Теперь тоже встреча эта на Ярославском вокзале, в зале ожидания. Стеня как раз на лавочке сидел, возле пригородных касс. Вот рядом с ним и оказалась Варя, невзрачная такая, невидная, платок на голове темный. Стеня сначала на нее и вовсе никакого внимания не обратил. Сидит она себе и сидит, там и смотреть не на что. Народ вокруг суетится, взад-вперед ходит. Вот старушка какая-то с сумкой, в урны заглядывает, под лавки — бутылки пустые собирает.

А сбоку так, возле окна, столик низенький, продавщица рыжая, накрашенная, косметику разложила. Рядом ребята в куртках, два человека, разговаривают с ней, пиво пьют.

— Что вы от пота посоветуете? — спрашивают.

То один флакончик возьмут, то другой, понюхают, на место ставят. А как старушка мимо столика проходила, рыжая и кричит ей:

— Мама! Опять ты за свое! Сколько тебе говорить — не показывайся здесь! Позоришь только!

Ребята возле нее смеются. Допили они пиво и бутылки пустые старушке протягивают. Та стоит, не знает, брать или не брать, на дочь смотрит. Тут Варя, что рядом со Стеней сидела, поднимается, берет у ребят бутылки и старушке в сумку кладет. И деньги туда же кидает. Потом вернулась на лавочку, только и сказала:

— Надо же... Ведь мать родная...

Стеня сначала ей ничего не ответил, сидел молча, а потом говорит:

— Это что? Я перед своей еще больше виноват...

— Будет вам! — сказала Варя. — Наговариваете на себя... Чем же вы так провинились?

— Да уж хуже некуда! Вроде как бросил ее! Два года не виделись. Вчера приезжаю, а она в Доме престарелых. Высохла вся, сморщилась. Увидела меня, засуетилась. Куда посадить — не знает. Угостить хочет, а нечем. Только и шепчет: “Прости, Стенечка... Прости, что так принимаю”. Собрала какие-то крохи на стол, сидит напротив, плачет. А вокруг грязь, вонь. Старухи какие-то безумные.

— Да, да, — говорит Варя. — Уж как жалко ее. Такую старость — не приведи Господи... Что ж — у нее дома нет?

— Дом наш продали, — отвечает Стеня. — Раньше-то он принадлежал строительно-монтажному тресту, где отец мой работал. Пока жив был. А теперь трест продал дом какой-то новой фирме. Вместе с жильцами. Ну а фирме офис нужен, контора — освободить первый этаж. Жильцов с первого кого куда. Кого переселили, кого вовсе выгнали. Маму вот в богадельню.

— Вот несчастье какое, — говорит Варя. — Ну а вы-то где были все это время?

— В заключении я был, — отвечает Стеня. — В тюрьме.

Варя повернулась и долго глядела на него.

— Ну и что ж, что в тюрьме. Это ничего. В тюрьме тоже люди живут. А что вы натворили?

— Сапоги резиновые украл. На улице ливень, я в подъезд зашел. Смотрю — квартира, дверь нараспашку. Заглянул, а там — сапоги резиновые. Только надел — хозяин. Конечно, крик, драка, милиция. И зачем мне эти сапоги сдались? Срок-то у меня небольшой — год и шесть месяцев. Да вот поди ж ты... Вернулся, а жилья нет. Куда мне теперь?

А Варя так сразу и говорит:

— Если хотите, можете со мной ехать.

Пошла она в кассу билет брать, потом возвращается.

— Вот вместе и поедем. К Троице-Сергию. В Лавру. В обитель преподобного Сергия.

— Ехать так ехать, — говорит Стеня. — Мне все равно идти некуда.

Электрички долго не было, они все сидели, разговаривали. Стеня опять про свою маму.

— Ссорились мы с ней часто. Как я злился, что она меня Стеней звала. “Я — Степан! — кричал. — Степан! Какой я Стеня?”

Когда поезд, наконец, пришел, забрались они в вагон, поехали. Только место нашли, сели, смотрят — напротив та самая старушка с сумкой. Стеня поглядел на нее и говорит:

— Виноват я перед мамой, вот в чем дело.

— Это ничего, — утешает его Варя. — Вот к преподобному Сергию сходим, попросим его заступиться за нас, Господь и отпустит...

Тут старушка напротив откликается:

— Покаяться надо, деточки... Уж как хорошо...

— Да что толку! — отвечает Стеня. — Раньше надо было думать. Теперь поздно уже...

— Покаяться, милые, никогда не поздно, — говорит старушка. — Вот я вам из Евангелия скажу. Хозяин работников нанимал на работу. Все, конечно, пораньше пришли — заработать хотят. А после уже, в одиннадцатом часе, хозяин снова выходит — другие еще стоят. “Мы, — говорят, — поздно пришли, нас никто не берет”. Хозяин их принял. И заплатил, как первым, которые раньше пришли.

— Ну и что здесь такого? — спрашивает Стеня. — К чему эта притча?

— Да как же, деточки? Хозяин-то этот и есть Господь. К Господу никогда не поздно. Даже в одиннадцатом часе. Он всех принимает. Двери покаяния всегда открыты.

За разговорами не заметили, как доехали до места. Старушка сошла раньше, в Хотькове.

— Родителей преподобного навестить, — сказала она. — Здесь они, в храме монастырском, Кирилл и Мария. Уж как он любил их, деточки. Старался для них, заботился. Чтоб старость их успокоить. Проводил до могилы. И только потом уже, после этого, ушел в отшельники.

И к Стене нагнулась:

— И ты не оставляй матушку свою. Чтобы заслужить ее молитвы и благословение.

Народу вместе с Варей и Стеней сошло с поезда много и все в обитель. Колокольня монастырская, купола храмов издалека видны — на горке. А от самой станции по дороге нищие, к прохожим пристают, милостыню клянчат.

— Попрошаек-то сколько, — ворчит Стеня. — Святое место — раздолье.

А Варя ничего, даже радуется, всем подает, никого не пропускает. Видит какого-то оборванца, деньги ему протягивает. А тот говорит:

— Поучительный случай перед вами. Бывший певчий. В обители преподобного Сергия пел. Тенор Александр, все знали. Но возгордился, в консерваторию ушел. Говорили — не ходи. Не послушал! Вот и наказание! Дурные приятели, легкая жизнь. Теперь ни голоса, ни здоровья.

Тут к ним старик в лохмотьях подскакивает, певчего в сторону оттесняет. Распахивает перед Варей лохмотья, а у него по всему телу рубцы и шрамы.

— Чудесное исцеление. В больнице при Лавре лежал. Весь в язвах и ранах. Белье нельзя было надеть. Думал с собой покончить. На подоконник уже забрался. И тут удостоился посещения преподобного Сергия. Палата наполнилась светоносною росою. И благоуханием. Угодник погрозил мне пальцем, и к утру все язвы сошли.

Варя и ему милостыню подает. А сзади уже женщина какая-то ее дергает, рука у нее на перевязи.

— Явление силы Божией... С детства у меня рука сухая была. Приехала в обитель. На Всенощной перед мощами святыми молилась. И вот чувствую, будто по руке вода горячая потекла. Как живая стала.

Женщина снимает руку с перевязи и машет ею в воздухе.

— Совсем как живая!

Подала и ей Варя, сама спешит дальше. Там опухший какой-то стоит, лицо красное, в волдырях.

— Пил, небось, горькую? — спрашивает Варя.

— Еще как пил, — кивает опухший. — Можно сказать — запойный пьяница. Каждый день черт посещал. Как выпью — он уже тут как тут. Сидит в углу, ноги в чайном блюдечке полощет. Жена молилась преподобному, Сергию, молилась, насилу вымолила. Теперь ни капли в рот.

Подала ему Варя, а он на соседку указывает:

— Тоже — чудотворная благодать. Слепая была... Темная вода в глазу. Заказала молебен угоднику... Теперь видит...

Варя подходит к женщине, дает ей денег и спрашивает:

— Не знаете, где здесь комнату можно снять на несколько дней?

Женщина повернулась к ней:

— Вижу тебя, вижу... По молитвам святого Сергия вижу...

— Я спрашиваю — у кого здесь комнату можно снять?

— Да не знает она ничего, — вмешивается опять старик в лохмотьях. — Зря вы ей только деньги дали. Вы лучше мне добавьте. Я вам скажу. Идите прямо к обители. Там на площади отыщите Иннокентия... Он берет жильцов...

Варя со Стеней пошли дальше, перешли мостик через речушку, там сбоку две церквушки небольшие, а направо, на горке — площадь перед Святыми воротами. Народу там тьма-тьмущая, везде автобусы, машины легковые — где здесь искать Иннокентия?

У самых ворот большая толпа — экскурсанты. В середине блондинка в широкополой шляпе, очки темные. Долетают слова:

— Смутное время... Самозванец... Второй Лжедимитрий... Польские войска... Осада... Сапега, Лисовский...

Подошли Варя со Стеней ближе, стали в сторонке.

— А какая у монахов защита? — продолжала блондинка в шляпе. — Кипятили вар, смолу, серу, таскали на стены камни и известь. Подмоги от Шуйского из Москвы никакой. Запасы хлеба кончались. А тут новая беда — цинга. В обители смрад от зараженных и умирающих. Осажденные совсем было пали духом. Тут еще известие — поляки подкоп под монастырь ведут, мины закладывают. А где подкоп — неизвестно.

Экскурсанты по сторонам озираются, фотографируют, аппаратами щелкают. Толстяк какой-то рядом со Стеней с блокнотом все переспрашивал:

— Какая, сказали, толщина стен? А пушек сколько?

Спутница его с зонтиком все время сердилась:

— Вы что — глухой? Говорили же — толщина девять метров, а пушек было девяносто.

— Но был некий подвижник, — продолжала между тем блондинка в шляпе. — Блаженный Иринарх Затворник. Явился ему в видении преподобный Сергий и указал место, где подкоп. А как мины взорвали, поляки и отошли. Так святой Сергий почтил подвижника.

— За что же Иринарху такая честь? — спросил кто-то.

— За подвиги духовные. В древних рукописях его так и называют: “затворник и верижник”. Железо на себе носил. Затворился безвыходно в келье. Как-то родная мать пришла проведать. Стучала в дверь, стучала, потом плакать начала. Иринарх не открывал, только спрашивает через дверь: “О чем ты плачешь?” — “Да как же? — отвечает мать. — Я тебя вырастила. Вот я уже старая. Хочу увидеть тебя прежде, чем помру”. А Иринарх отвечает: “Потерпи здесь, в этой жизни, чтобы увидеть в будущей”. Так и не открыл.

Стеня тут не выдержал и говорит громко так:

— Какой же здесь подвиг? Жестокость одна...

А толстяк с блокнотом отвечает ему:

— Вы что, не слышали? Вам же ясно сказали — святой подвижник...

Когда экскурсанты пошли дальше, к Стене с Варей подошел человек в белой панаме, немолодой уже, бородка жиденькая.

— Правильно вы сказали — жестокость одна и невнимание к людям.

А потом спрашивает:

— Вам, наверное, жилье нужно?

— Да, — отвечает Варя. — Нам Иннокентий нужен.

— Я и есть Иннокентий, — сказал незнакомец в панаме.

Повел он их через всю площадь, мимо торговых рядов и дальше, в сторону пруда.

А у стен святой обители целая ярмарка. Торгуют чем только можно: дубленки, куртки кожаные, средства от тараканов, кастрюли и сковородки, женское белье, зонтики, корм для кошек и собак. Все иностранное, в цветных коробках с надписями на разных языках. Тут же — немецкое пиво, булки с сосисками.

Какой-то чернявый, по виду цыган, подскочил к Варе, предлагает черкесскую бурку и чучело крокодила. Иннокентий отогнал его прочь.

— Вы что же, — спрашивает он, — туристы, на экскурсию? Или паломники, на богомолье?

— Грешники мы, — отвечает Варя. — Великие грешники.

— Я вот, к примеру, из заключения, — вторит ей Стеня. — Из тюрьмы.

— Вот оно как, — говорит Иннокентий.

Помолчал, потом добавил:

— Мне бы вот тоже в тюрьме полагалось быть... А я все на свободе...

— За что же это? — интересуется Стеня.

— Да всякое было, — загадочно так отвечает Иннокентий. — Будет случай — расскажу...

Дом его оказался старый, каменный, в три этажа. Вошли они в квартиру, а там в комнате женщина на кровати лежит.

— Мама, — говорит Иннокентий, — у нас жильцы.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — обрадовалась женщина. — Вам здесь понравится. Дом старинный, отца моего. В нем раньше гостиница была.

— Дед мой миллионщик был, — вставляет Иннокентий. — Богач. Подрядами гремел по всей России. Железные дороги строил. От царя похвальный аттестат. У него и в Москве сколько домов было...

— А он деньги на революцию давал, — перебивает его мать. — Здесь в его доме террористы собирались. Боевая организация, эсеры. Отец мой их всех хорошо знал. Савинков приезжал. А заправляла у них Дора, акушерка. Бомбы делали, отец рассказывал. Они тогда Великого князя Сергея Александровича в Москве убили...

— Мы с вас и денег не стали бы брать, — говорит Иннокентий. — Да только я сейчас без работы... На мамину пенсию живем...

Провел он Варю со Стеней во вторую комнату, маленькую, пустую, мебели никакой — только кровать и стол.

— Ноги у мамы отнялись, — говорит он. — Как семьдесят исполнилось, так и обезножела. Вот уж седьмой год лежит...

— Вы бы ее в обитель снесли, к преподобному Сергию, — говорит Варя. — Помолились бы за нее, глядишь — поднялась бы...

— Да кто понесет? Некому, — говорит Иннокентий. — Разве я один донесу?

Вечером Варя со Стеней собрались в Лавру. Как проходили через первую комнату, Марта Кондратьевна, мать Иннокентия, подзывает их.

— Что я вам скажу, — шепчет. — Эта самая эсерка Дора каждую ночь ко мне является. Придет и глядит на меня. Волосы черные, как вороново крыло. И что ей нужно — не знаю.

— Я помолюсь за вас, — говорит Варя. — Свечку поставлю.

В Лавре народу много, всё идут, идут. Варя со Стеней сразу в Троицкий собор. Там тишина, полумрак. Варя поставила свечки к образу Святой Троицы, сама в стороне, где-то у стенки — на колени. Никаких особых молитв она, верно, не знала. Стеня только и слышал от нее: “Помилуй меня, грешную”. Сколько раз она так сказала — неизвестно, может, сто, может, больше. Стеня уже устал ждать. “И что она там возится?” — досадовал он.

Как вышли, наконец, из храма, он говорит как бы со смешком:

— Видно, грех большой на душе... Долго молилась...

А Варя спокойно так отвечает:

— Мужа я убила... Насмерть...

Стеня даже не поверил сначала. Только и спросил:

— Ты уже замужем была? Когда только успела...

Потом уже, когда домой пришли, Варя ему рассказала:

— Пил он у меня сильно. Трезвый еще ничего, а выпьет — зверь зверем. Так с топором по квартире и ходил. Я на работе всегда в косынке была, не снимала, чтобы синяков не видели. А тут как-то собрался он посуду сдать — опохмелиться. Пошел, а приемный пункт закрыт. Вернулся черней тучи. Тут я не выдержала. Схватила бутылку и по голове. В руках только горлышко осталось. Он упал, лежит, не шевелится. А я уже остановиться не могу. Все бью об него бутылки, бью. А как все разбила, в милицию звоню. Говорю — убила человека.

— Что же они тебя — простили? — спрашивает Стеня.

— Судили. Пять лет условно. В зале даже хлопали, когда приговор прочли. Только я сама себя осудила. До конца жизни искупать грех свой.

Стали они на ночь укладываться, Варя и говорит:

— Как же мы будем в одной комнате? Здесь и кровати другой нет...

— Я на полу лягу, ты не думай, — отвечает Стеня.

Постелили ему старое пальто хозяйское, под голову — мешок какой-то с тряпьем. Варя свет погасила, разделась в темноте, легла. Стеня долго не мог уснуть, все лежал, ворочался. Варя ему и говорит:

— Будем, как святые. Лежать рядом и не касаться друг друга...

А как Стеня уснул, приснился ему сон, бестолковый какой-то. Будто поднялся он со своей постели, чтобы к Варе идти, смотрит, а ее на кровати нет. Вместо нее женщина какая-то сидит черноволосая, в руках жестянка круглая — бомба. Заворачивает она эту бомбу в бумагу из-под конфет и вдруг не выдержала, зарыдала.

— Это мы его убили, — говорит. — Я его убила! Я должна была это сделать!

— Кого — убили? — спрашивает Стеня.

— Великого князя! О, светлая жертва! Радость жизни!

Тут в комнату люди какие-то вваливаются — ряженые. Кто извозчиком одет, кто уличным торговцем.

— Не удивляйтесь, — говорит черноволосая Стене. — Это наружное наблюдение.

Среди ряженых Стеня увидел низенького, лысоватого, в костюме с иголочки, лицо каменное. Стеня сразу решил, что это Савинков и есть.

— Почему вы идете в террор? — спрашивает Савинков черноволосую. — Это же грех!

Та слезы вытерла и достает из-под подушки книгу — Евангелие. Открывает и читает: “Кто хочет душу свою спасти, погубит ее; а кто же погубит душу свою ради Меня, тот спасет ее”.

— Вы понимаете? Не жизнь погубит, а душу...

Потом Стеня смотрит, а это уже не Савинков, а человек какой-то с топором. Стеня, конечно, узнал его, хотя раньше никогда не видел, — муж это Вари. Бегает он по комнате и кричит:

— Всех уничтожу!

Утром проснулся Стеня, лежит, смотрит, как Варя одевается, думает: “Какой я святой! У меня даже сны дурацкие! Глупость одна!”

Сели они с Варей чай пить, Иннокентий заглядывает.

— Я вас вчера не предупредил... Клопы у нас... Не замучили?

— Нет, не замучили, — отвечает Варя.

Иннокентий все стоит в дверях, не уходит.

— Не видели мы клопов, — говорит Стеня.

А Иннокентий вроде и не слышит его.

— Вот вы из Москвы, — наконец говорит он. — Думаете, наверное, про меня — маленький человек, неинтересный. В провинции, мол, живет. А по мне, может быть, давно тюрьма плачет...

— Нет, мы так не думаем, — сказала Варя.

— Газеты-то вы, конечно, читаете, — продолжает Иннокентий. — Про покушение на Генерального секретаря партии читали? Январь шестьдесят девятого года.

— Это возле Кремля, что ли? — спрашивает Варя. — Так это когда было!

— Вот, вот, у Боровицких ворот. Вспомнили? Моих это рук дело.

— Не может быть! — в один голос вскричали Варя и Стеня.

— Очень даже может быть. Мне тогда только двадцать исполнилось. Купил у одного милиционера форму, переоделся. Оружие у меня было — пистолет Макарова, раньше еще купил. Стоял у Боровицких ворот, вроде как в оцеплении. Космонавтов тогда встречали. А как они в ворота стали въезжать, я вышел ко второй машине и в лобовое стекло. Всю обойму разрядил.

— Вот это да! — ахает Варя.

— Во второй машине, я знал, должен был Генеральный секретарь сидеть. По ритуалу положено. Только не знал я, что в последний момент все переменили. Машину с ним пустили через другие ворота, через Спасские. А я космонавтов ранил...

— Как же это вы на свободе? — интересуется Стеня.

— Больше года в Лефортово сидел. Потом Казань, психбольница, принудительное лечение. Диагноз — вялотекущая шизофрения.

Варя со Стеней даже чай допивать не стали, поскорей из дома. Весь день провели они в Лавре, ходили от одной церкви к другой. Везде суета, уборка к празднику — через день Троица. Варя все храмы Стене показывает:

— Это — церковь Святого Духа, это — Успенский собор, это — церковь преподобного Сергия...

И вот ходят они, а Стене все время какое-то туманное видение видится. Будто то за одним углом, то за другим фигура знакомая мелькает. Пригляделся он, а это — мама.

— Ты ничего не видела? — спрашивает он у Вари. — Вроде мама моя здесь...

— Это она о себе напоминает, — отвечает Варя. — Завтра — родительская суббота.

Вечером вернулись они домой, в комнате у них Иннокентий, сидит, дожидается. Долго так сидел, молчал, потом говорит:

— Я, между прочим, не такой уж незаметный человек. Про случай в Эрмитаже читали? Июнь 1985 года, пятнадцатого числа. Заметка так и называлась — “Гибель шедевра”.

— Это что — картина Рембрандта “Даная”? — вспоминает Варя. — Неужели тоже ваша работа?

— Моя, — кивает Иннокентий. — Нарочно поехал в Ленинград, в Эрмитаж. В сумке баночка с кислотой, нож. Зал 254, как сейчас помню. Дождался — рядом никого. Вытащил нож и полоснул. Сначала по бедру той бабы голой, потом в живот. Затем уже кислотой плеснул. До сих пор вижу — густая черная жидкость пузырится, стекает, кипит на раме. Красота...

— И опять на свободе? — недоверчиво спрашивает Стеня.

— Да все то же — психбольница, принудительное лечение. Депрессивно-параноидальный синдром.

— Прямо чудеса! — замечает Стеня.

— Но что самое обидное, — продолжает Иннокентий. — Имя мое нигде не упоминалось... Статьи во всех газетах... А фамилии другие, выдуманные... Меня будто и не было...

На другой день, в субботу, Варя собралась вести Стеню к гефсиманскому старцу в скит, это рядом с Лаврой. И опять, как проходили они через первую комнату, Марта Кондратьевна знаки им делает, к себе подзывает.

— Дора опять ко мне приходила, — шепчет. — У нее двух пальцев на левой руке нет. Это когда она бомбу делала, сломала запальную трубку. Бомба и взорвалась.

— Искушение все это, — отвечает Варя. — Вот и сын ваш Иннокентий тоже... Такое рассказывает...

Марта Кондратьевна рукой замахала:

— Да не слушайте вы его. Все наговаривает на себя. Уж я ругалась с ним, ругалась. Он для того и жильцов берет, чтобы рассказывать. Не обращайте внимания.

Добрались Варя со Стеней до скита, нашли келью старца. Маленький домик, чистенькая комната, пахнет чем-то сладким, вроде как духами или пудрой. На лавках сидят люди, ждут. Какая-то старушка, глаза закрытые, тянет тоненьким голоском: “Христа единого возлюбив...” Соседка в бок ее тычет:

— Святой, святой... Как есть святой... Сколько лет питал и покоил в своей келье больного родителя. Проводил его в вечную жизнь. Чисто святой...

Долго ждали старца, он все не выходил. Стеня извелся весь:

— Зря только пришли. И что сидим? Не выйдет он. Может, у него настроения нет...

А потом даже и не заметили, как дверь открылась и бесшумно появился старец. Лицо розовое, чистое, глаза в землю опущены. Какая-то женщина кинулась к нему:

— Благослови, батюшка!

А старец отвернулся от нее, разговаривать не хочет. Потом говорит:

— Отойди! Недостойна!

И вдруг сразу к Варе со Стеней идет. Справился о здоровье, о самочувствии. Сам в окно смотрит:

— Погода-то нынче какая! Прелесть!

“Вот тебе раз, — думает Стеня. — Прямо светский прием. Какой же он святой прозорливец?”

А старец тем временем подходит к шкафчику в углу, открывает его и начинает доставать игрушки детские — куклы самые разные, солдатики, лошадки. Под конец вытаскивает деревце игрушечное, вместо яблок — колокольцы блестящие. Старец трясет деревце перед Стеней, колокольцы звенят. “Теперь еще играть вздумал”, — недоумевает Стеня.

— Яблоня родительской субботы, — говорит старец. — Разбойник один, душегубец, тридцать лет каялся. За всю свою жизнь разбойную. Вот яблоня и выросла. Все яблоки серебряные, два золотых. А как стал разбойник в субботу трясти яблоню, серебряные яблоки осыпались, а два золотых удержались. И был ему голос: “Это родители твои, которых ты погубил”.

Когда уходили от старца, Стеня все ворчал:

— Подумаешь — прозорливец. Я и сам знаю, что я разбойник и душегубец. Для чего же передо мной деревцем трясти?

По дороге Варя купила образок с изображением Черниговской Божьей Матери. Дома она отдала образок Марте Кондратьевне, а та говорит:

— Мне бы раньше все это... А то ведь жизнь прошла... И что у меня было? Подвиги пионерские...

Просит тут она Варю достать из шкафа папку какую-то старую. Открыла — там вырезки газетные. Долго рылась, искала что-то, сама рассказывает:

— У нас тогда здесь сельхозартель была имени Крупской. А я звеньевая, вожатая. Пошли мы с пионерами в поле, пять человек. “Стригунов” искали. Которые колоски срезают. Видим — женщина какая-то за снопами прячется. Колоски ножницами срезает и к себе в котелок. У нас такая Паша Лямкина была. Она как крикнет: “Объездчик!” Женщина котелок бросила и в лес. Потом уже, когда ее поймали, мы опознали — Польцева это Елизавета. Ее год назад из колхоза исключили: родители у нее контрреволюционеры, эсеры. Нигде не работала. Судили ее, десять лет.

Марта Кондратьевна нашла, наконец, вырезку из газеты, протягивает Варе. Варя смотрит — “26 октября 1934 года”. И заголовок: “Подвиг пионеров”.

— Нас потом всех наградили, — говорит Марта Кондратьевна. — Мне патефон, остальным — барабаны и трубы.

Варя прочитала заметку и говорит:

— Я знаю, почему к вам Дора ходит.

— Почему, почему? — разволновалась Марта Кондратьевна.

— Человека вы загубили. Вот эту самую Елизавету Польцеву. Вам бы покаяться. Вот Дора и перестанет ходить.

— Поздно мне уже, — снова говорит Марта Кондратьевна. — Я же говорю — все у меня позади.

— Покаяться никогда не поздно, — вспомнила Варя старушку в поезде. — И в одиннадцатом часе можно... Таких людей много... Которые поздно к Господу приходят...

На другой день Варя со Стеней поднялись рано и сразу в Лавру, даже чай пить не стали. Народ туда валом валит, все с цветами, с ветками березы: Троица, праздник. Весь храм украшен березами, пол травой усыпан — ноги путаются. Тут же в толпе, конечно, нищие, которых Варя и Стеня видели в день приезда — бывший певчий, пьяница опухший, старик в лохмотьях, язвы свои показывает, слепая, другая еще — с рукой на перевязи.

Как вошли Варя и Стеня в храм, сразу старушку знакомую приметили, ту самую, с Ярославского вокзала, которая с ними в поезде ехала. Старушка тоже их узнала.

— Дух-то какой здесь легкий — березовый, — говорит она. — Нынче земля именинница. Господь ее в этот день посещает. Дай, думает, пойду погляжу, навещу во Святой Троице.

Протягивает она букетик цветов.

— Принесите Господу цветочки. А как на коленки встанете, пошепчите в травку — грешен, мол. Покайтесь, милые мои. Господь пройдет мимо и благословит.

До вечера Варя и Стеня были в Лавре, вернулись поздно и сразу спать — завтра в обратный путь. Сон в эту ночь у Стени был умилительный. Будто сидит он на дворе под деревом. Напротив три путника с посошками. Балахоны на них дорожные, а лица светлые. И вот выходит матушка Стени и несет им хлеб на тарелке и кувшин с водой. “Простите, говорит, дорогие, что так принимаю. Угостить мне вас нечем...”

Рассказал Стеня утром свой сон Варе, а Варя говорит:

— Вот и посетил тебя Господь в Святой Троице...

Сразу после завтрака стали они собираться в дорогу. Только вещи уложили, врывается Иннокентий. Белый весь, лицо опрокинутое.

— Беда! — кричит. — Беда!

— Господи, что еще?

— Маму убили!

— Как убили? Кто?

— Эсеры!

— Да будет вам! Какие еще эсеры?

— Террористы! Дора убила!

Варя со Стеней недоверчиво так на Иннокентия смотрят.

— Опять выдумки? Когда же это кончится?

— Да нет же, говорю вам — Дора приходила. Сижу я вечером с мамой. Вдруг кошка наша выскакивает из передней. Шерсть дыбом, шипит. Мама спрашивает: “Что с кошкой?” И тут я вижу — кровать ее с краю продавливается, будто сел кто. А мама как вскрикнет: “Дора!” Тут и я увидел — женщина какая-то, волосы черные, двух пальцев на руке нет. С ней еще другая, помоложе...

— Час от часу не легче! Да другая-то кто? — спрашивает Варя.

— Дора говорит, дочь моя — Польцева Елизавета. Которую из колхоза исключили. Родители — эсеры. Десять лет тюрьмы за срезанные колоски.

— Ну вот что! — решительно говорит Варя. — Идем!

Вошли они в первую комнату, да так и обмерли. На кровати, вся залитая кровью, лежала Марта Кондратьевна.

— Ножом они ее, наверное, — шепчет Иннокентий. — Или топором. Как же я теперь без нее? На что я жить буду?

Стеня подошел ближе, видит — на столе записка. Черными густыми чернилами на клочке газеты написано: “И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию”.

— Кто это написал? — спрашивает.

— Дора. Кто же еще? — отвечает Иннокентий.

Варя со Стеней в этот день, конечно, никуда не уехали. Пока шло следствие, их никуда не пускали. Однако все кончилось довольно быстро. Выходило так, что никакого убийства вроде бы вовсе даже не было. Ножевых или каких других ран на теле не обнаружено. Кровь на Марте Кондратьевне — это из ее носа, врачи установили. Все говорило за то, что обычная сердечная недостаточность. Осталось загадкой только одно — кто же все-таки написал записку на газетном клочке? Ведь даже чернил таких в доме не было.