#img_29.jpeg
#img_30.jpeg
НА ГРАНИЦУ
Началось все, как обычно, с напутствия. Последний совет начальника школы Александра Инно: «О прибытии в часть постарайтесь доложить как можно лучше! Шероховатости в знаниях бывают. Но и будущие ваши начальники в частях не все знают. Меньше вас, наверняка. И такие шероховатости, как у вас, обнаруживаются не сразу, а постепенно. Но к тому времени обнаруживаются и подлинные знания. Первое, что в частях видят — это ваше представление командиру о прибытии. Оно запоминается, и по нему судят».
Хороший совет, дельный. Первое впечатление оседает в памяти, но судить по нему… Впрочем, лучше посмотрим, как вышло.
Управление пограничного пункта — на втором этаже деревянного особняка. В первом — магазин сельской кооперации. Маленький магазинчик. По здешним условиям — с широким ассортиментом товаров для жителей села: иголки, нитки, соски малюткам, керосин и колесная мазь. Тут же непременная в те годы изба-читальня. Без избача. Поселок маленький — избач не положен!
Направляюсь на второй этаж. В большой комнате — несколько человек, кто стоит, кто сидит. Молодые еще, не старше меня годами. Только один уже пожилой, лет под пятьдесят. Сидит на столе. Видно, и есть мой начальник. Потом оказалось — помощник начальника, Бомов. Он был в гимнастерке с «разговорами», остальные — кто в чем. Шла веселая, оживленная беседа. В комнате темно от табачного дыма и не очень-то чисто. На полу окурки, в углу — куча мусора, заслоненная метелкой.
Мое «образцовое» представление произвело не совсем тот эффект, на который я рассчитывал. Орлов, начальник пограничного пункта, в дальнейшем комендант участка, сказал:
— Ты, дружок, не кричи. Глухих тут нет. И козырять брось! Коммунист я с дореволюционных времен. Видывал эти шутки и не терплю. — Не зло он это сказал, по-товарищески, в порядке доброго совета.
— Эх, Эдуард, там ихние благородия так научили, — заметил Бомов.
Вообще Бомов, как я потом убедился, — ехидный старикан. Не злой, но язвительный очень.
Правильно говорил начальник нашей школы: первое впечатление оседает в памяти. Только оно часто бывает ошибочным. Так и со мной получилось. Настороженность чекистов-пограничников к моей армейской выучке, к армейским порядкам вообще была наносной. Стерлась она быстро. С Орловым у меня вскоре установились очень хорошие отношения. А командир он оказался строгий. Бывало, даже за окурок на крыльце делал замечание, и я стыдливо оправдывался: «Виноват, товарищ комендант, не заметил. Приму меры». Если он попадал на занятия, то настойчиво допытывался: «Почему штык имеет ребристую поверхность? Где находится антапка?»
Хорошо помню мою первую заставу, тогда еще — кордон. Заставами они стали именоваться с мая 1924 года. Это была одна маленькая комната. Нары вдоль стены. Столик, сколоченный из патронных ящиков, стоял у единственного перекосившегося окна, возле двери — плита для варки пищи, она же обогревала комнату. Ни телефона, ни кабеля. Пограничная дивизия, уходя, захватила свои средства связи. Табельные — не оставишь! Никакого транспорта, никаких запасов, даже кладовых на кордоне не было. Одним словом, вышли на границу налегке.
Устава пограничной службы мы еще не имели. Всунул мне Бомов подшивку приказов и наставлений:
— Бери! Ничего в них толкового нету но иметь обязан. Береги, секретные.
В числе других бумаг была копия инструкции, утвержденной еще С. Ю. Витте для пограничников его эпохи. Запомнилось одно любопытное требование: кордонную книгу, — в ней записывались все наряды по охране границы, всякие происшествия, случившиеся за сутки, и замечания посетивших кордон начальников, — надо было хранить припечатанной к полу, на шнурке. Это для того, чтобы ленивые начальники не могли затребовать представления книги к себе для росписи без отрыва от собственной кушетки. Хорошо знал граф свои кадры. Обращало внимание и такое требование: солдатам-пограничникам после демобилизации из армии запрещалось проживание в пограничной зоне. Недоверие полное и публичное!
Бедная была страна, и мало она могла дать своим пограничникам. Орлов где-то нашел и дал нам старый телефонный аппарат, стенной, фирмы Эриксона. Но без кабеля — не нашлось его. И пограничники, как бы между делом, сами изготовили провод, раскрутив двухжильную колючую проволоку. Не из легких такая работа, если учесть, что из инструмента мы имели только штык и отвертку.
Сигнальных приспособлений и контрольных полос на границе не было, да и проложить эти полосы мы не могли: вся земля находилась в частном пользовании. Но выход нашли. В лесных массивах стебельки травинок связывали вершинами одну к другой. И так на протяжении многих сотен метров. Местами даже по два-три ряда. Получалась совсем неплохая контрольная полоса! Внимательно, метр за метром, осматривали береговые откосы — изучали, какие следы на них оставляет нарушитель.
Петроградское направление, в особенности на его лобовом, белоостровском участке, было наиболее напряженным. До города — меньше сорока километров, а до его оживленных пригородов — Левашова и Парголова — неполных двадцать. И все лесными массивами. Не заметил вовремя или не задержал нарушителя, значит, вовсе его упустил. В Петрограде уже не найдешь!
Вражеские агенты — шпионы и диверсанты — прорывались через границу группами по нескольку человек, хорошо обученные и хорошо вооруженные. Перестрелки с ними были довольно частым явлением. Били мы, попадало и нам. В одной такой схватке, в частности, получил ранение комендант участка Орлов.
Нарушители пытались заниматься и контрабандой. Наши законы были крайне мягкими, и они этим пользовались. Лиц, пойманных с контрабандными товарами, если шпионских и диверсионных связей установить не удавалось, всего лишь выдворяли из страны. Даже такая формула существовала — «неквалифицированная контрабанда». В большей части она служила своеобразным зонтом, прикрывавшим шпионские и диверсионные связи врага. От нас пытались выносить произведения искусства, изделия из золота, серебра и слоновой кости. Скупали, платили червонцами, чаще фальшивыми, зарубежного изготовления. Нэповская буржуазия Петрограда предъявляла свои требования на дамские часики из американского «золота», на пудру «Коти», кружева, кокаин. Враг широко использовал беспечность некоторых наших хозяйственных руководителей и издательских работников. Государственные объединения издавали подробнейшие рекламные справочники со всеми данными: номенклатурой продукции, характером оборудования, мощностью предприятий, численностью их персонала. Даже адреса и номера телефонов руководящих работников указывались. Такие справочники продавались в киосках в неограниченном количестве. По ним легко можно было установить темпы развития той или иной отрасли хозяйства и направленность экономических усилий страны.
— Удобно очень, — заявляли задержанные. — Сколько бы труда надо было потратить, чтобы все это узнать! И риск большой, и накладисто тоже. А шпионажа не докажете. Все в киоске приобрел. Нелегального ничего нет. На память себе приобрел, может быть.
Знали мы, о какой памяти идет речь, понимали. Отбирали эти «памятные» справочники и выдворяли из страны их владельца. Больше ничего!
В мае 1923 года Англия предъявила нашей стране ультиматум, известный как «нота Керзона». Она грозила нам захватом и уничтожением наших судов и другим,. насильственными мерами. Мы еще не забыли коварства англичан, помнили их хватку. Понимали, что это очень серьезная угроза, и отвечали на нее всеми нашими силами и средствами. Много было напряженных дней и бессонных ночей. Очень много! На охрану границы выходили всей заставой сразу, на пять-семь дней. Захватывали с собой и телефонный аппарат, чтобы им не пользовались без нас и во вред нам. Больше ничего стоящего мы и не имели.
Днем охраняли границу парными нарядами. Один поднимался на дерево и наблюдал. Другой отдыхал под деревом и доставлял товарищу еду. Потом менялись местами и обязанностями. Ночную охрану несли одиночными нарядами. Так обеспечивался более широкий фронт охраны.
В один из таких дней в Старый Белоостров на машине приехал Залуцкий, член ЦК партии, в дальнейшем видный троцкист. Орлов просил его хотя бы очень коротко информировать командиров-пограничников о возможном дальнейшем развертывании событий в связи с нотой Керзона. Залуцкий согласился. Узнав потом, что собралось всего человек десять, обиделся и выступать не стал:
— Это мне выступать перед десятком человек? Вы что, шутите? Я сюда на отдых приехал, в леса. Имею же я право на воскресный отдых.
Да, право на отдых он имел, и мы разбрелись по своим заставам, тоже в леса. Но только не на отдых…
Менее чем через год не стало Владимира Ильича Ленина. Ильич долго и тяжело болел. Со все возрастающей тревогой каждый день ждали бюллетеней о состоянии его здоровья. Ждали их и боялись…
До полуночи я был на границе. Стояли сильнейшие морозы. Теплой одежды мы еще не имели, и в такие холода от командира требовалось показать бойцам личный пример выносливости Устал я и продрог. Спать, однако, не хотелось, и я пошел на заставу. В это время пограничник Исаков, — потому и сохранилась в памяти фамилия молодого рабочего Сестрорецкого завода, что видел я его в ту незабываемую ночь, — принимал телефонограмму. По тому, как он переспросил: «Что? Ленин?!», — и по выпавшему из его рук карандашу я понял, что случилось непоправимое, хотя страшные слова и не были сказаны.
Сидели молча. Никакого митинга или беседы. Не лезь в чужую душу!
В помещении происходило что-то непонятное, невиданное ранее. Уставшие, невыспавшиеся пограничники вставали сами, без команды. Подходили к столу и брали в руки эту телеграмму, которая так и оставалась принятой не полностью. Впивались в нее глазами, может быть, надеясь на ошибку… Поняв, что все так, что нет больше нашего Ильича, молча уходили в морозную ночь…
Пятиминутными непрерывными гудками страна провожала в последний путь своего вождя, учителя и друга. И, может быть, прежде всего — друга, умного, ласкового, сурового. Обнажив головы, стояли мы, пограничники, на обходах. Со станции Белоостров слышались глухие гудки паровозов. Более близкая к нам по расстоянию финляндская станция Раямяки молчала. Там другой мир! Знал я это раньше и понимал. Но сейчас ощущал как-то особенно сильно и с глубокой болью. И на всю жизнь запомнил это молчание…
Может быть, еще никогда раньше смерть человека не вызывала столько слез и горя Но эти траурные дни были и великой школой, и мы вышли из нее более зрелыми. Мы познали в себе силу. Силу и ответственность. Не только мы, коммунисты. В партию вступили сотни тысяч новых членов, лучших людей. И долгие годы мы их так и называли — «коммунисты ленинского призыва».
КРУТОЙ ПОВОРОТ
В апреле 1924 года меня внезапно отозвали на учебу. Послали на Фарфоровский пост. Тоже под городом, только на противоположной стороне, в направлении на Москву. И уже не под Петроградом, а под Ленинградом. Недоумевал, почему послали именно меня? Особенных замечаний от командования не имел и по подготовленности и военной службе превосходил многих других. Потом махнул рукой: начальство лучше знает!
Здесь захватывающе интересными и поучительными были беседы и лекции Шидловского, бывшего начальника розыскной полиции столицы Российской империи. Привлекали внимание еще и собаки. Овчарки и доберманы разные, большущие и злые. Всю жизнь я собак остерегался и по возможности избегал встреч с ними. Маленькие песики еще куда ни шло! Но и у них тоже в опасной близости от языка — зубы. Отказался водить собак — не могу. Впрочем, с меня ничего и не требовали. Живи и поживай! Кормят весьма прилично, деньги платят, и город рядом.
Но вдруг — вызов к Мессингу. Мессинг, один из основателей ВЧК, член коллегии, был Полномочным представителем по всей огромной Северо-Западной области. По рассказам я знал, что Станислав Адамович — человек требовательный и суровый. Зачем я ему понадобился? Все свои грешки перебрал, а накопилось их не так уж мало. Занимался так себе, для виду только, и в город самовольно отлучался, собак боялся. Неужели это они, проклятые, меня до Мессинга довели? Не похоже. Для такого разговора есть начальники куда меньше чином. Может быть, у меня на заставе что обнаружилось? Так нет — там, вроде, все было нормально, даже хорошо. Не могу вспомнить ничего заслуживающего внимания. Но раз вызывают… где-то маху, видно, дал…
Пропуск был заказан. Вхожу в кабинет, Мессинг один Вид у него действительно суровый. Принял сухо, невежливо:
— Расскажите о себе все, что помните.
— С чего начинать?
— Как обычно, с начала.
Хорошо он меня знал. Лучше, чем я сам себя. Если забуду что или умышленно утаю мелкий грешок, — напомнит. Знал он и мою учебу на курсах, и самовольные выезды в город, и мое отношение к собакам. Знал он и мою заставу, и меня там. Может быть, для того и отозвал, чтобы без меня проверить, какие следы я на границе оставил? И раз Мессинг знает, то я решил выкладывать все до мелочей. Он слушал внимательно и не перебивал, но вдруг спросил:
— Что вы знаете о контрреволюции?
— Знаю… — Тут я себя знатоком считал. И начал с размахом, но дошел только до Милюкова. Мессинг мягко остановил меня:
— Оставим пока Милюкова. Слыхал о нем одним ухом. Вернемся еще и к нему. — И тут же, в упор: — Лично вы врагов видали? Не по газетам и книгам, а настоящих живых людей? В последние дни таких видели? Или в течение года хотя бы?
Я чувствовал, как горят уши. Ну, ни болван ли! Мессингу о Милюкове! Есть ли у бога еще такие идиоты, или он весь запас дурости на меня одного ухлопал?
Беседа затянулась, тихая и дружеская, беседа сильного и умного наставника с учеником. Старательным, может быть, но еще серым. Однако наставник по плечу не хлопал, не называл Иваном.
Поближе к полуночи один за другим пришли Салынь и Шаров. Как Мессинг их вызвал, я не заметил. Салынь — заместитель Полномочного представителя, выдержанный, немногословный латыш. Шаров — начальник контрразведывательного отдела, нервный, тяжеловатый и порывистый. Впрочем, не он решал. Мессинг показал меня им и сказал несколько слов: «Вяхя, он все знает. Дайте ему номер того телефона. Он позвонит, когда будет время. Договоритесь о встрече».
Так началось мое участие в чекистской операции «Трест».
Первое задание, еще от Мессинга, было простое и странное: выехать ночным поездом в Сестрорецк и там проникнуть, никем не замеченным, в кабинет начальника отряда. Может быть, проверяли, способен ли я хоть на такое? Подобные простые приемы я знал — враги научили и, конечно, еще лекции Шидловского.
Прежде чем идти на поезд, я снял фуражку, завернул в газету, а воротник гимнастерки вывернул и таким образом оказался в типичной одежде простых людей тех лет.
В темном углу станции подождал отправления поезда и сел в вагон уже на ходу. В плохо освещенном вагоне забрался на верхнюю полку и лежал там до прихода поезда в Сестрорецк. Здесь опять укрылся на станции, а когда дежурный по пограничному отряду вышел на охрану штаба, я незамеченным вошел в кабинет начальника отряда. Им был тогда Паэгле, латыш. Очень требовательный и очень добрый человек, честный и знающий. Он ожидал меня. Сказал, что знает о моем особом задании и добавил, что он сам и рекомендовал меня для этого дела. Сообщил еще, что приказ о назначении меня начальником моей заставы уже отправлен, и мы простились.
На заставу шел пешком. Что для меня неполный десяток километров! Только не понравилось мне задание Мессинга. Я спорт любил, и по некоторым его видам — по прыжкам с места, например, или бегу на 800 метров — приближался к союзным достижениям. Мечтал попасть в институт физкультуры. На черта мне шпионы всякие. Уже и план у меня наметился. Буду тянуть время, волынить, и Мессинг отстанет от меня. Так я решил, но вышло совсем по-другому.
Мессинг меня предупредил: «Не торопитесь! Без моего согласия ничего не решайте. Но не упускайте лесосплава. Сплавщики будут переходить за бревнами и на нашу сторону. В их числе много контрабандистов и агентов врага. Упускать такую возможность нельзя».
Сплав леса проходит здесь, в районе нашего участка границы, быстро. Сутки или двое сплавляет одна сторона, финны, положим, а за ними — наши. Так поочередно, через год, начинают, первыми то они, то наши. Рассчитываю, что если пропущу лесосплав, то и это можно объяснить: поздно, мол, прибыл на заставу. Значит, на год дело отодвинется. А там оно, может быть, и забудется. Словом, выход нашел!
Из Александровки остаток пути, всего два с небольшим километра, шел я по дозорным тропам, по-над рекой. По реке плыли бревна — лесосплав начался. Остановил одно бревно, посмотрел — клеймо финское. Обходя небольшой заливчик, образовавшийся из-за подъема воды, я неожиданно столкнулся с финским сплавщиком. Он шел из нашего тыла с багром. Финских бревен в этом заливчике не было, и следовательно, он нарушил границу. Или встречал кого, или провожал? Тут я заметил: у этого финна бельмо на глазу — значит «Косой», необычайно смелый контрабандист, известный мне по местному розыску. И я не задержал его. Мы с ним договорились о завозе в Ленинград контрабандных товаров, когда я найду в городе верных и состоятельных покупателей.
Финна отпустил, а сам — бегом на заставу. Бегло принял ее, назначил наряд на сутки и сразу же — на станцию. Очень торопился с докладом Мессингу о таком необычайном, как мне показалось, успехе.
Позвонил по известному мне телефону. Ответил Салынь. Меня встретили и через какие-то дворы, минуя пропускное бюро и главный вход, провели в здание. Этим путем я потом и пользовался в течение почти двух лет, и получалось всегда так, что и в самом здании я никогда никого не встречал, кроме тех, к которым имел дело. Мессинга в управлении не оказалось. Меня принял Салынь. Тут же был и Шаров. Докладывать не приходилось, и я начал, как Мессинг меня учил, сразу с главного, — сказал коротко: «Я связался с «Косым».
Тут на меня набросился Шаров. «Косого», по-видимому, он хорошо знал, и я получил головомойку экстра-класса! Вначале он посмотрел на меня неподвижными глазами, как удав на кролика, и пошло… И сопляк я, торопливостью и самонадеянностью проваливший дело, и нарушитель прямого приказа Станислава Адамовича о недопустимости каких-либо решений без его санкции. Все в этом же духе и с такой же резкостью. Салынь сидел и молчал. Нельзя было понять, готовил ли и он свою порцию проклятий на мою голову или же не разделял столь бурного проявления чувств. Скорее последнее. В самом разгаре разноса вошел Мессинг.
— Что за крик такой?
— Вот этот сопляк… — начал было Шаров, но Мессинг его прервал:
— Прекратите! Оценки я даю.
Мессинг был суровым человеком, но такому нельзя не верить, и поэтому с ним всегда было легко. Он сел против меня и произнес своим особенным голосом, и властным и каким-то проникновенно-обязывающим:
— Расскажите все, как было, все!
Теперь я действительно рассказал все. Мессинг слушал, не перебивая. Молчали и остальные. Ведь перебивать меня — означало бы перебивать и Станислава Адамовича. А кто бы осмелился на такое!
Я признался: не по душе мне задание. Хотел волынить, пока не откажутся от меня. Встреча была неожиданной, а бельма с большого расстояния не разглядел. Потом уже стало поздно. Если задержу «Косого», значит, навсегда потеряю надежду выполнить особое задание. Отпущу — вызову подозрение у финнов. Словом, я не имел выбора. Разговор наш шел примерно так. «Косой» просил отпустить его. «Я рабочий, и вы рабочая власть. Зачем же вы меня задержите?» Потом он стал говорить, что мы с ним только вдвоем, два финна. Неужели не можем договориться? «Вам, — говорил он мне, — наверно тоже не так уж хорошо на чужбине?» И тут я сделал вид, что сдаюсь. Сказал ему, что притеснять начали нас, финнов. Учился, мол, в академии, и через две недели выгнали. На заставу пока. Не знаю — надолго ли? А у меня нет ни специальности, ни денег. Куда деваться? Тут «Косой» оживился и смело заявил:
— Будут деньги. Быстро и много, и насчет паспорта можно подумать. Поможем. Контрабанду в Питер возить надо, понял? Есть товары — объедение. Мало места занимают, а стоимость чертовская! Кокаин, пудра «Коти», кружева, дамские часики…
— Ну что ж, давай!
— Как так — давай? Ты в Питер поезжай. Покупателя найди, и чтоб аванс для верности…
Так и договорились. Вызов — косо воткнутая палка у кустарника.
Станислав Адамович нашел мои действия правильными. Заметил только, что насчет академии я переборщил. Можно было и пониже рангом взять. Ассортимент контрабандных товаров решительно изменил: не кокаин и пудру, а детскую одежду! Открываем детский дом, а там ребятишки голые. Деньги выдали. Задаток якобы от нэпмана-заказчика.
Потом начался большой разговор. Говорил опять Мессинг, тихо и убедительно:
— Контрабанда — не цель, а путь. О вашей жадности на деньги «соседи» быстро узнают, и они вас найдут. Предложат вам работать с ними против нашей страны…
— Не будут они доверять мне. Я и раньше им…
— Доверять? Много захотели! И для чего вам доверие этих господ? Задания будут давать. Будут требовать выполнения и будут грозить разоблачениями, если надумаете отказываться. А нам только это и надо. С любым их заданием — ко мне, и как-нибудь найдем им ответ. Но в этих делах уже все только с моего согласия. Все!
— Это я понимаю.
Установили мне дополнительный оклад по пятьдесят рублей в месяц и дали номер — четыреста с чем-то.
Выдвинули непременное требование: о моей задаче никто не должен ничего знать Никто! В нужном объеме Паэгле будет информирован Управлением. О связи решили просто: я самостоятельно выезжаю в Ленинград при первой необходимости. Если я буду нужен в Управлении, за подписью Паэгле поступит телефонограмма, запутанная, по каким-либо хозяйственным вопросам, но в ней найдутся и цифры — от одного до пяти — время явки в Управление.
«Косой» ворчал, ломался: «Что это за товар — детская одежда! Много места занимает и стоимость ерундовая». Но деньги есть деньги, он получил «аванс от покупателя-нэпмана» и сдался. «Ладно уж, только поищи покупателя на более стоящие вещи». Так и договорились: пока одежда, а там кокаин, пудра и кружева. Но не понадобились эти вещи. Все пошло, как предвидел Станислав Адамович. На одну из встреч явился не «Косой», а личность новая, с властной речью. Не уговаривал, диктовал: «Контрабанду немедленно оставить. Опасно и малодоходно. Выполняйте нашу волю, и будут деньги и возможность возвращения на родину. О ваших нарушениях советских законов пока сообщать в ГПУ не будем, но если…»
— Я бы с радостью, но что мне делать? — пытался я выразить недоумение.
— Придете в следующий раз. Поговорим. Надо небольшие формальности соблюсти. После будут и задания и деньги.
— Мне сюда денег не надо. Я ж к вам перейду, лучше, чтоб у меня там деньги были в сохранности, — возразил я.
— В банке будут.
— Это хорошо, что в банке. А встреча когда?.. — спросил я и пояснил: — Дело в том, что меня здесь с неделю не будет. У нас соревнования окружные, и я буду в отъезде.
— Вернетесь — выставите знак, — продиктовала мне «новая личность».
Первым же утренним поездом я выехал. Не на соревнования — к Мессингу. Поехал к нему убежденный в правильности моего разговора с тем господином на финском берегу, по-видимому, имевшим прямое отношение к разведорганам враждебной страны, хотя ни своей фамилии, ни должности тот мне не назвал. С фамилиями, как я потом убедился, вообще было довольно свободно — у каждого имелся их немалый запас. Я понимал, что опять нарушил приказ Мессинга — принял решение без его предварительного согласия. Но меня это теперь особенно не волновало. Не мог же я сказать, чтобы ожидали, пока я узнаю решение Станислава Адамовича.
Мессинг, как в дальнейшем и всегда, принял немедленно, был, как обычно, вежлив и сух, но внимателен. По-видимому, таким он и был — вежливым, суровым, и глубоко понимающим каждого человека. После моего сообщения он спросил — действительно ли намечаются спортивные соревнования?
— В Сестрорецке начинаются завтра. Было сообщение и о том, что будут окружные… Я не участвую. Не имел времени на подготовку.
— Хорошо, что так, — сказал Станислав Адамович. — Запомните: никогда не говорите им неправды, особенно в мелочах! Вас проверять будут; мелкие ошибки усилят настороженность врага и могут провалить дело. На соревнования выезжайте. Толкайтесь там, чтобы многие вас видели. На границе не показывайтесь. Мало ли наблюдателей враг может иметь и на нашей территории… Через неделю я вас вызову. Телефонограммой за подписью начальника отряда. Не забыли договоренности о ней?
— Помню.
— Пока все идет хорошо. Доверять вам едва ли они особенно доверяют, но использовать хотят. Не страшно вам с ними?
— Не скажу, чтобы просто было. Но особенно не боюсь…
— Будут еще большие трудности и опасности. Главное — ни при каких условиях нельзя допускать провала. И оружия вам применять нельзя! Продавшись за деньги, вы превращаетесь в холопа, а холопы услужливые и безвольные… Так что играйте свою роль по-настоящему.
— Понимаю.
Были тут и Салынь и Шаров. Они, насколько помню, ничего не говорили.
Однажды дежурный по заставе доложил: «Телефонограмма поступила Не могу ее понять. Каких-то людей к трем часам в отряд!» Быстро назначаю наряд на сутки и выхожу, предварительно предупредив своих: «В комендатуру пойду. Там и телеграмму разберем». Поездка в Ленинград не требовала много вымени. До станции меньше трех километров, а езды поездом до города меньше часа.
В кабинете Мессинга, кроме самого Станислава Адамовича, как обычно, Салынь и Шаров. Из Москвы — Стырне или Пилляр, точно уже не помню. Только не Артузов. Артура Христиановича я позже видал в урочище «Медный завод» и хорошо запомнил. По бородке запомнил и по улыбке, ласковой и настораживающей. Вел беседу со мной, как всегда Мессинг. Он не начальник Управления, а Полномочный представитель. Только он в области решал вопросы от имени и по поручению коллегии. Решал деловито, быстро и окончательно. На этот раз он мне сказал:
— Договорено по всем линиям, что вы переходите от финнов к русским монархистам. — И тут же внезапно спросил: — На границе не показывались?
— Только вчера вернулся на заставу — ответил я. — Ночь на границе сидел, в наряде с пограничниками.
— Вас финны не видели?
— Если сегодня, может быть…
— Финны теперь вами распоряжаться не имеют права. Они только связные, не больше. Но порывать сними нельзя. Если будут отдельные задания — доложите. Разберемся. Через границу будете переправлять людей. Опасных врагов. И туда и оттуда, — предупредил он и опять спросил: — Вы поняли меня?
— Насчет финнов понял. Остальное — не особенно…
— Узнаете постепенно. Пока так: вы продались финнам. Такой линии и придерживайтесь. Финны вас передали русским монархистам и англичанам как бы напрокат. Распоряжаться вами финны не будут. Им это запретили, но они ваши хозяева, и вы сами к ним внешне тяготеете. Таким должен быть образ вашего поведения, — уточнил задачу Мессинг.
— Не могу я людей перевозить. Я ж не один на границе — застава целая и там не олухи сидят, — сказал я.
— Коменданта вам заменили. Он будет вашим зонтом. Вмешиваться не станет. Помочь обязан. Что вам еще надо?
— Или замените помощника или вовсе оставьте одного меня, — попросил я. — Мой помощник умный и энергичный товарищ При нем я ничего делать не могу. Даже с «контрабандой» чуть было не попался…
— Молчать заставим, — скоропалительно бросил Шаров.
— Молчать Коротков не будет, — возразил я. — И не хочу этого. Или я один, или без меня. Или одного меня оставьте, или дайте мне идиота…
— На всех заставах помощники? — спросил Мессинг.
— На всех…
— И вам надо, — заметил он, — иначе непонятная исключительность, настораживающая. Но идиота будем искать. Мир не без оных. Что еще?
— Эти господа будут ходить пешком на станцию или подвода им нужна? — осведомился я.
— А до станции далеко?
— Песчанка близко, но там опасно. Бывают тыловые дозорные Александровской заставы, засады устраивают. Левашово — километров пятнадцать. Парголово еще дальше. Туда удобно, все лесом. И пропуска в поездах уже не проверяют. Если бы иметь хорошего коня и легкую двуколку, то времени немного надо. На прием от финнов полчаса и с час-полтора на езду до станции. Столько же и обратно. На полную ликвидацию признаков перехода через границу нужен еще час. И полчаса, чтобы поставить и почистить коня. Всего часов пять надо, — высказал я свои соображения.
— Не совсем так, — возразил мне уже москвич. — Не только на станцию доставить. Надо, брат, еще билет в кассе взять и посадить именно в тот вагон, который мы вам укажем.
Мне оставалось принять это к сведению и исполнению.
— Нужно еще, чтобы моей заставы без меня и моего согласия не проверяли; налетят внезапно и все дело провалят…
Заключение Мессинга было коротко: «Подумаем и решим. Этот небольшой пакет — в конверте без печати — передадите тому, кто придет на ваш вызов, и постарайтесь изучить его поведение. Потом доложите мне».
Не все я понял. Мудрено все это, и черт знает для чего? После подумал: может быть, у разрушенной лесопилки попытаться? Там мыс острым углом выходит на финскую сторону, и контрольная тропа его минует. Дальше все лесами… Идея заманчивая! Надо только хорошо все взвесить. А пограничники? Как быть с ними? Неподвижные наряды назначать? Это идея! Не снимутся без команды и места менять не будут. Можно оставить себе свободную полосу метров 500—700, легко можно. Следы? Но это ерунда вовсе! Сам за час ликвидирую. А время? Тут трудно: уходить придется на всю ночь А ведь я почти всегда круглосуточно бывал на заставе. Уйду на ночь — заметно будет. Хотя, кажется, тоже окошечко есть. Побыть на заставе суток двое, посидеть в наряде с пограничниками и сказать потом: «Устал, товарищи. До утра не ищите. Спать хочу». Поверят? А почему бы нет! Ведь это будет у всех на глазах, все увидят, что не спал я. А спать когда? Вот это — проблема… Словом, пока добирался до заставы, какой-то план созревал, и в основном верный. Так потом и пошло. Только времени на сон найти не мог. Этот вопрос так и остался не решенным до конца…
Помощника мне нашли как раз такого, как я просил, и помех с его стороны я не ощущал. А комендант Александр Кольцов энергично и деятельно опекал мою безопасность в нашей собственной среде, в мои дела он не вмешивался. Добрым товарищем и хорошим другом был для меня мой начальник Александр Кольцов!
В определенный день воткнул я палку в землю перед кустарником и этим дал вызов. Не прямо ее поставил, а с наклоном по часовой стрелке, так, что она и время, желательное мне, показывала. Более или менее точно, с 22 до 23 часов. Толковое изобретение получилось, не мое — «Косого». Мастер он был на такие комбинации, знаток своего дела. Палка служила сигналом и после выхода «Косого» из игры.
На сигнал явились два человека. Пароль они знали, и я вручил пакет. Знали они и о моем повышении в ранге. Никаких заданий не давали, и «формальности» отпали сами по себе. Только пожелание высказали, почти просьбу: «В случае крайней необходимости, не откажите помочь». Согласился, разумеется: «Какой тут может быть разговор, пожалуйста!»
Поведение финнов, каким-либо образом связанных с нашей операцией «Трест», требует пояснений. Встречи я имел с безымянными лицами из финнов и видел их только в штатской одежде. Никаких должностей, никаких званий, даже фамилий они не называли. Первого финского офицера в военной форме я встретил много лет спустя на съемках фильма «Операция «Трест» в Серебряном Бору. А раньше, на границе, встречался только со штатскими. О том, что это были финны, мог судить по их чистой финской речи. А о том, что они еще и представители властей, — по интонации их разговора. Если бывали при этом и третьи лица, например русские монархисты, — финны исчезали. Словом, они старались держаться в тени. Так всегда! И сам господь бог не доказал бы участия финских должностных лиц в этих делах.
Джентльменское соглашение о моем особом положении выполнялось точно, за редкими исключениями. Но такая и была договоренность — вызывать в случаях крайней необходимости. Помню, как-то раз вызвали неожиданно. Вижу — двое, опять в штатской одежде. С одним встречался раньше. По слухам, капитан разведслужбы, но за точность не ручаюсь. Просили выяснить, не задержан ли нашими пограничниками агент финской разведслужбы? Сообщили его фамилию и приметы. Я, конечно, обещал это сделать и утром выехал в Ленинград. Поехал через Сестрорецк. Там, в штабе отряда, содержались и арестованные. Задание могло быть и проверкой, и не исключалось, что за мной следили. Походил я по разным службам штаба, помаячил там и по узкоколейке смотался в Ленинград.
Мессинг оказался на месте. Выяснилось, что такой финский агент задержан. Точнее — один из задержанных в Сестрорецке имеет схожие приметы, и Мессинг поручил Шарову написать для меня ответ финнам. Переводя ответ Шарова на финский язык, я обнаружил там такие подробности о задержанном, которых бы начальник заставы в штабе отряда узнать никак не мог. Я отказался от передачи такого текста:
— Вы же меня угробите, товарищ начальник. Где бы я такие подробности мог узнать? И для чего они финнам?
— Я угроблю? — вскипел Шаров. И не миновать бы мне очередной головомойки, если бы не зашел Мессинг. Он скупо, как всегда это делал, отчитал Шарова.
— Можем надеяться, товарищ Шаров, что сами финны знают место рождения и семейные неполадки своих агентов. Им нужен только ответ: задержан ли их агент или нет.
Обратно я ехал тоже через Сестрорецк. Пешего хода в этом случае у меня прибавилось, но выигрыш мог быть куда большим. Если за мной следили, то пусть знают, что целый день я торчал в Сестрорецке!
Через некоторое время я вызвал тех двух финнов и сообщил им, что очень похожего человека в Сестрорецке видел. Арестован он. При мне его выводили из штаба отряда в арестное помещение. По всем признакам — он! Более подробно узнавать побоялся.
Финны меня поблагодарили, хотя это сообщение едва ли их обрадовало.
Ко мне финны относились корректно и с большим пониманием. Мое непременное требование предоставлять мне каждый раз по двое-трое суток для подготовки границы перед тем, как принять от них людей с целью переброски на станцию железной дороги, воспринималось как должное. Действительно, переброска людей через границу — дело сложное, опасное и требует подготовки. Мне же время нужно было для того, чтобы сообщить Мессингу о предстоящем приходе «гостей».
По-видимому, мое «окно» выполняло не только задание центрального руководства, но обслуживало еще и ленинградское ответвление «Треста», и людей поэтому проходило через него довольно много. Были разные. И опасные враги и пустышки. Проходили также и свои. О том, что будет переходить границу свой человек, меня не информировали, и эти свои едва ли знали о моей настоящей роли. Словом, тайнами мы не разбрасывались.
Многое улетучилось из памяти, но некоторых из тех, кого мне приходилось перебрасывать через свое «окно» за границу, помню. Одним из них был капитан первого ранга царского флота. Жил он в Финляндии. Фамилии его я не запомнил, да и вообще фамилий они имели великое множество, на любой вкус.
Этот морячок к нам проникал недалеко. Не дальше Ленинграда. Сегодня ночью, положим, шел к нам, завтра — обратно. Помнится, что моряк плавать не умел и боялся водоема размерами чуть больше стакана. Если он следовал к нам, мне приходилось переправляться через речку дважды: туда и назад. На том берегу надо было раздеть его и обвязать веревкой. Потом перетянуть веревкой, как бревно. Одежду через речку переносил я. Если же он шел от нас в Финляндию, то все делалось в обратном порядке. Раздену его, прицеплю к веревке и тяну. Оружие он имел, но враг был не опасный — так, пустышка.
Чтобы показать могущество, — как мне объяснили, — белого подполья в России, от имени которого якобы действовал «Трест», показать, что «Трест» все может, решено было перебросить через границу двух лоботрясов, родственников каких-то влиятельных или «великих» русских монархистов. Один приходился племянником Врангелю, другой чей-то брат. Прошли они через мои руки с большим перерывом Может быть, даже с годовым: один в 1924, другой — в 1925 году.
О племяннике Врангеля сказали, что он большой трус, тупица и не нужен никому, даже тюрьме. Просили меня в пути побольше нагнать на него страху, чтобы ему было что вспоминать в старости. По-видимому, я перестарался, и в конце пути этот господин мог только ползать. На ногах он не держался. Потом мне рассказывали, что в письме из Парижа он сообщал, что прошел границу с большими опасностями. В моем лице он видел, якобы, очень сурового и сердитого, но осторожного и смелого проводника.
Второй был музыкант, с балалайкой или с каким-то другим инструментом в футляре. Его я пугать не стал. Музыканты народ впечатлительный!
Очень опасным считался Радкевич, бывший гвардейский офицер, лет сорока, наверное. Мне он запомнился куда более сильным и коварным врагом, чем показан в романе Л. В. Никулина «Мертвая зыбь» и кинофильме «Операция «Трест». Физически сильный, расчетливый и очень смелый. Особенно трудно было мне с ним на остановках в лесу, в ожидании прихода поезда. Смотрит, бывало, прямо в глаза и вопросы ставит прямо. И ждет ответа прямого. Такого не отвлечешь призраками опасности и дурачка с ним не поваляешь!
Радкевич выпивал. Был часто пьян. Это действовало и на пользу мне, и против меня тоже. Настороженность его в таком состоянии ослабевала, но росла порывистость действий и шумливость. А они усиливали опасность. Черт его знает, что взбредет в голову пьяному человеку! В особенности ему, не отличавшемуся большой уравновешенностью и в трезвом-то состоянии! Словом, тяжелый для меня человек встретился, тяжелый и очень опасный!
Вот Вознесенский меня особенно не пугал. Конечно, всякий вооруженный враг опасен. Но этот не так опасен, как Радкевич. Его, кажется, мы именовали «Вечным Студентом». Впрочем, может быть и не его…
Двух человек — А. А. Якушева и Захарченко-Шульц — выделяю особо. В моей памяти эти столь различные люди закрепились наиболее четко. Не претендую на абсолютную точность их характеристик, но менять своих суждений о них тоже не могу.
В одной из моих бесед с Л. В. Никулиным, автором замечательного, предельно документального произведения «Мертвая зыбь», я упрекал его за образ А. А. Якушева. Точнее, за то место, где показан Якушев в поединке руководства нашей Госбезопасности с объединенными силами реакции. И Лев Вениаминович сказал, что в создании образа Якушева он уступил советам и просьбам товарищей, фамилий которых он не назвал. По этим настояниям он выставил Якушева на передний план, и это привело к нарушениям масштабов. Он заверил меня, что при экранизации «Мертвой зыби» не допустит повторения этой ошибки. Он сказал, что предупредил «Мосфильм» и сценариста А. Я. Юровского: если его требование «показать Якушева в общей шеренге» не будет учтено, он — Никулин — снимет свою подпись и запретит ссылки на свое произведение. Не совсем уверен, но кажется, что при этом разговоре присутствовал и Александр Юровский. Впрочем, возможно, Он приехал уже позже.
Лев Вениаминович просил представить ему «моего» Якушева, и я рассказал примерно следующее.
Якушев — личность трагическая, находился между молотом и наковальней. Человек, ищущий своего места в схватке великих сил и постепенно все больше и решительнее переходящий на позиции Советов. Но большевистские взгляды он едва ли разделял. Единственным побуждением, заставившим его признать Советскую власть, было стремление не порывать связей с дорогой ему Россией, желание служить ее интересам. Тогда я добавил, что такое заключение вывел из моих бесед с Якушевым, когда еще не знал, что он является секретным сотрудником Госбезопасности, и он, по-видимому, не знал моей роли. Лев Вениаминович согласился с такой оценкой Якушева, по крайней мере, не возражал.
Якушев не один проникал в тайны контрреволюционной организации, и не только он «разговаривал с русским монархическим руководством». И он великолепно понимал силу и возможности чекистов, хотя бы таких, как Артузов, Стырне и Пилляр. Знал он, что есть еще Потапов, Ланговой, Берг, Власов. И не только они!
Великолепный, талантливый артист И. О. Горбачев, создавая свой превосходный образ Якушева, — образ верный и понравившийся телезрителям, — еще больше увеличил разрыв между ним и теми участниками операции «Трест», которые или вовсе потерялись в сценарии, или только обозначены. Это же относится и к воплощению образов таких выдающихся чекистов, как Стырне, Пилляр, Артузов, «создавших» Якушева и руководивших им внимательно, бережно и властно.
Впрочем, я признателен Игорю Олеговичу за то, что его Якушев только одной сказанной им фразой — «Аресты были?» — уже сохранял «моего» Якушева.
Познакомили меня с Якушевым довольно своеобразно. Я уже знал его, как «опаснейшего и умного врага», но настоящее знакомство мое с ним состоялось в кабинете Мессинга. Станислав Адамович был один. Правда, у самых дверей кто-то сидел с газетой, но я не обратил внимания-кто. Впереди, за столом, я увидел моего начальника, самого Мессинга, и, разумеется, обратился к нему.
— Расскажите, Вяхя, что за человек, которого вы утром доставили из Финляндии? — спросил Станислав Адамович.
— Он уже проходил, — ответил я. — Лет под пятьдесят ему. Вежливый очень и внимательный. Ничего не спрашивает и, по-видимому, переходов через границу не боится. За моими действиями не следил. Задумчивый какой-то…
— Водкой от него не попахивало?
— Слабый запах был. Но пьяным я бы его не назвал.
— Как по-вашему, не разгадал он вашей роли?
— Не думаю. Я бы заметил беспокойство. Все было очень правдоподобно сделано.
Едва только я ответил на вопросы Мессинга, как слышу, кто-то за моей спиной складывает газету, и у стола появляется этот «опаснейший и умный враг» — Якушев! Было вначале неловко. Потом посмеялись. Якушев сказал, что моя информация верна, добавить он ничего не имеет. Все поставлено солидно и правдоподобно.
Захарченко-Шульц, в те годы обычно Шульц-Стешинская, в моем понимании осталась несколько иной — ниже, чем ее образ, созданный потом Л. В. Никулиным в «Мертвой зыби», и уже совсем иная, чем в телевизионном фильме «Операция «Трест». В связи с этим вспоминаются слова Льва Вениаминовича Никулина:
— Приехал ко кое один знакомый, бывший эмигрант. Он атаковал меня за образ Захарченко-Шульц. «Как могли вы показать Марию Владиславовну такой? Она у вас и двух мужей имела! И это пишете вы, серьезный писатель! Она ошибалась, но была святой женщиной, великой патриоткой. Такой ее знает весь западный мир».
На мой вопрос: «Не сказали ли вы, Лев Вениаминович, тому приятелю, что она себя еще и за Вознесенскую выдавала?», Никулин со свойственной ему добротой и мягкой иронией ответил: «Не стал расстраивать. Никакого смысла…»
В итоге создалась целая галерея образов Шульц, от женщины с ожерельем на шее до психички, не расстающейся с манящей ее веревкой. Вот мое представление, сложившееся в результате многих встреч с нею, моего миропонимания и рассказов моих руководителей.
Патриотка России, она вступила в гвардейскую кавалерию царя и на фронтах первой мировой войны заслужила, — какими подвигами, уж не знаю, — четыре «Георгия». Потом она — ротмистр белой армии по части карательной. Бегство из страны. Патриотизм улетучился, стерся под могущественными жерновами истории, и стала Шульц падать все ниже и ниже, превратилась в садистку, наслаждающуюся страданиями всех этих пролетариев и мужиков, захвативших Россию, Россию ее дяди и монарха. Теперь она уже не жалеет музейных ценностей. Какое значение они имеют? Наплевать на них! Веревок, виселиц, взрывчатки, крови ей надо!
Шульц — женщина средних лет. Хорошо сложенная, с красивым лицом, только немного зеленоватого оттенка. Одевалась со вкусом, но скромно, под сельского врача. И саквояж в руке носила маленький, рыжий, как у врачей тех лет. И инструменты в нем. Но не медицинские, а те, которыми отправляют на тот свет. Таких «инструментов» у нее всегда было много. Малюсенькие — в руке, под перчаткой. Покрупнее — в кармане пальто и совсем внушительное оружие-в саквояже. Не скрывала их. Бравировала: «Холоп! Не балуй!» Трудно было с ней, тяжело очень. Переходила границу часто. Предупреждали меня: «Садистка, умная и храбрая. Стреляет при возникновении малейших сомнений. На местности ориентируется отлично. Не боится пеших переходов, водных преград и холода. Внушайте ей доверие к себе. Осторожно только, очень осторожно! Уничтожить ее нельзя. Пока нельзя. Нужна она нам. Потерпите! Придет время, и мы ее накажем. Строго придерживайтесь избранного вами образа поведения — молчаливый, медлительный и упрямый финн. Угодливый холоп на финской территории. На нашей — тут вы свою шкуру спасаете — превращаетесь в еще более молчаливого, угрюмого и властного».
Так со всеми. С ней еще более строго.
Доставляя ее от границы к станции, местами еду по обочинам дороги, шагом только — «опасно тут!» Запрещаю курить и разговаривать. Холоп я, но, спасая свою шкуру, показываю зубы. Тут я отвечаю, тут я решаю и подтверждаю это действием. Слезаю, например, с подводы и веду коня в лес. На тревожные вопросы: «В чем дело? Что случилось?» — не отвечаю. Неторопливо привязываю коня, отпускаю чересседельник и уже после, как бы неохотно, говорю: «Рано». Через минуту-другую поясняю: «До поезда четыре часа. Ждать надо». Взведенный маузер держу в руке или на коленях. Другим браться за оружие запрещаю. «Вам сидеть — я действую».
Трудно было со всеми. С Захарченко-Шульц — в особенности. Примешь, бывало, ее с наступлением темноты, а езды не более часа. Значит, надо много часов провести с ней в лесу, и часов очень трудных. Проверяла всегда, всегда внезапно и каждый раз по-новому:
— Вам подарок от наших друзей. — И подает портсигар. Большой, красивый. Из толстой рыжей кожи, отделанный золотом — Нравится?
— Красивый! Дорогой, — говорю, — наверно. — И возвращаю.
— Вам в подарок…
— Ненадолго.
— Не поняла. Что — ненадолго?
— Меня, говорю, хватит ненадолго. Где бы я такие вещи мог достать? Думать надо!
Ей ничего не оставалось, как согласиться:
— Да! Не учли мы этого. Эх, как хорошо, что вы это учли!
Если бы я взял «подарок», сразу бы выдал себя, показал бы, что не боюсь разоблачений. Стало быть, не холоп, а сотрудник ЧК.
О моем поведении думали и решали не одни мои зарубежные «друзья». Думал Станислав Адамович, думал Владимир Андреевич. «Жадность к деньгам показывайте, но никогда ничего не берите. Даже спичек не берите! Пусть на ваше имя в зарубежный банк вкладывают, как можно больше в банк! Чтобы там вам иметь капитал, куда вы за деньгами никогда не пойдете».
Как-то во время переезда на станции опрокинулись наши санки. Маленькие они были, старинные. Господин или госпожа сидели впереди, а ездовой сзади, на продольной дощечке. Вылетели мы в сугроб, Захарченко и я. Посмеялись и поехали дальше. В лесу ожидали наступления темноты, сидели часа два. Она тихо вела беседу, я отвечал на самые неожиданные вопросы. Словом, все как обычно, в норме. Потом по дозорным тропам пробрались к контрольной полосе, а по ней в сторонку метров сто и дальше, в центр можжевельника — к границе. Тут она была молодцом, лишнего следа не оставит! И вдруг, на самой границе, опять неожиданность:
— Назад поедем. Вы сани опрокинули, и мой пистолет из кармана выпал. Поедем искать. Найти надо! — настаивает Захарченко.
— Назад не повезу! Пограничная полоса не для прогулок, — отвечаю я. Понимаю: не дура, чтобы пистолетами разбрасываться, да и сама назад не поедет. Очередная проверка, не более.
Она настаивала и грозила. Сдалась только после моего категорического заявления о том, что брошу все и убегу в Финляндию. Я не скрывал от нее, что боюсь ее, как провокатора, и если что — удеру в Финляндию. Уже потом, через некоторое время из Москвы сообщили: Захарченко-Шульц писала из Парижа, что «основательно проверила «окно». Все там хорошо. Оно в руках осторожного и упрямого человека».
Последний раз через мое «окно» она прошла за два-три дня до перехода к нам С. Дж. Рейли. Не просто прошла-еще раз проверила. За день или за два до этого в Финляндию проследовал Радкевич. Тоже проверял, конечно. «Окно» выдержало эти проверки. И еще бы не выдержать! Оно было результатом усилий таких выдающихся чекистов, как Мессинг, Стырне и Артузов!
Со слов Стырне и Артузова мне удалось проследить до конца жизненный путь Марии Владиславовны Захарченко-Шульц-Стешинской-Вознесенской. Фамилию ее, из-за чрезмерной многоступенчатости, Артузов сократил наполовину, даже больше.
Ее столь нашумевшая попытка взорвать здание ОГПУ на Лубянской площади в Москве, о которой «даже в газетах писали», была только мистификацией. Хорошо разыгранной, безопасной и, можно полагать, унизительной для ее самолюбия. И тут, в который уже раз, она шла на поводке.
Гибель ее лишена романтики. Рядовая, как у всех активистов службы БС — бендеровцев. Она и принадлежала к ним, по крайней мере, духовно.
Гонялся и я за ней в эти последние ее дни. Моя группа ожидала ее в районе Нового Поля, у западного «окна». Не дошла она до нас. Зирнис перехватил.
Мое понимание Захарченко-Шульц — всего лишь одно из многих и различных суждений о ней. Впрочем, я и не претендую на его непогрешимость.
НАДО ДЕРЖАТЬСЯ
Прошел год, потом еще полгода, и я предельно устал от этих своих обязанностей. А тут и малярией успел заболеть, да еще в очень тяжелой форме. Времени для госпитального лечения выделить мне не могли. «Надо держаться, как-нибудь держаться», — внушали мне руководители. — «Не работайте на заставе — пусть работает помощник. Пусть там не будет большого порядка, но все равно не работайте. Запретим всякие проверки», — говорил Мессинг.
Но работа на заставе — это тот сучок, на котором я сижу, — внушал я себе. Глотал хинин по 10—12 порошков в день и тянул лямку. Нависли и другие опасности.
Однажды комендант Кольцов сообщил:
— Бомов что-то подозревает. На твою заставу все просится. Он говорил, что за тобой надо следить. Часто, мол, в Ленинград отлучается, даже разрешения не спрашивает.
— Ты что ему сказал? — спросил я.
— Оборвал его. Грубо оборвал. Сказал, что к зубному врачу ты ездишь и всегда с моего разрешения. Рекомендовал ему заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие. Самолюбивый он очень. Обиделся, но молчать пока будет…
— Молчать будет, но слежку усиливает. Хочет накрыть сам.
— Да, трудно с ним, — согласился Кольцов.
Пришлось доложить Мессингу. Тут же был кто-то из центрального аппарата. Подписку о молчании отклонили. Нельзя вводить в дело лишних людей, даже наших. Да и не успокоишь его подпиской! Хитер очень и упорный. Писать будет. А перевод его на другой участок невозможен. В годах он, не поедет. Если уволим, он — местный житель и охотник — еще больше времени будет иметь для слежки. Мессинг принял такое решение:
«По требованию Вяхя держать Бомова на участке фланговой Каллиловской заставы без права выезда столько дней, сколько будет нужно. Болтовню его обрывать».
Много дней и ночей ты, Бомов, по моей вине сидел в лесах Каллилово. Все осложнения там были выдуманы Кольцовым и Паэгле, чтобы не мешал. Так надо было!
Тебе стало труднее. Мне не стало легче. Это было безопасней для тебя и безопаснее для меня. И еще безопасней для интересов страны.
Поздно вечером я встретил на станции Захарченко-Шульц и ночью перебросил ее в Финляндию. Границу она переходила уже за полночь. Это и была моя последняя встреча с ней.
Рано утром следующего дня я ликвидировал следы перехода границы и собирался отдохнуть, но тут поступила телефонограмма, запутанная, как всегда: ясно, опять вызывали к Мессингу.
На этот раз у Мессинга было необычно людно. Незнакомые лица, некоторые — в штатской одежде. Одного я узнал — Владимир Андреевич Стырне, светловолосый, широкоплечий, по внешности видно — латыш. Я понял, что они уже посовещались. При мне говорили только о моей работе. Меня спросили:
— Бабу эту… благополучно переправили? Как она себя вела?
— Около часу ночи она перешла границу, — ответил я. — Жаловалась, что воды много и холодная. Разделась, и ее одежду пришлось перенести мне. Саквояжа не доверила. Сама в руке держала. В поведении ее ничего особенного не заметил…
— Она вас специально проверяла. Для этого и ехала.
— Ничего не заметил. Мы мало и разговаривали. Только часовая остановка и была у нас.
— Что вы знаете о Савинкове? — обратился ко мне Мессинг.
— Только то, что было в газетах. Еще книгу читал — «Суд над Савинковым»…
— О вашей работе знает Феликс Эдмундович и высоко оценивает. Вы сильно устали? — взглянул мне в лицо Станислав Адамович.
— Очень. И болею еще.
— Будут напряженнейшие дни, — предупредил Мессинг. — Сегодня надо переправить «Графа», вернется он оттуда завтра. За ним, через сутки — точнее время сообщит вам «Граф» — надо принять одного господина. Для нас тот господин в сотни раз важнее Савинкова! На какую станцию, по-вашему, лучше его доставить? Мы намечали Песочную.
Мне выбор не понравился, и я ответил:
— Лучше бы, наверно, в Парголово, туда хорошая лесная дорога, и по ночам по ней никто не ездит. А в Песочную я боюсь. Близко очень. Там всегда по утрам местных жителей много. Разговоры пойдут…
— Ну что ж, давайте в Парголово, — согласился Мессинг. — А теперь слушайте внимательно. Этого господина от самой границы и до вагона никто не должен видеть. Охрана там будет снята на всю глубину. Милицию тоже снимем. Дорога станет свободной. Остальное полностью ложится на вас. Напоминаю еще раз: никакие случайности не могут иметь места! Никакие! Если этот господин будет в пути кем бы то ни было убит или если он сбежит — вас постигнет самая суровая кара, Как крайнюю меру самообороны, разрешаем вам нанести ему лишь ножевые раны, только не смертельные Но и это лишь в том случае, если никакого иного выхода не останется. Вы все хорошо поняли?
— Понял.
— Не исключено, что этот господин поедет еще и обратно. Поэтому очень важно, чтобы он не понял вашей настоящей роли. Покажите ему настороженность, элементы угрожающей вам опасности. Только не переиграйте! Он очень опытен и коварен.
Потом показали мне двух чекистов в штатской одежде:
— Посмотрите внимательно, чтобы после узнать. Этим товарищам, и больше никому, передадите того господина в тамбуре четвертого вагона первого утреннего поезда. Все ли ясно?
— Да, все.
— Не забудьте: сегодня «Граф» туда и через сутки обратно. Он покажет место перехода к нам того важного господина. Предложите место сами, и он там согласует с финнами.
Переброска Якушева, хорошо знакомого нашего человека, в Финляндию и обратно не требовала особых усилий. Нужны были только опять две бессонные ночи.
Чтобы избежать каких-либо случайностей, я сделал все, что мог. Пограничников, всех, кроме одного и дежурного по заставе, а также вечно сонного своего помощника, рассовал по флангам. И всех — в засаду. С точки зрения пограничной службы это было глупо, но имело для меня решающее значение. Что бы ни случилось, засада не снимается, и никто мешать операции не может. Помощнику своему я дал особое, хотя и вовсе ненужное, задание: «Никуда не отлучайтесь! Сидите у телефона. Обстановка не совсем ясная. Буду у коменданта. Если что понадобится изменить — позвоню. Если на границе что случится, сами мер не принимайте. Позвоните в Белоостров. Поищут меня и там найдут. В крайнем случае, звоните Кольцову».
Знал я, что у телефона он сидеть не будет. Поужинает, один раз сон преодолеет, а потом уснет, работяга.
Еще раз я проверил повозку и упряжь и с наступлением темноты, около 11 часов вечера, подал лошадь почти к самой реке. Вскоре на финском берегу увидел силуэты людей Человека четыре или пять их было. Появились со стороны развалин бывшей таможни. Возможно, они там, пока было видно, ожидали и следили за тем, что происходит на нашей территории.
После обычного ознакомления — те ли они, и тот ли я? — отвечаю на несколько вопросов, заданных мне на финском языке:
— Все ли готово?
— Все.
— Как охрана?
— По флангам рассовал. Никого нет.
— Лошадь есть?
— Тут, на берегу. Хорошая. Давайте скорее!
На какое-то время все умолкло. Возможно, тот господин раздевался. Потом уже слышу на русском языке: «Иду!»
Улавливаю осторожные шаги к воде. Да, не Радкевич, совсем не Радкевич.
Накануне шли обильные дожди, вода поднялась почти до плеч и была уже холодная. Опасаясь, как бы этот господин не струсил и не повернул обратно (может и упасть на скользких камнях, еще утонет!), я бросился ему навстречу. В одежде, только шинель скинул. Взвалил себе на плечи этого гостя и перетащил на наш берег. Голенький, он был, в одних трусиках, одежду завернул в пальто и держал над головой. Рослый и довольно тяжелый дядя. Но ничего, осилил. «Мой ты теперь, мой!» Тут возникло неожиданное осложнение. Финны настойчиво требовали, чтобы я подошел к их берегу. «На несколько слов», как они оказали. Разумных и убедительных причин для отказа у меня не было. Но, с другой стороны, я не мог и рисковать: если моя игра разгадана, то меня там прикончат или задержат на несколько минут, а тем временем этот господин поедет на моей лошади с другим ездовым, перешедшим границу где-то рядом. Нет, переходить к ним я сейчас не имел права и отказывался: «Мокрый я и холодно». Финны продолжали настаивать, и угроза серьезных осложнений нависала все больше. Выручил гость. Узнав от меня, в чем дело, он что-то сказал финнам на непонятном мне языке, и они умолкли.
Садясь в повозку, я вынул из кобуры маузер и положил на колени. Так я всегда делал, чтобы продемонстрировать напряженность обстановки и мою настороженность. Гость тоже стал вытаскивать пистолет из внутреннего кармана. Сердитым шипением я остановил его:
— Не смейте! Вам сидеть — я действую!
Послушался. Я был вооружен отлично. Взведенный маузер на коленях, «вальтер» под гимнастеркой, а в голенище сапога — нож. Оружие не потребовалось. К нам никто не подходил, и гость враждебных намерений ко мне не проявлял. Он остро и зло издевался над нашими дорогами. И я его поддерживал в этом, слегка только. В моей роли меня интересовали только деньги. Переигрывать не следовало.
Он острил и обещал кому-то, как будто Мак-Манусу в Лондоне, рассказать, какие в России дороги. «В Лондоне? А будешь ли ты еще в Лондоне?»
Перед мостом через Черную речку я решил показать мою настороженность. Остановил коня в кустах и вышел вперед, якобы для проверки, нет ли у моста засады пограничников. Гостю сказал, чтобы никуда не отлучался. Знал я, что на мосту никого нет, но этот мост я точно таким же образом всегда проверял, когда вез врагов. Шульц наверняка виделась с этим человеком в Финляндии и, рассказывая о пути, конечно, не упускала такой немаловажной детали. Значит, надо делать все так, как ему рассказывали, как он себе это представляет. Все до мельчайших подробностей. Иначе вызовешь излишнюю настороженность, и может быть провал.
Устал я очень. Вначале переправлял в Финляндию Шульц, после — Якушева туда и обратно. Теперь еще и этот господин. И все по ночам. К тому же еще и обязанности начальника заставы надо было выполнять. На сон времени не оставалось. Вот я и решил не загружать себя лишней работой, а только постоять в кустах, вернуться и сказать: «Проверил, все в порядке!» Но тут вспомнился урок, полученный мною в лыжном отряде, и я упрекнул себя: «Что, повторения тебе захотелось? Пойдешь, все сделаешь». И пошел, и сделал. Все основательно обследовал, под мост слазил, и это спасло от беды, может быть, непоправимой. Когда вернулся к подводе, то не нашел в ней моего пассажира. Он исчез! Я был и потрясен и напуган: «Разиня, из собственных рук выпустил!» Но тут, и тоже со стороны моста, появился этот господин. Оказывается, он шел по моим следам и проверял, что я делаю на мосту. Да шел так, что я не заметил его. Хорош же я пограничник, да еще с претензиями на звание чекиста!
В лесу, чтобы согласовать наш приезд на станцию с приходом туда поезда, мы делали остановку на четыре-пять часов. Состоялся легкий, полушутливый разговор. Говорил больше он. Я выжимал воду из одежды, выливал ее из огромных болотных сапог и следил за конем.
Коня я оставил в небольшом леске, вблизи от станции, а сам отправился за билетом, надеясь, что мой пассажир не осмелится выйти из лесу, пока я хожу. Так и получилось. Он только отошел в сторону от коня и лег в кустах.
Подошел поезд, первый утренний, и пассажиров было мало. В тамбуре четвертого вагона я передал «гостя» тем двум чекистам, с которыми меня познакомили в кабинете Мессинга. Дело сделано!
При прощальном рукопожатии «гость» ловко и почти незаметно всунул в мою руку какую-то бумажку. Денег я никогда ранее не получал. Была же договоренность, что все деньги, которые я заработаю переброской через границу, поступят на мое имя в финляндский банк. Это — чтобы укрепить веру в моей продажности. Ведь в их понимании любой человек за своими деньгами непременно придет, даже из другой страны. Тяга к деньгам поэтому была логична и для меня, продавшегося за них холопа. О «чаевых» же я представления не имел. Ни малейшего. Поэтому полагал, что этот господин всунул мне в руку какую-то записку, возможно очень важную и срочную, и умышленно сделал это так, чтобы никто из присутствующих ее не заметил. Мимоходом скажу, что в числе принимающих от меня этого господина не было ни Якушева, ни Радкевича. Принимали его, как я уже сказал, чекисты, показанные мне Мессингом.
После отхода поезда я побежал, к фонарю, чтобы прочесть таинственную, как я полагал, записку, и был немало озадачен, когда обнаружил, что мне всунули три червонца. Никаких записей или проколов на них я не обнаружил.
По телефону, как было условлено, я через контрольно-пропускной пункт вызвал тот ленинградский номер, по которому обычно докладывал о выполнении задания. К телефону подошел Салынь, и я доложил: «Груз сдал», что означало: «гость» в пути, не убит и не сбежал. Далее: «Упаковка целая», — значит ножом не колол, и наконец: «Печать не повреждена», — моей роли «гость» не разгадал. За сдачу груза Салынь поблагодарил, а насчет денег сказал просто: «На чай ты получил, понял?» Намеками Салынь дал понять, что сейчас обратное движение такого же груза становится еще более вероятным.
Вспомнилась библейская легенда, знакомая с детских лет. За Христа тоже тридцатку дали! Серебром. Мне — червонцами. Если сумма денег была намеком, то этот господин ошибся. Я никого не продавал, а боролся с врагом тем оружием, которое выбрал он сам, враг. Я еще не знал, кто этот «гость», но у меня было радостное — ощущение удачи.
Усталость моя, по-видимому, была предельной. Держался на ногах только напряжением всех сил, и со мной случилось то, чего еще никогда не бывало, — уснул в пути и проснулся лишь у конюшни. Не сам проснулся, хозяин поднял. Застава своей конюшни не имела, и моя лошадь стояла у этого крестьянина. И хорошо, что она там стояла! Крестьянина, видимо, убедило мое бормотание: «Выпили ночью, уснул». На заставе бы начались разговоры…
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Спустя пять-шесть дней я опять был у Мессинга. В последний раз. Людей тут оказалось много. Присутствовал Симанайтис, заместитель начальника отряда. Паэгле, — это я уже знал, — в те дни болел. Из Москвы, вспоминается, были Пилляр и еще несколько чекистов. Все они, москвичи, в штатской одежде.
Меня встретили приветливо, но в их поведении улавливалась какая-то настораживающая мягкость, какая-то особенная доброта, может быть, сочувствие. Говорил Мессинг. Иногда вмешивался в разговор энергичный и порывистый Пилляр.
Мессинг вначале сказал, что Феликс Эдмундович Дзержинский благодарит меня именем революции и что решен вопрос о моем награждении орденом Красного Знамени — единственной в те годы высшей правительственной наградой. Я, разумеется, был сильно взволнован такой высокой оценкой моей работы и, конечно, благодарен, но чувство настороженности не исчезало. Почему здесь так много чекистов? Что они решали без меня? И почему здесь присутствует Симанайтис?
Потом мне объяснили, что последний «гость», которого я доставил, это Сидней Джордж Рейли — начальник восточноевропейского отдела разведки Великобритании, личное доверенное лицо злейшего врага нашей страны Уинстона Черчилля и других активных антисоветских сил в западном мире. В его руках — все нити антисоветских планов заговоров и комбинаций, и все это он нам выложит. Важно только, чтобы англичане не помешали нам довести следствие до конца. А помешать они могут. Надо помнить хотя бы «ноту Керзона» и высказанные в ней угрозы. Потеря Рейли для них — горькая пилюля, но главное все же в ином — в том, чтобы доверенные ему тайны не стали нашим достоянием. Надо убедительно доказать английской разведке, что Рейли умер, что эти тайны ушли с ним в могилу. В интересах следствия также надо показать и самому Рейли его собственную смерть. Вот мы и решили на границе, в пределах видимости с финской стороны, именно в то время и там, где финны ждут возвращения Рейли от нас, разыграть его фиктивное убийство.
Меня спросили, где, по моему мнению, лучше всего устроить эту сцену? Я предложил небольшую открытую поляну между центром селения Алакуль и линией границы, до которой еще остается метров 50—100 открытого пространства. Финны, рассчитывал я, услышат голоса и увидят вспышки выстрелов, но выйти на выручку Рейли из-за дальности расстояния не осмелятся. Мое предложение приняли.
Потом меня познакомили с одним из москвичей, высоким, как Рейли, стройным и худощавым. Во всем он был похож на Рейли, разве только помоложе годами, «Вот этого товарища повезете, — сказали мне и предупредили: — Все должно быть, как всегда! Точно, как всегда. На границе вас встретят чекисты и там разыграют сцену «убийства» этого товарища. Руководить операцией будет Шаров».
С этого времени началось очень тяжелое для меня испытание. Чтобы придать убийству Рейли больше убедительности, потребовался еще и мой арест. Фиктивный, конечно, но — арест! Значит, первому эту пилюлю всунули в рот мне! Не сладкая пилюля, горькая. Проглотил я ее: сажайте! Просил только, чтобы меня, арестованного, не показывали моим товарищам, знакомым и подчиненным. Мессинг умолк. Он ничего не сказал. Не хотел, по-видимому, Станислав Адамович высказать мне этой тяжелой необходимости. Не хотел и обмануть. Остальные же торопливо и почти в один голос заверили: «Ну, конечно, зачем же»…
Понимал я, что все-таки покажут, всем покажут. Фиктивный арест не может быть тайным. Фиктивный арест — показной, он и делается, «с широким показом».
«Убийство» Рейли разыграли как по нотам. В условленном месте меня с двойником Рейли встретила группа чекистов во главе с Шаровым. Покричали мы тут, поругались на трех языках — на русском, финском и английском. Постреляли поверх голов друг друга. Потом «Рейли» слег на обочине. Землю около его головы обрызгали кровью, запасенной Шаровым, а мне связали руки. Тут же на выстрелы прибежал председатель местного сельсовета, молодой парень, коммунист, толковый человек и добрый товарищ: «Не нужна ли помощь актива?»
Шаров поблагодарил его за быструю явку, похвалил. «Помощи пока не надо, — сказал он. — Вот этого мерзавца, — и на меня указал пальцем, — мы захватили, а вот того, на обочине, — прикончили. Только уж вы никому об этом ни слова — секрет!» Не в шутку напуганный предсельсовета удалился довольно резво. Шаров был в добром настроении: «Логически рассуждая, он еще до утра по всему поселку раззвонит. Как пить дать, раззвонит». Я большой радости не ощущал. Поругивал эту самую логику.
Подали машину Шарова. Вместительную старую развалину «бьюик»; разворачиваясь, она фарами осветила и меня, стоявшего со связанными руками, и «покойника» на обочине. Его подняли за руки и за ноги, втиснули в машину. Длинный он был, не уместился, ноги остались висеть на подножке. Меня взяли за воротник и тоже в машину, и — довольно энергично. Кобуру моего мазера оставили в кустах около дороги: приметная, узнают ее местные жителя, и особенно пограничники!
Машина пошла. Не в Ленинград прямо, как я еще надеялся. Остановилась в Белоострове, в управлении пограничной комендатуры. Меня повели на второй этаж, легкими толчками ускоряя шаг. «Покойник» остался в машине с торчащими на подножке ногами.
В помещении комендатуры, якобы на какое-то совещание, важное и срочное, собрались почти все командиры пограничного участка. Меня выставили здесь со связанными руками в роли пойманного предателя. Трудно было пережить эти минуты. Мне тогда показалось, что более тяжкого уже ничего не может быть в жизни.
Как хотел я обнять этих столь дорогих мне людей и сказать: «Не верьте, товарищи! Я для вас всегда был верным другом. Вас спасал, страну нашу, и в этой борьбе не жалел ни сил, ни самой жизни». Но этого сказать нельзя было, и я плакал, просил пощады и наговаривал на себя всякие пакости. Ты помнишь, товарищ, этот вечер? Я его не забыл…
Недолго меня тут «допрашивали». Кричали больше. Потом выехали в Ленинград. «Покойник» поднялся и давай ругаться: «По мне сапогами ходили и нос разбили». Нос его действительно вырос размерами и куда-то вбок глядел. Мне развязали руки. Я сидел молча. Видимых повреждений не имел…
В пути, в районе Новой Деревни, меня одели в штатскую одежду и дали какой-то паспорт. Липу, наверное. Поместили в гостинице Европейской и тут же прочли наставление: «Кормить и поить будем. Из номера не высовываться и без нашего звонка никому дверей не открывать. Все ясно?»
Да, более чем ясно.
Номер в гостинице великолепный. Со всеми удобствами, с ванной. Достаточно еды и питья вдоволь. Ночь уже была на исходу. Но не спалось, и я еще не прикоснулся к еде. Только тут стал понимать, насколько горька та пилюля… Завтра, даже сегодня утром у меня не будет никакого прошлого. Никаких друзей не будет. Никаких знакомых. Если кто и вспомнит меня, так с проклятием. Я любил людей, верил в людей. И они любили меня и верили мне. А тут одним ударом все разрушено. Навсегда все забыто…
Утром раздался звонок. Говорил Салынь: «Никуда не выходите, никуда! Не открывайте дверей! К вам сейчас придет товарищ и все расскажет». Тут он и явился. Помнится, это приходил Борисов. Несколько раз я видел его мимоходом и знал: он один из старших сотрудников полпредства. Сказал, что явился ко мне по поручению Станислава Адамовича: «Есть предположение, что из Финляндии прорвался к нам ваш старый знакомый Радкевич. Их волнует судьба Рейли, но ищут вас. Понимают, что Рейли найти трудно — он в больнице или в могиле. Но если вы на свободе, значит, у них еще не все нити к Рейли оборваны. Отсюда требование: «Из комнаты никуда не отлучаться. Дверей не открывать. Ночным поездом поедете в Москву».
— Что передать Станиславу Адамовичу? — спросил он меня перед уходом.
— Скажите, что я все понял.
В этой гостинице провел я двое суток, в ночь на третьи меня отправили в Москву. Посадили в поезд на товарной станции, там, где сейчас пригородные кассы. Посадка еще не начиналась, и меня всунули в отдельное двухместное купе, у входа в вагон. В этих купе обычно фельдъегеря с почтой путешествовали. И тоже предупредили: «Из купе не выходить. Еда и питье у вас есть». Поезда ходили медленно. Из Петрограда до Москвы почти сутки езды. Как тут из купе не выйдешь?!
Первым в Москве я встретил Владимира Андреевича Стырне, того чудесного чекиста-ювелира, которого Л. В. Никулин в своей книге «Мертвая зыбь» показал под двумя фамилиями — Старова и Козлова. Много внимания мне уделил незабвенный Артур Христианович Артузов, чекист с большой буквы. Я встретился и с другими крупными работниками центрального аппарата ОГПУ того времени, в частности с Пилляром, Кацнельсоном — начальником главного управления пограничной охраны и был представлен В. Р. Менжинскому. Разговаривал со мной и Медведь, член коллегии, полномочный представитель по Дальнему Востоку.
Стырне и Артузов мне рассказывали, как вел себя С. Дж. Рейли до ареста и в первые дни заключения.
В Ленинграде его встретил Стырне. Представился Козловым, активным монархистом, с большими связями и возможностями в советской среде. Этот Козлов чрезвычайно понравился Рейли убежденностью и широкой эрудицией. И мое «окно» Рейли понравилось — «близко, удобно и безопасно».
В Москве Рейли встречался со многими «активными деятелями белого подполья». Даже два совещания с ними провел. Учил и наставлял их. Ему и в голову не приходило, что разговаривал-то он не со «своими», а преимущественно с руководящими работниками центрального аппарата ОГПУ, в том числе и с заместителем начальника Иностранного отдела Владимиром Андреевичем Стырне. Можно утверждать, что столь унизительного поражения могущественная разведка Великобритании не знала за всю свою историю. И кто нанес этот не джентльменский удар? Те дилетанты, равных которым, по мнению Герберта Уэллса, мир не знал со времени раннего мусульманства. Прискорбный случай!
В первые часы после ареста Рейли обнаруживал завидное самообладание. Шутил даже: «И на старуху бывает…» Он твердо верил в силу Британской империи, которая, как полагал Рейли, не оставит его с доверенными ему тайнами во власти большевиков. Правящие круги Англии любыми способами будут спасать свои тайны. А тут и его, Рейли, спасение. Известие же о фиктивном убийстве, о собственной смерти, подавило Рейли. Такого «хода конем» он не ожидал. Рейли сдался и начал искать собственных путей к спасению. Был только один путь, и Рейли ухватился за него. Он выдал все тайны своих могущественных руководителей, злейших врагов нашей страны. Выдал все, все до конца. Сотрудничество свое предлагал на вечные времена. Наметки возвращения Рейли в Англию нашим агентом возникали. Иметь там такого агента — идея заманчивая. И он поработал бы на нас. Рейли уже понимал силу чекистов, их хватку. Такая возможность возникала, и потому я ждал «движения груза в обратном направлений».
С. Дж. Рейли знаком советским людям и по кинофильму «Заговор послов». Помнят, наверное, иностранного дипломата, вручавшего одному бородатому командиру миллион двести тысяч валютой для подкупа охраны Кремля? Деньги вручал С. Дж. Рейли, получателем был Берзин. Старшие товарищи помнят его — начальника административно-хозяйственных управлений органов госбезопасности.
Реакционные силы Запада, высоко оценивали силу и умение Рейли и тяжело переживали его гибель. Года два тому назад в Англии вышла книга Р. Брюсса-Локкарта, сына одного из главных организаторов реакционных заговоров, бывшего английского посла в России Р. Локкарта, решением нашего трибунала от 28 ноября 1918 года объявленного врагом трудящегося народа. Сын этого достопочтенного джентльмена свою книгу о Рейли назвал «Ас среди шпионов». Не без гордости он приводит слова покойного Флеминга о том, что даже его детище, вымышленный Джеймс Бонд — ничто по сравнению с реальным Сиднеем Рейли. В связи с выходом этой книги собственный корреспондент «Известий» в Лондоне М. Стуруа писал:
«Имелся разветвленный заговор империалистических держав против молодого советского государства… Нити этого заговора тянулись за океан, опутывали Западную Европу и Балканы, свертывались клубком в кулуарах Версаля и расправлялись взрывной пружиной на улицах Москвы и Петрограда».
Да, Рейли имел что показать, и он все выложил. Его показания имели настолько большое государственное значение, что о них Ф. Э. Дзержинский незамедлительно сообщил Политбюро ЦК партии. Эти показания учитывались нами в течение ряда лет.
С «арестом» заканчивается мое участие в «Тресте». Я получил новую фамилию, новые служебные и партийные документы. Тойво Вяхя стал Иваном Петровым. В Ленинграде пустили слух, что меня, как предателя, расстреляли. Выплыл я в бухте Дюрсо на Черном море.
Получил и обещанный орден Красного Знамени. Орденов, по-видимому, еще было мало и номер моего — 1990. Приказ о награждении подписал Михаил Васильевич Фрунзе.
В процессе проверки партийных документов, — кажется, это было в 1934 году, — возник вопрос: почему я, финн, имею русскую фамилию? Выручили чекисты. Они удостоверили, что моя старая фамилия пока под запретом и новая узаконена. И еще любезность добавляли: «Человек очень преданный и очень храбрый».
Еще в течение нескольких лет В. А. Стырне и А. Х. Артузов не забывали меня. Проезжая через Москву, я изредка бывал у них. От них я узнал о поездке Шульгина по стране под опекой ОГПУ и дальнейшую судьбу деятелей белого подполья.
Много хорошего о деятельности Артузова я услышал от командарма I ранга Уборевича осенью 1936 года. На каком-то вечере после полевых учений Уборевич в разговоре со мной и полковником Шаховым рассказал, в частности, следующее. В Москве на совещании командующих ближайшими округами и руководящих командиров наркомата обороны выявилось, что немцы ввели в строй новый танк, какой-то из серии «Т». Этот танк, как говорили, обладал более высокими боевыми качествами, чем наши старые танки.
Сталин, руководивший совещанием, предложил начальнику разведуправления комкору Урицкому приобрести чертежи или хотя бы достоверное описание этого нового немецкого танка. Урицкий усомнился в возможности сделать это.
Вызвали А. Х. Артузова. У него было только два вопроса:
— Что требуется? Танк в натуре или только его чертежи? И второй вопрос — сколько времени будет выделено на выполнение этого задания?
На ироническое замечание Сталина о том, что немцы — фашисты и хорошо оберегают свои тайны, Артузов ответил:
— Не совсем так, по-видимому. Немцы прежде всего капиталисты и как капиталисты — они фашисты. Какой же капиталист отказывается от выгодных торговых сделок?
Не устояли охранные меры немцев против Артузова! Вскоре, значительно раньше истечения срока, немецкий чудо-танк был осмотрен, испытан и… забракован.
— Не понимают немцы требований будущей войны, — говорил Уборевич. — Не таким должен быть танк будущего. Танк будущего — это наш танк и появится он скоро…
И у нас появились такие танки. Немцы хорошо помнят их удары. Но Артузов и Уборевич этого не увидели. Их мы не уберегли…
Однажды в Москве я встретил Паэгле, бывшего начальника Сестрорецкого пограничного отряда, работавшего уже в центральном аппарате. Только теперь от него я узнал о той буре, которую в пограничной среде вызвал мой «арест». Особенно яростно реагировал Бомов. У него, положим, для этого были основания — он предупреждал! Но мой вечно сонный помощник! Он тоже возмущался, на Кольцова наскакивал: «Я бы такого начальника поймал, но он был другом Кольцова. Что я мог. Они бы меня убили».
Для видимости Кольцова «наказали». Отстранили от должности и перевели в город Остров на эстонской границе, тоже комендантом участка. «Сняли» и Паэгле. Он был назначен начальником Особого отдела Балтийского флота.
Поговорили и посмеялись, но веселья я не ощущал. Не такие следы я хотел оставить в той дорогой мне среде… Неужели это действительно навсегда?
Но я ошибался. Не навсегда. Тридцать восемь лет на это понадобилось…
…Началось все с молодежной газеты «Калининградский комсомолец». Эта газета перепечатывала выдержки из отдельных глав романа-хроники Л. В. Никулина «Мертвая зыбь». Поскольку мне показалось, что некоторые эпизоды изложены автором не совсем точно — при общем несомненном знании существа дела, — я не выдержал и вмешался. А. Авдеев, редактор газеты, отозвался чрезвычайно тепло и дружески, и вскоре у меня завязалась переписка с Л. В. Никулиным, которая впоследствии превратилась в истинную дружбу. Лев Вениаминович жаловался, что хотя в его распоряжении были огромные архивные материалы, он не знал многих деталей, известных мне.
Может быть, читатель найдет в моих записках некоторые из тех деталей, о которых говорил Никулин…