В марте 1938 года в Москве состоялся последний и самый грандиозный из трех больших показательных процессов — процесс «Антисоветского право-троцкистского блока». На скамье подсудимых оказались лидеры так называемого «правого уклона» в ВКП(б) — Бухарин и Рыков, ранее принадлежавшие к троцкистской оппозиции Крестинский и Раковский, несколько видных региональных партийных руководителей, кстати, никогда не принадлежавших к оппозиции и, наконец, бывший нарком внутренних дел Ягода и начальник его секретариата Буланов. Помимо них, этот искусно составленный букет дополняли кремлевские врачи и бывший секретарь «пролетарского писателя» Горького. Обвинения, выдвинутые против них поражали свой фантастичностью: тут и шпионаж, и самое изощренное вредительство, вплоть до подсыпания битого стекла и гвоздей в продукты питания, и убийства, в том числе тайные, осуществленные методом «неправильного лечения», и отравления, а все это в целом преподносилось как наконец-то раскрытый, глобальный заговор «право-троцкистского блока». По своему характеру процесс скорее напоминал грандиозное пропагандистское шоу. Не случайно прославленный мастер советского экрана Эйзенштейн в частной беседе довольно иронично откликнулся на процесс: «Мое собрание детективных романов Понсон дю Терраиля, нужно сжечь. Это детский лепет по сравнению с тем, что я сегодня прочел в газетах. Врачи — отравители, умирающие от таинственного снадобья старики, покушения которые были 20 лет тому назад. Это покрывает старого Рокамболя. Правда, мы все знаем, что Горький умирал много лет подряд, но разве для романа это важно. Или Менжинский, который также медленно умирал. Для романа это опять-таки безразлично».
Хотя, были и критические оценки талантам сталинских постановщиков, особенно из уст тех, кто имел отношение к тайнам Лубянки и многое понимал. По мнению помощника прокурора СССР Г.М. Леплевского, высказанного им в частной беседе, Вышинский чуть было не загубил всю постановку: «Вы знаете, Сталин сказал, что Художественный театр может даже из прейскуранта сделать художественную вещь, театральную постановку, — в данном случае НКВД приготовил прейскурант, из которого Прокуратура и суд, — должны сделать настоящую постановку, не в наших интересах делать из этой постановки фарс с помещиком и с гвоздями в яйцах. Нельзя раздражать Раковского и других, а то они могут начать говорить совсем другое».
Безусловно, процесс проводился под личным наблюдением Сталина. Ежов, который возглавлял следствие, входил в комиссию по надзору. Он обещал подсудимым, что в случае «правильного» поведения им сохранят жизнь, — и, конечно, не сдержал своего обещания.
Между тем, Леплевский знал о чем говорил. Подсудимых и до и во время процесса тщательно готовили, уговаривали и всячески ублажали в случае послушания и готовности следовать сценарию. Так, Раковский рассказывал после процесса сокамерникам: «Тезисы моего выступления на суде, моего последнего слова, я согласовывал со следователями… Последнее время все было к моим услугам вплоть до маслин». Ягоде перед началом процесса дали свидание с его арестованной женой — Авербах, причем уверяли Ягоду, что она на свободе, для этого ее перед свиданием переодевали и причесывали. А в самом начале следствия, в 1937 году, когда Ягода еще проявлял несговорчивость, его попросту били. Его следователь Н.М. Лернер поначалу не верил жалобам Ягоды, что его бьют, но вскоре сам убедился в этом: «Однажды, это было в Лефортовской тюрьме, я допрашивал Ягоду. Ко мне в кабинет зашли Ежов, Фриновский и Курский и по предложению Ежова я вышел из кабинета. Когда спустя некоторое время мне разрешили вернуться, я увидел на лице Ягоды синяк под глазом. Ягода, показывая мне синяк, спросил меня: «Теперь вы верите, что меня бьют».
Лернер, по-видимому, игравший роль «хорошего следователя», опекал Ягоду вплоть до окончания процесса. В перерывах он играл с ним в шахматы, а Ягода все время его спрашивал, расстреляют его или нет. Лернеру не пришлось смотреть в глаза Ягоде на расстреле, он там не присутствовал, но о некоторых деталях казни узнал: «Со слов бывшего начальника УНКВД Ленинградской области Литвина мне известно, что Ягоду расстреливали последним, а до этого его и Бухарина посадили на стулья и заставили смотреть, как приводится в исполнение приговор в отношении других осужденных».
Скорее всего, автором подобной изощренной затеи был сам Ежов. После своего ареста И.Я. Дагин, в то время начальник 1-го отдела ГУГБ, свидетельствовал, что Ежов присутствовал при этом расстреле. Ежов велел Дагину избить своего предшественника Ягоду перед исполнением приговора: «А ну-ка, дай ему за всех нас». В то же время расстрел собутыльника Буланова расстроил Ежова, и он даже приказал сначала дать ему коньяку. Этот суд был логическим завершением, равно как и итоговым доказательством существования описанного Ежовым на июньском пленуме 1937 года «Центра центров» — объединения всех враждебных сил и оппозиций, развернувших подрывную и шпионскую работу во всех сферах советской жизни. Наглядно и убедительно подтвердив правоту всех обвинений Ежова, процесс в каком-то смысле поставил точку в этом вопросе. Однако массовые репрессии продолжались, и здесь его миссия по замыслу Сталина еще не была завершена.
8 апреля 1938 года, подвергнувшись суровой критике, был снят нарком водного транспорта Н.И. Пахомов (затем в том же месяце арестован и впоследствии осужден и расстрелян). На его место был назначен Ежов, который еще оставался на посту наркома внутренних дел. Назначив его на еще один пост, Сталин убивал сразу двух зайцев: Ежов мог исправить положение на водном транспорте жесткими чекистскими методами, а перевод его в незнакомую область решения экономических задач оставлял ему меньше времени для работы в НКВД и ослаблял там его позиции, что со временем позволит устранить его от руководства карательным аппаратом и обновить там кадры. После своего падения в личном письме, адресованном Сталину, Ежов признавал, что после назначения на пост наркома водного транспорта он полностью погрузился в новую работу, два месяца почти не появлялся в НКВД, оставив его на попечение своего первого заместителя Фриновского.
Возможно, замысел Сталина постепенно вытеснить Ежова из верховного руководства уже обретал ясные очертания. Однако Ежов, казалось, сохранял его расположение. Ни он, ни его соратники не чувствовали никакого подвоха в новом назначении. Напротив, налицо было усиление его влияния: это назначение демонстрировало расширение власти его комиссариата. Другим демонстративным знаком доверия Сталина к Ежову был тот факт, что в майской кампании по выдвижению кандидатов в депутаты республиканских Верховных Советов он шел третьим после Сталина и Молотова по количеству республик, зарегистрировавших его кандидатом в депутаты. Это был своего рода действительный рейтинг кремлевских вождей. Конечно, Сталина зарегистрировали кандидатом в депутаты почти во всех союзных и автономных республиках (в 29 республиках), Молотова также в 29 республиках, Ежова — в 20, Ворошилова — в 19, Кагановича — в 17, Микояна — в 13, Андреева — в И, Калинина — в 10 и, наконец, Жданова — в 9. В июне первый секретарь ЦК Компартии Украины Н.С. Хрущев в своей предвыборной речи славил Ежова и Сталина за разоблачение буржуазных националистов: «Спасибо и слава великому Сталину, его лучшему ученику Николаю Ивановичу Ежову и всем тем, кто своими большевистскими действиями раздавил эту гадину».
Новый нарком начал с шумной кампании по ликвидации «вредительства» на водном транспорте. Не прошло и недели после его назначения, как в печатном органе наркомата «Водный транспорт» появилась передовица: «До конца выкорчевать вражеское охвостье, ликвидировать последствия вредительства», в которой утверждалось, что «банда троцкистско-бухаринских громил и шпионов, пробравшаяся на руководящие посты в Наркомводе, пыталась развалить водный транспорт». С санкции Политбюро Ежов усилил штат наркомата водного транспорта проверенными чекистами, привлекая своих людей из НКВД и выдвигая их на ключевые должности: Я.М. Вейнштока(которыйстал его заместителем), Д.М. Соколинского, Н.Т. Приходько, Р.А. Листенгурта, В.М. Лазебного и А.И. Михельсона. Всего, по нашим оценкам, на руководящие посты наркомата было переброшено не менее 25–30 чекистов.4 мая еще одним заместителем наркома был назначен Ефим Евдокимов, освобожденный с поста секретаря Ростовского обкома партии. Сбылась его давняя мечта о работе под руководством Ежова, но теперь он этому уже был не рад.
На новой работе Ежов пользовался привычными для НКВД методами. 23 апреля за организацию «вредительства» был арестован глава Центрального строительного управления Лаписов. Формулировки опубликованного в газете приказа Ежова были совершенно немыслимы для гражданского ведомства:
«Ввиду того, что начальник Цустройвода Лаписов вредительски довел работу Цустройвода до полного развала, систематически не выполнял возложенных на него плановых заданий по капитальному строительству, сорвал строительство ряда крупных объектов, чем нанес государству большой материальный ущерб, — снять Лаписова с работы начальника Цустройвода, немедля арестовать и предать суду.Народный Комиссар водного транспорта СССР Н. Ежов» {586} .
Настоящий приказ объявить всем начальникам управлений, отделов и секторов Наркомвода СССР и всем начальникам пароходств.
Были даже введены в употребление специальные бланки для приказов с заголовком «Объединенный Приказ НКВД СССР и Наркомата Водного Транспорта». Хотя Ежов и утверждал, что два первых месяца после своего нового назначения заходил в НКВД только урывками, он продолжал серьезно вникать в его дела. Когда в апреле-мае в НКВД проводилась реорганизация структуры центрального аппарата, Ежов не смог остаться в стороне. Так, 28 мая, через две недели после самоубийства В.А. Каруцкого — преемника Заковского на посту главы Московского НКВД, он присутствовал на совещании оперсостава У НКВД по Московской области и представил московским чекистам нового начальника и своего ставленника В.Е. Цесарского. Было много подобных дел, требующих его внимания, тем более что он был недоволен администрированием Фриновского, который, как Ежов писал Сталину, «никогда не был полноценным заместителем». В частности, Фриновский неохотно проводил чистку аппарата НКВД: «Однажды раздраженно в присутствии многих, и Фриновского в том числе, я потребовал личные дела сотрудников тогдашнего 4-го отдела чтобы заняться этим самому. Конечно, из этого ничего не вышло. Опять запарился во множестве текущих дел, а личные дела сотрудников продолжали лежать».
Ежов прилагал много усилий к выдвижению сотрудников НКВД на ключевые позиции в правительственном и партийном аппарате. Так, например, в середине 1938 года в высшие звенья регионального партийного руководства были переведены главы региональных НКВД, в том числе шеф Омского НКВД К.Н. Валухин (возглавил Свердловский обком 27 апреля) и шеф Кировского НКВД Л.П. Газов (возглавил Краснодарский крайком в мае). Другие его ставленники попали в правительственный аппарат. Разумеется, все эти назначения проводились с согласия Сталина и утверждались Политбюро. При определенных условиях такое положение дел могло бы насторожить Сталина, но он закрывал глаза на происходящее и не ставил под сомнение усердие и преданность Ежова. Хотя и тени сомнения достаточно, чтобы вызвать у него подозрения и обвинить Ежова в сознательном продвижении своих людей с целью захватить власть.
В середине июня Ежов был сражен известием, что начальник Дальневосточного управления НКВД Г.С. Люшков, испугавшись ареста, 13 июня перебежал к японцам, перейдя границу с Манчжурией. Бывший заместитель главы секретно-политического отдела ГУГБ в августе 1936 года был назначен начальником управления НКВД Азово-Черноморского края, а в конце июля следующего года был перемещен на должность начальника управления НКВД Дальневосточного края (конечно, не без ведома и напутствия Сталина, который принял его за несколько дней до назначения). У Ежова, хорошо знавшего Люшкова с 1933–1934 годов, были причины тревожиться, так как его могли заподозрить в потворстве Люшкову. Позднее Фриновский показал, что летом 1937 года из НКВД Грузинской ССР прислали показания Т.И. Лордкипанидзе о принадлежности Люшкова к «заговорщикам Ягоды», о том же сказал на допросе и сам Ягода. Ежов не только скрыл эти улики от Центрального Комитета, но и назначил Люшкова на руководящую должность в НКВД Дальнего Востока. Более того, он поручил Фриновскому еще раз допросить Ягоду, чтобы выгородить Люшкова. Понимая, что от него требуется, Ягода показал, что Люшков в заговоре не участвовал.
О показаниях Л.Г. Миронова и других свидетелей о заговорщической деятельности Люшкова тоже не было доложено. Правда, сам Люшков был обо всем поставлен в известность, и в январе 1938 года во время приезда в Москву на сессию Верховного Совета он возмущенно жаловался Фриновскому на недоверие и слежку. Фриновский заверил его, что и он, и Ежов «пытаются уберечь его», хотя на самом деле Фриновский хотел арестовать Люшкова. Ежов был не согласен, опасаясь, что выплывет обман с показаниями против Люшкова. Вместо этого он поручил Фриновскому сказать Люшкову, чтобы в крайнем случае тот покончил с собой. Условным знаком должна была быть телеграмма из Москвы о его отставке или назначении в Москву либо повышении в звании. В марте или апреле 1938 года на повторном допросе Миронова Ежов принудил его отречься от показаний против Люшкова. Приблизительно в это же время, 16 апреля, заместителя Люшкова М.А. Кагана вызвали в Москву и по прибытии арестовали. По словам Фриновского, это было сигналом Люшкову покончить с собой, но тот не отреагировал. Повторным сигналом была телеграмма, посланная Люшкову Ежовым в конце мая 1938 года, в которой сообщалось о его назначении в Москву, в центральный аппарат НКВД. Но Люшков вместо самоубийства сбежал в Японию. Позднее на суде Ежов утверждал, что хотел арестовать Люшкова, но тот вовремя сбежал.
По показаниям Фриновского, Ежов, докладывая Сталину о предательстве Люшкова, не сказал ни слова о телеграмме и о ранее поступивших показаниях против Люшкова. В результате Ежов после побега Люшкова беспокоился, как бы не обнаружился его обман. Поступок Люшкова был для Сталина большим ударом, так как предателя такого высокого уровня еще не бывало. Кроме того, Люшков много знал и мог выдать государственные тайны. Еще Ежов боялся, что, узнав о телеграмме, ее могут воспринять как сигнал Люшкову к бегству, что сделает его соучастником. После своей отставки в личном письме Сталину Ежов утверждал, что после побега Люшкова он «буквально сходил с ума»:
«Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал, ну теперь нас крепко накажут. Это был настоль очевидный и большой провал разведки, что за такие дела естественно по головке не гладят. Это одновременно говорило и о том, что в аппарате НКВД продолжают сидеть предатели. Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время» [63] .
Вечером 15 июня, через три дня после побега Люшкова, Фриновский в кабинете Ежова встретил командующего Дальневосточной армией маршала В.К. Блюхера. Блюхер хотел разузнать о массовых операциях и о Люшкове. Он также пытался выяснить, как к нему относятся, поскольку существовало подозрение, что он связан с «военно-фашистским заговором». Ежов не успел с ним побеседовать, он был вызван в Центральный Комитет. Фриновский и Блюхер немного его подождали, а потом им было сказано, что Ежов будет не скоро. Фриновский тем временем сказал Блюхеру, что через два дня сам собирается на Дальний Восток. Так совпало, что накануне было вынесено решение о поездке Фриновского. Ежов либо улучил момент и виделся со Сталиным в промежутке с побега Люшкова до встречи с Блюхером вечером 15 июня, либо решение было принято во время его телефонного разговора со Сталиным. Как бы то ни было, 17 июня по поручению Политбюро Фриновский уехал на Дальний Восток вместе с начальником Главного политического управления Красной Армии Львом Мехлисом. Они получили широкие полномочия разобраться в подробностях побега Люшкова и провести широкомасштабные аресты. Перед отъездом Фриновский и Мехлис отослали директиву краевому НКВД и спецотделам армии и флота, чтобы в течение недели была проведена подготовка к «массовой операции по устранению право-троцкистских военно-фашистских элементов, агентов японской и других разведслужб, бывших белогвардейцев, антисоветских элементов из бывших партизан, попов и раскольников, всех немцев, поляков, корейцев, латышей, финнов и эстонцев, подозреваемых в шпионаже». По прибытии Фриновский провел массовые аресты. Кроме того он установил скрытое наблюдение за Блюхером и посылал в Москву отчеты о слежке. 22 октября 1938 года по приказу Ежова, согласованному с Берией, Блюхер был арестован. Фриновский вернулся в Москву только после 22 августа, к этому времени Берию уже назначили первым заместителем Ежова.
Авторитет Ежова перестал быть неоспоримым. 12 июня председатель Госплана Николай Вознесенский в кулуарной беседе поставил под сомнение административное рвение Ежова при массовом раскрытии заговоров. Чуть позже, 30 июня, заместитель наркома обороны Ворошилова Иван Федько обратился к шефу с просьбой устроить ему встречу с Ежовым, чтобы доказать свою невиновность. Ворошилов отговаривал его со словами: «Не надо ходить к Ежову… Вас там заставят написать на себя всякую небылицу… Там все признаются». И действительно, через неделю Федько арестовали. После своего ареста Ежов показал, что где-то в июле 1938 года Сталин и Молотов стали вдруг интересоваться его подозрительными связями с Ф.М. Конаром, с которым он когда-то работал в наркомате земледелия, пока в 1933 году Конара не казнили как «польского шпиона». В 1937–1938 годах Польша и «польский шпионаж» в глазах Сталина представляли очень серьезную угрозу, и связь с разоблаченным польским шпионом считалась непростительной. Так, позднее Ежов опишет свои ощущения: «Я почувствовал к себе недоверие Сталина. Он несколько раз ставил передо мной вопрос о моих связях с Конаром».
Ощущая недовольство Сталина, Ежов сознавал, что его положение становится шатким. А потому, когда 14 июля резидент НКВД в Испании Александр Орлов был вызван на встречу в Антверпен и не появился, он не сразу доложил об этом Сталину, опасаясь, что этот факт потом тоже поставят ему в вину. Ежов чувствовал, что вождь начал догадываться, кто предупредил Люшкова об опасности. Умолчание о побеге Орлова завершало картину. У Сталина появлялось все больше оснований не доверять ему.
В начале августа глава НКВД Украины А.И. Успенский прибыл в Москву на сессию Верховного Совета, которая должна была начаться 10 августа. Как он потом показал после своего ареста, на Лубянке начальник секретариата НКВД И.И. Шапиро встревожено сказал ему что, «у Ежова большие неприятности, так как ему в ЦК не доверяют». И он слышал, что в заместители к «Ежову придет человек которого надо бояться». Его имени Шапиро не назвал и еще заявил, что «нужно заметать следы» — в течение следующих пяти дней расстрелять тысячу человек. Когда Успенский вместе с начальником УНКВД по Ленинградской области М.Н. Литвиным встретились с Ежовым у него на даче, он подтвердил: «Нужно прятать концы в воду. Нужно в ускоренном порядке закончить все следственные дела чтобы нельзя было разобраться». А Литвин добавил, что «если не удастся все скрыть придется перестреляться. Если я увижу, что дела плохи — застрелюсь». Самому же Успенскому, как он признал позднее, именно в тот момент пришла в голову мысль о побеге.
Решение назначить к Ежову нового первого заместителя созрело уже к концу июля 1938 года. Возможно, Сталин был просто недоволен состоянием дел в НКВД: следственные процедуры отнимали слишком много времени, в результате тюрьмы были переполнены, а массовые операции затягивались. Возможно, выражением недовольства этой задержкой стало безотлагательное утверждение Сталиным расстрельного списка большой группы видных правительственных, военных и партийных функционеров с приведением в исполнение 29 июля. Аресты людей из окружения Ежова, Булаха, Леплевского и Заковского в апреле, Дмитриева в июне, наверное, тоже были следствием постепенной утраты доверия Сталина к Ежову. Знаменательно, что к 10 августа разнесся слух о грядущем назначении нового заместителя Ежова, которое ничего хорошего ему не предвещало. Поспешный расстрел большой группы заключенных 29 июля не был случайностью; через месяц, 26 и 29 августа, была расстреляна еще одна группа, в том числе Заковский, Салынь и Миронов. Ежов явно торопился избавиться от людей, которые могли дать на него показания.
В связи с обсуждением в Верховном Совете нового закона «О судоустройстве СССР» в августе в чекистской среде пошел и другой слух, что массовые операции прекратятся и вернется «советская законность». Чекистская верхушка верила этим слухам, но в целом разницы никакой не было. Массовые репрессии шли полным ходом и достигли апогея после 15 сентября, когда для рассмотрения дел по остаткам национальных контингентов были созданы Особые тройки. А в регионах, где продолжалась так называемая «кулацкая операция», проводимая согласно приказу НКВД № 00447 по выделяемым «лимитам», наряду с Особыми тройками сохранились и действовали тройки старого образца, члены которых были персонально назначены решениями Политбюро.
В начале августа, еще до возвращения Фриновского с Дальнего Востока, Сталин выдвинул его кандидатуру на пост наркома Военно-морского Флота, с повышением, и одновременно пресек попытку Ежова назначить своего протеже Литвина на место Фриновского. О чем, между прочим, Литвин только и мечтал. Вот почему Шапиро был встревожен предстоящим назначением нового первого заместителя, хотя в то время даже не догадывался, кто бы это мог быть. В любом случае выдвиженец Сталина не мог прийтись по вкусу Ежову.
22 августа 1938 года первым заместителем наркома внутренних дел стал первый секретарь ЦК КП(б) Грузинской ССР Лаврентий Берия. Похоже, к этому времени Ежов уже начал собирать на него компромат в связи с усилением его авторитета. Об этом свидетельствуют бумаги, сохранившиеся в личном фонде Ежова. Более того, по распоряжению Ежова начальник 4-го отдела 1-го управления НКВД Д.С. Журбенко 1 июля 1938 года затребовал из ЦГАОР (ныне ГАРФ) ряд дел из фонда меньшевистского правительства Грузии, в которых мог упоминаться Берия «как агент контрразведки» меньшевиков. Ему были выданы дела из фонда 1865 (дела 17, 24, 29, 34) и из фонда 1005 (дела 240 и 1021). Причем позднее, 16 ноября 1938 года, дела 240 и 1021 были возвращены в архив, а остальные вплоть до 1953 года в архив так и не возвращались.
По одной из версий, Ежов даже давал санкцию на арест Берии, но тот узнал об этом от главы НКВД Грузии Гоглидзе и сразу приехал в Москву, чтобы увидеться со Сталиным. Состоялся их продолжительный разговор, закончившийся назначением Берии первым замом Ежова. В этом рассказе не учтена малость — без ведома Сталина Ежов не стал бы ничего предпринимать против члена ЦК и члена Президиума Верховного Совета СССР Берии, а уж тем более подписывать ордер на его арест. А если же Сталин давал такую санкцию, то он наверняка не принял бы Берию, и его арест последовал бы незамедлительно. Вероятно, что Сталин говорил с Берией о переводе в НКВД на должность первого заместителя на сессии Верховного Совета, которая открылась 10 августа; как члены президиума Верховного Совета они регулярно встречались. И хотя в период между 11 марта и 13 сентября 1938 года не зарегистрировано ни одного визита Берии в кремлевский кабинет Сталина, следует учесть, что в журнале посетителей не отражались все его встречи.
Согласно записи в журнале регистрации посетителей кабинета наркома внутренних дел (сохранившегося в архиве ФСБ), Берия был принят Ежовым в тот же вечер 22 августа. Вскоре после этого Берия на несколько дней вернулся в Грузию для сдачи дел и проведения пленума ЦК КП(б) Грузии, на котором должны были пройти выборы нового первого секретаря. Пленум состоялся 31 августа в Тбилиси. Во время пребывания в Грузии Берия вполне мог выбрать преданных ему людей, переговорив с В.Н. Меркуловым, Б.З. Кобуловым и другими. И действительно, в течение ближайших недель они объявились в Москве, претендуя на ключевые посты в центральном аппарате НКВД. В начале сентября Берия вернулся в Москву и приступил к работе в НКВД. 4 сентября во второй половине дня они с Ежовым совещались в его кабинете в НКВД и пробыли там до вечера.
Позднее, в личном письме Сталину, Ежов заметил, что был расстроен назначением Берии, усмотрев «элемент недоверия к себе» и приняв этот факт как «подготовку моего освобождения», справедливо полагая, что Берия «может занять пост наркома». Вскоре после назначения Берии, вероятно, в конце августа, Ежов собрал некоторых своих выдвиженцев у себя на даче и предупредил их, что скоро от них избавятся. Как он и предвидел, его ближайших соратников сняли с постов и арестовали, заменив их людьми Берии, прибывшими из Грузии. Легкость, с которой это было проделано, указывала на полное бессилие Ежова. Но, подбадриваемый Фриновским, он не собирался сдаваться без боя.
По ряду свидетельств, после назначения Берии Ежов стал еще сильнее пьянствовать, появляясь на работе после трех-четырех часов дня. Тем не менее, он несколько раз попытался изолировать своего нового первого заместителя на уровне руководящего состава НКВД. Он планировал назначить главу НКВД Казахской ССР С.Ф. Реденса своим вторым заместителем — в качестве противовеса, но когда Реденс, имевший опыт работы с Берией в Закавказье, заявил, что «слишком поздно и что ничего путного из этого не выйдет», Ежов попытался ограничить влияние Берии, возродив коллегию НКВД. Эта затея тоже не имела шансов на успех. Компромат на Берию собирался с еще большим усердием, и по совету Фриновского Ежов передал подшивку Сталину, но толку и от этого не было. Берия получил широкие полномочия от Сталина и не желал ни с кем ими делиться; он укрепил свои позиции, введя порядок, согласно которому вся исходящая из НКВД документация считалась действительной только при наличии его подписи в дополнение к подписи Ежова. 29 сентября Берию назначили начальником ГУГБ, а Меркулова — его заместителем.
Фриновский вернулся в Москву 25 августа, сразу после назначения Берии, и был немедленно вызван в НКВД Ежовым; их беседа продолжалась больше часа. После своего ареста он показал: «Я Ежова вообще никогда в таком удрученном состоянии не видел. Он говорил: «Дело дрянь» — и сразу же перешел к вопросу о том, что Берия назначен в НКВД вопреки его желанию». 27 или 28 августа Фриновский встретился с Евдокимовым, который настоятельно советовал до приезда Берии позаботиться о недоделках, которые могли бы их дискредитировать. Он сказал Фриновскому: «Ты проверь — расстреляли ли Заковского и расстреляны ли все люди Ягоды, потому что по приезде Берия следствие по этим делам может быть восстановлено и эти дела повернутся против нас». Тогда Фриновский удостоверился, что группу чекистов, включая Заковского и Миронова, расстреляли 26–27 августа (на самом деле они были расстреляны 29 августа). Ежов, Фриновский и Евдокимов не зря беспокоились, что чекисты, арестованные по обвинению в заговоре, могут под нажимом Берии дать показания против окружения Ежова или даже против самого Ежова. Не напрасно торопились они привести приговоры в исполнение до конца августа, пока Берия был в Грузии.
Фриновскому не требовалось объяснений: Берия, очевидно, был назначен с прицелом на его дальнейшее выдвижение на пост наркома внутренних дел. Фриновский понимал, что грядет новая чистка. Он формально оставался заместителем Ежова до 8 сентября, а потом получил назначение на пост наркома ВМФ. Берия сразу же приступил к исполнению обязанностей в должности начальника первого управления (госбезопасности) НКВД. С этого момента документы НКВД стали оформляться за двойной подписью — его и Ежова. Одновременно Берия приступил к реорганизации центрального аппарата НКВД; предварительный план был рассмотрен на Политбюро 13 сентября, и в течение десяти дней новая структура была утверждена. Официально Берия вступил в должность начальника ГУГБ 29 сентября, но можно с уверенностью заключить, что с начала сентября, после ухода Фриновского, Берия стал полновластным хозяином в НКВД. Тут же последовали аресты и отставки высокопоставленных сотрудников НКВД: 13сентября были арестованы А.П. Радзивиловский и М.С. Алехин, 15 сентября начальник УНКВД по Московской области В.Е. Цесарский был с понижением переведен на должность начальника Управления Ухто-Ижемского ИТЛ, а 24 сентября был арестован бывший шеф НКВД БССР (с мая 1938 года Глава 3-го управления НКВД) Б.Д. Берман.
Можно только догадываться, почему был назначен именно Берия, а не кто-нибудь другой. Выбор Сталина, вероятно, был обусловлен тем фактором, что Берия находился под угрозой преследования со стороны Ежова. В 1938 году их былая дружба распалась, когда Ежов расследовал ряд сигналов, полученных в Москве относительно Берии. Сталин понял, что в этой ситуации Берия и Ежов стали противниками, что он мог назначить Берию преемником Ежова, не опасаясь совместной интриги с их стороны. Новый нарком внутренних дел должен был быть партийным функционером, членом Центрального Комитета с солидным опытом чекистской работы. Единственным претендентом с таким послужным списком, способным составить Берии конкуренцию, был М.Д. Багиров.
За несколько лет до этого Берии удалось произвести хорошее впечатление на Сталина, что подтверждает письмо Сталина, посланное Кагановичу в 1932 году. Берия «хороший организатор, деловой, способный работник», тогда как С.А. Мамулия, кандидатуру которого предлагал на пост первого секретаря ЦК КП(б) Грузинской ССР Орджоникидзе, — «не стоит левой ноги Берии». Сталин ценил Берию не только как секретаря-партийца, который к тому же принял активное участие в работе февральско-мартовского пленума 1937 года, он также знал его как человека жесткой чекистской закалки. В 1937–1938 годах, когда Берия еще возглавлял грузинский ЦК, он принимал личное участие в допросах и избиении заключенных. Но в планы Сталина не входило сразу назначить Берию наркомом внутренних дел, он задумал назначить его сначала первым заместителем, постепенно расчищая путь к устранению Ежова. Это было проявлением свойственного Сталину коварства — подкрадываться шаг за шагом, нагоняя страх на Ежова, заставляя его метаться и вынуждая его раскрывать слабые места.
Можно предположить, что Ежов все же дал ход компромату против Берии, попытавшись его дискредитировать как служившего в «муссаватистской контрразведке». По крайней мере, в начале октября 1938 года Сталин попросил Берию предоставить объяснение и документы, подтверждающие ложность подобных обвинений. Так как это обвинение следовало за Берией по пятам всю его жизнь, у него всегда наготове были соответствующие документы. Еще в начале 30-х Берия предусмотрительно снарядил в Баку Меркулова с просьбой изъять эти документы из архива и привезти ему. При этом Берия сказал, что враги распространяют о нем слухи и «могут изъять эти документы из архива и тогда ему нечем будет защищаться». С тех пор хранителем этих драгоценных папок являлся Меркулов. 7 октября 1938 года Берия вызвал к себе в кабинет Меркулова и сообщил, что «вновь поднимается вопрос о его службе в муссаватистской контрразведке и что он должен написать по этому поводу объяснение И.В. Сталину». Берия попросил принести документы, и они вместе составили объяснительную (Берия диктовал, а Меркулов записывал), затем Берия вместе с архивными папками уехал к Сталину. В результате, как пояснил на допросе в 1953 году сам Берия, обвинение против него «не нашло подтверждения». Но надо полагать, вся история заставила Берию изрядно понервничать и вывод он мог сделать один — Ежова следует убрать с дороги.
Летом 1938 года уже не было массовых арестов и преследований партийцев, таких как во второй половине 1937 года. После январского пленума ЦК ВКП(б) реп
рессии, проводимые НКВД против партработников, тщательно регламентировались Сталиным и находились под жестким контролем партийных органов. Летом и осенью 1938 года аресты партийных функционеров верхнего звена, конечно, продолжались, но всегда с санкции Сталина. Региональное партийное руководство с удовлетворением отметило «оздоровление» обстановки. В июне 3-й секретарь Ростовского обкома ВКП(б) М.А. Суслов на партийной конференции доложил, что положение в области за последние полгода улучшилось: «Практика огульного исключения из партии прекращена. Положен конец безнаказанности для разного рода клеветников. Постепенно рассеивается обстановка всеобщей подозрительности. Руководство обкома основательно и внимательно разбирало апелляции исключенных».
В 1937 — начале 1938 года Е.Г. Евдокимов работал первым секретарем Ростовского обкома (до сентября 1937 года Азово-Черноморского крайкома), а в мае 1938 года был снят с этой должности и назначен заместителем Ежова в наркомат водного транспорта. В апреле 1939 года, после ареста, он показал, что при переводе в Москву попросил Ежова засвидетельствовать его «политическую благонадежность», так как полагал, что его отставка была связана с последними арестами, в частности, с арестом его помощника Магничкина и с недоверием к нему. Ежов пообещал это сделать. Однако когда позднее Евдокимов интересовался состоянием своего дела, Ежов все время уходил от ответа: «Во всех разговорах Ежова со мной чувствовалось, что он меня прощупывает и изучает».
Интересно отметить, что писатель Михаил Шолохов, который жил в станице Вешенской Ростовской области, жаловался лично Сталину на произвол, царивший у него на родине, к которому были причастны коммунисты. Он также критиковал обком партии, в частности, Евдокимова и управление НКВД, которое до июля 1937 года возглавлял Люшков. Выездная комиссия в составе М.Ф. Шкирятова из Комиссии партийного контроля и В.Е. Цесарского, в то время начальника 4-го отдела ГУГБ, рассмотрела дело и 23 мая 1938 года доложила Сталину и Ежову, что обвинения Шолохова не всегда обоснованы и что радикальных мер принимать нет необходимости. Однако к тому времени Евдокимов был уже уволен. Ежов на суде заявил, что секретаря Ростовского обкома сняли по его донесениям в ЦК.
Начиная с середины 1938 года активность Ежова как шефа НКВД стала явно спадать. Позднее на следствии бывший начальник секретариата НКВД И.И. Шапиро отметил характерный признак этого изменения. Прежде Ежов сильно интересовался следственной работой: часто посещал Лефортовскую тюрьму, вызывал арестованных к себе, «обходил отделы, где допрашивались арестованные, вызывал к себе работников, непосредственно ведущих следствие». Но с августа «он вовсе отстранился от этого дела» и «все было передоверено непосредственно начальникам отделов без всякого контроля, руководства и наблюдения сверху». Дагин показал, что в мае Ежовым овладела тревога; он метался по кабинету и был взвинченным. Его подручные — Шапиро, Литвин и Цесарский — «тоже приуныли, они ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали». Дагин полагал, это было связано с тем, что «в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД, — в частности, на Украине в бытность там Леплевского, в Свердловской области, где работал Дмитриев, в Ленинграде и в Москве при Заковском, на Северном Кавказе при Булахе, в Ивановской области при Радзивиловском и т.д.». А после побега Люшкова Ежов «совсем пал духом», плача, он сказал Дагину: «Теперь я пропал».
Сотрудники НКВД в один голос утверждают, что после назначения Берии первым заместителем наркома Ежов совершенно пал духом. Приехавший в Москву в конце августа А.И. Успенский, по его словам, стал свидетелем «небывалой паники» среди сотрудников центрального аппарата НКВД, вызванной начавшимися арестами их коллег. Успенский и сам боялся быть арестованным и решил бежать. Согласно Фриновскому, Ежов был в смятении и много пил. По описанию Дагина, Ежов был совершенно деморализован назначением Берии. На следующий день он занемог, то есть «пьянствовал у себя на даче» и «болел» больше недели. Затем он появился в НКВД «по-прежнему в мрачном настроении, никакими делами не стал заниматься, почти никого у себя не принимал». Один из его подчиненных, вызванный как-то поздним вечером в кабинет наркома на Лубянке, увидел Ежова «сидящим в одной гимнастерке на диване за столиком, уставленным бутылками с водкой. Волосы у него на голове были всклокочены, глаза распухли и покраснели: он был явно пьян, но вместе с тем возбужден и подавлен». Через несколько дней этого сотрудника арестовали.
После ареста Ежова обвинили в заговоре против партийного руководства. Он сам показал, что, когда начались аресты в аппарате НКВД, он вместе с Фриновским, Дагиным и Евдокимовым готовился совершить «путч» 7 ноября, в годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, во время демонстрации на Красной площади. Они хотели спровоцировать беспорядки, а потом во время паники и замешательства «разбросать бомбы и убить кого-либо из членов правительства». Дагин, который был в НКВД начальником отдела охраны, должен был осуществить теракт, но 5 ноября его арестовали, а через несколько дней — и Евдокимова. Ежов в одиночку не мог противостоять предусмотрительности Берии: «Так все наши планы рухнули».
Все это, на самом деле, было лишь пьяной болтовней. Известно, что приятель Ежова В.К. Константинов (по его показаниям) стал свидетелем разговора между Ежовым и Дагиным 3 или 4 ноября, из которого он понял, что Дагин должен организовать что-то «с заговорщическими целями» по поручению Ежова. Дагина несколько смущало присутствие Константинова, а Ежов, который был сильно пьян, не обращал внимания. Когда он спросил Дагина, все ли необходимые меры приняты, Дагин, глядя с непониманием на Константинова, ответил, что не очень понимает, о чем речь. Тогда Ежов повысил голос и сказал: «Ты немедленно, теперь же должен убрать и заменить всех людей которых расставил Л.П. Берия в Кремле. Замени их нашими надежными людьми и не забудь, что время не ждет, чем скорее — тем лучше». Посмотрев с недоумением на Константинова, Дагин ответил, что все будет сделано.
Эта поразительная сцена могла в действительности иметь место. Во время допроса Дагин подтвердил, что однажды ночью в конце октября или начале ноября, когда он засиделся в Кремле за работой, около шести утра к нему заглянул Ежов, который тоже еще не спал. Начальник Дагина, как выяснилось, был «сильно пьян», с ним был Константинов, который тоже был «изрядно выпивший». Представим себе сцену: Ежов абсолютно пьян и дает простор воображению. Дагин понимает, в каком тот состоянии и что присутствует посторонний, но вынужден сказать «да». Конечно, он уже не в том положении, чтобы заменять охрану Кремля, так как этими делами теперь ведает Берия. Показания Евдокимова повторяют эту же схему По его словам, в сентябре он обсуждал угрожающее положение, вызванное назначением Берии, с Ежовым, Фриновским и Вельским. Они якобы договорились организовать покушение на Сталина и Молотова. Ежов будто бы даже планировал убить Берию:
«Со слов Ежова, мне известно, что он замышлял, как один из вариантов, убийство Л.П. Берия на конспиративной квартире, где принимается закордонная и особо важная агентура.
ВОПРОС: Каким образом?
ОТВЕТ: Насколько я понял Ежова, он предложил осуществить это при посредстве подставного лица — «агента», инспирируя нападение на Л.П. Берия и его — Ежова. Эта предательская затея Ежова сводилась к тому, что Л.П. Берия должен был быть убит, а Ежову удастся закрепить свое положение в Наркомвнуделе и распространить слух, что и его, дескать, враги пытались застрелить» {637} .
Очевидно, что высказывания Ежова о совершении терактов были не более чем пьяной болтовней, фантазией человека, озлобленного против Сталина и его подручных. После его ареста следователи Берии, не принимая это всерьез, особенно и не вдавались в подробности. По словам Ю.К. Иванова, сотрудника НКВД из окружения Евдокимова, еще в конце июля, после встречи с Ежовым Евдокимов упоминал о терактах против партийного руководства. В заговоре участвовали в первую очередь люди с Северного Кавказа, где началась его партийная карьера, Дагин, Николаев-Журид и другие. Но акция, якобы назначенная на 7 ноября, не состоялась, так как Дагин был накануне арестован.
По словам Константинова, где-то в середине ноября Ежов сказал ему, что его песенка спета, спасибо Сталину и верным сталинцам вроде его заместителя Берии: «если бы их убрать все было бы по-иному». Он предложил Константинову убить Сталина, не облекая свои намерения в какую-либо конкретную форму.
8 октября 1938 года Политбюро поручило специально сформированной комиссии в течение десяти дней подготовить проект постановления Центрального Комитета, Совнаркома и НКВД о «новом порядке проведения арестов, о прокурорском надзоре и о ведении следствия». Комиссию возглавил Ежов, в ее состав вошли Берия, Маленков, Вышинский и нарком юстиции Н.М. Рынков.
По словам его сына, Маленков сыграл главную роль в свержении Ежова. Маленков был (с 1935 года) заместителем Ежова, когда тот заведовал отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б). Биограф Маленкова пишет, что их отношения были «отношениями начальника и подчиненного, учителя и ученика» и продолжали быть таковыми после 1936 года, когда Маленков сменил Ежова на посту заведующего отделом. В журнале «Партийное строительство», издаваемом отделом под редакторством Маленкова, так восхвалялся педагогический талант Ежова: «Товарищ Ежов научил нас, как реорганизовать партийную работу, как поднять организационную работу на более высокий уровень и сделать эту работу еще эффективнее… Мы стремимся выполнять эти заветы».
В 1937–1938 годах Маленков плодотворно участвовал в формировании штата НКВД. Являясь заведующим отделом руководящих партийных органов ЦК, он осуществлял надзор за отбором и назначением номенклатурных работников на территории всей страны и во всех звеньях власти, включая НКВД. В своих воспоминаниях Василий Рясной рассказывает, что в феврале 1937 года он как секретарь райкома был вызван в Москву и принят Маленковым; он оказался в группе партийцев, переведенных в центральный аппарат НКВД. Маленков проводил их к Ежову на Лубянку и при прощании обратился к ним с призывом: «Нас окружают враги. Они повсюду, и вы должны стоять на страже завоеваний революции!» По словам Рясного, Маленков «больше других» занимался организацией дел на Лубянке. В своих мемуарах Хрущев утверждает, что как-то раз (возможно, в конце 1937 или начале 1938 года) Ежов попросил Сталина отдать ему Маленкова в заместители. В своем личном письме к Сталину Ежов писал, что ему очень нужен был кто-нибудь для работы с кадрами и он все время просил дать ему такого человека. Поскольку Маленков был специалистом в этом вопросе и Ежов хорошо его знал и доверял ему, весьма вероятно, что он просил себе в заместители по кадровым вопросам своего ученика.
В этой связи особый интерес вызывает факт, упомянутый министром внутренних дел Н.П. Дудоровым на июньском (1957) пленуме ЦК КПСС. После ареста Ежова по приказу Берии на допросах его особо расспрашивали о Маленкове, он даже записал свои показания о нем на двадцати страницах. Берия хранил этот документ у себя вплоть до собственного ареста, потом документ попал к Дудорову, который в феврале 1955 года показал его Маленкову. «Маленков заявив, что об этом материале все знают, забрал у меня документ с собой “на квартиру для уничтожения”. И документ исчез».
С учетом той роли, которую Маленков сыграл в репрессиях против партработников в 1937–1938 годах как в Москве, так и на периферии, становится ясно, что он мог действовать против Ежова только по наущению Сталина.
Комиссии надлежало упорядочить проведение репрессий. Сталин решил остановить массовый террор. При поддержке Берии Маленков теперь мог в открытую выступить против Ежова. Комиссия приступила к работе сначала в здании на Лубянке. Согласно записям в журнале регистрации приемной наркома внутренних дел, вечером 13октября Маленков, Вышинский и Рычков провели у Ежова около двух часов, с 9 по 14 ноября Ежов несколько раз принимал одного Вышинского, а 15 ноября у Ежова в течение нескольких часов заседали Маленков и Вышинский. Члены комиссии также по отдельности встречались с Берией, без Ежова. В результате всех этих переговоров и совещаний было подготовлено постановление Центрального Комитета и Совета Народных Комиссаров «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», которое положило конец массовым операциям. 17 ноября 1938 года постановление было утверждено на Политбюро. Таким образом, комиссия не проводила расследование деятельности Ежова по заданию ЦК. Наоборот, Ежов сам возглавил комиссию и ему пришлось разрабатывать меры по обузданию террора и новые принципы карательной политики.