Когда Юрий Борисович предложил купить у него «Волгу» ГАЗ-21, я сразу дал согласие. Знакомые пытались меня отговорить:

— Мишка, ты с ума сошел! Борисыч — разгильдяй и жмот, разве может он продать машину в хорошем состоянии! Да ты разоришься на запчастях и ремонте.

Я вежливо выслушивал аргументы, но в своём решении не поколебался ни на секунду, а дело было в той неповторимой атмосфере, которая витала в просторном салоне автомобиля: уютный запах пластика и кожаной обивки сидений, высота потолка над головой (я со своей комплекцией тяжеловеса и ростом метр девяносто два помещался туда полностью и еще оставалось пространство сверху). О, эти сиденья, больше похожие на диваны в рекреации старинной гостиницы, этот руль цвета слоновой кости с волнистыми углублениями для пальцев! А обтекаемо-округлый, солидный корпус!.. Я оглаживал бронированные волны, как абрек ахалтекинца, и мне казалось, что он сочетает в себе, вроде бы несовместимое: роскошный лимузин, тяжелый танк и колосс «Родина-мать» на Мамаевом кургане… Всё это, и еще нечто совершенно неуловимое, но очень родное, домашнее, сделало этот автомобиль самым желанным с детства, когда еще мальчиком я впервые сел на упругое широкое сиденье рядом с водителем и замер, погрузившись в таинственные, очень приятные ощущения. Вопреки подозрениям моих друзей по поводу Юрия Борисовича, он поступил со мной очень уважительно. Вместе с автомобилем достался мне аварийный комплект запчастей и просьба беречь раритет и обращаться по поводу любой проблемы, связанной с машиной.

— Поймите, Михаил, — шептал он взволнованно, — «Волга» ГАЗ-21 — не просто транспортное средство, это старый надежный друг, отчий дом на колесах, крепость, наконец. Вы понимаете, почему для меня так важно передать её в надежные руки?

Да, я его понимал. Стоило мне впервые сесть за руль автомобиля, выехать на шоссе и неспешно, на малой скорости, прижимаясь к обочине, начать движение по гладкому асфальту, чувствуя себя хозяином этой машины, которая послушно выполняла мои команды, как я понял, что сроднился с ней навсегда. Обычно говорят: «На какой тачке ездишь?», «Я езжу на БээМВэ!» О, нет, я ездил не на машине, а в машине. Итак, мне нравилось ездить в моей машине, непрестанно, до головокружения вдыхать неповторимый уютный запах, чувствовать, как послушна она, как мы нравимся друг другу и как хорошо нам вдвоем, особенно во время дождя, когда по корпусу монотонно стучат капли воды и льются прозрачные струи, а тебе сухо, тепло и уютно, как дома у камина в кресле-качалке.

Часто поздним вечером я выходил из дома, открывал тяжелую дверцу, садился на сиденье-диван, запускал двигатель, прислушивался к мерному урчанию, как врач-кардиолог — к ритмичному биению сердца ветерана спорта; включал тихую музыку, выезжал на проспект под лиловый свет аргоновых фонарей и медленно двигался безо всякой цели, просто чтобы двигаться, чувствуя радушное единение с моим автомобилем, ощущая свою защищенность от ветра и дождя, холода и сырости, истерик и суеты, как в неприступной крепости, как в старинном замке, окруженном глубоким рвом, заполненном водой.

Дело, наверное, в том, что мне пришлось немало пожить в общежитиях, а так же снимая углы в частных квартирах и домах. С юности познакомился я с горечью бездомного бича, мечтательно разглядывающего светящиеся окна многоквартирных домов, где мелькают силуэты по-домашнему одетых жильцов, совершенно не понимающих своего привычного уютного счастья.

Моё детство пролетело в крохотном поселке, выросшем вокруг комбината по переработке торфа. Родители получали немного, поэтому освоили наряду с основной профессией, еще и дополнительную: искусство гнать самогон из чего угодно. Мало кто из жителей нашего поселка доживал до старости. Большинство кончало жизненный путь, не дотянув до пенсии. Причиной тому, как я понимаю, было тупое беспросветное пожизненное рабство, от которого никуда не деться. К тому же в поселке преобладал унылый бурый цвет, что наводило гнетущее уныние. Всё там навечно пропиталось торфяной пылью: земля, дома, машины, вода в дренажных канавах, одежда и лица людей, и даже небо. В воздухе висел терпкий дымок от тлеющего торфа, который использовали в качестве бесплатного топлива для печей ввиду высокой стоимости дров. Народ здесь обреченно работал, отравлялся и спивался.

Может поэтому, когда я вернулся домой с выпускного вечера, такой возбужденный, опьяняюще взрослый, весь в радужных планах на будущее — меня на завалинке поджидал отец, окутанный едким папиросным дымом. Он молча протянул мне толстый трофейный бумажник с тисненым орлом, набитый замызганными трёшками и рублями, и умоляюще-требовательно сипло крикнул:

— Беги, сын! Собирай вещи и беги отсюда, а то сдохнешь в этом болоте, как я, как мать твоя, как все мы тут. Сынок, беги, не оглядываясь; ничего не жалей, ни с кем не прощайся!

И я уехал из своего дома, из родного поселка, из детства. До сих пор отчетливо помню, как сжималось сердце, как давила на грудь свинцовая тяжесть, когда я сидел в обнимку с брезентовым рюкзаком на станции в ожидании поезда. Меня сотрясал озноб, но не от утренней прохлады, а от страха перед неизвестностью и полного одиночества. Я перебирал в памяти какие-то яркие впечатления: бабушкины оладьи, сказки на ночь и тёплые руки её; пунцовые губы и румянец на пухлой щеке девочки Тани, первый белый гриб, найденный в густом лесу; и первый удар в лицо, полученный от хулигана, на голову меня выше…

Словно ураганом унесло в прошлое уроки, экзамены, экскурсии, турнир КВН, кино в доме культуры, растекающиеся под мутной струёй самогона лица родителей и соседей, моё первое похмелье и первое обещание больше никогда не пить — в ту минуту отчаяния такие важные события вдруг, превратившись в мираж, исчезли. Изо всех сил я старался остановить улетающее прочь детство, снова и снова заставлял себя вспоминать что-то еще, будто сладострастно расчёсывая заживающую рану. Однако вдали взвизгнул подъезжающий поезд, и наступил миг, когда я четко осознал, что всё это — и хорошее и плохое — безвозвратно унесло в прошлое, а впереди — только холодные рельсы, тупая морда электровоза с чередой пыльных вагонов, в один из которых я сейчас войду и залягу на верхнюю полку; а впереди — зябкий восход в серовато-розовой дымке и моё волчье одиночество.

В духоте вагона, лишь только умокли посадочные голоса и звуки, я лег на спину, и воспоминания снова окружили меня призрачными тенями прошлого. В юности, по мере возмужания, всё чаще появлялась необходимость побыть одному, чтобы подумать о смысле жизни, о будущем, о той новизне, которую приносил каждый прожитый день. Тогда уходил я в лес, забирался подальше от дорог и тропинок, ягодных и грибных мест — туда, где растет высокая трава, слегка волнуется и затягивает в зеленый пахучий омут; я падал спиной в упругие изумрудные волны и часами смотрел в лазурное небо на плывущие облака, спокойные и безучастные ко всему земному, на свободных птиц в высокой синеве, на мошкару, вьющуюся надо мной в луче солнца.

О, в те часы я не чувствовал одиночества, наоборот, мой мир казался перенаселённым, наподобие китайского квартала, только не суетящимися человечками, а тысячей идей, миллионом потрясающих мыслей. Впрочем, одиночество так же не обошло меня гнетущей печалью, но поджидало именно среди людей, с которыми делился мысленным богатством, а они не только не пытались понять, но смеялись и даже издевались надо мной, будто не они, а я проявлял тупость в ответ на их идеи. Были у меня два верных друга: Юрик, маленький, на голову ниже меня одноклассник, нуждавшийся в защите здоровяка; и девочка Таня, круглолицая тихоня с ласковыми глазами, пухлыми губами и носиком-пуговкой, которая первая из женщин заговорила со мной о создании семьи, что её занимало с раннего детства и о чем она постоянно заботилась и непрестанно мечтала. Эти двое друзей могли слушать меня часами, участливо кивая, при этом каждый думал о чём-то своём, но я испытывал к ним благодарность за то, что они не отталкивали меня, не издевались, а наоборот, проявляли уважение, спрашивая, откуда всё это во мне берётся.

Однажды мы втроём вышли из школы, как всегда я развивал какую-то идею, кажется что-то насчёт созидательных следов, которые каждый человек обязан оставить после себя в этой земной жизни, например, дом, дерево, ребёнка, книгу… Как вдруг голова моя сотряслась, перед глазами поплыло, и с некоторым опозданием я ощутил тупую боль в затылке, потом — провал, а когда очнулся, вокруг мелькали ноги, надо мной пыхтели искаженные злобой лица парней, которые избивали моё тело сапогами, потом густое марево, наполнившее меня и всё окружающее пространство, резанул свист — и всё остановилось. Я сидел на земле, передо мной качались деревья, и плыла кирпичная стена, в стороне замер остолбеневший Юрик и как-то весьма печально смотрел на меня, будто я обманул, не оправдал его надежд, и он уже никогда не сможет рассчитывать на меня, как на защитника; а прямо передо мной сидела на корточках Таня, торопливо рылась в карманах, достала оттуда три пятака и приложила к моему лицу. Самое обидное, избили меня безо всякой причины, просто парни из банды Штопаного с утра выпили, им стало скучно, вот они и пошли туда, где собираются люди — в школу, а тут и я подвернулся. Уже вечером они «ломанули» магазин, а ночью их «повязали» в заброшенном сарае, где они обычно собирались.

Юрик после того избиения перешёл под опеку флегматичного крепыша из соседнего класса, а Таня до самого выпускного бала продолжала выслушивать меня и в перерывах бурления потока моих идей, предлагала подумать о распределении ролей в будущей семье, на что я отвечал, что по совету отца женюсь не раньше, чем отслужу в армии и закончу институт, на что она замолкала, отступая, чтобы через час-другой обратно вернуться к жгучей для неё семейной теме.

Как мог, я уважал взрослое мнение маленькой женщины Тани и, конечно, выполнил её просьбу, сделав даже не одну попытку. Несколько раз дома перед сном я пытался представить себя мужем Тани: вот мы после трудовой смены сидим за столом, оба почему-то с большими животами, я пью самогон, Таня — плодово-выгодное «красненькое», жуём котлеты с картошкой, я — лысый, в черных сатиновых трусах по колено и в линялой синей майке, она — в байковом коричневом халате, в бигудях на голове; нам уже давно не о чем говорить, поэтому всё время смотрим черно-белый телевизор, по экрану которого змеятся трескучие помехи, а я вспоминаю о тысяче нереализованных идей и миллионе рухнувших планов и молча ненавижу её за то, что она похоронила высокие мечты и погрузила нас в то мещанское болото, в котором обреченно тонули мои родители и всё взрослое население рабочего поселка. Тогда я задавал себе вопрос: имею ли я право так тупо закапывать в трясину те восхитительные идеи, те замечательные мысли, высокие, как синее небо и сверкающие, как солнце, которые сходят на меня почти непрестанно? И каждый раз засыпая, сам себе и своему будущему отвечал твёрдо: нет, это преступление!

Ранним утром на серый асфальт перрона Курского вокзала я сошел бесчувственным к собственной боли и страху, будто превратился в огромный мозоль, а откуда-то со дна души поднималась ничем не обоснованная уверенность в том, что я сумею пройти свой путь до победного конца. Потом замелькали в моей неприкаянной жизни сумасшедшие старухи, сдающие угол в грязной комнате в дощатом бараке, полупьяные физиономии друзей, лощеные лица преподавателей, туповато-важные маски вахтеров и комендантов общежитий. Почти каждую неделю я строчил родителям подробные письма о своём житье-бытье, цепляясь таким образом за прошлое, не желая терять того, чем жил, не желая становиться бездомным сиротой. Только одно письмо пришло в ответ. Отец написал, что рад за меня, что я правильно сделал, послушав его, и удрал из болота. Я перечитывал письмо в половину тетрадного листочка, гладил пальцами, нюхал даже, вдыхая тающий запах торфа, табака, лука и сивухи, но без отвращения, а с удовольствием, как запах моего детства, моих родителей, моего дома.

Летняя сессия подходила к концу, в зачетке скопилась коллекция автографов с однообразными «зачтено» и «отлично», и я уж потихоньку собирался домой, зарабатывая деньги на разгрузке вагонов, покупая гостинцы, как вдруг однажды вахтер на входе в общежитие молча протянул мне телеграмму и опустил мутные глаза. Трижды перечитал я казенные бездушные слова на желтоватой телеграфной ленте, небрежно приклеенной к серому бланку, пока до меня дошел смысл: отчий дом вместе с родителями сгорел дотла. Вспомнился отец, который кричал мне: «Беги, сын! Беги, не оглядываясь!» Вспомнил пьяненькую мать с безумной доброй улыбкой на опухшем дряблом лице, разбитных школьных друзей, с первых классов школы знакомых с похмельем, понурых соседей с бурыми лицами, бегающих к моим деловым родителям за очередной дозой мутного напитка. На похоронах я был, как полумёртвый, меня водили под руки, наливали и совали под нос граненые стаканы с самогоном: «Дерни, Мишк, полегчает!» Но не легчало, и даже вообще не действовало, будто это была теплая вода из летней лужи.

Соседи по десятому кругу рассказывали, как после моего отъезда отец перестал ходить на работу, а только сидел в сарае у самогонного аппарата, гнал сивуху и пил, пил, не закусывая… Я знал, что в таких случаях положено плакать, а лучше рыдать и выть — но ничего такого со мной почему-то не происходило. На душе стояла мертвая тишина, в которой затухающим эхом раздавался отцовский крик: «Беги, сын!»

Раздался резкий хлопок, я невольно вздрогнул и огляделся: оказывается, сижу в машине и смотрю на тестя, который только что опять не сумел удержать дверь на тугой пружине, она вырвалась из рук и громыхнула на весь двор. Тесть, как и я, не любил резких звуков, мы с ним предпочитали тишину. Сегодня у них семейное торжество, годовщина свадьбы, и как всегда, теща дала нам задание проехать по магазинам, подкупить что-нибудь к праздничному столу. Алексей Иванович запаздывал, я же сидел в салоне моей «Волги», слушал ностальгическую джазовую музыку и утопал в ласкающих волнах уюта. Сутки я работал без сна и отдыха, но чувствовал себя неплохо, может, благодаря отключениям сознания на несколько минут, которые можно назвать и кратковременным сном, во всяком случае, каждый раз, когда просыпался или приходил в себя, на меня накатывал прилив сил.

С некоторых пор стал за собой замечать, как моё сознание пытается оторвать меня от насмерть прилипшей к ногам земли, воспаряет над болотистыми низинами и стремится ввысь, в бесконечное пространство, где чистые упругие потоки нагретого солнцем воздуха подхватывают и несут в неведомые, таинственные — при этом легко узнаваемые дали — генетической памяти нашего райского прошлого. Отсюда, из плавных светоносных потоков бесконечного восхождения, и вся моя жизнь, и любой миг прошлого и даже будущего — видится иначе: что-то как бы затягивается густым туманом забвенья, что-то наоборот проявляется отчетливо и ясно; и я начинаю понимать, что существуют события неважные или даже ложные, которые следует забыть, но есть и такие, от которых зависит не только твоя судьба, но судьбы множества людей — и эти дела и слова необходимо рассматривать снова и снова, пока не откроется их сакральный смысл.

В последнее время хозяин сильно нервничал. Ему сообщили, что на днях вышел на волю один из «заклятых друзей», которого он три года назад упёк за решетку. Вообще-то хозяин — мужик не робкого десятка и должен бы уж привыкнуть к непрестанным угрозам, но на этот раз видно сдали старые потрёпанные нервишки, и он испугался по-настоящему. Мы с моим напарником Владом попеременно охраняем Палыча. Был у нас третий, но недавно сбежал, и пока не подобрали замену, дежурим «сутки через сутки», нарушая нормы Трудового Кодекса. За три года я успел привыкнуть не только к Палычу, но и к его семье, довольно разношерстной и непростой. В круг наших с Владом обязанностей входила охрана не только хозяина, но его домочадцев и даже ближайшего окружения. Конечно, на первый взгляд, защитить такое количество людей кажется невозможным, но мы-то этим занимаемся и пока успешно.

Хозяина я крепко уважаю, он чуть не силком заставил меня взять ссуду в банке на покупку трехкомнатной квартиры, выступив гарантом. Кроме того, он нанял проверенного риэлтора и поставил ему на первый взгляд немыслимую задачу: найти квартиру в тихом зеленом районе поближе к центру, с готовой высококачественной отделкой, да еще с приличной мебелью. Не успел я опомниться, как уже поселился в просторной квартире новой планировки в элитном доме на берегу реки, из которой только что поспешно выехала в эмиграцию зажиточная семья. И уж если моя довольно избалованная супруга визжала от счастья, когда мы въехали в новое жилище, то каковы были мои чувства, закоренелого бездомного бомжа, в первый раз переступившего порог первого в жизни собственного жилья — это неописуемо. Поэтому я хозяину буду верным до последнего дыхания и если нужно собственным телом закрою его от пули, без колебаний.

На пороге третьего подъезда замерла сутулая фигура тестя. Он пришел в себя после грохота двери, пугливо оглянулся на окна дома, излишне суетливо сбежал со ступенек, просеменил к машине, где его ожидала открытая мною дверь. Забрался в салон, с наслаждением вдохнул воздух, пожал мне руку и стал оправдываться по поводу опоздания. Алексей Иванович выглядел весьма суровым мужчиной: коренастый, седой, с глубокими морщинами на мужественном лице. Мне он чем-то напоминал французского актера Жана Габена. Работал тесть главным технологом на крупном заводе, до некоторых пор занимал высокую должность секретаря завкома и, казалось, ему сносу не будет.

Да видно правду говорят: вода камень точит. Той мягкой прозрачной водицей, которая в конец источила этот мощный утёс, являлась его жена и моя теща Зинаида Львовна, искренно и преданно ненавидящая мужчин вообще, тестя в частности и меня на всякий случай. О, мне по счастью досталась классическая теща из старинного анекдота: ворчливая, требовательная и властная. При этом она никогда ни за что не отвечала, нигде не работала и представляла из себя тип «латентной лентяйки», вполне комфортно устроившейся на шее начальственного супруга.

Проанализировав и тщательно сопоставив информацию из нескольких независимых источников, мне удалось составить следующую картину туманного прошлого Зинаиды Львовны. Родилась она «на брегах Невы» в театральной семье, закончила Ленинградский Институт Театра, Музыки и Кинематографии, где служили Мейерхольд, Штейнберг, Оссовский и — это имя вызывало у тещи особенно глубокое уважение — Всеволодский-Гернгросс; ей лично пришлось посещать занятия таких гениев, как Меркурьев, Товстоногов, Альтшуллер и Красовская; она сидела на одной скамье с Черкасовым, Симоновым, Толубеевым, Райкиным и Чирковым. После окончания обучения, Зинаида Львовна служила в Государственном драмтеатре «На Литейном», где — как она утверждала — в неё без памяти влюбился некий всемирно признанный гений сцены, имя которого, впрочем, тщательно замалчивалось.

Итогом бурного романа стала главная роль в нашумевшей постановке, позорный провал на премьере (разумеется, ввиду закулисных интриг агрессивных дурнушек-завистниц) — и поездка в Сочи, где брошенная гением актриса пыталась свести счеты с опостылевшей жизнью путём заплыва к самому горизонту с погружением в голубые морские пучины. Да вот незадача — вслед загорелой красавице с печалью в дивных очах увязался молодой и полный сил Алеша, который и воспрепятствовал реализации трагического плана, предложив вконец ослабшей Зиночке мускулистое плечо, в прямом и переносном смысле.

Таким образом, экс-ленинградка и неудавшаяся актриса стала московской женой перспективного инженера. Как водится в таких случаях, Зинаида Львовна при каждом удобном случае подчеркивала своё превосходство ленинградки-петербурженки над примитивными жителями древней столицы и аристократическую брезгливость к московской среде, как творческой, в общем, так и театральной, в частности. И если первая часть биографии сопровождалась восторженным придыханием, то завершающая — неисцелимой печалью рассказчицы и глубоким вздохом тестя: «Бедная девочка!» Скорей всего, где-то в этой пучине страстей, взлётов и падений, восторгов и отчаяния — таятся сокровенные ключи к раскрытию столь многозначного образа этой женщины, которая во мне вызывала противоречивое сплетение чувств уважения, снисходительности и неприятия. Я прожил у них в доме с полгода и всё это время каждый день терпел тёщины издевательства. Когда она поняла, что ей не пробить броню моего умилительного терпения, стала настраивать против меня свою дочь и мою жену Веру.

К моей радости, кончилась вся эта тихая домашняя война одним зимним вечером, когда жена ушла на кухню, и оттуда стали доноситься сначала нарастающее бормотание, от чего воздух в доме наэлектризовался, потом заискрило тонкими голубыми разрядами вскриков и, наконец, сверкнула молния и с некоторым запозданием резанул гром драматического вопля — в слезах влетела в комнату оскорбленная половина в пятнах крайнего возмущения на лице и выпалила: «Миша! Согласна! Миша! Переезжаем!» Перед этим я несколько раз предлагал ей занять пустующую квартиру армейского друга, уехавшего на три года заграницу, представляя жене будущее проживание на новом месте виде тихой гавани с желанной тишиной, покоем и медовым новобрачным уединением. …И настороженно ожидал нечто похожего, потому что тогда у Веры по лицу промелькнула мечтательная улыбка, и она даже сказала: «Помнишь, как было тогда, в Лазаревском». Но не сразу решилась Вера на переезд, вязкая трясина налаженного быта в привычных условиях отчего дома держала нас в плену, пока не разразилась эта судьбоносная кухонная гроза. В тот же вечер, не позволив жене опомниться и дать задний ход, я выскочил из дому, поймал такси, и мы с Верой в тот же вечер съехали на дружественную квартиру. Но как бы там ни было, продолжали приезжать в родительский дом, где наша пятнадцатиметровка сохранялась нетронутой, как мемориальный музей-квартира, и даже книги, вещи, статуэтки оставались на прежних местах, не смотря на то, что влажная плановая уборка осуществлялась тут всё так же неукоснительно, дважды в неделю.

Вышеупомянутая Верой поездка в Лазаревское стала для нас какой-то отправной точкой нового семейного откровения. После свадьбы потянулись месяцы, когда Вера отсиживала перед телевизором с родителями традиционные ежевечерние три часа, я томился в одиночестве в нашей комнате с книжкой в руках, и только по ночам случались редкие часы взаимной нежности, да и то с постоянным прислушиванием к звукам, доносившимся из-за двери, где как нарочно начинались полуночные хождения родителей то на кухню, то в туалет.

К лету я накопил достаточную сумму, чтобы провести отпуск где-нибудь подальше от родителей, так надежно пленивших мою ненаглядную. Стоило заикнуться о возможности отпуска, на меня от друзей посыпались «адреса, явки и пароли» нескольких обжитых ранее мест на берегу Черного моря. Из множества вариантов в качестве места постоянной дислокации мы выбрали комнату в Лазаревском, потому что в доме имелся телефон, а значит, можно предупредить хозяев и поехать с гарантией; потому что комната имела отдельный выход минуя двор прямо на улицу, к тому же комнату эту для себя на свои деньги пристроил к частному дому мой друг с уговором, что селить туда отдыхающих можно лишь тогда, когда он или его друзья отсутствуют. Уже в поезде между Верой и мной стали складываться особые отношения: мы друг за другом ухаживали так заботливо, будто к нам вернулся медовый месяц, новизна чувств и предчувствие близкого счастья, которое просто обязано наступить, стоит поезду с грохотом пролететь Туапсинский туннель и нам ослепнуть после темноты от неожиданного сияния южного солнца и ртутного сверкания морской воды.

На целый месяц мы превратились в шаловливых беспечных детей, которым всюду интересно; радовались всякой мелочи: теплому морю, высокому небу, близким горам, сочному шашлыку, сладкой домашней изабелле, переполненному людьми пляжу и нашей комнатке с отдельным выходом прямо на узкий переулок, ведущий к морю. Накупавшись до ломоты в мышцах, назагоравшись до пузырей и вечернего озноба, наевшись фруктов до оскомины, а шашлыков до изжоги, мы вконец уставшие, вяло доплетались до нашей лесенки, с трудом поднимались наверх и падали на кровать. Но там, в кровле пристройки имелось замечательное окно в небо — стеклянный люк, сквозь который мы зачарованно разглядывали прозрачные белесые облака, плывущие в небесной синеве или невероятно огромные яркие звезды на черном велюре южной ночи.

Ни с того, ни с сего, в омуте немощной истомы вскипал мощный гейзер, нас подбрасывала неведомая сила, откуда ни возьмись в усталые тела вливалась энергия, и мы бежали в ночь, чтобы погружаться в черную морскую воду, бродить по асфальту набережной в переливах ночных огней, под мерный шелест жемчужной морской пены, в ароматах тропических цветов, жареного мяса и душистого кофе. Мы облазали горы, удивляясь спрятавшимся в густой зелени санаторным корпусам, крохотным ботаническим садам с диковинными растениями, собранными с дальних тропических стран, забирались к телевизионной вышке, за несколько рублей проходили на охраняемую территорию и с крутого обрыва, вцепившись от парализующего страха высоты друг в друга и в зеленую гриву висящего над пропастью дерева, разглядывали и фотографировали панораму городка, расчерченную на квадраты улицами, автострадой и железной дорогой; сверкающее море с кораблями, лодками, яхтами и парящих вровень с нами птиц и пену облаков. Мы купались в серебре восходов и золоте закатов, сидели там и тут за столом с незнакомыми людьми из разных городов, слушали истории человеческих жизней — и непрестанно пили густое вино тропических ночей, полных сладкой ароматной неги, пульсирующего зеленоватыми всполохами полёта светлячков, стрекотания цикад, шороха ленивых черепах и вздохов невидимых сонных птиц. Самое главное — мы чувствовали себя абсолютно свободными беспризорниками, неподотчетными никому; нам никто не портил настроение, никто не заставлял делать что-либо против нашей воли, а наши желания всегда совпадали, и слово «нет» исчезло из нашего лексикона.

Наверное, земной рай не являлся бы таковым, если бы не логическое изгнание из его райских кущей в хаос смертный. Причем, это случалось не единожды: мы блаженствовали, скажем, днём, а к вечеру или приходили болезненные ощущения или в наш единодушный тёплый мирок врывалось ледяное поветрие — таким образом нас, то изгоняли из рая, то вновь возвращали обратно, а нам оставалось лишь вздыхать при этом: что ж поделать, таковы реалии неустойчивого Эдема в условиях планеты Земля.

В то утро мы с женой решили осуществить давно запланированную поездку в Сочи. Наскоро пригубив кофе с круассаном, чуть не бегом по удивительно пустым улочкам спустились к стоянке такси, что у рынка, в длинной череде машин выбрали белое «рено» со светловолосым вежливым юношей в белоснежной рубашке — и понеслись по приморской трассе, не отрывая глаз от сверкающего моря справа по борту. Не успели как следует насладиться плавной скоростной ездой и меняющимися картинами, полными просторной синевы, света и воздуха, как влетели в город и мимо парка «Ривьеры», здания Морвокзала, гостиницы «Москва» — остановились у входа в Дендрарий. Находившись по огромному парку до боли в ногах, отсняв пять цветных фотопленок, мы снова взяли такси и через две минуты оказались в пяти метрах от набережной, на которой дали отдых ногам в кафе, а заодно и позавтракали. Сочинские пляжи оказались переполнены обгорелыми отдыхающими, на воде трещали и завывали гидроциклы, над водой летали парашютисты, по горячему асфальту набережной туда-сюда бродили толпы пешеходов, воздух вибрировал от музыки, разговоров, смеха, криков, густых цветочных ароматов, шашлычного дыма и автомобильного смога. Ближе к полудню Вера запросилась в прохладу морской воды, мы не без труда разыскали место побезлюдней — платный пляж, но зато чистый, с лежаками и душевыми кабинками. Рядом с нами оказалась группа французов, Вера досконально изучила внешность парижанок, сравнила со своей, спросила моё мнение, услышала от меня насколько можно честный обстоятельный ответ и осталась довольной.

Ближе к вечеру мы оказались у гостиницы «Жемчужина», вход на территорию к плавательному бассейну оказался свободным, мы дошли до турникета, где опять нужно было платить, посмотрели внутрь, ничего нового и интересного для себя не обнаружили и побрели обратно в сторону набережной. Вот тут-то, у самого выхода с гостиничной территории, между оградой и самшитовыми кустами и ворвался в наш распаренный тропической негой рай тот самый леденящий хаос. Двое парней в белых форменных рубашках охраны вяло и методично избивали пьяного мужчину в дорогих часах, а тот заплетающимся языком пытался объяснить им, какой он крутой и как будет им плохо, когда он отрезвеет. Парни криво усмехались и продолжали пинать мужчину в мягкие ткани тела. С этой холопской местью ослабшему барину мне приходилось сталкиваться и раньше, по большому счету я и сам был из разряда обслуги, но опускаться до такого или сочувствовать им я себе не позволял. Отвел Веру в сторонку, приблизился к охранникам и отбросил их от лежащего мужчины. Потом взвалил упитанное тело господина на плечо и под издевательские комментарии холопов понес его в сторону гостиницы. Вера без всяких эмоций сопровождала меня чуть поодаль. Наконец, я донес мужчину до гостиничного портье, тот без всякого удивления подсказал, где живет подвыпивший господин, я поднялся на лифте, не без труда нашел номер, воспользовался ключом, найденным в кармане мужчины, аккуратно положил его на кровать, умылся в ванной и спустился в рецепцию, где меня ожидала с чашкой кофе спокойная улыбающаяся жена. Обратно в Лазаревское нас отвез тот же светловолосый юноша на белом «рено», который оставил мне номер своего телефона.

На следующий вечер к нам в комнату, где мы отдыхали после купаний на пляже, вежливо постучал и не без смущения вошел вчерашний господин в шикарном белом костюме и представился: Анатолий. Он извинился за свое вчерашнее «состояние нестояния» поблагодарил меня за то, что я его водворил в номер и пригласил в ресторан. Пока мы одевались, ехали в белом «мерседесе» S-класса с дюжим молчаливым водителем, Анатолий рассказал, что от него недавно ушла любимая жена, он приехал сюда, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и поэтому чуть не каждый день с ним случаются неприятности, но чтобы вот так, незнакомый человек проявил сострадание и даже донес его до номера, нет, такого с ним не бывало. Вера прижималась ко мне, гладила предплечье и чуть слышно урчала: вот такой мой Мишенька уникум, я за ним как за каменной стеной… Судя по машине с московскими номерами, одежде, часам и обильному столу в фешенебельном ресторане со светящимся полом — Анатолий на самом деле обладал немалым состоянием. Я вскользь поинтересовался судьбой тех двоих, которые наносили ему телесные повреждения, на что тот сказал, что хоть он их и простил, но парни из его охраны, от которых он вчера так безрассудно сбежал, уже «вычислили ребят и по-своему провели с ними воспитательную беседу». Должно быть та же охрана «вычислила» и наше с Верой местонахождение, куда и доставила шефа для благодарения. И я даже догадывался, каким логическим путем они шли, учитывая, что наша хозяйка взяла у нас паспорта и на время отдыха зарегистрировала в милиции, а вчерашний портье, прежде чем сообщить мне номер комнаты Анатолия, на всякий случай попросил мой паспорт, откуда и сделал в свою книгу краткую выписку.

Уже в Москве, по прошествии двух лет мне довелось случайно встретить Анатолия у входа в один комитет, который ни один солидный предприниматель не может обойти вниманием. Я вышел из хозяйского «линкольна» и разминал затекшие ноги, поглядывая на дверь, из которой должен был выйти Палыч. По лестнице медленно спускался Анатолий, в непривычно тёмном костюме, элегантный и строгий. Я не спешил броситься ему на шею, только искоса взглянул на него и отвел глаза: кто знает, может, человеку не очень-то и приятно встретить свидетеля собственного унижения; но Анатолий увидел меня, всмотрелся, узнал и быстрым шагом подошел.

— Михаил, спаситель мой, здравствуй, — сказал он, протянув крепкую ладонь. — А я сколько раз говорил себе: найди парня, встреться с этим уникальным человеком, ведь это в наше время так штучно!

Мы с ним виделись еще несколько раз, он предлагал работать у него в службе безопасности, приглашал в загородный дом, на ужин в любимый ресторан «Прага», парень он был интересный, у нас оказалось множество общих тем для разговоров, а потом вдруг он исчез; и только на мой счет в банке «упала» очень немалая сумма и пришла телеграмма из Нью-Йорка, в которой сообщалось, что Анатолий решил перебраться в Америку, куда и нас с женой приглашает в гости. Больше мы не виделись и не общались.

…Что-то не получается у меня гладко… Сбиваюсь с одной мысли на другую, прыгаю из раннего времени в позднее и обратно. Вот, скажем, в книгах: писатель перед написанием составляет план, в котором обязательно всё должно происходить по схеме «завязка — кульминация — развязка», потом придумывает героев, которых ведёт согласно разработанному плану от одной кризисной ситуации к другой, но чтобы всё происходило в русле писательской логики и наезженного алгоритма. Увы, в реальной жизни всё происходит вовсе не так планомерно. Не все начатые дела доводятся до конца, люди зачастую ведут себя крайне нелогично и даже спонтанно, подчиняясь импульсам души и желаниям тела, поэтому когда честно описываешь настоящую жизнь — иными словами, занимаешься живописью — не приходится ждать чего-то стройного и схематичного. Впрочем, в нашей жизни всегда существует некий скрытый до поры от глаз вектор движения человека или группы людей, но чаще всего нащупать его и тем более проанализировать возможно только на довольно продолжительном отрезке времени, лет эдак в десять — двадцать — тридцать…

Алексей Иванович всегда вызывал у меня искреннюю симпатию, почему-то постоянно хотелось обнять старика, утешить, сказать ему доброе слово, но он не терпел панибратства, держал всех на дистанции и свои беды и огорчения носил глубоко-глубоко в больном сердце. Вот и сейчас, пролепетав извинения, положенные согласно протоколу, он набычился и скомандовал: «Миша, в овощной!»

С этим овощным магазином так же связаны дни моей жизни. Как-то мы с тестем после похорон, в черных костюмах, усталые и печальные, стояли с картошкой для поминального стола в очереди в кассу и под мерное жужжание кассового аппарата и приглушенные разговоры покупателей я вспоминал — нет, не сегодняшние похороны в крематории с торжественно-официозным погружением дубового ящика с телом в огонь — а похороны моей бабушки: какой красивой лежала в гробу моя старушка, казалось она слегка улыбалась; а как одуряюще пахли свежая земля и луговые цветы, как тихо шептались березы; отец с дядей Лёней приподняли фанерную крышку с кружевными оборками и уже было хотели установить на положенное место — но в это время три шустрые синички сели у изголовья на бортик последнего бабушкиного жилища и весело зацвиркали, а старушка-соседка прошептала: «это за Татьянушкой ангелы прилетели!»

…И тут ко мне подошел и выскочил из-за спины странный человечек азиатского происхождения, ростом мне по грудь, и утащил за локоть в свой кабинет, устланный пестрыми коврами. Это был хозяин магазина по имени Арик. С минуту он расспрашивал меня и, наконец, обойдя по кругу и оглядев мою грузную фигуру, удовлетворенно заурчал и пригласил работать менеджером. Кооператив, в котором я работал до позавчерашнего дня, тогда успешно разорился, зарабатывал я там неплохо, поэтому некоторый запас денег имелся, и я вовсе не торопился найти новую работу, предпочитая месяц-другой отдохнуть на строительстве дачи. Видимо хозяин торговой точки почувствовал мою индифферентность, поэтому энергично кивнул и сладкоголосо объявил, что оклад он мне полагает в размере пятисот долларов (очень немалые деньги по тем временам). После недолгого семейного совета, я согласился и проработал у него три месяца, пока однажды в магазин не пришла теща. Она провела в торговом зале не меньше получаса, скрытно наблюдая за мной и молодыми продавщицами.

В нашей округе это был первый частный магазин, принадлежавший иностранцу. Как ни пытался Арик выдать себя за родного советского азербайджанца, но он оставался чуждым турком из агрессивного блока НАТО. Это на всякий случай выяснил мой армейский друг Борис, который после срочной службы в пограничных войсках продолжил карьеру особиста. Борька со своим приятелем и коллегой из ОБОПа Игорем, накачанным, как мяч для регби, задержали однажды Арика с целью проверки документов, завязали глаза черной лентой, доставили на явочную квартиру и продержали у себя всю ночь. Они устроили ему настоящий допрос, в ходе которого выяснили, что его прислали в первопрестольную с необходимыми документами, немалой суммой денег и фурой отборных овощей для того, чтобы он тут устроился, укоренился и стал официальным представителем крупной турецкой фирмы, торгующей овощами и фруктами. Во всяком случае, киви, манго, авокадо и латук — впервые довелось мне попробовать именно в его магазине. Документы у него оказались в полном порядке, кроме турецкого имелись так же азербайджанский и российский паспорта. Кроме того, он учился бизнесу и менеджменту в Лондоне, свободно говорил на нескольких языках, что внушало к нему особое уважение моих, прямо скажем, слабоучёных приятелей-силовиков. Ко времени ночного допроса у Арика имелась целая сеть овощных магазинов в Москве и области и несокрушимый дипломатический иммунитет.

Персонал Арик подбирал лично, довольно быстро понял, что московский покупатель предпочитает приобретать товар не у «лиц кавказского происхождения», а у светловолосых девочек с открытой улыбкой и ясными голубыми глазами, поэтому навязываемых диаспорой смуглянок ворчливо отвергал, чем навлек на свою голову немало неприятностей, а на должность продавщиц нанимал ну таких русских красавиц, которым впору было бы торговать не луком и помидорами, а вечерними нарядами светских львиц где-нибудь на Кузнецком Мосту. Ну, конечно, барышни, как и положено красоткам, постоянно кокетничали, вполне дежурно и невинно, на что я и внимания-то не обращал. Уж не знаю, что так возмутило Зинаиду Львовну за те несколько минут сидения в овощной засаде, только за ужином она устроила мне планово-предупредительный скандал, обвинив в многочисленных изменах жене. Я молча выслушал досужие фантазии, с наслаждением доел сочные бараньи котлеты с отличным салатом, запил ананасовым компотом, промокнул губы салфеткой, встал, сказал:

— Дорогая Зинаида Львовна, вы же знаете, изменять любимой жене я не имею в виду. Русские солдаты коней на переправе, как известно, не меняют. Спасибо за вкусный ужин. — Чмокнул тещу в сырой наморщенный лобик и ретировался в семейные недра мемориальной пятнадцатиметровой комнаты.

У нас с тещей, кроме бесконечного ряда её претензий ко мне и любви к Верочке, имелась еще «одна, но пламенная страсть», ради которой она устраивала в затяжной войне со мной тактические перемирия — мы с ней читали книги. У меня сложился круг знакомых, которые советовали мне, что почитать; покупал книги сам или мне предлагали прочитанное друзья. Теща все деньги, которые ей выдавал супруг, тратила на одежду и косметику, а книги предпочитала выпрашивать у меня, сменив амплуа с «роковой женщины-матери» на «кокетку бальзаковского периода» с нахально-смущенной фарфоровой улыбкой: ну что там новенького на книжном фронте? Вот и на этот раз Зинаида Львовна, как ни в чем не бывало, вызвала меня из нашего пятнадцатиметрового убежища на нейтральную полосу гостиной и выпросила очередной роман Мураками и только что изданный томик Полякова, вцепившись в книги кошачьими коготками, посверкивая из-под набрякших век вечно молодыми глазами красавицы, несокрушимо уверенной в собственной неотразимости.

Ну, подумал я, наивно веруя в преображение души от проявлений любви ближнего, кажется, удалось убедить тещу в моей невиновности, и отныне она оставит меня в покое. Но не тут-то было. Через несколько дней Алексей Иванович, смущаясь и пряча глаза, зашел ко мне в магазин, бдительно оглянулся, незаметно протянул визитную карточку и велел позвонить по указанному в ней телефону:

— Там требуется водитель с окладом в тысячу долларов. Есть возможность получения жилья.

На следующий день, ненавязчиво, но с должным упорством подгоняемый тестем к выполнению тещиного «указания свыше», я отправился в банк. Солидный особняк в центре был плотно уставлен автомобилями, пришлось сделать несколько кругов по кварталу, пока не улыбнулась удача: буквально перед моим капотом выпорхнул белый «порш», и наконец, удалось пристроить свой монументальный танк в десяти метрах от центрального входа. Спешить особого желания я в себе не наблюдал, поэтому вышел из салона «Волги» и бархоткой тщательно прошелся по мощным бокам машины. Когда добрался до лобового стекла и медленно, с наслаждением, доводил его до блеска, краем глаза отметил, что за мной внимательно, с чуть ироничным прищуром, наблюдает мужчина в стильном светло-бежевом костюме. Закончив дело и положив бархатную тряпицу в бардачок, я снял с вешалки синий английский блейзер и надел, автоматически поправив шелковый галстук. В тот миг и подошел ко мне наблюдатель.

— Православный? — спросил он, указывая пятерней на иконки в кабине и недавно отпущенную мною бороду.

— Да,— буркнул я. — А вас это беспокоит?

— Наоборот! — Весело сверкнул он пронзительными серыми глазами. — В армии служил?

— В пограничных войсках КГБ СССР.

— О, неплохо. — Кивнул тот. — Не хочешь поработать у меня? Мне как раз нужен водитель-телохранитель.

— Простите, но я сюда пришел как раз устраиваться на работу… — достал из портмоне визитную карточку и прочел: — …к некому Антону Павловичу.

— Ну, надо же! — воскликнул мужчина. — Да тебя ко мне сам Бог послал. Это же я и есть.

Так я оказался в телохранителях моего нынешнего хозяина.

Не успели мы со стариком войти в овощной магазин и оглядеться, как меня цапнул за предплечье Арик, возникший как всегда непонятно откуда, отвел подальше от тестя и почти без акцента сказал:

— Миша, скажи, сколько они тебе платят, я заплачу вдвое больше. Возвращайся ко мне, я тебе два магазина дам, станешь моим партнером. Богатым будешь! А? Ну подумай, кругом одни воры и пьяницы. Не на кого положиться.

— Спасибо, Арик Гизидович, — сказал я, даже не пытаясь объяснить, почему работать на русского дядю мне гораздо удобней, чем на турецкого. — Спасибо вам, но я не могу. Простите. — Вернулся к сильно напряженному тестю и поспешил успокоить старика.

Совершив традиционный круг почета по местным торговым точкам, набив чуть не доверху багажник продуктами питания, мы с тестем вернулись домой. Нам с ним предстояло почистить картошку и вынести мусор. Пока жена с тещей разбирали покупки с обязательным ворчанием: какие же мужики все-таки глупые, ну разве можно покупать такие помидоры, колбасу, майонез… Пока за нашими спинами привычно промывали наши косточки, мы воспользовались заминкой и нырнули в потайной уголок тестя, куда он никого из женщин не впускал. Алексей Иванович в просторной кладовке отгородил фанерой третью часть пространства, разместил там коллекцию инструментов, заперев своё сокровище на два замка: секретный навесной и потайной врезной.

В этом тщательно охраняемом уголке мужской свободы, каждый молоток, пассатижи, тисочки, напильник — всё в богатом ассортименте, разнообразных размеров и причудливых форм — прикреплялось особыми фиксирующими устройствами к стенам, возлежало в уникальных мягких ложах и сияло разноцветными лаками. Каждый предмет коллекции тесть самолично разрабатывал в домашнем конструкторском бюро, изготавливал у самых опытных лекальщиков на собственном заводе и никому, кроме меня не позволял даже прикасаться. Не удивительно, что одарённый технарь использовал малейшую возможность применить чудо-инструменты в деле, набрасываясь на любую поломку, как голодный тигр на задремавшую антилопу. Вот и сейчас, не смотря на мои вялые возражения, он переложил в портфель несколько сверкающих железяк и потащил меня за рукав к машине, ворчливо поясняя на ходу:

— Знаешь ли, Миша, что-то не нравятся мне высокие тона двигателя.

— Да вроде всё нормально, — бухтел я за его широкой спиной, — если бы что, я бы почувствовал.

— Ты уже привык, а я свежим ухом всегда слышу неполадку. Меня не проведешь.

— А я чего, я только «за», — вздыхал я, открывая замок «Волги».

За полчаса он что-то там подкрутил, где-то подтянул и прочистил, включил двигатель, прослушал его безукоризненное урчание и только тогда удовлетворенно кивнул и вернул нас обратно в дом. После установки инструментов в соответствующие ложа и фиксаторы, он протер руки аптечным спиртом, открыл сейф, налил две рюмки, одну протянул мне:

— За наши творческие успехи!

— Аналогично.

— Все-таки хорошо, что ты купил эту машину! Уважаю! Главное, всегда есть что подкрутить и поджать. Одна приятность!

— А я о чём…

Мы сидели на просторной кухне над эмалированным ведром, почти соприкасаясь лбами, и чистили картошку, много картошки. Не смотря на своё артистическое происхождение, теща предпочитала еду простую: картошку, грибы, селёдку — видимо, на её кулинарных приоритетах сказались голодные послевоенные годы, которые врезались в память непрестанно сосущей пустотой в животе, доходящей до острой боли, головокружения и обморока. Конечно, тесть регулярно приносил с работы заказы с красной рыбой, зернистой икрой, салями и прочей вкуснятиной — и всё это ежедневно поедалось, но основой праздничного стола и его центром непременно служила картошка с вышеуказанными солеными приложениями. Наши дамы, видимо, успели перемыть косточки не только нам, но и всем знакомым, поэтому приступили к обсуждению новинок моды и цен на золотые изделия. Тесть, умело работая острейшим ножом собственной конструкции, особой гальванической заточки, снимал тончайшую кожуру, выковыривал глазки и полутрагично, полушутливо рассказывал, как приходится выкручиваться заводскому начальству, чтобы удержать завод на плаву.

Это может показаться невероятным, но мне очень нравились такие вечера, странноватые люди вокруг меня, запах приготовляемых блюд, уютная домашняя атмосфера обжитого дома, словом, всё то, чего всегда так не доставало мне. Сюда часто приходили родственники и друзья, всегда накрывался богатый стол, подолгу, до глубокой ночи велись беседы на разные темы. Казалось бы, идеал мещанства, то же болото, что и в моем торфяном посёлке — ан нет. В этом доме жила надежда и ощущение незыблемой стабильности, которая держалась, конечно же, на плечах отца семейства, которого все безусловно любили и уважали, хоть каждый по-своему.

Здесь я подсознательно учился у тестя тому, чему не сумел научить родной отец — суровому, трудовому терпению, любви к работе, как к способу выживания и важнейшему приоритету в жизни. Будучи разумным человеком, Алексей Иванович не мог не видеть в каждом человеке, и конечно, в членах семьи недостатки, неадекватные поступки и даже подлость, порой, но молчаливо носил в себе такой запас мужественной любви, который позволял ему всё прощать и беречь близких, не отвечая обидой на обиду, злом на зло. Этот мужчина был выше мелких бытовых дрязг и, как ломовая лошадь, тащил и тащил на себе тяжелый воз ответственности за людей.

Случалось тестю в такие вечера защищать меня от женских нападок и поддерживать в тяжелую минуту. Каждый раз во время застолья наступал момент, когда третья рюмка вина полностью отключала психологические тормоза наших дам и развязывала языки. Не однажды темой для дискуссии становилось моё посещение церковных служб. На самом деле, с некоторых пор у меня вдруг появилась потребность зайти в храм, подать записки, обойти иконы, зажечь свечи, постоять в благоуханной тишине и почувствовать, как внутри всё успокаивается. Проходит смятение и страх, которые оказывается, живут в душе и вроде занозы ноют и приносят тягучую боль.

Поначалу я просто удирал от шума и тоски в церковный мир покоя и тишины. Как-то незаметно исчезала смута в душе и появлялась, казалось, беспричинная уверенность в том, что всё у нас будет хорошо. Меня и это вполне устраивало. Но только однажды обратил я внимание на очередь к священнику, подошел к «крайнему» и привычно спросил, как покупатель в ГУМе:

— Простите, за чем стоим, и что дают?

— Стоим на исповедь, — ответил старичок с редкой седой бороденкой и веселыми глазами, — а дают здесь отпущение грехов.

— Советуете?

— Настоятельно, молодой человек.

Ладно, пристроился в конец очереди, выстоял как положено, подошел к священнику и ляпнул первое, что пришло в голову:

— Святой отец, я не знаю, зачем тут стою, только чувствую, что мне это нужно.

— Ты католик?

— Нет, православный. Бабушка меня в детстве крестила и в храм водила, пока были силы.

— Тогда называй меня батюшка или отец Виктор.

— Простите, батюшка, не знал.

— Ничего, со временем всё узнаешь. А сейчас давай я тебя исповедаю.

— А как это?..

— Просто отвечай на вопросы. Ты человека убивал? Блудил? Воровал? Завидовал? Врал?

Я вспоминал прошлое и, запинаясь, отвечал «да» или «нет».

— Водку пил? Курил? Наркотики принимал? Посты соблюдал? В среду и пятницу постился?

Я почувствовал замешательство, но взглянул на отца Виктора — он слегка улыбался — и понял, что врать этому человеку, или стыдиться его — не имеет смысла. Он и без моих ответов всё наперед знает, будто насквозь видит. …Ну, и меня прорвало, и стал я рассказать о своих преступлениях и подлостях, которые натворил за всю жизнь. Отец Виктор кивал головой и внимательно слушал. Потом нагнул мою голову, накрыл лентой с крестами и прочел молитву. Я понял, что грехи он мне отпустил. Потом он поднял с аналоя и протянул металлический Крест, книгу Евангелия и я прикоснулся к ним сухими от волнения губами.

— Ну вот и молодец, Михаил. Все названные тобой грехи тебе прощены и отпущены Господом Богом. Ты пойди сейчас к свечному ящику, — он показал рукой на стойку, где я покупал свечи и подавал записки, — купи книжку о первых шагах в храме, почитай. Перебери свою жизнь год за годом, выпиши на листок бумаги грехи за всю жизнь и в следующую субботу приходи на генеральную исповедь. Четыре дня, начиная со среды, попостись, а в воскресенье приходи натощак, мы тебя причастим.

Отошел от аналоя и согласно батюшкиному благословению, встал в очередь к свечному ящику и принялся издалека выбирать, что бы мне купить. К нам подошла необычная пара — женщина лет за пятьдесят и девочка-даун, вечный ребенок, с безумным, веселым лицом. Видимо по привычке, женщина прошла без очереди к продавщице в черном сатиновом халате и протянула деньги за свечи. В это время девочка поравнялась со мной, приветственно улыбнулась, коснулась моей руки своими пальчиками, не знавшими ничего кроме мягких игрушек и слегка подпрыгнула от радости. Я улыбнулся ей в ответ и слегка кивнул, но та уже переключилась на старичка впереди меня и его одарила своей безумной радостью. Мне почему-то подумалось, что вот передо мной абсолютно счастливый человек, пусть больной, неспособный к интеллектуальной деятельности, да и вообще мало на что способный, но — счастливый!

Девочка не знает, что она больна, скорей всего, считает себя вполне нормальной и даже симпатичной, её любит мама, эти люди в церкви, батюшка, ей почти всегда весело, она добра ко всем, сейчас её приведут домой, покормят, угостят конфеткой и она уединится в своём родном уголке, чтобы играть с плюшевым мишкой, красавицей-куклой, белым пушистым зайчиком, с протёртым на шейке мехом от долгого и частого держания пальцами во время игр и сна в обнимку. Да, этой безумной, веселой, больной девочке вполне комфортно живется и может именно благодаря своему безумию, она счастлива.

Вспомнилось, что на западе долгое время идут дискуссии о необходимости уничтожения этих милых созданий, о внутриутробной диагностике на стадии беременности и абортированию крошечных человечков, отличающихся от остальных людей всего-то лишней хромосомой, вполне добродушных, по-детски простых и веселых, но мешающих комфортному проживанию родителей на пространстве, где злые, хорошо воспитанные и образованные люди строят рай на земле, ввиду полного отрицания рая небесного. Долго еще бродил я, покинув церковь, по извилистым арбатским переулкам, размышляя о превратностях земного счастья, надежде, непривычной жертвенной любви, которые раскрываются в церковном общении между простыми, пусть даже порой, и безумными людьми.

Однажды мне довелось присутствовать при крещении взрослого человека. Обнаженный мужчина в плавках повернулся лицом на запад — символу тьмы, священник вопрошал:

— Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?

— Отрицаюся, — отвечал крещаемый.

Затем его повернули на восток — символу света и снова:

— Сочетаваеши ли ся Христу?

— Сочетаваюся.

Меня крестили во младенчестве, некоторое время бабушка водила меня в храм и причащала, а потом бабушка обессилила, слегла и умерла, я отошел от Церкви и стал жить как неверующий, будто и не отрицался от дел тьмы. Жизнь моя потеряла глубину, стала плоской, как лист бумаги, разрисованный пьяными каракулями. Покаяние в храме после долговременного отлучения от Церкви святые отцы называют вторым крещением, стало быть, необходимо восстановить своё естественное человеческое отвращение от дел тьмы.

Итак, я скорблю о падении во тьму, искренно каюсь и отрицаюсь от мерзких адских деяний. Я ненавижу гордость и многочисленных её уродливых детей. В гордости нет любви, а только эгоизм и ненависть к любому, кто покусится отнять вожделенное, иной раз такая ненависть, что не остановится и перед убийством. Конечно, только в состоянии помрачения ума возможно забыть, что всё — абсолютно всё, что мы имеем хорошего — дано нам Богом. Сказано же, «без Меня не можете делать ничего», «волос с головы вашей не упадет без Моего повеления», а мы в помрачении ума присваиваем то, что дано нам свыше и кричим: это всё я!, это всё моё! Да ничего у нас своего нет, кроме тех преступлений, на которые мы так легки.

А разве тщеславие наше не от помрачения разума? Разве мы не присваиваем воровато таланты, которые Господин дал рабам Своим на время отлучения от торжища? Ходим по рынку, позвякивая золотыми монетами, только что полученными из Господских рук, торгуем и опять же воровато присваиваем прибыль, чтобы потратить на свои животные похоти: похвастать, поесть, попить, поблудить… Не зря же святые отцы называют тщеславие самым страшным вором! Вот так работаешь, не жалея себя, не покладая рук, из последних сил, чтобы добиться чего-то хорошего, а стоит хотя бы мысленно присвоить полученные дары или прихвастнуть слегка: вот, дескать, какой я сильный и удачливый — и всё, у тебя весь заработок отняли и из графы «прибыль» переписали в графу «убыток», а ты остаешься гол как сокол, и снова начинай сначала.

А взять то скотское явление, которое мы так часто называем священным словом «любовь», а на самом деле — блуд, разврат, извращение. Вот уж где человек достигает вершины лукавства, глубины лжи, совершенства соблазна! Как только мы не изворачиваемся, на какие только хитрости не сподобляемся, чтобы получить своё гнусненькое, липкое, смердящее «хочу и буду». В древние времена блудников в дом не пускали, камнями побивали, смолой обливали, валяли в перьях и возили на хромой кобыле по селу. Бабушка рассказывала, что не только блудника, но даже «разженю», то есть разведенного, в дом пускать не положено было, но даже общаться не моги — грех, «страм» — а ведь это не такая уж древняя история, а совсем рядом, годы тридцатые, сороковые двадцатого века — только руку протяни. А вот поди ж ты, в наше время, если ты не блудишь, то уж и не человек вроде, а так, последний неудачник… Вот уж князь блуда, наверное, гордится перед мрачным начальством своим и перед Богом! Сколько через эту гнусность народу в бездну отправил — сотни миллионов!

Прощай! Прощай гордость, тщеславие, прощайте обиды, блуд и обжорство, ложь и лукавство, жадность и зависть. Отрицаюсь от вас и всю оставшуюся жизнь буду с Божией помощью уничтожать вас, выжигая из души незримым огнём благодати.

Всё-всё я тогда сделал, как велел батюшка, «со страхом и трепетом» — и впервые причастился, вышел из храма, как из бани — чистый и легкий — и почувствовал, что с этого дня у меня началась новая жизнь, гораздо лучше прежней. Я и всегда-то с удовольствием читал, особенно когда приходилось часами ожидать Палыча в машине, а тут набросился на новые книги, церковные, и стал их жадно «проглатывать», пытаясь наверстать упущенное за прежнюю жизнь. Да, мне постепенно открывался новый мир, где всё было иначе: вместо развлечений — сосредоточенная молитва, вместо смеха — покаянный плач, вместо вкусной и обильной пищи — пост, и в конечном счете, вместо посмертных мучений в аду — вечное райское блаженство. Наконец, в жизни появилась ясная высокая цель, выстраданный смысл; мало-помалу хаос вокруг стал объясняться законами духовной жизни, наконец-то, всё становилось на свои места, и мне это очень нравилось.

Вот только вместе с радостью открытий пришли в мою жизнь и неприятности: оказывается, изменение моей жизни в лучшую сторону у друзей и близких вызвало нечто вроде шока. Каждый норовил спросить, а не сошел ли я с ума? Как-то не очень здорово, думал я с горечью. Наверное, если бы я стал воровать и убивать, блудить и пьянствовать — они бы это поняли, скорей всего оправдали и вряд ли подвергли сомнению нормальность моей психики. Но стоило мне встать на путь очищения души от зла — извольте — я псих!

Вот и нападали эти две самые близкие мне женщины и насмехались, да издевались. Но видимо по причине моего растерянного глуповатого молчания, их сарказм довольно быстро затухал, и они переключались на детальное обсуждение искрящихся нарядов певицы на экране телевизора или еще на что, более увлекательное. Однажды тесть отвел меня на кухню и шепотом сообщил: «Знаешь, а я ведь тоже в церковь хожу иногда. Но им никогда об этом не рассказываю».

За нынешним столом кроме нас сидели еще две пары: старый армейский друг тестя с величественной супругой и соседка, работавшая в Сороковом гастрономе, соответственно, с мужем, тихим, затравленным алкоголиком. Старый друг имел множество полезных связей, которыми пользовался тесть, а «своя дама в торговле» помогала доставать дефицит, может быть поэтому, настроение за столом преобладало торжественное, и все держали себя в руках.

После третьего тоста тесть положил тяжелую руку мне на плечо и шепнул:

— Миша, ступай-ка в комнатку и отдохни. Ты ведь ночь не спал. Давай, прикорни чуток.

Оставшись один, я снял пиджак, ботинки, ослабил галстук и ремень. Вытащил подушку и положил её поверх покрывала, выключил свет и растянулся во весь рост на супружеском ложе. По стене медленно ползли размытые пятна света, без труда преодолевая препятствия в виде эстампов, фотографий в рамочках, книжной полки с макулатурными Дрюоном, Дюма, Конан Дойлем, от наволочки приятно пахло вербеной, которую как-то в ботаническом саду Вера показала мне, и что меня удивило, так это наличие красных, белых и синих цветов на одном кусте — это аромат любимого австрийского шампуня моей жены, приятный аромат любимой жены…

Мы познакомились в те давние времена, когда существовали такие странные вещи, как распределение после института и три года обязательной отработки на производстве. Когда я в первое рабочее утро в качестве молодого специалиста шел на завод, мне вспомнилась моя прошлогодняя практика дублером мастера на одном из крупных южных заводов: мой захламленный цех в черных лужах разлитого масла, станки германского завода Круппа 1887 года, с утра пьяные чумазые рабочие, потная раздевалка с исцарапанными матом металлическими дверцами шкафов и туалетом, где резали глаза ядовитые испарения хлорки и оглушал рёв спускаемой воды; всегда переполненную отдыхающими курилку с огрызком ржавой бочки под окурки, кислую вонь столовки, где с рычанием мордастые грубиянки подавали безвкусную тюремную баланду под названием «рассольник» и котлеты из хлеба и сала с серыми слипшимися макаронами, обозначенные в меню, как «биточки мясные с гарн.»

Меня «бросили» сразу на три бригады: одна состояла из заключенных, которых доставляли из соседней тюрьмы — они прессовали, а потом обжимали дюралевые кругляки, изображая из них тазики; с этими у меня проблем не было: рядом всегда находился звероподобный охранник с пузом и кобурой, который чуть что, лупил воспитуемых чем попало, выколачивая из них нечто святое, что называлось «норма выработки»; вторая бригада ютилась в углу цеха за металлическими щитами — эти резали толстые листы свистящим голубым пламенем горелки и сваривали тонкие листы электросваркой, от этих угрюмых работяг я каждый раз уходил отравленный ацетиленовым газом и ослепленный вспышками ярчайшего света; а третья была и вовсе «дикой» — эти «работали по хозяйству»: слесарили, плотничали, собирали стеллажи и красили; тут всегда царило похмельное веселье, у народа водились деньги, с которыми они пытались делиться и со мной, как с «гражданином начальником»; деньги они зарабатывали домашними заказами, вроде полочек под книги, кухонных моек, но самый главный доход приносили этим «дикарям» модные значки с фотографиями «битлов», «аббы» и «мерлин монро», которые они заливали из краскопульта прозрачным лаком.

Моей основной задачей являлось материально-техническое снабжение и оформление нарядов. Почему-то те итээровцы, а проще — конторские, с которыми мне приходилось сотрудничать, свои обязанности выполняли с обязательным надрывом, скорей всего, они таким образом проявляли модный тогда трудовой энтузиазм, что еще называлось «болеть за производство»; однажды, например, на складе тёть Тося с полчаса орала на меня прокуренным басом, объясняя, что ветошь эти уроды не завезли, поэтому мне необходимо идти куда-то очень далеко и там попробовать найти искомый расходный материал; я пошел к начальнику цеха Михалычу, который при слове «ветошь» закатил красные глаза к серо-бурому облупленному потолку, взвыл раненым волком, схватил валявшуюся на горе стружки ветхую телогрейку, рванул её на груди, как загулявший извозчик рубаху, громко закашлял, зачихал от поднятой пыли и, наконец, с торжеством победителя сунул мне половинки растерзанной спецодежды: «На тебе, салага, ветошь, идрыть-кадрить, и больше не приходи, сам соображать должен, нааахрииин!»

Или, к примеру, выписываю наряд в отделе труда и зарплаты, листаю справочник, чтобы подобрать описание работы по-научней, а за столом напротив дамочка в очках и оренбургском платке на пояснице кушает пирог с луком и поднимает мне рабочее настроение фразой, произносимой с надсадным воплем и брызгами пережевываемой пищи: «И не мечтай, чтобы я твоему Петьке хоть один наряд в этом месяце закрыла, пусть не трясет тут паяльником, хамло неотёсанное!» Как мне чуть позже объяснили опытные коллеги, бригадир хозяйственной бригады Петр Афанасьевич Двузуб имел дерзость не ответить взаимностью на романтические чувства начальника ОТиЗ Виктории Васильевны, за что она поклялась мстить ему до конца жизни, используя в этих целях то, что она имела — служебное положение. Глотая голодную слюну и считая минуты до обеденного перерыва, я всё ниже опускал голову к столу, чтобы моему лицу досталось как можно меньше брызг их отверстых начальственных уст и всей душой разделял скорбь несчастной женщины.

Дело в том, что вышеуказанный Петр Афанасьевич был на самом деле удивительно хорош, напоминая мужественным лицом и мускулистым телом статую нацистского скульптора Арно Брекера «Атлет», воплощавшую идеал воинственной силы и арийского благородства. Он казался в этом загаженном колхозном курятнике куртуазным черным лебедем, рухнувшим с бирюзовых небес и набирающим силы, чтобы взмахнуть крылами, оторваться от грязи и взлететь обратно ввысь, к белоснежным облакам в синеве. Как и трудовичка, я был изумлён поначалу его немыслимой мужской красотой, пока однажды не понял, насколько лживая и вороватая душонка скрывается под роскошной оболочкой, во всяком случае, мне бы не миновать уголовного наказания за его наглое воровство, под которое он подвел меня, свалив на меня всю вину, если бы я, как студент-практикант, не нёс никакой ответственности, что и объяснили этому подлому красавчику Михалыч с Викторией Васильевной, разумеется, на максимальной громкости, с привлечением обширного пролетарского диалекта. Словом, та многострадальная практика привнесла в мою жизнь немало бесценного опыта.

Итак, аккуратно переступая через октябрьские лужи, я тогда, в первый трудовой день дипломированного молодого специалиста, был готов к самому страшному варианту, но попал на образцово-показательный завод в центральном районе города, который любили посещать руководители партии и правительства. Мне очень нравился мой завод, просторные чистые цеха, потоки дневного света, льющиеся из фонарей на крыше; запах горячей металлической стружки и машинного масла, бесшумный раскат оранжевой кран-балки под потолком, стройные ряды современных станков, вежливые трезвые рабочие в фирменных спецовках, столовая, больше похожая на ресторан с веселыми толстушками в белоснежных халатах, любимый гороховый суп-пюре, тефтели с подливой, телячьи отбивные с хрустящей корочкой, тертая морковь со сметаной, толстые куски нарезного батона и бородинского хлеба на сверкающем никелированном подносе под крахмальной белой салфеткой с синими краями. Я готов был работать на моем заводе бесплатно, только за еду и одежду, но мне ко всему прочему платили целых сто семьдесят рублей, да еще предлагали бесплатные путевки на море и поставили в очередь на получение жилья. Словом, я считал, что мне сказочно, незаслуженно повезло.

Это случилось на новогоднем вечере, когда впервые удалось увидеть всех молодых специалистов завода, которых начальство решило стимулировать похвалой и премиями. Там, среди нарядных девушек я и увидел впервые мою Веру. Чуть позже Алексей Иванович устроил мне допрос на тему, любовь это или иллюзия, я был крайне смущен и упрямо талдычил:

— Я люблю вашу дочь, и мне все равно, как это выглядит со стороны. Я люблю вашу дочь, и это раз и навсегда, понимаете?

— Да брось ты! Что ты, прямо как романтический прыщавый юнец. Какая любовь…

— Я люблю вашу дочь, — упрямо повторил я. — Это всё.

…Да, так и было. Среди нарядной толпы возбужденных румяных девушек она выглядела совершенно по-особому. Прошло уже много лет, у меня было достаточно времени проанализировать первые впечатления, но все потуги моей логики абсолютно ничего не дали. Это было как наваждение, как божественное откровение, как луч света с небес: на симпатичном лице девушки словно засияла невидимая печать, указующая — это она, твоя избранница!

Всю торжественную часть вечера, даже когда поднимался на сцену для получения похвальной грамоты, даже когда меня поздравляли, пожимали руку и хлопали по плечу — я неотрывно смотрел в её сторону, иногда ловил её взгляд, который она каждый раз смущенно опускала, и с тягучей болью осознавал, что на мою девушку весьма заинтересованно смотрят еще трое-четверо мужчин. А один из них, высокий, стройный, весьма симпатичный брюнет в дорогом костюме-тройке, явно сшитом в ателье на заказ, не только глядел на мою девушку, но и подходил к ней, держал за руку, и она отвечала ему вежливой улыбкой. Что ж, подумал я, придется вызвать его на дуэль — в ту минуту мне было все равно, чем это кончится, у меня появилась цель, и я ломил к ней, как танк по бурелому: только вперёд, только победа! Я встал и решительной походкой отправился прямиком к этому парню.

— Послушайте, дорогой товарищ, эта девушка, — я кивнул головой в сторону своей избранницы, — моя жена. Я очень прошу вас больше не подходить к ней.

— Ты что, парень, с ума сошел? Да это Верка, мы вместе работаем. С какой это стати не подходить? — Парень нимало не смутился, напротив, его забавляла ситуация, в которой он считал себя непревзойденным, в отличие от меня, увальня, но мне-то было известно то, чего не мог знать этот красавчик: я уже любил девушку, и она была просто обречена стать моей избранницей, может поэтому, мне было интересно как бы со стороны наблюдать за ним, за его нагловатыми ухищрениями. — И с чего ты решил, что она твоя жена? Насколько я знаю, она не замужем и в ближайшее время не собирается.

— Ты что по-русски не понимаешь? — Удивился я почему-то. Мне просто скучно было говорить банальности. — Я же сказал, она моя жена, и ты больше к ней не подойдешь. Понял?

— Подойду. — Сверкнул он белыми зубами. — И даже прямо сейчас. — И он действительно пошел туда, где сидела она вместе с другими девушками в ожидании музыки. Поплелся и я.

— Вера, — громко сказал парень, — этот сумасшедший сказал, что ты его жена. Это что, правда?

Вера встала, смутилась и, казалось, не могла вымолвить ни слова. Тогда я оттеснил плечом парня, подошел к девушке поближе и на одном дыхании выпалил:

— Вера, я только что узнал от него ваше имя, я сегодня увидел вас в первый раз, и может, это выглядит нелепо и странно, только я внезапно понял, что полюбил вас и прошу стать моей женой. Я обещаю вам быть верным и заботливым мужем и пройти с вами всю жизнь до самого конца, пока смерть не разлучит нас. Простите…

— Значит вот так: прямо с места в карьер? — улыбнулась девушка, сумевшая справиться с первым смущением.

— Да, — кивнул я, тупо рассматривая белые туфли девушки. — Вот так прямо.

— Ну вы хотя бы дадите мне время немного узнать вас? Например, как вас зовут?

— Михаил, — сказал я, не без труда подняв на неё глаза.

— Миша? — усмехнулась она, окинув быстрым взглядом мою громоздкую неуклюжую фигуру. — А что, похоже. Вам подходит это имя.

Потом наконец заводской ВИА заиграл музыку, мы закружились в быстром танце, похожем на вальс, и я вдруг обнаружил, что мне весьма неплохо удаётся вести партнершу, держа спину прямой, а она была так легка и податлива, будто мы стали одним организмом. Когда затихли последние гитарные аккорды, мы встали посреди зала и долго не отпускали друг друга, пока музыканты не заиграли новый танец, медленный, и мы снова закружились, только плавно и как бы во сне, глядя друг другу прямо в глаза, сияющие, влажные, широко распахнутые, смеющиеся, счастливые…

Алексей Иванович на первом допросе всё домогался:

— Нет, ты скажи мне правду, неужели ты думаешь, что я тебе поверил? Ты же взрослый мужик! Как можно вот так, в первый же день, сразу подойти к девушке и объясниться в любви?

— Я не знаю! Ну что вы спрашиваете о том, чего я и сам не знаю. Это любовь. Это не из разума идет, а из сердца. Понимаете?

— Нет, не понимаю. Ты мне скажи вот что. Ведь ты не знаешь мою дочь. А может она не такая, какой ты себе её представляешь?

— А я ничего и не представляю. Я люблю её и всё.

— Так, стоп, хватит! — Он поднял руку и мотнул головой. — Ну ведь было что-то, что тебе понравилось в ней?

— Всё! — сказал я. Мне ужасно тяжело было говорить с ним, будто мы изъяснялись на разных языках, причем каждый слабо владел собственным языком и говорил с большим акцентом. Вдруг у меня появилась мысль, и я поспешил её высказать: — Пожалуй вот что. Когда Вера смотрела на меня, казалось, что она просит подойти и защитить. Она среди толпы была совершенно одинока и выделялась чем-то… Не знаю… Она была как маленькая беззащитная девочка среди взрослых, а я — единственный знакомый мужчина, который может её утешить. Понимаете?

— Но этого мало! — рычал отец. — Это всё эмоции, чувства — как на воде вилами писано. Завтра, через месяц — наваждение пройдет, и ты отрезвеешь, и скажешь: она мне не пара.

— Не скажу, — буркнул я. — Это навсегда. Я знаю точно.

Он смотрел на меня тяжелым взглядом из-под густых бровей, держался за сердце и громко дышал. Что я мог сказать ему определенного, когда я сам ничего не понимал, кроме одного: Вера моя жена, и другой у меня не будет. Мне нужно было как-то успокоить отца любимой девушки и я сказал:

— Послушайте, Алексей Иванович, я же не требую от вас, чтобы вы дали родительское благословение в эту секунду. Если хотите, мы подождем. У вас будет время узнать меня, испытать наши чувства временем. Только знайте: всё уже решено. Вера — моя жена.

— Ладно, Миша, — устало произнес он через силу, — ты иди пока. Я мы тут еще подумаем, поговорим… Ты иди.

И я ушел. Но уже на следующий вечер мы с Верой, держась за руки, пришли к ним домой и сели пить чай. На этот раз нас принялась терзать уже Зинаида Львовна. Её интересовали такие вопросы, как мой заработок, где мы будем жить, знаю ли я, сколько стоит содержать девушку «их круга»? Только и ей не удалось поколебать нас. Мы уже чувствовали себя мужем и женой, хоть даже ни разу еще не поцеловались, хоть и касались-то друг друга с осторожностью и невероятной бережностью, как подростки, воспитанные в благородных пансионах. Но в том-то и дело, что нам было сказочно приятно просто быть рядом и говорить не важно о чем, лишь бы говорить, и быть рядом и чувствовать, что мы нужны друг другу, что мы нераздельная пара абсолютно родных людей, готовых на всё ради другого, ради нашего будущего, которое нам представлялось безбрежным морем сверкающего света.

Родители присматривали за мной, Вера купалась в волнах нашей любви, я же терпеливо ожидал, когда что-нибудь произойдет, потому что произойти что-нибудь теперь должно было просто обязательно. И дождался. За несколько месяцев зарплата на нашем заводе снизилась в несколько раз. Вернее, в цифровом значении она оставалась прежней, да вот цены в стране так стремительно росли, что купить за те же деньги, что скажем, полгода назад можно было в пять раз меньше. Да еще с прилавков магазинов исчезали продукты, и приходилось покупать съестное у кооператоров, а те держали цены долларовые, для большинства людей неподъёмные.

На территории завода стали появляться первые кооператоры, они арендовали помещения, завозили невиданное импортное оборудование, компьютеры, ездили на иномарках, рядом с некоторыми солидными дядечками непрестанно маячили мускулистые парни. Вот как-то однажды один такой «новый русский» в каком-то коридоре остановил меня, смерил взглядом мою довольно грузную фигуру и предложить работать в его фирме водителем-экспедитором, предложив такую сумму в качестве зарплаты, от которой отказаться мог только сумасшедший — и я согласился.

Тесть почему-то не моргнув одобрил моё решение, теща впервые решительно согласилась с нами, одарив меня непривычно одобрительным взором, а Вера — с визгом обняла меня и стала прикидывать, что можно купить на мои четыреста долларов в тех заманчивых кооперативных магазинчиках, вход в которые до настоящего времени для неё был закрыт. Тесть в то время зарабатывал чуть меньше, чем директор, но все равно это составляло лишь семьдесят долларов. Конечно, на фоне новоявленной нищеты главного кормильца семьи, мой заработок выглядел тогда вполне солидно. Вот так я приобрел новую работу, и мой новый статус обеспеченного жениха намного ускорил свадьбу. И мы с Верой поженились. Господи, какой же красавицей была моя новобрачная! В этом серебристом французском платье, пышной летящей фате, смущённо-радостная, с огромными сияющими бирюзой глазищами и такая… до боли в груди родная.

Я несколько раз щипал свое напряженное колено под скатертью свадебного стола, желая убедиться, что это не счастливый сон, который вот-вот закончится, и я вернусь в обычное унылое существование всеми унижаемого новобранца в холодной казарме, пропахшей карболкой и сапожной ваксой. Теща ликовала в волнах всеобщего к себе внимания, непрестанно играя роль счастливой королевы-матери, тесть сидел напротив с лицом, на котором по диагонали крупными буквами проступала надпись: «ну вот и ты вляпался», а я им отвечал безумной улыбкой пьяного от счастья маргинала и не мог поверить самому себе. Но, нет — вполне реальная и ощутимая боль от щипков, крики гостей, шипение шампанского и наши неумелые поцелуи под сладкие вопли «горько!» — снова и снова уверяли меня в том, что буйствующее вокруг веселье — это счастливая реальность, свалившаяся на нас ни за что, лишь только за нашу безумную, так и непонятую отцовским умом любовь и потребность идти по жизни рука об руку, до последнего дыхания, до того таинственного перехода в мир иной, где супруги будут жить дальше и дальше, а их любовь, зародившаяся на этой странной земле, продолжится в вечности.

Мы уже прожили вместе несколько лет, любовь моя окрасилась более глубокими, насыщенными тонами, но то первое чувство необходимости защитить и утешить любимое существо — продолжает жить и заставляет терпеть всё, что было и есть в наших отношениях.

Наверное, это передается как-то через гены, а может, через воспитание, только любой мало-мальски опытный в супружестве человек скажет, что если хочешь узнать, какой станет девушка в будущем, нужно посмотреть на её мать. Будущая теща невзлюбила меня с первого взгляда, но это почему-то нисколько не насторожило, может потому, что дочь тогда своим поведением отрицала её мещанские ценности и желала найти в своей жизни то, чего не было у матери — любви, нежности, романтики… Только прошли годы, и я стал замечать, как всё чаще дочь соглашается с материнским мнением и в конфликтах принимает её сторону. С другой стороны, я со временем стал всё больше походить на тестя и замечать у себя в характере внешние признаки мужа-мученика и страстотерпца, молчаливое перенесение обид для которого и упрямое терпение невзгод становится основной линией поведения в семье.

Жена моя предавала меня так же просто и естественно, как маленькая девочка в присутствии взрослых садится на горшок, во-первых, потому что хочется, во-вторых, её так научили, а в-третьих, если сделаешь это не туда, от старших можно и ата-та получить — чего ж тут думать, на то он и горшок, чтобы на него усесться и сделать свои дела, а потом еще и закричать, мол, дело сделано и теперь наступила очередь взрослых подключиться к процессу; и мама берется за дело, без эмоций: дитя просит, надо помочь. Так поступали её подруги, мамы, бабушки, так поступала и моя жена. Мог ли я обижаться на эти почти узаконенные предательства? Имел ли право? Она не виновата, твердил я себе, так воспитала её мать, наше несовершенное окружение, моя чуть подросшая маленькая девочка — всего-то жертва психологического насилия, а мне необходимо подставить плечо, на которое она или обопрётся или нет.

В первые дни, месяцы, годы нашей совместной жизни мне настойчиво приходилось разрушать мнение жены о себе, как о гадком утёнке, по ошибке попавшем в лебединую стаю. Я любовался моей Верой, восхищаясь фрагментами её тела, лица и одежды, я любовался ею в целом, в полном комплекте её цветущей девичьей красоты — а она гляделась в зеркало, тысячный раз рассматривала себя и не понимала, чем тут восхищаться, даже иной раз обижалась, думая про себя, что я издеваюсь над ней, и хмурила брови. Моя эстетическая война с её предрассудками, с тем унизительным мнением, которое внушили ей красавица-мать и суровый отец, не отличавшийся комплиментарностью, особенно в отношении своих домашних женщин, моя многомесячная битва с окружением, осадой и внезапными атаками, за свою любовь и своё право любящего мужчины видеть в любимой идеал — всё это, ой не сразу, но все же дали положительный целебный результат.

Однажды в магазинчике женской одежды мы разыграли сцену из голливудской «Красотки», где Ричард Гир корчит физиономии — то уничтожающие, то удовлетворительные, — а Джулия Робертс меряет платья, одно за другим. Я утопал в кожаных перинах винтажного дивана, небрежно помахивая золотистой кредитной карточкой, Вера выбегала из-за штор кабинки и кружилась передо мной, всякий раз всё более румяная, со сверкающими глазами, а я «делал лицо». Наконец, она выпорхнула в синем невесомом платье — я даже вскочил из своей кожаной берлоги и восхищенно уронил челюсть на воротник рубашки. Вера смутилась, Вера засияла, а я замахал руками, пытаясь жестами выразить то, что не мог вымолвить ртом. Она подошла к зеркалу, всмотрелась в собственное отражение и впервые почувствовала себя тем, кем и была для меня с первой секунды нашей встречи — красавицей. Дома она надела платье и показалась в нем родителям.

Суровый отец молча заулыбался, показывая кулак с оттопыренным большим пальцем, а мать сверкнула глазами, а когда её взгляд долетел и до меня, из глубины зрачков прыснул странный коктейль из зависти, ревности и страха: дочь, её собственная дочь, «гадкий утенок», замухрышка, синий чулок — на семейном конкурсе красоты вспорхнула на верхнюю ступень пьедестала и подхватила из опущенных морщинистых маминых рук бриллиантовую корону королевы красоты. С той минуты моя жена стала красавицей не только в моих ослепленных влюбленностью глазах, но и — самое главное — в своих собственных. Её спина как-то естественно выпрямилась, подбородок приподнялся, и без того немаленькие глаза стали казаться просто огромными, в походке появилась упругость и глиссирующий полёт, а в жестах рук, а в выражении лица — та прохладная недоступность, которая так притягивает мужское внимание. Разумеется, выросли мои расходы на одежду жены прямо пропорционально её самооценке, а так же — уколы ревности и глубина моих вздохов. Но это нормально.

Я знал, что Вера всем подругам рассказывает, какой я непутёвый муж, при этом всячески подчеркивая свою домовитость, и в подробностях расписывает свои страдания. Иной раз на супружеском ложе я чувствовал себя акробатом на арене цирка, каждое движение которого наблюдает и обсуждает многочисленная публика. Случалось, приходили к нам подруги жены, кто-то из них надо мной насмехался, делая прозрачные пошлые намёки, а кто-то только и ждал, когда жена отойдет на кухню, чтобы томно волнуясь тщательно обтянутой грудью, намекнуть, что она не против провести со мной вечерок-другой, раз уж в этом доме в грош не ставят столь интересного мужчину, потому что она-то уж точно сумеет оценить меня по достоинству.

Во время застолий теща по традиции вспоминала, как дважды тесть напивался пьяным на банкетах, его притаскивали домой бесчувственного и как мешок с картошкой сваливали в прихожей, а раз даже ей пришлось вытаскивать его из вытрезвителя. Алексей Иванович в таких случаях низко опускал голову и пыхтел, оживая лишь после того, как вслед за матерью вступала дочь и в красках живописала, как её Миша выносит мусор, ходит за хлебом, стоит в очереди в сберкассе или на почте.

Дело в том, что я изо всех сил пытался любое бытовое событие превратить в праздник. Так, вынос мусорного ведра я превращал в путешествие в необычный мир, где по своим таинственным законом обитают звери и птицы, кошки и воробьи, где независимо от политической ситуации вслед за зимой обязательно наступает весна, где воздух насыщен таинственной вибрацией звуков и неясных движений, где даже чахлая травинка или сухой листок, падающий с дерева, где малыш в песочнице и старуха на лавке; и еще то, невидимое, но ощутимое и предполагаемое — всё, всё, всё принимает участие в реализации великого замысла Творца, в сей земной жизни непостижимого нами. В очереди в сберкассе я внимательно рассматривал людей, прислушивался к разговорам и звукам снаружи и внутри, режиссируя целые спектакли из великолепных актеров, окружавших меня. В результате таких путешествий минутный поход с мусорным ведром до помойки с вонючими баками мог растянуться до получаса или даже дольше. Да и после сберкассы я не спешил вернуться домой, а с наслаждением гулял, присаживался на скамейки или останавливался поговорить с соседями и знакомыми. Разумеется, жена всё это представляла в виде фарса, в котором городской дурачок ведёт себя как и положено тихопомешанному шизофренику, то есть очень и очень непонятно, а поэтому смешно и предосудительно.

Совру, конечно, если стану утверждать, что ко мне в голову не залетали мысли о разводе. Случались и мысли, и даже острое желание махнуть на всё рукой и удрать куда-нибудь, где нет ссор и скандалов, где можно пожить в тишине и покое. Например, когда узнал от тещи в пылу её нетрезвого красноречия нечто отвратительное:

— А ты знаешь, что твоя жена дважды делала аборт, чтобы не рожать дебилов от такого урода как ты!

— Не сомневаюсь, — проскрипел я тогда, сглатывая ком в горле, — что это вы её уговорили. Вера всегда хотела детей от меня. В отличие от вас, уважаемая теща, моя жена не считает меня ни уродом, не дебилом. Мы любим друг друга, как бы вам это не было противно, а в любви обычно рождаются здоровые и красивые детки.

— Мама, прекрати, — взрывалась дочь, — это же ты меня вынуждала, обещая выгнать из дому и проклясть навечно. Это ты каждый раз говорила, что у нас нет еще собственного жилья, что даже крысы плодятся только в своей норе, что мы еще не сделали карьеру, не пожили для себя и своего счастья, и все такое.

— Ну ты еще опозорь мать при людях, давай, опозорь, совсем совесть потеряла! — кричала неудавшаяся актриса, картинно воздевая руки к люстре «каскад». — Мы уже сто раз всё обговорили, и ты каждый раз со мной соглашалась. Чего ж теперь не рожаете, когда уже можно и о детях подумать? Что, Мишенька у нас недееспособным стал?

— Да ты же знаешь, мама, что это я рожать после второго аборта не способна, — навзрыд кричала жена, — потому что были осложнения с инфекцией и заражением крови. А Мишенька, не волнуйся, он и персидский гарем способен ублажить, с него станет.

— А что, он уже пробовал? — ехидно вопрошала теща.

— Да нет, конечно, мама, — всхлипывала дочь, — мой муж, как говорится, в порочащих связях не замечен.

— Разве что пока… — вставила теща своё последнее язвительное слово.

Целых три месяца мы не навещали их после того разговора. Я предлагал съездить хоть на полчасика, чтобы отец не слёг от переживаний с инфарктом — жалко ведь старика, да и мать наверняка уже раскаялась и скорей всего жалеет о сказанном. Нет, упрямилась жена, они меня оскорбили на этот раз очень серьезно, одна своими воплями, другой — молчанием. Наконец, родители приехали сами, постаревшие, тихие, просили прощения и обещали больше никогда нас не обижать. Теща с тех пор стала помягче, правда иной раз после роковой третьей рюмки её все-таки прорывает, и она снова и снова ворчит на меня, на мужа, на дочь и на всё прогрессивное человечество и снова просит прощения, или не просит…

Вообще-то в отличие от мамы, Вера не страдала приступами ненависти, наоборот, стремилась уклониться от скандалов и выяснения отношений. Она была очень домашней женщиной, любила уют, стабильность, всегда отзывалась на доброту, жалела слабых и больных. Воспитание в семье, где на неё давили со всех сторон и мать и отец, конечно, отразилось на её характере, развив некоторую двойственность, но по большому счету она была доброй и по-женски хрупкой, именно такой, которую хочется оберегать, защищать, дарить цветы, подарки и гладить по головке, шепча ласковые слова утешения. Ну, а эта двойственность, зависимость тростинки от силы ветра, который дует то с одной, то с другой стороны — что ж, слабая женщина имеет право на эти колебания, именно в силу своей слабости, не зря же святые отцы называют их «сосудом немощи».

Иной раз мне кажется, что Алексей Иванович, во время нашего первого разговора о любви не только пытался выяснить, смогу ли я всё это вынести, сколько по-мужски предупреждал о возможности таковой семейной перспективы. Но ни тогда, ни сейчас, спустя много лет, мне не пришлось усомниться в правильности своего выбора. Просто я следовал по пути, указанному мне Богом, ведь как говорится в русской поговорке: первая жена от Бога, вторая — от… сами понимаете кого, а народ не проведешь, у него тысячелетний опыт.

Тогда я уже привычно посещал церковь, был довольно начитан писаниями святых отцов и научен азам практического поведения верующего человека. В мою жизнь вошла непрестанная молитва, которая меня не только защищала от нападок зла, но замещала накопленный за долгую жизнь мрак души светом смиренной любви. Непросто далась мне эта привычка к выполнению ежедневного молитвенного правила, в основном потому, что как наступало время взять молитвослов и зажечь свечу, так в комнату или на кухню, где я уединился, в тот же миг кто-то входил и подозрительно смотрел на меня. Поначалу я сдувался, как воздушный шар и смущенно садился, пряча книжечку с крестом в карман, но потом взбунтовался и заставил себя не обращать внимания на ближних, учитывая евангельские слова о том, что они враги человеку.

Вера лишь пожимала плечами, когда заставала меня бубнящим малопонятные слова, теща шипела, тесть мрачно вздыхал, но в конце концов, они привыкли и к этой моей странности, благо я не пил, не гулял и деньги нёс в дом. Через полгода упорного чтения молитв по книжке я вдруг заметил, что помню их наизусть. Во мне за это время будто от посеянного семечка выросло внутри неказистое деревце, которое чудом распрямилось, его кривые сучковатые ветки вытянулись в органные трубы — и стоило мне встать на молитву, как внутренний орган вздыхал басами и начинал сам по себе звучать стройно и величественно. Временное пространство между утренним и вечерним правилом заполняла Иисусова молитва, которой я «заразился» у святых отцов, посвятивших короткой молитовке, всего-то из восьми слов, десятки томов практических исследований и поучений, убеждая новоначального в том, что это самый короткий путь на небеса, и одно лишь непрестанное совершение «умного делания» спасительно.

Может быть благодаря туповатому молитвенному упорству, в мистической сердцевине моего существа появилась тихая, светлая радость, которая практически не зависела от внешних неприятностей и жила там, в глубине сердца, лишь изредка обнаруживаясь на моём лице едва заметной улыбкой, которую мне приходилось наблюдать на своей физиономии в зеркальном отражении.

Моя работа водителем-экспедитором предлагала мне немало практического опыта в освоении столь тонкого предмета, как Божий покров или защита. Вот, например, еду я как-то по новому шоссе одной из соседних северных областей и невольно развил немалую скорость. А что? Покрытие дороги прекрасное, новенький ЗИЛ «Бычок» везет меня с грузом безукоризненно, ровно и надежно, по радио звучит хорошая музыка, погода солнечная, Иисусова молитва действует во мне ритмично и непрерывно, недавно пообедал горячим, поэтому сыт — еду себе и радуюсь жизни. Вроде бы и недалеко отъехал от столицы, но тут уже чувствуется влияние севера: трава изумрудная, сочная; леса густые, дремучие; селения всё реже; небо холодное, ярко-синее, а облака то кипенно-белые, то будто черненое серебро.

Проскочил поворот с названием населенного пункта «Никольское», прошептал: «Святитель Николай Чудотворец, моли Бога о мне», да еще тропарь пропел: «Правило веры и образ кротости, воздержания учителя яви тя стаду твоему, яже вещей истина…» — надо же, наизусть помню!.. Вдруг, ни с того ни с сего двигатель замирает, я выхожу из машины и открываю капот. В это время мимо нас с «Бычком» вихрем проносится «тойота», в номере которой ощерились три шестерки. С полчаса копаюсь в моторе и ничего не понимаю — всё в полном порядке, несколько раз завожу — молчит, опять копаюсь, проверяю трубки подачи топлива, фильтры, прокачиваю топливную систему — все в идеальном порядке, пытаюсь завести — ничего, снова повторяю операцию по реанимации, со страхом думая про себя, неужто накрылся насос или форсунки — это же полный швах! — и наконец, движок неожиданно заурчал, я вскочил в кабину и поехал дальше. За крутым поворотом, километров через пять, открывается трагическая картина: групповая авария с пожаром. Последней в череде разбитых машин смялась в гармошку и горела ядовито-желтым пламенем «тойота» с тремя шестерками на госномере.

Итак, покровитель странников святитель Николай поломкой двигателя остановил меня, чтобы я не попал в аварию. Мне пришлось поучаствовать в тушении машин и спасении раненых водителей. Освободился только к полуночи, выбился из графика и приехал на склад только в три ночи. Открыл мне ворота и впустил на территорию склада сторож, в облике и поведении которого даже при беглом взгляде обнаружилось криминальное прошлое. Видимо скучно ему было, а может, старика бессонница замучила, только обрадовался он мне несказанно, выслушал причину опоздания, радушно пригласил меня в жарко натопленную сторожевую будку, разложил на столе колбасу, хлеб, соленые огурцы и предложил водки «для снятия стресса». От спиртного я отказался.

— Слушай, братишка, ты что, в завязке? — с интересом спросил он.

— Ну почему, на праздник могу выпить рюмку-другую. Но сейчас не хочется.

— А ты вообще-то куришь?

— Пробовал в юности, но что-то не понравилось.

— Ничего себе! — Продолжал удивляться тот. — А, врубился! Ты, наверное, травкой балуешься или кокс нюхаешь?

— Да нет же, мне и так хорошо, без наркотических возбудителей.

— А, понял! На зоне о таких как ты говорят: у него кайф от Бога.

— Ну, наверное, можно и так, только лучше сказать не «кайф», а «радость».

С тех пор много раз Господь показывал мне, как бережно ведёт Он меня по жизни, но тот первый случай, благодаря своей очевидности, запомнился навсегда. Конечно, приятно осознавать, что за тобой стоит столь мощная сила, как всемогущество Бога, но мне стало понятно еще и то, что наиболее эффективно действует она, когда ты сам выкладываешься полностью, без остатка, и при этом не очень-то надеешься на себя. Вообще-то, постепенно мне стала открываться одна истина: человек сам по себе является полным ничтожеством, всё что он имеет — силу ума, силу мышц или талант — это дар Божий, который дан ему на время, как бы напрокат, в лизинг, чтобы испытать его на верность, а сам человек без Бога — это труп, то есть некогда живой человек, у которого Господь отнял Свою собственность — душу. Так что надеяться на себя, а не на Бога — полное безумие.

И еще кое-что интересное удалось мне узнать. Как-то в храме познакомился я с мужчиной, который, узнав во мне неофита, то есть новообращенного христианина, пригласил в ближайшее кафе посидеть за чашкой кофе. Он рассказал, что существует некое подобие схемы, по которой развивается христианин. За первый горячий ответ на Божий призыв, за искренность и готовность жертвовать собой, неофиту даётся незаслуженная благодать как у совершенных. Это может длиться от трех до пяти лет. В этот период у горячего неофита очень сильная молитва, иной раз такая, что способна излечить умирающего, даже воскресить умершего, потребность во сне и в еде снижаются до минимума. На него как из рога изобилия сыплются чудеса. Вера такого человека настолько сильна, что способна изменить судьбы всего окружения.

Потом, обычно, вольно или невольно, по мере накопления успехов, в его сознание закрадывается мысль, что это он — центр целого сообщества, это благодаря его молитве живут люди, ему все обязаны… За такую гордую мысль неофит теряет благодать, и жизнь его становится ужасной: начинают преследовать неприятности, болезни, от него отворачиваются друзья, сердце остывает, нападает лень, молитва не идёт, становится рассеянной, дежурной, на работе ему снижают зарплату до минимума, может уйти жена к другому, отвернуться дети, родители… У него появляется страшная, мучительная мысль, что Бог оставил его, разлюбил. И всё это может продолжаться весьма продолжительное время, иной раз десятилетия, пока душа не смирится полностью и бесповоротно.

Признаться, сведения такого рода меня вовсе не обрадовали. Чтобы удостовериться в правоте этих слов, я стал искать объяснения в книгах, написанных опытными подвижниками, — и убедился в их правоте. Даже великие святые не могли удержать первую благодать и проходили через муки богооставленности, доходя порой до предела отчаяния. Святой вселенского масштаба — преподобный Серафим Саровский — тысячу дней и ночей выстоял на камне на коленях с непрестанным мытаревым воплем «Боже, милостив буди ми грешному!» — всё для того, чтобы вернуть благодать, вернуть любовь Божию, слаще и желанней которой нет на свете ничего. Ну что ж, подумал я, пусть хоть три года, но пусть они будут, мне бы только успеть как можно больше!

Как у всякого уважающего себя москвича, у тестя имелась дача. Несколько раз я предлагал Вере купить свою, но она отказывалась, да еще жаловалось на меня отцу, который каждый раз уверял туповатого зятя, что это не его, а «наша» дача, что она достанется нам с Верой в наследство, поэтому нечего «распылять ресурсы» и давай-ка лучше доведем её вместе до ума. Вот и в тот раз тесть попросил заехать на дачу, помочь ему в перестройке нашего знаменитого долгостроя. Как всё, что имеет отношение к технике, коттедж Алексей Иванович пытался построить сам по своим чертежам и не абы как, а в превосходной степени. Чтобы просто купить готовый дом и смонтировать, или купить типовой проект и построить, как все, такой мысли у тестя даже не возникло — только сам, только самое лучшее и удобное, вот поэтому все у нас шло наперекосяк. Слава Богу, на даче имелись два вагончика, в которых мы собственно и жили, потому как основной дом с момента закладки и по сей день строился и переиначивался непрестанно. Конечно, идея была весьма неплоха: каждому по комнате, плюс две гостевые, плюс гостиная, столовая, кухня, ванные комнаты при каждой спальне и сверху смотровая площадка с солярием и телескопом. В проекте всё было очень красиво и научно обоснованно, только живая практика чуть не каждый рабочий день приносила такие реальные кренделя, что нам оставалось только диву даваться.

Да нет, мне-то работа на чистом воздухе приносила только удовольствие, пилить-строгать, кирпичи класть или там трубы прокладывать — для меня дело приятное. Тесть в такие рабочие часы был очень внимательным, деловым, он даже позволял пользоваться своими чудо-инструментами; теща хоть и слегка ворчала, но неубедительно и больше для поддержания нашего тонуса, но и она старалась угодить едой, напитками и даже вдохновляющей музыкой. Нет, мы не перетруждались, часто перекусывали, бегали на речку, в лес по грибы-ягоды, во время дождя забирались в вагончики и там читали, смотрели телевизор, слушали радио. Так что мы отдыхали, мучился один только тесть, потому что чувствовал свою вину в проектных недочетах, но тут я успокаивал его как мог.

В тот день мы должны были передвинуть перегородки в трех комнатах — теща прикинула и выяснилось, что в комнаты не поместится мебель, да и вход в ванные комнаты поэтому нужно сместить, это была на моей памяти то ли третья то ли четвертая переделка, но я подозревал, что вслед за этим придется перекладывать канализацию и подводку воды — такое тут случалось сплошь и рядом. Я переоделся и сразу включился в работу. Нам в этот раз помогал ученик тестя Роман, который считался классным плотником. Мы довольно быстро разобрали перегородки и стали их собирать на новом месте. Работа ладилась, наша бригада уже давно сработалась, поэтому понимали друг друга с полуслова. Но тут внезапно пошел ливень, и мы вынуждены были спрятаться в вагончике. Там Роман устроился в своем уголке с тэном, извлек спиртное и стал нас с тестем соблазнять, но я отказался сразу, а тесть лишь рюмку пригубил, чтобы его не обидеть, остальное же досталось Роме. Когда дождь прекратился и мы вернулись на рабочее место, оказалось, что он уже мало на что способен, и тесть уложил его на верхнем этаже, мы же продолжили работу.

Приехала Вера и сменила мать на кухне. Зинаида Львовна с подругой ушли в лес по грибы. Мы с тестем работали на высоте, и все передвижения по участку мне были хорошо видны: вот Вера перебирает овощи, вот выполз из своей берлоги Роман, потянулся, оглянулся, вот он подошел к Вере и заговорил, они смеялись. Бросив в нашу сторону беглый взгляд, Вера согласно кивнула, взяла пляжную сумку с подстилкой, полотенцем и бутылкой газировки — и они с Романом ушли в сторону речки. Мой трудовой энтузиазм сразу иссяк. Коварное воображения стало рисовать в моем воспаленном ревностью мозгу картины одна другой страшнее. Когда я отложил ножовку и собрался уже идти по следу сбежавшей супруги, готовый устроить скандал одной и мордобой другому — на моё плечо легла тяжелая рука Алексея Ивановича.

— Не волнуйся, Миша, искупаются и вернутся. Там всюду люди, чуть что сразу по всему свету разнесут. У нас тут не забалуешь. Может, по рюмочке?

Они вернулись разом: Вера, Роман — оба с мокрыми волосами и теща с подругой. Разумеется, Зинаида Львовна с Фаиной Михайловной сразу «раскусили ситуацию» и за чаем на веранде пустились в многословные рассуждения о том, насколько нынешний мужик пошел мелкий и глупый, что у него бабу увести из-под носу ничего не стоит, а вот в наше время, мужья-то за женами так смотрели, что и минуты не оставляли без глазу, а все потому что любовь была, настоящая, верная. Алексей Иванович отвел дочь в вагончик и, видимо, устроил ей профилактическую беседу, потому что вышла она оттуда сама не своя и поглядывала на меня стыдливо. Потом тесть повторил экзекуцию с Романом, после чего тот ушел с вещами и больше на великой стройке не появлялся. Вера с неделю ходила тихой, была услужливой и подавленной. Наконец, ночью разбудила меня и, размазывая слезы по лицу запричитала:

— Мишенька, неужели ты думаешь, что я могу тебе изменить? Да еще с кем? С этим алкашом Ромкой? Миша, ну прости, я не подумала, ты работал, а мне было жарко, одиноко, а он предложил искупаться, а я, дурочка, согласилась. Но мы только искупались и сразу вернулись. Ничего не было! Ты мне веришь? Ну, прости меня, прости, пожалуйста, Мишенька. Обещаю, это больше не повторится.

Она соскочила с кровати, зажгла настольную лампу и достала из своей прикроватной тумбочки ежедневник в кожаной обложке и золотым замочком, подарок тестя на день рождения. Она отстегнула ключик от браслета на руке, открыла замок и раскрыла свой дневник.

— Видишь, это я писала, когда в первый раз увидела тебя. Слушай: «Он еще не закончил первой фразы, а я уже поняла, что влюбилась в этого чудо-богатыря. Я смотрела на его широкие плечи, мощную шею, слушала глубокий, по-настоящему мужской голос и чувствовала, как у меня вспотели подмышки, и страшно волновалась, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, или сделать что-то не так. Но потом заиграла музыка — это был вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», только в современной обработке, конечно, — и мы закружились. Он очень хорошо танцевал, так по-мужски властно и бережно вёл меня в танце, а я чувствовала, как сильно бьётся от счастья сердце и боялась сделать что-то не так или нечаянно расплакаться у всех на глазах».

— Вера, может, не надо читать? Все же это твои личные записи…

— Нет, Миша, ты послушай, пожалуйста. Понимаешь, я так воспитана, что не привыкла высказывать вслух то, что на душе, поэтому веду дневник. А вот, что я писала совсем недавно: «Мой Миша самый надежный муж на белом свете! Мои подруги рассказывают, как они изменяют своим мужьям, потому что те изменяют им, а мне даже думать противно об этом. Да как же это — изменять своему родному мужу, самому близкому и дорогому человеку? Как после это жить? Как в глаза ему и людям смотреть?» Она трясущимися пальцами пролистала еще несколько страниц и вслух: «Мне очень стыдно перед мужем, что я не могу родить ему ребеночка. Никогда не прощу себя за то, что согласилась на аборты. Может, мне удастся как-то уговорит его на что-то другое. Есть же суррогатное материнство или усыновление».

— Ну всё, хватит, Верочка, — захлопнул я дневник. — Это слишком личное. Не волнуйся, я тебе верю. А что касается ребенка, то тебе нужно исповедать этот грех и каждый день молиться о даровании нам ребенка. Мы вместе будем молиться.

— Хорошо, Миша, я согласна, ты только помоги мне.

И мы с Верой втайне от родителей пошли в церковь. Кажется, и священник, и Вера — оба остались довольными исповедью, батюшка подозвал меня и сказал нам обоим:

— Теперь вместе ходите в храм. Каждый праздник причащайтесь. Молитесь о упокоении убиенных во чреве детей… — Вера всхлипнула и зарылась носом в платок — …и даровании своих детей. Приготовьтесь к венчанию и приходите в церковь освятить брак. Неплохо бы еще съездить в Муром к нашим православным ходатаям за семью — благоверным Петру и Февронье.

Так наша семейная жизнь круто изменилась. Можно сказать, мы вышли на иной уровень — более высокий. Нам следовало многое исправить в самих себе, много молиться и подавать милостыню. Словом, началась другая жизнь. До сих пор помню каждый миг, каждое слово, произнесенное в ту ночь. Мы зажгли лампаду в красном углу перед иконами, восковую свечу, встали на молитву — я спереди, Вера чуть сзади — и превратились в нашкодивших детей, вымаливающих прощение у могучего, честного, строгого и бесконечно любящего нас Отца. Слова сами собой рождались где-то в глубине сердца и лились, лились нескончаемым потоком. Казалось, всю нечисть и души выплеснули, а на освободившееся место пришла та любовь, которая называется вечной, потому что она только рождается на земле в наших сердцах, и не кончается никогда, уходя с нами за смертную грань, туда, где вечно живет наш Господь со Своими избранниками, куда направляемся и мы.

Уж не знаю, насколько совершенная благодать жила в те минуты во мне, только в ту ночь у меня появилась крепкая надежда на прощение и дарование нам собственного ребенка. Потом мы ездили в Муром, и там в Троицком соборе мы упросили оставить нас на ночь у мощей, и снова повторилась дивная молитвенная ночь, когда живые, теплые святые Петр с Февроньей стояли рядом и помогали нам найти нужные слова и сами горячо молились за нас.

Потом Вера подсчитала: оказалось, что зачали мы ребенка в ту ночь, когда вернулись из Мурома и усталые до полного изнеможения, после бессонной молитвенной ночи и дороги обратно, рухнули на супружеское ложе, чтобы несколько раз проснуться под утро и объясниться в любви друг другу, соединив дыхание мужчины и женщины в единый восторженный вздох.

Моего плеча коснулась теплая рука, я с трудом оторвался от плавного скольжения по течению в лодке моей памяти, усилием воли встал, выпрыгнул на берег и, не чуя под собою ног, понёсся по туманным лугам и тенистым лесам и, наконец, очнулся на супружеском ложе в мемориальной комнате. Вера коснулась моего плеча и позвала домой. Я встал, оделся, обулся, попрощался с родителями жены и под руку с супругой вышел в ночь. Машина послушно заурчала, слегка разогреваясь, наконец, отпустив сцепление, я включил первую передачу, плавно вдавил педаль акселератора и, отжав сцепление, — дал волю табуну лошадей, спрятанному под капотом. Сквозь лобовое стекло на нас наплывала череда рыжих фонарей, дорога катилась под колёса автомобиля, бетонные столбы, деревья, дома, грузовики и легковушки, автобусы и трамваи светлыми пятнами и темными силуэтами пролетали за бортом нашего лайнера, Вера подтянула колени к груди, положила голову мне на плечо и сквозь облако ресниц полуприкрытых глаз наблюдала за круговращением света и тени.

По радио задорный голосок ведущей объявил песню «Учусь летать» группы «Пинк Флойд». Отзвучали вступительные аккорды, по золотистому хлебному полю побежал мальчик, выпростав руки, будто крылья, его глаза устремились в бездонное синее небо, он не смотрел под ноги, он весь был там — в синей высоте. Он подбегает к краю поля уже взрослым парнем, под ним крутой обрыв, над ним — манящее синее небо.

Человек сбрасывает с себя всё, что давит и пригвождает его к земле: детские игрушки, юношеские страхи, взрослые желания, отцовское предупреждение не приближаться к тому крутому обрыву, где разбились многие сильные мужчины; просьбу матери жить как все, тихой земляной жизнью, с надежным заработком, но без неба, без великой мечты летать, непрестанно устремляясь в небесную высь — он всё отбросил, он нищий, легкий, с замирающим от страха сердцем прыгает с края крутого обрыва — и распростёртые руки превращаются в мощные крылья и подхватывают его, и он взлетает ввысь!

Полет настолько стремительный, он поднялся настолько высоко, что скоро крылья обрастают льдом, и страх нападает, потому что нет рядом опытного пилота, но крылья по-прежнему несут его над полями и лесами, и слезящимися от ветра глазами, сквозь белые облака, он видит, как далеко внизу по земле движется его тень. Мышцы тела напряжены до предела, то страх, то восторг наполняют сердце, но он летит и в блаженстве полета любуется синим небом, которое продолжает свое величественное вечное вращение, а в душе непрестанно пульсирует: куда ты, куда ты летишь, немощный, уродливый, косноязычный земляной червь! А человек, превозмогая слабость и страх, надеясь лишь на ту всемогущую Силу, которая дала ему мечту и крылья, летит и летит, не в силах оторвать восхищенного взора от бездонно-синего вечно вращающегося неба, повторяя снова и снова: куда мне, слабому, уродливому землянину!..

Когда машина проехала мимо вахтерской будки, из которой махнул рукой заспанный страж, и остановилась у нашего подъезда, Вера крепко спала, чтобы не будить, мне пришлось взять её на руки и внести домой. Там, не открывая глаз, она переоделась в ночную сорочку, прижалась ко мне, провалилась в глубокий сон и тихонько, по-детски засопела. В такие минуты словно солнце вставало из-за черной кромки леса, меня обдавало теплым светом, и тяжелая ледяная глыба на сердце быстро таяла, обида и оскорбление испарялись, даруя невесомую лёгкость прощения. Ко мне доверчиво прижалась чуть подросшая хрупкая девочка, которая нуждается в защите, а я по-прежнему защищаю её от всех мыслимых врагов, видимых и невидимых, от несчастий и боли, от холода и темноты. Я погладил её поникшую голову, положил свою огромную ладонь на тонкую, теплую беззащитную шею и чуть слышно зашептал:

— Помнишь, как мы ходили в лес и там на поляне легли на траву, — Вера на миг открыла глаза, чуть заметно сквозь сон кивнула и снова закрыла. — Этот первый миг погружения в естественную жизнь природы всегда несколько ошеломляет: наша привычная суета исчезает, и ей на смену приходит покой, в котором открывается нам столько необычного, что дух замирает. Глаза наблюдают, как распрямляется примятая нами трава, по которой бегают крошечные существа, вовсе не нуждающиеся в нас, так же без нашего участия по неведомым законам из травянистой теплой земли вырастает ствол дерева, по которому там под корой поднимается вверх животворящий сок, он наполняет упругостью ветви, листья и плоды, испаряет в атмосферу ароматы и кислород для нашего дыхания. Всё это происходит без человеческого участия и для продолжения нашей жизни. Дерево не бегает, не ездит в поисках развлечений, оно тихо и мирно делает своё дело, привнося свою лепту в огромный поток жизни.

Я глубоко вздохнул, мне вдруг представилось, что и без меня, и без этой теплой, родной, уютно спящей женщины, вполне успешно могла бы продолжиться жизнь, но если уж случилось и нам жить на нашей прекрасной больной земле, то, наверное, в этом есть какая-то всеобщая вселенская потребность. Снова вздохнул, уже облегченно и снова зашептал:

— Мне хочется стать таким большим деревом, чтобы защищать тебя от летнего зноя, пыльного ветра, зимней вьюги, дарить тебе прохладу тени, сладость плодов и чистый природный воздух для свежего дыхания. Ведь это же так красиво: делать предназначенное тебе дело, выполнять малую часть всеобщего созидания — и без требований славы и почестей, тихо и мирно, естественно, как мать ухаживает за ребёнком. Ты спи, любимая, я знаю твои слабости и несовершенства, мне известны так же источники твоих несчастий, но так же и способ справиться со всем этим хаосом в нас. Кому-то надо прокладывать дорогу и вести по ней людей, кому-то необходимо их оберегать, кормить и одевать — пусть это буду я. И ещё мне кое-что известно, что даёт мне силы любить, терпеть и идти вперед: я знаю, что со временем все мы станем очень красивы, причем, не только лицом и телом, но и душой; то, что мы сейчас получаем с таким трудом и теряем с такой легкостью, там, после победы добра над злом, станет нормой, и мы так же естественно, как дерево, будем жить новой прекрасной жизнью. Спроси ребенка и спроси старика, такая уж ли долгая наша земная жизнь? Дитя ответит, что впереди целая вечность, а старик скажет, что жизнь пролетела, как один миг. По сравнению с вечностью, все наши земные годы — секунда; по сравнению с будущим вечным блаженством все наши земные несчастья — комариный укус. Придет время, и мы все будем вспоминать время, проведенное на земле, как ничтожно малый урок смирения, по сравнению с которым огромная, необъятная вечность — безбрежный океан блаженной любви. Ради этого можно немного и потерпеть, не так ли? А пока ты спи, пока ты еще можешь, как маленькая девочка слегка поиграть и пошалить, ведь рядом с тобой есть большие добрые дяди, которые не дадут тебя в обиду. Спи спокойно, девочка, ты под защитой.

«Дитя, жена моя» спала, прижавшись ко мне; небо на востоке светлело, а ко мне сон заглянуть не спешил, хоть выспаться мне было необходимо, как космонавту: впереди сутки дежурства в режиме повышенной угрозы.

Существовало еще одно тайное препятствие, которое несколько смущало. Дело в том, что охраннику полагается носить огнестрельное оружие, которое он обязан применять в критических обстоятельствах. Иными словами, надо мной в моей работе постоянно довлела возможность убийства человека, даже если это враг моего хозяина и мой потенциальный убийца. Когда я думал об этом, в памяти всплывали слова из «Песни сентиментального боксера» Высоцкого: «бить человека по лицу я с детства не могу» — это говорил боксер на ринге, которого беспощадно избивал крепкий настырный сибиряк Будкевич. Как известно, боксер-гуманист выиграл тот бой, так и не ударив соперника, но только потому, что Будкевич выбился из сил и упал: «Вот он ударил раз, два, три — и сам лишился сил; мне руку поднял рефери, которой я не бил». Еще кое-что вспомнилось. Жил на земле такой старец, Серафим Вырицкий, который повторил подвиг своего святого предшественника Серафима Саровского: он так же отстоял во время войны на камне тысячу дней и ночей с мытаревым воплем. Так вот у Вырицкого подвижника был ученик, который уходя на войну, на коленях просил старца помолиться о том, чтобы ему не пришлось никого убивать. По молитвам святого он прошел войну в санитарном батальоне и никого не убил. Вот бы и мне так, думал я.

Этим утром я заступал на смену. Прежде чем появиться на работе, я успел заехать в церковь, где мне удалось поговорить с батюшкой. Он велел заказать сорокоуст на всех охраняемых мною людей, а мне — непрестанно ограждаться Иисусовой молитвой, а в случае особой опасности прочесть «Да воскреснет Бог…» Потом он меня благословил, внимательно посмотрел в глаза и уверенно сказал: «Всё у тебя будет хорошо!» — и я вышел из уютного храмового полумрака в сверкающее утро.

Пока промаргивал солнечные зайчики, вспомнил непривычную картину. То есть непривычной такое стало лишь недавно, когда люди, заработав большие деньги, замкнулись и перестали жить открыто. А просто сегодня у входной двери нашего подъезда сидела старушка, закутанная в шотландский плед, на невесть откуда взявшейся раритетной табуретке цвета вылинявшего на полуденном солнце бирюзового неба — и, закрыв глаза, подставила лицо первым лучам солнца. На этом увядшем лице в глубоких морщинах светилось ну такое блаженство: видимо, на пожилую даму нахлынули столь чудные воспоминания, что мне захотелось выпросить у охранника стул и присесть рядом, чтобы обязательно услышать от неё, незабываемую историю ушедшей юности, когда она в фетровой шляпке и норковой шубке бежала по первым весенним ручейкам и лужам вдоль чугунной ограды в женскую гимназию, а у каменного арочного входа стройный подтянутый юнкер в усах протянул юной барышне букетик сиреневых фиалок и, отвесив галантный поклон, учтиво с достоинством поздоровался.

…Мы ждали её с января, когда среди стужи и вьюг календарь объявил нам однажды, что день увеличился на целый час, от чего тёмное утро и мрачный вечер стали наполняться робким улыбчивым светом. Еще не оттрещали самые крепкие крещенские морозы, еще не отвыли февральские вьюги, а мы уже с надеждой вглядывались в светлеющее небо на востоке и жаждали тепла. Нынешняя весна вовсе не спешила занять законное временное пространство, предназначенное календарем, она грациозно, припадая теплым животом к земле, подкрадывалась подобно кошке на мягких бесшумных лапках. Небо не взрывалось потоком солнечной иллюминации, не обрушивало внезапные потоки радужного слепящего света на озябших людей и животных, птиц и насекомых, деревья и траву — облака большую часть дня покрывали всё живое серой пеленой пассажа, лишь изредка выпуская робкие мутноватые золотистые проблески из тех блаженных высот, где солнце проживает по-хозяйски постоянно, где в морозной стуже летают самолеты, куда редко забираются люди.

Просто однажды выходишь из дома и чувствуешь, как вместо привычного колючего холода тебя обдает теплом, пока ненадолго, лишь на краткий миг, но с каждым днем этот миг растягивается и растекается волнами тепла, будто сзади обнимают твою шею невесомые девичьи руки и прижимаются к затылку ароматные объятья девочки-кошки, кошки-весны, невидимо подкравшейся сзади, играя с сонным хозяином безыскусно, весело заливаясь серебристым детским смехом и потрясающим теплый воздух вибрирующим пением птиц. Просто однажды смотришь на то место, где совсем недавно оседал грязно-серый сугроб, а вместо уродливой кучи — из влажной земли тянутся к небу тонкие нежно-зеленые нити свежей травы.

А потом вдруг останавливаешь машину среди поля, среди дневной спешки в кутерьме нескончаемых дел, останавливаешь, всегда рискуя получить за это выговор, готовый к нудному ворчанию начальства, выходишь из душного салона — и вдруг на тебя налетают и кружат вихри сладких весенних ароматов, и ты разом опьяневший от приступа жизнелюбия, размахиваешь руками, глубоко вдыхаешь всей грудью и расплываешься безумной слабоаргументированной улыбкой во всю счастливую бледную физиономию. Весна пришла! И всё.

Впрочем, на территорию охраняемого объекта я, старательно стерев с лица следы блаженной улыбки, вошел собранным и суровым. Мой сменщик Влад выглядел усталым, он предупредил, что Палыч с минуты на минуту ожидает появления врага и ведёт себя неадекватно. Мне показалось, что и сам Влад делает всё возможное, чтобы не только поддержать, но даже и усилить панику хозяина, может, таким образом он набивает себе цену или как-то повышает гарантии своей занятости на этом престижном и прибыльном месте. Значит, в первую очередь мне предстоит успокоить хозяина и его семью.

Первой из дома вышла Марина, дочь хозяина, в её туалетах преобладали темные тона, в поведении — мрачноватая замкнутость. Она трижды в день выходила с мольбертом и сосредоточенно писала: утром восход, днем — полдень, вечером — закат. Мне девушка доверяла, вот и на этот раз спустила с поводка крошечную собачку Манюню и направилась в мою сторону.

— Миша, ты нас защитишь? Знаешь, я еще не видела папу таким испуганным.

— Доброе утро, Марина! — Улыбнулся я. — Видишь, какой я большой, лохматый и косолапый? Меня хватит, чтобы прикрыть и тебя, и твоего папу, и всю вашу родню.

— Ты всё шутишь, — рассеянно кивнула девушка. Она никогда не улыбалась, страдала от депрессии и была помешана на суициде. Иногда казалось, что она только и думает о том, каким способом, когда и где свести счеты с жизнью.

— Мариночка, прости, можно вопрос? — Она кивнула. — Ты молода, красива, обеспеченна, талантлива. Ты не играешь и не лжешь, поэтому искренна и честна. Ты глубокая личность, способная сопереживать чужой боли. Наконец, ты добрая и весьма привлекательная девушка. Так почему ты не радуешься этому?

— Постой. — Она подняла руку, словно защищаясь от меня. — Ты уверен, что говоришь обо мне? — Она сверлила меня напряженным взглядом. Я лишь едва заметно кивнул. Она замотала головой: — Прости, Михаил, но я не такая. Как, например, ты объяснишь мою депрессию?

— Очень просто. Как я сказал, у тебя чуткая душа. Ты, как нормальный человек, отрицаешь этот мир, где царят жадность, агрессия, разврат, зависть, а того, что ты ищешь в жизни — нет. А это самое главное, потому что это — любовь.

— Да. Это так. Но как ты узнал?

— Просто я жил так же, как ты. У меня есть опыт. Только мне удалось вырваться из этого заколдованного круга. Я сделал величайшее в своей жизни открытие! Я разыскал неисчерпаемое сокровище. И теперь я могу сказать: жизнь прекрасна!

— Правда? — Улыбнулась она, впервые за время нашего знакомства. — Надеюсь, ты поделишься со мной открытием?

— Конечно, Марина. А теперь, когда на твоем прекрасном лице я увидел улыбку, поверь, я буду защищать тебя еще лучше и еще надежней. Потому что у меня появилась надежда на то, что ты в скором времени научишься радоваться жизни и улыбаться непрестанно. А это необходимо охранять, потому что бесценно.

— Однако, хорошо я прогулялась. Спасибо тебе, Миша. Мы обязательно еще поговорим.

Для начала я обошел дом. Вообще-то это архитектурное сооружение можно определить разными словами: здание, замок, жилой блок, помещение для функционирования людей — всё, что угодно, кроме одного — дом. Над проектом особняка поработали архитекторы, проектировщики, дизайнеры, флористы, только им так и не удалось сделать объект уютным домом, куда хочется возвращаться от внешних бурь и невзгод к тихому родному очагу, где даже стены пахнут материнским теплом. В этом сооружении всё казалось бездушным и холодным, каким-то нежилым и казенным, что ли… И как они тут живут!..

На центральном наблюдательном пункте новейшее немецкое оборудование днем и ночью, в любую погоду, собирало информацию о передвижении всего живого и не очень в радиусе километра. Любой объект, который не вписывался в алгоритм компьютера, фиксировался, сведения о нем подвергались анализу и виде короткой информационной сводки сообщались дежурному охраннику. Я получил распечатку за истекшие сутки, пробежался по ней глазами — всё как обычно: бродячая собака, подвыпивший пастух, почтальон, охранник соседнего дома, ссора соседей. Ничего серьезного.

На южной веранде я столкнулся с хозяином. Он сунул для пожатия влажную ладонь и поднял на меня красные от бессонницы глаза. Да, сдал человек, укатали сивку крутые горки. Я прочел про себя три Иисусовых молитвы и сказал:

— Антон Павлович, вы просто побудьте дома. Я его сегодня к вам приведу. Вы с ним договоритесь, и проблема будет решена к обоюдному согласию.

Хозяин долго смотрел в мою переносицу, потом хрипло спросил:

— Михаил, ты что, получил свежую информацию? По братве пробил или по спецам?

— Можно сказать и так, — увернулся я от прямого ответа. — Только прошу вас, с наступлением сумерек не отлучаться из своего кабинета. Всё остальное я сделаю сам.

— Если сделаешь, Миша, проси что хочешь. Слышишь?

— Да полноте, Антон Павлович. Это моя работа. Не волнуйтесь, всё будет хорошо.

— Дай-то Бог.

Он помолчал, уходить в дом ему почему-то не хотелось, он как-то затравленно посмотрел на меня и вдруг улыбнулся:

— Слушай, Миш, я тебе хотел рассказать чуть позже, но тут такое дело… — Он замялся. — Мало ли чего, так чтобы ты знал. Помнишь, мы ездили к тебе на родину?

Еще бы не помнить! Тогда мне показалось, что в хозяине проснулись барские замашки, или, как говорится, «вожжа под хвост попала». Он велел сесть за руль своего «хаммера» и везти его светлость на мою убогую родину. Я предупредил, что это около двухсот километров, он лишь криво усмехнулся и кивнул: давай, гони. Мне не очень-то нравилось говорить о моем сгоревшем отчем доме, это была моя боль, тайная и… мучительно-сладкая. Антон Палыч в дороге почти непрестанно говорил по двум телефонам, заглядывал в бар, звенел хрусталём и булькал напитками, разливая по салону духмяные ароматы многолетней выдержки, настроение его держалось устойчиво веселым, видимо, последняя сделка по мазуту прошла успешно, и он получил немалый куш. Мы неслись по дорогам, не обращая внимания на автоинспекцию и дорожные указатели, я со страхом думал, что мы увидим там полный развал, что-то типа большого безлюдного кладбища с руинами брошенных домов.

И вот мы, с ветерком пронеслись через лес по утрамбованной щебеночной дороге и выскочили на главную площадь поселка, на которой в ряд выстроились заводоуправление, административное здание, школа, дом культуры и магазин с баней. Антон Палыч резво выскочил из нашего черного чудовища и оглянулся. Оставил меня стеречь машину, а сам решил пробежаться по начальству. Я остался один и дал волю нахлынувшим чувствам. После моего отъезда всё тут обветшало до предела, людей видно не было, будто все вымерли, за час стояния только пара старичков как-то бочком вышла из магазина и, с опаской оглядываясь на наш черный военный джип, видимо, приняв меня за бандита, быстро ретировались в ближайшие кусты.

Мой взгляд постоянно притягивала улочка, где раньше стоял наш дом, но идти туда, на пепелище, мне было страшно, пожалуй, еще страшней было бы увидеть чей-то новенький кирпичный дом о двух-трех этажах, какие приходилось видеть в дальнем подмосковном захолустье, вот поэтому я находился в состоянии, близком к параличу. Наконец, вышел хозяин с незнакомым мужчиной, они пожали друг другу руки, и он махнул мне рукой: подавай машину! Запрыгнул на соседнее сиденье, шлепнул меня по плечу и сказал:

— Не волнуйся, Михаил, мы тут двух зайцев подстрелим: ты поможешь своему родному поселку, а я организую новое современное производство, да еще и хорошую прибыль сорву, вот так!

Я тупо молчал. Он кашлянул, будто осаживая себя, и уже тише и спокойней сказал:

— Давай-ка, заедем на кладбище, навестишь родных.

На кладбище Антон Палыч тактично отошел от меня подальше и стал с печальным видом обходить заросшие могилы, оглаживая бело-черные бока старых берёз. Я стоял у могилы родителей и бабушки в общей оградке и рассматривал бабушкин крест и родительский серый камень с фотографией на овальном медальоне. Я не был здесь с тех пор, как установил памятник с оградой, но по всему видно, кто-то из соседей заглядывал сюда и ухаживал за могилкой. Вот и трава тут подстрижена, и ограда покрашена, и фотографию будто сегодня протерли от пыли влажной тряпкой, поэтому мама с папой смотрели на меня из своей иной реальности так живо и вопросительно. Я выбрал для памятника фотографию, которую они сделали в одно праздничное летнее утро, когда из города приехал соседский сынок с новеньким фотоаппаратом и предложил им приодеться и сесть на завалинку. Мама склонила голову к плечу отца и чуть печально улыбалась, а тот сидел прямо и смотрел в объектив напряженно и даже немного испуганно. Наконец, мой паралич прошел, сердце словно оттаяло, и по моим щекам потекли слезы.

Господи, только Ты способен наше уродство исправить! Только Твоему всемогуществу по силам небывшее превратить в бывшее, воскресить мертвецов и поднять любую душу со дна ада. Ты милостив, знает это душа моя, Ты ежедневно изливаешь на мою грешную голову потоки Своей любви, уж не знаю за что… И если Ты положил мне на душу желание молиться за упокоение моих родителей, значит, Ты сам желаешь их помиловать по моим чахлым молитвам. Бабушка-то моя несомненно с Тобой, в Твоем царстве, где нет ни боли ни печали, она-то была человеком церковным. А вот мы с родителями отошли от веры отцов и жили, как рабы в каменоломне, тупой, беспросветной, бессмысленной жизнью. Как же так получилось, что народ мой отвернулся от Тебя, Господа нашего? Как же могло случиться это безбожное иго на политой мученической кровью земле Руси Святой? Ведь и я сам после бабушкиной земной кончины перестал посещать церковь и поверил тем, кто внушал нам, что бабушки «темные», а мы «просвещенные», что Бога нет, а есть великое коммунистическое завтра, где все мы будем жить в изобилии, а после смерти… по-скотски закопают в землю и для нас больше ничего не будет: небытие вместо жизни вечной — и мы в эту чушь верили! Значит, в нас тогда уже поселился тот беспощадный червь гордости, который низвел прекрасного могучего архангела Денницу во мрак преисподней, превратив светоносного Божиего вестника в злобного черного сатану. Значит, и в нас имелся корень того зла, которое поглотило всю божественность и помрачило рассудок, уничтожило свободную волю и сделало нас заложниками ада. Господи, вот мы с бабушкой — она рядом с Тобой, в Твоих светлых обителях, а я здесь, на земле — мы молим Тебя склониться к нам, к моим родителям и прародителям, которые в аду, Твоей немыслимой, непонятной нам, но такой прекрасной Божественной милостью и освободить нас от цепей вражеских, и простить нас, и упокоить в Твоём царстве, которое Ты устроил для любящих Тебя. Подскажи мне, Господи, что сделать мне, чтобы спасти души наши.

— Молись, молись, сынок, — услышал я голос.

«Вот и ответ», — подумал я, вздрогнул и оглянулся. Рядом со мной стояла, опираясь на палку древняя старушка, в которой я с трудом узнал ту женщину, которая на бабушкиных похоронах сказала, что за бабушкой ангелы прилетели. Сколько же ей сейчас лет? Восемьдесят, девяносто?.. Вот, значит, кто убирает могилки, вот кто приходит сюда молиться за покойников. Пока я соображал, старушка исчезла, я оглядывался, вытягивал шею — никого, кроме стоящего в отдалении Антона Палыча. Только самое главное мне всё же удалось понять: молиться о упокоении ушедших, о спасении живущих — в этом и состоит воля Божья. Это и есть ответ на мой главный вопрос.

На обратном пути мы заехали в церковь, заказали вечное поминовение, панихиду, сорокоуст, опустили в ящик для милостыни все наличные деньги — и молча вернулись домой. Меня тогда еще удивило, что ни мой, ни оба хозяйских телефона, ни разу даже не пискнули. Это было настоящее молчание, наполненное хорошими, очень светлыми и добрыми мыслями. В тот день между мной и хозяином протянулась невидимая, но весьма ощутимая, мощная нить, подобная той, которую альпинисты называют «связка» и используют во время совместного восхождения к вершине.

— Да, Антон Павлович, — кивнул я, — помню, такое не забывается.

— Так вот, Миша, торфопредприятие мы с тобой приобрели в собственность. Там сейчас разворачивает бурную деятельность мой человек. Поверь, это будет хорошее, прибыльное дело. Мы уже заняли местный народ на реконструкции, а потом всю молодежь в округе привлечем, чтобы не разбегалась по городам, чтобы не спивалась…

— Спасибо вам, Антон Па…

— …Брось! Мы же с тобой деловые люди. Надоест тела охранять, можешь подключиться к бизнесу. Пока к этому, потом еще что-нибудь замутим. Имей в виду, Михаил, на днях мой адвокат вручит тебе хороший такой, толстенький, пакет акций торфопредприятия, так что станешь совладельцем. Я так решил! Всё.

— Спасибо…

— Дядь Миша! — Это звонко кричал юный Святослав Антонович.

Отец, зажал уши ладонями и, пошатываясь, удалился в дом. Мальчик увлекался компьютерными играми, боями без правил и мечтал стать рыцарем. — А я хук справа выучил. Хочешь, покажу? — И со всего размаху двинул меня кулаком в бок.

— Непло-о-охо, — протянул я, пережидая боль в боку. — Только знаешь, Славик, не нужно бы тебе учиться бить людей, а то ведь, не дай Бог, пригодится. И тогда может случиться, что найдется более сильный соперник, который бьёт сильнее, или, скажем, ударят тебя не по-мужски, один на один, лицо к лицу, а сзади дубинкой по голове, и ты даже не успеешь сообразить, что произошло. — Мальчик смотрел на меня с удивлением. Видимо, ребенку было невдомек, что существуют вероломные нечестные дяди, подлые удары сзади, избивание упавшего соперника ногами. Может быть, он и видел нечто похожее по телевизору, но вряд ли применял к себе, ведь он единственный сын самого Палыча, кто ж его тронет. Увы, мальчик, если нужно будет, тронут, и еще как. Однако, надо бы мне поделиться с мальчуганом кое-чем. — Я тебя научу волшебным словам, и они тебя так здорово оградят от врагов, что те и связываться с тобой не станут. Хочешь? — Получив утвердительный кивок головой, я несколько раз произнес Иисусову молитву и убедился, что он выучил эти восемь слов наизусть. — Вот и всё, боец, сильней этого оружия ни у кого на свете нет. Ты теперь самый вооруженный мальчик на земле. Читай это про себя в любой ситуации и сам увидишь, как «враг будет повержен, и победа будет за нами».

— Всего-то! — воскликнул он. — А ты уверен, что это поможет?

— Конечно, Славик, наши с тобой предки с помощью этих слов всех врагов побеждали, так что проверено столетним воинским опытом. Ты только не забудь эти святые слова, когда страшно станет. Договорились?

— Ага. А можно я буду их всегда говорить?

— Можно. Особенно сегодня. Нам ведь с тобой предстоит женщин охранять.

— Вот здорово! Тогда я начну. — И мальчик пошел в дом, бормоча слова молитвы.

Завершив внутренний обход, я решил пройтись по внешнему контуру. Ночью хозяин спускал с цепи трех доберманов, и они, случалось, нарушали маскировку датчиков тревоги. Под высоким каменным забором с острыми шпилями существовала контрольно-следовая полоса. Кроме того «в растительном покрове и складках местности» имелось множество замаскированных датчиков, которые реагировали на малейшее движение. Эти умные технические штучки узнавали только нас с Владом и собак, всё остальное воспринимали как возможную угрозу и тотчас сообщали на центральный пункт, а оттуда сигнал поступал по кодированному радиоканалу на наушник охранника, который необходимо всё дежурство носить в левом ухе.

Кроме внутренней охраны, наш объект был также подключен к системе охраны поселка, который строился в расчете на обеспеченных людей, нуждающихся в круглосуточной защите. Казалось бы столько охранных редутов, профессионалов из числа ветеранов спецназа, МУРа и братвы, новейшей охранной техники — только в среднем раз в год кого-нибудь из жителей поселка обязательно подстреливали, выкрадывали с целью получения выкупа, обворовывались дома с выносом ценностей. По всей видимости, на каждую хитрую охранную штучку у противной стороны всегда находился свой достойный ответ с винтом — это напоминало соперничество сверхдержав в гонке вооружений. Вот поэтому у меня надежда была только на покров Божий, о котором я непрестанно просил в своих безыскусных настойчивых молитвах.

Не стану ничего утверждать и логически объяснять, да и не смогу, но я на подсознательном уровне чувствовал угрозу и реагировал на неё прежде всего молитвенно. Вот и сегодня я кожей спины, затылком и боковым зрением чувствовал на себе пристальный взгляд возможного противника. Это мог быть незримый луч сильного бинокля, телескопа или еще какой-нибудь новейшей наблюдательной техники, но я практически точно знал, что за нами, за мной, за нашим домом пристально наблюдает человек, из тех, кого принято считать особо опасным. Только что может человек, будь он хоть миллион раз опасный, опытный и технически гениальный, если меня и моих подзащитных защищает Сам Господь? Что у меня, спрашивается, есть, кроме этого — твердой веры в Божий покров и Его отеческую защиту немощных детей Своих? Ничего. Но и это я считал величайшим завоеванием моей непутёвой, никчемной жизни. Как там было у Константина Великого? Крест в небе и «Сим победиши» — и всё тут. И победил. Ну и мы, примерно, таким же образом.

Обед мне накрыли на веранде, чтобы я не спускал бдительного взора с охраняемых окрестностей. Поварихой и официанткой сегодня была Ниночка, девушка удивительная, просто чудо как хороша и обаятельна. Девушка-совершенство, мечта любого психически нормального мужчины, она любое блюдо, пусть даже самое простое, готовила так, что кушать его было необычайным удовольствием, таким что и слов нет, одно утробное урчание с закатыванием глаз. Каждое приближение Нины, которое сопровождалось мельканием белоснежного передника, индуцировало во мне электростатическое напряжение от макушки до пят, которое, как я ни пытался скрыть, она ощущала, о чем я догадывался по едва заметной улыбке на милом девичьем лице. Влад как-то чуть не получил от меня оплеуху, рассуждая о тех неформальных услугах, которые она просто обязана оказывать хозяину ввиду отъезда жены на курорты всемирного значения. Мне не хотелось думать об этом, я гнал подобные мысли из головы прочь, но они каждый раз снова и снова накатывали на меня, стоило Ниночке появиться в поле моего зрения.

Вот и сейчас, я хлюпал дивным украинским борщом, в который она добавляла какие-то особые травки и специи, от чего бордовый супчик приобретал такой изысканный вкус, что его можно было бы съесть неограниченное количество. Она порхала бабочкой из кухни на веранду, расточая ароматы цветов, душистых трав и чего-то очень приятного, что можно назвать свежим дыханием девичества. Только мне никак нельзя было поддаваться этим расслабляющим эмоциям, поэтому сегодня я был особенно суровым едоком со скрипучим капризным голосом, на что повариха не обижалась, потому что как всякая тонко чувствующая девушка, всё видела, ощущала и понимала. Во всяком случае, когда она заставала меня стоящим у обеденного стола в молитве — до или после вкушения трапезы, — девушка скромно замирала за моей спиной и по тени, которую отбрасывала её рука, я понимал, что и она молится, совершая украдкой крестное знамение. С отчаянием безумца я понимал, что Нина очень мне нравится, поэтому старался держаться от нее подальше. Ох-ох-онюшки, искушеньице-то какое, как сказал бы мой батюшка.

Дело в том, что в моей жизни, не столь уж обласканной красивыми женщинами, был некий весьма печальный опыт, который оставил на сердечной мышце глубокий болезненный шрам. Звали её сказочно красиво — Алиса.

Моя Алиса не имела отношения ни к Стране чудес, ни к Зазеркалью, напротив, жила в мире прагматизма и, не отвлекаясь на созерцание иррациональных фантазий, эфемерных звезд и недоступного неба, энергично шагала по твёрдому асфальтовому покрытию планеты Земля, ни в чём себе не отказывая. О, да! эта девушка знала, что и как предпринять для достижения цели, к кому подойти и какой ключик подобрать к потёмкам его чужой души.

Вовсе не случайно я оказался втянутым в сферу её интересов, и не зря это милое существо просочилось в мою жизнь с изяществом королевской кобры.

Моей целью было окончание института с красным дипломом с последующим распределением на приличное предприятие, поэтому все остальные увлечения, свойственные юности, для меня оставались на втором плане и никогда не должны были мешать учёбе. У меня не имелось богатых родственников, присылающих деньги бедному студенту, «волосатой руки» в академической среде, поэтому приходилось действовать по старинке, то есть упорством, зубрежкой и суровой дисциплиной. Алиса появилась на нашем потоке на третьем курсе, учебные дела запустила, что и вынудило её идти путями непрямыми, дорожками извилистыми.

В зачетке у меня сияли однообразные отметки «отлично», получал я повышенную стипендию благодаря твердым знаниям и активной общественной работе, подрабатывал на разгрузке вагонов, летом — в стройотрядах. Дружил с тихой молчаливой девушкой Полей, дочерью начальника главка, которая за время нашего общения ни разу не позволила себе ни давления на психику, ни настырности, она всегда находилась рядом, всё больше молчала и довольно часто наводила на меня откровенную скуку, но зато формально мы считались парой, ходили вместе в кино, она взяла на себя бремя стирки моих сорочек и приготовления ужина, с удовольствием предоставляла мне свои уши, когда на меня нападало желание пофилософствовать о смысле бытия и сакральности сущего, и — самое главное — ничего взамен пока не требовала.

Так вот сидел я как-то на банкетке перед запертой дверью аудитории, рассчитывал балку для курсовой по сопромату и ждал начала лекции. Краем глаза отметил, как рядом приземлилась тоненькая девушка, на меня пахнуло весьма приятным ароматом духов, а моего плеча коснулась лёгкая ладонь.

— Простите, вам что для расчетов кроме коленки ничего не нужно? — Раздался мелодичный голосок у самого уха.

— Ну да, — нехотя ответил я, не шелохнувшись.

— Вы что же формулы наизусть помните?

— Конечно.

— Гениально! Вы только не сердитесь, можно я на лекции сяду рядом с вами? Я тихонечко. Просто никогда еще такого не видела.

— Пожалуйста, — сказал я, завершив основную часть расчета, и только после этого поднял на соседку глаза.

Ну что сказать… Девушка производила самое приятное впечатление: одета в короткий бархатный пиджачок, белую блузку и стильно потертые джинсы — всё «фирменное»; несомненно красива, врожденно вежлива, легко общительна и при этом очень обаятельна. Откуда-то из туманного далёка прозрачным привидением появилась Полина и молча присела с другой стороны, я мельком взглянул на штатную подружку и убедился, что сравнение было явно не в пользу скучающей Поли: Алиса была девушка-фейерверк, девушка-праздник, что она конечно знала и поэтому чувствовала себя так, будто конкуренток у неё в принципе не существовало.

За первый час лекции я закончил расчет своей курсовой и принялся считать курсовой проект Алисы, который оказался намного легче моего, поэтому и справился я с ним быстро. Потом она оказалась в моей комнате и заняла соседний стол с чертежной доской, потом я за полтора часа закончил свои два листа, она в это время приготовила свой лист и сбегала в ресторан, принесла оттуда марочного вина с цыплёнком-табака и салатом, потом я чертил её лист, а она кормила меня из рук. В общем, к полуночи мы расправились с нашими курсовыми проектами, подружились, и я получил свой четвертной по твердой таксе тех времен. Алиса вместе со мной спустилась к вахтеру, весьма суровому старикану, и в два счета очаровав его, уговорила впустить меня обратно после того, как я провожу даму до стоянки такси.

Мы шли сквозь погруженные в сон переулки, где в потаённых тёмных углах оживало эхо наших шагов и затухали звуки ушедшего дня. Неотвратимо приближалось расставание, время которого хотелось оттянуть. Вот уже впереди отраженный далекими окнами замаячил рассеянный световой ток уличной артерии, пульсирующей шипением автомобильных шин, в мою жизнь входила тревога расставания, которой опасался, но она пришла незваной капризной гостьей, окутывая невидимой ароматной сетью, прорастая во мне тысячей щупалец с нежными симпатичными присосками, отсечение которых требует или холодного острия ножа или жгучего пламени огня, о чём думать в те минуты не хотелось. Я успел познакомить Алису с созвездиями на небе, прочитать стих Лермонтова про пустынную дорогу с кремнистым путем, а она, рассеянно выслушав, вдруг стала умолять меня рассказать о принципе расчета в Сопромате, что я и сделал, не снижая уровня поэтического вдохновения:

— При деформации твёрдого тела под нагрузкой изменяется взаимное расположение его микрочастиц, вследствие чего в теле возникают внутренние напряжения. В Сопромате определяются наибольшие напряжения в элементах сооружений или деталях машин. Они сравниваются с нормативными величинами, то есть с напряжениями, которые можно допустить, не опасаясь повреждения или разрушения этих элементов. Проверке подлежат также деформации тела и перемещения его отдельных точек. Помимо необходимой прочности, конструкция должна быть также устойчивой, то есть обладать способностью при малых случайных кратковременных воздействиях, нарушающих её равновесие, лишь незначительно отклоняться от исходного состояния. Выполнение этого требования зависит от внешних сил, геометрии элемента и от физических констант материала.

— А можно еще раз и чуть помедленней, — попросила она, энергично хлопая выразительными глазами, — чтобы получить еще большее удовольствие. Я от таких технических штучек прям улета-а-аю!

— Думаю, на сегодня с тебя напряжений хватит, — проворчал я, подсластив пилюлю улыбкой.

На что Алиса захлопала теперь уже ладошками и объявила, что назначает меня главным консультантом по учебному процессу, а еще обещала меня приодеть и познакомить с очень нужными людьми, чмокнула в щеку, села в такси и укатила в загородный дом. Вахтер без обычного ночного скандала и препирательств открыл запертую на засов дверь, впустил меня, мигнул всем лицом и верхней частью туловища и пробасил: «Вот это да-а-а-ама!»

Алиса напоминала синичку, которая неустанно весело цвиркала, прыгала с ветки на ветку, задорно сверкала глазками, поворачиваясь во все стороны, хвастая лимонно-синим оперением; она обладала притягивающим даром фонтанирующей радости жизни.

От Полины веяло осенней тоской, как от богатого мраморного склепа. Вроде бы всё там было красиво: архитектура четких граней, каллиграфия строгих шрифтов, даже комфорт для посетителей, все эти полированные камни, бронза цепей, голубые ели, кусты сирени — но то было место печали, скорби от невосполнимой утраты. «Что мне сделать, чтобы понравиться тебе?» — спрашивала она. Я молчал, а с языка готова была сорваться фраза: «Воскресни! Стань живой и научись радоваться жизни, ведь ты девушка, а значит цветок, распустившийся для зачатия новой жизни, а как ты сможешь кому-то подарить жизнь, если не имеешь её в себе самой!» Но эти слова замирали в груди, так и не добравшись до голосовых связок, языка, губ. Скажи я такое вслух, и без того печальная Поля могла погрузиться в бездну отчаяния, потому и относился к девушке как к больному испуганному ребенку, забившемуся в темный угол, зыркающему оттуда заплаканными глазами.

Алиса ходила по корпусам института с разбитной девушкой Инной из торговой мафии, судя по одеждам, золоту и наглости. Однажды, стоя в очереди за пирожками в буфете, я невольно подслушал их разговор:

— Нет, термех мне запросто не пересдать. Там такой тухлый дядька принимает! Говорит на экзамене: а теперь отложите в сторону всё, что списали, и отвечайте на вопросы. И давай чесать от «а» до «я» по всей программе.

— Тогда остаётся два варианта: отстегнуть тугрики или назюзюкаться до одури и отдать своё юное тело на растерзание старому извращенцу.

— Да уж, противно конечно, но придётся.

В рекреациях, столовой и читальном зале — тут и там — мужчины хвастали друг перед другом победой в укрощении этой кошечки Алисы, а женщины, оплакивая порушенные личные жизни, посылали в её адрес проклятия, желали девушке адских мук и самых позорных заболеваний в хронической форме, при этом восхищаясь вчерашним нарядом модницы и новой стрижкой каре, придающей невероятную свежесть внешнему облику. Все эти противоречивые сведения сливались в мою несчастную голову, стекали в сердце и создавали там душную слякоть.

Моя влюбленность в Алису принимала форму хронической болезни, я всюду искал её хрупкую фигурку, рабски ловил приказы и сломя голову бросался исполнять. Она в любое время дня и ночи вторгалась в мою жизнь, легким движением руки рушила планы и заставляла бесплатно считать, писать, чертить её конспекты, лабораторные, курсовые, рефераты. Загрузив меня работой и пообещав отблагодарить дефицитными виски, ликером и пепси-колой, она могла вспорхнуть и, по-кошачьи облизнувшись, потянувшись, изогнувшись тугим телом, убежать «к одному очень крутому мальчику с бицепсами, прессом и инфернальным взором бесстыжих с поволокой глаз».

Однажды мы с Колькой поздно ночью после трехлитровой банки домашнего кубанского вина с копчёным белым амуром искали по всем комнатам нашего этажа гитару, чтобы именно сейчас, «пока свободою горим, пока сердца для чести живы» спеть с обязательной хрипотцой всенародно любимую песнь «Пьянь с ханыгою»… В комнате истребителя-перехватчика Стива, толкнув приоткрытую дверь, увидели лежащую на полу на матрацах Алису в обнимку со Стивом и его секретарем по особо циничным вопросам Жекой в окружении пустой стеклотары из-под виски, ликера и пепси-колы — они бесстыдно и безодеждно спали в густом конопляном дыму, вполне довольные проведенным угарным вечером; а я под Колькино злобное шипение и богатырский храп троицы малодушно любовался мерцающей красотой Алисы и ничего с собой поделать не мог.

Точку в этом уголовном деле поставила новогодняя ночь, время волшебных превращений, исполнения желаний и перехода в новую жизнь. Мы с Полей в последний день года с утра самозабвенно носились по аудиториям и сдавали зачеты, последний из которых пришелся на семь вечера, когда весьма строгий преподаватель смягчился и, не задавая вопросов, предложил протянуть зачётки, расписался и сбежал домой, к маме. Чтобы снять напряжение сумасшедшего дня, поздравить друг друга с наступающим Новым годом и проводить Полю домой в подмосковный городок Одинцово, мы заглянули в кафе, откупорили шампанское — и мгновенно опьянели. На меня накатила приятная вялость, захотелось чуть-чуть поспать, а Поля, наоборот, разошлась и потребовала немедленных приключений! Меня такое необычное поведение вечно сонной подруги взбодрило и я предложил устроить «ночь, полную диско» на новогоднем балу в общежитии. Полина срочно забыла о доме («там никто моего отсутствия и не заметит»), мы набрали в гастрономе съестного и влились в возбужденное сообщество пирующих студентов.

Там-то всё и случилось. Как-то самопроизвольно в застолье зашла речь об Алисе, и тут оказалось, что эта девушка влюбила в себя множество парней, отбила их от штатных подруг и вероломно заставила их бесплатно работать на себя и на свою подругу Инну, чем возбудила против себя изрядное количество лучших студентов факультета. И в тот момент, когда вся эта клокочущая негодованием и желанием мести толпа дошла до точки кипения, заявилась на бал — вся в белоснежном сверкании — Алиса в обществе «мальчика с бицепсами, прессом и инфернальным взором бесстыжих с поволокой глаз», упакованного с не меньшим мафиозно-торговым шиком.

Алиса вошла в центр дансинга, изумительно порозовела, выпростала красивые обнаженные руки и по-королевски во весь голос возопила: «je prends mon bien où je le trouve!» («я беру своё там, где его нахожу» {франц.}), что подействовало наподобие «фирменные джинсы по госцене!» по радио в 18-00 на второй линии ГУМа.

…Разъяренная толпа набросилась на парочку и, пока часть народа занималась «мальчиком», остальная — выразила Алисе вотум недоверия в самых резких выражениях. Самое забавное, в центре бунтовщиков, сверкая очами, размахивая руками и визжа что есть мочи, ярилась моя тихая молчаливая Поля, и в тот момент отнюдь не смертной скукой веяло от неё, но грозовой свежестью той самой бури, которая «пусть сильнее грянет!» Я принял позу максимальной психологической самозащиты, скрестив руки на груди, стоял поодаль, вне бушующих страстей, с любопытством исследователя наблюдал за развитием событий и еще за тем, как в том слякотном месте сердца, куда вторглась девушка-фейерверк, девушка-кобра, расползается масляным пятном прямо-таки материнская жалость к Алисе, та самая, которая простирается и на невинных младенцев и на убийц, насильников, воров — только потому, что все они дети, пусть заблудшие и озлобленные, гордые и самолюбивые, но… дети!

Больше Алису я не видел, она вынуждена была перевестись в другой ВУЗ, зато наши «декабристы разбудили Герцена» в Полине, она воскресла, сбросила погребальный саван, нырнула с головой в бурлящую жизнь, правда, к моему сожалению, растеряла при этом нечто трогательное, испуганно-детское, переняв у Алисы все приёмы обольщения и вероломства, которые так её возмутили. Но, впрочем, это уже другая история.

Ближе к вечеру я еще раз просмотрел досье на потенциального нарушителя покоя. В армии Сергей Томский служил как и я на границе, только не как я в Сочи, а на горячей таджикской, значит, стреляный воробышек, в остальном он был обычным предпринимателем. Чем уж так проштрафился он перед моим хозяином, что тот упёк его в тюрьму, понять было невозможно, поди разберись в их бухгалтерии, кто кому и за что должен. Но опыт подсказывал, что за годы неволи Сергей накопил немалый запас злобной обиды на Палыча, а может, и подучился бандитским приемам жестокой мести — одно было точно: противник он не простой, и совсем не зря так боится его хозяин. Такой отчаянный мститель может жизни своей не пожалеть, чтобы только увидеть животный страх в глазах врага. Ладно, Сережа, разберемся мы с тобой, с Божией помощью.

Наконец, стемнело. Зажглись фонари, разлив повсюду розоватый свет, окна в доме были зашторены, двери — все до одной — заперты на замок, собаки спущены с цепи, компьютер центрального пункта занудно сообщал о движениях людей снаружи, каждые пять минут я докладывал хозяину обстановку. Всё как обычно, всё спокойно, только где-то на уровне солнечного сплетения и кожей затылка я постоянно чувствовал, как неотвратимо приближается опасность, поэтому молился, как солдат перед боем.

Вдруг стало темным-темно. Во всем поселке одновременно погас свет. Вот, сейчас!.. Всего три секунды происходило автоматическое переключение на генератор автономного питания — и вспыхнул свет. За истекшие три секунды полного мрака в десяти шагах от меня появился мужчина в камуфляжном костюме, видимо, перескочивший через забор, мелькнуло лицо, и я узнал Сергея Томского, который трижды выстрелил из пистолета с глушителем, доберманы, бросившиеся на чужака, — один за другим — покатились кувырком и затихли.

Теперь Сергей направил пистолет в мою сторону, я же, глядя ему в глаза, медленно, очень медленно, двигался к нему, преодолевая те десять шагов, которые нас разделяли.

В наушнике пискнуло, видимо, компьютер центрального пункта перезагрузился и сразу выдал сообщение о наличии в третьем квадрате неопознанного объекта. Вопреки логике, мой противник не выстрелил сразу, а замер. Или у него появилось желание кошки поиграть с мышкой до того, как всадить в неё когти или… сработала защита Божиего покрова, потому как в это время я про себя дочитывал молитву «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…» В глазах Сергея поочередно сменились насмешка, растерянность, страх. Скорей всего, он уже пытался нажать на спусковой крючок, но мышцы руки окаменели и не желали слушать команду мозга. Я продолжал медленное приближение к объекту, когда в наушнике прозвучал вопрос Палыча:

— Михаил, что там случилось? — Голос его сипло дрожал, будто его душили.

— Сергей уже тут, — ответил я полушепотом в микрофон. — Он сейчас отдаст мне оружие, и мы поднимемся к вам.

— Жду! — рявкнул Палыч, вернув голосу привычную уверенность.

Наконец, я подошел к противнику вплотную, глушитель коснулся моей груди, я по-прежнему наблюдал на его белом лице парализующий страх. Надо как-то успокоить человека.

— Сергей, мы с тобой сейчас поднимемся к Антону Павловичу, — сказал я как можно мягче. — Он сегодня ожидал тебя с самого утра. Я уверен, что вы сумеете с ним договориться и мирно решить ваши проблемы. Пожалуйста, будь спокойным. Всё будет хорошо.

Я взял пистолет за ствол, мизинцем блокировал курок и вывернул его из онемевшей руки Сергея. Он сразу обмяк и взглянул на меня уже осмысленно. Он понял, что первый тайм проиграл нокдауном и ему остается надеяться только на явное логическое превосходство в остальных двух.

— Пойдём, — предложил я, — начнём переговоры.

Когда мы вошли в кабинет хозяина, Сергей впереди, я с пистолетом в руке сзади, Палыч сидел в своём огромном кресле за столом и с видом победителя с наслаждением пил крепкий кофе. Я предложил гостю кресло, он сел, а я подошел к Палычу и шепнул: «Это очень опасный противник. С таким лучше подружиться. Я вас очень прошу всё решить мирным путём». Палыч кивнул. Я остался в кабинете, занял самый дальний от переговорщиков стул, положил пистолет на колени и погрузился в молитву.

Не буду вдаваться в лабиринты финансовых отношений двух бывших партнёров, оба они хороши, время, видите ли было страшным и человеческая жизнь тогда ничего не стоила, только Палыч повёл себя весьма благородно. Он предложил Сергею огромную, по моим представлениям, сумму денег и обещал замолвить за него словечко в деловых кругах, чтобы тот, если пожелает, смог начать собственный бизнес. Что лично меня очень тронуло, они попросили друг у друга прощение, пожали руки и на этом разошлись, не врагами, а друзьями.

Я проводил Сергея до ворот, вывел наружу и посадил в потрепанную «шестерку», на крыше которой я разглядел двойной настил, который Сергей использовал в качестве подкидного гимнастического мостика для преодоления препятствия в виде высокого забора с острыми пиками. Он завел мотор и, прежде чем тронуться, сказал:

— Спасибо тебе, Михаил, что не застрелил меня.

— Не за что, — буркнул я.

— И отдельное спасибо за то, что убедил Палыча дать мне еще один шанс.

— Ну, а как иначе, — сказал я. — Ладно, Сергей Васильевич, успехов тебе! Прости, если что.

— Это ты, Михаил, прости меня.

Заперев ворота, я перетащил тела доберманов в кусты, подальше от глаз детей, входные пулевые отверстия у собак чернели точно в середине лба — да наш Сережа просто снайпер, а ведь стрелял-то как небрежно, как от мухи отмахнулся. Справившись с этой весьма неприятной процедурой, решил еще раз обойти территорию. Ко мне вразвалочку подошел Палыч, видимо, он был очень доволен собой.

— Как вы себя чувствуете, Антон Павлович? Переволновались, поди.

— Да уж, Миша, струхнул я не по-детски. А ведь ты прав: Сергей очень опасен. Умный, ловкий, стрелок хороший. Конечно в таких случаях, дешевле откупиться. — Он ударил меня по плечу и, сверкнув глазами, сказал: — Ты ведь мне жизнь спас. Проси, чего хочешь.

— Да ничего не нужно, — смущенно пролепетал я.

— Ну да, конечно, я так и думал, — сказал тот, дернув себя за ухо. — Тогда вот что, Миша. — Он встал передо мной, взял за плечи и торжественно произнес: — Я завтра же оплачу весь твой банковский долг по квартире. Думаю, это ты примешь от меня?

— Ну, конечно, если вы так решили, — долдонил я. — Спасибо, Антон Павлович.

— Эх, Миша, — сказал хозяин, потянувшись до хруста всем телом и взглянув на звездное небо. — Жизнь хороша!

Закончив смену, по дороге домой заехал в храм заказать благодарственный молебен. Батюшка принимал исповедь, он поверх головы взглянул на меня, я утвердительно кивнул, он улыбнулся и вернулся к грехам своего подопечного. Подав записки на литургию и на молебен, купил пучок больших восковых свечей и обошел иконы. Пока зажигал и устанавливал свечи, я благодарил святых, явно ощущая их ответ, так мать родная гладит по голове сына за какое-нибудь доброе дело и хвалит простыми словами, от которых тает сердце и хочется плакать, но ты сдерживаешь «телячьи нежности», потому что мужик и это тебе не к лицу. Неужели эта радость, неужели это живое общение со Спасителем, Пресвятой Богородицей, со святыми отцами и ангелами — когда-нибудь прекратится? Как, должно быть, станет холодно и одиноко на душе, с какой горечью стану вспоминать прежние счастливые дни Божией любви, сладкой паче мёда. Слава Богу, сегодня я в любви, сегодня меня несут теплые воды спасительного промысла от сумеречных низин прошлого к светлым высотам будущего блаженства. Сегодня я счастлив, а дальше как Бог даст.