I

После того как с экспедицией все было покончено, оставаться Прохору в Поляковке не имело смысла, да и слишком было опасно как для него самого, так и для его гостеприимных хозяев. Зина рассказывала, что в село ежедневно наезжали белые карательные отряды, секли плетьми на площади заподозренных в большевизме жителей, арестовывали, куда-то утоняли, мобилизовывали в свои ряды фронтовиков. Ходили упорные слухи о том, что не ныне-завтра по селу будут повальные облавы на дезертиров, так как молодежь, не желая идти в белые полки, где-то скрывалась.

При таком положении Прохор оставаться дальше в селе не мог, и поэтому он решил ночью уйти.

Чувствовал он себя не так уж плохо, мог некоторое время продвигаться без посторонней помощи, хотя из-за ранения много крови потерял. Кружилась голова.

Когда Прохор заявил о своем намерении Зине, она встревожилась:

— Куда же вы пойдете? Ведь белые везде тут позахватили власть… Поймают вас и расстреляют… Да и слабый вы еще, немного пройдете и упадете…

— Нет, — упрямо настаивал он. — Уходить непременно надо. Как-нибудь пойду… Оставаться здесь ни на минуту нельзя. Повесят, да и вам через меня не сладко будет.

— Но куда же вы все-таки пойдете?

— Буду подаваться к железной дороге, — сказал Прохор. — Там наверняка еще красные… Иль вот к слободе Скосырской пойду, может, там до сих пор еще Щаденко со своим отрядом…

— Щаденко в Скосырской уже нет. Он еще в тот раз, когда я к нему ездила, собирался оттуда уходить… Может, конечно, у разъезда Грачи красные еще и есть, но вы туда не дойдете… По дороге где-нибудь вас белые заарестуют. Живите покуда у нас, а поправитесь — уйдете… Уж как-нибудь постараюсь ухоронить вас…

— Нет, Зина, — покачал головой Прохор. — И не уговаривайте, не могу остаться. Зачем мне подвергать вас опасности, тем более брат ваш в Красной гвардии. Найдут меня у вас — горе вам будет тяжкое из-за меня…

Зина с грустью смотрела на него своими синими глазами и вздыхала. Она, конечно, была согласна с доводами Прохора. Оставаться в хуторе опасно, но и отпустить его, одного, беспомощного, слабого, было страшно. Все ее существо протестовало против этого. Ведь погибнет же он! Нет! Она не допустит его гибели. У Зины возникло смелое решение: если уж ему необходимо уходить из хутора, то и она пойдет с ним, будет ухаживать, оберегать его в пути.

Она сказала ему о своем намерении.

— Милая девушка! — растроганно сказал Прохор, пожимая ей руку. Спасибо большое. Вы и так для меня столько сделали доброго, что я и не знаю, как и чем буду расплачиваться за все это…

— Тоже скажете, — смущенно потупилась она. — Никакой расплаты мне не нужно. Вы же знаете, что мой брат в Красной гвардии. Может, он, бедный, тоже в беду лихую попал… И ежели ему никто не поможет, разве ж это хорошо? Вот отведу вас к красным, сдам в лазарет, тогда моя душа будет покойна.

— Нет, Зина, не могу на это согласиться. Я сам как-нибудь буду пробираться…

— Нет уж, раз решила — так и будет. Ночью сегодня пойдем… А то, пожалуй, правда, белые вас могут у нас изловить… Пойду с отцом об этом поговорю.

Прохор улыбчиво посмотрел ей вслед и покачал головой.

Уже три дня Прохор жил в кухне. Зина сытно кормила его, перевязывала рану, снабжала табаком.

Отец Зины, Антон Поликарпович Крутоярец, добродушный старик лет шестидесяти, был осведомлен о том, что дочь его прячет раненого большевика. Крутоярец сам не видел Прохора и не ходил к нему, но велел дочери перевести раненого в летнюю кухню, постелил там свежего сена, забил ставни, чтоб досужие соседки его не увидели. Старик боялся расправы белых, которые вдруг да узнают, что в их доме прячется красный казак из отряда Подтелкова. А поэтому, когда Зина сообщила ему, что казак намерен этой ночью уйти от них, он обрадовался.

— Вот это правильно, — невольно вырвалось у него. — Я, конешное дело, не супротив того, чтоб он хоронился у нас, но, ты ж сама понимаешь, Зина, страх берет и за него и за себя, а вдруг да познают беляки про него? Что тогда будет? Пропадем тогда мы и он ни за грош. Я его левадами да огородами провожу за хутор, — сказал старик. — А там он сам пойдет…

— Нет, батя, — промолвила Зина. — Он слабый… сам он не дойдет. Я его пойду провожать до разъезда Грачи, может, там красные еще…

— Очумела, что ль, девка? — в изумлении развел руками отец. — Это что ж, хочешь, чтоб тебя беляки вместе с ним изловили? Додумалась тож. Нет уж, сиди дома.

— Батя! — со слезами в голосе вскрикнула девушка. — Как вам не стыдно!.. Вы хотите избавиться от него. Лишь бы он дом ваш оставил, а там что с ним будет, вас не касается… А ежели нашего Ваню такое лихо постигло, а? Так что ж, по-вашему, он должен сгибать?.. Ведь, небось, люди-то добрые и ему помогают… Нет в вас, батя, сознательности…

Старик растерялся.

— Да ведь я ж, дочка, разе ж ему гибели хочу? Я хочу как лучше, чтоб и он упасся и мы б в ответе не были…

— Говорю ж вам, что не дойдет он один, дюже слабый.

Теребя бороду, старик задумался.

— Ну, ладно, — решительно произнес он через некоторое время, что-то надумав. — Отвезу его сам ночью, а ты будь дома…

— А может, я, батя, отвезу? — тихо проронила Зина.

— Сиди, говорю, дома, — сурово отрезал старик. — Не девичье это дело… Скажи ему, чтоб был наготове.

В полночь Антон Поликарпович подмазал дегтем оси у повозки, положил в нее свежего душистого сена.

— Ну, иди зови его, — сказал он дочери, помогавшей ему собираться в дорогу.

Зина пошла на кухню.

— Вы не спите? — спросила она тихо.

— Нет, — отозвался Прохор, приподнимаясь с сена. — Что, уже?

— Да, уже. Пойдемте!

— Зина, — сказал он взволнованно, нащупав во тьме ее руку. — Спасибо за все!.. Спасибо, родная!.. Никогда не забуду вас…

— Забудете, — едва слышно, дрожащим голосом сказала она.

— Что вы, Зина! — с укором произнес он. — Да разве можно?! Никогда!.. Никогда я вас не забуду!.. — и он крепко пожал ее загрубевшую от работы маленькую руку. — Прощайте, Зина!

— Прощай! — с каким-то надрывом выкрикнула она, вырвав из его руки свою руку, и убежала. Ему послышались заглушенные рыдания.

— Зина!

Но ему никто не ответил.

Во дворе вполголоса заговорили.

Прохор вышел из кухни. Светила луна, разливая тусклый свет по двору. Старик-хозяин, которого Прохор до сих пор еще не видел, запрягал лошадь. Зина что-то укладывала в повозку.

Прохор подошел к телеге и пристально посмотрел на девушку. Она ответила слабой, грустной улыбкой, в глазах ее стояли слезы. Он украдкой пожал ее руку и шепнул:

— Жди меня.

Она не ответила и вздохнула.

— Ну, здорово, служивый, — подошел к Прохору Антон Поликарпович. Собрался?

— Собрался, — ответил Прохор.

— Сам-то залезешь на повозку?

— Попробую.

— Поможем.

Старик с Зиной помогли Прохору взобраться на телегу. Зина старательно обложила его сеном. Он поймал ее горячую руку и приложился губами. Когда старик пошел открывать ворота, Прохор поцеловал ее в губы.

— Ой, — простонала она, — зачем ты в мою душу влез?

— Еще увидимся, дорогая, — прошептал он. — Жди меня.

Ехали молча, тихо. А когда выехали за хутор, старик погнал сытую лошадку вскачь, словно боясь, что их нагонят.

Без особых приключений Антон Поликарпович довез Прохора до разъезда Грачи, где, как правильно предполагал Прохор, находился красногвардейский отряд.

Военный комендант усадил Прохора в проходящий поезд, и он поехал в Дурновскую. Его потянуло туда. Он знал, что там он сейчас нужен.

 

II

Явившись в станицу ночью, Прохор зашел к дяде Егору Андреевичу Волкову.

— О, служивый! — удивился тот. — Какими судьбами?

— Отслужился, дядя. На одной станции меня нечаянно ранил солдат, вот я и приехал к тебе немного отдохнуть, пока рана заживет.

— Ты что ж, ай к своим не пойдешь?

— Как же я пойду? Ведь поссорился я с отцом.

— Мало ли чего не бывает в жизни, — сказал Егор Андреевич. Поругались и помиритесь. Свои ведь… Хотя, — неодобрительно покачал он головой, — отец-то твой человек гордый, сурьезный. Он с той поры и со мной не разговаривает. Право слово, гордец. А советскую-то власть терпеть не может… Так бы, кажись, придушил ее…

Прохор устало усмехнулся.

— Что ему советская власть поперек горла, что ли, стала?

— Бог его знает, что он на нее взъелся. Так каждый день и рыпит, как неподмазанное колесо. Все ругает большевиков… Брата твоего, Захара, прямо заел…

— Захара? — изумился Прохор. — Разве он дома?

— Ай не слыхал?.. Пришел твой братень… Бежал из германского плена… Да только беда с ним… Будто умом немножко тронулся… Говорит, в плену-то истязали его германцы…

— А как мать?.. сеструшка Надя?.. здоровы ли?

— Слава богу, здоровы.

— А о Викторе что слышно? Где он теперь?

— Ничего не знаю, — развел руками Егор Андреевич. — Ростов ведь забрали немцы. Куда девался парень — господь его ведает. Ничего он не писал…

— Первого мая он был в Ростове, — заметил Прохор. — Меня провожал… Ты о нем, дядя, не беспокойся, он оставлен в Ростове для работы в подполье… Ты, конечно, об этом никому не говори, а то себе горя наживешь…

— Что ж, Проша, он, стало быть, тоже из этих… из революционеров, что ли, а?..

— Из них, — кивнул Прохор. — Он большевик, только помалкивай, дядя…

— Да разве ж мыслимое дело о том говорить, — согласился старик.

— Дядя, значит, в нашей станице еще держится советская власть? спросил Прохор.

— Эх! — отмахнулся Егор Андреевич. — Тож мне советская власть. Навроде как будто советская власть в станице, а белые везде ходят открыто… Но пока еще у нас-то тишина, а кругом что делается — и не приведи бог!.. По всему Сальскому округу сраженья идут между красными и белыми… Страх берет, как белые в нашу станицу придут. Ох, и беда лютая будет нам, иногородним! Ей-ей, беда! Повырежут всех… Я слыхал, будто в Платовской станице белые более полтысячи иногородних жителей шашками порубали… По другим станицам отряды из иногородних организовывались для самоохраны от беляков, а у нас некому этим делом заняться… Ты б, Проша, покалякал с солдатами насчет этого дела. Может, все б какую защиту организовали. Слух-то прошел, будто какой-то Буденный появился со своим отрядом, так он, говорят, белым жизни не дает… Беляки его боятся более сатаны…

— Буденный, говоришь? — обрадовался Прохор. — Это ж мой знакомый… платовский… Так, значит, у нас, в станице, никакой охраны нет? раздумчиво спросил Прохор.

— Какая там охрана! — безнадежно махнул рукой Егор Андреевич. — У правления человека два-три с винтовками для блезиру крутятся… Это милиция, что ли, у них…

— А кто ж тут у вас начальство?

— Народ болтает, что навроде председателем совета Максимка Свиридов…

— Максимка?! — вскрикнул в изумлении Прохор. — Вот это так председатель!.. Какой его дьявол, проклятого контру, назначил или выбирал?..

— Доподлинно не знаю, как он стал председателем, — сказал дядя. Будто фронтовики его на эту должность назначили…

— Ну, вот это советская власть, — покачал головой Прохор. Максимка — председатель… Ведь он первейший в станице богач… Разве он будет за бедноту стоять?..

— Ну, конешное дело, — подхватил Егор Андреевич. — Какая из Максимки может быть советская власть?.. Душегуб дьявольский… Он отца родного предать может. Слушок-то тут ходит, будто к нему ночушкой белые офицеры приезжают… Да и он к ним ездит, гуляют… Собирается, говорят, станицу передать белым… Разговор промеж народа ходит, как только власть, мол, переменится, так Максимка Свиридов ежели не станичным атаманом, так уж помощником атамана наверняка будет…

— Атаманом? — усмехнулся Прохор. — Поглядим… Придется тут, видно, порядочки навести… Да вот, горе мое, рана еще не зажила…

— Как же это тебя солдат-то ранил, а?

— Нечаянно. Рана пустяковая… Говорить о ней особенно нечего…

— Ну, ладно, племянник, успеем, поговорим еще, — засуетился старик. А зараз давай ужинать. Сам знаешь, гостя баснями не кормят. Мартыновна! позвал он старуху, жившую у него за хозяйку. — Собирай-ка на стол вечерять. Да постели служивому в горнице. С дороги устал, небось.

Егор Андреевич разыскал где-то в затаенном месте припасную бутылку водки. Дядя с племянником выпили, плотно поужинали. А потом захмелевший Прохор, утонув в мягкой перине, заснул крепким молодым сном.

Утром, когда Прохор проснулся, в горнице, тихо разговаривая, видимо, не решаясь его разбудить, сидели мать, Надя и брат Захар.

— Мамуня, я разбужу его, — шептала Надя. — А то он так может долго проспать… Братушка! — чуть громче шепнула она, обращая свое розовое, смеющееся личико к кровати, на которой спал Прохор. — Братушка, вставай!

— Молчи, негодниц»! — сердито шипела мать. — Молчи!.. Дядя-то Егор гутарил, что он раненый… Нехай соколик поспит… Обождем.

Девушка беззвучно хохотала и, поддразнивая мать, снова выдыхала:

— Бра-атушка-а, вста-авай!..

И от присутствия родных, от милой своей юной сестры, от добродушной ворчливости матери на сердце Прохора вдруг потеплело, стало легко.

— Мамуня! — вскрикнул он радостно, протягивая к ней руки, точно так же, как он кричал и протягивал их к ней в раннем детстве. — Мамунюшка родимая!..

Старуха ахнула, выронила из рук какой-то узелок.

— Сынушка ты мой! — кинулась она к Прохору и обняла его. — Чадушко ненаглядное!

Прохор почувствовал на своей щеке материнские горячие слезинки.

— Мама! Ну что ты? Зачем? Ведь не хоронишь же меня…

— Да я ничего, — сконфуженно вытирая концами платка глаза, пробормотала Анна Андреевна. — Так это… от радости… Дядя-то твой Егор напутал нас, гутарит, что ты весь израненный…

— Он тебе наговорит, этот дядя, — лаская мать, проговорил Прохор. Пустяки… Через пару дней заживет… Здравствуй, сестренка! расцеловался он с Надей. — Все хорошеешь, — потрепал он ее по щеке. Когда на свадьбе-то будем гулять?

— Какая тут свадьба, братушка, — отмахнулась девушка. — Вишь война везде разгорается…

— Здорово, брат, — подошел Захар, щеря в улыбку свое давно не бритое щетинистое скуластое лицо.

— Здравствуй, Захарушка, — расцеловался Прохор и с братом, внимательно всматриваясь в него. Заметив это, Захар грустно улыбнулся:

— Что, Проша, так вглядываешься в меня? Думаешь, в сам деле я дураком стал?.. Небось, дядя Егор тебе уже наговорил…

Прохор покраснел. Целуясь с братом, он действительно вспомнил рассказ дяди о Захаре, а поэтому и пристально посмотрел на него.

— Выдумаешь тоже, — смущенно пробормотал он.

— Да чего мне выдумывать, — улыбаясь той же грустной улыбкой, тихо проговорил Захар. — Все же говорят, что у меня-де тут один винтик сломался, — постучал он по своему выпуклому лбу. — Не знаю, могет быть, и сломался… Но в голове-то что сломалось али нет — не знаю, а вот что касаемо, — похлопал он по своей широкой груди, — тут-то, то надлом большой произошел. Как же, Проша, — тихо, словно жалуясь, начал рассказывать Захар. — Всю ведь войну в окопах под шрапнелями да минами пролежал… Сколь разов в атаку ходил… Смерть не однова в глаза видывал… Страшно о том подумать, брат, — поник он головой. — Скольким своим товарищам я порыл могилу… А потом… потом тиранства какие я видывал и испытал в германском плену…

Лицо его вдруг сморщилось, и он как-то странно икнул.

Ядреные слезы вытекли из глаз Захара, этого дюжего казака, и, пробежав по смуглым щекам, исчезли в черных с проседью усах.

По-ребячьи, стыдливо смахнув рукавом гимнастерки с лица слезы, захар с ожесточением махнул рукой:

— Эх, да что о том толковать?.. Дюже на слезу слабоват стал… Потому-то и дураком стали считать…

— Что ж ты, Проша, к нам-то, стало быть, не пойдешь? — спросила Анна Андреевна.

— Нет, мама, — отрицательно покачал головой Прохор. — Не пойду. Ведь выгонит меня отец…

— А ты б повинился ему, прощения попросил… Ведь как-никак, а родитель…

— Я, мама, перед ним ни в чем не виноват, — возразил Прохор. — Мне у него не за что просить прощения.

— Дело твое, сынок, — вздохнула старуха. — Тебе виднее… А так уж, по правде сказать, отец наш больно злой стал…

Посидев у Прохора с полчаса, родные собрались уходить.

— А то отец спохватился, скажет, куда подевались, — озабоченно проговорила старуха и, как бы устыдясь своего торопливого ухода, виновато сказала: — Ну, я к тебе, Проша, буду частенько забегать, еду буду носить… Да и Надюшка-то будет заходить, а иной раз, глядишь, и Захарушка заглянет…

— Конешное дело, загляну, — мотнул всклокоченной головой Захар. Курево-то у тебя, братуша, есть ай нет? А то я тебе принесу табаку-самосаду… Посадил я нынешнюю весну… Ну и табак же уродился!.. Как курнешь, так до самого нутра прошибает… Кре-епкий че-ерт!..

— Я уж неделю не курил, — ответил Прохор. — Отвык… Пока не буду начинать, может, брошу… А что, Сазон Меркулов сейчас в станице ай нет?

— Дома, — ответила Надя. — Вчера видала его на улице… Уморил всех девок со смеху… Что не скажет — умора…

— Зайди к нему, сестричка, — попросил Прохор. — Скажи, чтоб пришел ко мне.

— Ладно, братец, зайду зараз, скажу.

 

III

Сазон тотчас же прибежал к Прохору, как только о нем сказала Надя.

— Здорово, здорово, односум! — обрадованно тряс он руку Прохору. Мне сестрица-то твоя сказала, что ты ранен. Как же это тебя поранили?

— Своим я правды не говорю, а тебе скажу, Сазон, потому, как ты товарищ надежный…

И он коротко рассказал Сазону о своем участии в экспедиции Подтелкова, о ее разгроме и гибели, о своем ранении.

— Стало быть, Подтелкова повесели? — искренне огорчился Меркулов. Казачина-то какой был… Красавец, умняга… И все это через проклятых стариков… Я ж говорил, что они, дьяволы бородатые, немало нам горя принесут… Так бы всех их за бороды и развесил на столбах…

— Слышишь, Сазон, — спросил Прохор, — ты ж, наверно, тоже выбирал себе во власть Максимку Свиридова, а?.. Ну, признайся, выбирал?..

— Да ведь как все, так и я, — смущенно сказал Сазон. — Мое дело маленькое…

— Вот так все вы, — укоризненно заметил Прохор. — Один на другого ссылаетесь… А зачем, спрашивается, вы выбрали Максимку председателем ревкома?.. Разве ему советская власть по душе стала?.. Да он спит и видит себя в офицерских погонах… Ведь контра ж он…

— Это, могет быть, ты и правду говоришь, — согласился Сазон. — Да ведь все фронтовики за него кричали, ну, и я, грешным делом, за него руку поднимал… Он, Максимка-то, ведь друг наш был…

— Ну в детстве он был другом нашим, а сейчас недруг…

— Правду говоришь, — снова согласился Сазон. — Но только более подходящих никого не было в председатели. Грамотей он… Да и представители власти приезжали из Великокняжеской, не возражали супротив Максимки… Не иначе, как подделался под их Максимка… Ну, раз они были за Свиридова, а нам что же… Люди мы маленькие, темные…

— Брось ты мне темным да маленьким прикидываться! — строго прикрикнул на Меркулова Прохор. — В вас, таких «темных», вся и сила…

— Да это могет быть.

— Ну, ладно, мы с тобой еще поговорим… Скажи, Сазон, ты крепко за советскую власть стоишь?

— Как за отца и мать родных! — с чувством воскликнул Сазон. — За кого ж мне, Прохор, стоять, как не за советскую власть?.. Сам знаешь, всю свою молодость в батраках прожил у богатых казаков… А ведь советская-то власть хочет всех, бедных и богатых, уравнить, чтоб все, дескать, равные были…

— Помогать мне будешь? — спросил Прохор.

— Ну, ясно, — не задумываясь над тем, в чем может быть выражена его помощь, ответил Сазон.

— Отряд красных тут где-нибудь поблизости есть или нет?

— Ни черта никаких отрядов нет, — огорченно воскликнул Сазон. Окромя милиции, никого. Милиционеров человек десять ездят, все они из богатеньких казачков… Пристроились, дьяволы, из своих выгод… Доверять им никак нельзя.

— Хочу, Сазон, отряд красногвардейский организовать, — проговорил Прохор. — Будем охранять станицу от белых. А то черти налетят, повырежут, постреляют, а кого к себе в ряды мобилизуют…

— Истинный господь, так, — подтвердил Сазон.

— А ежели так, то надо действовать, — проговорил Прохор. — Возьми вот в моей планшетке бумагу и садись пиши, будем составлять список…

Пока еще недоумевая и не понимая, о каком списке идет речь, Сазон послушно разложил лист бумаги на столе, послюнявил карандаш, приготовился писать.

— Начинай с меня, — сказал Прохор. — Записывай: первый — Ермаков Прохор… Это мы будем записывать предварительно тех, кто наверняка вступит в наш отряд…

— Понятно. Второй, — послюнявив снова карандаш, записывал Сазон. Мер-ку-лов Са-зон… А следующего кого записывать?

— Давай с нашей улицы. Ты лучше моего знаешь, кто из фронтовиков сейчас дома… Давай сначала писать иногородних, а потом запишем и надежных казаков.

— Правильно! — согласился Сазон. — Сначала запишем иногородних, а потом казаков.

Полдня они составляли список, часто споря по той или другой кандидатуре, то вычеркивая из него спорные фамилии, то снова занося. Наконец, список был готов. В нем значилось сто тридцать семь фамилий, не вызывающих сомнений ни у Прохора, ни у Сазона.

— Хороши ребята. Все как один, — восторженно резюмировал Сазон. Добрый отряд!

— Это еще не отряд, а пока только список, — охладил его восторг Прохор. — Отряд будет тогда, когда сто тридцать семь человек с оружием в руках будут стоять перед нами… И наш долг этого добиться… Вот что, Сазон, я пока еще должен лежать, но ждать, когда заживет моя рана, нельзя. Каждая минута дорога. Даю тебе два дня сроку, обойди всех этих людей, которых мы с тобой записали, и опроси их, согласны ли они вступить в наш отряд или нет… Ежели согласны, то пусть каждый из них распишется… А если кто не пожелает вступить к нам, — вычеркивай. Силком загонять не будем. Это дело добровольное. Да, гляди, не озоруй. А то, парень, я не посмотрю, что ты мой друг…

— Ладно уж, — буркнул Сазон. — Не сомневайся… Ну, а командиром, должно, буду я, а?.. — И, засмеявшись, дурашливо запел:

— Эх, где ж наша не пропадала! — хлопнул он своей видавшей виды казачьей фуражкой по столу. — «Отвага мед пьет, отвага и кандалы трет»… Старая это пословица. Ладно, что было, видали, а что будет, увидим… Я пошел, — нахлобучивая фуражку на голову, поднялся Сазон.

— Желаю удачи!

* * *

У Прохора было приподнятое настроение. Рана его заживала, и он надеялся вот-вот встать на ноги. Ему хотелось скорее заняться организацией отряда. А сформировав отряд, он тогда бы сумел реорганизовать и станичный ревком. Прогонит Свиридова и подобных ему, взамен подберет преданных делу революции людей.

К нему теперь часто приходили мать и Надя. Заходил как-то и брат Захар, который, начав что-то рассказывать о войне, опять расплакался и убежал. Родные приносили Прохору много сладостей домашнего приготовления, потчевали его. Приятно было беседовать с родными, особенно с сестрой. Молоденькая девушка бесхитростно рассказывала брату обо всем, что делалось в станице.

— Ты Маню Свиридову помнишь? — спрашивала она у Прохора и, не дожидаясь его ответа, продолжала: — Так вот эту Маню просватали за Мишку Клыкова… Так богач к богачу и лепится. Говорят, осенью будут свадьбу играть. А Фросю Краснову знаешь? Такая это из себя курносенькая… Просватали ее было за Никодима Лукьянова. Вот бы уж и свадьбу играть на красную горку, да случилась тут беда… Поехал Никодим по весне в Платовскую, к материному брату, надо ему было что-то… Уж совсем близко он подъехал к Платовской, да случилась тут бой страшущий. Попал Никодим меж двух огней: и с одной стороны стреляют и с другой — стреляют… Мыкался-мыкался он туда-сюда, чтоб, значит, с поля сраженья-то удалиться, да не удалось ему это. Кобыла привезла его домой мертвого…

— Надюша, — заглянул ей в глаза Прохор. — Вот ты все рассказываешь мне о своих подружках: и та-де просватана, и другая-то выдана… А вот как обстоит дело у тебя? Не просватали ли еще тебя, а?

— Нет, — потупив глаза, тихо ответила девушка.

— Но почему же? — развел руками Прохор. — Девушка ты красивая, завидная. Неужто не было сватов?

— Нет, — прошептала сразу же притихшая Надя. — Да я и стремления к тому большого не имею…

— Это почему же? — искренне изумился Прохор. — Что ж, тебе ребята не нравятся?.. Ухажер-то у тебя есть али нет?

Девушка побагровела до корней волос.

— Ну? — смеясь, спросил Прохор. — Что молчишь? Есть ухажер ай нету?

— Есть, — не поднимая глаз, едва слышно прошептала девушка.

— Молодец!.. Что ж она за тебя не сватается? Плохой, видно, ухажор. Не любит тебя?

— Нет! — воскликнула девушка. — Он любит меня, дюже любит!.. Я знаю… Он давно бы за меня посватался, да боится…

— Вот тебе на! Чего ж он боится?

— Батя наш за него не выдаст.

— Почему? — все больше недоумевал Прохор. — По каким причинам?

— Да у него отец пастух.

— Пастух? Это кто ж такой?

— Шушлябин.

— Подожди. Шушлябин? Ага, помню, помню… Да кто ж у него?.. Что-то не помню, были у него ребята или нет…

Видя, что брат не бранит ее за признание, Надя сияющими глазами смотрела на него.

— Ты ж, Проша, все время на войне был и не знаешь многих, — мягко говорила она. — У Шушлябиных есть Митя… хороший паренек… Когда ты уходил на войну, он совсем еще мальчишкой был… А сейчас вырос… Грамотный, двухклассное училище закончил… Все книжки читает, все читает… Умный… Чистенький такой, беленький, как все едино из благородных. И не подумаешь, что он — сын пастуха…

Прохор, снисходительно посмеиваясь, слушал сестру.

— Сколько ему лет?

— Скоро восемнадцать.

— Он тоже пастух?

— Да ты что! — обидчиво возразила девушка. — Да разве мыслимо, чтоб он пастухом был… Это отец его пастух, а Митя занимается с учителями… Хочет на учителя экзамен сдавать…

— Вот оно что? — вырвалось у Прохора. — Видать, парень с головой. И ты любишь его?

— Ой! — зажмурившись, со счастливой улыбкой воскликнула Надя. — Еще как… Так люблю… так люблю… Дюже люблю. Дороже жизни…

Прохор вздохнул. Он вспомнил о Зине. Где-то теперь она? Что с ней?.. Когда-то он снова ее увидит?..

— А он тебя любит? — спросил Прохор.

— Ого! — усмехнулась она. — Еще как!

— Наш отец, значит, о вашей любви не знает?

— И не приведи господь, чтоб узнал, — испуганно перекрестилась девушка. — Прибьет и меня, и Митю.

— А мать?

— Мама-то знает. Да она не в силах нам помочь. Сама боится отца…

— Ну, ничего, сестричка, — успокаивающе похлопал ее по плечу Прохор. — Все по-хорошему обойдется, я в этом уверен… Скажи своему Мите, чтоб ко мне пришел… Познакомимся, поговорим…

— Ладно. Скажу, Проша. Только не знаю, пойдет ли он к тебе. Больно уж стеснительный, робкий…

— Это хорошо, что стеснительный, значит, неразбалованный. А все-таки пусть придет.

Распрощавшись с братом, Надя ушла, пообещав в следующий раз привести с собой Митю Шушлябина.

К вечеру явился Сазон, веселый, радостный. Вначале Прохор подумал: уж не пьян ли он. Но вскоре убедился, что Сазон был трезв.

— Ну, как дела?

— Дела, как сажа бела, — шутовски подмигнул Сазон.

— Ну-ну, — не скоморошничай, рассказывай.

— И рассказывать особенного нечего, — проговорил Сазон и, достав из кармана список, подал Прохору. — Гляди! Все почти до единого расписались… С большой, говорят, охотой желаем послужить советской власти…

— Подожди-подожди, — рассматривая список, заметил Прохор. — Ты говоришь, все расписались. А вот нет росписей…

— Двенадцать человек не расписалось, — пояснил Сазон. — Кто не захотел расписываться, а кого дома не было… другой раз придется зайти.

— Ну, это пустяки, — сказал Прохор. — Большинство все-таки записалось. Прямо-таки не ожидал… Молодец, Сазон!.. Большую работу проделал… Спасибо!

— Да ты посмотри, Прохор, в конец списка-то. Я ж еще двадцать два человека записал, окромя тех, что мы с тобой в список внесли.

Прохор перевернул лист бумаги и увидел на обороте целый столбец фамилий, записанных Сазоном.

— Смотри, как бы ты не записал таких, которых и близко к отряду подпускать нельзя, — сказал он.

— Не бойся, — успокоил Сазон. — Людей я набрал хороших, своих… Вот только двое из них у меня под сомнением… Я их не хотел записывать, да как раз пришли они к одному, которого я зачислил в наш отряд, так стали просить меня, чтобы я их записал в отряд. Говорят, честью-правдой будут служить… Пришлось записать… Но это, Прохор, на твое усмотрение, как хочешь, можно и вычеркнуть их из списка…

— Кто же это?

— Да вот последние по списку — Терентий Дронов да Силантий Дубровин… Сомнение потому, что из зажиточных они.

— Посмотрим, — кладя список на табурет, сказал Прохор. — Пока выписывать не будем. Раз записал — пусть остаются пока… Хватит хворать, Сазон. Оповести всех записавшихся, чтоб завтра к вечеру с оружием собрались к школе. Выберем командира и начнем действовать…

— А чего нам его выбирать? — возразил Сазон. — У нас командир уже есть.

— Кто же это? — поинтересовался Прохор.

— Да ты.

— Ну, дорогой, твоего желания еще не достаточно, — усмехнулся Прохор. — Завтра посмотрим, кого выбрать… Глядишь, тебя еще и выдвинем…

Сазон расхохотался.

— Ошибку понесете огромадную, — сказал он. — Я же могу пропить весь наш отряд с потрохами…

— Наговариваешь на себя, Сазон, черт знает что, — покачал головой Прохор. — Кто тебя не знает, тот, действительно, может подумать, что ты какой-нибудь пьяница, забулдыга…

 

IV

На следующий день после обеда Прохор побрился, тщательно умылся, надел новую гимнастерку, которую принесла ему мать из дому, и направился к школе.

Чувствовал он себя совсем неплохо. Временами, правда, кружилась голова. Но это, как он думал, оттого, что в последние дни мало бывал на воздухе.

До назначенного для сбора часа было еще далеко. Однако, подходя к школе, Прохор уже видел несколько спешенных кавалеристов при шашках и с ружьями.

— Здорово, Прохор Васильевич! — приветствовали они Прохора. Здорово, односум.

Прохор заметил, как к школе подъезжали Терентий Дронов и Силантий Дубровин, о которых ему вчера говорил Сазон. Он внимательно посмотрел на этих подобранных, щеголеватых всадников. Поймав взгляд Прохора, казаки козырнули ему. Прохор кивнул в ответ. «Ничего, посмотрим», — подумал он, вспомнив слова Сазона по поводу этих казаков. Прохор их мало знал, жили они на другом конце станицы, слыли богатыми людьми…

Казаки окружили Прохора. Некоторые были в Каменской на съезде фронтового революционного казачества и, зная, что он был близок к Подтелкову и Кривошлыкову, стали расспрашивать о них. Прохор отвечал сдержанно. Он ни звуком не обмолвился о гибели подтелковской экспедиции, понимая, что до поры до времени говорить об этом не стоит, так как эта весть может произвести на казаков удручающее впечатление.

Когда собрались записавшиеся в отряд, Прохор попросил всех их войти в школу. А когда все вошли в класс и разместились на партах, он объявил о создании в их станице красногвардейского отряда имени донского народного революционера Кондратия Булавина, рассказал о делах и задачах их отряда и поставил перед собравшимися вопрос о выборе командира. Командиром всеми единогласно был избран Прохор.

— Спасибо, товарищи, за доверие, — поклонился Прохор фронтовикам. Раз вы выбрали меня своим командиром, значит, надо беспрекословно слушать меня, как и других командиров, которых мы сейчас с вами выбираем… Дисциплина у нас должна быть суровая. Я буду требовать ее от каждого. Так что не обижайтесь… А теперь давайте создадим взводы и отделения. В каждом отделении и взводе выберем командиров.

В то время, когда Прохор разбивал только что созданный отряд на отделения и взводы, к нему подошел Максим Свиридов с двумя щеголевато одетыми конниками, из которых один был калмык.

— Здорово, односум! — бросил свысока Свиридов Прохору.

— Здорово! — ответил Прохор.

— Чем занимаешься, Прохор Васильевич? — спросил Свиридов.

— Кур щиплю, — невозмутимо ответил Прохор.

Близ стоявшие казаки, слышавшие этот ответ, рассмеялись. Свиридов порозовел, на щеках у него заиграл багровый румянец.

— Я с тобой, Ермаков, не шутейно говорю, — повысил он голос. — Ты что, ай власть на местах не признаешь?

— А ты, Максим, разве власть тут? — насмешливо посмотрел на него Прохор.

— Ясное дело, что власть, — самодовольно ответил Свиридов. — Ежели б не власть, так я б к тебе и не пришел… На кой ты мне нужен…

— Вот оно что-о! — протянул Прохор. — Не знал, не знал, что ты в гору пошел… Молодец односум!

— А что поделаешь? — вздернул плечами Свиридов. — Выбрали… Надобно послужить народу и советской власти… — Губы его скривились в усмешке. Этих-то казаков, Ермаков, знаешь? — кивнул он на своих спутников.

Прохор посмотрел на сопровождавших Свиридова казаков. Хотя в облике их ему и показалось что-то знакомое, но припомнить он не мог.

— Что-то не вспомню.

— Вот этот, — указал Свиридов на белокурого с открытым простодушным лицом сероглазого казака, — Павел Звонарев с хутора Козлинского. Помнишь, с нами учился с первого класса по третий?

— Вспоминаю, — оживился Прохор, протягивая руку Звонареву. Здравствуй, Павел…

— А это Адучинов, — кивнул Свиридов на калмыка. — Наш станичный…

— И этого вспоминаю, — сказал Прохор. — Извиняй, Адучинов, не узнал тебя. Богатым быть тебе.

— Куда уж ему богаче, — сказал, подходя, Сазон с шашкой на боку и винтовкой за спиной. — Богаче его, пожалуй, никого и в станице нет…

— Зачем так говоришь, Меркулов? — блеснул зубами в кривой усмешке калмык. — Зря так твоя говорит… Бедный мы стал, бедный… Война все сожрал… Война.

Как и бывает часто в подобных случаях, когда разговор прерывается, все закурили.

— Слушай, Ермаков, — заговорил Свиридов. — Звонарев у нас секретарем ревкома служит, а Адучинов ведает военным делом… А я — председатель ревкома… Так вот мы и пришли к тебе поговорить по-серьезному, как власть местная: на каком основании ты, не спросясь нас и не получив нашего разрешения, организуешь отряд, а?.. По какому такому праву ты занимаешься своевольством?

— Моя, — ткнул себя в грудь пальцем калмык, — военный комиссара… Моя отвечает все… Кто твой казак приходила мене?.. Кто спрашивала мене делать отряда?.. Никто не спрашивала, никто не приходила… Моя, военная комиссара, не велит отряда делать!.. Никакой отряда не надо!.. Никакой!..

— Правильно говоришь, Адучинов!.. — хлопнул его ладонью по плечу Свиридов. — Без разрешения станичной власти никакого отряда организовывать не позволим!.. Не позволим!.. Ежели каждый зачнет своевольством заниматься, так тут настоящая анархия получится! А мы, односум, сам знаешь, супротив анархистов идем… Так что, Прохор Васильевич, мы по добру предлагаем тебе сейчас же распустить свой отряд! А потом, ежели он надобен будет, то мы его в законном порядке, с разрешения властей, организуем…

— Пошел ты к чертовой матери! — выругался Прохор. — Знаю я, что представляет из себя эта «власть». На бугор посматриваете. Отряд мною создан. Распускать я его не буду и никому не позволю. Понял?

Глаза у Свиридова вспыхнули, как у волка, но тотчас же и потухли. Свиридов понимал, что ссора ни к чему не приведет.

— Не кипятись, односум, — срывающимся голосом произнес он. — Давай спокойно поговорим… Ты ж пойми — законная власть, стало быть, должен нам подчиняться… И ругаться нечего…

— Свиридов, — сурово прервал его Прохор, — мы еще посмотрим, какая ты власть. Я думаю, что тебя по ошибке к власти поставили. Что ты на съезде в Каменской говорил? На мир с генералами склонял… Ты и сейчас так думаешь… Так какая же из тебя народная власть, ежели твоя душа против советской власти настроена?.. Какая может быть на тебя надежда?.. Продашь и предашь… Нельзя тебе доверять.

Свиридов пытался прервать Прохора:

— Ну, что ты говоришь?.. Какую чепуху городишь.

Но потом понял, что для того, чтобы опровергнуть все обвинения, надо прикинуться обиженным.

— Какое имеешь право такой поклеп возводить на меня? Да я тебя… Ладно, я тебе все это припомню. Припомню!.. Пошли, товарищи!.. Мы найдем способ с ним поговорить…

 

V

В ночь с четвертого на пятое мая низкое небо над Новочеркасском озарялось багровыми вспышками орудийных залпов. Сухо потрескивали ружейные выстрелы. Иногда то в одном, то в другом конце города, сквозь остервенелый собачий лай, словно перекликаясь друг с другом, постукивали пулеметы.

Застигнутые врасплох внезапно возникшим в городе боем, обыватели, трясясь от страха, отсиживались в погребах и подвалах.

Веру пушечный гул застал в постели. Она спала крепко и долго не могла пробудиться, хотя сквозь сон и слышала взрывы снарядов. Наконец, проснувшись, Вера заметалась по комнате, не зная, что предпринять. Вдруг у иконы она опустилась на колени.

— Матерь божья! — в отчаянии крикнула Вера. — Спаси и помилуй!..

Стрельба продолжалась всю ночь, и Вера в страхе простояла почти всю ночь на коленях перед иконой.

Под утро в окно кто-то постучал. Вера, немея от ужаса, не отзывалась. Стук усиливался, он становился настойчивым, требовательным. И когда стекло в окне под чьим-то кулаком уже жалобно задребезжало и, казалось, вот-вот оно рассыплется, Вера, наконец, плачущим голосом спросила:

— Ну кто это… там?.. Кто?..

— Верусик, открой! — донесся до нее радостно возбужденный голос мужа.

— Костя! — в восторге закричала Вера, бросаясь на лестницу открывать дверь. Откинув засов, она обвила горячими руками шею мужа.

— Костя!.. Милый Костя!.. — рыдала она, и, конечно, не потому, что соскучилась по нему. Она просто была рада, что с появлением Константина все ее ночные страхи исчезли…

— Ну что ты, глупенькая, — нежно гладя ее по спине и целуя в голову, ворковал Константин. — Ведь жив-здоров я. Что ж ты?.. Успокойся, милая, успокойся…

Рассветало. Вера, глянув за спину мужа, увидела каких-то людей, стоявших у подъезда.

— Ах! — вскрикнула она. — Я не одета!

— Стоит ли в такое время беспокоиться о туалете, — проговорил чей-то баритон за спиной Константина.

Вера хотела убежать в комнату, но Константин на мгновение задержал ее и с любопытством оглянул с ног до головы.

— Верунчик, — засмеялся он, — в таком виде ты как ангел, спустившийся с небес… Только ангел, немного согрешивший.

— Ну иди, родная, — легко подтолкнул Веру Константин, — чайку прикажи нам поставить. Не бойся только, теперь страшного ничего не будет. Мы окончательно забрали Новочеркасск.

— От меня кухарка ушла, — плаксиво сказала Вера.

— Ушла? — переспросил Константин. — Ну и бог с ней. Не беда. Найдем другую… Самовар мы сами поставим… Иди, крошка, одевайся… А мы живо сообразим насчет завтрака…

Вскоре в столовой, пуская пар, весело напевал самовар. Вера в пестреньком шелковом халатике, успевшая уже подпудриться, подкрасить губки и надушиться модными парижскими духами «Коти», возилась у самовара, разливала чай. Около нее сидел Константин. Он ласково поглядывал на жену и, не стесняясь присутствия чужих людей, то и дело отворачивал у жены широкий рукав халата и целовал ее в плечико.

— Костя! — каждый раз при поцелуе, смеясь, восклицала Вера. — Нахал этакий. Не стыдно тебе? Постеснялся бы…

— Котик мой пушистый, — отвечал Константин. — Ведь я ж так по тебе соскучился… Какое уж тут стеснение. Представляю, душенька, каких ты только ужасов не пережила при большевиках!..

— Ой, Костя, и не говори! — прикладывала Вера свою руку к сердцу. Ужас!.. Ужас!.. Ведь все эти большевики, все ихние комиссары просто неотесанные мужики.

Напротив супругов за столом сидели штабс-капитан Чернышев и молоденький адъютант Константина — сотник Воробьев, розовощекий, сероглазый юноша. Чернышев не спеша пил чай, важно поглаживая черную бородку.

Константин распахнул окно. Прохладный ароматный весенний воздух хлынул в комнату. Теперь стрельбы уже не было слышно. За окном лежала мягкая тишина. Нарождался яркий майский день.

— Знаешь, Вера, — снова садясь около жены, начал оживленно рассказывать Константин, — теперь мы заживем. Да-да, заживем… Теперь уже из Новочеркасска мы никуда не пойдем. Все! Кончились наши страдания. Патриотическим движением охвачено сейчас все донское казачество. Отчаянно бивший набат над нашим дорогим тихим Доном, наконец, проник в сознание казаков… Много, милая, стоило усилий пробудить их от спячки… А теперь проснулось казачество, поняло все, обнажило свой меч-кладенец!..

Вера засмеялась.

— Как-то чудно, Костя, ты говоришь… Будто декламируешь или сказку рассказываешь… Какой-то тон у тебя…

— Ничего ты не понимаешь, — махнул рукой Константин. — Просто патетический тон, торжественный… Да, кстати, Верусик, я теперь командую полком. Это тебе не фунт изюму, — засмеялся он и небрежно, словно говорил о чем-то пустяковом, процедил: — Представлен к чину полковника… Генерал Попов мне об этом говорил и поздравлял…

Глаза у Веры заискрились. Она порывисто обняла мужа и расцеловала его в щеки, оставляя на них полосы от губной помады.

— Поздравляю, милый, поздравляю! Как это хорошо! Ведь если все так прекрасно пойдет, то… — она запнулась и стыдливо взглянула на Чернышева и молодого адъютанта.

— Ха-ха! — весело расхохотался Константин. — Я понимаю тебя, Верочка. Ты хочешь сказать, что и генералом могу стать? Да?.. Угадал?.. Ты права, могу и генералом стать. Да, даже непременно… И сомнения в этом не может быть… Кстати, ты можешь поздравить и господина Чернышева, — указал он на молчаливого штабс-капитана. — Он получил казачий чин войскового старшины и назначен ко мне начальником штаба полка…

— Поздравляю, поздравляю! — протянула ему руку Вера.

Блеснув стекляшками пенсне, Чернышев поднялся, звякнул шпорами и поцеловал ее руку.

— Благодарю вас.

— Ты понимаешь, Верочка, — закурив, снова начал рассказывать Константин, усаживаясь в кресло. — Я ведь все это время в своих краях воевал с красными… Выкуривали из сальских степей чертей… раза два даже ночью тайно в станицу свою пробирался… Семью хотя всю и не видел, но с отцом пришлось повидаться… Все это мне устраивал Максим Свиридов — друг детства Прохора… Он председателем ревкома в станице, а делает все то, что я ему велю… Малый он понятливый, старается… Правда, он не даром старается, хочет офицерские погоны получить. Ну, а мне-то что, я обещал. Подумаешь, какое великое дело. Плюнешь — и готов офицер… Действительно, какие все-таки странные дела на свете бывают. Вот, скажем, взять, к примеру, Прохора и Максима Свиридова. Оба одинаковые ребята были, друзья, вместе учились, вместе играли… И вот в результате из Свиридова толк получается, а Прохор свихнулся, связался с красными… Да, кстати, Верочка, — о чем-то вспомнил Константин, — ты помнишь, когда у нас Прохор с Виктором весной прошлого года в Ростове были?

— Ну как же, конечно, помню.

— А помнишь, Прохор тогда рассказывал нам, что он на вокзале встретил одного знакомого бантиста из Платовской станицы, по фамилии Буденный?

— Ну, разве это очень интересно, — наморщила она нос.

— Ну, так вот, — усмехнулся Константин. — Этот Буденный — гроза края там… Организовал конный отряд большевиков, делает налеты на наши тылы, много побил наших… Ну, и я ему дал духу, — хвастливо проговорил он, косясь на Чернышева. — Правда, в этом бою я человек двести, наверно, убитыми потерял…

— Двести сорок пять, — поправил адъютант.

— Ну, Воробьев, — усмехнулся Константин, — ты любишь уточнять.

На улице вдруг грянула музыка. Все бросились к окнам. По мостовой по три в ряд ехали вооруженные всадники со сверкающими на солнце офицерскими золотыми погонами.

— А-а! — воскликнул Константин. — Это дроздовцы. Вон смотрите, господа, впереди едет толстый усатый офицер. Это и есть сам полковник Дроздовский. Герой! Молодец!.. Спасибо ему. Он помог нам Новочеркасск взять. Ну, итак, господа, с дороги отдохнем… А потом пойду к начальству получать распоряжения…

 

VI

Жить в Новочеркасске становилось покойнее. Теперь уже здесь не слышно было гула сражений. Говорили, что у атамана Краснова теперь армия насчитывала уже до тридцати тысяч человек. В городе теперь появилось много новых лиц. На улицах шумели фланирующие нарядно одетые люди.

Веру одолевали тщеславные мысли. Она знала, что Новочеркасск был городом казачье-дворянской аристократии. Здесь много жило семей заслуженных отставных генералов, полковников, донских помещиков, чиновников войсковых учреждений. Все они издавна были знакомы между собой, запросто бывали друг у друга, устраивали балы, вечера. Теперь, когда Константин стал командовать полком и скоро должен получить чин полковника, Вере казалось, что они с мужем вполне заслужили право быть принятыми в этом обществе. Ей очень хотелось быть наравне с казачьими аристократами, бывать в их домах, хотелось, чтобы с ней считались, восторгались ее красотой.

Но увы! Это были только несбыточные желания. Круг этих людей был для нее недоступен. При всех своих усилиях и попытках она никак не могла проникнуть в дома казачьей аристократии.

— Костя, вот мы живем с тобой и в Новочеркасске — столице донского казачества, — однажды сказала Вера.

— Ну, так что?

— Ты человек уже не молодой…

— Но, котик, это еще не старость… Я еще…

— Слушай, Костя, правде надо смотреть в глаза прямо. Ну, ясно, ты человек уже поживший. Скоро ведь и на пятый десяток перевалит…

— Ну хорошо. А что ты этим хочешь сказать?

— Я хочу сказать то, что ты уже не маленькое положение занимаешь. Командир полка, да и чин солидный! Может, скоро полковником будешь…

— Не может, а точно, — приосанился Константин. — Я верю, что при своих способностях и большего достигну.

— Уж не серьезно ли ты имеешь в виду стать генералом? — засмеялась она.

— Плохой тот солдат, который не мечтает стать генералом, — рассмеялся и Константин.

— Ох ты, мой генерал! — похлопала она его ладонью по щеке. — Из тебя выйдет такой же генерал, как из меня полководец…

— Нет, ты не смейся, — сказал он серьезно. — Сейчас наступил именно такой момент, когда умные люди могут многое сделать… Милочка, — привлек он ее к себе, целуя. — Верь своему Косте. Клянусь тебе всем для меня дорогим на свете, — страстно проговорил он, — я добьюсь многого в жизни. Очень многого!.. Сейчас в мутной водичке много рыбки можно поймать… Я ведь знаю, о чем ты сейчас хотела говорить…

— А ну-ка?

— О том, чтобы нам занять в обществе подобающее положение. Не так ли?

— Ох ты! — изумилась она. — Я не предполагала, что ты такой проницательный. Ты, пожалуй, мои мысли можешь читать. Надо тебя остерегаться…

— Так вот, милочка, не беспокойся. Ты займешь в высшем свете подобающее положение, в этом будь уверена. Я добьюсь этого. С Константином Ермаковым будут считаться… Митрофан Богаевский ведь тоже был учитель, как и я. А вот, однако, он у атамана Каледина был правой рукой, заместителем войскового атамана… Это, девочка моя, не шутка. А чем, спрашивается, я хуже его?.. Ораторскими способностями меня тоже бог не обидел… Да и здесь есть, — похлопал он себя по лбу. — Только надо уметь приспособиться и использовать как надо надлежащий момент. Пойми, глупышка!..

Константин замолчал. Глубоко задумавшись, он несколько раз прошелся по комнате, затем снова подошел к жене.

— Знаешь что, Веруська, давай вместе добиваться своего счастья… Ты такая красивая, обаятельная, просто прелесть… Давай так уговоримся, когда это надо в интересах нашего общего дела, — ты флиртуй, околпачивай дураков, на которых я тебе буду указывать… Иногда влюбленный становится глупее идиота. Поняла? Только, флиртуя, слишком далеко не заходи. Ты уж у меня кокетка, умеешь великолепно за нос глупцов водить…

— Ну хорошо, а ты ревновать не будешь?

— Так зачем же ревновать, когда ты с моего ведома все будешь делать?.. Так что у нас с тобой все еще впереди… Одного только не хватает, — с грустью произнес он.

— Ты опять о ребенке? — спросила Вера.

— Да. Хочу ребенка.

— Нет, Костенька, — решительно заявила она. — Только не сейчас. Только не сейчас… Я терпеть не могу маленьких детишек…

— Верусик!..

— И не говори!.. Я хочу пожить для себя… Я еще молода… Костенька, — ласкаясь к мужу, продолжала Вера, — ты теперь большой человек, и мне, твоей женушке, неудобно в такой гадкой квартире жить. Надо квартиру сменить, найти где-нибудь на центральной улице… Да как-нибудь получше ее меблировать… А то ведь какого-нибудь видного гостя и пригласить некуда.

— Все будет сделано, милая, — весело сказал Константин. — Я знаю одну неплохую квартиру… В ней жил большевистский доктор. Его вчера расстреляли, а семью надо выгнать… В квартире, говорят, прекрасная мебель, она нам останется.

Едва только Константин закончил хлопоты с переездом на новую квартиру, как получил предписание командующего Донской армией выступить со своим полком снова в сальские степи на подавление оперировавших там многочисленных красных партизанских отрядов.

 

VII

Станица погружается в темноту. Все вокруг смолкает, словно прислушиваясь к чему-то таинственному, загадочному… Вдруг где-то возник столб пыли. С шумом и свистом пробежал он по улице и, так же, как и возник, неожиданно исчез в гущине рощи. Деревья в саду взволнованно зароптали, покачивая вершинами. С яблонь, как хлопья снега, посыпались бело-розовые лепестки цветения.

— Ванятка!.. Леша! — беспокойно закричала с крыльца Анна Андреевна внукам, с хохотом гонявшимся за дворовой собакой — лохматым Полканом.

— Кому я сказала! — повелительно кричала бабка, видя, что внуки и внимания не обращают на ее зов. — Идите зараз же, негодники, в хату. Смотрите, вот-вот дождь хлынет!.. Так потоком вас и унесет куда-нибудь в буерак…

Последние слова бабки подействовали на ребятишек. Хотя было и непонятно, какой это поток унесет их в буерак, но все же угроза устрашила ребят, и они послушно взобрались на крыльцо.

— Луша! — гладя ребят по голове, закричала старуха снохе, вышедшей из летней саманной кухни, — загони телка-то в хлев!

Василий Петрович, обтесывая грядушку к арбе, то и дело посматривал на разгневанно рычавшую тучу. Звякнув еще раз топором по слеге, откалывая кудрявую стружку, он отнес слегу и топор в сарай.

Порыв ветра зашумел и унесся прочь. Старая верба, стоявшая у ворот, как в ознобе задрожала. Сверкнула далекая молния. Грохнул гром с такой силой, словно туча раскололась пополам.

— Бабуня, — пропищал маленький Леша, прижимаясь к бабкиным ногам. Кто это там так страшно гремит?

— Илья пророк на огненной колеснице поехал.

— Это он колесами стучит?

— Да, внучек, колесами.

— А-а, — сообразил мальчик. — Это он, бабуня, должно, по мосту поехал…

— Верно, деточка, верно.

— А куда он поехал?

— К богу, внучек.

— Зачем?

— Рассказать богу, как мы тут, на земле, грешные люди, живем.

Мальчик задумался.

На мгновение в природе вдруг снова все замолкло. Наступила настороженная тишина. Лишь откуда-то справа слышался нарастающий шум. Сначала по двору застучали редкие крупные капли дождя, потом хлынул ливень. Все торопливо побежали со двора в сени. Крутившийся у крыльца пес, сопровождаемый хохотом ребятишек, ошалело помчался под сарай. Взволнованно хлопая крыльями и встревоженно кудахча, суетливо забегала по двору наседка с цыплятами. С отчаянным писком они катились за ней желтыми клубочками…

Наконец наседка забежала под сарай, уселась в Гнездо и, не переставая кудахтать, гостеприимно и широко, как бурку, распахнула крылья. Птенцы с писком покорно юркнули под теплые материнские крылья. Но один цыпленок отстал от наседки. Отчаянно попискивая, он тщетно метался в поисках исчезнувшей матери и, не найдя ее, захлестнутый дождем, слабо трепыхая крылышками, присел у кочки.

— Матерь божья! — всплеснула руками Анна Андреевна. — Цыпленок-то!

И, повязав крепче платок, она решительно ринулась на помощь злополучному птенцу.

— Куда тебя нелегкая понесла? — проворчал Василий Петрович.

Анна Андреевна, бережно подхватив цыпленка, отнесла его к наседке и сунула ей под крыло.

— Божья тварь, — прошептала она. — Жалко…

Дождь шумел, лил потоками. Семья Ермаковых в дверях сеней с радостным любопытством наблюдала за ливнем:

— Боже ты мой, благодать-то какая! — с восторженным изумлением глядя на разразившуюся стихию, шептал Захар.

Василий Петрович внимательно посмотрел на сына. В глазах Захара блестели слезы. Старик покачал головой.

— Немножко запозднился дождичек-то, — сказала Лукерья. — Пораньше б…

— Ничего, — проговорил Василий Петрович. — И этот дождь кстати, на пользу пойдет… Особливо для огородов.

Анна Андреевна, успевшая уже переодеться в сухое, вышла из хаты.

— Что ж, отец, — взглянула она на Василия Петровича, — будем вечерять, что ли?

— Можно и повечерять, — согласился старик. — Пойдемте.

Все вошли в хату, вымыли руки, помолившись богу, чинно расселись за столом. Все делалось без лишней суеты, молча, спокойно. Сам хозяин садился за стол последним. Он, по обыкновению, долго и набожно молился перед иконами, шепча молитвы, крестясь и низко кланяясь.

Василий Петрович с детства был религиозным. Он считал необходимейшим условием своей жизни соблюдать все церковные и домашние обряды; в таком же духе воспитывал и свою семью. Василий Петрович верил в существование божественных сил, в загробную жизнь, страшно боялся попасть в ад, а поэтому старался жить праведной жизнью, меньше грешить, соблюдал посты, не сквернословил, даже не курил. Единственной слабостью его было — иногда любил выпить. Но это он не считал за большой грех.

— Сам Иисус Христос в Кане Галилейской пил вино, — оправдывал он свою слабость.

…Бурная ночь спустилась над станицей. Старая верба у ворот, раскачиваемая порывами ветра, жалобно стонала, скрипела. Потоки воды хлестали в окна. Семья Ермаковых молча сидела за столом, ужинала. Маленькая пятилинейная лампа, свисавшая с потолка, тускло освещала сосредоточенные лица.

В хату вошла Лукерья, вся вымокшая, посиневшая от холода. С нее ручьями стекала вода.

— Мамаша, — сказала она, передавая свекрови ведро только что надоенного парного молока. — Возьмите вот, процедите, а я пойду в чуланчик переоденусь…

Пока семья готовилась ко сну, Василий Петрович ушел в горницу и, опустившись на колени, стал молиться, глядя на образа, перед которыми горела лампада.

— Батя, не помешаю вам? — сказал Захар, осторожно войдя в горницу.

Василий Петрович не ответил, продолжая молиться (не любил он, когда его прерывали на молитве). Захар покорно затих у двери. Дочитав молитву, старик, не поднимаясь с колен, повернул голову к сыну:

— Ну, что?

— Кто-то стучится в дверь, вас спрашивает, — сказал Захар. — Я побоялся открывать. Зараз такое время, еще прибьют…

— Меня спрашивают? — изумленно протянул старик и живо поднялся с пола. — Ну-ка, пойдем. Возьми на всякий случай что-нибудь в руки… шашку, что ли…

В сопровождении вооружившегося шашкой Захара Василий Петрович вышел в сени.

— Кто там? — крикнул он строго.

— Открывай, хозяин, — послышался из-за двери тихий голос. — Вымок весь… Мне надобно Василия Петровича.

— Ну, я — Василий Петрович. А что тебе?

— Открой, хозяин. Чего боишься? Ведь я один.

— А все же, чего Тебе надо-то от меня, а?

— Вот открой, тогда и скажу, — а потом, снижая голос почти до шепота, добавил: — От сынка твоего, полковника Ермакова Константина Васильевича, вестку принес… Открой!

«Ого! — радостно подумал Василий Петрович, — уже полковник. Надысь видал его войсковым старшиной, а ныне уже полковник».

— Зараз открою, — весело сказал он и откинул у двери засов.

Сверкнувшая молния осветила намокшую фигуру на крыльце, закутанную в брезентовый плащ.

— Входи! — коротко сказал старик.

Человек в плаще перешагнул порог, вошел в сени и сбросил с себя плащ.

Василий Петрович повел его в горницу, зажег светильник, закрыл плотно дверь на кухню и оглянул незнакомца.

Это был небольшого роста, лет тридцати, смуглолицый коренастый казак. На нем была надета защитная суконная гимнастерка с погонами приказного. Широкие синие с красными лампасами брюки были вобраны в добротные, сильно выпачканные в грязь сапоги.

— Садись! — указал старик на стул.

— Спасибочка, — кивнул казак, причесываясь перед кривым зеркальцем, висевшим на стене. — Промок. Ну и погодка разыгралась… Может, конешное дело, и на урожай… Вам, старым людям, виднее…

— Должон быть урожай, — коротко сказал Василий Петрович. — Ну, сказывай, за чем хорошим пожаловал ко мне?

Казак сел на стул и вынул из бокового кармана гимнастерки конверт.

— Вот, сынок письмо тебе пишет, почитай.

Василий Петрович надел очки и, придвинув светильник, разорвал конверт, развернул письмо.

Константин просил отца связать посланного им казака Котова с Максимом Свиридовым, и только.

— За каким лядом тебе понадобился Свиридов? — строго посмотрел старик на казака.

— Надобно, хозяин, — уклонился от ответа казак.

— Нет, ты уж брось, не вывернешься, — сказал Василий Петрович. — Если уж сын доверил мне тайну, как связать тебя с Максимом, так, стало быть, ты и должон мне сказать, за каким таким делом Свиридов тебе понадобился… Говори.

— Не могу, отец, — отказался казак.

— Не можешь? — переспросил Василий Петрович. — Ну и иди тогда к лешему. Не позову Свиридова…

— Да как же так? — взмолился казак. — Да ежели я не повидаю Свиридова, так меня ж полковник могет за невыполнение приказа наказать. Нет, ты уж, папаша, будь добрый, позови его…

— Ежели скажешь зачем — позову. Не скажешь — не позову.

Вспотевший казак, видя упрямство старика, вынужден был кое-что сказать ему. Из его слов Василий Петрович понял, что Константин с полком находится сейчас недалеко от станицы. Не ныне-завтра он предполагает произвести налет на нее и захватить врасплох красных, находящихся в станице.

— А при чем же тут Свиридов? — спросил старик. — Ведь он же председатель ревкома у большевиков.

Казак снисходительно усмехнулся.

— Надо ж понимать, отец, он хоть и у большевиков служит, а душой-то наш. Мне надобно с ним обязательно повидаться. Ради бога, позови его. Да молчи о том, что я тебе говорил… А то ж, как прознает полковник, что я тебе сказал, так и мне и тебе будет на орехи…

— Ладно, не скажу, — проворчал старик и задумался.

Василий Петрович понял, для чего понадобился Котову Свиридов. Видимо, Свиридов здесь выполняет роль шпиона и сообщает Константину сведения о силах красногвардейского отряда, находившегося в станице. Одним словом, содействует его разгрому… Но командиром этого отряда ведь Прохор!.. Знает ли об этом Константин?..

Тут есть над чем призадуматься старику. На его глазах должна разыграться трагедия — битва между его сыновьями. Как же тут быть? Чью же сторону поддерживать? Кому сочувствовать?

Старик думал: «Константин — полковник. Чего доброго, генералом еще будет. Ведь это же наша гордость, гордость ермаковской семьи! Константин умный человек. Он за восстановление справедливости пошел. За благородных людей стоит, за генералов, за помещиков… А Прохор?.. Тьфу! Нечистый дух! — закипая злобой против младшего сына, мысленно ругается Василий Петрович. — Отцеотступник!.. Ишь, собрал голь перекатную и хочет с ними свою власть установить… Наказать!.. Наказать надо такого своевольника!.. Ишь ты, ведь связался с большевиками… Нет такому сыну прощения… Пусть с ним расправится Константин.»

— Так что ж ты молчишь-то, хозяин? — спросил казак. — За Свиридовым, говорю, надо послать…

— Зараз пошлю, — сказал Василий Петрович и, встав, решительно вышел на кухню и послал Захара за Максимом Свиридовым.

 

IX

Рождался великолепный солнечный день. Воздух после дождя чистый и прозрачный, как хрусталь, был недвижим. Капли на листве переливались всеми цветами радуги. Уличные лужи курились лиловыми струйками пара. Пахло прогорклым кизячным дымом — бабы затапливали печи. С ревом и мычанием шла на пастбище скотина. По ясному небу торопливо куда-то мчались позолоченные, белые, как клубы свежего снега, пушистые и воздушные облака. Ныряя в облаках, радуясь солнечному обилию, с резким звоном резвились, кувыркались птицы.

У школы выстраивались красногвардейцы. За станицу выезжали в разъезды кавалеристы. Шли пехотинцы в заставы.

Отогнав коров на пастбище, Надя несмело подошла к школе. Она остановилась в нерешительности, оглядывая чужие лица красногвардейцев, разыскивая брата. Но среди них Прохора не было видно.

— Эй, девонька! — озорно закричал ей молодой казак, сидя на лошади. Иди, голубенок, ко мне… Посажу тебя к себе на коня и умчимся в далекие края… Будем поживать да детей рожать…

— Не дури, Мишка, — осадил его второй казак постарше. — Это ж сестра нашего командира.

— Ну? — смутился парень. — Да я будто ничего плохого ей не сказал. Я так это, шутейно…

— Гляди, а то он те даст — шутейно… — усмехнулся его товарищ и крикнул девушке: — Эй, барышня, тебе кого надобно?.. Не брата ли?.. А то позову…

— Да, — ответила Надя. — Мне надо увидеть братца Прохора Васильевича.

— Вот писарь его идет, — указал казак на спускавшегося по ступеням крыльца школы молодого темноволосого парня. — Эй, Шушлябин!

Юноша взглянул на казака. Тот кивнул на Надю.

— Командир вон ей нужен. Позови!

Шушлябин взглянул на девушку. Лицо его просветлело. Придерживая шашку, висевшую у него на боку, он подбежал к ней:

— Надюшка, милая!

— Митенька, — нежно взглянула на него Надя. — Позови брат. Нужен мне…

На лице Дмитрия промелькнула тень разочарования.

— Я думал…

— Да я и к тебе тож, милый, — ласково шепнула она. — Шла и думала о тебе… Думаю, хоть одним глазком бы увидеть… И вот, видишь, довелось…

Дмитрий заулыбнулся:

— Ишь, хитрая ты какая… Зачем тебе Прохор Васильевич?

— Надо, Митенька, надо.

— Секрет, что ли?

— Пока — да.

— От меня-то? — обиделся парень.

— Ну, подумаешь, какой ты обидчивый, Митенька, — снова нежно взглянула девушка на него. — Батя послал меня за ним…

— Твой отец? — изумился Дмитрий. — Да ты что?.. Они ж в ссоре?

— Ну, вот не знаю. Велел позвать.

— Ладно, сейчас позову, — сказал Дмитрий и, озираясь на казаков, прошептал: — Где ж, Наденька, с тобой ныне встретимся?

— Приходи вечерком к нашему саду, — также прошептала девушка, словно их кто-то мог подслушать, хотя близко никого не было.

И снова, придерживая шашку, чтоб не мешала, Дмитрий легко взбежал по ступеням и исчез в дверях школы.

Появился Прохор. Он был перекрещен ремнями: на одном боку висела шашка с серебряным эфесом и темляком, на другом — кобура с наганом. Увидев сестру, он кивнул ей, улыбнулся… Гремя ножнами шашки, сбежал по ступеням.

— Ты чего, сестричка?

— Батя велел зараз же прийти.

— Да мне уже Митя об этом сказал, — усмехнулся Прохор. — Удивительное дело, чего я ему понадобился!.. Ведь он даже видеть меня не хотел…

— Не знаю, братец. Велел беспременно прийти. Будто дело у него к тебе серьезное есть… Пойдем, Проша, а то он меня изругает…

Прохор, в недоумении пожимая плечами, раздумывал над тем, стоит идти к отцу или нет, все же решил пойти.

— Ладно, сестричка, пойдем. Подожди только — я тут распоряжения кое-какие отдам…

Он быстро сходил в школу, и они направились к своему дому. Дорогой Надя, взяв с брата слово, что он об этом никому не скажет, рассказала ему о незнакомом казаке, который вечером в грозу к ним приходил и с которым отец долго о чем-то разговаривал в горнице.

— А потом отец посылал братца Захара за Свиридовым, — продолжала рассказывать Надя. — Как пришел Свиридов, так они сейчас же куда-то ушли с тем казаком…

— Что ты говоришь? — поразился Прохор. — А ты не знаешь, как зовут того казака?

— Слышала, будто Свиридов называл его Котом, — усмехнулась Надя. — А может, Котовым…

— Котов? — перебирал в своей памяти Прохор. — Что за Котов?

Он вспомнил, что Котовы жили в хуторе Бураковском. Было их два брата — Фома и Михаил. Фома служил в Красной гвардии, в охране Ленина. Когда в январе Прохор был в Петрограде, у Ленина, он встречался с Фомой. А вот что касается второго брата — Михаила, то Прохор не знал, где он.

— Какой он из себя, Надюша? — спросил Прохор.

— Кто?.. Котов, что ль?

— Да-да.

— Да я и не помню… Мельком видела… Кажись, маленький такой, чернявенький…

— Точно, — сказал Прохор. — Он… Михаил… Интересно, зачем он к отцу приходил?..

Размышляя об этом, Прохор чувствовал, что это ночное посещение таинственным гостем отца каким-то образом связано с его вызовом.

Надя все порывалась что-то спросить у Прохора. Но, углубленный в свои мысли, он не замечал этого. У ворот своего дома Надя остановила брата.

— Проша, — срывающимся голосом сказала она, — ну как он? Понравился али нет?

— Это ты о ком же? — недоумевающе спросил Прохор, но тотчас же по смущенному, порозовевшему лицу девушки догадался, о ком шла речь. — Милая сестричка, — смеясь, обнял и расцеловал он ее. — Хо-ороший паренек Митя. Хороший!.. Ничего плохого не могу сказать. Правильный твой выбор. Одобряю!.. Я его зачислил к себе писарем.

…Прохор волновался. Больше года он не переступал порога родного дома. Сердце его замирало, когда открыл дверь в кухню. Первой он увидел мать. Она возилась у печи. Лукерья собирала со стола миски, ложки: видимо, недавно позавтракали. Не малыши еще сидели за столом, аппетитно доедали кашу со сметаной.

— Здравствуйте! — сказал Прохор.

— Слава богу! — ответила Анна Андреевна, сразу не поняв, кто это вошел и поздоровался. Но, увидев сына, растерянно всплеснула руками. Проша? Милый мой сыночек, наконец-то! Пришел, родимый. Ну, садись, сынушка, я тебе соберу позавтракать.

— Спасибо, мама. Уже позавтракал. Где отец?

— Отец? — с изумлением посмотрела на него мать. — Ты к нему? — Ее лицо просветлело. Она не знала, что Прохор пришел по вызову отца и подумала, наверно, что сын наконец пришел примириться со стариком. Старуха даже всплакнула от радости.

— В горнице он, — сказала она и подтолкнула Прохора. — Иди, иди, сынушка, помирись с ним.

Приоткрыв дверь в горницу, Прохор спросил:

— Можно, батя?

Василий Петрович не сразу ответил. Он читал библию. Дочитав до точки, захлопнул книгу. Снимая очки, сурово бросил:

— Заходи! Да прикрой дверь.

К немалому огорчению Анны Адреевны, которая уже было прильнула ухом к дверной щели, собираясь подслушать разговор отца с сыном, Прохор плотно прикрыл дверь.

Подойдя к столу, за которым сидел отец, Прохор почтительно вытянулся перед ним. Это понравилось Василию Петровичу.

— Садись! — кивнул старик на стул.

— Не беспокойтесь, батя, постою.

— Как хочешь.

— Я вас, батя, слушаю.

Василий Петрович исподлобья испытующе оглянул Прохора. Подобранная, ловкая фигура сына ему тоже понравилась. «Да и хороши ж у меня все-таки дети! — с гордостью подумал он и вздохнул. — Только вот, господи, война их загубила».

После ухода Котова Василий Петрович понял, что для Прохора наступает тяжелая минута. Если не предупредить, его могут убить. Хоть и сильно был сердит старик на меньшого сына, но сердце защемила жалость… Всю ночь он размышлял об этом. «Ведь сын же он, Прохор-то. И, по правде сказать, люблю его я, люблю, пожалуй, крепче всех своих детей… Можно ли допустить братоубийство? Да и бог мне не простит за то, что допущу убиение своего сына… Долг мой, отца, предупредить сына, спасти его от неминуемой смерти».

— Вот что, Прохор, — сурово начал Василий Петрович. — Хоть я на тебя и дюже сердце имею, но а все же дите ты мне родное… Навроде жалко…

«Добрый же все-таки у меня отец», — подумал Прохор.

— Всех жалко вас, — дрогнувшим голосом продолжал старик. Он поднял рук, растопырив пальцы. — Это все едино, как вот эти пять пальцев. Каждый из них, ежели отрубить, больно. Так и каждого из вас жалко… Дети вы ведь мои… Все вы — кровь и плоть моя… И теперича вот, как зачалось это смутное время, ну и перемешалось все… Помешались все люди, помешались и вы, мои сыны… Захар пострадал на войне, побывал в плену, пришел домой, хуже дурачка стал… Все плачет… Палец ему покажи, будет плакать… Ты к красным пошел, Константин — к белым. Ты командиром стал у красных, Константин — у белых полком командует, уже чин полковника получил…

Прохор, слушая отца, заметил, как при последних словах в его голосе прозвучали горделивые нотки.

— Пошли вы супротив друг дружки, — продолжал старик. — И до братоубийства могете дойти… До чего мы дожили, господи!..

Прохор умилился. «Ведь, действительно, войти только в его положение. Каково переносить его старому сердцу вражду между детьми, которых он породил, вырастил и воспитал!» Прохор хотел было сказать отцу что-то утешительное, но старик нетерпеливо отмахнулся.

— Погоди!.. Конешное дело, разве ж так могет долго продолжаться? Да это противно богу, его священному писанию, чтобы брат с родным братом воевал, отец на сына поднялся, сын на отца… Все это антихристово смущение, а мы того не могем понять… Скоро все это закончится. Порядок будет наведен. Этим, — не выдержав, озлобленно выкрикнул старик, негодяям-большевикам, богоотступникам, будет конец… Всех их на дрючки вздернут!..

Потемнев, Прохор взглянул на отца. «Ах, вот ты как запел, — подумал он с огорчением. — А я-то думал, что в самом деле хочешь со мной примириться».

— Вот что, Прохор, — уже прямо перешел к делу Василий Петрович. Пока не поздно, бросай свой отряд. Бросай своих красных и переходи к брату Константину. Он тут недалечко со своим полком… Он тебя примет как брата родного, защитит от наказания…

«Ага, вот оно в чем дело! — догадался Прохор. — Понятно. Вот, оказывается, откуда приходил Котов…» Но он до поры до времени сдерживался, желая выяснить, что еще скажет отец.

— Бросай все, Прохор, и иди к брату, — наставительно говорил старик. — Могу сам тебя провести к нему. Не то гибель тебе неминучая. Не упасешься ты, Прохор, не упасешься. Как отец сыну говорю… Жалко мне тебя, понимаешь, упредить хочу… Подумай, не то будет поздно…

— Что, Константин на станицу хочет напасть, что ли? — глухо спросил Прохор.

Василий Петрович заколебался, соображая, можно ли открыть Прохору тайну, которую ему выболтал Котов, или нельзя. И, решив, что делать этого пока нельзя, нахмурился:

— Этого я уж не знаю… Но надо полагать, раз стоит он с полком недалечко, то, конешное дело, не для прогулки он сюда прибыл…

— Отец! — спокойно сказал Прохор. — Вначале я вас слушал с волнением… Жалко мне вас стало. Ведь правду вы сказали, тяжело вам видеть, как ваши сыновья сражаются друг с другом. Тяжело, сознаю. И понимаю вас, вам хочется, чтобы сыновья ваши в мире и согласии жили… И мне бы этого хотелось… Очень хотелось бы!.. Но почему же вы, батя, решили именно меня уговорить перейти к Константину, а не его уговариваете, чтобы он ко мне перешел? Ведь, батя, поймите, он, именно он, пошел по неверному пути, а не я… Куда вы, батя, меня зовете? На что наталкиваете?.. Вы зовете меня на то, чтобы я предал своих товарищей, горячо говорил Прохор: — Вы хотите, чтобы я пошел в услужение к белопогонщикам, генералам, помещикам, которые нас за людей не считают?.. Нет, батя, вы ошиблись. Ваш сын Прохор — не подлец!.. Он не помарает ермаковской фамилии. То, что вы предлагаете, делать я не стану. Я сознательно пошел по этому пути, никто насильно меня не тянул, и с него никогда не сверну, хотя бы мне и грозил за это сто смертей… Вот, батя, я вам все сказал…

Василий Петрович ошеломленно смотрел на сына, не прерывая его. Ему нравился такой решительный, правдивый характер Прохора. В душе он гордился сыном. И думал о том, что, кто знает, может быть, и он, старик, будь на Прохоровом месте, тоже бы так сказал. Но ведь то, что затеяли большевики гибельное дело. И он, непокорный сын, не понимает этого. Надо открыть ему глаза, показать, что он заблуждается, и спасти, спасти его, пока можно…

— Постой! — поднял руку старик. — Ведь раздавят же вас, как гнид.

— Раздавят? — переспросил Прохор. — Нет, отец, советскую власть невозможно раздавить… Меня, конечно, могут убить, могут убить моих товарищей, но советскую власть убить нельзя…

— Что там советская власть! Тебя-то изловят да убьют, дурак! — гневно выкрикнул Василий Петрович. — Жалко ж тебя!

— Не жалейте, батя. Если убьют, то вы не жалеть, а гордиться мной тогда должны… Да и рано вы меня хороните… Еще бабушка гадала да надвое сказала — то ли убьют меня, то ли нет… У меня и моих товарищей есть руки, есть головы, есть оружие, не новички, умеем сражаться… Даром мы жизни своей не отдадим…

— Прохор, — попробовал еще раз убедить сына Василий Петрович, — ты ж, парень, вникни в наше родительское положение. Пожалей мать. Не приведи бог, что случится с тобой так она ж не вынесет такого горя, заживо в могилу ляжет…

— Батя, — твердо сказал Прохор, — что случится, того не миновать. Умереть в честном бою не страшно… Это честнее, чем холуйничать перед каким-нибудь офицеришкой.

На мгновение Прохор замолк, потом тихо, с упреком сказал:

— Ну зачем вы, батя, хотите меня с правильного пути столкнуть?.. Неужто вы так и не понимаете, где правда?

— Хватит! — грубо оборвал его старик. — Слыхали мы такие песни… Хотел я тебе добра, хотел от смерти упасти. Как сына своего родного пожалел… Ан нет, не хочешь слушать меня… Дело твое… Прошлый год за твое своевольство, подлое хамство, я тебя выгнал из дома своего… А зараз вижу, что погибель тебе неминуемая предстоит, хотел я тебя, как родитель, выручить из беды, но ты чхать на все мои старания хочешь… Раз так, то что ж, стало быть, не о чем мне более с тобой говорить… Иди!

— Прощайте, батя! — сказал Прохор.

Старик промолчал, не ответил.

На кухне мать с сияющим лицом кинулась к Прохору.

— Ну, что, сынок, помирились?

— Нет, мамуня, — грустно покачал головой Прохор. — Не помирились… Наоборот, еще больше разошлись…

— О господи! — простонала Анна Андреевна. — И что уж ты, сынушка, такой непокорный… В кого ты только такой и уродился? Покорился б ты отцу, ведь родитель он.

Прохор привлек к себе мать.

— Мамушка, родимая моя, ведь отец требует невозможного. Он хочет, чтоб я предал своих товарищей и перешел бы к белым… Ну разве я могу на это пойти?

— Не знаю, родной мой, — всхлипнула мать, — не знаю… Ты молодой, грамотный, лучше моего разбираешься во всем… тебе виднее. Только перечить бы отцу не надо. Ведь он, небось, зла тебе не хочет.

— Вот именно он хочет зла мне, — выкрикнул Прохор. — Если б не хотел, он не стал бы предлагать мне идти на такую подлость… Прощай, дорогая маменька, — расцеловал он ее. — Не знаю, когда теперь и увижу тебя. Надвигаются суровые дни…

— Прощай, соколик мой, — зарыдала старуха.

 

X

Станция Гашун превратилась в сплошной табор. Здесь скопилось несколько десятков тысяч человек. Повсюду в хаотическом беспорядке стоят арбы и телеги с задранными оглоблями. На возах навалена домашняя рухлядь. И чего только нет здесь: самовары и кошелки, сундуки и ящики с визжащими поросятами, ведра и перины, шубы, тарелки, сковороды.

На оглобли наброшены брезент и рваные одеяла. Под тенью их сидят целые семейства.

Сплошной гам стоял над лагерем: крики, плач детей, смех, матерная ругань.

Где-то назойливо, звонкоголосо визжит гармошка. Чей-то хриплый бас пытается под ее аккомпанемент напевать:

Где-то надрывно, безутешно плачет женский голос над покойником:

— И на ко-ого же ты на-ас остави-ил…

Рядом озлобленный голос мужчины кричит:

— И выпью, чертова дура!.. Тебе какое дело, ведьма ты проклятая!..

Старики чинят обувь, бабы у дымящихся костров стряпают.

Между возами иногда пробегают партизаны с винтовками, обвешенные гранатами, пулеметными лентами. На приземистых лошаденках носятся взад-вперед кавалеристы.

Вокруг лагеря, далеко в поле, расставлены посты, дозоры. Беспрестанно по дорогам носятся конные разведки.

В Гашуне расположились беженцы из сальских хуторов и станиц, со Ставрополья, согнанные белогвардейскими бандами со своих насиженных долгими годами мест.

Здесь собрались и все партизанские отряды, организованные по станицам и селам Сала и Ставрополья для борьбы с белогвардейщиной, скопилось до десяти тысяч пехотинцев и до трех тысяч конников.

Это была немалая сила, способная, если ее правильно использовать, сделать многое. Но пока она еще не была организована.

Каждый такой отдельный отряд был свободен в своих поступках, действовал самостоятельно на свой риск и страх. Не подчиняясь общему командованию, такой отряд мог внезапно, без согласования с другими отрядами, вступить в битву с противником. Мог также неожиданно, не поставив никого в известность, прекратить сражение и отойти…

К тому времени бывший луганский слесарь Климент Ворошилов в невероятно трудных условиях, окруженный со всех сторон белогвардейскими полчищами, проделал во главе V украинской Красной Армии беспримерный по героизму путь от Луганска до Царицына…

Когда стало известно, что германские войска и петлюровцы вторглись на Украину, Ворошилов с отрядом луганских рабочих бросился навстречу оккупантам и в апреле 1918 года у Основы, под Харьковом, нанес им поражение.

Но силы немцев были большие. Под нажимом вражеских штыков Ворошилов отошел к Луганску. Погрузив там свою армию в эшелоны, с боями стал отходить на линию Каменская — Лихая. Немцы попытались отрезать его армию, но это им не удалось. Армейцы Ворошилова отбросили врага и вывели свои эшелоны на линию Лихая — Царицын.

Контрреволюционное восстание захлестнуло тогда Область войска Донского. V армия оказалась отрезанной. С огромными трудностями, в ожесточенных боях Ворошилов пробивался со своей армией к Царицыну. По пути движения V армии к ней примыкало много казачьей бедноты, крестьян и рабочих…

Восемьдесят пять эшелонов, один за другим, медленно ползли по железнодорожному пути. Вокруг них гремела артиллерийская и ружейная перестрелка…

Днем армейцы вели бои с белогвардейцами, а ночью восстанавливали взорванные ими мосты, укладывали рельсы.

Через три месяца невероятно трудного пути, ожесточенных сражений с белогвардейцами, восстанавливая взорванные мосты, разрушенные железнодорожные насыпи и дороги, армия Ворошилова, наконец, пришла на помощь царицынским защитникам.

С Ворошиловым пришли в Царицын закаленные в битвах луганские металлисты, донбасские шахтеры, морозовские железнодорожники, донская казачья беднота…

Реввоенсовет назначил Ворошилова командующим вновь сформированной X армии, в которую влилась вся V армия.

Придавая большое значение силе сальских и ставропольских партизан, находящихся на станции Гашун, Ворошилов послал туда своего начальника штаба Черемисова для организации из этих разрозненных партизанских отрядов мощной, сплоченной силы.

Приехав на станцию Гашун, Черемисов сейчас же собрал командиров партизанских отрядов на совещание. Открывая его, он сообщил, что приехал в Гашун с целью объединить все партизанские отряды под одно общее командование, реорганизовав отдельные партизанские отряды в полки регулярной Красной Армии. Это вызвало протест командиров:

— Що це таке, братцы? — вопил дюжий, плечистый командир в надвинутой на глаза кубанке. — На який дьявол я буду свий отряд в регулярну часть переводить, а?.. Це ж не старорежимна власть! Я и мои хлопцы не для того ж завоевывали соби власть, щоб опять охвицерам честь отдаваты… Ни! Не дам свий отряд на измыву, що хочете, то и робыте…

— Вирно слово, брату! — подхватывал второй. — Як зачиналы с беляком воеваты, так и будемо заканчиваты… Так ми свободны, що хочем, то и робым. Куды хочем, туды и пидем, хочем — воюем, хочем — отдыхаем…

— Не желаем переходить в регулярну часть!

— Не желаем!

Начальник штаба X армии Черемисов, румяный, высокий мужчина лет тридцати пяти, одетый в защитный френч, опоясанный боевыми ремнями, стоя за столом, внимательно и спокойно оглядывал взволнованных, покрасневших от негодования, шумевших партизанских командиров. Он отлично понимал их настроение. Ясно, командирам партизанских отрядов, привыкшим к вольнице, не легко будет согласиться с переходом к железной дисциплине и слаженной организационности регулярной войсковой части.

— Товарищи! — крикнул Черемисов. — Если мы будем все так разом кричать и шуметь, то мы ни о чем не договоримся… Прошу выступать в порядке очереди. Кто возьмет слово?

— Можно мне сказать, — попросил слова Буденный, также присутствовавший на совещании.

— Пожалуйста, товарищ, — сказал Черемисов. — Прошу.

— Мне, товарищи, стыдно за вас, — сказал Буденный, обращаясь к притихшим командирам. — Что вы устроили тут такую ярмарку?.. Шум и крики, как в цыганском таборе… Если б вы были анархистами, то тогда понятно, но вы ведь большевики. Вот вы сейчас кричите, возражаете, не хотите влить свои отряды в регулярные части Красной Армии. Почему? По каким причинам?.. Не хотите оторваться от подолов своих жинок…

Взорвался смех.

— О це ты правду кажешь, Буденный, — под хохот своих товарищей выкрикнул кто-то. — Воно же слаще воеваты с жинкой на кровати, чим в поле с беляками…

— Вот и я об этом говорю, — продолжал Буденный. — Разве ж мы победим белогвардейцев, если не все вместе будем воевать с ними? Никогда не победим… Товарищ Черемисов правильно предлагает нам объединиться под одно командование. Очень правильно! Когда мы объединимся, то станем в тысячу раз сильнее, и как только мы перейдем в регулярную армию, так сейчас же всех нас зачислят на армейское денежное и продуктовое довольствие. Будут снабжать обмундированием и оружием. А если мы будем воевать по старинке, по-партизански, то кто же нас будет снабжать?..

— У белых будемо отбивать! — крикнул из толпы командиров чей-то не совсем уверенный голос.

— Я знаю, Куценко, как ты отбиваешь трофеи, — засмеялся Буденный. Однажды белые так за тобой гнались, а ты так от них тикал, что последние штаны потерял.

Командиры захохотали:

— Це ж правда истинная!.. Куценко так от билых тикал, що с него шаровары соскочили… Хо-хо-хо!..

— Товарищ Буденный правильно говорил здесь, — снова обратился с речью к партизанским командирам Черемисов. — Воевать дальше по-партизански нам нельзя… Пришла пора сколотить крепкую, сознательную, дисциплинированную Красную Армию…

Большинство командиров согласилось объединить свои отряды.

Все эти партизанские отряды вскоре были сведены в 37-ю стрелковую дивизию. Начдивом был назначен один из командиров партизанских отрядов некто Шевкопляс, солдат в прошлом.

Прощаясь с Шевкоплясом и Буденным, Черемисов сказал:

— Поеду в Царицын, доложу обо всем Реввоенсовету. Думаю, что товарищ Ворошилов да и все остальные будут довольны организацией дивизии. Мне кажется, что, возможно, к вам еще кто-нибудь из Реввоенсовета приедет, посмотрят, как вы тут воюете… Возможно даже, что приедет сам командующий армией товарищ Ворошилов…

— Хорошо было бы, если б приехал товарищ Ворошилов, — проговорил Буденный. — Вы скажите товарищу Ворошилову, что мы его просим приехать.

— Хорошо, товарищ Буденный, передам вашу просьбу, — пообещал Черемисов, пожимая ему руку. — Я думаю, что товарищ Ворошилов приедет к вам.

 

XI

Из рассказа Нади да и намеков отца Прохору стало понятно, что против его отряда что-то замышляется. По-видимому, как проговорился отец, брат Константин подошел с значительным отрядом белогвардейцев к станице и готовится захватить ее.

«Шалишь, голубчик, — думал Прохор, — впросак мы не попадемся. Сумеем дать отпор».

Прохор подготовился к встрече белых: на подступах к станице стояли заставы, по дорогам двигались разъезды; разведчики часто уезжали верст на пятнадцать-двадцать от станицы и не видели белых. «Где же Константин со своим отрядом?» — недоумевал Прохор.

Убедившись в связях Свиридова с Константином, Прохор решил арестовать его и послал к нему с этой целью Сазона Меркулова с двумя красногвардейцами. Но они вскоре вернулись ни с чем.

— Убег Максимка, — угрюмо заявил Сазон.

— Как — убег? — поразился Прохор.

— А очень просто, — невозмутимо стал объяснять Сазон. — Шагнул одной ногой, а потом другой — и скрылся…

— Брось дурачиться! — прикрикнул Прохор. — А где Адучинов?.. Звонарев?..

— Адучинов тоже убежал, а Звонарев в ревкоме.

— Какой же я дурак! — хлопнул себя по лбу Прохор. — Прошляпил. Надо бы его раньше арестовать. Как же это получилось?

— Не знаю, — ответил Сазон.

— Да я тебя не спрашиваю. Пошел ты к черту… Почему ты не арестовал Звонарева?

— Не за что.

— Как — не за что?

— А за что его арестовывать? — пожал плечами Сазон. — Парень он неплохой… ни в чем не виноват.

— Брось рассуждать, — вскипел Прохор. — Веди его сюда!

— Слушаюсь! — козырнул Сазон и, крутнувшись, зашагал к правлению, в котором теперь разместился ревком.

Вскоре он привел растерянного Звонарева.

— Здорово, односум! — приветливо поздоровался он с Прохором, протягивая руку.

Прохор взглянул на Звонарева. Лицо у того было такое открытое, простодушное, что, казалось, заподозрить его в чем-нибудь злостном никак было нельзя.

— Здравствуй! — пожал его руку Прохор. — Где Свиридов?

— Черти его знают, куда он девался, — в недоумении пожал плечами Звонарев. — Понятия не имею, куда они с Адучиновым девались… Позавчера еще пропали. Мне ничего не сказали… Может, на хутора какие с проверкой поехали. Да лошади наши все на месте… На чем они поехали, шуты их ведают.

Прохор следил за выражением лица Звонарева. Но тот держался так естественно и просто, что подозрений никаких не вызывал. Видимо, он и в самом деле ничего не знал о Свиридове. Вряд ли он мог так искусно притворяться.

— Ну ладно, — сказал Прохор, — выясним. Кто замещает Свиридова?.. Ты, Звонарев?

— Приходится мне, — ответил тот. — Кто ж будет? Ведь я как-никак, а член ревкома… Вот только человек я несведущий, многому ума не могу приложить… Подождем Максима, а ежели он скоро не явится, то, Прохор Васильевич, прошу, избавь меня от этого дела… Ну какой из меня работник ревкома? Когда меня назначали на эту должность, я Христом-богом умолял, просил, чтоб меня оставили в покое… Так и слушать не хотели, говорят, послужить надо народу… А сейчас создалось такое положение, что и не знаешь, что надобно делать. С окружной властью никакой связи нету… И я не знаю даже, кто сейчас в Великокняжеской — белые или красные…

— Ладно, Павел, — пообещал Прохор. — Поработай еще немного… Соберем съезд, соберутся делегаты со всей станицы и изберем Совет новый…

— Когда это будет? — уныло спросил Звонарев. — «Кукушечка куковала, не знала про чего…»

— Скоро. Вот подуправимся с делами.

— Не хочу, Ермаков, ей-ей, не хочу! — горячо заговорил Звонарев. Больно уж ответственность большая. Ты лучше запиши меня в свой отряд… Я с большой охотой запишусь к тебе…

— Нет, Звонарев, в отряд ты всегда успеешь записаться, а вот станица без власти не может ни на минуту оставаться…

Несколько дней в станице было спокойно. Разъезды, выезжавшие верст за двадцать, по-прежнему нигде белых не видели. Так прошло еще несколько дней. Но однажды ранним утром вдруг за станицей послышалась беспорядочная стрельба, Прохор спал на диване в учительской школы, превращенной в штаб отряда. При первых же выстрелах он вскочил с дивана и начал торопливо одеваться.

На полу, на разостланной попоне, разметавшись от духоты, спали его ординарец Сазон Меркулов и Дмитрий Шушлябин.

— Сазон, коня! — крикнул Прохор.

Но Сазон, сладко всхрапнув, повернулся на другой бок, даже никакого внимания не обратив на приказание командира.

— Коня, черт! — в ярости взревел Прохор и с силой толкнул Сазона ногой в бок. — Вставай!.. Живо!.. Вот захватят тебя белые, к черту порубают!.. Вставай, Дмитрий!

— А-а?.. — вдруг, как ужаленный, привскочил Сазон.

— Белые? — крикнул Прохор. — Слышишь, стрельба какая!

Сазон прислушался, проворно поднялся с постели и надел сапоги. Вопросительно поглядывая на Прохора, поспешно одевался и Дмитрий Шушлябин. Прохор посмотрел на Сазона, тот вздрагивал.

Не желая, чтобы подумали, что он трусит, Сазон, щелкая зубами, выдавил:

— Н-навроде что-то холод-новато.

— С ума ты сошел!.. — усмехнулся Прохор. — Духота, хоть рубахи выжимай… а тебе холодно… Трусишь, проклятый, трусишь… Только что стрельбу услыхал, а уже затрусил. Что ж из тебя будет, когда в рукопашную придется сойтись, а?.. Эх ты! — с презрением кинул ему Прохор.

— Я трушу? — даже присел от обиды Сазон. — Я?.. Ну ладно, я ж те покажу, какой я трус… Я те покажу!..

— Ладно. Седлай вот лучше коней быстрее.

Сазон, на ходу накинув ремень шашки через плечо, побежал выполнять приказание.

Прохор велел Дмитрию разбудить красногвардейцев, спавших в классах.

— Пусть приготовятся и ждут моих приказаний, — сказал он.

— Готовы лошади! — крикнул с улицы Сазон.

— Ты будь здесь, — сказал Дмитрию Прохор. — Если для чего понадобишься, я тогда скажу…

Повесив бинокль на грудь и взяв плеть со стула, Прохор вышел на крыльцо. Сидя верхом на своей лошади, Сазон держал в поводу прекрасного высокого лысолобого жеребца светло-рыжей масти. Жеребец, стоя на своих тонких, словно выточенных, стройных ногах, нетерпеливо стучал правым копытом, словно требуя скорее ехать. На восходящем солнце конь отливал золотом. Умными глазами он покосился на Прохора.

Прохор хотел было уже сбежать с крыльца и сесть в седло, как вдруг увидел быстро мчавшихся по улице всадников. Он задержался, дожидаясь их.

На взмыленных, тяжело дышавших лошадях к школе подскакали казаки, два друга — Дронов Терентий и Дубровин Силантий…

— Товарищ командир! — взволнованно заговорил Дубровин, рыжеватый казак с голубыми глазами и огромным всклокоченным чубом, торчавшим из-под лихо сдвинутой набекрень фуражки. — Беда! Были мы в разъезде вот с ним, кивнул он на Дронова, приземистого брюнета, — да напоролись на беляков… Они нас обстреляли. Был с нами еще Земцов Андрей… Так его, должно, ранили иль убили, одним словом, в плен забрали… Гнались за нами белые до самой станицы… Целая сотня гналась… Едва ускакали. Лошадей загнали…

— Где вы встретились с белыми? — спросил Прохор.

— Где мы повстречались-то? — в свою очередь спросил Дубровин у своего товарища.

— У Медвежьей балки, — ответил тот. — Знаешь, Прохор Васильевич, где наш станичный табунный расход? Ну вот там, недалечко.

— Много их?

— Много, — ответил Дубровин, — я ж говорю, что за нами сотня, не менее, пылила… А там у них, черт их знает сколько. Мы ж не видали всех…

— Отдыхайте здесь, — сказал Прохор, — кормите лошадей… Поедем, Сазон!

Сбежав по ступенькам крыльца, Прохор, как птица, взлетел на жеребца и помчался за станицу, туда, где слышалась стрельба. Сазон догнал его.

Когда они выскочили с окраины станицы и, поднимая клубы жаркой пыли, помчались по дороге, намереваясь проехать к заставе, находившейся в займище, вокруг послышался посвист пуль. Как градины, вспарывая знойный воздух, пули тяжело падали на дорогу.

Белые, засев за гребнем, зорко контролировали дорогу из станицы, держали ее под обстрелом.

— За мной, Сазон! — крикнул Прохор, круто сворачивая в рощу.

В роще стояла влажная прохлада. Потревоженные стрельбой, взбалмошно орали грачи, бестолково мечась над вербами. Пули сюда не достигали. Лишь редкие из них, посвистывая, шуршали вверху в листве.

Стрельба теперь слышалась отовсюду. Прохор догадывался, видимо, белые с ночи накапливали свои силы вокруг станицы для того, чтобы к утру охватить ее со всех сторон и не дать выйти из нее ни одному красногвардейцу. И теперь, окружив станицу, белые завязали перестрелку с заставами красных.

— О, черт! — с досадой хлопнул себя по голенищу плетью Прохор. Попали в ловушку.

Как он раньше не мог подумать об этом? На какой черт она сдалась, эта станица!.. Ему как-то и в голову не приходило, что она может оказаться ловушкой. Другое дело — в чистом поле. Там можно как угодно маневрировать, можно ускользнуть от белых, можно с боем отойти…

— Сазон, — соскочив с лошади, сказал Прохор. — Мчись в штаб и от моего имени прикажи начальнику разведки Куницыну, чтоб послал разъезды по всем дорогам и выяснил обстановку. Понял?

— Так точно, понял, — хмуро ответил Сазон, все еще обиженный на Прохора за то, что тот обозвал его трусом.

— Езжай! Я скоро приеду.

Надвинув на глаза козырек фуражки, Сазон гикнул и помчался в станицу. С гребня по нему стреляли из винтовок.

— Осторожнее, Сазон! — крикнул ему вдогонку Прохор.

Сазон лишь отмахнулся.

Привязав лошадь к дереву, Прохор стал пробираться к заставе, которая, изредка отстреливаясь, затаилась в канаве.

Красногвардейцы лежали в свежевырытых окопчиках у канавы, сосредоточенно всматриваясь в гребень, из-за которого сюда со злым пением неслись пули. Командир заставы, унтер-офицер фронтовик Коновалов, невысокий человек с белесыми длинными усами, доложил Прохору обстановку: на рассвете застава пропустила в разведку троих конников: Дронова, Дубровина и Земцова. Примерно через полчаса застава увидела мчавшихся по дороге в станицу двух всадников, чуть отстав, за ними скакали еще десятка два-три.

Коновалов дал команду заставе подготовиться. Когда первые два всадника приблизились, кто-то крикнул:

— За нами гонятся белые!.. Белые!.. Стреляйте в них!..

Это были разведчики Дубровин и Дронов. Пропустив их, застава дала залп по белым. Те повернули и ускакали.

— А вот сейчас, — рассказывал Коновалов, — белые уже развернулись в цепь и залегли на гребне… Видишь, какую стрельбу учинили, прямо засыпали ружейным и пулеметным огнем… Видать по всему, силы у них большие… Вон там, — указал он правее кургана, плавающего в голубом мареве, — маячит ихняя конница. Сотни две, должно быть… У нас есть потери: трое ранено, один убит…

— Куда вы раненых дели?

— Пока тут у нас, в окопах, лежат… Перевязали их… Под таким огнем их никак в станицу не доставишь…

— В станицу раненых обязательно надо отправить, — сказал Прохор. Там фельдшер есть… Товарищ Коновалов, прошу вас держаться до последнего патрона. Я вам пришлю помощь… а потом мы придумаем, что делать дальше… Я буду наведываться…

— Не беспокойся, товарищ Ермаков, — заверил командир заставы, вглядываясь в сторону противника, — будем держаться… — Не договорив он торопливо схватил висевший у него на шее бинокль, приложил к глазам.

— Гм, — усмехнулся он, указывая на курган, — смотри, какой герой фасонистый… Командир ихний, должно.

Прохор взглянул в свой бинокль. Хотя до кургана было и далеко, но перед его взором ясно предстал на фоне безоблачного, голубого неба стоявший на кургане всадник на серой лошади.

Прохор с минуту смотрел в бинокль. Коновалов тоже разглядывал всадника.

— Дай мне винтовку, — сказал Прохор лежавшему в окопе молодому парню. Тот подал винтовку.

Прохор тщательно прицелился во всадника на кургане.

— Далеко, Прохор Васильевич, — заметил Коновалов. — Тут ведь, пожалуй, версты три, а то и поболе будет.

Прохор не ответил и выстрелил подряд три раза, потом снова посмотрел в бинокль. Он видел, как серый конь взвился на дыбы и стремительно сорвался с кургана.

— Ведь это Константин! — с ужасом вскричал Прохор. — Брат!

— Да, это твой брат, — подтвердил Коновалов и внимательно посмотрел на растерянного Прохора. Лицо Прохора исказилось, словно он хотел заплакать.

— В коня ты наверняка попал, — сказал Коновалов.

Прохор промолчал. Теперь лицо его было суровое, мрачное.

— Я Пошел, товарищ Коновалов, — подал он руку командиру заставы. Держитесь. За ранеными пришлю…

 

XII

Бойцы были готовы к выступлению. Ждали приезда командира отряда. Каждый понимал, что наступил час жестоких испытаний и кто ведает, кого из них пощадит судьба.

Да, по всему было видно, что дело разыгрывалось всерьез. Со всех сторон станицы стрекотали ружейные выстрелы, металлическим лаем заливались пулеметы. Били пушки. Снаряды, с грохотом взрываясь на станичном плацу, разносили по сторонам смертоносные осколки.

Станица словно вымерла.

Прискакав в штаб, Прохор сейчас же разослал красногвардейцев из резерва на укрепление застав. Санитарам приказал собрать раненых в школу…

В сопровождении своего неизменного ординарца Сазона, все еще продолжавшего дуться, Прохор мчался от одной заставы к другой, всюду наводя порядок, ободряя красногвардейцев.

Весь день белые обстреливали заставы. К вечеру перестрелка стала затихать. Воспользовавшись затишьем, кашевары развезли по заставам кулеш, свежевыпеченный хлеб и воду.

Посланные Прохором разведчики сообщили, что далеко от станицы им отъехать не удалось. Всюду они наталкивались на цепи белых. По всей видимости, их было не менее полка. Прохор задумался. Можно ли его небольшому отряду, насчитывающему более двухсот бойцов, долго продержаться, тем более, что у противника было много патронов, пулеметов и даже пушек. У Прохора же не только пулемета или пушки, но даже лишнего патрона не было.

Прохор мучительно придумывал, как выйти из создавшегося положения.

Все, конечно, получилось просто. Сбежавшие из станицы Свиридов и Адучинов сообщили белому командованию о силах красногвардейского отряда и его вооружении. Эти-то сообщения, несомненно, и заставили белых окружить станицу для того, чтобы захватить всех красногвардейцев в плен.

«Ах, черт побери! — размышлял обо всем этом Прохор. — Надо бы, как только выяснилось исчезновение Свиридова и Адучинова, вывести отряд из станицы и идти на Гашун к Буденному…»

Прохор снова послал разведчиков еще раз прощупать цепи белых с тем, чтобы найти возможность для ночного прорыва сквозь окружение.

Но разведчики вернулись с плохими вестями. Кольцо врага было плотным. Надеяться на прорыв без крупных жертв нельзя было.

Взволнованно расхаживая по учительской, Прохор бодрствовал всю ночь. На полу, утомленные дневными боями, спали Сазон с Дмитрием. Прохор остановился около них.

— Сазон! — тихо позвал он. — Встань, поговорить надо…

Зевая и потягиваясь, Сазон сел на табурет.

— Сазон, дорогой друг, — положил на его плечо руку Прохор.

— Ну, слушаю.

— Все серчаешь на меня, а?..

Сазон промолчал.

— Ну прости, Сазон… Ей-богу, прости!.. Мне показалось, что ты струсил… Ну, сам понимаешь, трусов я не терплю. Прости!..

Веки у Сазона задрожали. Вскипая, он горячо заговорил:

— Я — трус?.. Не доводи меня до гнева, Прохор. Ей-богу, не доводи…

Взглянув на ощетинившегося своего приятеля, Прохор усмехнулся. Вид у Сазона был задиристый.

— Ну, хватит, Сазон, извини меня, — обнял его Прохор. — Убедился я, что ты храбрый, а потому и хочу тебя просить послужить честью для спасения всего нашего отряда…

Сазон насторожился:

— Что ты хочешь от меня?

— Хочу просить тебя, Сазон, — прошептал Прохор, — чтоб ты совершил подвиг, большое геройское дело.

— Ну? — взглянул Сазон на него. — Какое это такое геройское дело?..

— Сазон, — печально сказал Прохор, — попали мы в трудное положение… Сам видишь, тебе нечего об этом говорить… Сейчас же, пока не рассвело, бери самого лучшего станичного жеребца и пробивайся сквозь вражеское окружение. Во что бы то ни стало надо пробиться!.. Мчись, как ветер, прямо на станцию Гашун. Там со своим отрядом стоит Буденный. Я ему напишу, да ты и сам все расскажешь… Проси, чтоб выручил нас… Мы будем держаться крепко, не сдадимся… Но ты, Сазон, понимаешь, патроны у нас на исходе… Выручай, друг… Выручишь, слава и благодарность от нас всех тебе большая будет, а погибнешь, то, что ж, друг дорогой, никуда не денешься. Мы тоже все на смерть обречены.

Сазон молча одевался. Встав перед Прохором, он торжественно проговорил:

— Трудное дело, Прохор Васильевич, поручил ты мне. Но, чего бы это ни стоило мне, хоть головы, а я постараюсь его выполнить… Пиши Буденному. Ежели меня убьют, то отдайте родным коня, а то ж я последнюю лошаденку со двора свел… Пиши! — И, отвернувшись от Прохора, проворчал: — Я тебе покажу труса…

Прохор написал одну записку Буденному, прося его о помощи, и другую Звонареву, чтобы тот беспрекословно выдал из конюшни жеребца Сазону Меркулову по его личному выбору.

 

XIII

В мае германский отряд генерала фон Арнима торжественно вступил в Ростов. Вначале ехали баварские кавалеристы на грузных, лоснящихся от жиру вороных лошадях, затем, чеканно выстукивая по мостовой коваными каблуками и мерно покачивая щетину штыков, под гром барабанов и звуки фанфар, по Садовой улице проходила пехота.

Толпы нарядной буржуазии, заполнившие тротуары, восторженными криками приветствовали входивших в город «гостей». Дамы посылали им воздушные поцелуи, бросали солдатам букеты цветов. Немцы поглядывали по сторонам с видом победителей, гордо и надменно.

* * *

…На окраине города, утопая в яркой листве распустившихся деревьев, стоял маленький белостенный домик с красной черепичной крышей.

Подойдя к нему, Семаков оглянулся по сторонам и, убедившись, что, кроме него и Виктора, никого на улице нет, нырнул в гостеприимно распахнутую калитку. Виктор последовал за ним.

— Заждалась вас, — шепнула им молодая женщина в платке, запирая Калитку.

— Все уже собрались? — так же тихо спросил у нее Семаков.

— Все. Идите, они вон там, в садике.

Семаков и Виктор пошли по узенькой тропинке, пробитой в густой траве.

На лужайке, за кустами распустившейся сирени, сидело несколько мужчин и молодая красивая брюнетка. Белокурый молодой человек, по виду рабочий, стоял на коленях, что-то писал на табурете. Двое в защитных гимнастерках, чуть постарше, склонившись к табурету, покуривая, смотрели, как писал белокурый. В стороне от них, прислонясь спиной к створу акации, сидел Василий Афанасьев и о чем-то беседовал с Андреевым.

Плотный мужчина лет сорока с русой бородой посмотрел на Семакова и Виктора и сказал:

— Здравствуйте, товарищи! Садитесь!

Виктор присел на траву, а Семаков опустился на корточки и заговорил о чем-то с женщиной, полулежавшей на траве. В руках у нее был букет сирени.

— Познакомься, крестник, — сказал Семаков Виктору. — Это товарищ Елена.

Виктор пожал маленькую горячую руку женщины. Она улыбнулась и сказала:

— Вы совсем молоденький, еще мальчик… — И, заговорив о чем-то с Семаковым, крикнула писавшему: — Скоро ты, Журычев?

— Кончаем, — сказал тот, не отрываясь от писания. — Сейчас прочту. Желаете послушать?

— Ну конечно, — ответил Андреев. — Читай, послушаем.

Журычев встал.

— Слушайте, товарищи, — обвел он всех взглядом и стал читать:

«Товарищи!

Полчища корниловско-деникинских бандитов огнем и мечом водворяют на тихом Дону старый режим. Революционные солдаты и казаки вместе со своими братьями рабочими и крестьянами завоевали себе свободу, но генералы, капиталисты и помещики решили ее отнять у нас. Казаков мобилизуют на непонятную им войну. Иногородних крестьян снова намереваются превратить в бесправных людей и отнять у них землю, дарованную им революцией. На шею им сажают помещиков. У рабочих отнимают фабрики, заводы и все свободы, завоеванные ими. За нашими спинами снова встают полицейские и жандармы.

Товарищи, не поддавайтесь увещеваниям генералов. Они — ваши враги. Не вступайте в белую армию. Она будет вашей гибелью. Крепко держите революционное знамя свободы в своих руках…»

— Ну как, товарищи? — снова оглядел всех голубыми глазами Журычев.

— Вообще-то неплохо, — сказал Андрей, задумчиво ущипнув бородку. Вот коротковато только, пожалуй… Но ничего… Миша, — обратился он к молодому, пареньку, сидевшему одиноко в стороне, — возьми-ка это воззвание и беги в типографию, к Лукьяну Лукичу… Знаешь ведь его?..

— Знаю, — мотнул головой парень.

— Делай это осторожно. Если у тебя найдут эту бумажку, — не помилуют… Скажи Лукьяну Лукичу, пусть наберет и отпечатает экземпляров пятьсот…

Взяв у Журычева исписанный лист бумаги, паренек его свернул и сунул в карман.

— Нет, Миша, — покачал головой Журычев, — так не годится. Плохой ты конспиратор. А ну скидай сапог.

Паренек послушно сбросил с себя сапог и подал Журычеву. Тот внимательно осмотрел его.

— Ни одной дырки, — сказал он с сожалением. — Новый сапог.

Вынув из кармана перочинный нож, он аккуратно подрезал подклейку и засунул под нее бумажку.

— Вот так-то будет надежное. Надевай, мчись!

Надев сапог, паренек убежал.

— Ну что, товарищ Журычев, поговоришь с народом? — спросил Андреев.

— Обязательно, — кивнул тот головой.

Журычев сел на табурет. Виктор уже слышал о нем. Несмотря на то, что он был сравнительно еще молод — лет двадцати семи-восьми — он пользовался среди рабочих большим авторитетом.

— Поговорим, товарищи, — сказал Журычев, снова оглядывая всех. — Вам, конечно, уже известно о том, что у нас в Ростове для работы в тылу белогвардейской армии и германских оккупантов организован подпольный большевистский комитет, объединяющий многих истинных революционеров-большевиков. Мы с вами являемся частью этой организации…

Он коротко и ясно рассказал о целях и задачах деятельности большевистской организации в подполье.

— Наряду с большой политической массовой работой среди рабочих, крестьян и казаков мы начнем, а можно сказать, что уже и начали, развертывать широкую деятельность в воинских частях белой армии. Белые части быстро формируются. Оккупация германцами Ростова и других городов и станиц Дона способствует этому. Надо приложить все усилия к тому, чтобы изнутри разложить эти части. Мы связались с представителями некоторых белых воинских частей, преданными большевистской партии. Через них мы проводим агитационную и пропагандистскую работу. Снабжаем их прокламациями и нелегальной литературой. Но этого мало. Некоторым нашим товарищам-фронтовикам придется под вымышленными фамилиями зачислиться на непродолжительное время в ряд формирующихся белых частей с целью разложения их, а также и для разведывательной работы. В первую очередь, я имею в виду таких товарищей, как Волков, Курицын, Афанасьев и другие…

— Да вы что, товарищ Журычев! — с возмущением выкрикнул Афанасьев. Мыслимое ли дело, чтоб я вступил в ряды белогвардейцев?.. Нет, на это я не согласен. За кого вы меня считаете?..

— До сих пор считал вас дисциплинированным большевиком, — строго сказал Журычев. — А вот как дальше буду считать — будет зависеть от вашего поведения, от вашего подчинения партийной дисциплине… Напрасно вы, товарищ Афанасьев, кипятитесь. Разве я вас заставляю служить белогвардейцам?! Ведь вы только наладите в белой части работу, завербуете несколько надежных товарищей для продолжения работы, свяжете этих товарищей с подпольной большевистской организацией… Вот и все… Причем, это я говорю не от своего имени, а от имени Ростово-Нахичеванского большевистского подпольного комитета, который на этот счет имеет свое решение. Товарищ Афанасьев, вы должны зачислиться в формируемую белогвардейцами так называемую Астраханскую армию, товарищ Волков по документам прапорщика Викентьева вступит в Саратовскую армию, формируемую в Новочеркасске… Вы, товарищ Курицын…

Распределив всех присутствующих по белогвардейским частям, Журычев сказал:

— Завтра каждый из вас получит документы. Они так хорошо сделаны, что никакого подозрения у белогвардейцев не вызовут… Получите и инструкции от товарища Андреева… Договоритесь с ним о встрече. Вот пока и все.

 

XIV

Штаб 37-й стрелковой дивизии Шевкопляса обосновался на станции Ремонтная.

В окрестности станции шныряли белогвардейские шайки, и не было такого дня, чтобы в том или другом месте не происходили мелкие стычки. Но крупных боев пока еще не было. По данным разведки и по показаниям пленных белогвардейцев, белые на этом участке фронта сосредоточивали крумые силы для того, чтобы сразу же нанести сокрушительный удар советским войскам.

Дни стояли знойные, душные. Весь мир, казалось, изнемогал в напряженном томлении. Тоскливо посвистывали суслики в выжженной степи, нудно звенели кузнечики. Ленивыми тенями в горячем сухом воздухе носились степные орлы, выискивая зорким оком добычу…

Буденный, только что назначенный заместителем командира кавалерийской части, лежал под телегой в тени, сосредоточенно всматриваясь в карту сальских степей, иногда что-то в ней отмечая карандашом, прочерчивал какие-то линии, стрелы. Он изучал местность, расположение частей противника…

Стало вечереть. Солнце, разбухая и багровея, покатилось к закату. Небосклон на западе запылал в зареве. Из-под сараев полезли сумеречные синие тени. Кавалеристы начали уборку лошадей. Скребли их атласные спины скребницами, чистили щетками, гремя ведрами, подводили коней к колодцам, поили, а потом привязывали их на ночь к коновязям.

Буденный свернул карту и хотел было встать, но начавшийся разговор между конниками заставил его задержаться. О чем-то спорило несколько голосов.

— Пошел ты к чертовой матери со своими комитетчиками! — выругался чей-то хрипловатый голос. — Какая от них польза?

— Нет, ты так не говори, — возразил кто-то. — Я ведь сам был членом полкового комитета и знаю. Если, бывало, комитет что постановит, так черта с два командир что мог сделать своевольно.

— Так то же было при Керенском. А при советской-то власти на что они сдались?

— Нет, брат, ты неправильно говоришь…

Заинтересовавшись спором кавалеристов, Буденный встал из-под телеги, подошел к спорившим.

— О чем митингуете, товарищи?

— Да вот, товарищ Буденный, — ответил высокий сухощавый солдат. — О полковых комитетах разговор ведем.

— Чего вы о них вспомнили?

— По-моему, товарищ Буденный, — проговорил высокий солдат, — надо комитеты снова ввести, как это, скажем, было при Керенском. Я сейчас был в штабе дивизии, — дружок мой там писарем служит, — так он мне сказал, что из Царицына приехали какие-то двое. Один из них будто прозывается Ворошиловым. Так вот они-то и будут вводить эти комитеты в каждой воинской части…

О приезде Ворошилова Буденному ничего не было известно. Он не поверил солдату.

— Что зря болтаешь, Мищенко, — оборвал он солдата. — Ты, наверно, перепутал все.

— Я — болтаю?! — изумленно всплеснул руками солдат. — Да вы что, товарищ Буденный?.. Тридцать один год на свете прожил, никогда зря не болтал… Ведь говорю ж я вам, что сейчас самолично был в штабе у Шевкопляса, собственными своими глазами видел, как прошли мимо меня какие-то двое к начдиву. Я спросил у своего дружка, кто это, мол? А он говорит, что это, мол, товарищ Ворошилов из Царицына… Хотите верьте, товарищ Буденный, хотите не верьте… Дело ваше. Да что о том толковать, вы пойдите сами в штаб и узнаете… Там, говорят, сейчас совещание командиров состоится…

— Схожу узнаю, — сказал Буденный. — Так ты, Мищенко, стоишь за то, чтобы снова ввести полковые комитеты?

— Обязательно, товарищ Буденный, — убежденно проговорил солдат. — Они же будут контролировать командиров, чтоб не изменили… А то ж ныне, извиняйте, всякая дрань в командиры лезет.

Буденный засмеялся. Он снова подошел к телеге, надел свою драгунскую, желтую с синим околышем, фуражку, перекинул через плечо ремень шашки и направился в штаб дивизии.

В большой комнате школы, где помещался штаб, набилось много народу. Сюда явились командиры полков, рот и эскадронов… Собрание уже началось. У стола, накрытого красной скатертью, говорил, как сказали Буденному, военрук Северо-Кавказского военного округа, бывший царский генерал Снесарев, прибывший в Ремонтную вместе с Ворошиловым. Чтобы не помешать этому, небольшого роста, с крупным мясистым носом плотному седоволосому человеку в очках, Буденный, осторожно ступая, прошел в угол и сел.

Снесарев кончил. Стали выступать командиры. Каждый из них заявлял о своем, наболевшем. Кто жаловался на отсутствие дисциплины в его части, кто просил обмундирования и оружия. Человека два-три с жаром говорили о необходимости создания при воинских частях полковых и дивизионных комитетов, которые должны сыграть роль помощников командира части.

Буденный рассеянно слушал выступления командира. Он разыскивал глазами Ворошилова. Но сколько ни оглядывался вокруг, кроме своих командиров да этого человека в очках, только что выступавшего здесь, никого не было.

Впрочем, вот кто-то незнакомый сидит в противоположном углу в наброшенной на плечи кожаной тужурке и, внимательно слушая выступления ораторов, записывает что-то в блокнот.

«Вот это и есть Ворошилов», — подумал Буденный.

— Буденный, будешь выступать? — спросил у него Шевкопляс.

Буденный поднялся. Он подошел к столу, за которым сидели Шевкопляс и Снесарев.

— Товарищи! — начал Буденный. — Здесь выступали многие командиры и говорили каждый о том, что тревожит его сердце. Говорили правильно, дельно. Согласен я со многими. А вот некоторые мои товарищи, выступая здесь, требовали создания при полках, бригадах и дивизиях солдатских комитетов по примеру, как это, скажем, было при Керенском… Эти товарищи забыли о том, что когда при правительстве Керенского существовали комитеты, то тогда время было другое. Теперь же победила пролетарская революция, и комитеты, раньше сыгравшие свою полезную роль, отжили. Спрашивается, зачем они сейчас, при советской власти, эти комитеты, понадобились? Некоторые командиры говорили, что комитеты-де нужны будут как помощники командира той или другой части. Так ли это?.. А вот наши красноармейцы рассуждают по-другому. Шел вот я сейчас сюда, вижу на улице собралась группа наших конников, о чем-то спорят, шумят… Прислушался я. Оказывается, спорят они тоже о комитетах — нужны комитеты или не нужны. Спрашиваю у одного: «А зачем они нужны, эти комитеты-то?» «А как же, отвечает, — непременно нужны, чтоб следить за командирами, как бы не изменили…»

Кругом раздался хохот. Рассмеялся и Буденный.

— Ну, уж если те командиры, которые здесь выступали, и требовали создания комитетов по тем же соображениям, что мне высказывали кавалеристы, то тогда я возражать не буду… Видимо, эти командиры на себя не надеются…

Смех усилился. Буденный взглянул на Ворошилова. У того в глазах дрожали смешливые искорки.

— Но я думаю, товарищи, — продолжал Буденный, — что большинство командиров с такими доводами не согласится. Я повторяю, что при Керенском солдатские комитеты сыграли свою положительную роль. Я сам был комитетчиком и в своем драгунском полку и в бригаде и отлично это знаю… Но сейчас другое дело. Мы должны в своих советских частях укрепить твердую сознательную дисциплину. Все же эти комитеты будут лишь разлагать воинскую часть. Какая может быть дисциплина при комитетах, если командир части без согласия комитета не имеет права отдать приказа?.. Предлагаю, товарищи, не обсуждать этого вопроса.

После Буденного выступало еще несколько командиров. Одни поддерживали Буденного и требовали прекратить разговоры о создании солдатских комитетов. Другие, наоборот, пылко опровергали доводы Буденного и доказывали необходимость введения комитетов.

К столу неторопливо подошел Ворошилов. Сняв фуражку, он что-то сказал Шевкоплясу. Тот, мотнув головой, приподнялся.

— Слово имеет командующий Десятой Красной Армией товарищ Ворошилов! выкрикнул он.

— Я внимательно слушал выступления товарищей, — негромко проговорил Ворошилов. — Многие командиры говорили полезные вещи. Вопрос дисциплины, вопрос продовольствия и ряд других вопросов, поднимаемых здесь товарищами, требует самого пристального внимания и рассмотрения. Требования эти справедливые, и я обещаю вам, товарищи, доложить о них Военному совету и убежден в том, что он рассмотрит их и удовлетворит. Некоторые товарищи командиры выступали здесь за создание комитетов. Но много было и против. Те и другие говорили убедительно. Приводили много доводов за и против. Но мне больше всех понравилось выступление вот этого товарища в желтой фуражке, — показал он на Буденного, — товарища…

— Буденного, — подсказал Шевкопляс.

— Да, именно выступление товарища Буденного, — повторил Ворошилов. Говорил он убедительно и правильно, но, к сожалению, неправильно только сделал выводы. Зачем же снимать с повестки дня этот вопрос? — взглянул он на Буденного. — Нет! Совсем не следует его снимать. Наоборот, этот вопрос надо тщательно обсудить, взвесить все предложения за и все предложения против и только тогда найти истину. Только тогда делать выводы, приемлемо ли для нас с вами предложение о создании комитетов при воинских частях или неприемлемо. И почему неприемлемо. Только во всесторонних обстоятельных суждениях рождается правильное решение. Так или нет, товарищи?

— Так! — послышались голоса. — Так, товарищ Ворошилов!

— И я думаю, что так, — улыбнулся Ворошилов. — Если спросят мое мнение по этому вопросу, то я прямо скажу: комитеты нам не нужны. Нам надо идти не по этому пути. Этот путь ложный, и он приведет нас не к той цели, которую мы с вами преследуем… Нам надо идти по пути создания боеспособной, сплоченной, мужественной, бесстрашной армии рабочих и крестьян, способной защитить Октябрьские завоевания рабочего класса. Армии сознательной, отлично понимающей, за что она борется, армии, в основу которой заложена товарищеская суровая дисциплина… Я думаю правильно говорю, товарищи.

— Правильно! — дружно отозвались голоса командиров. — Правильно!.. Правильно, товарищ Ворошилов!..

— А если мы создадим солдатские комитеты, то такой армии мы иметь не будем. Я думаю, по этому вопросу много говорить не нужно. Мы разобрались с этим вопросом — комитеты не нужны. Но в выступлениях многих товарищей проскальзывало такое мнение, что командному составу Красной Армии, выдвинутому из рабочих и крестьян, а нередко и из специалистов царской армии, необходим помощник… Хороший, политически грамотный помощник. Кто же может быть помощником строевому командиру? Я думаю, что таким помощником будет, политический комиссар. Весной этого года, в апреле, по решению Центрального Комитета нашей партии учрежден институт военных комиссаров. В каждой воинской части наряду с командиром должен существовать и военный комиссар. Это решение Центрального Комитета партии еще не везде проведено в жизнь. Надо его осуществить немедленно. Умных, знающих, политически грамотных, преданных делу революции работников надо насаждать в каждую роту, батарею, в каждый эскадрон, полк, в каждую дивизию, армию… Толковый, умный, политически грамотный политработник очень поможет строевому командиру. Поможет уяснить ему стоящие перед ним задачи… Политработник будет воспитывать бойцов в духе преданности революции, в духе преданности рабочему классу и трудящемуся крестьянству, поможет быть сознательным солдатом революции. И я думаю, что вокруг каждого такого политработника должны быть сгруппированы политбойцы. Они должны так воспитываться, чтобы впоследствии из каждого политбойца вырос понимающий свое дело политработник… Это важная, большая наша задача…

Затем Ворошилов стал рассказывать о внутреннем положении страны.

— Положение, товарищи, серьезное, — говорил он. — И мы, большевики, не имеем права умалять эти трудности. Казачья контрреволюция захватывает важные пункты, срывает нам возможность планомерной заготовки хлеба для голодающих Москвы, Петрограда и других промышленных городов. И сам город Царицын находится в чрезвычайно опасном положении… Вы сами понимаете, при потере Царицына мы можем лишиться снабжения хлебом с Северного Кавказа, из Ставрополья, с Кубани, с Дона… Мы не должны этого допустить. Напряжением всех своих сил, воли, своим мужеством мы должны исправить положение… Во имя Октябрьской революции, во имя светлого будущего мы должны оправдать то доверие, которое возлагает на нас рабочий класс, вся страна, партия, советское правительство, лично товарищ Ленин… Я приехал сюда, к вам, по поручению Царицынского Военного революционного совета, чтобы познакомиться с вами, товарищи, изучить условия и обстановку, в которых вы находитесь, призвать вас к революционной стойкости в борьбе с нашими врагами…

Речь Ворошилова произвела огромное впечатление на присутствующих. Прорвался гул голосов:

— Оправдаем доверие товарища Ленина!

— Не подведем, товарищ Ворошилов!

После совещания Буденный подошел к Ворошилову:

— Большое вам спасибо, товарищ Ворошилов, — сказал он. — Правильно вы говорили.

— Стараюсь всегда говорить правильно, — улыбнулся Ворошилов. — Вы казак, товарищ Буденный?

— Нет, я иногородний, но всю жизнь живу на Дону. Из Платовской станицы я.

— Товарищ Черемисов рассказывал мне о вас, — сказал Ворошилов. Говорит, что вы лихой наездник и отчаянный рубака.

— Не знаю, товарищ Ворошилов, — усмехнулся Буденный. — О себе неудобно говорить.

— Скромничаете. Судя по вашему виду, вы, наверно, командуете кавалерийским отрядом?

— Я — заместитель командира отряда.

— Я думаю, что вы смогли бы занять и более высокую должность. Будем надеяться, что в будущем это осуществится. — Помолчав, Ворошилов дружески произнес: — Извините меня, товарищ Буденный, я хотел бы дать вам один товарищеский совет: никогда не горячитесь во время своих выступлений… Вот вы сегодня правильно выступали, но горячились. А это нехорошо. Каждое такое собрание, как сегодняшнее, известную пользу приносит… Мы сейчас находимся в стадии организации своей армии, укрепления ее, в стадии организации народного хозяйства страны, упрочения советской власти, поэтому каждая разумная подсказка дорога нам… Вот общими усилиями мы и разобрались в вопросе о комитетах, поняв, что они нам не нужны. Вместо них будут работать кадры политработников. Для армии они значительно полезнее… Я очень рад с вами познакомиться, товарищ Буденный. Надеюсь, не последний раз встречаемся. А пока пожелаю вам хороших успехов в борьбе с белогвардейцами.

— Спасибо за науку, товарищ Ворошилов, — крепко пожал ему руку Буденный. — Ваше доверие оправдаем. Передайте об этом товарищам из Реввоенсовета.

Передам. До свидания.

 

XV

Над станицей не спеша всплывало солнце, торопко ощупывая лучами влажные от ночной росы крыши домов, сверкающие алмазами влажные листья на деревьях, траву… В садах звонко болтали птицы. На базах призывно мычала скотина, просясь на пастбище. Но никто в это утро не гнал по улицам коров и овец на пастбище… Станица казалась пустынной и мертвой… Ничто не нарушало ее тяжкого покоя.

Хотя кругом было тихо и покойно, но во всем чувствовалось какое-то напряжение, ожидание чего-то неотвратимого…

Проводив Сазона, Прохор взял с собой Дмитрия Шушлябина и поехал по заставам.

Все было в порядке. Бойцы бодры и непоколебимы, готовы каждое мгновение дать белым дружный отпор. Но беда была в том, что каждый солдат имел не более пяти-семи патронов и поэтому долго продержаться нельзя было. Прохор отчетливо представлял себе, что сегодняшний день — решающий. На Сазона Прохор мало возлагал надежд. Правда, если бы он сумел проскочить через окружение белых, то тогда спасение было бы еще возможно. Буденный, конечно, постарался бы выручить его отряд из беды. Но Прохор считал маловероятным, чтобы Сазон мог невредимым проскочить через кольцо врага. Тем более, что командир той заставы, через которую под утро проехал Сазон, рассказал, что после того, как Меркулов осторожно поехал в сторону белых, там минут через двадцать открылась ружейная стрельба, вскоре прекратившаяся. Видимо, белые обнаружили Сазона и стреляли по нему: «Наверняка убит», — думал Прохор.

Часов в десять утра конники привели к Прохору белого казака-парламентера. Белогвардеец был небольшого роста, коренастый, смуглолицый, с тонкими закрученными усиками, ловкий и щеголеватый. На плечах новенькой гимнастерки синели погоны с серебряными нашивками приказного. Все на нем было пригнано, добротно.

Войдя в учительскую, он насмешливо оглянул комнату серыми нагловатыми глазами.

Прохор сразу же узнал его.

— Котов? — спросил он.

— Так точно, Прохор Васильевич, — блеснув ровными крупными зубами, весело осклабился казак, — он самый и есть, Котов Михаил…

— Брат Фома у тебя есть?

— Ну а как же? — ухмыльнулся Котов. — Старший брат. Где-то бандюгой заделался.

— Не бреши! — сурово прикрикнул Прохор. — Это ты бандюгой стал, а брат твой служит честью и правдой народу. Ты знаешь, где твой брат?

— А черти его знают, — пожал плечами Котов. — Будто в Петрограде был…

— Он служит у самого товарища Ленина! — торжественно проговорил Прохор. — Каждый день его видит. Ты б гордиться должен таким братом. Я в январе нынешнего года был в Петрограде и видел Фому. Молодец он!

Насмешливое выражение сбежало с лица Котова. Он с вниманием выслушал Прохора и вздохнул.

— Все может быть. Помешались мы все…

— Ну, а ты с чем ко мне пришел, Котов? — спросил Прохор.

— Один на один надо говорить, — покосился глазами Котов на казаков, приведших его.

— У меня ни от кого секретов нет! — вспылил Прохор. — Говори при них.

— У тебя нет, зато у меня есть, — невозмутимо промолвил Котов. Приказано с тобой один на один поговорить.

— Кем приказано?

— Начальством.

— Говори, ч-черт!.. Плохо тебе будет…

— Дело твое, — спокойно пожал плечами Котов. — Ты можешь со мною что угодно делать… Но только надо знать, что парламентеров не в обычае обижать. Так что, Прохор Васильевич, не будем об этом говорить…

— Не скажешь, гад? — сорвалось у Прохора.

— Только с тобой наедине скажу.

Прохор видел, что ему не сломить упрямство Котова.

— Ну, черт с тобой! Ладно. Выйдите, товарищи, на минуту, — сказал он казакам.

Все вышли.

Котов, оглянувшись на дверь и убедившись в том, что она плотно прикрыта, прошептал:

— Меня к тебе прислал брат твой Константин Васильевич.

— Чего ему от меня надо?

— Велел тебе передать, что, пока не поздно, надо тебе сдаться.

— Ах, сволочи! — выругался Прохор.

— Подожди, подожди, — поднял руку Котов. — Ругаться ты еще успеешь, допрежде выслушай меня… Константин Васильевич велел сказать тебе, что если ты сдашься со своим отрядом, то ничего ни тебе, ни твоим красногвардейцам не будет… Господин полковник под свою ответственность зачислит всех вас в свой полк… А тебя, односум, обещал назначить командиром сотни…

— Замолчи, паскуда! — привскочил Прохор. — Ежели еще хоть слово скажешь, пристрелю проклятого, не посмотрю, что ты парламентер. Ей-богу, пристрелю!..

— Зря ругаешься, односум, — примирительно проговорил Котов. — Ты так это подумай хорошенько да взвесь, что тебе хорохориться-то?.. Ведь два полка тебя окружили, — приврал он. — Ну, что ты со своими двумя сотнями бойцов будешь делать супротив нас?.. Чем будете обороняться?.. Ни оружия у вас, ни патронов нет…

— На вас, собак, хватит.

— Не хвались, — ухмыльнулся Котов. — Все ведь нам доподлинно известно. Свиридов с Адучиновым все нам пересказали.

— Попадется мне эта стерва, Свиридов…

— Брось, односум, — махнул рукой Котов. — Он к тебе попадется али нет, а ты уже попался к нему.

— Ну, это еще посмотрим, — сказал Прохор. — Попробуйте взять нас. Вот что, Котов, скажи моим именем братцу Константину, этому гаду белопогонному, что взять нас будет нелегко. Все мы сложим свои головы, но не сдадимся… Скажи, Котов, брат мой ранен?

— А ты откуда знаешь? — изумился Котов.

— Сорока на хвосте эту весть принесла, — хмуро усмехнулся Прохор. Сильно он ранен?

— Ранен-то он хоть и не тяжело, — не переставая удивляться, произнес Котов, — ну а все же, откуда ты знаешь?.. В руку он ранен. Из ваших кто-то вчера ранил, когда полковник на кургане стоял…

— Скажи, что это я его ранил. Жалеет, мол, Прохор, что совсем не убил.

— Стало быть, это ты его? — мрачнея, спросил Котов. — Только зря этим бахвалишься. Себе же хуже делаешь… Обозлится человек… Слышишь, Ермаков, ежели хочешь, то навроде я ничего не слыхал, не скажу об этом… А то ж наговоришь себе на погибель.

— Скажи ему все то, что я тебе говорил, — резко сказал Прохор. — Я его не боюсь. Так и скажи, что жалеет, мол, Прохор, что тебя, собаку, не пристрелил насмерть.

— Ну, гляди, Ермаков, — пожал плечами Котов. — Тебе виднее, могу все передать полковнику так, как ты мне говорил… Потом не обижайся. Прощевай!..

Прохор позвал казаков.

— Товарищи, проводите его, — кивнул он на Котова. — Да не троньте.

 

XVI

Михаил Котов, благополучно вернувшись к Константину, подробно рассказал ему о своей беседе с Прохором. Константин рассвирепел:

— Молокосос!.. Я его хотел по-братски пожалеть и спасти, а он еще нос воротит. Гм… ладно! Первым я его на виселицу вздерну. Не пощажу дрянь…

Константин сидел на сене в тени скирды, прислонясь к ней спиной. Забинтованная левая рука его покоилась на перевязи, переброшенной через голову. Перед ним на разостланной газете лежали нарезанные куски сала, хлеб. Константин неловко, одной рукой, налил в кружку спирту из баклаги, выпил, потом налил еще и подал Котову.

— Выпей!

— Благодарю покорно, — с готовностью взял кружку Котов.

— Закуси вот сальцем.

Котов выпил, крякнул и, взяв кусок сала, стал жевать.

— Значит, не хочет Прохор сдаваться? — спросил Константин.

— Где там, господин полковник, — жуя сало, сказал Котов. — И слушать не хочет.

— Ну и черт с ним!.. Пусть, собака, погибает… Была б оказана честь…

Константин повернулся и, толкнув руку, простонал:

— У-у, черт!

— Как ваша рука, господин полковник? — почтительно осведомился Котов.

— Побаливает, — поморщился Константин. — Рана сама по себе пустяковая, но а все же приходится с ней нянчиться, как с куклой.

— А знаете, кто вас ранил? — ухмыльнулся Котов.

— Н-нет… А кто?..

— Ваш братец Прохор.

— Прохор? — даже приподнялся от изумления Константин. — Да брось глупости говорить… Как это можно на таком расстоянии. Просто случайная пуля…

— Не знаю, господин полковник, — пожал плечами Котов. — Сам Прохор мне о том говорил…

— Что же он тебе говорил?.. Каким образом он мог меня ранить?.. Глупости.

Котов сообщил все, что ему говорил Прохор. Константин в ярости вскочил на ноги и забегал вокруг скирды.

— Что ж, вполне возможно, — забормотал он. — Прохор еще хвалился, что на фронте считался снайпером… Ах ты, дрянь такая!.. Братоубийца!.. Ладно, дорогой! Ты мне за это расплатишься.

Константин остановился.

— Сотник! — крикнул он своему адъютанту, сидевшему поодаль с ординарцами. — Иди-ка сюда!..

Звеня шпорами, к Константину подбежал молоденький офицер, его адъютант Воробьев.

— Чего изволите, господин полковник? — приложив руку к козырьку, вытянулся он.

— Передай, Воробьев, приказ командирам сотен, — чеканя слова, строго говорил Константин, — чтобы сейчас же, сию минуту, не считаясь ни с чем, начать наступление на станицу. К четырнадцати часам, — взглянув на свои ручные часы, сказал он, — чтобы мне было доложено о взятии станицы… Понятно?

— Слушаюсь, господин полковник, — снова козырнул адъютант и побежал выполнять приказ командира полка.

Константин глотнул из баклаги и хмуро, но спокойно сказал:

— Ну что ж, Котов, спасибо за службу. Поручение мое ты выполнил хорошо. Этого я не забуду. При случае буду иметь в виду, в продвижении по службе не забуду…

— Благодарю покорно, господин полковник, — козырнул Котов. — Рад стараться.

— Пойдешь к себе, в сотню — позови Свиридова. Он, кажется, в вашей сотне сейчас… А может, в обозе.

— Разыщу, господин полковник. Можно идти?

— Иди!

Котов направился к оврагу, в котором расположился полковой обоз. Там он надеялся разыскать Свиридова.

Константин молча зашагал вокруг телеги, стоявшей около скирды, нервно кусая нижнюю губу. К нему озабоченно подошел начальник штаба полка войсковой старшина Чернышев.

— Константин Васильевич, — протирая пенсне платком, сказал он, — вы, кажется, отдали распоряжение командирам сотен начать наступление на станицу?

— Да, — не переставая ходить, нехотя ответил Константин. — А что?

— Мне думается, что вы поторопились. Во избежание напрасных жертв надо бы переждать денек-другой. Они от нас и так не уйдут. У красных нет патронов… За день-два они перестреляют последние, а потом бери их хоть голыми руками…

— Вы не знаете, с кем имеете дело, — проворчал Константин. — Я их знаю, это упрямый народ. Ведь командиром у них мой брат. Родной брат, выкрикнул он гневно. — До последнего издыхания будет сражаться.

— Брат? — удивился Чернышев. — Что ж вы мне об этом не сказали.

— Надобности в этом не было, — сухо сказал Константин. Он резко сделал несколько шагов, потом круто повернулся к начальнику штаба.

— Вот времена-то какие, господин Чернышев, наступили, — желчно усмехнулся он. — Брат на брата поднял меч, сын на отца, отец на сына. Правы, видимо, старики, когда утверждают, что об этом в библии сказано. Старики говорят, что еще ужаснее наступит время. Но что же еще ужаснее может быть?.. Не понимаю… Вот, извольте порадоваться, — приподнял он забинтованную руку. — Это я по милости своего братца вожусь с этой куклой!

— Как это понять, Константин Васильевич?

— А очень просто, Иван Прокофьевич. Брат подстрелил меня… Хе-хе!.. И очень сожалеет, что наповал не ухлопал…

— Откуда у вас такие сведения?

— Сведения самые достоверные… Из уст самого брата…

— Да-а, — протянул Чернышев, покачивая головой. — Случай…

— И скажите, дорогой, чем я должен ответить на это своему братцу, а? — с горькой усмешкой спросил Константин. Он нервно хлебнул из баклаги и спросил: — Простить, да?.. Как вы думаете, Иван Прокофьевич?

Тот развел руками.

— Да ведь как сказать, Константин Васильевич. Это ведь все зависит от ваших личных, я бы сказал, родственных отношений.

— Значит, по-вашему, можно и простить, да?

— Да… смотря по обстоятельствам, — мямлил офицер, не зная, каким ответом можно угодить командиру полка.

— Нет, вы не виляйте, Иван Прокофьевич, — настаивал Константин. Скажите прямо: простили бы вы своему брату, который пытался бы вас убить, ранил бы вас, принес бы страдания как физические, так и нравственные, а?.. Скажите по-дружески… который бы порвал со своими родителями всякие отношения, наперекор их воле и желанию связался с разным сбродом, сделался бы руководителем банды, которая терроризирует сейчас всю станицу… так как бы вы посмотрели на такого братца, а?..

— Ну, знаете ли, Константин Васильевич, — вытирая платком потный лоб, ответил Чернышев. — Вы мне задаете непосильную задачу. У меня брата нет, и я не могу судить… А притом, если уж вы меня так настойчиво спрашиваете, я человек по натуре мягкосердечный, гуманный… Может быть, я и простил бы… Все это зависит, как я сказал уже, от обстоятельств…

— Ах, вот вы какой! — словно уличив его в чем-то неблаговидном, воскликнул запальчиво Константин. — По-вашему, значит, я должен его простить?.. Может быть, его еще погладить по головке и сказать: «О милый мой братик, как я сожалею, что тебе не удалось продырявить мою башку!» Может быть, дать ему наган и сказать: «На, дорогой, стреляй. Я тебе подставлю головку». Так?.. Эх, вы!.. Человек гуманный он, мягкосердечный… Гм… смешно в наше суровое время проповедовать такие сантименты… Какой, к черту, сейчас может быть гуманизм, альтруизм, человеколюбие… Пошли вы к чертовой матери!.. Не может быть никакой пощады, никакого прощения за подобные дела ни брату, ни свату, ни даже родному отцу… Да!.. Именно так!.. Ваше сердце должно быть черствым. Во имя той светлой справедливости, за которую мы, рыцари, встали, считаться ни с чем нельзя. Тут уж ничто не должно становиться преградой… Так что я вас не понимаю, господин войсковой старшина. Как же вы будете воспитывать рядовых?.. Неужели вы им будете такую чепуху проповедовать, которой набита ваша голова… А я вас еще считал умницей…

— Простите, Константин Васильевич, — смущенно проговорил Чернышев. Может быть, я, действительно, что-то не то сказал…

— Ну хорошо, — уже снисходительно, снижая тон, проговорил Константин. — Прекрасно, что вы все это поняли…

Подошел Свиридов.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — прищелкнул он каблуками.

— Здорово, Максим, — добродушно сказал Константин. — Ну ты, голубчик, достал себе хорунжеские погоны?..

— Достал, ваше высокоблагородие, — застенчиво заулыбался Свиридов, вынимая из кармана пару офицерских погон.

— Ну вот, правильно! — одобрительно кивнул Константин. — Носи их. Теперь ты офицер… Ты их заслужил…

Глаза у Свиридова радостно заблестели. Но он все же предусмотрительно спросил:

— Константин Васильевич, как я их могу носить? Ведь высшее начальство не утвердило ж мой офицерский чин?..

— Не беспокойся, голубчик, — похлопал его по плечу Константин. — Я за это отвечаю. Мне доверяют, и я знаю, что делаю… Все будет оформлено соответствующим образом…

— Так что, Максим, с сегодняшнего дня носи, — великодушно проговорил Константин. — А потом я тебя назначу командиром сотни…

Чернышев недоуменно пожал плечами.

— Слышал, Максим, новости-то? — усмехнулся Константин.

— Нет, — встрепенулся Свиридов. — Какие новости, Константин Васильевич?

— Ранил-то меня ведь Прохор!

— Да ну?! — изумился Свиридов. — Каким же образом?

Константин рассказал все, что ему было известно по этому поводу от Котова.

— Ай-яй-яй! — сокрушенно качал головой Свиридов. — А вы, Константин Васильевич, хотели еще назначить его командиром сотни…

— Да нет, — поморщился Константин. — Это ж я нарочно. Это я для приманки обещал Прохору, чтоб он податливее был… Разве я мог бы его назначить командиром сотни? Смешно!.. Меня сразу же обвинили бы в покровительстве брату-большевику и так далее… Я просто хотел соблазнить Прохора приманкой, чтобы он перешел к нам, сдался б добровольно. Этим он, конечно, спас бы себе жизнь… Военно-полевой суд, я думаю, посчитался б с тем, что я ему довожусь братом, и строго не осудил бы Прохора… Лет десять каторги б дали… Отбыл бы наказание Прохор, жизнь себе сохранил бы и был бы вольным человеком… Пойдем, Максим, на курган, посмотрим… Пойдемте и вы, господин войсковой старшина, — взглянул он на Чернышева.

И они втроем — Константин, Свиридов и Чернышев — направились на курган, на котором еще так недавно был ранен Константин. Когда они взобрались на него, издалека защелкали редкие выстрелы. Вокруг них запели пули.

— Тут, пожалуй, укусит какая-нибудь шальная пуля, — растерянно стал озираться Чернышев. — Место открытое…

— Почему же — шальная? — усмехнулся Константин. — Эти пули специально для нас предназначены. — И, рисуясь, он взобрался на самую макушку, стал оттуда оглядывать станицу и расположение своих сотен, в которых сейчас чувствовалось какое-то оживление. Видимо, там уже получили приказ Константина и готовились к атаке.

— Зачем же напрасно подвергать себя опасности? — пробормотал Чернышев, заходя в такую часть кургана, где не было слышно посвиста пуль.

— Свиридов, — позвал Константин, — иди сюда!

При каждом свисте пули нагибаясь, заметно побледневший Максим нерешительно подошел к нему. Константин окинул его презрительным взглядом.

— Тоже мне офицер, — фыркнул он.

— Константин Васильевич, — виновато проговорил Свиридов. — Да ведь место-то тут в самом деле опасное… Вас ведь тут ранили.

Константин не ответил. Здоровой рукой он взял бинокль, висевший у него на груди, стал внимательно осматривать станицу, красные заставы, свои сотни.

Теперь уже и простым глазом было видно, как, обстреливая заставы большевиков, к станице перебежками пошли спешенные сотни белых.

— Почему не наступает с запада четвертая сотня? — взбешенно гаркнул Константин, оглядываясь на Чернышева. — Я же приказал наступать одновременно всем сотням, чтоб ни одной красной сволочи не выпустить из станицы.

— Сейчас выясню, господин полковник, — сбегая с кургана, крикнул Чернышев, очень довольный тем, что ему удалось, наконец, уйти с опасного места. Впрочем, на кургане теперь стало не опасно. Большевистская застава, обстреливавшая курган, все свое внимание сосредоточила на наступавшей казачьей сотне.

— Константин Васильевич, — вскричал ободрившийся Свиридов, — вон посмотрите, с западной стороны тоже стали наступать, — указал он на появившиеся из балки черные точечки, стремительно покатившиеся к станице.

— Ну и чудесно! — воскликнул Константин и снова стал оглядывать в бинокль развертывающееся поле боя. Он видел, как его казаки с шумом, криками, обстреливая рощи и займища, в которых засели красногвардейцы, все ближе и ближе подходили к станице, сжимая вокруг нее клещи.

Константин снова отхлебнул из баклаги спирту, самодовольно сказал:

— Через десять минут все будет кончено.

Вынув портсигар, он неловко, одной рукой, стал его открывать. Свиридов услужливо крутнулся к нему.

— Разрешите, господин полковник, я открою.

Константин отдал ему портсигар. Свиридов открыл его. Константин взял папиросу и сказал:

— Закуривай и ты.

Они закурили.

— Как твой конь, которого я тебе подарил? — спросил Константин.

— Дюже хорошо, Константин Васильевич! — заухмылялся Свиридов, довольный. — Благодарность большая моя за него…

— Ну, ты, Максим, иди за конем своим, сейчас поедем в станицу…

Свиридов сбежал с кургана, а Константин, еще раз оглянув в бинокль свои сотни, продолжавшие наступление, крикнул:

— Воробьев!.. Коня!..

— Коня командиру полка! — откуда-то отозвался голос адъютанта.

— Коня-а!.. — как эхо, прозвучало откуда-то издалека.

И тотчас же из синего, заплывшего маревом овражка ураганно выскочил всадник на вороной лошади, ведя в поводу великолепного серого жеребца.

Константин сбежал с холма и при помощи ординарцев взобрался на жеребца.

Подскакал на гнедом коне Свиридов, уже успевший надеть хорунжеские погоны.

— Вот, — посмотрев на него, одобрительно кивнул головой Константин. Правильно… офицер… Поедем!

— Теперь ехать некуда, — нервно засмеялся Свиридов. — Глядите, господин полковник, — указал он в сторону станицы.

Константин глянул и обомлел. Только что наступавшие на станицу казачьи цепи, теперь преследуемые красными конниками, стремительно бежали назад.

— Ах, сволочи! — выругался Константин. Он всадил шпоры в бока жеребцу и с места в карьер помчался навстречу бежавшим казакам. Адъютант, Свиридов и ординарцы едва поспевали за ним.

Наскочив на переднюю группу бежавших в панике казаков, Константин завопил:

— Назад, сволочи!.. Пострр-еляю! — задохнулся он от ярости.

Казаки попятились от него, растерянно переглянулись.

— Рассыпайся в цепь!.. Живо! — орал Константин. — Ложись!.. Ах, так вот он, провокатор-то! — взвизгнул вдруг он, поддавая шпоры жеребцу и на скаку выхватывая из кобуры наган. Жеребец, застонав от боли, подпрыгнул и сбил своей мускулистой грудью бежавшего носатого, черного, как жук, сотника, командира сотни. Посерев от испуга, он поднялся на ноги и ошалело глянул на Константина. Тот, повернув жеребца, в упор выстрелил в него.

— Умри, собака! — выкрикнул злобно Константин.

Сотник, обливаясь кровью, упал на землю.

Казаки с ужасом смотрели на Константина.

— Это он поднял панику, — закричал Константин, указывая на труп ни в чем не повинного командира сотни. — Он. Теперь назад, казаки, назад!.. Вот теперь ваш командир сотни! — указал он на бледного, вздрагивающего от ужаса Свиридова. — Максим, командуй!..

Свиридов со страхом глянул на Константина и срывающимся голосом закричал:

— Ложись!.. Командиры взводов, ко мне!..

Константин, сопровождаемый адъютантом и ординарцами, поскакал к следующей сотне, наступавшей на станицу. Но вдруг пуля с злым свистом сорвала с него фуражку. Константин, мертвенно побледнев, круто повернул жеребца назад и испытующе оглянул казаков. Но ничего он подозрительного не мог заметить. Все лежали в цепи, обстреливая десятка три красных конников, которые так отважно бросились в атаку на белую сотню, повернув ее в смятении назад. Сейчас красные конники стремительно мчались к себе в рощу.

— Кто в меня стрелял? — строго спросил Константин, холодно уставившись в Свиридова.

— В вас стреляли? — изумился Максим. — Да вы что?.. Неужто?..

Константин не ответил. Он молча взял свою фуражку у ординарца, которую тот поднял, и медленно поехал вдоль вытянувшихся в шеренгу лежавших казаков. Его страшно поразил только что происшедший с ним случай. Сразу же он как-то обмяк, присмирел…

 

XVII

Отряд красных с отчаянным упорством отбивался от наседавших белых. Местами дело доходило до рукопашных схваток. Белые каждый раз с большими потерями отходили назад.

И все же положение в отряде Прохора становилось критическим. Из всего состава оставалось теперь не более трети, причем среди находившихся в строю было много раненых. Ни у кого в отряде надежд на спасение не было. Но духом никто не падал.

Похудевший, с резко обозначавшимися чертами лица, с тенями под глазами, с белой окровавленной повязкой на голове, Прохор метался на своей уставшей лошади по станице, от одной заставы к другой. Дмитрий Шушлябин на взмокшей лошаденке не отставал от него. Он всюду следовал за Прохором. Два раза ему даже пришлось участвовать в конной атаке, когда Прохор водил конников на белых, и Дмитрию удалось зарубить одного калмыка, который в упор выстрелил в Прохора и ранил его в голову…

* * *

Теперь не к чему было держать сильно поредевшие заставы за станицей. Белые каждую минуту моли зайти в тыл и окружить красногвардейцев. Прохор приказал всем уцелевшим бойцам собраться в церкви, запереться в ней и выдерживать осаду насколько хватит сил. Церковь была каменная, крепкая.

Из школы в церковь перенесли всех раненых, продовольственные запасы, налили бочки с водой. Прохор сам с Дмитрием перенес запас патронов, которые он берег, как драгоценность. Конники должны были замаскировать отход застав, отстреливаясь до последней минуты.

Молчаливый, суровый, сидел Прохор верхом на лошади у ворот каменной ограды, пропуская в церковь подходивших с застав красногвардейцев.

— Проша! — с плачем подбежала к нему Надя. — Погибель вам… Я зараз видела, как беляки вошли в станицу…

— Где они?

— В нашей леваде. Батя к ним пошел…

— Дьявол старый! — выругался Прохор. — Предатель!

— Проша, тебя господь накажет. Он же отец наш.

— Иди, Надя, домой, — строго сказал Прохор. — Сейчас тут стрельба начнется… Убьют! Беги!..

— Братушка, — с отчаянием прошептала девушка. — Нагнись-ка, что скажу…

Прохор наклонился к сестре.

— Братец, родной, — зашептала она горячо, — гибель вам всем тут неминучая… — Ее голос задрожал, из глаз хлынули слезы.

— Милая моя сестричка, — потрепал ее по щеке Прохор. — Так что ты хотела сказать?..

Сквозь слезы она торопливо зашептала:

— На сеновале у нас я прорыла в сене бо-ольшую нору. Там хоть пятерым можно схорониться и никто не увидит и не догадается… Ей-богу, правда! для убедительности перекрестилась она… — Скажи Мите и пойдемте скорей… Через сад пройдем, никто не увидит. Буду вам носить еду… А как пройдет кутерьма, так вылезете из норы и уйдете…

— Надюшенька! — растроганно воскликнул Прохор. — Спасибо, родная! Спасибо!.. Это ты хорошо сделала… Я тебе сейчас дам двух раненых, ты и будешь их спасать…

— А ты? — упавшим голосом спросила Надя.

— Я не могу, милушка. Я ведь их командир. Что они обо мне подумают, если я их брошу?.. Нет, Надюша, я их не брошу до конца.

— Ведь убьют, Проша! — простонала девушка.

— Что ж, — пожал плечами Прохор. — Видно, доля моя такая.

— Ах, братушка, братуша, — зарыдала она. Потом подняла заплаканные глаза на брата. — А Митя?

— Вот Митю ты, пожалуй, можешь взять, — улыбнулся Прохор и шепнул ей. — Парень он хороший, Наденька. Его надо уберечь…

В глазах девушки заискрилась радость.

— Где он, братец?

— Вон едет, — указал Прохор.

По улице на маленькой лошадке мчался Дмитрий. Защитная фуражка на нем лихо сбита на затылок. Кучерявые темные волосы рассыпались кольцами по потному лбу, а из-под них озорной удалью горят глаза.

— Смотри, какой он лихой вояка, — кивнул на него Прохор.

Надя сквозь слезы с восхищением смотрела на своего любимого. Дмитрий подскакал к Прохору и отдал честь.

— Ваше приказание, товарищ командир, выполнено, — отрапортовал он. Сейчас кавалеристы прибудут сюда все до одного.

— Хорошо! — качнул головой Прохор и строго сказал: — Приказываю, боец Шушлябин, немедленно взять из церкви раненых Желудкова и Горемыкина и отвести их туда, куда поведет вот эта гражданка, — указал он на сестру. И не отлучаться от раненых, пока не минует надобность. Понятно?

— Так точно, товарищ командир, понятно.

— Выполняй приказание! Быстро!..

— Слушаюсь.

Дмитрий соскочил с лошади и побежал в церковь. Вскоре он вывел оттуда двух забинтованных казаков.

— Идите с Надей, — приказал им Прохор.

К церкви подскакали всадники. Эти кавалеристы последними бросили заставы на окраинах станицы. Теперь станица была открытой. Вот-вот можно было ждать появления белых.

— Разнуздать лошадей, снять седла, — приказал Прохор кавалеристам. Пустить лошадей пастись в ограде. Тут травы много… Самим же немедленно всем — в церковь!

Кавалеристы торопливо стали расседлывать лошадей.

Прохор, соскочив с лошади, стал тоже расседлывать ее. К нему подбежал запыхавшийся Звонарев.

— Односум, — вскричал он, — ты, никак, хочешь в церковь запираться?

— Придется! — угрюмо сказал Прохор. — Что поделать?

— Сазона Меркулова ждешь? — пытливо посмотрел на него Звонарев.

— Сазон, наверно, убит, — вздохнул Прохор. — Ждать помощи неоткуда. Будем надеяться на себя.

— Убит? — вздрогнул Звонарев. — Да как же так?.. Что-то не верится… Все мы его с таким нетерпением ждем…

— Может, и не убит, — произнес Прохор. — Кто может знать?.. Только надежд на это мало… Ну, заходи, Звонарев, в церковь, сейчас будем дверь закрывать…

Звонарев с испугом оглянулся на помещение ревкома и нерешительно шагнул на паперть.

Сняв седло и разнуздав жеребчика, Прохор еще некоторое время постоял, дожидаясь, может быть, подбегут или подъедут отставшие красногвардейцы. И, действительно, три человека подошло. Взвалив седло на спину, Прохор вошел в церковь.

— Закрывайте! — приказал он казакам, стоявшим у двери.

Чугунная дверь с гулом захлопнулась, лязгнули засовы.

 

XVIII

С избранием Краснова атаманом Новочеркасск зажил необычно. Более чем за сто лет город ничего подобного не видел на своих улицах. Теперь он жил суматошной жизнью. Шумные толпы сновали по тротуарам. Слышался говор не только на разных языках многонациональной России, но нередко раздавалась французская, английская и итальянская речь.

Столица Дона, как магнит, притягивала алчные взоры многих международных авантюристов, жаждущих легкой поживы…

Сюда отовсюду слетались князья и графы, купцы и фабриканты, помещики и проститутки, реакционные профессора и шулера, политические деятели и продажные литераторы во главе с Аверченко и Амфитеатровым, члены свергнутого правительства — Родзянко, Шингарев, Гучков. Даже сам великий князь Николай Николаевич «пожаловал» в Новочеркасск. И все эти родовитые, полуродовитые и совсем неродовитые отщепенцы искали здесь пристанища.

Днем и ночью весь этот разномастный сброд заполнял кабаре, кафе-шантаны, игорные дома и увеселительные притоны. В круговорот жизни этих людей, жаждущих наслаждений и пытающихся вернуться к старому, была вовлечена и Вера. Она уже перестала мечтать об обществе казачьей аристократии. У нее было много поклонников, занимавших прежде в Москве видное положение.

В числе ее знакомых был граф Разумовский. Ее нисколько не смущало то обстоятельство, что граф этот — горький пьяница.

Часто посещая увеселительные места, Вера познакомилась с несколькими иностранцами, неведомо каким путем вдруг появившимися в Новочеркасске. Она затруднялась определить род их деятельности и национальность. Но это ее особенно и не интересовало. Знакомство с такими людьми ей льстило. Иностранцы были в большом почете у контрреволюции. По городу ходили упорные слухи о том, что на Дону скоро появятся шотландские стрелки в юбках, зуавы в огромных тюрбанах, черные сипаи, синегальцы…

Один из новых знакомых Веры Сергеевны, поляк Розалион-Сашальский, обещал познакомить ее с видным иностранцем, мистером Брюсом Брэйнардом.

— Вы знаете, мадам, — покручивая ус, говорил интригующе поляк. — Этот Брэйнард — сын лорда… Следовательно, он, так сказать, в известной мере и сам лорд… Я точно затрудняюсь сказать, но ходят упорные слухи, что он представляет как будто правительство короля при войсковом атамане, так сказать…

— Вот как?! — приятно изумилась Вера. — Значит, он важный человек?.. Дипломат?..

— О, да! Очень важный!

Это, по мнению Веры, была одна из тех птиц, которую ей советовал подстреливать Константин.

— А он молодой?

— Да, так сказать… — замялся поляк. — Лет сорока. А при чем возраст, мадам?.. Мужчина, если он крепок и хорошо выглядит, в любом возрасте молод… Я вот тоже, так сказать, не молод, — скромно опустил свои серые глаза Розалион-Сашальский. — Сорок уже скоро стукнет. Но, поверьте, мадам, во мне еще столько огня, так сказать, и юношеского задора…

Вера закрыла лицо веером, чтоб скрыть улыбку. Розалион-Сашальский, не моргнув даже и глазом, приуменьшил свой возраст по крайней мере на десяток лет, но она и виду не подала, что поняла это.

— Конечно, — сказала Вера, — возраст для мужчины не имеет никакого значения. Мой муж тоже ведь не молод… Вот мы, женщины, страдаем от возраста — к сорока годам уже старухи…

— Вы, мадам, и в сорок, даже и в пятидесятилетнем возрасте, так сказать, все так же будете юны и цветущи, — целуя ее пальцы, сказал поляк.

— Ох, вы льстец! — шутливо ударила его по руке веером Вера. — Так вы, Владислав Феликсович, познакомите меня с этим… лордом?

— Я уже обещал вам, — важно, отдувая щеки, сказал поляк. — Слов на ветер я не бросаю, так сказать.

— Я верю вам, Владислав Феликсович, — улыбнувшись, сказала Вера. — Но иногда вы забываете о своих обещаниях…

— А именно? — настороженно поднял свои густые белесые брови поляк.

— Вы как-то расхваливали своего адъютанта, помните?.. Прапорщика Викторьева, кажется… Ну, я заинтересовалась им, выразила желание познакомиться с вашим адъютантом. Вы обещали, а потом, видите, вот и забыли.

— А-а… — вспомнил поляк. — Прапорщик Викентьев! Да, я обещал вас с ним познакомить… Юноша-то он хороший, так сказать… Но мальчишка, прапорщик. Что знакомство это даст вам?.. Причем Викентьев какой-то странный, нелюдимый… Совсем еще юный. Ему, вероятно, лет восемнадцать… Ха-ха!.. Он… ха-ха… женщин боится… Когда я ему сказал, что намереваюсь познакомить с вами и вашими прелестными приятельницами, то он в ужас пришел. Ха-ха!.. Чудак!.. Я догадываюсь, так сказать… почему это происходит…

— Ну, скажите, почему? — спросила Вера.

— Да потому, мадам, — поляк наклонился к ее уху, хотя, кроме их двоих, за столиком никого не было, — что он еще наивный, как ягненок, не вкусил, так сказать, запретного плода любви.

— Это очень интересно! — воскликнула Вера. — Вы меня просто заинтриговали. Меня разбирает любопытство взглянуть на этого агнца. В наше время это почти диковина… А он хорош собой?

— Как херувим.

— Приведите его.

— Обязательно, мадам, — приложил руку к сердцу Розалион-Сашальский. Долгом своим почту.

Поляк налил в бокалы вина и, чокаясь с молодой женщиной, шутливо сказал:

— Простите, мадам, но я несколько шокирован вашим, так сказать, желанием иметь такие обширные знакомства… Я могу… ха-ха!.. думать, так сказать, что я своей персоной не могу привлекать ваше внимание. Поверьте мне, — покручивая ус и масляно поглядывая на свою хорошенькую собеседницу, продолжал он, — я обладаю всеми мужскими качествами, в том числе, так сказать, не лишен и чувства ревности… И бог знает, мадам, к чему это может привести. Польская, шляхетская кровь горячая, так сказать. Я могу, право, приревновать вас и… вызвать не только лорда, но и самого… ха-ха!.. черта на дуэль… О, ротмистр! — вдруг окликнул Розалион-Сашальский проходившего мимо их столика высокого сутулого офицера. — На минутку!

Ротмистр обернулся и, увидев поляка, закивал головой.

— А-а, капитан, здравствуйте! — протянул он ему руку.

— Здравствуйте, ротмистр!

— О, черт возьми! — прищелкнул пальцами ротмистр, увидев за столиком поляка Веру. — Красотка какая!.. Познакомьте! — зашептал он на ухо ему. Познакомьте! До смерти напою вином…

Поляк заулыбался.

— Э-э, будьте любезны, познакомьтесь, Вера Сергеевна, мой друг, звякнул шпорами Розалион-Сашальский.

— Ротмистр Яковлев Михаил Михайлович. Бывший офицер лейб-гвардии его величества полка, — с подчеркнутой важностью отрекомендовался он. Окончил университет и политехникум.

Веру несколько удивила последняя фраза ротмистра, но она промолчала и с любопытством оглядела своего нового знакомого.

Ротмистр Яковлев был непомерно высок и худ. Лицо желтое, морщинистое, испещренное рябинами. Глаза мутные, неопределенного цвета. Блестящий офицерский гусарский мундир сидел на нем неуклюже, словно был с чужого плеча. На левом рукаве — семнадцать поперечных красных нашивок, что означало семнадцать ранений в мировую войну. На груди поблескивал один офицерский и четыре солдатских георгиевских креста и еще несколько других знаков отличия.

На левом боку у офицера висела шашка в серебряной оправе с георгиевским темляком, на правом — револьвер в кобуре с малиновым толстым шнуром, закинутым на шею петлей, точь-в-точь как это бывает у городовых.

Вера сразу же отметила, что блестящая форма этого офицера никак не гармонирует с его уродливым, рябым лицом и грубыми манерами.

— Хотите, так сказать, вина, ротмистр? — предложил Розалион-Сашальский.

— А разве можно когда-нибудь его не хотеть? — сострил Яковлев и, подсаживаясь к столику, хрипло рассмеялся. — Налейте, капитан.

Отхлебывая из бокала вино, ротмистр вдруг судорожно зевнул.

— О, да и спать же хочется, — признался он.

— Опять ночь играли? — спросил поляк.

— Как звери… Всю ночь напролет и день. Сейчас только кончили… Я бежал закусить сюда немного…

— Проиграли?

— Да вы что?! — с удивлением взглянул на поляка ротмистр. — Я никогда не проигрываю. Наоборот, выиграл кучу денег. Весь ими набит, — хвастливо похлопал он себя по карманам. — Двух помещиков обыграл, — усмехнулся ротмистр, показывая желтые гниющие зубы. — Одному даже тошно стало, отпаивали его… Стреляться хочет. Да а мне-то что? Пусть стре-е-ляется… Не садился б играть…

— Везет вам, ротмистр, — с завистью сказал Розалион-Сашальский. — А я вот сколько ни сажусь за карты, а никогда, так сказать, не выигрываю…

— Надо уметь играть, капитан, — назидательно проговорил ротмистр. — С выигрыша, господа, я вас, пожалуй, угощу замечательным ужином. Эй, человек!.. Шестерка! — позвал он официанта. — Полдюжины шампанского, три шашлыка кавказских, ну… там еще, понимаешь, сам сообрази насчет деликатесов разных… Понимаешь, для дамы…

Официант почтительно наклонил плешивую голову.

— Понимаем, ваше высокоблагородие… Это мы живо сообразим.

— Фьють! — от удовольствия свистнул Розалион-Сашальский, и у него даже глаза восторженно заискрились. Он с гордостью взглянул на Веру, как бы говоря: «Вот я с кем вас знакомлю, а вы это не цените». Замурлыкав, как кот, он облизнул губы.

— Сережа! — обрадованно взревел ротмистр Яковлев. Он вскочил и с распростертыми руками пошел навстречу маленькому хрупкому офицерику, одетому в форму улана. — Друг мой! — облобызал ротмистр маленького улана. — Садись с нами! Познакомьтесь, господа!

— Граф Сфорца ди Колонна князь Понятовский, — подойдя к молодой женщине, жеманно наклонился офицерик, позванивая маленькими шпорами.

…Пили до полуночи. Шумно играла музыка. Вера кружилась и порхала в вальсе то с одним, то с другим кавалером. Словно во сне ей вспоминается, как к их столику то подсаживались, то снова уходили какие-то офицеры, дамы… Смутно она помнит, как этот маленький офицерик Сфорца, взобравшись к ней на колени, с упоением целовал ее в глаза, и все аплодировали и смеялись… А потом длинный ротмистр с кем-то подрался…

Везя ее домой на извозчике, он сквернословил и допытывался у Веры:

— Госпожа, вы не графиня?.. У меня столько денег, что куры не клюют. Хочу жениться на графине или княгине…

 

XIX

По приказу войскового атамана на Дону создавались Саратовская, Астраханская и Воронежская армии. Атаман думал, что крестьяне, живущие в одноименных губерниях, которые займут казаки, будут охотно вступать в эти армии, считая их своими.

Формированием Саратовской армии руководил полковник Манкин. Его ближайшим помощником был есаул Греков, прозванный Белым дьяволом за свою жестокость в обращении с пленными и подозреваемыми в большевизме. Грекову было только всего двадцать три года, но болезненный, дегенеративный, седой, как лунь, он походил на семидесятилетнего старика.

К этому Белому дьяволу и попал Виктор. Когда он в форме армейского прапорщика явился к Грекову и заявил о своем желании служить в Саратовской армии, тот впился в него, как угольки, черными пронзающими глазами.

Виктор спокойно выдержал его взгляд.

— Документы! — отрывисто прохрипел Греков.

Юноша достал из кармана документ на имя прапорщика Викентьева Виктора Георгиевича и положил на стол. Есаул долго изучающе просматривал его.

— Викентьев?

— Так точно, господин есаул.

— На каком фронте были?

Виктор ответил.

— В какой части?.. За что награждены крестами?..

Виктор обстоятельно отвечал на все вопросы.

— Хорошо, — зловеще усмехнулся есаул. — А как же это так могло получиться, что вы, офицер, награждены солдатскими крестами?

Виктор был подготовлен к ответу.

— Когда я был представлен к награждению георгиевскими крестами, я тогда был еще солдат, вольноопределяющийся…

— Гм… Значит, чин прапорщика вы получили на фронте, не проходя юнкерского училища?

— Точно так, господин есаул. За подвиг я был представлен к офицерскому чину.

— Повезло вам, — снова угрюмо усмехнулся Греков. Задав еще несколько вопросов, он вернул Виктору документ.

— Хорошо, — сказал он, что-то записывая… — Я прикажу написать приказ о вашем зачислении… Как будто у вас все в порядке, а там черт его знает… Сейчас всякая сволочь примазывается к офицерскому сословию. Какая-нибудь шантрапа нацепит на плечи офицерские погоны и ходит, нос задравши. В душу ведь каждого не влезешь… Смотрите у меня, Викентьев, ледяным взглядом посмотрел Греков на Виктора так, что у того мурашки пробежали по спине, — если вы тоже мне голову морочите, то с живого кожу сдеру… Меня ведь не проведешь. Я каждого, чем он дышит, вижу.

— Что вы, господин есаул, — с деланным возмущением воскликнул Виктор. — Неужели я у вас сомнение вызываю?

— Всякое бывает, — уклончиво буркнул Греков. — Трубачев! — гаркнул он в дверь.

Дверь мгновенно распахнулась, и в ней, выпятив грудь, руки по швам, вытянулся черноусый, франтоватый, красивый унтер-офицер.

— Чего изволите, ваше благородие?

— Отведи вот господина прапорщика в батальон капитана Розалион-Сашальского, скажи ему, что приказ сегодня будет… Он просил у меня адъютанта, так вот пусть прапорщика и зачисляет адъютантом своим.

— Слушаюсь, ваше благородие! — козырнул унтер-офицер и дружелюбно глянул на Виктора. — Пойдемте, господин прапорщик.

Идя с унтер-офицером, Виктор искоса поглядывал на его умное, симпатичное лицо. Потом он спросил:

— Как вы попали сюда?

— Длинная история, господин прапорщик, — грустно улыбнувшись, сказал унтер-офицер. — Долго рассказывать… — Он внимательно посмотрел на Виктора. — А что это вас так заинтересовало?

— Да так, просто спросил.

— Нет, господин прапорщик, — усмехнулся унтер-офицер. — Об этом не спрашивают, когда знают определенно, что в нашу армию пока что только добровольцы вступают… Если уж на то пошло, — улыбнулся унтер-офицер, то я вам прямо скажу, что вы тоже не с особенной-то охотой вступаете в нашу армию…

Виктор растерялся и покраснел.

— Ну, что вы! — бурно запротестовал он. — Я добровольно.

Унтер-офицер засмеялся:

— Ну пусть будет добровольно. Мне-то ведь все равно. Только вы напрасно меня боитесь… Я вам зла не сделаю… Но вот мы и пришли, сказал унтер-офицер, когда они подошли к казарме. Он остановился и нерешительно произнес: — Господин прапорщик, вы меня извините, что я вмешиваюсь в ваши дела… Но скажу прямо: вы такой молоденький, еще не опытный, хочется вам доброе сделать, если, конечно, не отвергнете моего совета.

— Да нет, что вы! — воскликнул Виктор. — Я вам буду только благодарен.

— Я хотел сказать вам, что вы вот идете служить адъютантом к этому поляку, так вы не особенно поддавайтесь его влиянию… Алкоголик!.. Он любит пить и спаивать своих подчиненных… Так он и вас может в это втянуть… Ни за грош можете пропасть…

— Ну уж нет! — воскликнул Виктор. — Этого ему со мной не удастся сделать.

— Я вас предупредил… Служу я в главной канцелярии армии писарем, в подчинении есаула Грекова… Если в чем потребуюсь, пожалуйста, я вам всегда помогу. Человек вы, видимо, хороший, мне вы нравитесь… Фамилия моя Трубачев.

— Спасибо! — снова пожал его руку Виктор.

 

XX

Виктор был изумлен, когда узнал, что весь батальон состоял человек из двадцати-тридцати. А вся «армия» состояла человек из двухсот, и то, главным образом, из начальствующего состава. Рядовых в ней почти не было. Потом он уже узнал, что в Саратовскую армию никто не шел, а мобилизовать было некого.

Поэтому ни о какой здесь работе не могло быть и речи. Не с кем было ее проводить. Виктор сообщил об этом подпольному комитету. Оттуда последовало указание, чтобы Виктор временно задержался в армии. По сведениям, имевшимся в подпольном комитете, белогвардейцы намереваются мобилизовать в Саратовскую армию крестьян Донской области. Тогда для Виктора откроется широкое поле деятельности…

Командиром батальона был капитан Розалион-Сашальский. К Виктору он отнесся снисходительно.

— Ну что ж, молодой человек, милости просим, — сказал он после того, как Трубачев передал ему приказание Белого дьявола. — Служите… Будете у меня адъютантом. Помогайте в штабе пока… Обзавелись мы всем хозяйством, завели и штабы, только вот солдат, так сказать, нету… Ха-ха!.. Сидите в штабе, делайте вид, что чем-то занимаетесь… Хотя делать у нас, ей-богу, нечего… Зря, так сказать, хлеб едим… Ха-ха!..

В штабе, действительно, делать было нечего. Офицеры в штаб почти не показывались, проводя дни и ночи в кутежах и дебошах. Сам командир батальона, пропадая все время где-то в городе, тоже был редким посетителем своего штаба.

Виктор был предоставлен самому себе. Сидя один в штабе, он читал книги, которые нашел в шкафу, не известно каким образом попавшие сюда. Тут были: Достоевский, Джек Лондон, забавные новеллы эпохи Ренессанса аббата Беневентура де Перье, «Картины былого тихого Дона» атамана Краснова.

Иногда, заходя в штаб и видя Виктора углубленным в чтение, Розалион-Сашальский недоуменно пожимал плечами.

— Ну как это можно?.. Как можно?.. Молодой вы человек, прапорщик, вам бы, так сказать, только бы развлекаться, а вы занимаетесь такими скучными, так сказать, делами… Слов нет, почитать хорошую, умную книгу нужно… Я сам люблю почитать… Например, вот Аркадий Аверченко, как пишет?.. Живот можно надорвать от смеха… Но нельзя же предаваться такому занятию все время. Жизнь, мой милый, бежит. Бежит немилосердно… Надо ловить, так сказать, то, что она дает нам хорошего. Идемте-ка, прапорщик, сегодня со мной. Познакомлю, так сказать, вас с такими чудеснейшими дамами, что просто пальчики оближете… Не себе, конечно, ха-ха-ха!.. а им оближете…

Виктору очень хотелось пойти с Розалион-Сашальским. Видимо, этот поляк был знаком со многими чинами белой армии. И если б с ним пойти, то, может быть, удалось бы собрать ценные сведения для подпольного комитета. Но, помня, что говорил Трубачев, он категорически отказался.

— Напрасно, — с сожалением сказал поляк. — Ей-богу, напрасно!..

Были еще и другие соображения, почему Виктор боялся идти. Он опасался на улицах города случайно столкнуться с Константином или Верой.

От сестры Кати, которая иногда бывала у Ермаковых, Виктор знал, что Константина сейчас не было в Новочеркасске, он находился где-то на фронте, но каждую минуту мог появиться в Новочеркасске. И что могло произойти, если б он встретил Виктора в офицерской форме?

Еще больше боялся Виктор встретиться с Верой. Эта женщина могла бы много принести ему зла.

Однажды вечером Розалион-Сашальский зашел в штаб батальона в веселом настроении. Игриво напевая песенку Джима из оперетты «Роз-Мари», он быстро подписал бумаги, поданные ему Виктором, и собрался уходить.

— Понимаете, прапорщик, некогда, — извиняющимся тоном сказал командир батальона. — Разберитесь сами с этими бумагами… Да, виноват, — вспомнил он, останавливаясь около Виктора. — Сегодня, так сказать, вы, батенька мой, не отвертитесь… Живо собирайтесь со мной… Я дал обещание одной молоденькой, прелестной дамочке доставить вас и познакомить с ней… Дамочка, так сказать, великолепнейший экземпляр женского пола…

— Господин капитан, — решительно проговорил Виктор, — увольте, пожалуйста. — Я… не могу… нездоров…

— А что с вами? — внимательно оглядел его Розалион-Сашальский. — Вы, так сказать, в полнейшей форме… Чудак вы, право!.. Если вы не хотите со мной ссориться, то прошу без всяких возражений. Идемте! Я обещал и свое слово выполню… Выполняйте мой приказ…

Виктору ничего больше не оставалось делать, как подчиниться требованию командира батальона. Дальнейшие отказы Виктора могли бы осложнить их взаимоотношения.

— Хорошо, господин капитан, если уж вы так настаиваете, то я подчиняюсь вашему приказу.

— Вот и отлично, так сказать, — повеселел Розалион-Сашальский.

Они вышли.

Стоял безветренный, душный вечер. Фиолетовые сумерки мягкими тенями ложились на тротуарах. Тучи мошкары и комаров вились над головой. На Платовском проспекте взад-вперед расхаживали нарядно одетые люди.

Виктор шел, надвинув на глаза козырек фуражки, боясь какой-нибудь неожиданной встречи.

Розалион-Сашальский все время козырял и раскланивался со своими многочисленными знакомыми.

— Куда мы идем, господин капитан? — спросил Виктор, видя, что они уже прошли несколько улиц.

— А вот здесь недалеко есть уютный ресторанчик…

— Господин капитан, извините меня, — проговорил Виктор. — Я хотя и пошел с вами, но не располагаю деньгами.

— О милый мой мальчуган! — рассмеялся Розалион-Сашальский. — А когда я ими, так сказать, располагал?.. Не беспокойтесь. Вам не придется тратить ни копейки… К нашему удовольствию, на свете еще не перевелись, так сказать, дураки, за счет которых можно и выпить и закусить… Берите пример с меня, вашего начальника. Я, кроме носового платка и пустого портсигара, в кармане ничего не имею… Ха-ха-ха!.. И живу, так сказать, неплохо. Каждый день сыт, пьян, не считая такого бесплатного, приятного приложения, как женщины. Уметь надо жить, батенька мой!

— Я за счет других жить не хочу, — буркнул Виктор.

— Ну а что, молодой человек, делать, когда не всегда в кармане есть деньги?

Виктор промолчал.

Дав знак Виктору, чтобы он следовал за ним, Розалион-Сашальский нырнул в дверь с вывеской над ней «Кафе-шантан Ашота Варданьянца». Пройдя тесный коридорчик, они вышли в маленький садик. Среди двух десятков деревьев размещены были столики, накрытые белоснежными скатертями, уставленные бутылками и хрустальной посудой. Между столиками, как эквилибристы, играя подносами, скользили официанты. На небольшой освещенной эстраде неистово пиликали музыканты.

— Смело следуйте за мной, прапорщик, — предупредил Виктора Розалион-Сашальский и, покрутив свои рыжие усы, как корабль между рифов, ловко стал лавировать между столами, то и дело помахивая рукой, сыпля вправо и влево любезности и приветствия своим знакомым.

Виктор не отставал.

Они подошли к стоявшему под сенью развесистой акации столику, за которым сидели три молодые красивые дамы, ротмистр Яковлев и граф Сфорца ди Колонна князь Понятовский.

— О Владислав Феликсович!.. Капитан! — обрадованно вскричали все разом при виде поляка. — Ждем!.. Ждем!..

— Спешили, спешили очень, так сказать, друзья, — широко заулыбался Розалион-Сашальский, польщенный таким радушным приемом. — Вашу божественную ручку, мадам, — наклонился он к белолицей, полнотелой брюнетке, с пунцовыми чувственными губами. Та, сладко улыбаясь, жеманно протянула ему руку. Розалион-Сашальский, лобызнув, замурлыкал:

— Что за рука у вас, мадам! Не рука, так сказать, а благоухающая лилия… Божественная лилия из Эдема. Честное слово! Позвольте и вашу ручку, мадам, — обратился он к рядом сидевшей.

Перецеловав руки женщинам и приветствовав мужчин, Розалион-Сашальский стал озираться.

— А где ж, господа, наша очаровательная Вера Сергеевна?

Виктор при этом имени побледнел и тоже беспокойно оглянулся.

— Не пришла еще, — промолвила брюнетка. — С минуты на минуту должна появиться.

— Прекрасно! — щелкнул пальцами поляк и подмигнул Виктору, как бы говоря этим — не все еще потеряно. — Господа! Разрешите вам представить своего адъютанта, прапорщика Викентьева… Очень приличный, так сказать, молодой человек… Но нужно только предупредить дам: весьма боится женского пола, особенно молоденьких и хорошеньких… Ха-ха-ха!..

Все засмеялись. Виктор покраснел и, растерянно пожав всем руки, сел в отдалении на стул. Он был сильно встревожен тем, что сейчас здесь должна появиться Вера (он не сомневался, что это о ней шла речь) и, представляя, что здесь может получиться, придумывал, как бы отсюда удрать.

— Мы, друзья, уже выпили, — сказал ротмистр Яковлев. И потянулся к бутылке, чтобы налить бокалы пришедшим.

— А вот и Верочка! — захлопав в ладоши, закричала блондинка. — Браво!

Мужчины встали навстречу Вере. Розалион-Сашальский, подняв высоко бокал с вином, проговорил нараспев:

— Здравствуйте, здравствуйте, господа! — еще издали помахала рукой Вера. — Прошу простить, что запоздала. Но, понимаете ли, — вдруг протянула она с грустью, — я ужасно волнуюсь. Получила известие, что муж ранен… она приложила к глазам платок и, как полагается в таких случаях, всхлипнула.

— Не волнуйтесь, милейшая, — целуя ее пальцы, заворковал Розалион-Сашальский. — Вероятно, пустяковая рана. Стоит-ли, так сказать, заранее впадать в огорчение?..

Вера потерла платочком глаза и проговорила:

— Да, рана, говорят, не опасная… Он даже не покинул полка. Но что самое ужасное в этой истории, так это то, что его ранил родной брат.

— Какой ужас! — вскричали женщины. — Непостижимо!..

— Каким же это образом получилось? — заинтересовался Розалион-Сашальский.

— После расскажу, господа, после, — отмахнулась Вера. — Прежде я хочу выпить вина, чтоб успокоиться.

Розалион-Сашальский с готовностью поднес ей бокал.

— Прошу, мадам.

— Мерси.

Вера мелкими глотками опорожнила бокал и оглядела сидевших за столом.

— Все свои, — сказала она. — Очень хорошо…

— Как — свои? — осклабился Розалион-Сашальский. — Есть и чужие. Я свое обещание, мадам, так сказать, выполняю. Разрешите представить вам своего адъютанта, прапорщика Викентьева… Прошу любить и жаловать, торжественно протянул он руку к Виктору. Но стул, на котором сидел тот, был пуст.

— Позвольте, но где же он? — с недоумением озирался Розалион-Сашальский.

— Действительно, как он незаметно исчез, — переглядывались женщины.

— Ха-ха-ха! — вдруг захохотал ротмистр Яковлев. — Вы правы, капитан. Он не выдерживает взгляда красивых дам. Как только ваш адъютант увидел Веру Сергеевну, так сразу же от ее взгляда испарился.

 

XXI

Небрежно сбоченившись в седле, опьяневший от спирта Константин в сопровождении начальника штаба Чернышева, адъютанта и ординарцев въезжал в станицу с видом победителя.

Проезжая мимо родительского дома, он увидел в окне отца и помахал ему рукой. Василий Петрович распахнул окно:

— Погоди!

Константин придержал лошадь. Старик выбежал из ворот, но, увидев сына в окружении офицеров и казаков, смутился, не зная, как можно обратиться к нему, чтобы не унизить его достоинства.

— Ваше высокоблагородие, — наконец сказал он, растерянно смотря на сына, — куда ж вы едете-то?.. Разве же вы в родительские дома-то не пожалуете? Милости просим, — поклонился он Константину. — И вас милости просим, ваше высокоблагородие, — поклонился он Чернышеву и Воробьеву.

Константин засмеялся:

— Папаша, что это ты меня выкаешь?.. К чему это?.. Я ж сын твой… Как к сыну и обращайся ко мне…

— Да ведь кто ж его знает, — сконфуженно зачесал в затылке Василий Петрович. — Ты ж навроде в больших чинах теперь, сынок, ходишь… К тебе ж и подступиться боязно…

— Глупости, папаша, говоришь, — усмехнулся Константин. — Мы сейчас поедем к правлению… А потом обедать с войсковым старшиной приедем, кивнул он на Чернышева. — Скажи мамаше, чтоб обед приготовила… А ты б сообразил насчет горькой, а? — подмигнул он отцу.

— Уж сообразим чего-нибудь, — ухмыльнулся старик. — Приезжайте.

— Как наши? — осведомился Константин. — Все в порядке?

— Да будто все в порядке, — уныло вздохнул Василий Петрович. — Вот мать разве…

— А что с ней? — насторожился Константин.

— Будто тебе не ведомо, что с ней, — с горькой усмешкой произнес старик.

— Не понимаю.

— Подъезжай-ка сюда, — отозвал старик сына в сторону. И когда Константин подъехал к нему, он зашептал ему на ухо:

— По Прохору убивается… Прямь замертво лежит… Слышь, Костя, просительно сказал старик, — промеж вас с Прохором, может, что и есть, но нас, родителей, ты пожалей, особливо мать… Ежели что с Прохором, не дай бог, случится, она не выживет… Богом заклинаю, пожалей брата…

— Пожалей, — озлобленно скривился Константин. — А ты знаешь, отец, о том, что он, братец родной, чуть не убил меня? Вот полюбуйся, — показал он отцу забинтованную руку. — Это ведь он меня искалечил…

— Этих делов мы не знаем, — сухо проговорил старик. — Только наперед тебе скажу, ежели Прохора не пожалеешь, то сведешь мать в могилу и проклянет она тебя. Слышишь? Проклянет. Счастья тебе не будет.

Константин зло усмехнулся.

— Чудаки вы… ты должен понимать, что тут дело не только во мне… Да меня растерзают казаки, под суд отдадут, если я Прохору поблажку сделаю. Странно вы рассуждаете… Единственно, на что я могу пойти, задумался Константин, — это назначить военно-полевой суд… Может быть, суд и пощадит Прохора… Конечно, я могу попросить суд, чтобы он мягче подошел к Прохору… Но ведь в какое положение я поставлю суд?.. Пощадить и вынести мягкий приговор Прохору — значит, надо пощадить и остальных, его подчиненных…

— Говорю, — махнул рукой Василий Петрович, — не знаю я таких делов… Не заваривал бы этой каши. Мог бы не наступать на станицу, а другому поручить это… А раз уж заварил, то и расхлебывай, как знаешь, только Прохора ты не тронь… Понял?..

— Ну, посмотрим, — хмуро буркнул Константин и поехал к правлению.

У церкви велась перестрелка.

Поблескивая новенькими серебряными погонами, по улице на рыжем коне мчался белобрысый сотник.

— В чем дело? — спросил у него Константин, останавливаясь.

Офицер осадил разгоряченного коня.

— Господин полковник, они, сволочи, — махнул он рукой по направлению к площади, — заперлись в церкви, она каменная, и их оттуда никаким чертом не возьмешь…

— Сжечь церковь! — нахмурился Константин.

— Да ведь к ней не подступишься. Они обстреливают оттуда все вокруг. Уж несколько казаков убили…

— Что за разговоры? — строго посмотрел Константин на офицера. Действуйте, сотник!

— Слушаюсь, господин полковник, — козырнул офицер и с места в галоп помчался к церкви.

— Константин Васильевич, — тихо заметил Чернышев. — Я вам не советовал бы торопиться. Зачем напрасные жертвы?.. Все равно красным некуда деваться. Посидят в церкви дня два-три, сами сдадутся.

— Я прошу, войсковой старшина, не вмешиваться в мои распоряжения! — с досадой выкрикнул Константин. — Дня два-три… Гм… Они там и месяц могут просидеть. Они не дураки, вероятно, запасов продовольствия и воды на полгода набрали… А нам ждать некогда…

— Воля ваша, господин полковник, — пожал плечами Чернышев с видом «наше дело, мол, сторона. Действуй на свой риск и страх, если хочешь».

Константин не успел еще доехать до места, как к нему снова подскакал все тот же сотник.

— Извините, господин полковник, — смущенно заявил он, — но я должен предупредить вас: церковь каменная, и едва ли мы достигнем желательного эффекта…

— Что вы хотите сказать? — с пьяной озлобленностью посмотрел на него Константин.

— Я хо… хочу сказать, господин полковник, — робко промолвил офицер, видя, что слова его неприятно действуют на командира полка, — едва ли мы сумеем зажечь церковь… А между тем…

— Что «между тем?» — гаркнул Константин.

— Я… я… хотел сказать, — бледнея, промямлил сотник, — что жертв будет много… напрасных… И что… этим актом в глазах населения мы заслужим порицание… В их глазах это кощунство.

— Да, — тихо произнес Чернышев. — Я тоже так думаю.

— Что? — заорал Константин, не владея собой. — Вы тоже так думаете?.. А вообще-то вы умеете думать, милейший?.. Сомневаюсь.

Чернышев посерел от обиды.

— Гос-подин… полковник, — заговорил он срывающимся голосом. — Я не намерен выслушивать ваши оскорбления. Да! Не намерен!.. Вы выходите за границы. Всему бывает предел… Я спокойно сносил ваши грубости, но теперь мое терпение лопнуло… Вы не хотите щадить жизни казаков… Вам все равно, сколько бы ни погибло людей, лишь было бы удовлетворено ваше болезненное самолюбие, тщеславие… Вы не хотите считаться с религиозными чувствами населения… Да за такой поступок, как сожжение церкви, вас первыми осудят ваши же родители…

— Молчать! — закричал Константин. — Я понимаю, в чем дело. Вам стало жалко засевших в церкви большевиков… да, жалко, потому что вы сами большевик!..

— Да бог с вами! — испуганно замахал руками Чернышев. — С ума, что ли, вы сошли?.. Какой я большевик?.. Вам же хорошо известно, что я социал-революционер… Вы просто охмелели от спирта и говорите чепуху.

— Я — охмелел? Я вам покажу хмельного! Арестовать! — указал Константин ординарцам на него.

— Вы с ума сошли, полковник! — побелев, вскричал Чернышев. Подумайте, что вы делаете? Проспитесь — пожалеете.

— Я кому приказал! — грозно прикрикнул Константин на недоуменно переглядывающихся ординарцев, не могших уяснить себе — серьезно ли приказывает им полковник совершить то, что для них казалось нелепостью. Слыша повторение приказа, они с тем же недоуменным видом, тронув лошадей, поехали к начальнику штаба.

— Не позволю! — истерично взвизгнул Чернышев, осаживая назад лошадь и дрожащей рукой шаря наган в кобуре. — Не позволю!.. Я честный кадровый офицер!.. Ничем не запятнан. А вы — выскочка!.. Карьерист!.. — негодующе кричал он Константину.

На смуглых щеках Константина выступили багровые пятна. Холодно усмехнувшись, он здоровой рукой быстро нащупал кобуру и прежде, чем это сумел сделать Чернышев, выхватил наган и, не целясь, выстрелил в него. Пуля пролетела сантиметра на три выше головы Чернышева.

— Полковник! — в ужасе закричал тот, обливаясь холодным потом. — Вы же пьяны. Образумьтесь! Что вы делаете?

— Хочу убить большевика, — покачнувшись в седле, сказал Константин и снова поднял револьвер.

— Боже мой! — простонал начальник штаба. — Я буду жаловаться атаману Краснову… Он родственник… Он вам этого никогда не простит…

Константин опустил наган и хрипло рассмеялся:

— Эх вы, Иван Прокофьевич!.. Какой вы трус… Честное слово… Я пошутил… Простите, пожалуйста, за грубую шутку.

— Хороши шутки, нечего сказать, — пробормотал смертельно бледный начальник штаба.

Шутил или не шутил Константин, этого Чернышев не знал, но одно отлично понял, что если б он не выдумал версию о своем родстве с Красновым, то вся эта история могла бы для него окончиться плохо. Хотя Константин был и пьян, но упоминание о Краснове его отрезвило, и он понял, что зашел, пожалуй, слишком далеко.

— Вы правы, Иван Прокофьевич, — мягко, почти заискивающе сказал Константин. — Безрассудно жертвовать жизнью казаков не следует… Но я все же думаю, что выкурить из храма красную мерзость надо… Мы сжигать церковь, конечно, не будем. Но обложим ее соломой и подожжем, попугаем красных… Они сами оттуда выскочат, как крысы… А церковь не сгорит… Ей-богу, нет! Она каменная. Воробьев, — обратился он к адъютанту, — а что, пленные у нас целы?

— Не знаю, господин полковник, — ответил адъютант, встревоженно смотря на Константина. Он так был напуган дикой выходкой полковника, что не мог в себя прийти. — Прикажете узнать?

— Узнай. Если еще не расстреляли, то прикажи, чтоб их заставили обложить соломой церковь. В них красные не будут стрелять, — усмехнулся довольный своей выдумкой Константин. — А постреляют, так черт с ними… Ловко придумал я, Иван Прокофьевич, а?

Чернышев промолчал.

 

XXII

Угрожая расстрелом, казаки приказали пленным красногвардейцам обложить церковь соломой.

Некоторые пленники категорически отказались от этой позорной, предательской работы и тотчас же были изрублены. Это подействовало на остальных. Проклиная себя за малодушие, со слезами на глазах, они начали таскать солому под стены церкви…

Засевшие в церкви, конечно, отлично все понимали. Они видели, под каким принуждением их израненные товарищи таскали солому к церкви, и не стреляли в них, хотя те с плачем умоляли:

— Стреляйте в нас, подлецов!.. Стреляйте!..

Вскоре церковь была обложена соломой со всех сторон. Оставалось поджечь ее. Но никто из пленных красногвардейцев, несмотря на зверские избиения, не согласился этого сделать. Никто и из белогвардейцев не хотел идти поджигать солому.

Пьяный Константин скакал по улицам, в ярости орал:

— Я вам покажу, сволочи!.. Немедленно поджечь!.. Всех перестреляю!..

Измученный адъютант и вспотевшие ординарцы едва поспевали за ним.

Константин подскакал к группе окровавленных пленных красногвардейцев. Никто из них даже и не взглянул на Константина.

— Ну, что? — спросил Константин у кудлатого, раскосого урядника, стоявшего с окровавленным шомполом в руке у распростертого на земле оголенного пленника.

— Ничего не могем поделать, ваше высокоблагородие, — утирая рукавом пот со лба, устало сказал урядник. — Не хотят, проклятые, поджигать!..

— Не хотят? И вы не умеете заставить?

— Да как же их, ваше высокородие, заставишь, ежели они не желают? развел руками урядник. — Мы им и печенки уж поотбивали и скулья-то посворотили на сторону, ажно шомпола от побоев посогнулись… Ничего не берет… Как все едино заговоренные, дьяволы.

— Эй, вы, красные мерзавцы! — раскачиваясь в седле, заорал Константин. — Кто из вас согласится поджечь солому, того я помилую… Слышите, сволочи?.. Помилую и отпущу на все четыре стороны… Никто и пальцем не тронет… Не верите?.. Даю слово офицера!..

Пленные сидели молча, не шевелясь и не поднимая головы, словно не к ним обращался полковник.

— Гады! — свирепея, орал Константин. — Что, не слышите? К вам ведь я обращаюсь. Кто подожжет?..

— Сам ты гад, — глухо отозвался кто-то из пленных. — Иди и поджигай сам.

— Что-о? — взревел Константин. — Сейчас же всех порубить! Порубить немедленно!.. Слышишь, урядник!

— Шашки вон! — торопливо, словно этого только и дожидался, скомандовал раскосый урядник.

 

XXIII

Стоя на колокольне, Прохор наблюдал в бинокль, за всем тем, что происходило внизу. Он видел издевательства над несчастными пленниками, видел, как их под угрозой смерти заставляли таскать солому к церкви.

К Прохору подошел осунувшийся, побледневший Звонарев.

— Сожгут нас живьем, односум, — простонал он.

— Не сожгут. Церковь каменная, Не сгорит.

— Кто ж знает. Ежели свезут солому со всех гумен, то тут черта можно сжечь.

— Что же делать? — спросил Прохор.

— Да, может, выговорить бы у них какие-нибудь условия… Не звери ж они, а люди… Своих там много: брат твой Константин Васильевич, Свиридов, да мало ли там наших…

— Звонарев, — остро взглянул на него Прохор, — ежели ты хоть раз еще заикнешься об этом, то… гляди… — покрутил он около его носа дуло нагана, — понюхаешь, чем пахнет вот эта штука.

— Да я что, разве ж сурьезно, — испуганно попятился от нагана Звонарев. — Так это я…

— Гляди, а то тебе будет тогда «так…»

Белогвардейцы беспрестанно обстреливали колокольню, пули густо цокали по кирпичным стенам, взметывая красную пыль, и со свистом рикошетом уносились прочь… Иногда пули попадали в колокола. И гул разносился по станице…

Прохор стоял за кирпичным уступом пролета и был в относительной безопасности. За другими уступами притаились снайперы. При каждом удобном случае, когда показывалась мишень, они стреляли, весело переговариваясь, если выстрел оказывался удачным…

Зной серой пеленой висел над станицей. Среди других крыш Прохору была видна и бурая железная крыша родного дома. Что-то там сейчас делается, под крышей этого дома? «Мать теперь изошла слезами», — с горечью думал Прохор.

Он задумывается о матери, о семье, о своем детстве. Когда-то с Константином они были очень дружны, любили друг друга. Бывало, Прохор никак не мог дождаться брата Константина из семинарии на каникулы. И сколько радости было, когда, наконец, приезжал он. А вот теперь какая глубокая, страшная пропасть разделила их! Они стали смертельными врагами, ищут случая убить один другого…

— Товарищ командир! — донесся до Прохора снизу испуганный голос. Товарищ Ермаков!

— Кто зовет! — заглянул Прохор вниз, в лестничный пролет. — Что нужно?

Было слышно, как по кирпичным ступеням кто-то в темноте торопливо взбирался вверх.

— Товарищ Ермаков! — показалась из отверстия лестничного пролета бледная взъерошенная голова красногвардейца. — Все пропало!.. Звонарев, мать его черт, договорился с одним казаком, который караулил дверь, и они откинули засов, открыли дверь и убегли к белым… Вон они! — указал он вниз. — Смотри!

Прохор глянул вниз. От церкви к воротам ограды бежали два казака.

— Стреляйте в них! — приказал Прохор снайперам.

Грянули выстрелы. Звонарев, раскинув руки, упал у ограды. Бежавший с ним казак успел скрыться за воротами.

Вдруг из-под ограды в ворота ринулась толпа белых. Все они разом хлынули к церкви.

— Закрыта ли дверь? — встревоженно спросил Прохор у только что прибежавшего снизу казака, но тот не ответил. Он лежал недвижимый. Пуля сразила его в лоб.

— За мной! — крикнул Прохор снайперам и стремительно помчался вниз. И чем ниже он спускался, тем слышнее становились шум и стрельба в церкви…

В темном проходе, когда Прохору до конца оставалось спуститься ступеней пять-шесть, кто-то подставил ему ногу. Он кубарем свалился вниз. Наган выпал из его рук. Чувствуя боль во всем теле, Прохор попытался было подняться, но на него тяжело навалились.

 

XXIV

Прохора повели в правление. Он шел, прихрамывая, крепко стиснув зубы, чтобы не застонать от боли. Мучительно болела нога. На его голове развязался бинт и окровавленный конец, как шлейф, волочился сзади.

Конвоиры ввели Прохора в большую комнату правления, где обычно всегда собирался станичный сбор гласных для решения общественных дел. Прохор бегло оглянул комнату. Она была забита народом, — видно, белые согнали жителей. Прохор ощутил на себе сотни внимательных, сочувственных, враждебных, сожалеющих и злых глаз. Всякий по-своему смотрел на него. Богатеи — с открытой враждой, беднота — жалела и рада была бы его спасти, да невозможно это было сделать.

У стены за огромным столом, накрытым зеленой суконной скатертью, сидели члены военно-полевого суда, назначенного Константином. В середине, занимая все кресло, грузно восседал сам, не известно откуда вдруг взявшийся, станичный атаман Никифор Иванович Попов в белом полотняном кителе с есаульскими погонами. Он был председателем суда. По бокам его сидели войсковой старшина Чернышев и Максим Свиридов, неловко чувствовавший себя в новеньких офицерских погонах. Сзади них на скамье расположилось несколько молодых офицеров.

Недалеко от стола, развалясь в плетеном кресле и закинув нога за ногу, словно выставляя напоказ свой щегольской сапог со шпорой, сидел Константин, держа на виду у всех забинтованную руку, словно бы подчеркивая этим: «вот, дескать, посмотрите, люди добрые, что со мной сделал братец…»

Все зависело от Константина, и это многие понимали. Он мог бы не затевать этой инсценировки суда. Достаточно было бы его одного слова, чтобы помиловать пленников или расстрелять их.

Но миловать он не хотел. Он ненавидел их лютой ненавистью, особенно брата своего Прохора. Да к тому же он и побоялся бы это сделать, а вдруг узнали бы в Новочеркасске?

Проще, конечно, расстрелять. Но все дело в Прохоре. Брат ведь. Но с этим можно бы и не посчитаться. Ведь Прохор стрелял в него, Константина? Тут уж дело пошло око за око, зуб за зуб, кровь за кровь. «Но… — думал обо всем этом Константин, — общественное мнение не одобрило бы такого акта, а главное, не хотелось ссориться с (родителями, особенно с матерью…» Все-таки Константин по-своему любил мать.

И он придумал этот суд, как лучший выход из положения… Себя он не ввел в состав суда. Его дело сторона… Всех красногвардейцев, во главе с Прохором, безусловно накажут строго, в этом нет никакого сомнения… Следовательно, все будет в порядке… А он, Константин, будет в стороне, и родителям на него нечего обижаться…

— Посадите его сюда! — распорядился председатель суда, указывая на скамью, стоявшую посреди комнаты так, что ее было видно всем.

Прохор чувствовал такую усталость во всем теле, что почти повалился на скамью.

— Введите остальных, — приказал председатель суда.

В залу ввели оставшихся в живых красногвардейцев. Их было человек сорок. Все они были изранены, избиты, едва держались на ногах.

Опустив голову, Прохор сидел на скамье, ни на кого не глядя, казалось, ничего не замечая. Он не видел, как в комнату вошел отец и, сняв фуражку, прошел от порога, стал в толпе казаков у стены, скорбно наблюдая за ним.

Атаман Попов встал, постучал карандашом по графину.

— Внимание, господа! — властно крикнул он. — Заседание военно-полевого суда считаю открытым.

В зале все затихло. Старики поснимали фуражки. Лишь нарушал тишину тихий плач матерей да жен, сыны и мужья которых, ожидая суда, стояли в углу. Иногда у какой-нибудь отчаявшейся несчастной женщины с рыданием вырывался из груди истошный вопль:

— И ми-илый ты мо-ой муженечек… И что ж с тобой сделали ироды.

— Молчать! — гаркнул атаман. — Подведите к столу вот того с краю, приказал он конвоирам.

Два калмыка с обнаженными шашками подвели к столу побелевшего от страха и потери крови раненого полнощекого казака.

— Как фамилия? — спросил атаман, строго оглядывая его с ног до головы.

— Дронов, — дрожащим голосом выдавил казак.

— Имя?

— Терентий.

— Казак?

— Так точно, ваше благородие, казак.

— Врешь! — громыхнул рассвирепевший атаман по столу кулаком. Сволочь ты, а не казак. Изменник! Как ты мог поднять руку на своих братьев-казаков? Сукин ты сын, вот повесим тебя за это вниз головой.

— В-ваше выс-соко-благородие, — залепетал перепуганный казак. Ошибку понес… простите. — Дронов упал на колени и, умоляюще протягивая к атаману руки, зарыдал. — Простите, ради бога… Простите!.. Искуплю свою вину… Пошлите на первую линию… Обещаю десять… пятнадцать красных убить… Вот увидите тогда, клянусь!..

— У-у, гад! — послышалось из группы пленных.

— Поздно, поздно ты одумался, станичник, — уже мягче сказал атаман. Пораньше надо было об этом подумать…

— Ваше благородие… господин атаман, — елозил по полу Дронов. Истинный господь, заслужу себе прощение… Ведь силком меня втянули в это дело…

— Кто тебя втянул? — строго спросил атаман.

— Да кто ж, — затравленно оглянулся Дронов на Прохора. — Вот он.

— Да брешет же он, паскуда! — снова кто-то выкрикнул с возмущением из группы пленных.

— Молчать! — взбешенно крикнул атаман, свирепо глядя на пленных.

Прохор с недоумением взглянул на Дронова и, презрительно усмехнувшись, снова опустил голову.

— Как же он втянул, если ты не хотел? — спросил атаман у Дронова. Да встань ты на ноги, дурак! Что ползаешь, как слюнтяй. Расскажи толком.

Дронов живо поднялся на ноги, вытянулся перед судьями, держа, как в строю, руки по швам.

— Так что, ваше высокоблагородие, — точно рапортуя, заговорил Дронов, — пришел ко мне один нашинский станичный казак Сазон Меркулов и подал мне список… А в том, стало быть, списке моя фамилия значится… «Распишись, говорит он, а не то мы тебя к расстрелу приговорим…» — Ну, что поделаешь? — сокрушенно развел руками Дронов. — Испужался я, расписался… А через день приходит этот, стало быть, Меркулов ко мне и гутарит: «Ну, собирайся, мол, с конем и оружием…» И таким образом, стало быть, и пришлось мне поступить в их дьявольский красногвардейский отряд…

— Гад ползучий! — снова возмущенно выкрикнул чей-то голос из группы пленников.

— Кто это орет? — злыми глазами посмотрел атаман на жмущихся в углу красногвардейцев. — Вырвите ему язык!

— В углу, где жались друг к другу пленные красногвардейцы, послышалась возня, крики:

— Что ты бьешь-то, калмыцкая морда?

— Тише! — прикрикнул атаман. — Много побил казаков?

— Ни одного, ваше благородие, — с готовностью ответил Дронов.

— Врешь!

— Истинный господь! — поклялся Дронов. — Ведь я ж у него навроде связного был, — кивнул он в сторону Прохора. — Так что в ход оружия пущать не приходилось.

— А почему в церковь заперся, а не перебежал к нашим?

— Силком загнали туда.

— Ладно, разберемся, — проговорил атаман. — Отведите его пока в арестное помещение.

— Благодарю покорно, — поклонился обрадованный Дронов. У него появилась надежда, что его пощадят и он будет жить.

— Давайте следующего, — приказал председатель суда.

Подвели высокого, красивого, рыжеватого казака. Всклокоченный чуб, как язык пламени, вырывался у него из-под казачьей фуражки.

— Фамилия? — спросил атаман строго, невольно любуясь выправкой казака.

— А тебе не все едино? — вызывающе спросил казак. — Расстреливай и без фамилии…

Атаман передернулся.

— Отвечай! — выкрикнул он. — Н-не то…

Казак презрительно усмехнулся и молчал.

— Ну?

— Дубровин его фамилия, — тихо подсказал Свиридов. — Дубровин Силантий.

— Сволочуга! — с отвращением плюнул Дубровин. — Предатель!.. Ну, ничего, брат, тебя тож не минует петля.

Свиридов, побледнев, опустил глаза.

— Молчи! — поперхнулся от ярости атаман. — Отвечай вот на вопросы… Как ты попал к красным в отряд?

— А очень просто, — усмехнулся Дубровин. — Взял ружье, да и начал вашего брата белопогонного уничтожать… Жалко, атаман, что я тебя на мушку не взял… Не сидел бы ты тут и не судил бы нас… Но ничего, ты тоже от своей пулечки не уйдешь… Вот зараз перед вами отвечал подлюга Дронов. Брехал он все… Он моим друзьяком считался, и мы с ним вместях добровольно в отряд вступили… Никто силком его не пхал… А что касаемо того, что он, говорит, никого не убивал, то тоже брешет… Мы вместях с ним в разведке служили и поубивали немало белых гадов…

— Увести его! — приказал атаман.

Прохор сидел на скамье недвижимо, казалось, совершенно безучастный ко всему тому, что здесь, в этом огромном зале станичного правления, происходило. Перед ним, как видения, один за другим появлялись его бойцы, его товарищи по борьбе, его верные соратники. И все они — кто робко и неуверенно, а кто мужественно и твердо — отвечали на вопросы белогвардейского военно-полевого суда. И ни у кого из этих обреченных на смерть людей не вырвалось и слова мольбы о пощаде. Единственным исключением из этого мужественного ряда героев был только Дронов, который так низко пал в глазах всех…

Но нет! Прохор не был безучастным свидетелем Всего происходящего. Он глубоко, всем своим сердцем сочувствовал товарищам, переживал их страдания. Он рад был облегчить их участь, спасти их, но что он мог сделать?

…Во время допроса пленных судом у дверей залы произошло какое-то движение. Конвоиры впихнули кого-то в комнату. Чей-то женский голос истошно рыдал.

Константин поднялся с кресла, внимательно смотря на дверь, строго спросил:

— Что там такое?

— Болшевик поймала, — отозвались калмыки от дверей. — Болшевик, ваша благородия.

— Ведите сюда!

К Константину калмыки подвели трех избитых, израненных, в синяках и кровоподтеках красногвардейцев и растрепанную, безутешно рыдавшую девушку.

— Костя! — бросилась к Константину эта девушка.

Константин в изумлении попятился, но вдруг узнал ее.

— Надя?! — хрипло вскричал он. — Надюша!.. Ты?

— Я, Костя! — бросилась к нему на грудь девушка.

Константин был растерян, подавлен, сконфужен. Куда только и девался его величественный вид, с которым он торжественно восседал на кресле.

— В чем дело? — спросил он у калмыков, приведших сюда сестру и этих трех истерзанных людей.

— Сено… залез… болшевик, — растерянно залопотали они все разом, жестикулируя и перебивая один другого. — Дэвка хоронил там… Дэвка…

— Пошли прочь! — взревел на них Константин.

Калмыки со страхом отпрянули от него к дверям.

— Расскажи, Надя, ты толком, в чем дело? — спросил у сестры Константин.

Прохор с состраданием смотрел на сестру. Глаза его повлажнели. Тяжело вздохнув, он снова опустил голову.

— Костя, — с плачем рассказывала Надя, — я в сеновале хоронила своего жениха Митю, вот его, — указала она на окровавленного, смертельно перепуганного паренька. — А калмыки пришли и шашками начали тыкать сено… и Митю поранили… А потом всех их вытащили из сена и избили… И меня избили… Я им говорю: мой брат полковник, командир полка… а они, черти безмозглые, ничего не понимают… Вот притащили нас всех сюда… Костя!.. — заплакала Надя, — спаси его!.. Спаси Митю!..

Константин был обескуражен. Уж этого он никак не ожидал!.. Что это делается?.. Неужели вся его семья перемешалась с большевиками?.. Неужели все его родные против него?.. Разве ж он думал, чтобы его сестренка полюбила большевика и вот теперь запуталась в этом деле?

Подумав, Константин недовольно взглянул на сестру и сказал:

— Ладно! Разберусь… Иди домой…

Но девушка не уходила и умоляюще смотрела на брата.

— Ну, чего ты еще? — не выдержав ее взгляда, вскрикнул раздраженно Константин. — Я ж сказал — разберусь, значит, разберусь. — Он не договорил, но она поняла его. Не мог же он ей при всех сказать, что спасет ее Дмитрия…

Надя просияла. Она хотела кинуться к брату, обнять, расцеловать его… Но не посмела. Она поверила Константину и намеревалась уже выйти из правления, как вдруг увидела Прохора, измученного, с забинтованной головой…

Когда Надю с Дмитрием вводили сюда, горе ее было так велико, она так боялась за жизнь любимого юноши, что не поняла смысла происходящего в этой большой комнате… Но сейчас, когда увидела брата Прохора в таком виде, ей все стало ясно. Прохору угрожает смерть.

— Проша! — кинулась она к нему, обвивая его шею горячими руками. Братик родимый!.. Что они с тобой хотят сделать?

Константин с досадой выругался про себя: «Черт меня дернул этот суд затевать!.. Чего доброго, мать еще придет сюда». Надо прекратить всю эту канитель.

Как это сделать — Константин не знал. Ведь суд был начат, надо было его и закончить… И он, как ни странно, был даже рад, когда кто-то, ворвавшись в залу, дико завопил:

— Красные ворвались в станицу!.. Спасайся!..

Прохор вздрогнул и поднял голову, прислушиваясь. Где-то отдаленно потрескивали выстрелы, слышались смутные крики. У него радостно заискрились глаза. Он приподнялся, рванул руки, но они были крепко связаны… Обессиленный, он сел.

У дверей образовалась толчея. Отпихивая и давя друг друга, с криками вываливался народ из правления.

— Расстрелять красных! — приказал конвоирам Константин, указывая на пленников.

Но конвоиры его не слушали. Испуганно озираясь, они расталкивали прикладами толпу у двери и выбегали на улицу.

Константин, вытащив наган, посмотрел на Прохора, на Надю, радостно обнимавшую Дмитрия, вздохнул, сунул снова наган в кобуру и выбежал из комнаты.

Прохор почувствовал, как кто-то подошел к нему сзади и перерезал веревки на руках. Он оглянулся.

— Батя! — пораженно вскрикнул он.

Старик, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу.

Прохор подбежал к окну и распахнул его.

По улице, мимо правления, размахивая шашками, мчались всадники с красными звездочками на фуражках.

К палисаднику правления подскакал рыжеватый кавалерист и, взмахнув фуражкой, закричал:

— Здорово, товарищ командир!

— Сазон, ты? — обрадованно вскричал Прохор.

— Ну, конешное дело, я, — усмехаясь, ответил Сазон. — Товарищ Буденный, видишь, какой привет тебе прислал, — указал он на мчавшихся по улице всадников.