I

И вдруг Виктору повезло. На свой роман «Казачья новь», который он снова посылал в московское издательство, вдруг получил хорошие отзывы двух рецензентов. Издательство приглашало Виктора приехать в Москву заключить договор на издание этого романа.

Окрыленный таким успехом, он тотчас же отправился в столицу. Не желая беспокоить Мушкетовых, остановился в гостинице.

В издательстве, куда он явился на следующий день, его познакомили с редактором Александром Павловичем Яновским. Это был высокий, немного сутулый мужчина лет тридцати с приятным женственным лицом. Был бы он совсем красивый, если бы не протез вместо ампутированной еще в детстве левой ноги, который скрипел при каждом шаге Яновского.

Яновский предложил Виктору не уезжать из Москвы, пока он не отредактирует книгу, так как автор каждое мгновение мог понадобиться редактору для совместного исправления того или другого места в книге.

Редактировали роман долго, месяца два с лишним. Виктору пришлось некоторые главы дописывать и переделывать. Редактор оказался со вкусом, и Виктор чувствовал, что рукопись в процессе редактирования заметно улучшается.

Наконец, все было сделано, и Виктору выписали шестьдесят процентов гонорара. Сумма настолько оказалась значительной, что Виктор даже растерялся. Никогда в своей жизни он не имел таких денег…

К вечеру следующего дня поезд подошел к перрону ростовского вокзала. Виктор вышел из вагона, стал выискивать взглядом Марину. О своем приезде он дал ей телеграмму. Но ее не было.

«Что-то случилось», — встревоженно подумал он.

Наняв автомашину, он помчался домой. Когда вошел в переднюю своей квартиры, почувствовал острый запах камфоры. В квартире стояла чуткая, настороженная тишина. У Виктора оборвалось сердце. Ему открыла дверь Зина, жена Прохора.

— Что случилось?..

— Марина, — прошептала та. — Тише, Витя. Сейчас у нее консилиум.

Виктор поставил чемодан, разделся и тихо вошел в столовую. Дети сидели на диване присмиревшие, с серьезными лицами. За столом с хмурым лицом просматривал газету Прохор. При входе Виктора он положил газету, взглянул на него. «Здравствуй!» — мысленно сказал он глазами, кивнув.

Виктор тоже молча поклонился ему.

— Как дела? — выдохнул Прохор.

— Хорошо… Да вот как она? — махнул Виктор головой в сторону спальни, где были врачи у постели его жены. — Что с ней?..

— Да вроде тифа, что ли, — прошептал Прохор, оглядываясь на детей… — Но это не совсем точно… Сейчас врачи скажут. Я пригласил профессора Максимова…

Вскоре из спальни с значительными, таинственными лицами вышли врачи. Их было трое. Они молчали поздоровались с Виктором. Прохор подошел к седовласому профессору, о чем-то зашептался с ним.

Когда врачи ушли, Прохор отозвал Виктора и Зину в прихожую.

— Профессор сказал, что у Марины милиарный туберкулез… Это… это… такая штука… — Он запнулся и сказал жене: — Зина, вот рецепт, пойди в аптеку, закажи… Возьми и ребят с собой… Пусть прогуляются…

Когда Зина с ребятами ушла в аптеку, Прохор, как тайну открыл, прошептал на ухо Виктору:

— Это такая болезнь, от которой почти никто не выздоравливает…

Виктор горестно поник головой.

Всю ночь он просидел в столовой, прислушиваясь к тихим стонам жены, доносившимся из спальни. Иногда он вставал с дивана и, осторожно ступая, подходил к кровати больной, смотрел на нее. Марина, глубоко дыша, лежала с закрытыми глазами. Изредка она поднимала дрожащие веки, мутно взглядывала на мужа.

Виктор, удрученно вздыхая, шел в столовую, садился на диван и снова предавался горестным размышлениям.

 

II

Марина болела трудно и долго. Врачи утверждали, что при милиарном туберкулезе выздоровление почти исключено. Из тысячи выздоравливал только один. Подобные высказывания медиков угнетали Виктора, и какие он меры только не принимал к тому, чтобы спасти свою жену. Он ничего не жалел, приглашал самых лучших врачей, выписывал их даже из столицы… По бешеным ценам покупал у спекулянтов редкие лекарства. Но все тщетно. Ничто Марине не помогало. Ей становилось все хуже. Она теперь лежала в постели, как тень, тихая и покорная ко всему. Сильно похудевшее восковое лицо ее было величаво спокойно… Марина все понимала и ждала смерти…

И это-то ее покорное ожидание неизбежного, грядущего конца особенно волновало Виктора.

«Зачем такая тихая покорность? — думал он. — Зачем?.. Нужна упорная борьба за жизнь… нужно бороться… Надо напрячь все мускулы своего организма, все клеточки на борьбу за жизнь…»

Обессилевший от переживаний, он выходил ночами на улицу и бродил около дома, как лунатик… Слезы лились по его щекам… Ему думалось иногда, что, может быть, сила страстной его любви поможет ей подняться с постели.

…Жизнь вокруг Марины проходила своей чередой. Дети утром уходили в школу, в обед возвращались домой, обедали, делали уроки, уходили на улицу…

Иногда и Виктор уходил из дома. Неотложные дела заставляли отлучаться.

За Мариной, ухаживала приглашенная Виктором старушка, в прошлом медицинская сестра. Она не отходила от больной…

Виктор теперь не работал в газете. Литературный заработок позволял ему посвятить себя исключительно творческой деятельности.

Но сейчас, когда жена была при смерти, разве он мог думать о работе?

Недавно его приняли в Союз писателей. Придя домой, он показал жене маленькую коричневую книжечку.

— Посмотри, Мариночка. Это писательский билет… Теперь я вроде признанный писатель… Поправляйся скорей, родная. Как мы еще заживем с тобой хорошо… Правда ведь?

Исхудавшая, с прозрачной кожей, обтянувшей ее выдававшиеся скулы, Марина как-то отчужденно, даже, казалось, зло, смотрела своими когда-то такими дивными глазами.

Виктор пугался ее взгляда.

— Марина, тебя не радует это?

— Радует, — равнодушным голосом говорила она. — Но… только мне все равно… я умру…

— Да что ты говоришь! — с досадой восклицал он. — Это же глупости… Мы еще увидим с тобой счастливые дни.

Но они оба ошиблись. Марина не умерла. И счастливых дней они не увидели…

Наступила весна 1936 года. Была она дружная, теплая, солнечная. Вместе с весной, поправляясь, расцветала и Марина. Она опять становилась красивой женщиной, еще краше, чем была до болезни.

— Марина, милая, — лаская ее, влюбленно говорил Виктор, — ты просто чудо!

На его ласки Марина не отвечала. По-прежнему была она равнодушная, флегматичная. Каждый раз в такие минуты на лице ее блуждала растерянная улыбка.

— Марина, — как-то после проявления своих бурных ласк с огорчением сказал Виктор, — я тебя не узнаю… Ты стала совсем другой.

 

III

Да, профессор Карташов был уже давно влюблен в Марину. И, для того чтобы чаще ее видеть, быть ближе к ней, он притворился страстным поклонником творчества Виктора, постарался сдружиться с ним.

Проницательная Марина сразу же разгадала эти уловки профессора. Она отлично поняла его истинные намерения и помалкивала, посмеиваясь про себя. Ей нравилось, что в нее был влюблен Карташов. Ей нравились его ухаживания, казалось бы, такие робкие.

«Что ж тут дурного? — размышляла она. — Ведь это так невинно… Пустяки!»

Но Карташов был хитрый, опытный ловелас. Зная, что Марина очень любит своего мужа, он старался всеми способами поколебать в ней эту любовь. Но ему это не удавалось…

Продолжительная болезнь Марины несколько охладила пыл профессора. Он долго не приходил к Волковым. Больные ведь редко нравятся здоровым…

Прослышав о том, что Марина выздоровела, профессор купил букет ландышей и отправился к Волковым.

Виктор встретил его упреками:

— Что же это такое, профессор? Совсем забыли нас. Марина ведь чуть богу душу не отдала… Едва спасли.

— Каюсь, каюсь, — прижал руки к сердцу Карташов. — Не хотел беспокоить. А вот узнал, что выздоровела Марина Сергеевна, так сейчас, как видите, и примчался… А где же выздоравливающая?

— Вот я, — выходя из комнаты, сказала Марина.

Увидел профессор Марину, и сердце его дрогнуло. После долгой болезни она показалась ему еще очаровательней.

В этот вечер профессор долго засиделся у Волковых. Не спуская своих восторженных глаз с Марины, он оживленно беседовал с Виктором о его творчестве, читал рукописи, расхваливал их.

— Вы замечательный писатель, — говорил он. — Выдающийся… У вас великая будущность…

Это нравилось Виктору, и по наивности своей он верил Карташову, не подозревая, какого коварного человека пригревал в своем доме…

Как-то с группой писателей Виктор выехал в район на читательскую конференцию. Воспользовавшись его отсутствием, Карташов пришел к Марине. Она была одна. Дети гуляли в сквере.

Карташов развалился на диване. Марина сидела у стола. В комнате стоял полумрак, располагавший к интимности.

— Сядьте ко мне, Марина Сергеевна, — сказал Карташов. — Я вам что-то хочу сказать.

— Мне и отсюда слышно, Фрол Демьянович.

— Нет, я вас прошу сесть сюда, — просил он. — Здесь как-то уютнее.

Молодая женщина пересела на диван.

— Я вас слушаю, Фрол Демьянович.

Карташов взял ее руку.

— Вы, наверно, знаете, что я вас очень люблю, — начал он. — И уже давно… С самого первого раза, как только увидел вас… Я живу только вами…

Он потянул было ее к себе, но Марина живо отстранилась.

— Не надо, Фрол Демьянович. Из этого ничего не выйдет… Я люблю своего мужа.

В дверь постучали.

— Дети! — вздрогнула Марина и поднялась, чтобы открыть им. Фрол Демьянович тоже встал.

— Прощайте, родная, несравненная, — сказал он, облизнув губы. Пойду.

 

IV

Василий Петрович был осужден на несколько лет лишения свободы и сослан в один из северных исправительно-трудовых лагерей.

После этого прошло несколько лет, и от него не было никаких вестей. Возможно, старик умер.

Без мужа Анна Андреевна окончательно стосковалась. Жизнь в городе у Прохора ей была не по душе. Года два она протянула кое-как в разлуке с мужем, а потом тихо скончалась…

Прохор Ермаков по натуре своей был человеком кристальной чистоты. Несчастье, происшедшее с его отцом, подействовало на него удручающе. Он никак не мог примириться с мыслью, чтобы на его имя легло какое-то темное пятно, пусть даже и несправедливое.

Долгими бессонными ночами он мучительно размышлял об этом. Он осунулся от беспокойных дум, похудел, в висках засеребрилась седина. Он замкнулся в себе, стал молчалив.

Жена его была в отчаянии. Она не знала, как и чем только отвлечь мужа от мрачных мыслей.

И нельзя было сказать того, что Прохор на кого-то обиделся, затаил обиду в своем сердце. Нет, он никого не винил в случившемся. Скорее всего, он обвинял самого себя, обвинял за то, что в последующие годы при жизни отца в станице почти совершенно потерял связь с ним, не вмешивался в его жизнь. Если бы он был ближе к отцу, предупреждал его от неправильных поступков, быть может, то, что случилось с отцом, и не произошло бы.

Как-то к Ермаковым пришел Виктор. Прохор обрадовался его приходу.

— Заходи в кабинет, — пригласил брата Прохор. — Что долго не приходил? Или тоже стал избегать меня?

— Да ты что? — засмеялся Виктор. — Придумал тоже. Все вожусь со своими рукописями… До чертиков надоели. Но что поделать? Надо работать. Взялся за гуж — не говори, что не дюж… Думаю, что какой-нибудь толк получится.

— Конечно, получится…

— Все переживаешь, Проша? — спросил Виктор. — Я б на твоем месте вплоть до Сталина б добрался…

— Наивный ты, Витенька, — сожалеюще проговорил Прохор. — Доберись-ка попробуй до Сталина… Да мало ли сейчас несправедливо арестовывают?..

— И правда — что-то очень уж много сейчас арестовывают… Неужели действительно это все враги народа?

— Такие же вот, как мы с тобой, — горестно усмехнулся Прохор. — А многие, так, пожалуй, и еще заслуженнее нас…

 

V

Разные на свете живут люди. Есть добрые, отзывчивые, человечные. Есть злые, завистливые, жестокие эгоисты… Так и в среде военных, в которой вращался Прохор Ермаков, был разный народ. Когда в штабе узнали о суде над отцом Прохора, большинство его сослуживцев отнеслось к нему сочувственно. Они понимали, что все то, что произошло с отцом комдива Ермакова, ни в коем случае не должно повлиять на их отношения к нему, тем более, что Ермаков — заслуженный человек, требующий к себе уважения.

Но были среди них и такие, которые из зависти к положению Прохора, к его авторитету старались каким-либо образом скомпрометировать его, опорочить в глазах общественности. В числе таких, к изумлению Прохора, оказался и его друг — таковым по крайней мере считал его Прохор — его заместитель Коршунов Георгий Григорьевич.

Всегда Коршунов был с Прохором искренен, делился своими мыслями и делами, иногда даже бывал до приторности подобострастен. Но стоило только произойти этому печальному случаю с Василием Петровичем, как Коршунов резко изменил свои отношения к Прохору. Он стал сухо официален, иной раз даже резок.

Как-то, проходя по коридору штаба, Прохор услышал, как Коршунов, стоя в группе командиров, возмущенно вполголоса сказал, но так, видимо, чтобы это слышал Прохор:

— Удивляюсь, почему это держат на такой ответственной должности этого кулацкого прихвостня?

— Тише! — сказал кто-то. — Услышит.

— А черт с ним! — с ненавистью воскликнул Коршунов. — Разве я его боюсь?.. Я ему это же могу сказать в лицо.

Прохор задрожал от ярости. Но он сумел себя сдержать.

Будучи как-то на докладе у командующего, Прохор сказал ему:

— Товарищ командующий, я вам докладывал о том, что произошло с моим отцом… Вы сказали, что дело моего отца меня ни в коей степени не касается.

— Правильно, — качнул головой командующий. — И опять то же скажу. За поступки и действия отца сын не ответствен… Отец ваш жил сам по себе, а вы сами по себе… Кажется, ясно.

— Для нас с вами, Евдоким Карпович, все ясно, — с горькой усмешкой промолвил Прохор. — Но вот кое для кого это совсем не ясно… Некоторые считают меня кулацким прихвостнем и находят, что я не должен занимать такой ответственный пост, какой я занимаю сейчас…

— Какая наглость! — вскричал командующий. — Кто так может говорить?

— Мой заместитель Коршунов.

— Да он что, с ума сошел? Что он, не знает, что ли, что вы коммунист с восемнадцатого года, были военкомом дивизии в Первой Конной?..

— Знает отлично, — сказал Прохор.

— Кому это он говорит так?

Прохор рассказал командующему, при каких условиях ему пришлось услышать оскорбительные разговоры о нем Коршунова.

— После этого, — произнес Прохор, — мне трудно работать с ним…

— Странно, — покачал головой командующий. — Вы же, насколько я знаю, были друзьями?

— Были. Мы знали друг друга еще с времен гражданской войны… Всегда у нас отношения были дружескими…

Закурив, командующий прошелся по кабинету, остановился около Прохора.

— Быть может, я и ошибаюсь, — раздумчиво проговорил он, — но мне думается, Прохор Васильевич, что Коршунов человек недобрый… Но это, конечно, между нами… Он, видимо, рад был бы спихнуть вас с вашей должности и самому занять ее. Но этому не бывать… Вы, Прохор Васильевич, дорогой работник, боевой командир, дельный и знающий… Я вас ценю… И мне не стыдно вам об этом в глаза сказать… Не подумайте только, ради бога, что я льщу вам… Мне ведь в этом нет необходимости никакой. Я подумаю, что сделать в этом отношении… Может быть, придется перевести Коршунова на какую-нибудь другую должность… А то ведь действительно вам трудно с ним работать… Ну, хорошо, теперь давайте побеседуем о делах…

Прохор начал докладывать…

Время шло. Проходил месяц за месяцем. Прохор и Коршунов по-прежнему работали вместе, и никаких изменений у них по службе не было. Командующий, видимо, забыл о своем обещании перевести Коршунова на другую должность.

 

VI

Многие читатели писали Виктору письма о том, что роман его им нравится. Виктор не мог без волнения читать эти бесхитростные читательские письма, полные теплоты и доброжелательства.

Некоторые просили Виктора сообщить им, где сейчас живут герои его книги, чтобы послать им такое же теплое письмо, какое они прислали и автору.

В таких случаях Виктор терялся: как поступить? Надо ли разочаровывать читателя, который полюбил героев его романа, поверил в их существование, сказав о том, что людей таких на свете не было, что все это он повыдумывал?.. Нет, говорить им об этом очень тяжело. Виктор не решался писать так своим читателям. Он знает это по себе. Еще будучи мальчишкой, гимназистом, он, бывало, зачитывался Майн Ридом, Фенимором Купером, Жюлем Верном. И он так страстно верил в существование героев чудесных этих книг, что если бы его уверили тогда, что все они вымышлены, то от огорчения он, наверно, заболел бы…

— Да и верно ли то, что герои книги вымышлены? Нет, это не совсем верно. Ведь в какой-то степени он своих героев все-таки списывал с живых людей. Если и не в полной мере, то во всяком случае черты характера многих людей, которых он знал и видел…

Его стали часто приглашать на литературные встречи со своими читателями. Такие встречи радовали Виктора. Обычно выступавшие на них читатели высоко оценивали его творчество.

В своих письмах, а также и на литературных вечерах читатели, словно сговорившись, в один голос просили Виктора написать вторую книгу романа, продолжить описание жизни полюбившихся им героев…

Виктор не мог не подчиниться такому единодушному требованию своих читателей. Он рассуждал так: он пишет для народа и если народ требует, чтобы он в следующей своей книге развил дальнейшую судьбу своих героев, то он не имеет права отказаться, не писать… Подогретый таким вниманием, похвалой, он с воодушевлением стал писать вторую книгу…

Работая, он забыл обо всем и даже не замечал, что делалось вокруг. Он как должное воспринимал чуть ли не ежедневные посещения профессора Карташова, который просиживал у них вечера. Он по-прежнему думал, что Карташову так нравится его творчество, что он не может ни единого дня прожить без Виктора.

Отдаваясь своей творческой работе, живя только ею, он даже не замечал, что Марина к нему стала холодна, даже груба, и как она вся оживлялась, когда у них появлялся профессор…

Однажды под вечер, когда Виктор, окончив дневную работу, собирался пойти погулять, в комнату вошел хорошо одетый белобрысый худощавый молодой человек лет тридцати.

— Здравствуйте, товарищ Волков, — сказал он. — К вам можно?

— Пожалуйста.

— Я сотрудник крайкома партии, — сказал вошедший. — Фамилия моя Ситник.

— Очень рад. Садитесь, пожалуйста, товарищ Ситник, — пригласил Виктор.

— Спасибо. Сидеть некогда. Я приехал за вами, товарищ Волков. Вас приглашает к себе товарищ Марконин.

«Марконин? — изумился Виктор. — Вот это да! Ведь это же второй секретарь крайкома!.. Зачем я ему понадобился?»

Но спросить об этом Ситника он не решился.

— Я готов, товарищ Ситник.

На улице их ждал черный лакированный лимузин.

Они уселись в машину и поехали.

Виктор заметил, что едут они не в сторону крайкома, как он предполагал, а наоборот, в противоположную.

— Куда же это мы? — спросил он у Ситника.

— На дачу к Марконину.

— Вот как!

Дача находилась за городом, в глубине тенистого сада.

У ворот стоял милиционер. Машина проехала мимо него и мягко прошуршала по песку к крыльцу. Ситник, выйдя из автомобиля, пригласил Виктора:

— Прошу, Виктор Георгиевич.

Шел Виктор в дом секретаря крайкома не без робости. Конечно, он отлично понимал, что его вызвали сюда не для того, чтобы отругать, — это могли бы сделать и в крайкоме, — но Марконин — важная особа. Бог его знает, как себя с ним держать.

— Одну минутку, Виктор Георгиевич, — сказал в прихожей Ситник. — Я доложу.

Виктор подождал. Ситник вскоре вернулся.

— Пойдемте, товарищ Волков, — сказал он.

Он ввел его в большую комнату, которую почти всю занимал бильярд. Двое мужчин с киями ходили вокруг негр.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Виктор. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, — ответил высокий красивый брюнет с немного выпуклыми черными выразительными глазами, лет сорока пяти. — Одну минуточку, сказал он. — Пятерку в правый угол, — он прицелился кием и ударил. Ха-ха! — засмеялся он, довольный своим ударом. Это был Марконин, второй секретарь крайкома партии, его Виктор сразу узнал.

Марконин положил кий на бильярд, не спеша вытер руки о полотенце, лежавшее на подоконнике, и тогда только подошел к Виктору.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой товарищ Волков, — приветливо сказал он, крепко пожимая руку Волкову. — Вот вы какой. А я почему-то представлял вас значительно старше и с бородой… Давайте знакомиться… Марконин Александр Исаакович… А это, — указал он на плотного, русоволосого мужчину, средних лет, с добродушным славянским лицом, — Варин Федор Николаевич, председатель крайисполкома…

Виктор пожал ему руку.

— Пойдемте, товарищи, на веранду, — предложил Марконин. — Там прохладнее… Пивка нам дайте, — сказал он в дверь.

Все вышли на просторную веранду, увитую лозами дикого винограда. Миловидная пожилая женщина в белом фартуке принесла на подносе несколько бутылок пива и пирожное на вазе.

— С удовольствием выпью пива, — сказал Варин, разливая из бутылки по стаканам. — Пожалуйста, товарищ Волков… как вас по батюшке-то величают?

— Виктор Георгиевич.

— Прекрасное имя. Пейте пиво, Виктор Георгиевич.

Виктор не отказался, взял стакан.

— А вы не хотите, Александр Исаакович?

— Нет, отчего же, выпью и я… Вот покурю.

Марконин ходил взад-вперед по веранде и курил, а Варин сидел у стола и пил пиво.

— Я прочитал вашу «Казачью новь», — сказал Варин. — Прекрасное произведение… Как вы хорошо знаете быт казачий, традиции, обычаи… Вы что, казак? Нет?

— Я иногородний. Но в казачьей станице родился и вырос…

— В какой станице родились?

— Я с Сала… Дурновской…

— А-а… А я хоперский, из верховых станиц…

— Да-а, — вступил в разговор и Марконин. — Хорошую вы книгу написали… Полезную и нужную… Вы — наша знаменитость, Виктор Георгиевич… Я распорядился, чтобы наше издательство переиздало вашу книгу… Странное дело, Москва издала, а наши почему-то не удосужились это, сделать…

— Им книга моя не понравилась, — сказал Виктор.

— Тупицы, — усмехнулся Марконин. — Откровенно говоря, как-то обидно, что мы даже и не подозревали, что у нас в городе живет талантливый писатель…

— Ну что вы, Александр Исаакович, — покраснев, смутился Виктор. Какай там талант…

— Как вы, Виктор Георгиевич, живете? — спросил Марконин. — Квартира у вас хорошая или плохая?

— Да как сказать, — нерешительно проговорил Виктор, — квартира у меня неважная…

— Дадим вам квартиру, — вставил Варин. — Как не дать такому замечательному писателю…

— Да, Федор Николаевич, вы это запишите себе, — сказал Марконин. — А то забудете…

— Что вы, Александр Исаакович, разве можно это забыть.

Побеседовав минут двадцать, Виктор счел неудобным дольше оставаться здесь и встал.

— Разрешите откланяться, — сказал он.

— Что так торопитесь? — спросил Марконин. — Впрочем, не буду задерживать. Мне надо будет кое-чем заняться… Товарищ Ситник! — крикнул он. — Надо отвезти товарища Волкова.

— Не беспокойтесь, Александр Исаакович, — приподнялся Варин. — Я еду в город и повезу Виктора Георгиевича.

— Вот и чудесно, — сказал Марконин. — До свидания, Виктор Георгиевич. Рад был с вами познакомиться. Для этого я вас сюда и пригласил. Я вас прошу вот о чем: вы заходите ко мне всегда в крайком запросто… Ситник всегда вас пропустит без очереди… А насчет квартиры не беспокойтесь…

Сидя с Виктором в машине, Варин сказал:

— Между прочим, я недавно был в Москве, видел Иосифа Виссарионовича. Говорят, он читал вашу книгу…

От этого сообщения у Виктора даже сердце похолодело.

— Я не пророк, — добавил Варин, — но могу предсказать вам, что вы далеко пойдете…

Приехал домой Виктор радостный, взволнованный, часов в девять вечера. Дети гуляли на улице.

— Ольгуня, — спросил Виктор у дочери. — Мама дома?

— Дома.

Виктор постучал в дверь.

— Ты, Ольга? — спросила из-за двери Марина.

— Я, — отозвался Виктор.

— Ах, это ты? — переспросила Марина. Несколько помедлив, она открыла дверь. Была она чем-то смущена.

Не обратив внимания на это, Виктор шумно вошел в комнату.

— Мариночка! — воскликнул он воодушевленно, собираясь ей рассказать о своей встрече с руководителями края, но запнулся, оторопев от неожиданности. На диване сидел Карташов и улыбался.

— Здравствуй, Виктор, — сказал он как-то неественно весело. Дожидаюсь тебя… Сердце у меня что-то заболело… Присел вот…

Виктор побелел от ярости. Словно только сейчас открылось все.

— Вон отсюда! — не своим голосом гаркнул он. — Негодяй!..

— Что ты! Что ты!.. — испуганно забормотал Карташов, вскакивая с дивана. Схватив со стола шляпу, он попятился к двери. — С ума, что ли, сошел?

— Гадина! — с сжатыми кулаками ринулся к нему Виктор.

— Не смей, Виктор! — побледнев, вскрикнула Марина, становясь между ними. — Подумай, что ты делаешь?

— Любовника защищаешь? — зарычал Виктор и, отшвырнув ее, ринулся к профессору, но тот мгновенно выскользнул из комнаты, словно его ветром выдуло.

Обессиленно присев на стул, Виктор схватился руками за голову. Куда только и девалась его радость от встречи с Маркониным и Вариным. Сколько радости и счастья вез он с собой, когда ехал домой, а теперь вот все пропало…

Пришли дети. Умными, понимающими глазами они посмотрели на отца, перевели осуждающий взгляд на мать и молча прошли в свою комнату.

— Будете ужинать? — спросила Марина у детей.

Они отказались.

Марина уложила детей, потом разделась, намазала лицо кремом, как это обычно делала она каждый вечер перед сном, и улеглась на кровать.

Виктор, по-прежнему закрыв лицо руками, сидел недвижимо, не шелохнувшись, точно истукан.

Виктор всегда хорошо представлял себе, что Марина красивая женщина. Она нравилась многим мужчинам. За ней ухаживали. Она слегка кокетничала с ними. Виктор лишь посмеивался над этим: дескать, Марина дурачит глупых мужчин. А оказалось, что дурак-то он. Ну разве он мог подумать, чтобы Марина могла полюбить кого-то, кроме него?

Что теперь делать?.. Разводиться?.. Но об этом и подумать страшно… Ведь дети же… Но почему молчит Марина?.. Почему?.. Неужели она в такую минуту может спать спокойно?.. Неужели ее ничто не волнует?.. Ведь так может вести себя только человек, который не испытывает никаких волнений, у которого душа спокойна… А может быть, она не изменяла? Может быть, это лишь моя слепая ревность?.. Но почему же тогда она не оправдывается?.. Почему молчит?.. Спит она или нет?..

— Марина! — шепотом окликает он жену.

— Да? — отзывается она.

Он подходит к кровати и, опустившись на колени, кладет на теплую грудь жены свою голову.

— Марина, зачем ты так сделала?

— Что именно?

— Ведь я тебя чуть ли не в объятиях захватил с Карташовым.

— Ничего у меня с ним не было, — резко говорит она. — Все это ты придумал…

— Как же так? — изумился он. — Я же видел, вы оба так были взволнованы, смущены… Я же не дурак…

— А вот и оказался дурак…

— Значит, не было? — светлея, с надеждой спрашивает он.

— Не было.

Конечно, у Виктора много сомнений, но ему хочется, чтобы жена оправдывалась. От этого на душе становится как-то легче.

Быстро раздевшись, он лег с женой, стал целовать ее лицо, глаза, рот… Потом, успокоившись, рассказал ей обо всем, что произошло с ним у Марконина. Почти всю ночь они проговорили, мечтая и строя радужные планы. А под утро успокоенный, примиренный, он стал засыпать в ласковых объятиях Марины.

«А может быть, и в самом деле ничего не было», — засыпая, подумал он.

 

VII

Недели две после посещения Константина Надя жила в постоянном страхе — вот сейчас придут за ней сотрудники НКВД.

При каждом звонке она вздрагивала и в смятении уставлялась на дверь. Харитоновна открывала. Обычно звонил почтальон или дворник, приносивший извещения об уплате за квартиру, за свет, за воду. Надя с облегчением вздыхала.

Это не могло быть не замеченным дотошной домработницей. Она понимала, что у хозяйки появился страх именно с тех пор, как Харитоновна повстречала на лестнице горбоносого смуглолицего мужчину, окурок сигареты которого она в этом была убеждена — обнаружила в пепельнице, когда пришла из магазина. Но, кто этот человек, она не могла догадаться.

«Не иначе как полюбовник, — сокрушенно покачивала головой старуха. Бесстыжая, муж-то у нее какой, она спуталась с этим черноглазым разбойником…» Но она помалкивала. Ее, дескать, дело маленькое, разберутся хозяева сами…

Но время шло. Прошли и Надины страхи, а с ними и подозрения домработницы. В памяти Нади визит брата Константина стал блекнуть, а если он и вспоминался когда-либо, то как неправдоподный сон.

Лишь однажды ей пришлось немного поволноваться. Получилось это так.

Падцерица ее Лида, теперь уже вполне сформировавшаяся, взрослая красивая девушка, заканчивала геологический факультет МГУ. Она часто приводила к себе на квартиру своих друзей, студентов и студенток. Девушки и юноши заполняли всю квартиру, шумели, спорили, пели, танцевали под патефон. Иногда и Надя принимала участие в их забавах. И, увлекшись, забывала, что она все же значительно старше этой веселящейся молодежи.

Как-то за ужином, как бы между прочим, Лида сказала мачехе и отцу:

— У нас, при университете, на курсах по подготовке в вуз учатся несколько уже пожилых рабочих. Мы в своей комсомольской организации решили подзаняться кое с кем из них, наиболее отстающих, чтобы подтянуть их к экзаменам… Меня тоже прикрепили к одному такому… Сегодня он должен прийти, заниматься будем… Вы не возражаете?

— Мне вы не помешаете, — сказал Аристарх Федорович. — Я буду в кабинете работать, а вы тут, в столовой, устраивайтесь.

— Хорошо, папа, — промолвила Лида. — А если будем мешать, так мы можем и куда-нибудь уйти заниматься…

— Нет, мне вы не будете мешать, вот матери может быть.

— Надежда Васильевна, — видя, что та молчит, обратилась к ней Лида, как вы на это смотрите? Может быть, мы вам будем мешать?

— Да ладно, — поморщила лоб Надя. — Занимайтесь. Я в спальне побуду, мне надо сегодня письма писать…

После ужина послышался звонок. Пришел курсант. Аристарх Федорович закрылся в своем кабинете, Надя — в спальне.

— Садитесь, товарищ Воробьев, — пригласила Лида пришедшего, сама тоже садясь за стол.

За эти годы внешне Воробьев ничуть не изменился, по-прежнему был цветущ и розовощек, хотя теперь ему стукнуло уже тридцать восемь лет. Выглядел же он лет на десять моложе.

После того как Воробьев явился в органы государственной безопасности с повинной, его амнистировали. Он снял комнату в Ростове и устроился работать на завод «Красный Аксай». На заводе он научился токарному делу. Вскоре женился на хорошей девушке, работнице того же завода. У них родился сын.

Так было и наладилась жизнь у Воробьева. Вдвоем с женой они зарабатывали неплохо. На заводе Воробьев был передовым рабочим, новатором, много дал рационализаторских ценных предложений. Администрация поговаривала о назначении его мастером цеха.

Воробьев был доволен своей жизнью. Приходя после работы домой, отдыхая на диване и играя с сыном, взгромоздившимся к нему на грудь, он говорил жене:

— Я со страхом, Маша, думаю о своем прошлом… И что, если б у меня вдруг не хватило мужества пойти с повинной в НКВД, я бы продолжал гнусную жизнь диверсанта, шпиона, предателя своей родины. Ужас!.. Как подумаешь об этом — дрожь берет…

— А сейчас ты, Ефим, счастлив? — спрашивала жена.

— Человеку, конечно, трудно угодить… В каких бы прекрасных условиях он ни жил, ему все кажется недостаточно, хочется лучшей жизни… Хотел бы и я, чтобы мы с тобой лучше жили. Но дело не в этом. Главное у меня все есть: любовь моей милой жены и ласка ребенка… Остальное при нашем желании все придет… Мы с тобой молоды, будем учиться… Достигнем многого.

Но счастье Воробьева продолжалось недолго. Однажды, спеша на работу, жена его, Маша, намереваясь вскочить на подножку проходившего трамвая, поскользнулась и попала под колесо. Ею всю искромсало…

После смерти жены Воробьев затосковал. Он отдал ребенка своей матери, которая жила в Усть-Медведице. Сам же решил учиться. Стал хлопотать об этом. Его приняли на курсы по подготовке в вуз при Московском государственном университете. И вот теперь курсы эти он заканчивал и готовился к экзаменам.

В Усть-Медведицкой станице он когда-то закончил реальное училище, затем учился в юнкерском. Но это было давно, все уже перезабыл. На курсах, кроме него, было и еще несколько великовозрастных курсантов из рабочих, которым требовалась помощь в подготовке к экзаменам. Вот комсомол университета и решил оказать им такую помощь.

Таким вот образом и попал Воробьев на учебу к Лиде Мушкетовой.

В этот вечер занимались по математике часа два. Потом Лида сказала:

— Ну, на сегодня хватит.

— Да, пожалуй, хватит, — согласился и Воробьев и стал собирать свои тетради.

— Не хотите ли вы стакан чаю, Ефим Харитонович? — спросила Лида.

— Да уже поздно.

— Ничего, мы еще не скоро будем укладываться спать… Харитоновна! — позвала Лида старуху. — Вскипятите, пожалуйста, чайку…

— А он у меня уже вскипячен, — ответила та.

— Ну, тогда дайте нам по стакану чаю…

Старуха принесла чайник, расставила на столе посуду.

— Может, и папаша будет пить? — взглянула она на Лиду.

— Возможно. Папочка! — приоткрыв дверь в кабинет, сказала Лида. Будешь чай пить?

— Стакан выпью.

— Ну иди!

Минуты через две из кабинета вышел Аристарх Федорович.

— У нас гости, оказывается, — сказал он. — Здравствуйте, молодой человек.

— Здравствуйте, профессор, — почтительно ответил Воробьев, поднявшись.

— Как вас прикажете величать? — спросил Аристарх Федорович.

— Его зовут Ефимом Харитоновичем, — ответила за Воробьева Лида. Харитонович. — Уж не брат ли вы нашей няне? — засмеялась она. — Она ведь тоже Харитоновна.

— Надя! — крикнул Аристарх Федорович. — Ты не спишь?

— Нет, — отозвалась та из спальни.

— Иди и ты с нами чай пить… Тут нас целая компания собралась.

— Иду!

— Чаепитие, — заметил Аристарх Федорович, — уж такое священнодействие, на котором обязательно должна присутствовать вся семья…

В столовую вошла Надя. Что-то знакомое показалось Воробьеву во всем облике этой женщины. Его познакомили с ней.

Все расселись за столом.

— Откуда вы родом? — отхлебнув из стакана, спросил Аристарх Федорович у Воробьева.

— С Дона.

— Казак?

— Казак.

— Вот как! — воскликнула Надя. — А мы тоже здесь все казаки. Вы из какой станицы?

— Я родился в Усть-Медведице.

— А мы с Сала.

— Ну вот, оказывается, собрались казаки с одной реки, — пошутил профессор. — Вы что, в Москве жили в последнее время?..

— Нет, я жил в Ростове, работал токарем на заводе.

— Значит, из рабочих?

— Не совсем, — нерешительно проговорил Воробьев, не желая особенно распространяться о своем прошлом. — Я вообще-то из офицеров…

Видя, что он не хочет говорить о себе, никто его не спросил, из каких он офицеров, — царских, белых, или красных. Лида тактично перевела разговор на другую тему.

— Вы слышали, — сказала она, — в Париже объявился какой-то доктор Воронов, который делает омоложение старикам.

— Это пока еще только эксперименты, — проговорил Аристарх Федорович и вдруг о чем-то вспомнил: — Да, чуть не забыл. Я сегодня получил письмо и книгу из Парижа от профессора Шарля Льенара… Это мой знакомый француз… Когда-то он бывал у нас в Советском Союзе… Тогда он еще был простой молодой врач, а сейчас уже профессор… Прислал мне свои труды по восстановительной пластической хирургии. Кстати, в письме своем он вспомнил о каком-то сувенире, который когда-то прислал мне с русским, приезжавшим в Париж… Никакого сувенира я не получал… Странно!.. Этот русский оказался, видимо, корыстным человеком, присвоил этот сувенир…

Надя покраснела, смутилась. Она поняла, о каком сувенире шла речь. Воробьев заметил смущение женщины. Он тоже сразу же вспомнил и букиниста Льенара, и его сына Шарля, и Константина. Но он только не понимал, почему хозяйка при этом разговоре так смутилась, залилась краской? Какая связь между сувениром и ею?..

 

VIII

Жизнь в станице Дурновской текла бурно и интересно. Каждый день приносил что-нибудь новое…

В нынешнем году уродился хороший урожай. Колхозники сдали немало хлеба государству, засыпали семенной фонд и получили по полтора килограмма на трудодень. В магазине потребительской кооперации появился сахар, заполнились пустовавшие до этого времени полки промтоварами, расцветились яркими красками ситца и сатина… Народ повеселел.

В стансовете по-прежнему председательствовала раздобревшая за эти годы белолицая, румяная Сидоровна, а станичной парторганизацией, как и раньше, руководил Конон Никонович Незовибатько.

Странный человек этот Незовибатько. Уже давно не молодой, а до сих пор не женится. Живет бобылем. Сколько ни уговаривает его Сазон жениться, все впустую, не идет на уговоры его старый друг.

Сазон Меркулов, как и прежде, работал председателем колхоза. Но колхоз теперь уже не такой, каким был раньше, его разукрупнили. Он объединял теперь лишь хозяйства своей станицы.

Дела в колхозе налаживались. Поголовье скота росло, свиней развели много, посевы каждый год увеличивались. Работой своей Сазон был доволен. Но супружеская жизнь не приносила ему радости. Анна женщина была гордая, своенравная, эгоистичная, а главное, властолюбивая. Она непременно хотела главенствовать в семье. Сазон по натуре своей был человек мягкого характера, он во многом подчинялся жене, но совсем закабалить себя не позволил. На этой-то почве в доме нередко происходили ожесточенные схватки. Начинались они обычно с пустяков, а заканчивались чуть ли не драками.

Анна за эти годы, действительно, очень похорошела. Одевалась она чисто, по-городскому. Многие из приезжавших в станицу районных и краевых работников ласково поглядывали на дебелую председательшу, пытались ухаживать за ней. Но Сидоровна на этот счет была женщина строгих правил. Таким мужским притязаниям она сразу же давала отпор…

Был на свете лишь один такой мужчина, к которому Сидоровна относилась с симпатией и, если по секрету сказать, даже с чрезмерной симпатией. Мужчина этот был не кто иной, как сам, собственной своей персоной, Конон Никонович Незовибатько, старый холостяк и бобыль.

Злые языки пытались утверждать, что-де и он тоже был неравнодушен к Сидоровне и по этой, дескать, причине и не женился ни на ком до сих пор. Правда это или нет — утверждать никто не мог.

Отношения мужчины и женщины, симпатизирующих друг другу, как бы они ни были скрыты, большею частью выдают их.

Народ не проведешь. Да и сам Сазон сердцем чувствовал, что между женой и другом его что-то не совсем ладно.

Сидоровна — деятельная, кипучая натура. Всегда она в порывистом движении. В ее голове роились десятки всевозможных планов, проектов. То она вдруг загоралась мыслью починить все окрестные мосты и гати, для чего собиралась сходка, на которой она горячо доказывала необходимость выделения по человеку со двора для общественных работ, или еще что-нибудь подобное… А сейчас они с Тоней Миловановой вдохновили комсомольцев построить станичный Дворец культуры и замостить камнем всегда утопающую в грязи центральную улицу.

Анна Сидоровна сама и план составила этого дворца, хотя никакого понятия в строительном деле не имела. Все на глаз прикинула, а глаз у нее был сметливый, практичный.

По проекту ее выходило, что Дом культуры этот должен быть внушительным, фундаментальным. В нем предполагался вместительный зал на триста пятьдесят мест со сценой, на которой драмкружок мог бы ставить спектакли. Отводилось в проекте и место под библиотеку с читальней, и комната под спортивные занятия, и даже танцевальный зал.

Работа закипела. Не только одни комсомольцы занялись этим делом, но и многие станичные беспартийные парни и девушки приняли участие в стройке. Каждый чем и как мог помогал строительству: кто за станицей в карьере добывал камень, кто трудился в столярно-плотницкой бригаде или рыл вдоль центральной улицы сточные канавы. А некоторые наиболее дюжие парни устанавливали на улицах столбы для проводов. Вот-вот станичники ждали пуска своей собственной электростанции.

А у речки, за станицей, под наблюдением агронома Сытина колхозники планировали, разбивали большой колхозный сад…

И всюду, на любом участке работы, можно было видеть неугомонную Анну Сидоровну. Она успевала везде побывать, за всем присмотреть.

— Ну и Сидоровна же у нас, — одобрительно говорили колхозники. — Не баба, а клад… Любого казака за пояс заткнет…

Слыша такую похвалу себе, Анна лишь посмеивалась.

Повсюду за собой она таскала медлительного секретаря парторганизации Незовибатько.

— Ну, как, Конон Никонович, — спрашивала она у него. — Здорово работают, а?

— Гарно, — соглашался тот. — Дюже гарно!.. Ажно дух от радости захватывает…

* * *

Как-то председатель колхоза Меркулов сидел в правлении и вел разговор с бригадиром лучшей колхозной бригады Захаром Ермаковым.

— Ты ж пойми, Захар Васильевич, — убеждал председатель колхоза его, передовой ты бригадир в колхозе… Все тебя любят и уважают… Другие равняются по тебе… Это же надо понять… А ты такую вольность своим сынам допустил… Иван твой, вместо того чтобы, к примеру, на агронома выучиться да в, свой колхоз бы приехать работать, а он на художника подался, будет картины малевать… Тьфу! Будь ты неладна… Да разве ж это казачье дело?.. А Ленька-то твой тоже учудил, петь начал учиться. Да он бы выучился сначала, ну, скажем, на колхозного зоотехника, а потом и пел бы себе на здоровье… Ей-богу, не пойму я нынешнюю молодежь… Занимаются не тем, чем надо… Ну, и жизнь же у тебя будет, Захар Васильевич, веселая, засмеялся Сазон. — Один сын будет картинки рисовать, а другой песенки распевать. Могешь, конешное дело, обижаться на меня, Захар Васильевич, но я тебе должен прямо сказать: зря ты вольность допустил своим сынам… Зря!..

Состарившийся, сильно поседевший за эти годы Захар с виноватым дидом выслушивал нравоучения Сазона, словно и в самом деле он был виноват в выборе профессий своих сыновей.

— Сущая правда в твоих словах, Сазон Миронович, — вздыхал старик. Сущая. Но что я могу поделать с ними? Ведь ныне же время такое, кажный молокосос норовит своим умом жить… Гутарил я Ване и Лене, не надо, мол, итить туда учиться, куда, мол, казачье ваше звание не дозволяет… А они мне в ответ: «Нет, дескать, папаша, казачье, мол, наше звание в советское время дозволяет везде учиться, где нам захочется… Дорога, мол, нам везде открытая»… А тут, видишь ли, какое дело, Сазон Миронович, потачку им большую в этом деле делает дядя Прохор да тетка Надежда Васильевна со своим супругом Аристархом Федоровичем… Они говорят, раз есть талант, значит, надобно, мол, его до дела доводить…

— Глядите, вам виднее… Вы хозяева своим детям… Могет быть, я и похуже вас смыслю, — иронически усмехнулся Сазон, всем своим видом показывая, что в самом-то деле он о себе совершенно другого мнения. Давай лучше, Захар Василич, погутарим по хозяйственным делам…

И они продолжали неторопливую беседу о делах колхозных.

 

IX

У Марины был хороший вкус. Когда Волковы получили новую квартиру из трех комнат, она сумела создать в ней уют. В столовой Марина развесила приобретенные ею в комиссионных магазинах хорошие картины. На пианино поставила красивые китайские вазы. На стене, над диваном, висел огромный болгарский ковер. На столиках и тумбочках — затейливые безделушки.

Частенько приходившие к Волковым гости, оглядывая квартиру, восхищенно восклицали:

— Ну как у вас красиво!.. Как уютно!.. Сколько в картинах лирики!.. Сколько эмоциональной выразительности.

Профессор Карташов теперь не показывался у Волковых, и о нем понемногу в этом доме стали забывать.

В последнее время Марина и Виктор жили дружно, ни одним словом и намеком не вспоминая о нанесенных друг другу обидах. С кем греха не случается. Кто о старом вспомянет, тому глаз вон…

Однажды в воскресный день вся семья Волковых сидела за праздничным столом. Марина напекла вкусных пирогов, и вот теперь, наслаждаясь, дети и взрослые усердно поедали их.

Задребезжал звонок у двери. Марина открыла. Почтальон — молоденькая девушка с вздернутым острым носиком, — поздоровавшись, сказала:

— Распишитесь вот в книжке. Вам письмо заказное…

Марина расписалась. Девушка передала ей увесистый пакет, на конверте которого внушительно бросались в глаза слова: «Правительственное», «Совет Народных Комиссаров СССР»:

— Ух ты! — содрогаясь, зажмурила глаза Марина. — Даже страшно!.. Мурашки по спине пробежали… Что в этом пакете? Счастье или беда, а?.. Нет, я не могу раскрыть, волнуюсь. Раскрывай ты, Витя…

Виктор и сам не без робости вскрыл конверт. А ведь действительно, бог знает, что в нем? А вдруг беда какая?.. Он вытащил из конверта прекрасную гербовую бумагу, на которой было что-то напечатано на машинке, и быстро пробежал глазами ее:

— Слава богу, — сказал он, засмеявшись, смотря на жену и детей. Беды пока никакой нет. Счастье тоже не большое. Это письмо мне прислал Ведерников, видный работник Совнаркома. Пишет, что он с большим удовольствием прочитал мою книгу… Вот послушайте, что он пишет: «Книга Ваша замечательная. Я нисколько не сомневаюсь в том, что она должным образом будет оценена нашей советской общественностью.

Будете в Москве — заходите. Буду рад вас видеть у себя. Позвоните мне по телефону К1-00-35».

— Вот это да! — радостно воскликнула Марина. — Ведерников — ведь это большой человек… Это что-нибудь да значит…

— Папа, тебе орден дадут? — спросил пухлощекий Андрюша у отца.

— Глупый, — возразила Оля. — За книжки не дают ордена. Это вот, кто хорошо хлеб убирает или на заводе работает, тем дают, награждают, чтобы лучше работали. Ведь правда, мама?

— Но почему же не дают, — улыбнулась Марина. — Награждают, конечно, и писателей, если их книги хорошие, полезные народу…

— Ну, значит, и папе нашему дадут орден, — убежденно заявил Андрюша. — Ведь наш папа написал такую хорошую книгу, ну, прямо лучше-лучше всех…

Все засмеялись.

— Будешь в Москве, ты, конечно, зайдешь к этому Ведерникову? — спросила Марина.

— Обязательно.

Через некоторое время Виктору довелось поехать в Москву на конференцию молодых прозаиков. Улучив свободную минуту, он позвонил Ведерникову. В трубке отозвался женский голос.

— Алло! Я вас слушаю.

— Мне нужно товарища Ведерникова.

— По какому вопросу?

— По личному. Он просил позвонить.

— Кто вы такой? Как фамилия?

— Волков.

Некоторое время трубка хранила молчание, лишь слышался далекий перестук машинки. Потом трубка снова ожила.

— Вы слушаете? — прозвучал голос секретарши.

— Да.

— Товарищ Ведерников занят. Он не может взять трубки.

— Вот тебе, — недовольно проворчал Виктор. — Сам писал, чтобы я позвонил ему, а теперь и трубки не хочет взять…

— Да вы, собственно, кто такой? — с любопытством спросил женский голос в трубке.

— Писатель Волков, — сказал сердито Виктор. — Из Ростова.

— А-а, — обрадованно вскричала девушка. — Писатель Волков!.. Да вы так бы и сказали сразу… А то Волков. Да мало на свете Волковых… А писатель Волков — это другое дело… Ведь это ж я и отправляла письмо Валерьяна Ильича… Сейчас, товарищ Волков, минуточку… Пойду доложу товарищу Ведерникову.

Усмехнувшись, Виктор покачал головой: «Значит, она еще и не докладывала». Через мгновение в трубке прозвенел голосок секретарши.

— Товарищ Волков, соединяю вас с Валерьяном Ильичом.

— Здравствуйте, товарищ Волков, — прогудел в трубке бархатистый густой баритон. — С приездом вас!

— Спасибо, Валерьян Ильич.

— Значит, прибыли к нам в Москву.

— Да. Конференция прозаиков проходит сейчас здесь.

— Ну что же, товарищ Волков, надо вам встретиться. Вы когда будете свободны?

— Я бываю занят днем от десяти до четырех. А вечером от семи до десяти.

— Когда уезжаете из Москвы?

— Дня через три.

— Послезавтра вечером вы не выкроите время побывать у меня?

— Постараюсь, Валерьян Ильич.

— Так вот послезавтра… Это у нас, значит, будет пятница, кажется?.. Да, пятница. Так вот в девять вечера милости прошу ко мне… Вы где остановились?

— В гостинице Балчуг.

— Номер?

— Тридцать первый.

— Хорошо, — сказал Ведерников. — Будьте у себя в номере в девять вечера в пятницу. За вами приедут… До свидания!

— До свидания!

В пятницу Виктор с восьми вечера ждал машину. Без десяти девять в дверь номера постучали.

— Войдите!

Вошел молодой парень.

— Вы товарищ Волков? — спросил он.

— Да.

— Я шофер. Приехал за вами от товарища Ведерникова.

— Я готов. Поедемте.

* * *

Валерьяну Ильичу Ведерникову было уже за пятьдесят. Плотный, чуть ниже среднего роста, краснолицый, с пышными генеральскими усами, он призводил впечатление крепкого здоровяка. Сам он уроженец Донской области. Прекрасно знал казачество и его историю. В гражданскую войну командовал крупным военным соединением во второй конной армии Миронова, с которым очень дружил.

Встретил Валерьян Ильич Виктора весьма радушно, провел его в кабинет.

— Так вот вы какой? — рассматривал он Виктора. — Вы, оказывается, совсем молодой… А я-то думал, что вы такой это грузный, плечистый, с бородой и лампасами… Ха-ха!.. Шурочка! — крикнул он в дверь.

Вошла молодая женщина лет тридцати, миловидная, с ласковыми выразительными синими глазами.

— Шурочка, — сказал Ведерников, смеясь. — Вот он какой красавец-то, этот писатель Волков. Никак на волка не похож… Знакомьтесь. Это моя супруга, Александра Кондратьевна, замечательная хозяйка и скверная певица… Ну-ну, Шурочка, чур не обижаться. Я же шучу… Она ведь артистка у меня, — пояснил он.

— Очень приятно, — певуче сказала Александра Кондратьевна, крепко пожимая руку Виктора. — Вам, наверно, уже говорил муж, какое чудесное впечатление на нас произвела ваша книга… Мне очень понравилась…

— Ну ладно, Шурочка, — сказал Ведерников. — Мы об этом еще поговорим… А сейчас ты, голубушка, сообрази-ка насчет ужина… Как вас зовут-то, товарищ Волков?.. Виктор-то знаю, а вот как по отчеству?

— Георгиевич.

— Ага, Виктор Георгиевич… Курите?.. Вот папиросы.

Виктор закурил.

Валерьян Ильич прикрыл дверь и подсел на диван к Виктору.

— Ваш роман, Виктор Георгиевич, — сказал он тихо и таинственно, читал Сталин… Да-да, читал и расхвалил… Только это между нами… Я не хочу, чтобы это вышло от меня. Об этом, конечно, будет скоро известно всем… Как-то мне довелось пойти к Сталину с докладом. У Сталина в это время сидел Кувшинов. Сталин держал в руках какую-то книжку… «Вот, говорит, книжка так книжка. Не читали?» — спросил он у меня и у Кувшинова. Посмотрел я книжку. «Казачья новь» Волкова. «Нет, не читал, говорю Иосиф Виссарионович». Кувшинов тоже сказал, что не читал. «Жаль, что не читали, — говорит Сталин. — Я считаю, что этот роман молодого писателя Волкова заслуживает внимания. Хороший роман, полезный и нужный». Стыдновато мне стало после такого разговора, послал я разыскать вашу книжку. Прочитал ее, и, действительно, книга замечательная…

Вошла Александра Кондратьевна.

— К вам можно?

— Конечно, — ответил Ведерников. — Секретов у нас от тебя нет никаких…

— Пойдемте в столовую, — сказала хозяйка. — Ужин подан.

Оба встали с дивана и пошли в столовую.

 

X

О высокой оценке, высказанной Сталиным по поводу Викторова романа, сразу же стало известно всей литературной Москве. В этом отношении Ведерников был прав. Виктору посыпались предложения от разных московских издательств заключить с ним договора на переиздание первой и издание второй книги романа, над которой он еще работал.

Все это, конечно, было приятно и соблазнительно, но по совету Яновского Виктор воздерживался от заключения таких договоров. Он пока заключил только договор с издательством «Товарищество писателей» на издание в одном томе двух книг романа «Казачья новь» и по настойчивой просьбе редактора толстого литературно-художественного ежемесячника «Зарево октября» Курганова на опубликование в этом журнале своей второй книги.

Всюду, в какое бы издательство, редакцию журнала или газеты Москвы ни приходил Виктор, его встречали с подчеркнутой любезностью и радушием. Везде его просили сотрудничать.

Другие на месте Виктора, как это часто и случается, стали зазнаваться, вообразили бы себя гениями. Но Виктору слава не кружила головы. Он оставался таким же, каким был и прежде.

…Однажды, будучи в Москве, Виктор зашел в Союз писателей. В вестибюле его встретил Словский, который в то время возглавлял Союз.

— Здорово, Виктор, — сказал он. — А ты мне, брат, очень нужен… Даже телеграмму тебе послал, чтобы приехал в Москву. На днях я был в ЦК, разговор о тебе там был…

— По какому же поводу?

— Чего же мы с тобой тут будем говорить. Пойдем ко мне в кабинет, там поговорим…

Они зашли в кабинет Словского, уселись в кресла.

— Закуривай, — сказал Словский, угощая Виктора папиросой. Понимаешь, в чем дело, мы намерены перевести тебя жить в Москву…

— В Мо-оскву? — изумленно протянул Виктор.

— А что?.. Не хочешь?..

— Предложение-то уж неожиданное, — проговорил Виктор. — Это сразу трудно решить… Надо с женой посоветоваться…

— Ну вот и поезжай домой, посоветуйся, а потом срочно сообщи мне… В ЦК о тебе самого хорошего мнения… — Приглушая голос, словно боясь, что его кто-нибудь услышит, Словский сказал: — Сталин мне говорил о тебе похвально… А это, брат, что-нибудь да значит…

Виктор задумался.

— А какая цель моего перевода в Москву? — спросил он.

— Цель двоякая. Во-первых, мы хотим, чтобы наш талантливый, хороший писатель жил в Москве, а во-вторых, есть намерение назначить тебя редактором одного журнала… Опыт ведь журналистской работы у тебе предостаточный.

— А какого журнала?

— Ну, об этом мы после будем говорить.

Когда Виктор приехал домой и рассказал Марине о предложении Словского, она от восторга запрыгала.

— Ой, как замечательно!.. Какой умница этот Словский. Он правильно делает… Такому писателю, как ты, нужно жить только в столице.

— Ну, это ты брось, Марина, — нахмурился Виктор. — Ты меня, пожалуйста, не возвеличивай… А притом, я думаю, что хорошему писателю необязательно жить в Москве. Хороший писатель независимо от места жительства будет хорошим… Лев Николаевич Толстой всю жизнь почти прожил в Ясной Поляне, однако он признанный гений…

— Тогда было время другое, — возразила Марина. — Мне кажется, не один Толстой жил в провинции. Жили и другие классики — Лесков, Григорович, Короленко… Тогда действительно не имело никакого значения, где жил писатель — в провинции или в столице… А сейчас, скажем, живет какой-нибудь талантливый писатель в областном городе, пишет хорошие книги. Если он не вырвется в Москву, так он и будет вечно считаться областным писателем…

— Подожди, Марина, — прервал ее Виктор. — А я?.. Я ведь в областном городе живу, а вот ведь видишь…

— Ну что ты, — вскипятилась Марина. — Это хорошо, что на твою книгу обратил внимание Сталин, а то и ты сидел бы незамеченным… Разве может Сталин все книги, какие у нас в Союзе выпускаются, прочитать?.. Возьми вот, к примеру, Словского. У нас здесь он был посредственный писатель. Стоило ему переехать в Москву, как он уже стал греметь на всю страну… Или Куцерман. Здесь он бегал в начинающих мальчиках, а в Москве он сейчас бог… И таких примеров, к сожалению, много.

Виктор задумчиво слушал жену.

— Да, Марина, ты, пожалуй, права, — вздохнул он. — Что же делать, поедем в Москву. Пойду сейчас на телеграф, дам телеграмму Словскому…

 

XI

Каждый раз, когда Воробьев приходил к Мушкетовым заниматься с Лидой, он чувствовал смущение, боясь, что надоел им своим хождением. Вел себя сдержанно, больше все помалкивал. Но потом, видя, что вся семья Мушкетовых относится к нему всегда приветливо, дружелюбно и как будто даже каждый раз рада его приходу, он стал привыкать к ним, проникся уважением к профессору и его жене. Аристарх Федорович часто беседовал с ним, рассказывал о себе, расспрашивал и Воробьева о его прежней жизни.

Теперь Воробьев многое знал о Мушкетовых, да и они о нем знали немало. Знали, например, что когда-то служил у Константина адъютантом, встречался с ним в Париже и что Воробьев амнистирован Советской властью, работал на заводе и у него трагически умерла жена…

Воробьев понял, почему Надежда Васильевна страшно смутилась и покраснела в тот раз, когда профессор Мушкетов заговорил при нем о сувенире Шарля Льенара. Русский этот, конечно, был не кто иной, как Константин Ермаков, который, по всей вероятности, будучи в Москве, встречался со своей сестрой, и она встречу держала в большой тайне.

«Ну и бог с ней, — думал Воробьев. — Я-то ее тайну не буду открывать. Мне это совершенно не нужно».

* * *

Однажды в воскресный день Лида, занимаясь с Воробьевым, пожаловалась на головную боль.

— Может быть, на сегодня на этом и закончим? — спросил он.

— Пожалуй что давайте на этом и кончим, — согласилась она. — В следующий раз наверстаем… Голова разболелась.

— Тогда я пойду, — встал Воробьев.

— Я вас провожу… Посижу в скверике.

Они вышли вместе, прошли в маленький скверик, весь пронизанный солнечными лучами. У цветочных клумб шумно играли дети. Приглядывая за ними, мамаши и няни сидели на скамьях, вели неторопливые беседы.

Здесь был такой благословенный уголок, казалось, затерянный в этом шумном городе, куда едва уловимо проникал уличный грохот, звон и лязг трамвая, гудки автомобилей.

Цветы на клумбах благоухали терпко-сладкими запахами. Над ними золотыми шариками кружились бог знает откуда взявшиеся здесь пчелы, как хлопья снега, порхали в воздухе крупные белые бабочки.

Воробьев и Лида, отыскав свободную скамью, долго сидели молча. Они с интересом наблюдали за тем, как крупные пестрые бабочки сновали над яркими чашечками, источающими аромат цветов, сновали, припадая жалом то к одной, то к другой чашечке. И с какой радостью, казалось, каждый цветок отдавался такому нежному легкому прикосновению.

На мгновение бабочка замирала над душистым цветком, опьяняясь нектаром, а потом как бы с большой неохотой отрывалась от чашечки, стремительно трепеща крылышками, уносилась прочь…

Лида испытывала непонятное тревожное чувство. В своей короткой жизни девушка еще никого не любила. Бывали, конечно, случаи, когда ей нравились мальчики, с которыми она училась в средней школе, а затем в университете. Но увлечение ее было не долговременно, оно быстро проходило. А вот сейчас она не знала, что происходит с ней. Ей нравился Воробьев. Да так нравился, что думы о нем, как неотвязная тень, не оставляли ее ни на минуту.

«Что это такое? — спрашивала она сама себя. — Может быть, это и есть Любовь?.. Но разве я могу его полюбить? — взглядывала она на него. — Ведь он старше меня чуть ли не вдвое…»

Но она понимала, что такие доводы не убедительны.

Отец ее также значительно старше мачехи, и вот, однако, разница в возрасте не мешает им любить друг друга… Или вот великий немецкий ученый Роберт Кох в пятидесятилетнем возрасте полюбил двадцатилетнюю актрису и женился на ней. Нет, тут дело не в этом. Помеха в чем-то другом…

«Но в чем же?» — пыталась выяснить Лида причину, по которой она не могла любить Воробьева. Но причины такой не находилось.

«Да, видимо, я его полюбила, — уныло думала она. — Хорошо это или плохо?..»

И вдруг она похолодела от мысли, что вот она-то полюбила Воробьева, а он ее не любит.

«Ну, конечно, он меня не любит… Он даже и не смотрит на меня»…

Девушка вздохнула и поднялась.

— Вы, что же, уходите? — спросил Воробьев.

— Да, — грустно сказала она. — Пойду.

— А может быть, вы еще бы немного посидели со мной. Мне так приятно с вами быть.

— Да? — просияла Лида, глаза ее заблестели. — Вы серьезно говорите?..

— Что приятно с вами быть?.. Конечно, серьезно.

— Хорошо, — спокойно согласилась девушка. — Я посижу с вами еще немного… Но вы ведь молчите. Вам, наверно, со мной скучно?

— Что вы! — воскликнул он живо. — Разве мне с вами скучно? Конечно, нет… Я просто такой молчаливый человек… Давайте, Лида, говорить… О чем только?

— Расскажите мне что-нибудь о Париже. Я всегда с волнением думаю об этом городе. Как мне хочется побывать в нем!.. Я завидую всем, кто был в Париже. Наверно, прекрасный город, да?..

— Город красивый, — согласился Воробьев. — Ну, я вам сейчас расскажу о Лувре. Хотите?

— Хочу.

— В Париже есть площадь Карусель, около которой разбит огромный сад Тюильри и расположился дворец Лувр, — начал рассказывать Воробьев. — Много веков Лувр был резиденцией королей. В конце девятнадцатого века конвент постановил превратить Лувр с его сокровищами в национальный музей. С тех пор дворец этот стал хранилищем шедевров живописи и скульптуры. Он является одним из самых богатых музеев мира…

— Ванюша! — вдруг вскрикнула девушка высокому юноше лет двадцати двух с всклокоченной шапкой русых полос, проходившему мимо.

Юноша изумленно остановился и, узнав Лиду, улыбаясь, подбежал к ней.

— Лидочка! Здравствуй!.. А я только что от вас… Чемодан оставил.

— Ты что, только с поезда, что ли?

— Да.

— Что это ты, Ванюша, вздумал приехать в Москву среди лета?.. Недавно ведь ты уехал отсюда…

— Да приехал я домой на каникулы, а там, в станице, такое идет, ажно дым коромыслом стоит. Молодежь наша станицу задумала благоустраивать… Улицу главную камнем замостили, электричество провели, огромный Дворец культуры отстроили… Осталось раскрасить его. Ну и говорит мне председатель колхоза, Сазон Миронович: «Ты говорит, Иван, художник. Ну-ка, помоги нам раскрашивать Дом культуры… Посоветуй, что и как делать. Пойдем посмотрим, а ты на все составь смету»… Ну, посмотрели мы дворец, составил я список — каких материалов и красок надо достать, чтобы привести его в надлежащий вид… Подсчитали мы, во сколько все это обойдется… Дали мне денег и проводили меня в Москву за материалами… Вот и иду я сейчас закупать…

— А когда домой поедешь?

— Если сегодня управлюсь с покупками, то завтра уеду.

— Возьми меня с собой, Ванюша, — сказала Лида. — Мне так у вас понравилось, когда я к вам приезжала… У вас в нынешнем году так же хорошо, как и в прошлом?

— Очень хорошо, Лидочка! — воскликнул юноша. — Поедем!

— Ну что ты, Ванюша! — отмахнулась девушка. — Ведь я пошутила… Я не могу ехать, занята очень.

— Если вы, Лида, из-за меня, — сказал Воробьев, — то ради бога не стесняйте себя. Поезжайте, пожалуйста. Я пока позанимаюсь один, да и могу другого репетитора найти…

— О нет! — покачала головой девушка. — Я дала обязательство комсомолу подготовить вас к экзаменам так, чтобы ни в коем случае не провалились… Как же я могу ехать? Хотя, по правде сказать, поехать хочется… Там же так хорошо теперь.

— Поезжайте на недельку, — сказал Воробьев. — Я подожду вас… Отдохните… Там ведь речка есть — покупаетесь… Подумайте, Лида.

— Это правда, — сказал Ванюша. — У нас речка теперь стала глубокая. Плотину насыпали. Купаться стало красота… Да и рыбу можно поудить… Поедем, Лида.

— Ну что там за неделю сделаешь? — дрогнул голос у девушки. Ее, видимо, очень соблазнила эта поездка, но она все еще продолжала слабо сопротивляться. Вот если б недельки на две…

— Поезжайте и на две, — великодушно сказал Воробьев. — Подожду и две…

— А ведь, Лидочка, в самом деле поедем, — продолжал настаивать и Ванюша. — Ты очень нужна в станице. Понимаешь, в чем дело… Как только раскрасим и разрисуем свой дворец, а это дело недолгое, подсохнет он, так сейчас устраиваем в нем концерт Лени… Концерт-то устраиваем, а аккомпаниатора-то и нет… Так вот, поедем, будешь ему аккомпанировать. У вас это ловко с ним выходит…

Девушка растерянно поглядела то на Ваню, то на Воробьева, молчала. Ей очень хотелось бы поехать в станицу, но она не в силах была покинуть Воробьева. Вот если бы с ней туда поехал он, — это было бы чудесно. Но как это сделать… Ведь неудобно же ей предлагать ехать с ней? И вот этот Ваня — ах, какой же он замечательный парень! — он как бы все, все понял, все учел. Он сказал Воробьеву:

— А может быть, и вы бы поехали с нами, да? Простите, пожалуйста, я с вами не знаком и не совсем понимаю, о каких занятиях у вас идет речь?

— Извини, дорогой Ванечка, — воскликнула осчастливленная девушка тем, что он догадался пригласить Воробьева поехать в станицу. — Познакомьтесь. Это Ваня. Ваня, ну кем ты мне доводишься?.. Ну, родня какой-то. А вот какой, я не знаю…

— Я дядя твой родной, — представился юноша, смеясь.

— Нет, не дядя, — досадливо отмахнулась Лида. — Больно многого ты захотел… Это племянник моей мачехи…

— Да я уж понял, — улыбнулся Воробьев.

— Ну, а это Воробьев Ефим Харитонович, — указала Лида. — Мой ученик. Поступает к нам в университет… Все понятно?

— Все, — кивнул головой юноша. — Вот у нас в станице-то и позанимаетесь. Там еще лучше можно подготовиться… Поехали! Я вас приглашаю. Жить у нас будете, дом большой… Насчет питания тоже не проблема. Батя наш прокормит. Единственное, что я не в состоянии для вас сделать, — с комическими ужимками развел руками Ваня, — это выписать вам командировочные…

— Спасибо, — поблагодарил Воробьев. — Подумаю.

— А чего же думать-то, Ефим Харитонович? — взглянула девушка на него ласково и так умоляюще, что он не устоял и согласился.

— Ну, ладно, поехали так поехали.

— Ой! Ой, как хорошо! — зааплодировала Лида. — Значит договорились?

— Да выходит так, — пожал плечами Воробьев с таким видом, словно удивляясь тому, как это он мог согласиться. — Только, друзья, скажите мне: столовая там, в станице, есть или нет?.. Я не хочу быть обузой вашей семье.

— А, — беспечно махнул рукой Ваня. — Обо всем этом мы договоримся на месте… Подготавливайтесь. Завтра едем…

На следующий день они втроем уехали в Дурновскую станицу.

 

XII

Иван увлекся покраской и разрисовкой Дома культуры. Под его руководством работала целая бригада девушек и парней. Леонид же, учившийся в Москве в школе имени Гнесиных по классу пения, находясь сейчас дома, деятельно готовился к концерту, который он должен был дать, как только покончат с покраской клуба.

Они с Лидой частенько уединялись в избе-читальне, где стояло старенькое, видавшее виды, пианино, жалобно дребезжащее при каждом прикосновении к нему, и репетировали.

Лида умела играть. Она с детства училась в музыкальной школе. Ей даже предрекали музыкальную будущность. Но Лида предпочла себе более скромную профессию геолога. А музыку все же очень любила и каждую свободную минуту отдавала ей.

С большой охотой готовясь с Леонидом к концерту, она не забывала и про Воробьева, который, кстати сказать, настоял на своем: остановился на другой квартире и питался в станичной столовой. Кончив репетировать с Леонидом, она сразу шла с Воробьевым на речку. У них на берегу было облюбованное, забытое, казалось, людьми, тихое местечко, густо заросшее бурьяном и дико разбросавшимся красноталом.

Они пробирались сквозь него к берегу, садились на горячий и мягкий, как пыль, желтый песок, у самой воды, которая недвижимо лежала у их ног, отражая в себе далекую синеву сверкающего неба. С противоположного берега, засматривая в воду, словно стараясь понять, что там, в глубине, происходит, наклонились старые вербы…

Однажды, утомившись от работы над тригонометрией, они сидели на своем любимом месте, на берегу, смотря на суетливо сновавших в воде серебристых пескарей.

— Вы не хотите искупаться, Ефим Харитонович? — спросила Лида.

— Да, пожалуй, надо искупаться, — сказал он. — Очень жарко, — и медленно стал раздеваться. Они еще ни разу не купались вместе. Раздевшись, они стояли один перед другим и с любопытством разглядывали друг друга. Он — мужественный, бронзовый, с великолепной, как у спортсмена, мускулатурой, с бегающими под кожей, как бильярдные шары, бицепсами; и она — маленькая, изящная, стройная девушка в легком розовом купальнике…

А как восхитительна ее небольшая голова с пепельными длинными косами, обвившими ее короной! Звездочками мерцают полузакрытые голубые глаза на ее юном, пышущем здоровьем, розовом лице. Живая игра мысли светится в них.

Лиду нельзя назвать красавицей. Нет, конечно. Но вся она, вся ее фигура полна очарования, притягательной милой женственности.

Воробьев точно впервые видел девушку, будто она открылась ему сейчас в новом свете.

Во всем ее существе столько было ясности, столько душевной простоты, что не проникнуться чувством глубокой симпатии к ней было невозможно.

Луч солнца, пробившись сквозь крону вербы, заиграл на ее лице, осветив на мгновение ярким ореолом ее пепельно-серебристые волосы, ее нежно-белый лоб, тонкие брови, прелестные глаза, устремленные на него…

По натуре своей Воробьев был честный человек, не из породы донжуанов. Он не искал любовного мига ради тщеславия, ради мужской победы. На любовь смотрел серьезно, глазами трезвого человека… Он человек поживший, а она только что вступающая в жизнь… Что может быть у них общего?..

Но в это мгновение, когда он увидел, что Лида тянется к нему всем своим сердцем, всей своей душой, всеми мыслями и желаниями, как распускающийся цветок навстречу солнцу, он не мог устоять и обнял ее…

* * *

Наконец, Иван со своими парнями и девушками закончил покраску Дома культуры. Наложил на стенах золотые трафареты, обвел карнизы. Все были восхищены его мастерством.

— Ай да Ваня! — хвалили станичники юношу. — Вот разрисовал клуб так разрисовал…

Хотя стены Дома культуры еще не подсохли как следует, но ввиду предстоящего отъезда из станицы Лиды и Воробьева решено было в воскресенье провести концерт, как громко его называли, студента московского музыкального училища имени Гнесиных Леонида Ермакова.

У Леонида, еще когда он учился в средней школе в своей станице, совершенно случайно был обнаружен великолепного, свежего тембра нежный лирический тенор, он просто украшал школьный хор.

Директор школы, музыкально образованный человек, обратил на него внимание, помогал ему совершенствоваться. И когда Леонид окончил школу, директор написал письмо в Москву Михаилу Фабиановичу Гнесину с просьбой определить Леонида в музыкальное училище, которое тот возглавлял.

Леонид с письмом директора школы явился к Михаилу Фабиановичу. Михаил Фабианович проверил юношу. У Леонида действительно оказались незаурядные способности, и судьба его была предрешена. Он был зачислен в училище, где успешно учился уже второй год.

* * *

В воскресенье вечером по-праздничному нарядные люди заполнили станичный Дом культуры дополна. Всякому хотелось взглянуть и послушать своего станичника — дебютанта, который обучается «певческой премудрости» в самой белокаменной столице.

До поднятия бордового бархатного занавеса, закрывавшего сцену, баянист наигрывал веселые мелодии. В зале в ожидании начала концерта гудел народ. Слышались шутки, смех. Остро пахло сосной и красками. Ярко горели электрические лампы от только что отстроенной своей колхозной электростанции.

На передних скамьях, как это и надлежало, сидело станичное начальство, секретарь партоорганизации Незовибатько в белой полотняной рубахе, затейливо расшитой цветными нитками по вороту, рукавам и подолу, председатель колхоза Сазон Меркулов, агроном Сытин, учителя, врачи. Тут же сидели Захар Ермаков с женой Лукерьей, приглашенные на почетные места ради их сына Леонида. Рядом с ними пристроился Воробьев…

Но вот баян оборвал на полутоне свою рассыпчатую трель. Распахнулся тяжелый занавес, открывая ярко освещенную просторную сцену, на которой стояло старенькое облупленное пианино (новое еще не успели купить) и стул. В зале постепенно наступила тишина, взоры устремились на сцену.

На нее вышла нарядная красивая Сидоровна. Ей захлопали в ладоши.

— Обождите немножко, товарищи, хлопать-то, — усмехнулась она, подняв руку. — Вот уж скажу вам несколько слов, тогда и будете хлопать, ежели желательно.

— Ладно уж, обождем, — пробасил под смех сидевших чей-то мужской голос. — Гутарь!

— Вы не бойтесь, товарищи, — сказала Сидоровна, — я вас утомлять длинной речью не буду… Скажу только несколько слов. Сегодня у нас торжественный день. Общими нашими усилиями и трудами построили мы себе вот видите какой красивый да пригожий народный Дом культуры… Построили мы и свою электростанцию… Замостили улицу. Ежели мы и в дальнейшем так дружно будем добиваться себе улучшения в жизни, то мы и горы своротим… А вот скажите, как наша партия народ воспитывает… До революции мы, можно сказать, щи ложкой хлебать как следует не умели, а зараз сколько у нас из станицы молодежи на инженеров, докторов да учителей учится. Да не токмо, скажем, на инженеров да учителей учатся, но даже и на работников искусства. Возьмите, к примеру, Ваню Ермакова. Смотрите, что он сделал из нашего клуба, — повела она рукой вокруг. — Все стены и потолок сверкают в золоте и серебре не хуже, как в Большом театре в Москве. Это его труд… Золотые руки у него.

Все, запрокинув головы, стали разглядывать разрисованные искусными, затейливыми узорами потолок и стены зала.

— На сцену его! — вскричал чей-то тонкий женский голос. — На сцену!..

— На сцену!.. — подхватили голоса. — На сцену!.. Браво! Браво!..

По залу раздались бурные хлопки в ладоши.

— Иди сюда, Ваня! — разыскав его глазами среди сидевших, поманила Сидоровна.

Неловкий, смущающийся, юноша взобрался на сцену. Аплодисменты барабанной дробью прокатывались из конца в конец зала.

— Браво!.. Браво!..

Сконфуженный юноша начал неловко раскланиваться.

— Спасибо тебе, Ванюша, — пожимая ему руку, сказала председатель сельсовета. — Не только от меня, но и от всего нашего народа… Дай я тебя, дорогой, поцелую…

И она крепко расцеловала его. Ваня покраснел.

— Браво!.. Браво!.. — шумел зал.

От умиления по щекам Захара поползли слезинки. Как он украдкой ни смахивал их со щек рукавом, а они, предательские, ползли да ползли…

— Слышь, Луша, — растроганно прошептал он жене. — Вот уж дождались светлого денечка так дождались…

Лукерья в ответ лишь шмыгнула длинным носом. Но по покрасневшим ее глазам было видно, что переживает она не меньше своего мужа.

Сидоровна и Ваня сошли со сцены. Вместо них на ней появилась расфранченная Тоня Милованова, которая теперь была назначена директором станичного Дома культуры. Она певуче объявила:

— Сейчас наш станичник, студент московского музыкального училища имени Гнесиных Леня Ермаков споет арию Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Аккомпанирует Лида Мушкетова.

На сцену, встреченные шумными аплодисментами, вышли юноша в черном костюме и девушка в белом воздушном платье. Были они оба молоды, цветущи и красивы.

— Вот пара так пара, — переговаривались на скамьях.

Захар искрящимися от возбуждения глазами поглядывал на председателя колхоза, ему не терпелось что-то ему сказать. И все было как-то неудобно это сделать. Но, улучив момент, он все же сказал ему:

— Сазон Миронович, помнишь, ты мне говорил тогда, что сыновья-то мои, дескать, ни к дьяволу не гожи… Хе-хе-хе!.. Помнишь али нет?..

— Ну, помню, — неохотно отозвался Сазон.

— А теперь ты что скажешь, а?

— Ну, мало ли кто не ошибается, — чистосердечно сознался Сазон. Ошибку понес… Ребята у тебя, что надо, на большой палец.

— То-то же, — удовлетворенно засмеялся Захар.

Разыскав глазами среди сидящих Воробьева, Лида засияла счастливой улыбкой. А он, смотря на нее, не верил себе. «Боже, как я ее люблю! — прижал он руку к своему сердцу. — Неужели и она меня любит?..»

Но радость его была кратковременна. Она сменилась большим горем. Над его головой уже разразилась беда.

Когда Леня с большим чувством превосходно пропел арию, и в то время, когда народ кричал и бешено аплодировал ему, к Воробьеву подкрался какой-то незнакомый мужчина.

— Выйдем со мной на улицу, — шепнул он ему на ухо. — Там вас хочет видеть один товарищ.

Сердце у Воробьева на мгновение замерло от какого-то недоброго предчувствия. Он покорно встал и последовал за незнакомцем. Он вышел так незаметно, что никто и не видел этого.

На улице к Воробьеву подошли двое.

— Следуйте за нами, — сказал один из них.

За углом стояла автомашина. Воробьева усадили в нее и увезли…

 

XIII

Возвращение Константина из Советского Союза в Париж было встречено злобным воем белых эмигрантов.

— Зачем вернулся?.. Почему?

На него ведь возлагали большие надежды. А он, ничего не сделав, вернулся из России. Как это можно терпеть?

— За каким чертом, спрашивается, вы ездили в Россию? — допрашивали его. — Неужели же за тем только, чтобы взглянуть, что там делается, и вернуться? Если вы не пожелали ничего сделать для общего нашего дела, так верните, по крайней мере, деньги, которые на вас были затрачены.

При всем своем желании Константин не мог бы возвратить денег — их у него почти не осталось.

— Да ты теперь сам стал красным, большевиком, — истошно кричали ему. — Ты нас предал, перешел на сторону большевиков. И это они послали его сюда шпионить за нами…

— Изгнать его!.. Изгнать из нашей среды!..

Его вычеркнули из списков РОВСа. В лице многих белоэмигрантов он нажил себе смертельных врагов.

А тут, в довершение ко всему, вскоре после возвращения Константина из СССР его разыскал Чернышев, приехавший из Нью-Йорка.

— Ну как? — спросил он.

Константин рассказал, как родные Чернышева отказались принять его посылку.

— Ерунда! — возмутился Чернышев. — Не поверю. Вы просто и не попытались разыскать моих родных.

— Хотите верьте, хотите нет, — пожал плечами Константин. — Это дело ваше. Убеждать не буду.

— А информация?

— Вот, — передал Константин Чернышеву напечатанные на машинке листы своих Записей.

Чернышев бегло просмотрел их.

— Что за детский лепет?! — побагровел он от гнева. — Это же белиберда! Если все это опубликовать, то меня, пожалуй, обвинят, что я большевиком стал. По-вашему, выходит, что казаки сами идут в колхозы и что в России — тишь да благодать… А где же волнения, мятежи, недовольство казаков насильственной коллективизацией?

— Я писал правду, — холодно ответил Константин. — Выдумывать не хочу, да и не мастер. Никаких мятежей и бунтов в России я не видел и ничего о них не слышал.

— Глупости! Быть этого не может! Почитайте газеты. В них говорится, что в России массовое недовольство крестьян коллективизацией. В колхозы насильно загоняют…

— Представьте, я этого не заметил.

— А вот ваши коллеги, с которыми вы ездили, заметили. Они о другом пишут…

— Не думаю. Со мной ездили честные люди. Не могут они неправду написать. А если пишут, то, значит, их заставили врать…

— Ну, хорошо, — уже более спокойно сказал Чернышев. — Какое же все-таки у вас сложилось мнение о положении в России, о народе русском?..

— Мнение таково, — твердо сказал Константин, — нам, белоэмигрантам, надо выбросить из головы бредовую мечту о волнениях в России. Мы ей не нужны. О нас никто не думает и нас там не ждут. Мы не нужны даже своим родным. Вы об этом можете судить по тому, как отнеслась к вашему подарку ваша сестра. А я сужу по тому, как встретили меня моя сестра и мой брат, которых мне довелось увидеть. Такие избавители, как мы с вами, — горестно усмехнулся он, — им не нужны…

— Ложь! — гневно крикнул Чернышев.

— Нет, истинная правда, — вздохнул Константин. — Моя поездка в Россию открыла мне глаза.

— Да что с вами толковать, — безнадежно махнул рукой Чернышев. — Вы просто больной человек, психопат. Прощайте!

И снова для Константина наступила сиротливая, одинокая жизнь в большой чужом городе. Ни с кем из белоэмигрантов он не общался, жил отчужденно от всех. Пока еще были деньги, он не пытался искать заработка. Его охватила полная апатия ко всему.

Иногда он со всей сердечностью вспоминал хорошего, душевного парня Воробьева. В черную минуту жизни Константина Воробьев сумел поддержать его… «Где ты? — думал о нем с грустью Константин. — Может быть, ты нашел свое счастье в жизни, а может быть, тебя и в живых нет?»

Константин прекрасно знал, что русские эмигранты в поисках денег не брезгали ничем. Они обращались за помощью к кому угодно. То выклянчивали какую-то мзду у «нефтяного короля» Детердинга, женатого на русской эмигрантке, то обращались за милостыней к богатым сутенерам, вроде Чернышева, к американским благотворительным организациям, к президенту Чехословакии Масарику, к югославскому королю, к папе римскому, к Муссолини и Гитлеру, ко всяким международным лигам и капиталистическим воротилам, которые были заинтересованы в антикоммунистических услугах бывших русских белогвардейцев…

Но Константин не хотел ни к кому обращаться за помощью, не хотел связывать себя ни с кем, продавать свою свободу.

Он вспомнил о Понятовском, которого не видел более трех лет, и решил пойти к нему. Тот, по мнению Константина, был человеком независимым, не примыкал ни к каким заграничным союзам и группировкам. Не исключено, что Понятовский поможет Константину найти работу.

Когда он позвонил у двери квартиры Понятовского, ему открыла все та же смазливая черноглазая служанка Сюзанна, что была и при прошлом его посещении.

— Бонжур! — сказал Константин. — Мсье Понятовский дома?

— Мсье умер, — вздохнув, грустно ответила служанка.

— Как умер? — отшатнулся Константин: — Когда?

— Полгода назад.

— Боже мой!.. Такой еще молодой, цветущий!

— У него был рак печени, — словоохотливо сообщила служанка.

— А мадам?

— Мадам Люси дома. Как прикажете доложить?

— Сюзанна, ведь я же бывал у Понятовских, — пожурил Константин. Неужели не узнали меня?.. А вот я-то вас помню. Даже имя запомнил…

— Пардон, сударь, — покраснела служанка. — Но у нас бывает много народа…

— Скажите мадам, что просит позволения повидать ее генерал Ермаков.

— О! — изумилась служанка. — Сейчас, мсье.

Вместо нее в переднюю тотчас же вихрем выскочила из комнаты в хорошеньком сиреневом домашнем халате сама хозяйка.

— О, как это приятно! — обрадованно заговорила она, обеими руками тряся руку Константина. — Как я рада, Константин Васильевич! Как рада! Здравствуйте, дорогой, — расцеловала она его в щеки. — Проходите в гостиную. Я сейчас переоденусь.

— Не надо, Люся, переодеваться, — удержал ее Константин. — Ведь мы же свои люди. Ваш халатик вам так к лицу.

— Да? — просияла хозяйка. — Как вы меня находите? Постарела я за эти годы?..

— Нисколько, — зная ее слабость, ответил он. — Вы все такая же интересная, привлекательная.

Хозяйка порозовела от удовольствия. Конечно, Константин заметил, что за эти годы она постарела. У глаз ее обозначились веера морщинок. В черных волосах засеребрился иней седины. Ей было уже далеко за сорок, но выглядела она моложе.

— Мадеры? Коньяку? — спросила она.

— Уж лучше, конечно, коньяку. Говорят, что он не вреден для здоровья, даже, как говорил мне Черчилль, полезен…

— А вы разве с ним встречались?

— А как же? Когда-то я, Люсенька, был большим человеком в донском правительстве… Представителем ездил в Лондон… Я-то ездил в Лондон, а в это время проклятый Брэйнард мою жену обработал и в Англию увез. Да что вам, Люся, об этом говорить, вы же прекрасно обо всем осведомлены… Приятельницей были моей жены…

— Ну ладно, — сказала хозяйка успокаивающе. — Не вспоминайте об этом, Константин Васильевич.

Сюзанна принесла коньяк, рюмки, тонко нарезанный лимон с сахаром, поставила коробок на стол с прекрасными гаванскими сигарами, оставшимися еще от хозяина.

— Можно? — вопросительно взглянул Константин на хозяйку, беря из коробка сигару.

— Курите, конечно.

Константин закурил.

— Милая Люся! Как же это так внезапно умер Сергей Венедиктович? — спросил он сочувственно.

Хозяйка всхлипнула, приложила надушенный платочек к глазам.

— Это ужасно, Константин Васильевич. Я так его любила. И он ко мне всегда хорошо относился… Он все жаловался на печень. Врачи ничего не могли определить. Оказался рак. Операцию делать было уже поздно. Каких только знаменитостей я не приглашала к нему… Ничто не помогло… Умер мой Сереженька.

Поговорив об умершем, Константин спросил ее:

— Ну и какие же у вас теперь планы?

— Никаких, — простодушно ответила она и развела руками. — Замуж я пока не собираюсь выходить. А что касается средств к существованию, то об этом я не беспокоюсь. У нас были кое-какие сбережения. Мне пока хватит. Сереженька был бережливый. Но вот в хозяйственных дела я совсем не разбираюсь…

— В каких это хозяйственных?

— Да разве вы не знаете? Ведь Сережа открыл в Латинском квартале на бульваре Сен-Мишель фешенебельный салон, или, вернее, студию. У него работало много известных художников. Это было очень выгодное предприятие. Оно давало нам большой доход. А вот без мужа я просто боюсь содержать студию. Прогорю. Я ничего не понимаю в делах. Меня могут обманывать. Ведь верить никому нельзя…

Константин, слушая Люсю, молчал, словно задумался о чем-то. Хозяйка долго болтала обо всем, что только ей приходило в голову, потом вдруг что-то вспомнила:

— Константин Васильевич, а я ведь вам и забыла сказать. Мне несколько раз писала Вера, спрашивала о вас. Можно ей ответить, что вы сейчас в Париже?

— Как хотите, — передернул плечами Константин. — Любопытно, зачем я ей понадобился?

— Мне кажется, я догадываюсь, — сказала хозяйка. — Она, наверно, хочет получить от вас официальный развод. Как я поняла из ее писем, за ней ухаживает какий-то видный немецкий генерал. Она, видимо, намеревается выйти за нею замуж…

— Вон оно в чем дело, — протянул Константин. — Тогда напишите. Я ей развод с удовольствием дам. Пусть выходит замуж хоть за самого черта. Для меня что безразлично.

Константин пил коньяк рюмку за рюмкой и пьянел.

— Пейте со мной, Люся, — говорил он. — А то мне скучно одному пить.

Выпила немного и хозяйка.

— Константин Васильевич, — жаловалась она. — Что я буду делать одна, слабая, беззащитная женщина? Муж оставил мне кое-какие средства, титул. Я, конечно, могла бы пробиться в высшее общество. Но зачем мне это? Ведь, будем говорить откровенно, я уже не молода. Мне, вы сами, наверное, знаете, сорок четвертый год… Ужас!

— Будь здорова, княгинюшка, — чокался с ней Константин и пил. — Дай я тебя поцелую, дорогая…

Они целовались.

— Слов нет, — болтала начавшая хмелеть хозяйка, — я и сейчас могу составить неплохую партию… Какой-нибудь прогоревший маркиз…

— Люся, плюнь ты на маркизов, — обнял ее Константин. — На черта они тебе нужны? Не забывай, ты ведь простая казачка. Семикаракорской станицы. Ты ведь не сумеешь держать себя подобающе в их кругу…

— А вы, Константин Васильевич, сумеете? — обиделась хозяйка.

— И я не сумею. Да и не стремлюсь туда. Я знаю, кто я… Простой казак Дурновской станицы…

— Но вы же все-таки генерал, — возразила она.

— Дрянь, а не генерал… Люся, зачем тебе муж? Найди себе любовника. А хочешь — давай с тобой жить… Сядь ко мне на колени…

— Сюзанна может войти, — прошептала Люся.

— Ну, ладно… Ты говоришь, что тебе нужна мужская рука навести порядок, да?.. Так вот смотри, — засучив рукав, показал он ей свою мускулистую, с вздутыми синими жилами руку. — Вот она! Хочешь, я наведу в твоей студии порядок? Если хочешь, то, ей-богу, наведу. Ты не смотри, что я старый. Мне пятьдесят четыре года, но я волевой человек.

— Костя, ты уже пьян, — перешла на «ты» и она. — Обо всем мы с тобой договоримся. Меня твое предложение устраивает. А сейчас я велю постелить тебе в кабинете мужа.

Так Константин заночевал у своей землячки…

 

XIV

Константин связал судьбу свою с судьбой Люси. Она упрашивала его перейти в ее квартиру. Но он хотел быть свободным и продолжал жить на Монмартре, снимая небольшую скромную комнатку у бедной вдовы.

Его не прельщала жизнь сутенера вроде Чернышева. Он надеялся, что сумеет честным путем заработать себе деньги на жизнь. Каждый день он ездил в Латинский квартал на улицу Нотр Дам де Поторон де Сен-Мишель, где находилась художественная студия, или, вернее, как было громко обозначено на вывеске: «Художественный салон графини Люси Сфорца ди Колонна княгини Понятовской».

Константин именовался директором этой модной студии и, как все служащие, аккуратно расписывался в платежных ведомостях, получая свой заработок. Но все сотрудники студии относились к нему как к хозяину, зная о его интимных отношениях с Люсей.

Константин быстро сумел освоиться с работой студии. Сотрудники, почувствовав его твердую руку, подтянулись.

В студии работало пятнадцать молодых художников, главным образом, начинающих. Это были бедняки, которые в домашних условиях не могли совершенствовать свое дарование. А в студии они учились да еще и подрабатывали себе на хлеб.

Среди бесшабашной молодежи в студии было трое пожилых. Эти люди посвятили всю свою жизнь живописи, и их нельзя было назвать бездарными. Они были хорошими мастерами, но жизнь сложилась у них нескладно, своих студий они не в состоянии были иметь, и вот на старости лет им пришлось пойти в чужую в качестве наемных мэтров, обучать молодежь.

Молодые художники рисовали с натуры или писали маслом, выполняя заказы на портреты, картины или отправлялись к заказчикам и там художественно оформляли богатые аристократические квартиры.

В общем, Константин сумел поставить дела так, как они были и при покойной Понятовским.

Теперь он был занят каждый день и нашел интерес к жизни.

* * *

Однажды в салон Константину позвонила Люся.

— Алло! Ты, Костя?

— Да. Ты что, Люся?

— Приехала Вера… Сейчас звонила мне. Я еду к ней. Она несомненно, будет спрашивать о тебе. Что ей сказать?

— Скажи, что развод я в любое время ей дам.

Примерно часа через два Люся снова позвонила.

— Константин Васильевич, — сказала она официальным тоном, каким она обычно говорила с ним при посторонних людях. — Вы очень заняты сейчас?

— Не особенно. А что?

— Я сейчас у Веры Сергеевны. Вы не смогли бы сейчас приехать сюда? Она вас приглашает…

По суховатому тону было видно, что Люся не хочет, чтобы он приезжал, и позвонила она ему лишь потому, что об этом ее просила Вера.

— Я ваш служащий, — ответил Константин. — Раз вы мне приказываете, я повинуюсь. Куда ехать?

Она назвала отель, где остановилась Вера.

У салона всегда стоял автомобиль, которым распоряжался Константин. Он сел за руль и нажал стартер.

Вскоре он подъехал к дорогому отелю «Венеция», в котором до отъезда в СССР прожил несколько дней. Поставив машину у подъезда, он вошел в отель, стал разыскивать номер, в котором поселилась его бывшая жена. Разыскав номер, он постучал.

— Войдите! — прозвучал певучий нежный голос Веры.

Константин вошел в богато обставленную комнату. Навстречу ему поднялась с кресла жена. За пятнадцать лет она мало изменилась. Правда, немного пополнела, но сохранилась удивительно, была по-прежнему цветущей, пленительной женщиной. Ей можно было дать лет тридцать, не больше, но во всяком случае не ее сорок два. От Веры веяло величием и надменностью, и это сразу же отметил про себя Константин. «Азовская аристократка! — усмехнулся он про себя. — Все это, конечно, деньги делают!..»

— Здравствуйте, Константин Васильевич. Рада вас видеть. — И Вера протянула ему руку.

Он сделал вид, что не заметил ее руки, и с достоинством поклонился.

Она улыбнулась, но не смутилась.

— Садитесь, прошу вас, — указала она на кресло.

— Благодарю, — наклонил Константин голову и сел.

Его забавляла подчеркнутая вежливость, которая установилась у него с бывшей женой.

Между тем Вера, хотя и была надменна, но держалась довольно свободно. Одета она была красиво, но просто, ничем не подчеркивая своего богатства. Это нравилось Константину. Он понимал, что жена его подделывалась под аристократизм. Вкус у нее был. Это не то, что Люся, нацепившая на себя, как цыганка, много золота и драгоценных камней.

— Как вы живете, Константин Васильевич? — спросила Вера.

— Отлично.

— Вы, говорят, были в России? Как там?

— Видимо, живут люди неплохо.

— Родственников своих видели?

— Мельком видел сестру и старшего брата.

— Что-нибудь знаете о моей сестре Марине?

— Слышал, что она с моим братом Виктором в Ростове… Он какие-то там книги пишет…

— Я об этом тоже слышала. Ах, боже мой! — вздохнула Вера. — Как хотелось бы попасть в Россию!.. Несчастные мы изгнанники, скитальцы безродные, — грустно улыбнулась она и внимательно оглядела своего бывшего мужа. «До чего же он стар стал», — подумала она с жалостью и сказала печально:

— Стареем мы.

— О вас этого никак нельзя сказать, — ответил Константин. Наоборот…

Вера улыбнулась, потом деловито сказала:

— Я вам признательна, Константин Васильевич, за то, что вы пришли ко мне. Мне Люся, — взглянула она на свою приятельницу, — уже сказала, что вы согласны дать мне развод. Я вам благодарна. Мой юрист договорится с вами обо всем…

— Можно идти? — спросил Константин насмешливо, вставая.

— Как хотите, — немного растерянно ответила она.

— Желаю вам всего хорошего, — поклонился Константин. — Я слышал, вы собираетесь выходить замуж… Счастливого вам замужества.

— Спасибо, — сказала Вера жеманно. — Если, конечно, вы искренни.

— Ну а почему же нет? — пожал он плечами. — Когда-то я вас любил и даже очень. Но теперь от этого ничего не осталось — ни любви, ни ненависти…

— Но ведь я тоже вас любила. Поверьте мне.

— Не знаю. Сомневаюсь… Прощайте!..

Он шагнул к двери. Она как будто перед ним распахнулась. Без стука, без разрешения, в номер молодцевато и порывисто вошел изысканно одетый, представительный, стройный, высокого роста мужчина лет сорока.

— Ах, Рудольф! — по-русски воскликнула Вера при виде его, и Константин заметил, как засияли ее глаза. «Влюблена в него, как кошка», усмехнулся он про себя.

— Вы уже приехали? — ворковала Вера. — Познакомьтесь, пожалуйста. Это русский генерал Ермаков Константин Васильевич. Германский генерал барон Рудольф фон Кунгоф… Графиня Люси Сфорца ди Колонна княгиня Понятовская.

Константин понял, что этот немец — именно тот Верин любовник, за которого она собирается выйти замуж.

«Ну и господь с ней!» — подумал он и, сделав общий поклон, вышел.

Ему навсегда запомнились голубые с холодным блеском глаза генерала фон Кунгофа…

 

XV

Среди знакомых Волковых быстро распространилась весть о переезде их в Москву. И их уже поздравляли с переездом в столицу, завидовали. Марина настолько была уверена в скором отъезде, что стала даже подготавливать вещи, увязывать узлы, упаковывать тюки.

Но из Москвы пока ничего еще не было слышно.

Совершенно неожиданно к Волковым как-то заявился Сиволобов. Его приходу Виктор был немного удивлен. У него с Сиволобовым ничего общего не было. Даже, наоборот, существовали неприязненные отношения. Сиволобов был мелкий, завистливый человек. Он явно завидовал успехам Виктора, и, где только мог и как мог, старался делать ему неприятности.

Это был высокий, широкогрудый мужчина лет под сорок, с маленькими, плутовато бегающими глазками, красноречиво говорившими о том, что на душе его не все чисто.

Он писал стихи, слыл поэтом. Старательно публиковал их всюду, где мог, но творения его были настолько бездарными, что их никто не читал, кроме самого Сиволобова и его жены, кстати сказать, женщины весьма почтенной и уважаемой.

— Привет, Виктор Георгиевич! — входя в комнату, весело воскликнул Сиволобов таким дружеским тоном, словно между ними всегда были исключительно приятельские отношения.

— Здравствуй, Архип Зиновьевич, — ответил Виктор, вопросительно поглядывая на гостя. — Проходи сюда.

Сиволобов, оглядывая комнаты, вошел в кабинет.

— Неплохая квартирка, — сказал он. — Просто чудесная… Никто еще не претендует на нее, а?

— Не слышал. Как будто нет.

— Ты после своего отъезда не можешь ли ее мне уступить?..

— Это не от меня зависит. Обращайся в горсовет… Он хозяин.

— Да я знаю, что горсовет… Горсовет-то не будет возражать. Лишь бы ты не возражал… Может быть, ты наметил ее кому-нибудь передать…

— Нет, не намечал.

— Так я поговорю в горсовете.

— Пожалуйста.

Сиволобов присел на диван, закурил.

— Да, Витя, повезло ж тебе, черт подери, — льстиво сказал он. — Стал ты большим писателем. Большим, именно большим… В Москве широко издают… Сталин, говорят, расхвалил. Глядишь и за границей будут издавать…

— Издают уже, — поддразнил Виктор.

— Издают?.. Где же именно, а?

— В Англии, Франции… Еще где-то…

— Счастливец! — вздохнул Сиволобов. — Ей-богу, счастливец.

Поговорив еще несколько минут, Сиволобов сказал:

— Знаешь, Виктор Георгиевич, какое дело. У меня есть один приятель, по профессии инженер… Федоров Яков Кузьмич… Так ты знаешь, он такой казакоман. От твоего романа просто без ума. Пристал ко мне: «Познакомь да познакомь с Волковым…» Так вот и заставил пойти к тебе… Разреши ему зайти к тебе… Знаешь, как он будет полезен… Ведь он мало того, что песенник, но и фольклорист… У него много фольклорного материала.

Это заинтересовало Виктора. Работая над второй книгой, он испытывал недостаток именно в таком материале.

— Откровенно говоря, Архип Зиновьевич, я на такие случайные знакомства иду туго. Ни к чему они мне… Но ты меня заинтересовал фольклором его. Мне нужны некоторые казачьи песни, свадебные обряды… Могу ли я все это найти у Федорова?

— Определенно, — заверил Сиволобов. — У Федорова все есть…

— Ну хорошо, — согласился Виктор. — Пусть приходит.

— А когда?

— В любое время.

— Хорошо, я ему скажу.

Сиволобов снова закурил. Посидев немного, он встал.

— Ну до свиданья, Виктор, — крепко пожал он руку ему. — Ты на меня не обижайся, дорогой. Раньше между нами были натянутые отношения. Почему они такие создались, сам не пойму… По глупости, наверно. Нам с тобой делить нечего… Если я когда что сделал неприятное, то извини, дорогой… Извини!.. Я, наверно, недопонимал, что ты истинный, самобытный талант… Прости!.. Я пошел.

Но у порога он вдруг обернулся:

— Виктор Георгиевич, я слышал, что ты будешь в Москве редактировать какой-то большой журнал?

— Не знаю, право. Может быть.

Сиволобов вкрадчиво подошел к Виктору.

— Слушай, Витя, будь другом, не забывай тогда своих старых друзей… Нет-нет да и протолкни в печать какое-нибудь мое стихотвореньишко или поэмку… Все-таки, как ни говори, а росли-то мы творчески с тобой вместе.

— Пока я еще не собираюсь стать редактором, — сказал Виктор. — Но если, к тому говоря, был бы им, то, конечно, если пришлешь хорошие стихи, почему же их не напечатать…

— Спасибо, — пожал руку Виктора Сиволобов и вышел.

После его ухода из кухни вышла Марина.

— Я весь разговор ваш слышала, — сказала она. — Ну и хитрец же… Подхалим. Это он почувствовал твою силу… Ты еще что ж что-то ему обещаешь. Нужен он тебе?

— Да черт с ним, — отмахнулся Виктор. — Меньше врагов будет… Не злись, Марина.

* * *

Через два дня после посещения Сиволобова к Волковым пришел небольшого роста, румяный, со смешливыми глазами упитанный человек с черными закрученными усами.

— Здравствуйте, — весело сказал он. — Чую, казачьим духом пахнет в этом доме… Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться: Федоров Яков Кузьмич, лихой казак и джигит, но пресквернейший инженер…

— Пожалуйста! Пожалуйста! — гостеприимно пригласила Марина. Ей этот инженер сразу не понравился. Ольгуня и Андрей смотрели на него, как на забавное чудо, готовые вот-вот покатиться со смеху, если этот толстенький маленький человек скажет что-нибудь смешное.

Волковы как раз обедали. Виктор пригласил Федорова за стол.

— С удовольствием! — охотно согласился гость.

Марина принесла хрустальный графинчик. Федоров весело блеснул глазами.

— Графинчик, графинчик, — тоненько запел он, — дать тебе полтинничек?.. — И вдруг басом рявкнул: — Я тебе полтинник-серебряник, а ты мне водки стаканчик.

Дети захохотали, Виктор наполнил стаканчик.

— Ну, пожалуйста, Яков Кузьмич, — сказал он.

Федоров, подмигнув ребятам, взял стаканчик.

— Стоит стопочка на окошечке, — запел он снова, — не подъявлена, не выявлена: пришел хват подъявить, подъявил и выявил… За здоровье хозяев! — приложив стаканчик к щеке, он, как фокусник, крутнул рукой, и стаканчик послушно юркнул ему в рот. Держа губами стаканчик, Федоров запрокинул голову. В горле у него булькнуло. Пустой стаканчик он поставил на стол.

— Вот так-то! — подмигнул он снова детям.

Этот дядька — балагур и весельчак — обворожил ребят. Они с него не спускали искрящихся, ждущих глаз.

— Ешьте, Ольгуня, Андрюша, — сама смеясь над прибаутками Федорова, говорила детям Марина. — Ну что вы, Яков Кузьмич, с ними сделали… Вы их очаровали, они и есть не хотят.

— Нет, есть надо, — сказал серьезно Федоров. — Давайте поедим борщ быстро-быстро, а потом я вам что-то скажу. Ну?.. Кто первый съест ваш борщ, тот получит премию. Идет?

— Идет, — согласился Андрюша.

Все стали проворно есть борщ. Первым, как и следовало ожидать, съел Андрюша, затем Оля, последним Федоров.

— Давайте мне премию, — требовал мальчик.

— Премия тебе будет, — сказал Федоров. — Ты ее честно заработал… Но прежде вы с Олей скажите мне быстро-быстро, так же, как борщ поели: шли три попа, три Прокопия попа, три Прокопьевича, говорили про попа, про Прокопия попа, про Прокопьевича… Ну, кто? Только быстро-быстро.

Первая начала Ольгуня.

— Шли три попа, три Про… про-копича…

— Не годится, — сокрушенно покачал головой Федоров. — Теперь ты, Андрюша…

— Шли три попа, — тоненько запел мальчик, — три Прокопия попа, Прикопия…

— Долой! — сказал Федоров. — Не годится. Теперь мама.

— Шли три попа… — смеясь, начала Марина. — Три Прокопия попа, гово… го…

— Все!.. — поднял руку Федоров. — Никто не смог эту скороговорку правильно передать.

— А вы сможете? — спросил недоверчиво Андрей.

— Я смогу, — заверил Яков Кузьмич. — Слушайте. — И он быстро, как трещотка, протрещал ее, ни разу не сбившись… — Выходит, что премию-то заработал я.

— Сейчас я вам вручу премию, — промолвила Марина, наливая в его стаканчик водки.

— Эта премия мне доставляет удовольствие, — заметил Федоров.

Всей семье понравился этот забавный толстяк. Такой он, казалось, был симпатяга, жизнерадостный, душевный человек.

После обеда Виктор пригласил Якова Кузьмича в свой кабинет.

Сидя на диване и покуривая, Федоров говорил:

— Как я рад с вами познакомиться, Виктор Георгиевич. Я читал ваши великолепные произведения.

— Мне говорили, что вы занимаетесь фольклором? — спросил Виктор.

— Да, — кивнул Федоров. — Занимаюсь, люблю это дело… Главным образом, собираю казачий фольклор.

— Не можете ли вы подобрать мне материал о казачьих свадебных обрядах и две-три походных казачьих песни…

— С удовольствием подберу, — пообещал Федоров. — А песенки я могу сейчас напеть. Вы выберите, что вам нужно, а я потом перепишу и принесу вам.

— Хорошо, — согласился Виктор.

Федоров приятным тихим тенорком пропел несколько казачьих песен. Пел он по-народному, со всеми завываниями, с прибавлениями: «Ой да!.. Эй да!» и т. п. Получалось у него неплохо.

Виктор выбрал три песенки. Федоров обещал их переписать и принести Виктору вместе с другим материалом, который был нужен ему. Потом он попрощался и ушел.

После этого Федоров заходил к Виктору еще раза два, а потом исчез.

…Как-то встретившись с Сиволобовым, Виктор спросил у него о Федорове.

— А ты разве не знаешь? — удивился тот. — Этот твой друг Федоров арестован. Он оказался врагом народа…

— Почему он «мой друг», а не твой? — пожал плечами Виктор. По-моему, ты его мне рекомендовал.

— Мало ли кого я тебе мог рекомендовать, — усмехнулся тот. — Но я-то с ним не дружил. А с тобой он подружился крепко, — подчеркнул он. — Он мне сам об этом говорил.

«Какой же он провокатор, — ужаснулся Виктор. — Страшный человек. Надо от него подальше быть… В беду легко попасть…»

…В связи с арестом Федорова было арестовано и еще несколько человек, в том числе и профессор Карташов.

 

XVI

Однажды Прохору позвонил адъютант командующего.

— Вас просит командующий к себе.

— Сейчас приду, — сказал Прохор, кладя телефонную трубку.

Ничего, конечно, не было неожиданного в том, что командующий вызвал к себе Прохора. Такое часто бывало и раньше. Прохор каждую минуту мог понадобиться начальству по тому или другому вопросу. Все это так, но вот… сердце что-то неспокойно…

Прохор вошел в кабинет командующего.

— Можно?

— А-а… Прохор Васильевич, — сказал командующий. — Прошу, — указал он на кресло, — садитесь.

По тому необычно оживленному, а в то же время смущенному тону командующего Прохор понял, что сердце его не обмануло, предстоял разговор серьезный:

— Я вас слушаю, Евдоким Карпович.

— Закуривайте.

— Спасибо, — поблагодарил Прохор и взял из портсигара командующего папиросу.

Оба закурили.

— Прохор Васильевич, — взглянул командующий на Ермакова. — Вы знаете, что я к вам отношусь хорошо. Даже, можно сказать, со всей сердечностью… В этом вы можете не сомневаться… Я ценю ваши заслуги перед революцией… Ценю как честного человека, настоящего коммуниста…

— К чему вы это все, товарищ командующий? — тоскливо сказал Прохор, предчувствуя под этими словами что-то недоброе. — Говорите прямо, я все выдержу.

— Поймите, дорогой, — развел руками командующий. — Я все время за вас боролся. До поры до времени мне как будто удавалось отвести от вас все нападки… Но сейчас я уже ничего не могу сделать… Приходится подчиняться…

— Увольняете в запас? — упавшим голосом спросил Прохор.

— Да, — кивнул командующий. — Придется идти в запас. Есть приказ Ворошилова.

Удар был неожиданный и тяжелый. Несколько секунд Прохор сидел молчаливый, понурив голову. Потом он встал.

— Кому прикажете, товарищ командующий, сдать дела? — спросил он.

— Сдайте Коршунову.

— Слушаюсь, — прищелкнул каблуком Прохор. — До свидания, товарищ командующий.

— До свидания, Прохор Васильевич… — Командующий хотел еще что-то сказать, но запнулся и махнул лишь молча рукой.

* * *

В этот же день к Волковым пришла взволнованная, с покрасневшими от слез глазами Зина.

— Прошу с работы сняли! — зарыдала она.

— Как сняли? — спросил Виктор. — За что?

— Сказали, увольняют в запас, — причитала Зина. — Все это проделки Коршунова… Что теперь будет делать Прохор?.. Ведь он же никакой профессии не знает… Еще и из партии могут исключить…

— Ну за что же?

— Найдут за что. Скажут, отец кулак сосланный. Ты б, Виктор, как-нибудь помог ему…

— Чем же я могу ему помочь, Зина? Человек я маленький. Надо Прохору на работу устраиваться, вот в этом я, пожалуй, помогу.

И действительно, Виктору удалось устроить своего двоюродного брата заместителем директора инженерно-строительного института по хозяйственной части.

 

XVII

Воробьева привезли в краевой город и посадили в «одиночку» дома предварительного заключения при управлении НКВД.

«За что меня арестовали? — с горечью думал он. — Я же ни в чем не виноват… Неужели за прошлое?.. Так я же во всем чистосердечно покаялся… Ведь меня простили… Это, наверное, за то, что я скрыл генерала Ермакова… Он был в Советском Союзе, а я не рассказал… Да, именно за это… Боже мой, и надо же случиться беде в такой момент, когда меня ждало огромное счастье!.. Милая Лида, как ты все это перенесешь?..»

Воробьев решил, что как только его вызовет следователь на допрос, повиниться ему в своей ошибке.

В полночь у «одиночки» загремел замок, надзиратель велел Воробьеву собираться на допрос.

— Живо! — прикрикнул он.

— А я готов, — содрогаясь от волнения, проговорил Воробьев, выходя из камеры.

Его ввели в большую комфортабельно обставленную комнату. За столом, нагнувшись над какой-то бумагой, сидел мужчина в военной гимнастерке с тремя «кирпичами» в малиновых петлицах.

Он медленно поднял голову, и Воробьев даже содрогнулся от изумления. Неужели Яковлев, тот самый Яковлев, Михаил Михайлович, который в Париже руководил подготовкой шпионов и диверсантов, засылаемых в СССР?

«Нет, не может быть, — подумал Воробьев. — Это я обознался. Этот человек просто очень похож на Яковлева.»

— Иди! — кивнул сотрудник НКВД вахтеру, приведшему Воробьева.

Когда вахтер вышел из комнаты, он озлобленно взглянул на Воробьева.

— Садись, — приказал следователь, указывая на стул, стоявший посреди комнаты. Воробьев покорно сел. Следователь встал из-за стола, засунул руки в карманы, прошелся по комнате.

— Ты что же, шпионить остался у нас, а? — спросил он, круто останавливаясь перед Воробьевым.

— Я остался потому, гражданин следователь, что считаю лучше жить на своей родине и заниматься честным трудом, чем околачиваться на чужбине.

— Врешь! Все вы, гады, притворились честными.

Воробьев присматривался к следователю. Яковлев это или нет? Пожалуй, что не Яковлев. Тот был ниже ростом и поплотнее. Да и рябин на лице этого человека нет. Но как разительно он похож на парижского Яковлева.

— Между прочим, гражданин следователь, вы очень похожи на одного моего знакомого.

— Догадываюсь, о ком ты говоришь, — зло усмехнулся следователь. — Ты же сам, в Париже-то, якшался с моим братом-белогвардейцем.

— Значит, вы тоже Яковлев?

— Да, но к это к делу не относится.

Следователь подошел вплотную к Воробьеву.

— Говори начистоту, — сказал он сурово. — Понимаешь, начистоту. Шпионишь, а?

— Простите, как вас зовут? — снова спросил Воробьев у следователя.

— Ну, Иван Михайлович, а что?

— Иван Михайлович, — прикладывая руку к сердцу, со всей искренностью сказал Воробьев. — Да поймите же, ради бога, я не враг. Нет!.. Я остался в Советском Союзе для того, чтобы жить среди своих русских людей, на своей родине… Мне хочется жить честно, трудиться.

— Не крути хвостом! — грубо оборвал его следователь. — Не ври. Говори правду. Ты ведь был послан для шпионажа в Советский Союз, и ты шпионил.

— Нет! — горячо возразил Воробьев. — Я не шпион, я честный человек.

— Ты с белогвардейским генералом Ермаковым, когда он сюда приезжал, встречался?

— Да.

— Если так, как говоришь, честно раскаялся о своем прошлом, так почему об этом не сообщил органам?

— Это моя ошибка, — вздохнул Воробьев. — Я считал, что Константин Ермаков, приезжавший сюда поднять восстание казачества, потерпел здесь фиаско. Беды он Советской власти никакой не принес. Я думал, пусть вернется в Париж и расскажет белоэмигрантам, что трудовые казаки крепко стоят за Советскую власть и не пойдут за ними…

— Ух ты, политик какой! — скривился Яковлев. — Скажи, а Ермаков знал, что ты хочешь остаться в Советском Союзе?

— Конечно, знал.

— А кого он видел здесь из своих родственников и не родственников?

— Предполагаю, что сестру в Москве. Но не уверен в этом.

— Кто такая?

— Мушкетова Надежда Васильевна.

— Так, — записал Яковлев. — А еще кого?

— Больше никого не знаю.

Спохватившись, что напрасно, видимо, сказал про Надю, он проговорил.

— Нет, насчет Надежды Васильевны я ничего не знаю… Это я так, только подумал. Вычеркните…

— Но это мы проверим.

— Товарищ Яковлев! — с дрожью выкрикнул Воробьев, вставая. — Я честный советский человек! Понимаете, честный! С прошлым своим я давно порвал. Возврата к нему не может быть… Это ошибка молодости моей. Товарищ Яковлев, вы, наверное, думаете, что в душе своей я враг родины, своего народа… Ей-богу же, нет. Товарищ Яковлев, поверьте мне, я честный, преданный Советской власти человек.

— Сядь, гад! — в бешенстве выкрикнул Яковлев. — Честный, говоришь?.. Тогда пиши!

— Что писать?

— Я буду диктовать. Садись к столу, вон бумага, ручка.

Воробьев подсел к столу, омокнул ручку в чернильницу.

— Пиши: уполномоченному НКВД по Азово-черноморскому краю. Написал?.. Я, такой-то… Становлюсь на колени перед Советской властью и прошу пощады… Я прислан из-за границы с шпионско-диверсантскими целями… Со мной вместе был заслан в СССР белогвардейский генерал Ермаков К. В., который впоследствии выбрался снова за границу.

Яковлев прошелся по комнате, обдумывая, взял со стола какую-то бумажку.

— Пиши дальше, — сказал он. — В Советском Союзе мы с генералом Ермаковым завербовали в свою шпионско-диверсионно-вредительскую организацию Ермакова Прохора Васильевича, Волкова Виктора Георгиевича, читал он по бумажке. — Потом эту, как ты сказал?.. Ага, Мушкетову Надежду Васильевну…

Воробьев уже не писал, а широко открытыми изумленными глазами смотрел на Яковлева.

— Что вы говорите? — в ужасе сказал он. — Это же неправда!.. Никого мы не вербовали. Эти ложь!.. Эти люди ни в чем не виновны…

— Не будешь писать?

— Нет!

В комнату вошел высоченный широкоплечий и широкогрудный молодой сотрудник с копной вьющихся белокурых волос. Воробьев заметил в его петлицах тоже по три шпалы. Значит, это тоже был большой начальник.

— Ну, что? — спросил он, кивая на Воробьева. — Раскололся, нет?

— Нет еще, товарищ Щавелев, — хихикнул Яковлев. — Крепится еще орешек… Я ею заставлю расколоться…

Щавелев, подойдя к Воробьеву, расставил толстые свои ноги, уставился на него из-под нависших на глаза волос.

— Ну, ты что?.. Сопротивляешься еще?.. Хочешь, наверно, резиновых палок отведать, а?

— Товарищ Щавелев, — торопливо выдохнул Воробьев, боясь, что ему Яковлев не даст говорить. — У него брат белогвардеец!.. Брат его в Париже руководит в РОВСе шпионами и диверсантами… А вот он хочет, чтобы я клеветал на честных советских людей…

Щавелев и Яковлев переглянулись и весело захохотали.

— Вот, понимаешь, сволочь-то, — сказал, смеясь, Яковлев. — Какая у них, врагов народа, тактика… Если бы меня не знал лично Николай Иванович Ежов, то, может быть, можно бы ему и поверить… Хе-хе!..

— Ах ты, гадина! — рассвирепел Щавелев, размахиваясь своим огромным, как дыня, кулаком. — Ты что чернишь советских чекистов? — Он с такой силой двинул кулаком по щеке Воробьева, что тот, как перышко, легко слетел со стула на пол…

 

XVIII

…Однажды утром к Волковым прибежала взволнованная, с покрасневшими распухшими глазами Зина Ермакова.

— Прохора арестовали! — выкрикнула она и зарыдала.

— Как арестовали? — побледнел Виктор. — За что его могли арестовать?

— А разве они говорят, за что?.. Пришли под утро, предъявили ордер на арест, обыскали и увели…

Если до этого Виктор еще верил в то, что арестовывают правильно, за преступления, то сейчас вера эта поколебалась. Брата своего Прохора он знал, как себя. Прохор был кристально чистый коммунист, без единого пятнышка.

— Это что-то не так, — покачал он головой. — Прохор ни в чем не виноват… Это ошибка… Его выпустят, я в этом убежден.

— Не будь наивным, — сказала Марина. — Вот уже сколько арестовали людей, хоть одного из них выпустили? Я что-то не слышала…

— И командующего тоже арестовали, — всхлипнула Зина.

— Ну, командующий-то в чем, может, и виноват, — сказал Виктор. — Это я не знаю, но а вот в Прохоре-то я убежден…

— Витя, ты человек авторитетный, — сказала Зина. — Может, узнал бы что про Прошу, помог бы ему в чем…

— Ну уж нет, в этом отношении я ничего не буду делать… Мне неудобно. Брат ведь… Разберутся сами… Вот посмотришь, не нынче завтра вернется он домой…

Говорил это он так убежденно, что Зина поверила и заулыбалась.

Но прошло несколько дней, а Прохор не возвращался…

* * *

Но вот наконец и телеграмма из Москвы! Сколько ее ждали. Словский писал, чтобы Виктор срочно приезжал в Москву оформить ордер на получение квартиры. Виктор выехал.

В Москве его ждало много приятного. Во-первых, он получил ордер на квартиру из трех просторных чудесных комнат на Ленинградском шоссе. Можно было вселяться.

В Союзе писателей он встретил Смокова.

— О, старина! — обрадовался ему Виктор. — Пойдем обедать в ресторан. Угощаю, обмоем, так сказать, мою квартиру московскую…

— Ладно, — согласился тот. — Только подожди минуточку. Мне надо повидать Нонну Львовну Краснолуцкую… Мы сейчас договорились с ней здесь встретиться… Я не задержусь.

— Это критик, что ли?

— Вот именно. Я тебя познакомлю с ней.

— Да это необязательно, — отмахнулся Виктор.

Они сели в вестибюле на диване и закурили. Но Смоков тотчас же вскочил и бросился навстречу немного располневшей яркой брюнетке средних лет.

— Здравствуйте, здравствуйте, уважаемая Нонна Львовна! — раскланялся Смоков и поцеловал ей руку. — Какая вы божественная, — шепнул он и, оборачиваясь к Виктору, представил: — Познакомьтесь, Нонна Львовна. Это наш модный писатель, мой приятель и друг Виктор Георгиевич Волков.

— Волков?! — радостно изумилась Краснолуцкая. — Какая неожиданность. А я только что закончила рецензию о вашем романе. В «Правде» будет печататься… Мне бы очень хотелось ее вам почитать. Я казачий быт плохо знаю, могу ошибиться… Вы бы подсказали. Куда вы, товарищи, собрались идти?..

— Да, откровенно говоря, хотели пойти пообедать, — сказал Смоков. Может быть, и вы с нами…

— Нет, поедемте лучше ко мне обедать, — сказала Краснолуцкая. — Я совершенно одна. Все мои на даче. Едемте!.. Вот, кстати, и почитаем статью…

— Ну как, Виктор, а? — нерешительно посмотрел на него Смоков.

Виктора разбирало любопытство ознакомиться со статьей Краснолуцкой. Интересно, что она там написала о романе?

— Ладно, поедем, — сказал он.

И они поехали.

Пока домработница разогревала обед, Краснолуцкая зачитала рецензию, которую она подготовила для «Правды».

— Хотя это я и преждевременно делаю, — сказала она. — Да ничего. Статья-то уже принята. На днях должна быть опубликована.

В своей статье Краснолуцкая книгу Виктора вознесла до небес.

— Ну, знаете ли, Нонна Львовна, — смущенно проговорил Виктор. — Вы, наверно, перехвалили меня.

— Нет, — сказала она. — Книга этого вполне заслуживает. Прекрасная книга…

Смоков как-то сразу погрустнел, сидел за столом скучноватый. Виктор понял причину. Иван Евстратьевич завидовал ему.

Пообедав у Краснолуцкой, Виктор, сославшись на дела, распрощался и ушел.

* * *

Виктор с Мариной решили не медлить с переездом в Москву. Они стали запаковывать багаж. Виктор даже уже снялся с партийного учета.

В то время, когда они увязывали багаж, зазвенел телефон. Виктор взял трубку.

— Алло! Слушаю.

Здравствуй, классик, — продребезжал в трубке голос Сиволобова. Когда уезжаешь?

— Послезавтра. А тебя почему это интересует?

А как же. Ведь я все-таки квартиру-то твою почти отвоевал. Ты смотри никому ее не передавай.

— Я ключи сдам управдому.

— Вот это правильно, — согласился Сиволобов. — Сдай ему… А я у него возьму. — И как бы между прочим — это на всю жизнь запомнилось Виктору спросил: — Ты дома эти дни будешь?

— Как то есть дома?

— Никуда не отлучаешься?

— Нет. А что?

— Да так просто спросил. Ну всего хорошего!

«Нет, это он неспроста, — думал Виктор. — Что-то не так. Какое его дело, дома ли я буду или где?»

Только уже значительно позже Виктор понял, почему его об этом спрашивал Сиволобов…

Накануне отъезда Виктор допоздна возился с увязыванием багажа. Потом долго не мог уснуть. Сердце было какое-то неспокойное. Оно щемило в смутном предчувствии.

Чтобы не разбудить жену, он осторожно поднялся с постели, пошел в столовую, полежал там на диване. Но сердце не успокаивалось, оно билось тревожно.

Нет, сон не шел.

Виктор пошел в детскую комнату. Призрачный свет луны тускло сочился по комнате, освещая две кроватки. Дети крепко и беззаботно спали. Виктор подсел к кровати Ольгуни, внимательно осмотрел милое детское личико.

«Она очень похожа на Марину», — подумал отец. Потом он подсел к кровати сына. Мальчик дышал ровно, глубоко, чему-то улыбаясь во сне.

«Боже мой! — подумал Виктор. — А все же как тяжело на сердце».

Проглотив таблетку снотворного, Виктор снова прилег подле спавшей жены. Но заснуть по-прежнему не мог. Было уже около трех утра. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к неугомонному сверчку, затеявшему свою тоскливую песнь на кухне… Потом Виктор задремал. Но спал он совсем недолго. Он очнулся от громкого стука в дверь.

— Стучат! — просыпаясь, прошептала Марина.

Виктор, всунув ноги в шлепанцы, вышел в переднюю.

— Кто стучит? — спросил он, чувствуя, как сердце его, точно птица в клетке, трепещет порывисто и тревожно.

— Это дворник, — ответил знакомый голос. — Откройте, пожалуйста. У меня девочка заболела… Соды надо, дайте, пожалуйста…

Виктор удивился странной просьбе дворника: почему это вдруг больной девочке потребовалась сода? Но он не стал об этом размышлять.

— Не открывай, Витя, — предупредила Марина. — Это воры.

— Да это дворник, — сказал Виктор. — Я же его узнал по голосу… Ему соды надо.

Он пошел на кухню, отыскал там баночку с содой, отсыпал из нее в бумажку, завернул, а потом, открыв дверь, протянул сверточек дворнику:

— Возьмите.

Отпихивая его, в переднюю вбежали двое.

— Кто это? — испуганно вскрикнул Виктор.

— Сотрудники НКВД, — ответил один из них. — Зажгите свет.

Виктор включил свет. Перед ним стояли в штатском двое: один блондин лет сорока, другой чернявый парень лет двадцати. Лица у них были суровые, хмурые.

— Вот ордер на обыск и арест, — протянул бумажку Виктору блондин. Но Виктор так был взволнован, буквы прыгали в его глазах, двоились, и он ничего не мог прочитать.

— Возьмите, — сказал он покорно, возвращая бумажку блондину.

— Оружие есть? — спросил блондин.

— В письменном столе.

Парень порывисто, словно его кто-то хотел опередить, подскочил к столу, открыл ящик и, схватив там браунинг, сунул в карман.

— Что это за тюки? — сунул ногой блондин.

— Так мы же завтра уезжаем в Москву, — сказала Марина, успевшая уже подняться с постели и надеть халат.

Блондин усмехнулся.

— Отъездились, — буркнул он. — Придется багаж распаковывать, — сказал он парню. — Разрезай веревки.

Парень начал вспарывать тюки.

Обыскивали часа два, перерывая все. Где только ни рылись представители управления НКВД: и в письменном столе, вытряхивая все из ящиков, и в тюках, и в чемоданах, и под постелью. Парень хотел разбудить детей, чтобы осмотреть их постели.

— Не надо, — буркнул блондин. — Пусть ребятишки спят.

И этот незначительный человечный жест грубого человека чуть ли не до слез растрогал Марину.

— Спасибо вам, — прошептала она признательно.

Она сидела как истукан, недвижимо на кровати, такая бледная, как будто ее только что напудрили мелом. Глаза сухие, воспаленные, губы нервно вздрагивали.

Виктор не мог без волнения смотреть на нее… «Бедная-бедная Марина. Как она переживает».

Наконец, обыск был закончен. Сотрудники НКВД набили два чувала рукописями Виктора, читательскими письмами, фотографиями знакомых и родных Волковых.

— Собирайтесь, — сказал блондин Виктору. — Пойдем.

Виктор надел костюм и летние парусиновые белые туфли.

— Что же мне с собой взять? — спросил он у блондина.

— Возьмите рублей тридцать денег, — сказал тот. — Больше ничего не надо. Белье вам жена будет приносить.

— Прощай, дорогая! — дрогнул голос у Виктора. — Прощай, милая. — Он расцеловал Марину. — Я думаю, через день-два я вернусь. Ведь ни в чем же я не виноват. Разберутся…

Блондин с парнем переглянулись и усмехнулись.

— Прощай, Виктор, — прижалась к нему Марина. — Пойди попрощайся с детьми… Только не буди.

Он вошел в детскую. Дети спали безмятежным крепким сном. Виктор поцеловал их и вышел.

Его вывели на улицу, где стоял автомобиль. Блондин и парень положили мешки в машину.

— Садитесь, — сказал блондин Виктору.

Виктор глянул на балкон своей квартиры. Там сиротливо стояла печальная Марина.

Он послал ей воздушный поцелуй и сел в машину.

 

XIX

Виктора отвезли в новочеркасскую тюрьму.

В камере, куда посадили его, было сравнительно чисто, стояли койка с матрацем и столик.

С неделю его не трогали, не вызывали на допрос.

Каждое утро у двери гремел замок, распахивалась дверь. Надзиратель совал Виктору паек хлеба, два кусочка сахара и наливал в кружку кипяток. В обед выдавали миску «баланды», как называли в тюрьме жидкий суп или борщ…

Но Виктор до того был подавлен своим арестом, что у него совершенно пропал аппетит. Кроме сахара и нескольких глотков кипятка, он ничего в рот не брал. Баланду он выливал в парашу, а хлеб оставлял на столе нетронутым.

А потом однажды к нему в камеру зашел молодой чернявый мужчина лет тридцати двух-трех в военной гимнастерке с двумя кубиками в петлицах.

— Здравствуй, писатель, — сказал он весело, с любопытством оглядывая его.

— Здравствуйте, — ответил тот.

— Сидим?

— Как видите. Интересно знать только, за что я сижу?.. Когда мне предъявят обвинение?

— Всему свое время.

— Я совершенно ни в чем не виноват, — сказал Виктор. — Требую немедленно разобраться и освободить меня.

Вошедший рассмеялся.

— Освободить?.. Об этом ты забудь и думать. Мы невиновных не сажаем…

— А почему вы мне говорите «ты»? — возмутился Виктор. — Мы ведь с вами не кумовья…

— Уж ты, какой вежливый! — со смехом воскликнул вошедший Брось дурака-то валять. Ты что, забыл, где находишься?..

— Нет, я отлично помню, что я нахожусь в тюрьме. Но думаю, что в советской тюрьме тоже должна существовать вежливость.

— Ну, хватит тут заливать, — нахмурился вошедший. — Я твой следователь. Фамилия моя Картавых… Александр Николаевич… Ты скоро будешь раскалываться?..

— То есть как это «раскалываться?» — не понял его Виктор.

— Показания давать.

— А какие же я могу показания давать, если я ни в чем не виноват?..

— Все вы говорите, что не виноваты, пока вас не прижмешь… А как прижмешь, так сразу же раскалываетесь… Расколешься и ты, я в этом не сомневаюсь… А если сам не расколешься, то, — послышалась угроза в голосе следователя, — то мы постараемся тебя расколоть… Понимаешь?.. У нас есть такой способ. Ну, насчет этого я еще с тобой поговорю… Какие есть заявления?

— Никаких, кроме того, чтобы скорее разобрались в моем деле и освободили меня, — сказал Виктор. — Об этом я вас очень прошу, товарищ Картавых.

— Но-но, — строго сказал следователь. — Не товарищ, а гражданин… Товарищи все на свободе ходят…

— Прошу извинения, я этого не знал.

Следователь собрался было уходить, но на пороге остановился.

— Может, тебе прислать бумагу и карандаш? — спросил он у Виктора.

— Для чего?

— А может быть, тут на досуге-то подумал бы, да и описал все свои преступления против Советской власти.

— Гражданин следователь, — вспыхнул от негодования Виктор, — я коммунист с семнадцатого года, честный советский писатель…

— Честный писатель, — ухмыльнулся Картавых. — Да твой ведь роман признан контрреволюционным… Ты знаешь об этом или нет?..

— Неправда! — горячо возразил Виктор. — Этого быть не может. Его читал сам Сталин.

— Брось дурака валять, — грубо оборвал его следователь. — Сталин читал?.. Не клевещи… Роман-то твой изъят из библиотек, и весь тираж сожжен…

— Это вы серьезно говорите? — побледнел Виктор.

— Честное слово… Ну пока!.. Подумай тут насчет показаний…

Следователь вышел из камеры. Надзиратель закрыл дверь.

Виктор со стоном свалился на койку. Роман его изъят из библиотек, признан вредным. Может ли быть что-нибудь тяжелее этого удара? Сколько мытарств, сколько мучений претерпел Виктор, пока удалось опубликовать его. Виктор верил, что своим произведением он приносит какую-то, может быть, очень маленькую, скромную пользу своему народу, своей стране, а теперь вот книга признана контрреволюционной… Как же это так?.. Неужели все, кто хвалил этот роман, ошибались?.. Неужели ошибался Ведерников и даже сам Сталин?..

Нет… Тут что-то не так.

Несколько дней и ночей подряд Виктор не спал, все думал об этом.

Следователь Картавых некоторое время не вызывал его, а потом вызвал.

— Ну, как, писатель, — встретил Виктора Картавых, — надумал расколоться, а?..

— Мне не в чем раскалываться, — твердо ответил Виктор. — Партия и Советская власть воспитали меня, только благодаря партии и Советской власти я и стал писателем. Так как же можно подумать, чтобы я мог что-то замышлять злое, преступное против своих воспитателей, поставивших меня, можно сказать, на ноги?! Ведь это же все равно, что поднять топор на своих отца и мать, породивших тебя на свет… Нет, гражданин следователь, никаких показаний я вам не могу давать, потому что ни в чем не виноват. Душа моя чиста.

— Довольно разглагольствовать-то, — грубо прикрикнул на него Картавых. — Оратор… Я тебя заставлю дать показания.

— Почему вы не предъявляете мне обвинения? — спросил Виктор. — В чем вы меня обвиняете?..

— Ладно, — пробормотал следователь. — Успеется еще… Предъявим…

Он упорно не предъявлял, хотя должен бы был предъявить их в трехдневный срок.

Из этого Виктор заключил, что никаких обвинений следователь ему не мог предъявить, потому что их не было. Картавых позвонил вахтеру и, едва тот вошел, раздраженно сказал:

— Заберите его… Иди в камеру и подумай еще, — кинул он вслед Виктору. — Завтра через вахтера сообщи мне, намереваешься ты давать показания или нет. Если не надумаешь давать, имей в виду, посажу в карцер…

И так как Виктор не думал давать показаний, то следователь свою угрозу привел в исполнение. К вечеру следующего дня у камеры, в которой сидел Виктор, загремел замок. За ним пришли надзиратели.

Они отвели Виктора в полуподвальный этаж тюрьмы. Сняв с него пиджак, они толкнули его в маленькую, мрачную, полутемную камеру с цементным полом и с окошком без стекла.

Дверь за Виктором захлопнулась, и он остался в карцере один со своими горькими думами…

«Нет, тут что-то не так, — размышлял он. — Не так. Какой-то перегиб. Ну, можно, предположим, допустить, что произошла следственная ошибка, меня оклеветали, неправильно арестовали… Но ведь я-то не виновен. Должны бы немедленно разобраться и освободить меня… Между тем вот прошел уже месяц, и меня не только не освобождают, но даже и не предъявляют никаких обвинений…»

От таких дум у него болела голова и он почти совсем не спал ночами. Да и можно ли было уснуть на голом цементном полу совершенно раздетым? На Викторе была только одна нижняя рубашка. Когда он второпях одевался дома, то даже забыл надеть верхнюю рубаху. Не взял он и ни шляпы, ни кепи. И как он жалел сейчас об этом!.. Он ворочался с боку на бок на жестком полу, не смыкая глаз.

Утомленность все-таки брала свое. Под утро он засыпал неспокойным тревожным сном. Но через полчаса он уже вскакивал окончательно замерзший, трясясь всем телом, как в лихорадке. И, чтобы согреть себя, он начинал делать гимнастические упражнения, прыгал, бегал по камере.

Но это, к сожалению, продолжалось недолго. Дежурный вахтер, заглянув в глазок, тотчас же открывал фортку.

— А ну ложись!.. Ложись!.. — строго приказывал он. — Не нарушай порядка… Ишь ты, растанцевался… Весело ему стало…

— Ведь мне холодно очень, — жаловался Виктор. — Это я для того, чтобы согреться…

— Нельзя!.. Понимаешь, нельзя. Ложись!..

И Виктор был принужден снова ложиться на цементный пол и, дрожа всем телом, дожидаться сигнала подъема.

С какой радостью он вскакивал на ноги, когда слышался желанный голос вахтера, возвещавший:

— Подъем!.. Подъем!..

Виктор снова начинал делать гимнастику. Немного согревался. Потом его водили умываться… Ему в камеру приносили пайку хлеба, сахар, наливали в кружку кипяток. Но он по-прежнему не мог есть. Не мог проглотить куска хлеба и ложку борща. До того уж он был опустошен и подавлен…

 

XX

После долгого перерыва к Виктору в камеру как-то зашел следователь Картавых. Он глянул на него и захохотал:

— Иисус Христос! — воскликнул он, рассматривая Виктора. — Ей-богу, настоящий Христос… Полнейшее сходство.

Действительно, во всем облике Виктора что-то было от Христа. Такая же бородка, лохматая голова, такое же грустное выражение лица и печаль в глазах.

— Вы доведете, что не только на Христа, но и на самого господа-бога Саваофа будешь похож, — сердито сказал Виктор.

— Эх, дурак ты, дурак! — сожалеюще сказал Картавых. — Дал бы показания, ну и все бы было в порядке… Пищи давали бы вдоволь, папиросы… Был бы чист и одет прилично. Жена передавала бы передачи…

— Жена? — оживился Виктор. — Будьте человеком, гражданин следователь, скажите, как она живет, как дети?

— Ты что, не знаешь, что ли? — делая вид, что удивлен, сказал Картавых. — Через твое упрямство, что не раскалываешься, жена твоя арестована, а дети в приюте…

— Что вы говорите? — прижимая руку к сильно заколотившемуся сердцу, воскликнул в отчаянии Виктор. — За что ж ее?.. За что мучают детей?.. Но, заметив блудливо бегающие глаза следователя, он понял, что тот сказал неправду.

— Вот давай показания, — сказал Картавы к, — тогда и жену освободим, и детей ей вернем.

— Клеветой я не хочу добиваться жене освобождения, — проговорил Виктор. — Она ни в чем не виновата перед Советской властью, ее освободят и так…

— Ну и сиди еще! — озлобленно выкрикнул следователь. — Я из тебя сделаю, что ты не только на Иисуса Христа или бога Саваофа будешь похож, но и на самого духа святого… Не такие герои, как ты, сдавались… А ты, Христосик, как миленький расколешься…

После этого визита следователя Виктор еще сидел недели две-три, а может быть, и четыре. Он уже потерял счет дням. Он не знал, какой был месяц, какой день и число.

А потом Виктор стал психически заболевать. У него появились зрительные галлюцинации.

Он устремлял пристальный взгляд на какое-нибудь грязное, расплывшееся пятно на стене или потолке. Пятно ото неожиданно оживало и превращалось в милое улыбающееся лицо Ольгуни или Андрюши… Дрожа от счастья, Виктор протягивал руки к дорогому видению… Но оно, как дым, расплывалось, и на стене оставалось лишь грязное пятно…

Виктор подходил к двери и смотрел в стеклянный глазок, в который обычно наблюдали за арестантами, и ему в этом маленьком глазке мерещился любимый образ жены… В такие минуты он весь преображался, его охватывала радость, он веселел и от счастья даже готов был отплясывать…

Виктор, конечно, отлично понимал, что психически заболел, но не пугался этого. Наоборот, он так устал нравственно и физически, что хотел уйти из мира действительного в мир воображений.

Если начавшиеся с ним зрительные галлюцинации он мог еще как-то объяснить себе расстройством своей психики, то вот слуховые галлюцинации, которые стали с ним происходить позже, его обманули. Он принял их за действительность, поверил им.

Через незастекленное окошко в камеру Виктора вместе с порывами холодного осеннего воздуха проникали звуки огромной тюрьмы… Все это было жутко слушать. Но человек такое существо, что он ко всему привыкает. Привык и Виктор к тюремным шумам и крикам…

Но однажды он вдруг насторожился. Он услышал такое, от чего его даже ударило в пот, хотя он лежал на цементном полу и дрожал всем телом от стужи.

Приподнявшись с пола, он прислушался.

— Волков — очень талантливый человек, — послышался ему голос, доносившийся через окошко из следовательского кабинета.

— Несомненно, талантливый, — отвечал второй. — Если б он не был талантливым, то разве «Правда» опубликовала бы такой блестящий отзыв о его романе?

От волнения Виктор слышал, как бурно застучало его сердце. «Значит, напечатали все-таки рецензию…» — ликующе подумал он.

Несмотря на то что дежурный вахтер, расхаживавший по длинному коридору, в любую минуту мог заглянуть в глазок, Виктор вскочил на ноги и, взобравшись на радиатор, приник ухом к решетке.

— О его романе, — голос продолжал из следовательского кабинета, высокого мнения Ворошилов.

— Да что там Ворошилов, — отвечал второй. — Ведь сам Сталин высокого мнения о нем.

— Я слышал, что его хотят освободить из тюрьмы, — сказал первый голос.

— Непременно освободят, — поддержал второй.

И сколько потом ни прислушивался Виктор к таинственным голосам, он в этот раз больше ничего о себе не услышал.

 

XXI

Вскоре Виктора перевели в дом предварительного заключения при краевом управлении НКВД.

Его опять посадили в неотапливаемую, холодную камеру с разбитыми заиндевелыми окнами. Правда, в камере стоял стол, было даже два топчана с матрацами и одеялами. Это уже большое удобство, настоящий тюремный комфорт.

В камере находился заключенный. Он очень обрадовался приходу Виктора.

— Рад, очень рад, — пожимая руку Виктору, сказал он. — Я уже затомился здесь один. Давайте познакомимся. Ведунов Прокопий Сергеевич, бывший городской архитектор, а сейчас «враг народа», — засмеялся он.

Это был высокий, седовласый, смуглый, горбоносый человек лет пятидесяти.

— Слышал я о вас, — сказал Виктор и назвал себя.

— О! — изумился архитектор. — Значит, и вас тоже посадили? Не посчитались, что вы писатель… Читал ваши произведения. Прекрасные… Очень нравятся мне… Ну, устраивайтесь, Виктор Георгиевич, вот ваш топчан…

Ведунов был человек начитанный, много знал. С ним нескучно было, он рассказывал Виктору разные истории, вел беседы о литературе, искусстве.

Он уже дал показания, наговорил о себе и своих знакомых всякой небылицы.

— Зачем же вы это сделали? — спросил Виктор негодующе. — Как вы могли наклеветать на себя, а главное, на других?.. Ведь их также могут арестовать, а они ни в чем не виноваты…

— А что я мог поделать? — развел руками архитектор. — Они требуют… Говорят, что так надо… Угрожают физической расправой. А я этого не могу перенести… Нет!.. Нет!! Лучше написать все, что они требуют… И притом, следователи утверждают, что для партии и Советской власти так надо…

— Клеветать?

— Да.

— Ни за что не поверю, — горячо возразил Виктор. — Это ложь!.. Ужаснейший обман!.. Разве нашей партии нужна клевета?

— Говорят, нужно, — пробормотал нерешительно Ведунов. — Да все говорят об этом… Я уже со многими арестованными сидел вместе… Меня только за день до вашего прихода перевели сюда.

— Нет, Прокопий Сергеевич, не верьте этой глупости, — сказал Виктор. — Наша партия кристально чистая, и ей клевета и ложь не нужны… Только правдивость честная ей нужна. И я верю, убежден в этом, если мы будем говорить только правду, не будем клеветать и лгать, не будем вводить в заблуждение следствие, то правда восторжествует, и нас всех освободят…

— Не знаю, Виктор Георгиевич, — раздумчиво проговорил Ведунов. Может быть, вы и правильно говорите, но ведь дело-то в том, что следователи знают, что мы не виноваты, а вот, однако, они фабрикуют сознательно ложные на нас обвинения…

— Эти следователи не советские люди, — сказал Виктор. — Они наши враги, враги нашей партии и Советской власти.

Такие разговоры все чаще и чаще возникали между ними… И под действием их Ведунов стал задумываться, а может быть действительно он зря наклеветал на себя?

Виктор голодал и здесь. Свой паек хлеба он съедал тотчас же как только получал его утром, а в обед он довольствовался миской жидкого борща или супа без хлеба.

Между тем Ведунову приносили на обед ароматный жирный борщ, а на второе — котлеты с жареной картошкой. Вместо черного ему выдавали белый хлеб. К тому же ежедневно получал он по десятку плохоньких папирос.

От такого обильного вкусного обеда у Виктора слюнки текли.

— Почему вас так хорошо кормят? — сердито спросил он у архитектора. А меня вот морят голодом.

— А вы разве не понимаете почему? — горестно усмехнулся Ведунов. Это всех клеветников, давших показания, так кормят. А кто «не раскололся», как они говорят, те лишены таких благ.

— Не завидую я вам, — сказал мрачно Виктор. — Дорогой ценой вы купили себе право есть котлеты.

— Что поделать, — вздохнул Ведунов. — Слабый я человек…

Ведунова иногда вызывал следователь. Приходил он от него какой-то смущенный, часто вздыхал, поглядывая на Виктора. Он как будто порывался сказать что-то ему, но не решался.

Но однажды, придя от следователя, он сказал грустно:

— Скоро будут судить меня… Дадут года три… Сошлют в исправительно-трудовой лагерь… Отработаю, вернусь домой…

Виктор не ответил. Ведунов прошелся по камере и, обращаясь к нему, проговорил:

— А почему бы вам, Виктор Георгиевич, не дать показания, а?.. Ведь вы известный писатель… Вас бы на много не осудили… Ну, дали б годика два… Поехали б в лагерь, описали труд заключенных… Получили б орден за это. Вас бы досрочно освободили… и судимость сняли б…

Виктор в гневе подскочил к Ведунову.

— Негодяй!.. — крикнул он содрогающимся голосом. — На что вы меня наталкиваете?.. Чтобы я, так же, как и вы, наклеветал на себя, на своих товарищей?.. Да как вы смели мне это сказать, мне — коммунисту с первых дней революции?.. Я всегда был честным человеком, преданным коммунистом. Никогда не клеветал и не лгал… Пусть я здесь умру, подохну с голоду, но ни слова клеветы не скажу…

Ведунов сел на свой топчан и, закрыв лицо руками, заплакал, содрогаясь своими худыми, острыми плечами.

— Простите! — глухо пробормотал он. — Простите ради бога… Я не хотел причинить вам неприятностей…

Виктору стало его жалко.

— Простите и вы меня, что я вас оскорбил, — сказал он, положив руку на плечо Ведунова. — Успокойтесь, пожалуйста… Скажите откровенно, это вы не сами надумали уговаривать меня давать показания?.. Это вас заставили, да?..

— Ради бога тише! — прошептал Ведунов, озираясь на дверь. — Я вам сейчас скажу все, только пусть это будет между нами… Даете слово?

— Даю.

— Они действительно заставляют меня, — заговорил архитектор шепотом, — чтобы я уговорил вас дать показания… обещают мне за это скидку… Есть тут один такой начальник по фамилии Яковлев-Зверь!.. Не дай бог вам попасться к нему… Так вот он все вынуждает меня убедить вас дать показания… Нарочно и питают меня хорошо, чтоб вас соблазнить…

— Вот сволочи! — вскипел Виктор. — Какой примитив. Что ж, этим меня думают взять?..

— Ну, других, слабых, как я, они этим и берут, — печально промолвил Ведунов. — Сколько нас таких, несчастных, поддались на их удочку…

— Ну, я-то им не сдамся… Потягаемся еще…

— Правильно, Виктор Георгиевич, не поддавайтесь на провокацию, сказал Ведунов. — Держитесь… Я слабый человек, не выдержал… У вас же есть мужество. Боритесь за правду до конца.

 

XXII

Через неделю Ведунова увели на суд, и он в камеру больше не вернулся.

Но Виктор в одиночестве оставался недолго. Под Новый год его перевели в другую камеру, огромную, теплую, забитую дополна народом. В камере, как после узнал Виктор, было около ста заключенных.

Его сразу же обступили любопытные.

— Откуда, товарищ?.. Не с воли ли?

— Нет, — покачал головой Виктор. — Уже полгода как в тюрьме нахожусь…

— В каких камерах сидел?.. Кого встречал?..

— Все время в карцере да вот с месяц-полтора сидел с архитектором Ведуновым…

— А сам-то откуда будешь?

— Да здешний я.

— А чей будешь?.. Где работал?..

Виктор назвал себя.

— О, писатель!.. — раздались голоса вокруг него.

Весть о том, что в камеру привели писателя, среди заключенных вызвала сенсацию. Виктора окружила большая толпа народа, расспрашивали его обо всем, щедро угощали папиросами.

Был поздний час. Люди в камере устраивались на топчанах, сдвинутых подряд, спать. У Виктора места не было, и он растерянно оглядывался, не зная, куда себя девать.

— Давайте, товарищ Волков, познакомимся, — подойдя к нему, сказал заросший рыжей щетиной арестант в морской форме. — Я Орлов — староста камеры. Надо вам где-то местечко найти. Шапкин, — обратился он к сидевшему на топчане заключенному. — У вас тут нельзя потесниться? Вот товарища Волкова устроить надо…

— Да, пожалуй, можно…

— Можно, — подтвердил и рядом с ним лежавший пухлощекий усатый мужчина лет сорока.

Люди на топчанах зашевелились, подались и освободили местечко для Виктора.

Место было просто чудесное — с тюфяком, были и подушка, и одеяло. Кажется, за всю свою тюремную жизнь Виктор не имел еще лучшего места для спанья…

Здесь, в тюремных условиях, Виктор особенно убедился, как велик авторитет писателя в народе. К нему за все время пребывания в тюрьме заключенные относились с исключительным вниманием, с большим уважением.

Камера эта представляла собой нечто вроде сортировочного пункта. Сюда почти каждый день поступали партии только что арестованных, и почти каждый день отсюда же выбывали заключенные в разные места — то на суд, то в другие камеры, то в ссылку по приговору особого Совещания, который выносился заочно, без вызова арестованного. Только на волю никто отсюда не выходил…

Народ в камере был самый разный. Вместе с простыми рабочими и крестьянами были здесь и люди интеллигентные — профессора, научные работники, учителя, инженеры. Были партработники, военные, юристы — Люди разных национальностей. Все они были настоящие советские люди, преданные своему народу и стране. Он убеждался в том, что не было среди них ни одного преступника. А их обвиняли в самых что ни на есть страшных преступлениях — в шпионаже, терроре, вредительстве, измене Родине…

Виктор морально поддерживал слабых духом, воодушевлял их, не советовал клеветать на себя и других…

— Правда восторжествует, — говорил он. — Обязательно восторжествует. Потерпите… Этому безобразию должен быть положен конец… Наша партия вмешается в это дело, наведет порядок…

Мужественные слова его действовали ободряюще на несчастных узников. Зная, что Виктор твердо держится, не дает ложных показаний, многие и в камере на требования следователей тоже отказывались давать ложные показания.

Но среди таких заключенных были и «котлетники». Это те, которые смалодушничали и на допросах принуждены были дать следователям ложные показания на себя и на других. За это они получали на обед белый хлеб, вкусный борщ и котлеты.

Люди эти чувствовали себя смущенно, как бы переживая свою вину перед камерой за свое падение. Но, к чести заключенных, никто их не упрекал за это. Выдержать все испытания мог не каждый.

Так как заключенных на прогулку не водили, Виктор придумал проводить ее в камере. По его предложению топчаны расставили так, что вокруг них можно было ходить свободно.

Все, один за другим, зашагали вокруг топчанов. Потом на ходу стали делать легкие размахивания руками. И так по нескольку раз в день. И потом такие прогулки вошли в быт камеры, и без них жизнь в ней стала уже немыслима…

Натура у Виктора была деятельная, энергичная. Он никак не мог примириться с тем, чтобы целые дни, длинные вечера пропадали зря. Он стал рассказывать своим товарищам по несчастью о советской литературе, о выдающихся советских писателях. Его внимательно слушали, а потом его попросили рассказать о своей творческой работе. Он рассказал и об этом. Слушатели, которые не читали романа Виктора, попросили его рассказать им его содержание. Виктор охотно согласился это сделать. Рассказ его продолжался неделю, по часу-полтора в день. Когда он закончил, заключенные устроили обсуждение романа. Эта читательская тюремная конференция на всю жизнь запомнилась Виктору.

После Виктора в камере стали читать самые разнообразные лекции научные работники, инженеры, врачи. Воспоминаниями о гражданской войне, о встречах с Лениным и его соратниками делились бывалые люди.

* * *

Рядом с топчаном Виктора стоял топчан инженера молкомбината Александра Львовича Катуновича. Это был приятный пухлощекий мужчина лет сорока. Он много читал, много знал, и Виктору доставляло большое удовольствие беседовать с ним.

Александр Львович до ареста интересовался упражнениями по индусской системе «хатха-йога». Будучи последователем этой системы оздоровления организма и продления жизни, он имел неосторожность горячо рекомендовать ее своим друзьям и знакомым. Кто-то донес на него, что он якобы проповедует реакционное, шарлатанское индийское религиозно-философское учение…

Проснувшись однажды, Виктор сказал Катуновичу:

— Странный сон я сегодня видел.

— Что за сон? — поинтересовался тот. — Расскажите.

— Будто сижу я в карцере, стою у окна. Влетает огромная оса, чуть ли не с кулак, и пытается меня ужалить… Страшно жужжит: жж… ж-ж-ж… А сама жалом жалит, жалит меня в руку… Я ее указательным пальцем правой руки так придавил к стеклу, что все ее косточки хрустнули, и она, закружив, с жужжанием упала на подоконник и застыла…

— Это вещий сон, — многозначительно сказал Катунович. — Честное слово, вещий… Кто-то будет пытаться ужалить вас, а вы своей правотой заметьте, правой рукой придавил осу — побьете его…

— Ну, это вы уж чепуху говорите, — рассмеялся Виктор. — Я в сны не верю.

— Я тоже не особенно верю, — сказал несколько сбитый с толку смехом Виктора Катунович. — Но бывает, что и сбываются…

— Это признак суеверия, мистики…

— Да это-то, может быть, и верно. Я вот замечаю, что в наших условиях, в беде, люди очень склонны к мистике, к религии. Даже — большие люди…

Весь день Виктор был сам не свой. У него из головы не выходил этот странный сон с осой… Он как будто и в самом деле ждал чего-то…

Поздно вечером, когда все камеры уже приготовились ко сну, открылась фортка в двери.

— Кто есть на букву «В»? — спросил вахтер.

— Великанов, — ответил кто-то.

— Нет, — отмахнулся вахтер.

— Вершинин.

— Нет.

— Веткин.

— Нет.

Ему назвали еще несколько фамилий, начинавшихся на «В». Все было не то, вахтер отрицательно качал головой.

— Волков, — решил назвать себя Виктор.

— Во! — обрадовался вахтер. — Правильно. Выходи без вещей.

Это значило на допрос. «Вот она, оса-то», — подумал Виктор и почувствовал, как у него беспокойно забилось сердце.

Его привели к Картавых.

— Здорово, писатель, — весело встретил тот его. — Давно не виделись. Ну что, будешь раскалываться или нет?..

— Вы же отлично знаете, гражданин следователь, — четко, точно диктуя, произнес Виктор, — что я ни в чем не виноват.

— Ну, ты брось, — протянул Картавых. — Я другое знаю, что ты виноват… И очень виноват… Последний раз с тобой вожусь… Я с тобой гуманничаю. Попадешь к другому следователю, он с тебя шкуру сдерет…

— Не сомневаюсь. А я вам заявляю, да вы и сами знаете, что я ни в чем не виноват…

— Откуда я знаю? — изумленно посмотрел на Виктора Картавых. — Что ты плетешь-то?..

— Я буду на вас жаловаться в ЦК.

— Гм… в ЦК?.. А ты знаешь, кто возглавляет ЦК?

— Сталин.

— А кроме Сталина?

— !?

— Да сам же Николай Иванович Ежов! — радостно выпалил следователь. Он секретарь ЦК, он же и Нарком внутренних дел. А мы, да будет тебе известно, работаем по указанию Николая Ивановича… И он нас за нашу работу награждает. Вот, пожалуйста, — указал он на свой орден Красной Звезды, красовавшийся на его груди, и который до этого Виктор не видел у него… — Так что жалуйся. Пожалуйста. Жалоба твоя ко мне же и попадет. Ха-ха!.. Впрочем, мне с тобой беседовать некогда. Не хочешь по доброй воле давать показания — не надо. Мы заставим тебя их дать… Сейчас сделаем тебе очную ставку с профессором Карташовым.

— С Карташовым? — удивился Виктор. — Чепуха!.. Какое он Отношение имеет ко мне?.. А впрочем, если б такая очная ставка и состоялась, то грош цена ей… Карташов — мой враг. По злобе он может все наговорить…

— Глупости говоришь, — усмехнулся следователь. — Враг. Какой там враг?.. Друг твой — одна чашка-ложка была…

Картавых взял телефонную трубку.

— Следователя Марковича, — сказал он. — Маркович?.. Веди Карташова… Да, привели.

Виктор был поражен. Он никак не мог поверить, чтобы Карташов мог согласиться на очную ставку с ним. Какая там может быть очная ставка, если он, Виктор, ни в чем не виноват?

Минут через пять в комнату вошел профессор Карташов, а за ним рыжий, плюгавенький следователь, тоже с орденом Красной Звезды на груди. Следователь пошел к столу, за которым сидел Картавых, а Карташов направился к Виктору, сидевшему на стуле у стены.

— Здравствуй, Виктор Георгиевич! — протянул ему руку Карташов.

Виктор хотел сделать вид, что не замечает его руки, но потом подумал, что Карташов ведь тоже в сущности несчастный человек, такой же страдалец, как и он, и он пожал ему руку.

Профессор одет в прекрасный свежий костюм, чисто выбрит, подстрижен, и от него даже пахнет одеколоном. Виктор невольно оглянул свой грязный костюм и вздохнул. Каким оборванцем он, видимо, выглядит по сравнению с этим щеголем. Но он понял, почему это делалось. Этим контрастом следователи хотели показать, дескать, смотри, Волков, человек дал показания, и вот он теперь сыт, прекрасно одет и всем доволен, а ты не даешь показаний, будь же грязным, запаршивленным, голодным…

«Боже мой! — думал Виктор. — Как это все убого и примитивно. Как будто блестящий вид Карташова так на меня подействует, что я мгновенно же брошусь клеветать на себя, на всех… Недалекие вы людишки, если так думаете…»

Карташов сел на диван, почти рядом с Виктором, и сказал тихо:

— Виктор Георгиевич, не упорствуй, давай показания…

Следователи у стола заговорили между собой, как будто не слыша, о чем разговаривают Карташов и Виктор. Виктор отлично понимал, что все это нарочно подстроено.

— Какие же я могу дать показания, гражданин Карташов? — спросил он. Что я был с вами в какой-нибудь контрреволюционной организации или что?

— Пиши, что требует от тебя следователь.

— Клевету?.. Ложь?..

— Даже и клевету… Так надо… Надо для партии…

— Клевета! — негодующе вскричал Виктор. — Партии не нужна ложь…

— Напиши, что ты выезжал в районы, встречался там с разным народом.

— Разве это преступление?

— Ты бывал у Марконина, у Варина… Дарил им свои книги.

— А это тоже разве преступление?

— Но они враги народа.

— А я разве знал об этом?

«Вот она, оса-то, — усмехнулся про себя Виктор. — Как все это нелепо».

— Гражданин Карташов, — вмещался в их разговор следователь, — вы подтверждаете свои показания в отношении Волкова?

— Да-да, — пряча свои глаза от Виктора, как-то очень торопливо сказал профессор и поднялся с дивана. — Подтверждаю.

— Позвольте, — вскрикнул Виктор. — О каких показаниях идет речь? О том, что я в районы на читательские конференции ездил?.. Или о том, что я книги свои дарил руководителям края?.. Так этого я не скрываю…

— Ладно, — с досадой сказал Картавых. — Мы с тобой, писатель, поговорим об этом, Маркович, уводи Карташова.

— Нет, позвольте, — бурно запротестовал Виктор, вскакивая со стула. Разве это очная ставка?.. Я же ничего не слышал из уст Карташова… Пусть скажет, в чем он меня обвиняет. Я все решительно опровергну, потому что ни в чем не виноват. Я коммунист!.. Слышите, я коммунист!.. Разве ж это обвинение, что я ездил в районы к своим читателям и дарил книги председателю крайисполкома и секретарю крайкома? Карташов — мой личный враг… Слышите вы — он мой враг!..

Карташов, нагнув голову, вышел из комнаты. Маркович последовал за ним. Виктор, потрясая кулаками, кричал им вслед:

— Не удастся вам оклеветать честного коммуниста!.. Не удастся!..

— Сядь! — строго прикрикнул на него Картавых. — Что разошелся-то?

— Предъявите обвинение! — кричал Виктор. — Предъявите!.. Прошло уже более полугода, как я сижу, и вы до сих пор не предъявляете… Вы не имеете права этого делать!

— Слушай, замолчишь ты или нет? — заорал на него следователь. — Если не замолчишь, так я тебя живо успокою… Сейчас скажу, в чем ты обвиняешься. Слушай.

Виктор замолчал.

— Профессор Карташов показывает, — продолжал следователь, — но ты являлся руководителем правых уклонистов. Был связан с врагами народа Маркониным и Вариным… В свою организацию ты завербовал его, Карташова, Апухтина, Прохора Ермакова, Меркулова, Смокова, инженера Федорова…

Виктор слушал следователя с таким вниманием, словно тот рассказывал ему какую-то весьма интересную, занимательную сказку.

— Ты хотел поднять восстание белогвардейцев… против Советской власти, — продолжал Картавых, — для этого дела ты связался с белогвардейцами, шпионами и диверсантами Воробьевым и генералом Ермаковым, специально прибывшими для этого из Парижа… Ты хотел быть министром просвещения Донского правительства. Организовывал террористический акт против вождя нашего, товарища Сталина…

Виктор, не выдержав, расхохотался.

— Это все или нет? — смеясь, спросил он.

— Ты что?.. Что?.. — опешил следователь. — С ума сошел? Не веришь?.. На тебя ведь вот есть пять показаний. Кроме Карташова, на тебя показания дали инженер Федоров, профессор Белявский, адвокат Кисляков, Концов…

— Ого! — воскликнул удивленно Виктор. — Федоров ко мне заходил раз или два как читатель мой… Остальных никогда не видел и совершенно не знаю…

— А это неважно, что не знаешь…

— А это какой же Концов, уж не тот ли, что в нашей камере сейчас находится?..

— Тот. Он на тебя камерное дело создал…

— Какое?

— А вот в том, что ты народ призываешь не давать показания следователям, — сказал Картавых. — Хочешь написать книгу о том, что сейчас делается на допросах, и издать ее за границей…

— Нет, — покачал головой Виктор. — Я ее не за границей, а здесь, в Советском Союзе, издам… Слушайте, Картавых, вы, смотрю я на вас, неглупый человек… Ведь вы сами не верите в тот бред, который вы мне здесь плели… Зачем вы это делаете?.. Неужели вы не понимаете, что это долго не может так быть. Правда восторжествует. Клевета, которую вы здесь стряпаете, лопнет как мыльный пузырь… Ее партия не потерпит… Я вам советую бежать из этого бедлама… Уходите, пока не поздно… Уходите!.. А то ведь плохо вам будет…

Картавых молча слушал его, опустив глаза. Потом вдруг взорвался:

— Пошел ты к чертовой матери!.. Учитель!.. Что я, без тебя не знаю, что мне делать?.. Ты вот скажи, будешь подписывать протокол очной ставки?

— Какой очной ставки? — пожал плечами Виктор. — Разве она была?..

— А вот сейчас с Карташовым проходила…

— Да разве это очная ставка?.. Фарс.

— Ну, черт с тобой, убирайся в камеру. Мне с тобой больше не о чем говорить…

Он позвонил, вызывая солдата из надзора. Когда тот пришел, Картавых велел отвести Виктора в камеру.

После этого Виктор никогда больше не видел Картавых. Ходили слухи, что его освободили от работы в органах НКВД.

 

XXIII

После ареста жены профессор Мушкетов сразу же как-то потускнел. Куда только и девалась его молодцеватость. Он по-стариковски ссутулился, похудел, в волосах его засеребрилась обильная седина. Всегда, бывало, щепетильно, с неким щегольством, одевавшийся, чистоплотный и опрятный, теперь он стал небрежен в своей одежде, неряшлив. Иногда даже забывал вовремя побриться. И что особенно бросалось в глаза со стороны, так это то, что он стал какой-то рассеянный, невнимательный к своей работе. Сотрудники клиники, в которой он работал, с удивлением замечали, что профессор стал делать непростительные ошибки и промахи, иногда влекшие к серьезным последствиям, как, например, смерть одного оперируемого. Если б профессор не ошибся, то, возможно, больного еще можно бы спасти.

И, видимо, только то, что Аристарх Федорович пользовался огромным авторитетом и уважением среди сотрудников, ему все его ошибки и промахи прощались. Все понимали, что он был душевно надломлен арестом своей жены.

Да, профессор сильно переживал. Ночами он спал плохо. Он все расхаживал и расхаживал по кабинету, все думал о Наде, о милой своей жене. Но и не только одни лишь думы о жене заставляли его не смыкать очей всеми ночами напролет. Он ждал: не подъехал ли к подъезду дома «воронок»? Профессор был убежден, что должны арестовать и его… На всякий случай он подготовил небольшой узелок с бельем, сухарями, мылом, полотенцем и тремя сотнями рублей…

Вины за собой Аристарх Федорович никакой не чувствовал. Он во всем был чист перед Советской властью, предан ей, но ареста своего ждал.

— Да уж скорее бы свершилось это, — тяжко вздыхал профессор, вышагивая бессонной ночью по кабинету. — Я измучился от ожидания.

А тут еще угнетали страдания дочери. Лида извелась от тоски по Воробьеву. С того вечера в станичном клубе, откуда он исчез бесследно, словно провалился сквозь землю, она никаких известий о нем не получала. Она даже точно не знала, арестован ли он?.. Может быть, и не арестован, а убит или похищен. Кто-то из станичников видел, что его какие-то люди увезли на машине. Но что это за люди и куда они могли его увезти?..

От переживаний Лида даже как-то почернела. Ее лицо, когда-то такое прелестное, такое розовое и цветущее, сейчас стало желто-зеленым с землистым оттенком. Под глазами и у висков появились преждевременные морщинки. А в глазах такая тоска, такая печаль.

Но, однако, несмотря на свое такое большое горе, она прилежно ходила на лекции, заканчивала университет.

…Однажды утром, проводив Лиду на занятия, Харитоновна нерешительно подошла к кабинету профессора:

— Можно к вам, Аристарх Федорович?

— Пожалуйста, Харитоновна, пожалуйста… Входите.

Профессор одевался, собираясь уходить на работу. Старуха переступила порог кабинета с каким-то таинственным видом.

— Садитесь, Харитоновна, — подвинул ей кресло Аристарх Федорович и сам сел на другое. — Вы что-то хотели мне сказать? — с тревогой спросил он. — Что-нибудь неприятное, наверное?.. Сейчас ведь столько горя, столько горя… Радостного ничего и не ждешь…

Старуха вместо ответа, жалостливо глянув на него, всхлипнула.

— Ну, что такое?.. Не томите ж ради бога.

— Родимый вы мой, Аристарх Федорович, душа моя изболелась, глядючи на вас… Пожелтели из себя ажно, похудели… Сколько уж годов я живу у вас, родными вы мне все стали…

— Успокойтесь, голубушка, — стал утешать старуху Аристарх Федорович, — не плачьте…

— Да не хотела я вас расстраивать, родной мой, своими слезами… У вас их и своих много… Да что поделать, видно, глаза у меня на мокром месте, — попробовала пошутить старуха. — Хочу вам, Аристарх Федорович, об одном деле рассказать, да уж и не знаю, с какого конца и начать.

— Ну, уж рассказывайте с какого удобнее.

— Да дело-то такое уж…

— Ничего… Какое бы ни было, рассказывайте.

— Убивается наша Лидушка уж очень, — вздохнув, сказала старуха. Зеленая вся стала… Глаза красные от слез… И уж невдомек мне, отчего бы так?

— Не хитрите, Харитоновна, — укоризненно сказал Аристарх Федорович. Вы отлично знаете, отчего… Зачем вы так говорите?.. А говорите, вы родная нам…

— Уж простите, Аристарх Федорович, меня, старую, — стыдливо проговорила Харитоновна. — Ну, конешно же, я знаю, отчего она страдает и убивается так, голубушка. Давно я смикитила, в Чем дело… Да навроде неудобно мне вам об этом говорить… А раз вы об этом тоже знаете и догадываетесь, то нам с вами об этом легче будет и поговорить… Гляжу я на Лидушку, и у меня прямо сердце кровями обливается… Потому как я ее ж, чадушку, своими руками выпестовала.

— Тороплюсь я, Харитоновна, — сказал профессор. — Что вы мне хотели сказать?..

— Хочу я вам сказать, Аристарх Федорович, что скоро вам придется быть дедом…

— Что-о? — привскочил профессор. — Дедом?.. Каким дедом?..

— Ну, каким дедом бывают… Самым обыкновенным дедом… Дедушкой.

— Что вы этим хотите сказать? — схватил за руку старуху Аристарх Федорович.

— Ну, что вы, не понимаете, что ли, Аристарх Федорович?.. Лидушка-то скоро родит… Скоро опростается… Поглядите, какая она тяжелая-то ходит…

— Вон оно в чем дело, — в изумлении протянул профессор. — А я-то даже и не замечал… Да-да, Харитоновна, вы правы… Теперь я представляю себе ясно, что она беременна… Вот это так новость! Что же теперь делать?

— Теперь что же делать, Аристарх Федорович, надобно принять вовремя ребеночка…

— Ну, как Лида-то к этому относится?

— Шьет, — сказала Харитоновна. — Тайно, урывками, шьет детеночку-то своему распашоночки… Готовит пеленочки…

— Ох, бог ты мой! — всплеснул руками расчувственно Аристарх Федорович. — Значит, готовится?.. Надо ж и нам, Харитоновна, подготовиться к встрече новорожденного.

— Да я уж готовлюсь, — усмехнулась старуха. — Она там тайно готовит, а я себе тоже… Уж кое-что и купила… Простыночки так какие, одеяльце…

— Покупайте, покупайте, Харитоновна. Я вам дам денег…

— Да что там говорить, сочтемся… Только вы уже, Аристарх Федорович, покуда ничего Лиде не говорите… А то ж она, милушка, вас застесняется…

— А чего ж ей стесняться? — удивленно пожал плечами профессор. — Дело это вполне естественное, причем весьма важное… Тут уж никаких стеснений не может быть. А все-таки, Харитоновна, очень, наверное, радостно быть дедом, а?.. Дед!.. Интересно.

Профессор достал из письменного стола деньги, дал старухе.

— Покупайте, Харитоновна, все, что надо для маленького… Да и для Лиды…

— Ему сейчас мало что надо…

— Ну, хорошо, Харитоновна, я буду делать вид, что ничего не замечаю… А вы поговорите с Лидушкой, поговорите начистоту, а то ведь трудно ей одной все это в тайне содержать.

— Поговорю, Аристарх Федорович, — наклонила голову старуха. Обязательно поговорю.

Мгновение она молчала, смотря на профессора, словно обдумывая, стоит ли говорить ему то, что собиралась сказать, или не стоит. А потом все-таки решилась.

— Аристарх Федорович, есть у меня к вам одно дельце. Только уж не знаю как и приступить… Страх прям берет… — И она испуганно оглянулась на дверь, будто боясь, что там кто-то стоит и подслушивает.

— Что там у вас еще такое? — насторожился Аристарх Федорович.

— А вот уж послухайте, — стала рассказывать старуха. — Это дело было давно, почитай, должно, годов так семь-восемь назад… Иду я как-то с рынка, взбираюсь по лестнице, гляжу, из нашей квартиры как вышмыгнет какой-то человек, лет, должно, сорока… Черный такой из себя, горбоносый, в черных очках, в шляпе… Прошмыгнул он мимо меня, пробарабанил ногами по ступенькам и скрылся… Стою я и думаю, а может, это не от нас?.. Думаю, чего бы это нужно тому человеку к нам заходить?.. Одежина-то на нем ненашенская… Постояла я да подошла к двери нашей квартиры, постучалась… Надежда Васильевна открыла мне… Поглядела я на нее. Ну, она прямо-таки сама не своя… Вся какая-то побледневшая, глаза в слезах… Ну, ничего я не сказала ей тут, только чую дух-то табачный по комнатам разносится, приятственный такой. Значит, курил кто-то. А кто же?.. Надежда Васильевна не курит. Вы — тоже… Значит, этот горбоносый курил… А опосля я и окурок в пепельнице нашла…

— И что же дальше? — спросил заинтересованный рассказом старухи Аристарх Федорович.

— А дальше, что ж, — продолжала старуха. — Я, грешным делом, извините меня старуху только ради бога, нехорошо тогда подумала о Надежде Васильевне… Дюже нехорошо. Думаю, что не полюбовник ли это ее был?.. Да только, конешно, зря я тогда о ней так подумала. Никогда не могу ничего плохого сказать о ней… Порядочная она женщина… Да так потом я об этом случае и забыла… Забыть-то забыла, да ден пять тому назад мне об этом напомнили…

— Кто же вам напомнил?

— Ой, страшные люди мне напомнили, — зажмурившись, закачала головой старуха. — Страшные… Приехали они за мной на машине, повезли… Думала, ну, все, жизни моей конец. Привезли в какой-то огромадный дом каменный… Не знаю и не ведаю, где это… Привели к какому-то плюгавенькому… Злющий-презлющий… Матерно ругается… Ногами стучит, кулаками по столу бьет… Я перед ним как осиновый лист дрожала… Как уж меня ни обругивал… И такая-то ты и рассякая… Сгною, говорит, тебя в казематке…

— Что ж он к вам придирался?

— А вот, говорит, рассказывай, как приходил к вам белогвардейский генерал, брат Надежды Васильевны… Я сразу же подумала, что это он намекает на того горбоносого в шляпе, что повстречала на лестнице… Говорю, что я такого и в жисть никогда не видела и не знавала… Что, мол, окромя ее родного брата Прохора Василича, никаких других братьев не знаю… Прохор, мол, Василич, когда приезжает в Москву, завсегда у нас останавливается. А он на меня: ты, говорит, дурака не валяй, старая дура, я тебя о белогвардейском брате спрашиваю. Так бился, бился он со мной, да так ничего не добился… А я почему знаю, кто это горбоносый-то, брат он или не брат…

— А может быть, надо бы сказать про этого горбоносого? — заметил профессор.

— Как же я про него скажу? — развела руками старуха. — Тут ведь и в ошибку легко впасть… Может, он из другой какой квартиры вышел… Ведь этоя так догадку подала, что у нас, мол, горбоносый был… А доподлинно я этого сказать никак не могу… Так вот, Аристарх Федорович, я вам обо всем этом так это рассказала, чтобы на случай чего знали… Правда, плюгавенький этот строго-настрого наказывал мне, чтобы я никому ни словечка не говорила о том, что он вытребовал меня к себе… Но разве ж я утерплю, чтоб вам не поведать об этом… Только уж вы никому не говорите про это, Аристарх Федорович…

 

XXIV

После ареста Виктора на Марину, как на бедного Макара шишки, посыпались все беды.

Так оно уже бывает: не страшна одна беда, а страшно, когда их много.

Началось с того, что издательство «Товарищество писателей» подало на нее в суд на взыскание аванса, который до ареста получил Виктор по договору за издание двух книг — первой и второй — романа «Казачья новь», хотя рукопись и была представлена в издательство.

Марина написала в суд заявление о том, что она никакого отношения ни к издательству, ни к договору, ни, тем более, к рукописи не имеет. Она просила суд обратиться с иском к ответчику, находившемуся в тюрьме. Но суд не принял во внимание ее заявление и присудил с нее в пользу издательства пятнадцать тысяч. И так как Марина таких денег не имела, то все ее имущество подверглось распродаже с аукционного торга.

После торгов квартира сразу же опустела. Остатки мебели Марина переставила в спальню и перебралась жить с детьми в нее. А две пустые комнаты для ее оказались излишними.

Да, собственно, пустовали они совсем недолго. В них вселился жить с семьей работник военной прокуратуры Баранов. Человеком он оказался неплохим, относился к Марине сочувственно. Но жена Баранова была настоящая мегера. Она не только не давала покойной жизни Марине, но и умудрилась ее дважды обокрасть, забрав все, что оставалось еще у нее от распродажи с аукционного торга…

Деньги, которые у Марины оставались после ареста мужа, подходили к концу. Продать было нечего, все растащили да распродали с аукциона. Ольгуня и Андрей донашивали тряпье.

Все чаще и чаще задумывалась Марина, что делать? Как прокормить детей, как их одеть и обуть?..

Как-то Марина, идя по Буденновскому проспекту, еще издали увидела Смокова, шедшего ей навстречу. Она хотела было свернуть в сторону, чтобы избежать встречи с ним, а потом подумала, что идет-то все-таки друг ее мужа. Может быть, он-то и поможет ей где-либо устроиться на работу. И она пошла навстречу ему.

Она видела, как Смоков, покуривая, легкой походкой шел ей навстречу, а потом вдруг он остановился, пристально всмотрелся в нее и, видимо, узнав, шарахнулся в ворота какого-то дома. Проходя ворота, Марина глянула на подворотню и чуть не расхохоталась: из подворотник виднелись ноги Смокова. Он терпеливо ждал, когда она пройдет мимо.

— И Витя считал его еще своим другом, — с презрением сказала она вслух для того, чтобы Смоков услышал. — Если б он только знал об этом.

Измученная, истерзанная бесполезным хождением в поисках работы, приходила домой Марина. Но дома она не находила успокоения.

Приходя из школы или с улицы, дети ныли:

— Мама, нас дразнят, что мы враги народа.

— Мамочка, кушать хочется… Дай что-нибудь поесть…

Большое мужество требовалось молодой женщине, чтобы все это пережить.

Но Марина была стойкая женщина, она верила в людей. Изо дня в день с утра до вечера она ходила по городу, искала работу. Теперь она согласилась бы работать уборщицей, курьером, сторожем, кем угодно, лишь бы иметь заработок на кусок хлеба. Но везде и всюду она слышала одно и то же: работы нет!

Сколько Марина ни допытывалась, она ничего не могла узнать о судьбе своего мужа. Никто ей не говорил правду, где он находится и что с ним она не знала.

Как-то к соседу по квартире Баранову зашел в гости его сослуживец, прокурор. Баранов и этот прокурор что-то делали на кухне, открывали бутылки, консервы. Марине тоже понадобилось зачем-то выйти на кухню. Возвращаясь в свою комнату, она услышала, как гость спросил у Баранова:

— Кто это?

— Жена арестованного писателя Волкова.

— А-а, — протянул гость и нарочито громко, чтоб его слышала Марина, сказал: — Это того Волкова, что пошел на удобрение?..

Марина похолодела и, войдя к себе в комнату, разрыдалась…

Марина потеряла всякую надежду найти работу. Она перебивалась кое-как — то помогали сердобольные соседи, то шила кому-нибудь разные мелочи.

Однажды у Андрюши разболелись глаза. Врач послал его на исследование в больницу. Записывая мальчика в регистратуре на прием, Марина Случайно услышала разговор между двумя сотрудницами, сидевшими за столом, о том, что в больницу требуется статистик.

У нее учащенно забилось сердце.

— Извините, пожалуйста. Вы вот сейчас сказали, что в больницу как будто требуется статистик?

— Да, — подтвердила женщина. — Требуется.

— А к кому нужно обратиться, чтоб поступить на эту работу?

— Ну, конечно, к главврачу.

— А где его найти?

— А вон в том кабинете, — указала сотрудница.

Оставив Андрюшу в вестибюле, Марина направилась к главврачу больницы. Она приоткрыла дверь кабинета.

— Можно? — спросила она.

Рябоватый широкоплечий мужчина средних лет с всклокоченной шевелюрой, оторвав взгляд от бумаг, разложенных перед ним, сердито посмотрел на нее.

— По какому делу? — прогудел он.

— Мне… к главврачу нужно.

— Ну, я главврач, так что?

Марина оробела. Вид у этого человека был довольно суров. «Нет, пожалела она, — зря пришла. Ничего тут не выйдет. Этот бульдог не примет на работу…»

— Извините, — сказала Марина, собираясь уходить.

— Позвольте, гражданка, — проговорил главврач. — Вы что же уходите-то?.. Или вы меня испугались? — И он расхохотался веселым добродушным смехом. И, удивительное дело, сразу же этот хмурый, суровый человек преобразился. Весь он засиял такой добротой и приветливостью, что невольно и сама Марина заулыбалась и сказала:

— А ведь я, правда, доктор, вас испугалась… Вы так сердито на меня взглянули, что у меня душа и пятки ушла…

— Спасибо за откровенность, — сказал главврач. — Люблю прямых людей… Что вы хотели от меня, гражданка?

— Очень малого, доктор. Работы.

— Работы?.. Какой работы?..

— Я вот сейчас слышала, что вам в больницу требуется статистик… Я бы могла работать статистиком…

— Я не знаю хорошо. Но, кажется, требуется… А вы садитесь, пожалуйста.

Марина присела на стул у стола главврача.

— Кто вы такая? — спросил он.

Марина подробно и откровенно рассказала ему о себе все.

— Очень сочувствую вам и понимаю, — сказал главврач. — Сейчас люди самострахуются, боятся, как бы чего не вышло. Если так, по совести говорить, то я тоже человек и тоже боюсь… Не поймите меня, пожалуйста, только превратно. Все мы под богом ходим… Но я проникся к вам большим сочувствием… Мне хочется вам помочь… Я приму вас на работу… Нет-нет, вы меня не благодарите… За что благодарить?.. Ничего ведь особенного я для вас не делаю…

Но Марина так была растрогана благородством врача, что слезы сами собой полились из ее глаз…

— Все-таки есть на земле люди хорошие, — сказала она.

Итак, Марина была устроена на работу. Шла она домой такая счастливая, такая ликующая, словно она получила только что несметное богатство. Да она и получила его в виде человеческого отношения к себе со стороны простого советского врача.

Семеня ножонками, поспевая за матерью, Андрюша заглядывал ей в глаза.

— Мама, ты что такая веселая?.. Работать теперь будешь, да?

— Да, сыночек, да. Теперь я буду работать. — И слезы радости ползли по ее щекам.

Марина начала работать статистиком в больнице. Все шло хорошо. Она честным трудом зарабатывала себе средства к существованию, воспитывала детей настоящими гражданами, патриотами своей великой Родины…

Большинство сотрудников больницы относились к ней сочувственно, дружелюбно. Скоро Марину приняли в вечернюю фельдшерскую школу. А некоторое время спустя ее назначили фельдшером.

Жить Марине стало полегче.

«Есть все же на свете добрые люди, — не раз повторяла она мысленно. Да если б не было порядочных людей, то тогда и жить бы было невозможно».

 

XXV

Как-то совершенно случайно Сазона Меркулова перевели в камеру, в которой находился Прохор Ермаков. Это было так неожиданно, что они даже вначале растерялись. А потом бросились друг другу в объятия, расцеловались и прослезились.

Сколько было радости от встречи друзей.

— Как же это, Сазон, тебя перевели в мою камеру? — недоумевал Прохор. — Ведь ты же проходишь по моему делу?

— Понятия не имею, — развел руками Сазон. — Ты ведь тоже, Прохор Васильевич, проходишь по моему… Это они обмишурились, ошибку понесли… Так что, Прохор Васильевич, выходит, мы с тобой в прошлом красногвардейцы, буденновцы, теперь оказались контры… Навроде хотели поднять восстание белогвардейского казачества супротив Советской власти… Вот мерзавцы!.. Додумались до каких дел… Это мы с тобою, коммунисты-то с начала революции, и контры, а?..

— Да, да, — сказал Прохор. — Мне тоже пришивают это дело…

— Вот сволочи… — покачал головой Меркулов. — Ну и дерутся же… Ни одного живого местечка не оставили, зубы все повыбили… Стариком стал. Глянь, — открыл свой беззубый рот Сазон. — А ты случаем, Прохор Васильевич, не раскололся?..

— Как тебе не стыдно так говорить, Сазон Миронович, — обиделся Прохор. — За кого же ты меня принимаешь?.. Пока что я считаю себя честным членом нашей Коммунистической партии… Клеветником я никогда не был…

— Извиняй, Прохор Васильевич, — смутился Сазон. — Я это к тому сказал, что зараз все люди помутились… А тут брехню такую пустили по тюрьме, что для партии, мол, так надо, чтобы мы брехали на себя и на других… Ну, некоторые на эту удочку и идут… В нашей камере сидел один такой герой гражданской войны… Орденов у него сколько… Все бил себя в грудь, говорил, что он честный человек. Ни в жисть, мол, ни на себя и ни на кого клеветать не будет… А как вызвали этого героя на допрос, дали ему добрую встряску… Сразу же руки вверх поднял… Сдаюсь, мол, пишите, что хотите… Ну, они и написали ему сто пудов клеветы… Сник этот герой опосля этого, должно, и котлетам не рад… Мы его спрашиваем: «Зачем, мол, брехал?», а он в ответ: «Так, мол, надо…» А потом душиться задумал, едва живого сняли его с оконной решетки ночью…

— Как же фамилия этого героя?

— Из военных он… Коршунов.

— Коршунов? — изумился Прохор. — Не Георгий ли Георгиевич?

— Да, так его зовут. Что, знаешь, что ли, его?

— Да ведь это же мой заместитель! — сказал взволнованно Прохор. — Он все из-за моего отца рыл подо мною яму, а вот сам в нее и попал… Ну, я не злой человек, бог с ним…

При упоминании имени Василия Петровича Сазон внимательно посмотрел на Прохора.

— Проша, ты не серчаешь на меня из-за отца своего?.. Ей-богу, я ни при чем… Наоборот, я ему выручку хотел сделать. Это все уполномоченный Концов сделал…

— Да Нет, — поморщился Прохор. — Я верю тебе, Сазон… Не будем о том говорить… Вот скажи, ты держишься крепко?.. Не будешь наговаривать на себя и на других?..

— Да ты что, очумел, Прохор Васильевич? — свирепо глянул на него Сазон. — Это может быть лишь тогда, когда я с ума сойду, а покель не собираюсь с ума сходить… Нехай допрежде убьют меня, может, мертвый я им сбрешу…

— Молодец, друг! — ударил его по плечу ладонью Прохор. — Держись крепко, до конца!.. Они распоясались вовсю… Действуют на истребление кадров… Ты видел, Сазон, этих зверей — Яковлева и Щавелева… Мне тоже от них досталось немало. Разве ты не видишь по их обличью, кто они… Разве это советские люди?.. Разве ж это коммунисты?.. Нет!.. Но ничего, Сазон, дорогой мой, терпели много, потерпим и еще… И если живы будем, то все переживем. Я верю в свою партию, она разберется во всем. Наступит справедливость. Правда восторжествует!..

— С кем ты сидел до этого? — спросил Прохор у Сазона.

— Да с разным народом.

— О Викторе нашем ничего не слышал?

— Нет. Вот с другом его мне пришлось сидеть…

— Это с каким же другом?

— С профессором Карташовым.

— С Фролом Демьяновичем?

— Да.

— А ну его к черту! — с досадой сказал Прохор. — Он же на меня дал показания… Он-то самый главный и обвинитель…

— Так он и на меня дал показания, — засмеялся Сазон. — У, и сволочной же человек! Такая дрянь, уж и не знаю, за какие это такие заслуги его профессором сделали… Когда его привели к нам в камеру, а нас человек восемь в это время было, — ну, узнали мы, что профессор он… Ну, со всем уважением к нему отнеслись. Местечко ему лучшее в камере предоставили. Первое время он еще котлеты-то не получал, голодку схватывал, так мы ему ложки по две, по три из своей баланды отливали, подкармливали… А он оказался сволочуга в самом настоящем виде. Вначале мы заметили за ним такое дело: сидим мы в камере, сам знаешь, все оборвавши, а иголок и ниток нет. Обшиться нечем. Нашли мы проволочку, поделали из нее иголки… Понаточили и ушко проделали. Нитки из носков пораспустили… А он же, подлюга… Как вызвали его на допрос, он там и сказал про иголки наши… Однова нагрянули ночью надзиратели, обыск сделали, нашли иголки и отобрали… И нашли-то они иголки сразу же, как будто им сам черт сказал, где они находятся… Нам тогда было невдомек, что этим чертом-то был Карташов… Потом другой раз такой случай произошел: скука и тоска среди нас страшущая, и вот однова надумали мы из папиросных мундштуков карты себе сделать. Натолкли кирпич для раскраски, нажгли сажи, разрисовали карты. А потом поделали из мякиша хлеба домино… забавлялись, время отводили… Все какое-то развлечение было… Так что ж, и опять анчутка донес… Опять нагрянули надзиратели с обыском, отобрали они у нас и карты, и домино… И в этот раз мы не подумали на Карташова… Да разве ж подумаешь?.. Ведь профессор же… Почтенный человек… А вот когда уж нас, всю камеру, оштрафовали, посадили на неделю на голодный паек за то, что мы перестукивались с другой камерой, то тут же мы поняли, в чем дело… Главное, нас всех посадили на голодный паек, а ему, проклятому, котлеты стали таскать… Бывало, сатана такой, начнет жрать, так у нас ажно стала внутренность переворачиваться… И порешили мы его всей камерой наказать…

— Здорово, — усмехнулся Прохор. — Что же вы с ним сделали?

— А вот послухай… Однова ночью накинули мы на него, на сонного, одеяло и дали ему добрую взбучку… Он кричал, как дите настоящее… опосля по его жалобе приходил к нам комендант тюрьмы, расспрашивал, за что, мол, избили человека?.. Говорим ему, и видом не видывали и слыхом не слыхивали… Это, мол-де, ему приснилось во сне… А комендант-то, видать, не плохой человек, посмеялся да с тем и ушел… Но в тот же день этого сволочного профессора от нас убрали… А потом я узнал, что он, чертов сын, и на меня показания дал…

Сазон не успел договорить, как распахнулась дверь и всполошенный надзиратель ворвался в камеру.

— Ты Меркулов? — спросил он у Сазона.

— Ну, я, а что?

— Одевайся быстро, — сказал надзиратель. — Быстро!.. Забирай вещи…

— Докумекались, — засмеялся Сазон. — Ну, прощевай, Прохор Васильевич. Прощевайте, друзья.

Он расцеловался с Прохором, забрал свой мешочек и вышел из камеры.

 

XXVI

Мотыльком порхала Вера Сергеевна по Европе. В своем девичестве, живя в доме покойного отца своего, азовского прасола, она мечтала о бурной жизни. Ей грезилась шумная, полная удовольствий жизнь в роскоши, славе. Думалось, что со своей красотой она может достичь этого…

И она действительно добилась очень многого — богатства, широкой известности, многочисленных поклонников. Она бывала во многих крупных городах мира. Подолгу жила на фешенебельных курортах, кутила с любовниками… Так продолжалось, пока Вера не повстречала барона Рудольфа фон Кунгофа, которого по-настоящему впервые полюбила…

Неизвестно, такие ли пылкие чувства питал к ней немец, но то, что он был старым холостяком и давно подыскивал себе жену со средствами, ускорило их сближение и, наконец, брак.

После женитьбы на Вере генерал Кунгоф увез ее к себе, в Берлин.

…Большая квартира Кунгофа из десяти комнат находилась в многоэтажном здании на Унтер-ден-Линден, недалеко от Бранденбургских ворот. Комнаты были изящно и комфортабельно обставлены, но чувствовалось, что хозяева не так богаты.

Семья генерала состояла из него самого и его матери. Старуха неохотно и холодно приняла в свой дом невестку. Русская, да еще неизвестного происхождения, ей не нравилась. Но когда сын намекнул матери, что у его жены имеются немалые средства, которые он впоследствии думает прибрать к своим рукам, старая фрау стала очень любезно относиться к невестке.

Первые дни своего пребывания в Берлине Вера знакомилась с огромной столицей Германии.

Генерал Кунгоф решил совершить со своей новобрачной небольшое турне на автомобиле по Германии, показать Вере страну во всей ее красе.

Сначала они поехали в Потсдам, бывшую резиденцию германских королей. Город этот невелик, в нем населения всего сто с небольшим тысяч человек, но он очень красив.

Кунгоф повел жену в прекрасный парк Сан-Суси с его замечательными дворцами.

— Этот дворцово-парковый ансамбль создан в тысяча семьсот сорок пятом году по проекту архитектора Кнобельсдорфа, — заметил генерал. — По существу, это копия Версаля в уменьшенном размере.

Когда выезжали из Потсдама в Магдебург, Вере вдруг бросились в глаза нарядные русские рубленые избы, щеголевато стоявшие в ряду по улице…

— Эти избы как будто русские? — указала на них она.

Они все время вели разговор на русском языке, который генерал знал в совершенстве.

Шофер, поняв, что пассажиры ведут разговор об этих избах, что-то сказал генералу.

— Шофер говорит, что в этих домиках живут русские, — проговорил Кунгоф… — Правда, русские они только по происхождению, — усмехнулся генерал. — Они уже позабыли свой родной язык. Еще при Петре III, яром поклоннике прусского короля Фридриха II, несколько десятков русских солдат были проданы императором прусскому королю Фридриху II в его знаменитую великанью роту, в которой рост каждого рядового превышал два метра.

Разъезжая по территории Германии, Вера видела повсюду, как солдаты строили двухсторонние дороги с пересекавшими магистраль мостами.

— Рудольф, почему идет такое усиленное строительство дорог по всей стране? — спросила Вера.

— Фюрер предусмотрителен, — сказал он. — Дороги всегда нужны.

— Я понимаю, — скромно заметила Вера. — Это стратегические дороги.

Генерал не без интереса взглянул на свою жену, словно он только что ее увидел.

— Дорогая моя фрау, ты сообразительна… Мне приятно. Ты, конечно, права, дороги эти в военное время могут иметь большое значение…

— А разве война предвидится, Рудольф?

— Как сказать, — пожал он плечами. — Все возможно.

— Ах, вот если бы с Россией война! — воскликнула Вера. — Я б хотела, чтоб Германия завоевала Россию и выгнала из нее большевиков. Там тогда б возобновилась прежняя жизнь. Правда, у меня, кроме сестры, никого в России не осталось. Но все-таки поехать туда хочется… Очень хочется!

— Знаешь что, Вера, — прижимая к себе жену, зашептал Кунгоф, — я начинаю убеждаться, что ты у меня умная женщина. По секрету скажу тебе, что эти твои желания могут осуществиться. Ты будешь еще свидетельницей величайших событий в мире… Гитлер призван спасти человечество от злотворного коммунизма…

— Дал бы бог! — перекрестилась Вера.

— Все это будет, — уверенно проговорил генерал. — Но нужна тщательная, продуманная подготовка… Придется воевать, видимо, не только с одной Россией… Многие страны ввяжутся в войну. Но Россия — большая страна, у нее крепкая армия, железная дисциплина. Повозиться с ней придется порядочно. Однако сломлена она будет непременно… Вскоре может получиться так, что эта огромная страна совсем ослабеет. Как колосс на соломенных ногах, она закачается от малейшего ветерка и рухнет. И тогда можно будет забрать ее голыми руками…

— Неужели они этого не понимают, что сами же себе могилу роют?.. Рудольф, милый, скажи мне, — прижалась Вера к генералу, — наверно, здесь также чувствуется рука фюрера?..

— Возможно, — уклончиво ответил Кунгоф…

* * *

Они уже проехали Магдебург, Эрфурт, заглянули в небольшой городок Веймар, известный тем, что в нем жили и работали Гете, Шиллер, Лист. Здесь они жили, творили свои неувядаемые творения, здесь и умерли…

У Веры была восторженная душа. От всего виденного она приходила в восхищение. Сколько поэтической прелести в этих каменных зданиях, построенных в стиле ренессанса! Сколько средневековой романтики в добротных, вымощенных камнем узких улочках, в которых то и дело чуть не застревала их машина!..

Они приехали в Лейпциг. Город этот резко отличался от тех, в которых им довелось раньше побывать. Был он огромен, с широкими просторными улицами, большими красивыми зданиями. В Лейпциге часто собираются разные международные конгрессы и конференции. Ежегодно устраиваемые здесь весенние и осенние ярмарки привлекают к себе многих деловых людей коммерсантов, разного рода дельцов и туристов со всего земного шара. На всем в этом городе лежит какой-то отпечаток деловитости, серьезности.

Лейпциг — город промышленный. Здесь много заводов и фабрик. Но чем, пожалуй, особенно знаменит этот город, так это своими замечательными полиграфическими предприятиями.

— Я хочу, Вера, показать тебе здесь такое, что придется тебе, русской, по душе, — сказал Кунгоф.

Он велел шоферу ехать на окраину Лейпцига, к тому месту, где в тысяча восемьсот тринадцатом году происходила знаменитая «битва народов», в которой союзные войска — русские, шведы и пруссаки — нанесли решающее поражение армии Наполеона.

Они подъехали к огромному величественному памятнику, воздвигнутому в виде усеченной пирамиды высотой в девяносто два метра.

К ним подошел благообразный старик гид.

— Если угодно, господа, — поклонился он, — я могу вам пояснить все, что вас заинтересует…

— Он говорит, что может нам все здесь объяснить, — перевел Кунгоф Вере по-русски.

— О! — обрадованно воскликнул старик. — Не беспокойтесь, пожалуйста, я могу по-русски… — И он стал говорить по-русски: — Строительство этого памятника шло пятнадцать лет — с 1815 по 1830 год. Как видите, сложен он из огромных глыб гранита и мрамора…

Старик повел их на верх памятника, откуда открывалась чудесная панорама города и его окрестностей.

— Мадам, вы, наверное, русская? — спросил гид Веру.

— Да, — кивнула Вера. — Я русская.

— Может, вас интересует православная церковь? Она здесь, совсем недалеко… Этот храм построен в память о русских воинах, погибших под Лейпцигом в 1813 году, на пожертвования донских казаков под командованием генерала Платова.

— Это очень интересно, — сказала Вера. — Но мы не располагаем временем… Придется в другой раз посмотреть.

— Как угодно, мадам, — наклонил голову старик.

— Вы очень хорошо говорите по-русски, — произнесла Вера.

— Ну, еще бы, — усмехнулся старик. — Это мой родной язык. Я ведь русский. Живу здесь с двадцатого года.

Вера не стала расспрашивать старика, как он оказался в Германии. Видимо, он тоже эмигрант. Сколько их сейчас бродит по Европе!..

Потом Вера и ее муж выехали в Дрезден.

Дрезден был очень красив. Он на Веру произвел огромное впечатление. Все здесь, в этом необыкновенном городе, — и прекрасные здания, и архитектура — было неповторимо.

Кунгоф показал Вере Цвингер-дворец, созданный архитекторами Пепельманом и Пермозером в 1709–1732 годах.

Потом они походили по набережной. Зашли на Брюльские террасы. Отсюда перед взором открылся красивый вид на Эльбу.

— Знаешь, Рудольф, — сказала Вера мужу под впечатлением всего виденного в Дрездене. — Я немало видела красивых городов мира… Я побывала в полыхающем огнями реклам Стокгольме, восхищалась Венецией, была в Риме, видела Амстердам, Гаагу, Калькутту, Дели, Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, жизнерадостный Париж, голубой Неаполь. Да, во многих городах я была, их и не пересчитать, но я должна сказать тебе, дорогой Рудольф, Дрезден произвел на меня не менее сильное впечатление, чем перечисленные мною города мира… А из всех городов Германии, что ты мне показал в эту поездку, он, пожалуй, понравился мне больше всех…

Из Дрездена они поехали во Франкфурт-на-Майне.

И всюду, где бы они ни были, среди этих красот, созданных человеческими руками, слышались дробь барабанов, воинственные взвывания фанфар, ритмичный шаг солдат.

Чувствовалось — Германия готовилась к войне.

 

XXVII

С очной ставки Виктор пришел в камеру уже поздно. Все спали. Когда на следующее утро он проснулся, то первым делом стал разыскивать взглядом Концова. Но его среди заключечнных не было видно.

— Кого вы это разыскиваете? — спросил его Катунович.

— Да эту дрянь, — с возмущением выкрикнул Виктор. — Концова… Этот старичишка создал на меня камерное дело. — И он рассказал об этом подробно Катуновичу.

— Э, батенька мой! — засмеялся тот. — Ищи ветра в поле… Его вчера, как только вас вызвали на допрос, тотчас с вещами взяли… Они не дураки, понимают, что после этого вы ему морду бы могли набить…

— Честное слово, хотел набить, — признался Виктор. — Какой подлец, уж говорил бы все то, что было… Не обидно бы… А то налгал, что как будто я хочу свою книгу об этих делах за границей издать… Зачем мне там издавать, когда я могу ее и у нас в стране опубликовать.

— Этот человек — провокатор, — послышались негодующие голоса заключенных, слышавших рассказ Виктора.

— Мерзавец!..

— Ах, жалко, что его увели. Мы б с ним поговорили тут…

На дворе было так жарко, что даже на что уж в подвальной камере всегда было прохладно, на этот раз стояла духота.

Виктор, чтобы несколько отвлечься от дум о вчерашней очной ставке, стал рассказывать якобы задуманную им повесть на приключенческую тему. Он заинтересовал своих слушателей. В рассказе его фигурировали и шпионы, и диверсанты, и очаровательные коварные аферистки. В самом же деле Виктор никогда ничего подобного и не думал писать. Он просто импровизировал…

И вот в самый разгар рассказа в двери открылась фортка, показалась голова вахтера.

— На букву «В» кто у вас есть? — спросил он.

Снова отозвалось с десяток заключенных с фамилиями, начинавшимися с буквы «В». Назвался и Виктор. Оказалось, что именно он и нужен был.

Виктор шел к следователю с тревожным сердцем.

«Наверно, еще какую-нибудь пакость хотят преподнести», — мрачно думал он.

Но когда он вошел в следовательскую, то оказалось, что его вызывал не Картавых, а другой, незнакомый молодой следователь с приятным добродушным лицом.

Виктор поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил следователь. — Садитесь, — указал он глазами на стул.

Виктор сел.

— Моя фамилия Салутин, — сказал следователь. — Мне поручено закончить ваше дело.

— Как вас понимать? — спросил Виктор.

— Оформить протокол допроса. Вы его подпишете, и на этом закончим.

— А потом?

— А потом дело передадим в суд.

— Так вы что, тоже будете настаивать, чтобы я сознался в каких-то мнимых преступлениях? — настороженно спросил Виктор. — Так я вам заранее заявляю, что я ни в чем не виноват. Все обвинения, которые на меня воздвигаются, — клеветнические.

— О нет! — усмехнулся следователь. — Я вас принуждать ни к чему не буду. Раз вы все отрицаете, то я отрицательный протокол и составлю.

— Вот это правильно, — одобрительно кивнул Виктор и с удивлением подумал: «Какой это бог послал мне этого ангела».

Салутин начал составлять протокол, иногда задавая Виктору вопросы по существу дела. На все вопросы Виктор отвечал отрицательно.

— Я бы хотел более подробно формулировать, почему я отрицаю, — сказал Виктор.

— Не нужно этого делать, — отмахнулся следователь и засмеялся. — Кто это будет вчитываться в ваши ответы. Это одна лишь формальность… Главное дело в том, что протокол допроса отрицательный.

— Доверяю вашей совести.

— И не ошибетесь, — сказал Салутин. Он подвинул к Виктору коробку с папиросами «Наша марка»: — Курите.

— Спасибо, — поблагодарил Виктор и с удовольствием закурил.

Салутин написал протокол допроса и показал его Виктору.

— Хорошо, — сказал тот, прочитав протокол.

— Подпишите его.

Виктор подписал и вернул протокол следователю.

— Значит, судить обязательно будут меня?

— По всей видимости, да.

— Но за что же?

— Не знаю, — сказал следователь. — Ей-богу, не знаю. Это меня не касается, — и он поспешил переменить разговор. — Я вчера видел Любу.

— Какую Любу? — удивился Виктор.

— Да вы что, забыли, что ли, Любу Ренкову? — улыбнулся следователь. Ведь она ваша родственница. И мужа ее, Илью Ивановича, видел.

В городе жила дальняя родственница Виктора Любовь Ефимовна, вот о ней-то теперь и заговорил следователь. Виктор был рад этому разговору, так как он в какой-то степени приоткрывал завесу на жизнь вне тюрьмы.

— Вы про Любовь Ефимовну говорите?.. Очень рад слышать о ней и ее муже… Как они живут?

— У них все в порядке, — сказал Салутин. — Я живу с ними по соседству.

«Может, он и о Марине знает что-нибудь? — подумал с трепетом Виктор. — Да разве он скажет… Не скажет, конечно». Но все же с волнением проговорил:

— Товарищ Салутин, извините меня, пожалуйста… Понимаете ли, я уже год ничего не знаю о семье… Не можете ли вы сказать мне, жива ли моя семья — жена, дети… Где они? Что с ними?.. Я просто покой потерял из-за них…

— А почему же не сказать, — пожал плечами Салутин. — Скажу… Неделю тому назад видел вашу жену… Была она у Любы. По-прежнему ваша жена такая же интересная, красивая женщина… Я ее и раньше знал… Она на той же квартире живет…

— Спасибо вам! — прочувственно сказал Виктор. — Вы мне большую радость доставили этим сообщением… Я этого никогда не забуду. А про детей ничего не знаете?

— Знаю и про детей, — сказал следователь. — Ваша жена собирает их в пионерский лагерь, на море…

От счастья, что он узнал про жену и детей, у Виктора по лицу поползли слезинки.

— А вы не волнуйтесь, Виктор Георгиевич, — проговорил следователь. Успокойтесь… Все в порядке у вас с семьей… Ну, я должен с вами распрощаться. Рад бы побеседовать с вами еще, но мне некогда… извините… Возьмите себе папиросы, возьмите и спички.

— До свидания, товарищ Салутин, — пожал руку следователю Виктор. Благодарю вас от всего сердца… Вы мне доставили большую радость… За год пребывания в тюрьме я, наконец, узнал о своей семье, что она жива и здорова… С какой бодростью я теперь буду переносить дальнейшие свои лишения… Еще раз спасибо.

— Да ничего, пожалуйста, — сказал Салутин. — Только вы помалкиваете о том, что я сказал вам…

— Не беспокойтесь.

Пришел солдат из надзора, и Виктора отвезли в тюрьму.

* * *

После этого Виктор просидел в тюрьме еще более года. Его почему-то и не судили и следователи не тревожили.

Но однажды его вдруг разбудили среди ночи и велели одеваться.

Он недоумевал, кто его вызывает и по какому поводу. Дело-то ведь его было закончено, подготовлено к суду. И вдруг вызов.

Его посадили в «воронок» и повезли. «Значит, к следователю», размышлял Виктор.

Он не ошибся, его вызвал незнакомый, небольшого роста, невзрачный на вид, рыжеватый следователь с острым, как у крысы, злым лицом. Как впоследствии узнал Виктор, его звали Фомкин.

Сразу же, не медля, Фомкин скомандовал:

— Садись и пиши.

— Что именно?

— Пиши показания.

— Мне нечего писать. Я ни в чем не виноват.

— Говоришь, не виноват? Ладно, посмотрим. — Он позвонил по телефону. — Товарищ Яковлев, это Фомкин вас беспокоит… Привели этого писателя… Да-да, Волкова. Запирается… Вы сами придете?.. Хорошо, жду.

Минут через пять в комнату Фомкина вошел Яковлев. Он с любопытством оглянул Виктора.

— Гм… писатель, — пренебрежительно сказал он. — Какой ты к чертям писатель? Оборванец. Ну, ты что запираешься?.. Давай, понимаешь, показания, давай…

— Мне не чем показывать.

Яковлев побагровел от гнева. Глаза его налились кровью.

— Мы тебя заставим дать показания… Ты руководитель контрреволюционной организации. Ты хотел поднять восстание против Советской власти.

— Прочь от меня, фашисты! — выкрикнул Виктор.

Как ужаленный Яковлев подпрыгнул к Виктору и ударил его с такой силой, что тот сразу свалился на пол. Сквозь меркнущее сознание Виктор слышал, как Яковлев сказал Фомкину:

— Пусть его отвезут… А завтра ты его вызови опять…

* * *

На следующий день Виктор с содроганием ждал вызова к Фомкину. Он решил пойти на крайние меры. Если его снова будут истязать, — а это, вероятно, так и будет, — то он схватит стул, будет защищаться, размозжит кому-нибудь голову. Пусть его тогда судят, расстреливают, что угодно делают, но измываться над собой он не позволит.

Но его ни вечером, ни ночью в этот раз не вызвали. Не вызывали его ни на второй день, ни на третий, ни на четвертый… Виктор недоумевал, почему его не вызывают?.. Это что-то было не так. В чем тут загвоздка?..

Разъяснение этому пришло неожиданно. Из соседней камеры постучали в стену. К этому времени Виктор уже в соврешенстве изучил азбуку Пестеля.

— Вы знаете новость? — выстукивали в стену.

— Нет, — ответил Виктор. — Что за новость?

— Ежова сняли. Даже, кажется, расстрелян.

Виктор передал эту новость своим товарищам по камере.

— Ура! — закричали в восторге заключенные.

— Тише, товарищи! — предупредил Виктор и снова застучал в стену.

— Откуда у вас такие сведения?.. Достоверно ли это?

— Достоверно, — последовал ответ. — Портреты Ежова сняты со стен.

— Еще что нового? — отстукал Виктор.

— Много следователей арес-то-ован-о, — читал он ответ. — Над многими состоялся суд военного трибунала… Многие осуждены.

— Не знаете ли вы судьбу Фомкина и Яковлева?

— Расстреляны. Партия наказала врагов.

— Ура-а!.. — во все горло закричал Виктор и заплясал по камере. Правда восторжествовала!.. Восторжествовала!.. Наша партия расправилась с негодяями… Теперь нас всех скоро освободят. Да здравствует наша Коммунистическая партия!.. Да здравствует правда и справедливость!.. Ура-а!..

Все в камере дружно подхватили его крик.

— Ура-а!.. Да здравствует наша партия!.. Да здравствует Советская власть!..

Радость до предела заполнила камеру. Все громко делились своими впечатлениями, делали всевозможные предположения, хохотали, приплясывали, запевали песни. Дежурный вахтер уже несколько раз заглядывал в фортку и предупреждал:

— Тише! Тише!..

Но на него не обращали внимания, шумели по-прежнему. Разве можно себя держать тише в такую радостную минуту?

Теперь Виктору стало понятно, почему его не вызывали Яковлев с Фомкиным. Они не успели, их арестовали.

Жизнь тюремная резко изменилась. В камеру внесли койки, повыдали матрацы, простыни, одеяла, стали приносить книги из библиотеки. Виктору попался новый роман его друга Ивана Евстратьевича Смокова «Сестры» о колхозной жизни. Роман этот Смоков написал и опубликовал в то время, когда Виктор был под стражей.

«Эх, боже мой, — с грустью подумал Виктор. — Сколько времени у меня пропало напрасно!»

И такое у него появилось непреодолимое желание засесть сейчас за письменный стол и написать роман, хороший роман!

«Ну, ничего, потерплю. Теперь уже скоро освободят».

Стали передавать вещевые и продуктовые передачи и даже маленькие записки от родных. Это вызывало большое оживление и радость в камере.

Трудно передать, какое счастье испытал и Виктор, когда, наконец, и ему передали узел с вещами и маленькую записочку, в которой было написано:

«Дорогой наш папочка!

Посылаем тебе костюм, белье, туфли. Дорогой ты наш, как мы за эти два с лишним года стосковались по тебе. Ждем тебя — не дождемся. Мы все здоровы, чувствуем себя хорошо.

Марина, Ольгуня, Андрюша».

Виктор поцеловал записку, глаза его повлажнели.

Из камеры стали все чаще и чаще вызывать заключенных с вещами. Все, конечно, знали — это выпускали на свободу.

Стал ждать своей очереди и Виктор.

 

XXVIII

Наконец, наступила эта желанная минута.

Был декабрь 1939 года. В шесть утра с грохотом распахнулись железные ворота тюрьмы. Прижимая под мышкой мешочек с вещами, из ворот вышел Виктор.

На улице было пустынно и темно. Вокруг стояла тишина. Где-то звенели и лязгали трамваи.

Переступив несколько шагов, Виктор остановился и оглянулся. Он не мог еще освоиться с тем, что он свободен. Ему не верилось, что он мог располагать собою, как ему хотелось, мог пойти куда угодно. Ему думалось, что вот стоит ему оглянуться, как на него строго прикрикнет надзиратель или вахтер…

Ощущение какой-то приподнятости не оставляло его все время. Он пошел по главной улице города. Огненные пунктиры фонарей протянулись по сторонам улицы, пропадая где-то в далекой перспективе.

Изредка встречались прохожие, торопившиеся куда-то. У Виктора появилось желание остановить кого-нибудь из них, поприветствовать и сказать, что он вот теперь тоже свободный человек, гражданин своей страны, куда захочет, туда и может пойти, и никто ему не запретит, потому что у него в кармане лежит справка о том, что он ни в чем не виноват, а поэтому и освобожден из-под стражи. И как радостно от этих мыслей Виктору, что даже дух захватывает. Он торопится, торопится скорее увидеть свою семью.

«Но где она живет сейчас? — думал он. — Может, Марина перешла на другую квартиру?»

Но он все-таки идет по старому адресу. Взволнованно поднимается он по лестнице, останавливается у двери своей квартиры, приложив руку к сильно колотившемуся сердцу. Стоял до тех пор, пока не успокоился.

Постучал в дверь.

— Кто стучит? — спросил его чужой женский голос.

— Скажите, пожалуйста, Марина Сергеевна Волкова здесь живет?

— Волкова?.. Здесь. А что?

— Попросите ее выйти. Скажите, что муж пришел.

— Марина Сергеевна, ваш муж пришел.

— А-а! — раздался такой громкий, такой восторженный и радостный голос трех дорогих Виктору людей. В этом общем возгласе радости он различил голоса детей и жены…

А потом порывисто распахнулась дверь, и он, Виктор, чувствует, как на нем повисают три дорогих, таких милых и родных существа! Он чувствует, как они крепко его обнимают, ласкают, целуют. Можно ли когда-либо забыть эти радостные трогательные минуты?

— Милые мои, — шепчет Виктор, и от душивших его рыданий он не может больше ничего сказать.

Его вводят в нищенски обставленную комнату. Это все, что осталось от его большой комфортабельной квартиры. Но это неважно. Дело не в этом… Вот с какой любовью, с какой радостью смотрят на него сейчас глаза тех, за кого он жизнь мог бы отдать. Вот это главное.

— Витенька, — говорит ему жена. — Родненький мой страдалец. Мученик золотой, худой ты какой стал… Немножечко ты и постарел… Но только немножечко… В глазах твоих затаилась печаль… Но все это пройдет…

— Все, Маришенька, будет по-хорошему, — отвечает Виктор. — Все наладится, милая… А какая у меня дочь, — смотрит на Олю. — И неужели эта девушка-красавица моя Ольгуня?.. Не верится… А вот этот юноша-спортсмен, — посмотрел он на Андрея, — мой сын?..

— Милый Витенька, — сквозь слезы улыбнулась Марина. — Прошло ведь два с половиной года. Шутка сказать, два с половиной! За это время они выросли: Олюшке — ведь пятнадцатый год. Барышня. А Андрюше двенадцатый… Он мой помощник дорогой. За хлебом, за продуктами в магазин ходит. Это уж его обязанность. А Оленька полы моет, стирает…

Марина вскипятила чай, приготовила завтрак. Семья сидела за столом, строила планы на будущее. А потом, когда наступил день, все разошлись Марина ушла в больницу, дети — в школу, а Виктор отправился в отделение Союза писателей…

К вечеру Марина пришла домой. Ольга навела в комнате чистоту, вымыла полы, приготовила обед.

— А папа разве не приходил еще? — спросила у дочери Марина.

Оля промолчала, а Андрюша грустно сказал:

— Не приходил еще, — и отвернулся.

— Ты, кажется, плачешь, Андрейка? Что случилось, милый?

— Да, может, папа не вернется. Может, его опять забрали?

— Что за глупости, — усмехнулась Марина, но тревога шевельнулась и в ее сердце: а что же, все может быть.

Домой Виктор вернулся поздно, немного подвыпивший, радостный, веселый.

— Простите, родные, что заставил вас ждать.

— Да разве дело в этом, — вытерла глаза платком Марина. — Мы тут уж досыта наплакались… Думали, что, может, тебя уже снова схватили. Где ты пропадал, родной?

— Никак не мог прийти раньше. Задержался в ресторане с Сутыриным, Смоковым и директором издательства.

— Что, они тебя угощали в связи с твоим освобождением?

— Черта с два, — засмеялся Виктор. — Я их угощал…

— Где же ты деньги взял?

— А вот, — торжествующе вытащил он из кармана несколько пачек.

— Откуда это? — изумилась Марина.

— С неба упали, — рассмеялся Виктор и расцеловал Марину. Издательство выдало аванс. Заключили договор со мной, будут издавать мой роман.

— Вот это здорово.

— Да это еще не все, — сказал Виктор. — Был я в райкоме, пообещали на будущей неделе восстановить в партии. Заходил и в горсовет, там обещали помочь в отношении квартиры. Переселят наших соседей от нас или дадут нам новую квартиру…

— Пусть лучше нам дадут новую квартиру, — сказал Андрюша. — А то тут ребята скверные, дразнят меня врагом народа…

— Ну, теперь не будут дразнить… Все!.. Отдразнились.

— Как все хорошо! — воскликнула Марина, блаженно улыбаясь. — Я так счастлива, так счастлива!.. Даже голова кружится. Как приятно снова себя почувствовать человеком, равным со всеми… Хоть день да быть настоящим человеком, чем годы тенью… Давайте ужинать!..

Улеглись спать уже около полуночи. Дети и Виктор сразу же заснули, а Марина долго не могла уснуть. Она испытывала незабываемые минуты величайшей радости в своей жизни. Приподнявшись на локте, она вглядывается в Виктора. Призрачный свет луны из окна освещает его спокойное ласковое лицо.

Он лежит на спине, глубоко и ровно дышит. Начавший уже кое-где серебриться сединой всклокоченный каштановый вихор озорно растрепался на его большом лбу, отчего лицо сделалось вдруг каким-то мальчишеским, легкомысленным.

— Муж!.. Милый муж!.. — шепчет Марина, прижимаясь к нему. — Родной мой!..

Она жадно вглядывается в его сосредоточенное, несколько озабоченное чем-то лицо.

— О чем ты думаешь, золотой мой? — нежно погладила она его по щеке. О чем ты заботишься?.. Все будет хорошо.

Лицо Виктора вдруг искажается ужасом. Он вздрагивает всем телом и на мгновение открывает глаза.

— Не пугайся, мой милый, не пугайся. Тебе что-нибудь приснилось?

— Да, — кивает он. — Тюрьма.

Она целует его в губы. Он в полусне, словно боясь снова ее потерять, крепко прижимает ее к своей груди и так, прижавшись к ней, засыпает…

 

XXIX

Мальчика назвали Гурьяном. Родился он крепким, здоровым ребенком. Все в доме души в нем не чаяли.

Вскоре после родов Лида закончила университет. Но она не спешила устраиваться на работу — слишком мал еще был мальчик. Назначение ее лежало в отделе кадров геологического управления. Оттуда каждый день могли позвонить, вызвать на работу. И, надо откровенно сказать, Лида со страхом ждала этого вызова.

Только сейчас она поняла, что профессия геолога ей не нравится.

Как она могла ошибиться в выборе профессии?

Все это, наверно, получилось потому, что ее увлекла романтика деятельности геологов — постоянные разъезды по стране, интересные путешествия в такие места, куда и нога человека-то не ступала. А на деле оказалось, что она и ездить-то не любит…

А может быть, это лишь хандра? Быть может, неудовлетворенность жизнью?.. Опустошенность?..

Кто на это может что-нибудь сказать?..

…У Мушкетовых в гостиной стояло пианино. Лида часто играла на нем. Музыка ее успокаивала…

В последнее время к Мушкетовым редко кто приходил. Как-то уж так получилось, замкнулись в себе люди, растеряли своих знакомых. Единственными посетителями Мушкетовых были братья Ермаковы — Иван и Леонид.

Старший из братьев — Иван — стал теперь популярным художником. В газетах и журналах часто появлялись его, пользующиеся успехом, талантливые карикатуры, шаржи. Иллюстрации его к книгам хвалили. К тому же он заведовал художественным отделом широко распространенного в стране иллюстрированного еженедельника. Леонид же заканчивал учебу.

Каждый раз, когда братья приходили к Мушкетовым, они вносили в их унылую печальную жизнь оживление. У профессора разглаживались на лице морщины. Вся преображалась и светилась Лида. Даже рыжий пушистый кот Кузька, с удовольствием мурлыча, терся о ноги юношей.

Харитоновна весело бегала из кухни в столовую, из столовой на кухню, с винами и закусками.

В комнате слышался веселый говор, взрывы смеха. Иван рисовал на присутствующих забавные шаржи, рассказывал анекдоты, свежие новости. Иногда Леонид под аккомпанемент Лиды пел…

Какие это были прелестные вечеринки! Они наполняли квартиру тихой радостью.

Но потом Иван стал приходить реже, видно, дела задерживали. Леонид же по-прежнему приходил аккуратно и с удовольствием.

И хитрая старая няня подметила, что молодой человек старался приходить именно в те часы, когда профессора дома не было. Старуха лишь посмеивалась.

И кто бы мог предполагать, что такие посещения зарождали любовь?

Лиде посещения Леонида были приятны. Они скрашивали ее тоскливую жизнь.

Молодые люди много говорили об искусстве, литературе, о музыке. У них было много общего. Они открывали друг другу свои сокровенные мысли и мечты. Находили, что у них одни и те же интересы. Короче говоря, они подружились.

Профессор был в командировке. Лида нянчилась с Гурьяном. Пришел Леонид и принес малышу какую-то яркую погремушку.

— Что ты, Леня, — засмеялась Лида. — Он еще мал играть с игрушками.

Она положила ребенка в коляску и отвезла его на кухню к Харитоновне. Вскипятила чайник, расставила посуду на столе.

— Давай, Леня, чай пить, — сказала она.

— Можно, — засмеялся он и уселся за стол. — Это дело неплохое.

Они сидели пили чай. Размешивая в стакане сахар ложечкой, Леонид проговорил:

— А мне, Лидуся, между прочим, сегодня пришла одна мысль.

— Интересно, какая же?

— Вот ты, Лида, говоришь, что тебе не нравится работа геолога.

— Ну, так что, не нравится… Это не совсем правильно, что не нравится… Может, она мне и нравится, но она не для меня. Я не чувствую к ней интереса…

— Вот-вот, и я об этом хочу сказать… Понимаешь, Лидочка, ты хорошо играешь на фортепиано, почему бы тебе не сделаться музыкантшей?

— Ого!.. Да что это так просто, что ли?

— И ничего нет сложного. У тебя есть музыкальные способности… Если подучиться, то можешь стать талантливой пианисткой. Я могу тебя устроить к хорошему учителю… Ей-богу, у тебя дело пойдет на лад. Стала бы мне аккомпанировать. Неплохо получилось бы, я в этом убежден.

Вначале Лида смеялась над таким, как ей казалось, несуразным предложением, а потом призадумалась: а что, она хуже других, что ли, надо попробовать. Может, что и получится. Все же ведь находят, что у нее есть музыкальные способности.

— А что же, Леня, — сказала она однажды Леониду, — давай попробуем… Поговори с преподавателем…

— О милая Лидуся, — восторженно встретил ее решение Леонид. — Как я рад. Завтра же поговорю. Я уверен, преподаватель будет в восхищении от твоего таланта.