Когда посол Коземрат Улак-ага привез в Бахчисарай во дворец крымского хана Фатиму и рассказал, каким чудом спаслась от смерти эта девушка, судьба Фатимы произвела там большое впечатление. Фатиму все жалели, сочувствовали ей.

Некоторое время Фатима жила в ханском дворце, а потом крымский хан Бегадар-Герай, желая сделать турецкому султану приятный сюрприз, отправил ее в Царьград. Судьба Фатимы и в султанском дворце наделала много шума. Ее там приласкали. По настоянию старой султанши ей выделили в столице красивый дом с садом, дали невольников и невольниц. Сам великий визирь стал ее опекуном.

Султанша полюбила сироту, принимала участие в ее судьбе.

В богатстве и довольстве зажила Фатима. Даже находились именитые женихи, которые были бы не прочь взять ее в жены. Но девушка не спешила выходить замуж. Она думала только о простом казацком пареньке Гурейке, которого с первого же раза, как только увидела, полюбила всем своим сердцем, чистой, целомудренной любовью.

Смерть его Фатима горько оплакивала. До сих пор она не могла забыть его образ, который всюду — в сновидениях и наяву — преследовал ее.

Старая султанша привязалась к Фатиме. Часто она посылала ей лакомства, призывала к себе, беседовала с ней. Султанша была умная и просвещенная по тому времени женщина. Она была грамотна, читала коран и другие арабские книги философско-религиозного содержания. Она любила, когда Фатима своим нежным голоском читала ей вслух.

Как-то, беседуя с Фатимой, султанша узнала от нее, что, живя среди казаков, Фатима научилась говорить по-русски.

— По-русски? — удивилась старуха. — Вот как.

Этому обстоятельству она почему-то придала большое значение. Она велела позвать одного из толмачей, хорошо знавших русский язык..

Выбрали толмача такого, который не только хорошо говорил по-русски, но и сам по рождению был русским. Он долго был в неволе, а потом, когда принял ислам, был освобожден из неволи, женился на турчанке и совсем отуречился.

Не зная причины вызова в султанский дворец, толмач вначале сильно перепугался, когда предстал перед султаншей. Он кланялся ей земно, елозил по полу, но потом, узнав, что от него требовалось только и всего, что поговорить по-русски с Фатимой, ободрился. Он заговорил с девушкой по-русски и был поражен чистоте ее речи, отчетливому произношению русских слов и фраз. Она говорила на его родном языке, может быть, даже лучше и правильнее, чем он, забывающий его.

И он сказал об этом султанше. Старуха порадовалась успехам своей любимицы и пожелала, чтобы она иногда беседовала на языке неверных с толмачом.

Фатима обрадовалась такому разрешению султанши. Ей хотелось, в совершенстве знать язык любимого Гурейки.

При следующей встрече с Фатимой толмач расспросил ее более подробно о пребывании в Азове. Девушка рассказала ему все. И не надо быть толмачу особенно проницательным, чтобы понять, что Фатима была влюблена в атаманского сына Гурьяна.

— Он хороший был, добрый, — печально закончила свой рассказ юная турчанка. — Но вот погиб.

— А может быть, и не погиб, госпожа, — возразил толмач. — Слышал я, что не все казаки в тот раз утонули. Многие вернулись в Азов.

Лицо Фатимы просияло. Она недоверчиво посмотрела на толмача.

— Ты говоришь, что, может быть, он и не погиб?

— Вполне даже возможно.

С той поры Фатима стала неспокойна. Старый толмач заронил в ее душу сомнение. «А ведь, может быть, и в самом деле он остался жив? — думала она. — Почему я не подождала возвращения казаков из похода, поверила на слово крымскому послу Коземрат Улак-аге?»

Среди придворной знати разнеслась весть о том, что турецкие войска скоро выступят освобождать Азов от казаков, засевших в нем. Все говорили о казаках озлобленно, с ненавистью, говорили, что они варвары, жестокие дикари, что казаков щадить нельзя, надо их всех уничтожить.

Фатима слушала такие разговоры со страхом. Что же будет с ее Гурьяном, если он жив? Возьмут турки Азов, убьют Гурейку. И она решила его спасти, во что бы то ни стало спасти.

Но Фатима даже не представляла себе, как она может это сделать. Ей казалось, что если бы она попала под Азов и присутствовала при штурме крепости, то сами обстоятельства на месте подсказали бы, что нужно делать.

Но как же попасть под Азов? Если убежать туда, то ее поймают и вернут обратно. А еще хуже, попадет в руки каких-нибудь кочевников и ее продадут в ясырь. Надо что-то придумать другое.

Любовь женщины всесильна. Она ломает каменные стены, ворочает горы. Во имя любви женщина может пожертвовать своим именем, богатством, даже жизнью. Она делает ее хитрой, лукавой, изворотливой.

Любящая женщина, если захочет, может сделать многое. А хрупкая, маленькая Фатима любила, и она хотела спасти любимого человека.

Придя как-то к султанше, Фатима упала перед ней на колени, расплакалась:

— Что с тобой, дочь моя? — изумилась ее слезам султанша и подняла девушку с пола. — Какое горе тебя гнетет?

— Владычица, — сказала Фатима. — Я слышала, что войска великого султана выступают к Азову.

— А тебе что от этого?

— Я знаю, что войска султана многочисленны, они храбры и доблестны. Как только подойдут они к Азову, я уверена, дикие казаки при виде их придут в трепет и сдадут крепость победителю… Во дворце моего отца спрятаны драгоценности. Я знаю, где они находятся. Когда я бежала из Азова, я не могла их с собой взять… А теперь я боюсь, что солдаты султана, ворвавшись в Азов, предадут все огню и мечу. Могут быть разграблены и мои драгоценности.

— Ты скаредна, дочь моя, — недовольно сказала султанша. — Неужели тебе недостаточно того, что тебе дала я? И великий визирь обеспечил тебя всем необходимым.

— О нет, великая владычица! — вскричала Фатима. — Мне этого вполне достаточно для моей жизни. Даже слишком много. Но в азовском дворце запрятаны такие вещи, которые мне дороги как память о моих дорогих родителях, сестре и брате…

Не сразу решилась отпустить Фатиму в Азов султанша. Ну а потом, когда она поговорила об этом с визирем и тот сказал, что ничего плохого в том не видит, если Фатима съездит в Азов за своими вещами, согласилась.

Она пригласила к себе сераскира и попросила его взять под свое покровительство и наблюдение Фатиму.

А вскоре Фатима узнала, что и Мустафа был приписан к ставке сераскира в качестве толмача и тоже направлялся под Азов.

* * *

Через много дней путешествия по морю Фатима наконец попала под Азов. Недалеко от роскошного шатра сераскира ей тоже разбили удобный, просторный шатер. Ее кормили со стола сераскира, прислуживали рабы-негры и гречанки-невольницы. Для Фатимы, как для знатной особы, были предоставлены все удовольствия. Если нужно, то она могла позвать к себе сераскирских музыкантов и танцовщиц, которые развлекли б ее. Но Фатима не пользовалась этим: ей не нужно было веселья.

Часто Фатима выходила из шатра и пристально всматривалась в зубчатые стены Азова. На стенах крепости маячили маленькие фигурки казаков. Девушка пытливо вглядывалась в них, как бы стремясь разглядеть среди них Гурьяна.

«Жив ли он? — думала она. — Может, этот толмач вселил в меня надежду лишь из жалости?»

Но нет, толмач был прав. Однажды он пришел в шатер к Фатиме и сообщил ей, что был с парламентерами в крепости и видел там Гурьяна. Фатима, страшно побледнев, едва не лишилась чувств.

— Правду ли ты говоришь, Мустафа? — схватила она его за руку.

— Клянусь аллахом, госпожа, — сказал он. — Я даже, разговаривал с ним.

От сильного волнения девушка долго не могла вымолвить слова. Потом, приложив руку к бурно стучавшему сердцу, она спросила:

— Помнит ли он меня?

— О госпожа, еще как помнит! Когда я сказал о том, что ты у стен Азова, он так обрадовался.

У Фатимы лучисто засияли глаза. Она сунула толмачу несколько золотых монет. Тот поцеловал ей руку и прошептал:

— Во мне будь уверена, госпожа. Я всегда помогу тебе.

* * *

Бродя по вражескому лагерю, Гурьян не знал, куда себя девать, куда приспособить.

Везде, куда ни глянь, рябит в глазах от яркости и красочности разноцветных одежд: зеленые, красные; синие куртки и шальвары, белые тюрбаны и чалмы. Всеми цветами радуги на солнце брызжет сверкающее дорогое оружие.

Турки, татары, черкесы, ногайцы, немцы, венецианцы, молдаване, валахи и многие другие представители народностей, подвластных Турции, свободно расхаживали по лагерю, словно по ярмарке.

Хотя опасного для Гурьяна и ничего не было — на него никто не обращал внимания, но все-таки казак чувствовал скованность, смущение оттого, что у него еще не было определенного плана действий… Он надеялся на «авось». А вот оно-то сейчас его и подводит.

За турецкими войсками, как и за всеми армиями мира того времени, под Азов притащились на фургонах жадные торгаши, Они раскинули на биваке свои палатки и харчевни, бойко торгуя товарами первой необходимости и хмельными напитками.

Гурьян как раз проходил мимо одной из таких харчевен. Ему захотелось зайти выпить ковш браги, Турецкими и немецкими деньгами его снабдили в крепости.

Присев за грубо сколоченный из досок стол, Гурьян стал пить брагу. Напротив него сидел немец. Гурьян взглянул на него и оторопел: это был не кто иной, как Иоганн, который несколько лет назад пришел с запорожским отрядом под Монастырский городок, а потом при штурме казаками Азова проводил подкопы под крепостные стены. С его помощью и была взята крепость.

За пять лет, что прошло с того времени, немец обрюзг, ожирел, стал рыхлым.

— Спаг, — сказал охрипшим голосом немец, коверкая турецкие слова. — Поставь ковш вина… Голова с похмелья трещит, а в кармане ни гроша.

Гурьян заказал вина. Немец с жадностью схватил дрожащими руками ковш:

— Спасибо тебе, друг, отвел душу!

Большими глотками он стал поглощать вино и сразу же захмелел, глаза его весело заблестели.

— Ты, спаг, видать, хороший человек, — подмигнул он хитро Гурьяну. — Если поставишь еще ковш вина, я тебе могу рассказать интересные вещи.

Юноша купил ему еще штоф вина, надеясь что-нибудь выведать у него в отношении подкопных работ.

— Я где-то тебя видел, спаг? — болтал пьяный немец. — Лицо что-то твое мне знакомо…

— Может быть, где и встречались.

— Возможно. Знаешь, спаг, я крепость азовскую как свои пять пальцев знаю, — растопырив руку, показал ее немец Гурьяну. — Вот. Все ходы и выходы знаю. Никто лучше меня не знает ее. Поэтому сам сераскир дорожит мной… Но вот денег мне на руки не дают, говорят, пропьешь. Я, конечно, люблю выпить, но я не пьяница. Честное слово, нет. Не дают в рот капли вина. Разве можно так жить?.. Говорят, когда подкопы подведу под крепость, тогда и деньги и вино будут мне… Сколь душе моей угодно… Хоть залейся. Но это ждать надо, а мне хочется сейчас выпить… Спасибо тебе, спаг. Вовек не забуду. Как тебя зовут?

— Ахмет.

— Так вот, Ахмет, скажу тебе, как другу: им осталось жить три-четыре дня, — махнул он рукой на крепость. — Не больше. Бах! Бах!.. И все будет кончено. Взлетят на воздух… А остальных янычары повырежут… Я хороший мастер своего дела. Ты думаешь, как казаки захватили крепость пять лет тому назад? Ну, ничего не буду говорить тебе об этом… Ничего… Попомнит меня атаман Татаринов… Обидел меня: как взяли крепость, так про меня и забыли, — забормотал он. — Ну, пусть пеняет на себя… Вот их и жизнь и смерть, — хлопнул немец пачкой бумаг по столу. — Вот!

«Планы подкопов, наверно», — подумал Гурьян.

— Выпьешь еще? — предложил Гурьян немцу.

— А что, и выпью! — вызывающе выкрикнул Иоганн, совсем опьянев.

Гурьян услужливо подставил ему ковш с вином. Немец схватил его и, не отрываясь, стал пить. Выпив ковш до дна, немец, пробормотав что-то, положил голову на руку, в которой держал бумаги, захрапел.

Юноша встал и, как бы поправляя удобнее голову уснувшего немца, ловко выдернул из его руки бумаги, сунул их за пазуху.

Сердце его бешено забилось. Не видел ли кто, как он похитил у немца бумаги? Он осмотрелся. Как будто никто на него не смотрит. Гурьян повернулся и вышел из харчевни.

— Спаг! — окликнул его кто-то за спиной. Юноша обмер от ужаса. «Попался», — подумал он и ухватился за рукоять пистоля, намереваясь не даться в руки врага живым.

Перед ним, ухмыляясь, стоял толмач Мустафа.

— Салам алейкюм! — приветствовал он Гурьяна.

— Салам! — мрачно ответил юноша, почти уверенный, что сейчас толмач закричит: «Держите шпиона!.. Хватайте его!»

Толмач из предосторожности оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, тихо сказал:

— Что ты меня так испугался? Я уже тебя предупреждал, чтобы ты меня не боялся. Ведь я хоть и вероотступник, но человек-то русский… Разве я тебя выдам? А притом, парень-то ты хороший, полюбился мне. Хочу, брат, услужить родине своей да и тебе тоже. Ловко ты, брат мой, у немца планы-то стащил… Этот немец-то у нас главный подкопный мастер. Бумаги эти вам пригодятся.

Гурьян рассказал толмачу, что немец когда-то служил у казаков и подкопным взрывом помог им овладеть Азовом, но потом не сошлись они с его отцом, атаманом Татариновым.

— Переметная душа, — махнул рукой толмач. — Работает у тех, кто больше ему платит. Ну, прощай, парень, — сказал он. — Дай бог вам удачи… Только боюсь, что не оборониться вам. Больно уж войска турецкого много пришло… Ты пробирайся на край лагеря. А как ночь подойдет, беги к своим. А так могешь и попасться. А Фатиме я поклон от тебя передам.

— Нет, Дрон, — решительно замотал головой парень. — Поклон — это мало. Мне надобно ее повидать… Устрой, брат.

— Ну что ты! — испуганно сказал толмач. — Это никак не можно. И тебя и меня схватят, предадут смерти. Ведь у ее шатра стража.

— Дрон, ты же русский человек, — промолвил Гурьян. — Должен понять, что без Фатимы мне нет жизни. Не мило ничего на свете.

— Да ведь и она тебя любит, — произнес толмач. — Знаю я. Из-за этого-то она и сюда приехала… Меня не обманешь.

— А ежели так, то вот что я тебе скажу, Дрон: приведи ты ночкой темной Фатиму в потайное место, какое я тебе скажу. Приведешь, пятьсот талеров я тебе за это вручу. Понял? Без обману дело будет.

Толмач был алчный человек. При упоминании такой огромной суммы, которую назвал Гурьян, глаза его вспыхнули жадными огоньками.

В этот раз они обо всем договорились подробно.

* * *

По принесенным Гурьяном планам немца Иоганна казаки разгадали те места, где велись турками подкопы под крепость. Они подрыли под них контрподкопы и взорвали их.

Турки поразились такой проницательности казаков и перестали рыть подкопы.

* * *

Темной, ненастной ночью Гурьян с Макаркой спустились по спущенной веревочной лестнице с крепостной стены.

В условленном месте, в овражке, близ большого дерева, шумевшего своей вершиной, зябко ежась от холодного ветра, стояли две темные фигуры, закутавшиеся в шерстяные епанчи.

Подходя к дереву, Гурьян слегка присвистнул:

«Фьють!»

Ему ответили дважды таким же свистом. Держа пистолет наготове на случай обмана, Гурейка и Макарка осторожно подошли к дереву.

— Дрон! — тихо окликнул Гурьян.

— Я, — вышагнул вперед толмач. — Принес?

— Принес, — звякнул сумкой, наполненной монетами, юноша.

— А ты?

Толмач слегка толкнул к юноше маленькую фигурку.

— Душанюшка моя! — прижал Гурейка к себе Фатиму.

Горячие, ласковые руки обвили его шею.