народ, наполняющий храм до отказа. Из южных дверей вышел священник и встал у аналоя в метре от них. На удивление быстро они исповедались. Сергей увел Наташу в уголок, посадил на складную скамеечку, принесенную из дому, встал рядом, положив левую руку на ее теплое плечико. Она оттуда, снизу-слева поглядывала на мужа, гладила его руку, прижималась к ней щекой, и он чувствовал свет, исходящий от нее.

После двух часов томления, терпения и ожидания по храму прокатилась волна и грянуло: «Христос воскресе!» Приуставший народ весело закричал: «Воистину воскресе!» Наташа поднялась и тоже звонко, по-девчоночьи закричала: «Воистину воскресе!» Сергей взглянул на нее и улыбнулся: рядом с ним — рот до ушей — сверкала влажными глазами и сияла всем существом радостная девочка, переполненная счастьем.

Выйдя наружу, они обнаружили милицейский заслон. Трое блюстителей порядка восседали на гнедых красавцах-конях. Наташа поздравила молодых парней в форме. За оградой толпились пьяная молодежь, не допущенная милицией в храм. Наташа и им улыбнулась: «Христос воскресе!» Позабыв обиды на власть, прекратив ворчание, они хором ответили: «Воистину воскресе!» Сергей, Наташа, рядом стоящие милиционеры и таксисты, толпа, хлынувшая из храма — все как дети вопили о Воскресении Христовом и плясали «веселыми ногами».

Ночью, звездной и душистой, они шли домой. И в ночной темноте, под лиловым небом, отовсюду лился свет.

Утром Светлого понедельника Сергея поначалу посетило недоумение: как же это сегодня работать, когда наступила череда праздничных дней? Когда душа требует поделиться радостью с братьями. Когда сопереживания страстям Христовым сменилось ликованием Воскресения. Но первый же звонок с работы вернул его в мир страстей вполне человеческих: люди по-прежнему ожидали вторжения в свои дома бандитов и боялись за жизнь своих близких.

Он позвонил Георгию, узнал адрес и поехал на встречу. Когда Сергей спустился в подвал одного из домов рядом с Арбатом, когда открылась тяжелая дверь, и он вошел в помещение с зеркалами по стенам и матами в углу, насквозь пропахшее потом, он понял, почему это заведение называется «бункером». Здесь даже стол в кабинете начальника раньше принадлежал Сталину. Несколько новейших компьютеров мерцали мониторами в режиме ожидания. В кабинете сидел широкоплечий Георгий в легкомысленном льняном костюме в окружении нескольких солидных господ. Он попросил крепкого парня в форме цвета хаки принести чай, а Сергея — немного подождать. Из услышанного разговора Сергей понял, что кто-то терроризирует предпринимателя и требует продать его бизнес за бесценок. Георгий, разглядывая строчки из букв и цифр на мониторе, ворчал под нос:

— Известный преступник. Он думает, у него все куплено. Депутата прикормил. Ничего, мы ему покажем, кто в доме хозяин. Он у нас быстро вспомнит, что приехал сюда в гости и мы его в родной аул или на нары можем отправить. Я ему сам позвоню. А вы не волнуйтесь. Завтра к девяти вечера у меня будут для вас новости. Надеюсь, хорошие. Все, господа. До свидания.

Гости вышли, и Сергей остался с Георгием наедине. Хозяин открыл на компьютере папку с его делом. Еще раз просмотрел данные на обе стороны: кредиторов и мошенников. Потом поднял глаза и широко улыбнулся:

— Христос воскресе, брат! Видишь, чем приходится в праздники заниматься… Как я говорил тебе по телефону, мы беремся за твое дело. По нему уже работают наши оперативники. Я так понимаю, сейчас главное — успокоить народ. Ты поезжай в свой офис. Где-то через час освободится и заедет к тебе наш человек по имени Арсений. Он адвокат из нашей организации ветеранов. Это такой интеллигентный молодой человек, за спиной которого маячат призраки терминаторов. Он проведет беседу с твоим личным составом.

Через час с небольшим к офису предприятия Сергея подъехал черный внедорожник «Мерседес». Спустя минуту в его кабинет вошел элегантный человек в дорогом светлом костюме. Он крепко пожал Сергею руку и предложил собрать коллектив. Когда в самом крупном помещении собрались сотрудники, они вошли и сели за стол.

— В первую очередь я поздравляю вас с великим праздником Пасхи. Радости вам и мира в душе. Меня звать Арсений. Я адвокат общественной организации ветеранов спецназа. Вот разберите наши вымпелы с эмблемой и развесьте по всем помещениям. А вот это мои визитные карточки, — он достал из кейса пачку визиток с той же эмблемой, — разберите, чтобы каждому досталось. Носите их с документами. В случае агрессивного поведения кого-то из ваших партнеров, можете предъявить карточку и сказать, что вы охраняетесь нашей организацией. Обычно достаточно одного упоминания, чтобы агрессия испарилась. С нами считаются все силовые структуры. Нас хорошо знают бандитские группировки и, мягко говоря, остерегаются иметь с нами дело. Последняя стрелка с одной из ОПГ пару лет назад продолжалась не больше минуты. Они приехали на место, которое заранее со всех сторон окружили наши снайперы, протянули нам кейс с крупной суммой денег в виде отступных, извинились и уехали. Так что никакой паники. Вы под надежной защитой. Работайте спокойно.

В кабинете «интеллигентный молодой человек, за спиной которого маячат призраки терминаторов» проинструктировал Сергея и ответил на все его вопросы. Затем извинился и ушел: много дел. Сергей встал перед иконами и прочел пасхальный канон. Свет Воскресения Христова непрестанно сиял в сердце. После ухода посетителя, Сергею показалось, что свет стал чуть ярче. Во всяком случае, на душе стало светло и спокойно.

Вечером после работы Сергей рассказал все Наташе. Она улыбнулась:

— Вот видишь, я же говорила, что Господь нас не оставит. Ты сейчас похож на моего папу. У него, как у каждого, были человеческие слабости. Но в случае опасности отец всегда умел собраться в кулак. И всегда умел выстроить линию обороны. Спасибо тебе, Сережа.

— Я тут ни при чем, Наташ. Просто молил Бога, а теперь получаю то, что просил.

 

Реальная любовь

Ночью у Наташи отошли воды и Сергей отвез ее в родильный дом. Перед тем, как за женой закрылась дверь, она смущенно улыбнулась и помахала ему ладошкой.

Вторник Светлой седмицы для Сергея с Наташей стал днем рождения их сына: «здорового младенца мужского пола, доношенного, четыре килограмма двести грамм, пятьдесят три сантиметра». Они назвали его Александром в честь великого Свирского преподобного, которому, подобно Аврааму, явилась Святая Троица.

На рассвете Сергей вернулся в опустевшую квартиру, сел на стул и понял, что он абсолютно счастливый человек.

Спать не хотелось. На душе столько всего накопилось! Необходимо было с кем-то этим поделиться. Он вышел из дому, прошел с километр по пустым улицам, потом поднял руку и почти сразу остановил частную машину. Через несколько минут Сергей входил в студию. Он не ошибся: его такой же сумасшедший друг Василий работал над огромным полотном. Увидев Сергея, художник вытер руки, скинул фартук и обнял друга.

— Вася, у меня сын родился! Александр.

— Слава Тебе, Господи! Сережа, поздравляю! Так, может, отметим? — указал он на бар.

— Я без вина пьян, брат. Мне это непонятно: каково быть отцом сыну?

— Ну, это обычно со временем проходит. Еще поймешь.

— Знаешь, Вась. Может быть это на фоне усталости или переживаний последних дней — не знаю… Я тут представил себе отцовское будущее. Пока ехал сюда к тебе, написал стишок. Помнишь, мы как-то обсуждали фильм «Реальная любовь»? Послушай мою версию.

— Силён бродяга! — воскликнул Василий. — А говоришь, не знаешь, что такое отец. Все ты знаешь, брат. Тебе Господь открывает.

— Прости, Васенька, но ты не можешь быть объективным судьей: ты меня любишь.

— А тут ты не прав, Серега! Любовь — это единственно верный критерий истины. Если это, конечно, любовь христианская, братская…

— Ну, ладно, братуха, убедил. Ты прав, потому что любишь.

— И несть лести в устах твоих!

— Можно посмотреть, над чем ты работаешь?

— Что ж, взгляни. Это идея твоего друга — игумена Максима.

— А что, он уже игумен? Я не знал.

— А он об этом никому не говорит. Я сам случайно узнал. А идея картины такая: авангард. Смотри, видишь, в окопе, на переднем крае обороны, принимают бой воины Христовы. Вот монахи, старец, священник, православные молитвенники, иконописцы, писатели и поэты, что от Бога… Видишь, на них со всех сторон лезут, как саранча, враги. Они отбиваются из последних сил. Они предельно устали. Их одежды оборваны, сами все изранены. Но они бьются до последней капли крови, потому что там, за их спинами те, кого они любят. За кого умирают, отдают жизнь. А с Небес к ним протягивают руки Спаситель, Пресвятая Богородица, Святые, Ангелы.

— Как же тебя угораздило взяться за такое масштабное полотно? Ты же камерный художник.

— Сам не знаю. Вот так сколотил подрамник, натянул холст, взял краски и сделал первый мазок… А остальное — Господь дал. Ты же знаешь, что такое молитва монаха, который отказался от состояния, который гоним и болен. Вот это — реальное воплощение его молитв. А я так, только руку с кистью подставил, а меня за эту руку самого водят.

— А ты здесь теперь один? — Сергей оглянулся.

— Да разве можно тут быть одному. Ты же знаешь, это проходной двор. Самое главное приходится ночью делать.

— Борис заходит? Что-то совсем он пропал с моего горизонта.

— Да ничего… Устроился на телевидение. Строчит сценарии. Купил иномарку. Сирена его по имени Мария по-прежнему с ним. Ты, Сережа, помолись о нем. Ладно? Все ж крестник мой.

— Думаешь…

— Я тебе уже говорил, Сережа, что я думаю. Нужно терпеть. Трудно, скучно, уныло… А от нас требуется лишь одно — немного потерпеть. Бывает так, что именно в самые скучные и болезненные дни растет душа наша, как зеленый росток, пробивающий асфальт. А Господь за это смиренное терпение дает то, что ты назвал реальной любовью.

Через день Сергей с Василием на машине встречали Наташу из родильного дома. Последние дни он покупал детские вещи по Наташиному списку: конверт, пеленки, памперсы, одеяльца, кроватку, коляску. Забил холодильник диетическими продуктами. Пропылесосил квартиру, дважды вымыл полы. По всем комнатам расставил букеты цветов. Все это время солнце сыпало с небес рассеянным радужным светом, птицы пели днем и ночью. На душе стояла такая тихая радость… Он каждый день ездил в роддом и передавал роженице письма, полные признаний в любви.

Наконец, открылась белая дверь и вышла Наташа со свертком на руках. Сергей поцеловал жену, дрожащими пальцами приподнял уголок конверта и увидел личико сына. Младенчик удивленно смотрел на отца, пускал пузыри и кряхтел. Глаза у него были мамины — янтарного цвета, волосики почти черные. Но остальное — вылитый отец. Наташа стояла рядом и, втянув голову, как школьница на экзамене, ожидала отметки в аттестат. «Боже, как я люблю этих двоих чудиков», — прошептал папаша, и все засмеялись.

Когда они вошли в дом, Наташа стала раздевать ребенка. Переодела его и понесла показывать квартиру. Сергей шел рядом и сам почувствовал себя школьником на экзамене. Но Наташа ахала и хвалила мужа:

— Посмотри, Санечка, как наш папочка постарался! Ты только посмотри, как всюду красиво, чистенько, цветочки стоят. Ты видишь, как папа нас любит?

— Ну вот, — подытожил отец семейства, — семья в сборе. Наш дом снова ожил и засиял. Ура.

Василий открыл шампанское, они звонко чокнулись хрустальными бокалами и чуть-чуть пригубили. Через минуту Сергей проводил друга, вернулся к семье. Наташа с сыном лежали на кровати в обнимку и мирно спали. Сергей прикрыл ноги жены краем одеяла и вздохнул:

— Вот это и есть наша реальная любовь. Какие же вы потешные, ребята!