Подошли новогодние праздники. Село вдруг ожило. В лавке целый день толпился народ, по улицам то и дело пробегали девушки и молодухи с коромыслами через плечо. Каждый день в клубе собиралась молодежь украшать зал к новогодней вечеринке. Но самое большое оживление вносили дети. Они, выбравшись тайком из дому, гурьбой, с громкими криками, отправлялись по глубокому снегу в лес, прихватив с собой большие кухонные ножи. Вскоре все поле оглашалось их криками, а на девственно чистой пелене снега появлялись извилистые тропы. В сумерки дети возвращались домой с закоченевшими ногами, посиневшими на морозе носами и бросали за дверь охапки кизиловых веток. Матери для виду сердились, бранили их, а в душе радовались кизиловым веточкам с набухшими почками, наполнявшим спертый воздух кухонь ароматом далекой весны. Они срывали почки и клали их на счастье в слоеные пироги.

Нонка очень любила новогодние праздники. В детстве она все хотела быть мальчиком, чтобы колядовать под рождество и распевать веселые, поздравительные песенки под Новый год, до самого утра переходя из дома в дом.

По целым ночам не спала она, ожидая колядчиков. Сказочными казались ей наряды парней, вышитые полотенца, тонкие алые пояса, черные папахи, белые обмотки, с черными крест-накрест шнурками из козьей шерсти. Однажды ночью, Нонке было тогда лет десять, колядчики пришли к ним на рассвете, совсем охрипшие. Мать с отцом, не дождавшись их, уснули, а старший брат сам ушел колядовать. Нонка первая услышала «котов». Обыкновенно, пока поют колядки в одном доме, двое парней, из тех, что помоложе и не доросли еще до настоящих певцов, идут будить хозяев в другой соседний дом, мяукая у них под окнами. Потому-то их и называют «котами». Как только замяукали «коты», Нонка вскочила с постели и крикнула: «Мама, колядчики пришли!» Дядя Коля и тетка Колювица вышли их встречать. Спели парни кое-как, наспех: надо было обойти еще много дворов. Но тетка Колювица не сразу вынесла калач. «А ну, — сказала она, — спойте-ка песню нашей дочке». Певцы начали было отказываться, но вперед вышел вожак и спросил: «Где ж дочка-то? А ну, покажите ее нам!» Вожаком был Дамян, теперешний бригадир на ферме. Это был высокий, красивый парень, настоящий вожак. Тетка Колювица вытолкнула Нонку вперед, и Дамян, погладив ее по головке, обратился к певцам: «Такой красавице — лучшую песню!» Запели Вивдину песню. Пели ее редко, это была честь для той, кому она предназначалась. «Ой, Вивда, красавица Вивда!..» Нонка запомнила, что пока парни пели, все на нее поглядывали. Не спускал с нее глаз и красивый вожак. Когда певцы кончили, Дамян снова погладил ее по черноволосой головке и сказал: «Видишь, какую мы песню красивую тебе спели, и ты такой же красавицей расти!..»

Как в детстве, так и теперь Нонка представляла себе Новый год в виде красавицы-девушки в драгоценном наряде. Она летает где-то в холодном звездном небе, она — в ослепительных снежных сугробах, в метелях — всюду. Медленно, медленно летит она, чтобы спуститься в деревню ровно в полночь. И когда люди поднимают первую чарку, желая друг другу здоровья, она смотрит на них с высоты, даруя всем счастье…

Принесет ли она счастье и Нонке?

Она убирала, мыла, чистила, скоблила без той детской радости, с которой встречала раньше каждый Новый год. В доме было глухо и мрачно, будто никто и не знал, что приближается такой большой праздник. Мужчин по целым дням не было дома. Возвращались только поесть и снова уходили. Свекровь в толстых шерстяных чулках молча слонялась по дому. Ее крупное желтоватое лицо вытянулось, глаза совсем провалились. Из-под черного платка выбивались две тоненькие седые косички, на которые Нонка смотрела с отвращением. Изо дня в день в ней накипала ненависть к этой женщине, отравившей ее первые, счастливые годы замужества. С трудом переносила она суровые, подозрительные взгляды, с досадой выслушивала сухие наставления.

Около полудня свекровь взяла поднос с коржиками и пошла раздавать их соседям на помин души. После ее ухода в комнате будто стало светлей, и Нонка облегченно вздохнула. Она подошла к окну и посмотрела на улицу. Шел крупный пушистый снег и неслышно ложился на синеватые твердые сугробы. «Я как птичка в клетке!» — подумала она, смотря, как весело спешат по улице люди. — Вот праздник подходит, а на душе пусто, нерадостно. Хотела уважать и любить свекровь, как родную мать, поверять ей радость и горе, ждала слова утешения, а она не любит меня, ненавидит, и сама заставила возненавидеть ее. Хотела заниматься любимым делом — запретили. Со всем примирилась, покорилась из любви к Петру. А теперь еще новое несчастье свалилось на голову, и Петру не могу пожаловаться, и он не хочет подать руку помощи. Почему?…»

В сенях послышались шаги.

— Нона, ты дома?

Нонка узнала голос матери и бросилась ей навстречу.

— Зашла с тобой повидаться. Послезавтра Новый год, дай, думаю, пойду позову Нонку с Петром к нам, праздник встретим вместе, — говорила тетка Колювица, протягивая Нонке три больших айвы, завязанные в платок. — На, покушай. Для тебя приберегла, а ты все не приходишь. Занята, что ли?

— Садись, садись, мама! — подала ей стул Нонка. — Все собираюсь, да все некогда.

Тетка Колювица села, не сводя с дочери глаз.

— Словно похудела, Нона!

— Так тебе кажется, мама…

— Бледная ты какая-то.

— Ах, мама, что ты на меня уставилась!

— Сядь-ка, не вертись! И глаза как будто красные. Скажи, что случилось?… От матери скрываешь?

— Да нет… ничего. Ах, мама, какая ты, право…

Голос у нее задрожал, на глаза навернулись слезы, руки опустились, и невысказанное горе вдруг хлынуло наружу.

— Нона, доченька! — вскричала побледневшая тетка Колювица и склонилась над Нонкой. — Будет, милая, не плачь, не убивайся, — говорила она испуганно, сама горько плача.

— Ох, мамочка, и не спрашивай! Если б ты знала, какой камень у меня на сердце! — сказала, всхлипывая, Нонка. Айва упала с колен и покатилась во все стороны. Все лицо ее было в слезах.

— Кто тебя обидел? Кто? — спрашивала тетка Колювица.

— Свекровь.

— Чем ты ей не угодила? Чем? А чтоб…

— Из-за ребенка… Ребенка хочет.

— Ах, вот оно что! — тетка Колювица покачала головой и задумалась. — А Петр? И он?

— Не знаю… И он тоже…

Успокоившись немного, Нонка все рассказала матери.

— А чтоб она издохла, проклятая! — кляла Пинтезиху тетка Колювица. — Золовку заела, мало ей! А Петр? А он-то почему не уймет ее? Знаешь, отвезу-ка я тебя к одной турчанке в Старо-Оряхово. Очень она помогает в таких делах.

— Никто мне не поможет, мама, — сказала с отчаянием Нонка. — Бездетная я, видно!

— Кто это тебе сказал, что ты бездетная! — набросилась на нее тетка Колювица. — Типун тебе на язык! Бездетная…

Они не слышали, как отворилась дверь и на пороге появилась Пинтезиха. Увидев их обеих в слезах, она поняла, что сноха жаловалась матери, и от злости позеленела вся.

— Добро пожаловать, сватья, — через силу процедила Пинтезиха.

— Доброго здоровья, — ответила тетка Колювица, растерянно улыбаясь.

Пинтезиха поставила пустой поднос за печку и пошла на двор, но споткнулась об айву, отшвырнула ее ногой и тоненьким голоском протянула:

— Жаловалась, небось, сноха на свекровь?

Нонка сделала матери отчаянный знак, чтобы та молчала, но тетка Колювица, слегка наклонившись вперед и часто-часто мигая, крикнула хриплым голосом:

— Жаловалась, конечно! Еще бы не жаловаться? Ты ее, сватья, на огне жаришь, на медленном огне!

Пинтезиха побелела как полотно, но, ни слова не вымолвив, отворила дверь и вышла на двор.

Немного погодя тетка Колювица уже бежала по улице. Не заходя домой, она направилась прямо к партийному секретарю Ивану Гатеву.

До вечера Нонка и свекровь ни словом не перемолвились, словно онемели обе. Вернулись мужчины, как всегда, молча поужинали и легли спать. На следующий день — то же. Нонка была как на иголках, каждый момент ожидая новой ссоры. Но Пинтезиха молчала, будто ничего не случилось, только морщины у рта стали еще глубже. Старый Пинтез догадывался, что что-то между ними произошло. Занявшись починкой недоуздка, он сидел в углу и, сшивая ремешки большой иглой, поглядывал то на одну, то на другую.

К вечеру, когда подошло тесто, Нонка принесла сухой соломы и затопила печь. Немного погодя к ней подошла Пинтезиха и протянула руку к кочерге, которой Нонка размешивала жар. Нонка невольно отшатнулась.

— Дай, сама затоплю печь! — сказала Пинтезиха. — Дай, а то еще будешь жаловаться, что на огне тебя поджариваю.

Нонка нагнулась, взяла охапку соломы и бросила ее в печь. Свекровь схватила кочергу и изо всех сил потянула к себе.

— Змея подколодная, в тихом омуте черти водятся, и то правда! — говорила она, продолжая тянуть кочергу. — Не нужна мне твоя помощь, и без тебя обойдусь. Сиди себе наверху, как барыня. Другие жены по двое ребят родили, а у тебя только чужие свиньи на уме.

— Нонка, отдай ты ей! — крикнул Пинтез. Он стоял на пороге и все слышал. Обе женщины, смутившись, выпустили кочергу. Пинтез подошел к ним и, громко сопя, ударил кулаком старуху по спине. Та присела от удара и завыла:

— Бей, бей, старый хрыч!

Пинтез начал колотить ее кожаным недоуздком, а она на зло подставляла спину и, смотря ему прямо в глаза, повторяла:

— Бей, бей, чтоб у тебя руки отсохли.

Нонка остолбенела. Ей хотелось закричать, убежать, но она не могла ни вздохнуть, ни пошевельнутся. Пинтез схватил старуху за плечи и вытолкал ее вон. Когда она потащилась наверх, старик, не глядя Нонке в глаза, сказал дрожащим голосом:

— Ты уж прости, дочка! Грешно на старости лет руку подымать. Ну, делай свое дело…

И его тяжелые шаги заскрипели по снегу…

Петр возвращался из правления, раздумывая, где встречать Новый год — в клубе или у Нонкиных родителей. Когда он проходил мимо партийного клуба, дверь отворилась и громкий голос Ивана Гатева заставил его вздрогнуть, как от удара, и обернуться:

— Петр, зайди-ка на минутку.

Петр вернулся и, отряхивая снег у дверей, напряженно думал, зачем его зовет партийный секретарь. С тех пор, как его сняли с бригадирства, они ни словом не обменялись, только косились друг на друга. Петр не только не забыл обиды, но еще сильней возненавидел Гатева. Те сто декаров хлопка, из-за которых весной он не поладил с правлением и был потом наказан, померзли, не дав урожая. Но Иван Гатев, хотя и был кругом виноват, не подымал вопроса об отмене наказания. Все же Петр надеялся, что, как только будет установлена вина руководства, его снова назначат бригадиром. Эта надежда и была причиной того, что к партийному секретарю он вошел с некоторым волнением.

Иван Гатев был одет по-праздничному и гладко выбрит. В руке он держал свернутые трубочкой листы бумаги и время от времени потирал ими подбородок.

— Ты оказался прав. С хлопком ничего не вышло, загубили сто декаров земли, — сказал он, кисло улыбаясь, и положил на стол листы, которые при этом развернулись.

Петр ничего не ответил, но по спине его пробежала приятная дрожь. «Верно отец говорил, что сами меня позовут», — подумал он, невольно бросая взгляд на верхний лист, на котором было написано крупным неровным почерком: «С Новым годом, товарищи…» «Новогоднюю речь приготовил», — решил Петр, и давно не испытанное радостное чувство всколыхнуло его грудь.

Иван Гатев закурил, выпустил через нос дым и сказал, смотря куда-то в сторону:

— Но об этом поговорим в другой раз. Получим по заслугам и все. Правильно нас будут критиковать товарищи… Он замолчал и нахмурился, словно не находя слов. — Там у вас нелады в семье, — сказал он наконец.

Петр почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.

— Кто это тебе сказал? — спросил он не своим голосом.

— Неважно…

— Нет, скажи.

Кто сказал, тот и сказал. Неважно кто. Да и я сам замечаю, что Нонка изменилась. Раньше была совсем другая, а теперь… Ни на собраниях ее не видно, ни на вечеринках. Записали в кружок — не ходит. Почему?

— Дома занята, — сказал Петр, и вдруг ему показалось унизительным давать объяснения Ивану Гатеву, посвящать его в свою личную жизнь. — Никто не имеет права вмешиваться в мои семейные дела!

— Никто и не вмешивается. Но как партийный секретарь я должен высказать свое мнение, — крикнул раздраженно Иван Гатев. — Мы не потерпим, чтоб муж и свекровь мучили молодую, честную женщину за то, что она еще не родила им ребенка. За такое отсталое отношение к женщине в нашем социалистическом обществе бьют по рукам. И мы ей поможем…

Петр сгорбился и потупил голову, будто в него бросали каменья. На лбу выступил пот, ноги дрожали; не сказав ни слова, он тяжело повернулся и вышел.

Уже совсем стемнело, на улице зажглись фонари. Играло радио. Спешили куда-то люди, кто с узлом всякой всячины, кто с плетенкой вина. Разговаривали громко и весело, желали друг другу весело встретить Новый год.

Петру не хотелось встречаться с людьми, он свернул в переулок. Ему все казалось, что его раздели догола в общественном месте, что заглянули в самую глубину сердца и увидели те сокровенные тайны, которые ни один человеческий глаз не должен был видеть. Обидно было, что всем стали известны его семейные неурядицы, и гордая злоба закипала в его сердце. «Как могла жена жаловаться партийному секретарю?» — повторял он все одно и то же, медленно шагая по темному переулку. Внутри у него все горело, а рубашка была холодной и липла к телу. Он дышал глубоко, широко открытым ртом, и ледяной воздух обжигал его. Вдруг кто-то загородил ему дорогу, и он невольно остановился. Марийка. Белело ее лицо в рамке темной шали, блестели глаза. Она хотела улыбнуться, но губы ее только слегка дрогнули, приоткрыв белые зубы. Она подошла к Петру, и он почувствовал еле уловимую свежесть ее дыхания.

— Как поживаешь? Давно я не видела тебя! — Ее мягкий грудной голос захлебнулся в слезах. Она взяла его руку, прижала к губам и начала безумно целовать. — Измучилась я, Петя, милый мой. Не сердись, не гони меня. Погляжу только и уйду.

Петр чувствовал, как его рука касается ее теплой шеи, груди, губ и не в силах был отдернуть ее, будто она была не его, чужая.

— Что же ты молчишь, не спросишь, как живу. Не сердце — камень у тебя, — улыбнулась сквозь слезы Марийка. — Нету больше твоей веселой Марийки. Высохло сердце мое, как скошенная трава, милый ты мой. Пишу письма мужу, а сама молю бога, чтобы он не вернулся, чтобы упал там где-нибудь на ученье, разбился и никогда не вернулся.

Слезы обожгли ему руку, и он отдернул ее испуганно.

— Не надо, не надо! Что ты!

— Ох, легче станет, пусть… — сказала Марийка, улыбнувшись сквозь слезы. — Со мной все кончено, пропащая моя жизнь.

За углом послышались шаги, показались какие-то люди.

— Скажи слово, одно словечко!

— Уходи! — сказал Петр и пошел в противоположную сторону.

Вышел за околицу, голова горела, мысли путались, руку жгли Марийкины слезы. «Бесстыжая!» — подумал он, но посмотрев на темное пустынное поле, пожалел ее. И воспоминания вытеснили печальные мысли… Маленькая комнатка, тайный, уютный уголок. Марийка, как распустившийся цветок, любящая, томная, нежная… Гладит его руки, волосы, лицо и говорит: «Вот, отдалась я тебе, что теперь со мной будет?» Он молчит, не решается взглянуть в глаза, опускает голову ей на грудь… «И знать ничего не хочу, — говорит она. — Я люблю тебя, и больше мне ничего не надо…»

Петр уперся руками в сугроб и остановился, только теперь заметя, что стоит по пояс в снегу, далеко от села. Он повернулся и пошел назад по своим следам, но, увидев праздничные огоньки в домах, еще острей почувствовал свое унижение. «Значит, вот оно как. Жена обращается к коллективу за помощью, — со злой иронией подумал он. — Видите ли, Петру Пинтезову надо помочь. Не все благополучно в семейной жизни. Жена у него бездетная, и он с матерью за это поедом ее ест. Такое отсталое отношение к женщине недопустимо в современной семье! Может, поставят вопрос в правлении или на бюро союза молодежи. Разные всезнайки будут чесать языки, учить уму-разуму, копаться в нашей семейной жизни на глазах у всего села! Ну нет, мы еще поговорим с тобой, милая женушка, по душам поговорим вечерком…»

Домой он пришел мрачней тучи. Все уже сидели за столом, ждали его. Ни мать, ни отец даже не подняли глаз.

— Ну, дочка! Наливай вино, — сказал Пинтез, подавая ей плетенку.

Нонка наполнила стаканы.

— Ну, будьте здоровы!

— За твое здоровье, отец!

Петр с отвращением смотрел, как мать запихивает в рот куски пирога, противно чавкая. Раздражало его и сопение отца, который время от времени попивал вино, громко цокая языком. Нонка сидела молча, едва притрагиваясь к пирогу. «Мать-то у меня, конечно, сварливая, но и она тоже… Нашла когда жаловаться на мужа и свекровь — под Новый год. Вот покажу я тебе сейчас». Петр поел, встал из-за стола и ушел к себе. За ним поднялась и Нонка.

Как всегда, когда он был зол, Петр бросил пиджак на стул. Нонка повесила его на вешалку и спросила:

— Ты что сердишься, Петя?

Он, повернувшись к ней спиной, наматывал на палец кончик занавески.

— Так выходит, тебе в тяжесть жить со мной… и моими родителями. Тяжело в нашем доме.

Нонка не ответила.

— Ты что молчишь?

— Петя, к чему сейчас, под Новый год, заводишь об этом разговор…

— Нет, ты скажи, чем тебе плохо.

Нонка села на кровать и подперла подбородок ладонью.

— Ну! Говори!

— Что тебе сказать, Петя? Не раз уж говорено об этом.

— Что тебе надо, чем ты недовольна?

— Чем? — вздохнув, сказала с отчаянием Нонка. — Я как рабыня в этом доме. Вот что тяжело… Когда девушкой была, совсем о другом мечтала… Руки у меня будто связаны, душа скована. Не могу я так… Мать обращается со мной, как с прислугой, смотрит исподлобья, за каждым шагом следит. Ненавидит меня. И ты холоден стал…

— Так… А сколько раз я попрекал тебя, что ты бездетная?

Нонка, побледнев, сказала:

— Ты не попрекаешь, ты молчишь. Знаешь, что мне еще тяжелей твоего, а ни словом не утешишь. Ровно чужой…

— Еще что?

— Еще… да многое. Ни одного ласкового слова в доме не слышу.

— Так! — вздохнул Петр и, выпустив занавеску, повернулся к Нонке. — Ты думала, как выйдешь замуж, все будет по-твоему. Как скажешь, так и будет. Черта с два. Раз вошла в наш дом, в нашу семью — жить будешь по-нашему. Сказал тебе не ходить на ферму — надулась. «Руки, видите ли, связали, душу сковали». Где тебе велено, там и будешь работать. Мать, как каждая старая женщина, спросила тебя, когда у нее будет внучек, и ты возненавидела ее за это. И пошла жаловаться чужим людям, будто нет у тебя мужа!

— Никому я не жаловалась, никто мне помочь не может.

— Ах так! А к Ивану Гатеву кто ходил?

Стиснув зубы, с перекошенным от злобы лицом Петр медленно приближался к Нонке.

— Теперь по всему селу пойдет молва, что Пинтезовы сноху загрызли.

Нонка смотрела на него сухим, твердым взглядом. Это еще больше взбесило его. Размахнувшись, он ударил ее по щеке. Она приподнялась было, но Петр ударил ее еще раз, и, пошатнувшись, она упала на кровать.

— Как собаку изобью, так и знай, — говорил он, задыхаясь от злобы. — Другой раз не станешь позорить мужа и семью.

Долго ходил он по комнате, задыхаясь от гнева. Наконец, успокоившись немного, бросился на кровать. Нонка молча глотала слезы, потом встала, накинула шаль и вышла в сени. Из окна комнаты стариков лился желтый сноп света и освещал амбар. Все так же неслышно падали снежинки, медленно кружась в воздухе. Нонке казалось, что снег идет только в полоске света. В воротах она остановилась, оглянулась и, закутавшись шалью, вышла на улицу. Там не было ни души. Занесенные снегом дорожки навевали страх и тоску. «Куда я иду? Что я делаю? — спрашивала она себя, а сама почти бежала к родному дому. — Люди веселятся, встречают Новый год, а я одна, на улице. Может, вернуться?»

Тоска сжимала ее сердце. Она была одна, совсем одна в эту белую новогоднюю ночь.

Петр все лежал неподвижно, пристально глядя в потолок. Ему стало холодно, руки и ноги закоченели, и он решил раздеться и лечь. Но, раздеваясь, он вдруг подумал, что с Нонкиного ухода прошло много времени. «Сошла, наверно, вниз, в кухню, или у стариков сидит, упрямится, — подумал он. — Куда ей деваться, придет». Он лег, но не мог успокоиться. Снова оделся, вышел в сени, приостановился, прислушиваясь, возле двери в комнату стариков, но, не услышав Нонкиного голоса, крикнул:

— Мама, Нонка у вас?

— Нету ее, — ответила мать.

Плохое предчувствие закралось ему в душу. Он вспомнил, как Нонка, мучительно глотая слезы, дрожала точно в лихорадке, и ему показалось, что в ее молчании было много решимости и отчаяния. «Может провалилась в сугроб, лежит и не может подняться», — подумал он и бросился ее искать. Заглянул в кухню, в сарай, обошел весь двор, но ее нигде не было; только выйдя на дорожку, которая вела к воротам, он заметил свежие следы и пошел по ним. Следы привели его к Нонкиному дому. Стоя в воротах, он долго смотрел на занавешенное окошко.

«Ушла к своим! Что там сейчас у них? — размышлял он. — Наверно, собрались встречать Новый год, удивляются, почему Нонка пришла одна и так поздно. А она плачет и все рассказывает…»

Хотелось ему ворваться в дом, увести ее домой, но он знал, что как только войдет, на него набросятся все, станут его попрекать, ругать. Не вынесет он этого. «Хороша жена. Так-то она любит меня! Чуть поссорились — и сразу к своим. Чтоб все видели, все знали, что сбежала от мужа. Не стоит за ней ходить. Сама придет, если любит…»

Что-то теплое и влажное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел собаку, которая терлась о его ноги, радостно повизгивая.

Только теперь он заметил, что стоит в одной рубашке, без шапки и поежился от холода. У стариков еще горел свет, и он, хотя и знал, что Нонки там нет, все же с тайной надеждой открыл дверь. Вот сейчас он увидит ее. Она все еще сердится, но смотрит на него своими огромными черными глазами, все прощая ему. Они подымутся к себе в комнату, приласкают друг друга, лягут обнявшись. И никогда больше он не скажет ей грубого слова, не даст пылинке упасть на нее…

Отец лежал в постели, но еще не спал. Мать возилась у печки. Увидев его, всего в снегу, растрепанного, посинелого от мороза, она удивленно воскликнула:

— Где ты был?

— Что такое? Что случилось? — привстал Пинтез.

— Нонка сбежала! — сказал Петр.

Мать, вытаращив глаза, всплеснула руками. Пинтез весь задрожал.

— Сбежала? Куда сбежала?

— К своим! Куда же еще!

— Да почему же?

— Мать спроси.

Пинтез заметался по комнате, схватился за голову и запричитал:

— А, чтоб вы сдохли, проклятые! Выжили мою сношеньку. Ты что стоишь, как истукан. Иди сейчас же за ней, приведи ее.

Петр не шелохнулся.

— Слышишь! Тебе говорят! — грозно крикнул Пинтез и, схватив кочергу, бросился на сына. — Убирайся вон, а то размозжу башку. Чего бесновался у себя сегодня вечером. Не грех ругать жену под праздник. Тьфу! Беги за ней, а то я пойду приведу ее.

Но Петр поднялся к себе. Всю ночь не мог уснуть; вертелся, не мог найти себе место; подушка была, как камень; одеяло жгло, как крапива; голова вспухла от мыслей, а ночи не было конца. Время от времени с улицы доносились веселые голоса — люди возвращались домой. Пропели первые петухи. Синеватые стекла окон стали бледнеть, сумрак в комнате редел, светало. Завизжала собака в сенях, словно чему-то радуясь. Петр вскочил с кровати, подошел к окну… «Пришла!» — екнуло сердце. Но в сенях никого не было.

Совсем рассвело…