Введение

Что такое археология? Что представляет собой эта научная дисциплина и в чем ее отличие от других смежных исторических наук? Энциклопедические издания предлагают следующие определения:

«…Наука, изучающая по вещественным источникам историческое прошлое человечества», – так определяет археологию последнее издание Большой Советской Энциклопедии. Вещественные источники, в свою очередь, характеризуются здесь как «орудия производства и созданные с их помощью материальные блага: постройки, оружие, украшения, посуда, произведения искусства – все, что является результатом трудовой деятельности человека».

Схожая формулировка обнаруживается в энциклопедии «Britannica», определяющей археологию как «научное исследование материальных остатков человеческой жизни и деятельности в прошлом. В их число входят человеческие артефакты от наиболее ранних каменных орудий до созданных человеком объектов, которые были скрыты или выброшены в настоящее время… Археологические исследования являются принципиальным источником знаний о доисторических, древних и исчезнувших культурах».

Приведем также определение профессионального издания – «Археологического словаря» (Брей, Трамп 1990: 24): археология – это «изучение прошлого на основе материальных остатков деятельности человека, т. е. техника обработки полученной таким образом информации и преобразования ее для изучения в рамках первобытной истории… а при наличии также письменных источников – и древней истории…» Любопытно, что именно профессиональный справочник характеризует археологию как технику преобразования информации. То есть, археология описывается здесь не просто как какая-то исследовательская деятельность в отношении древних вещей, а рассматривается в качестве определенной методики обработки информации, имеющейся в материальных остатках человеческой деятельности.

Итак, в первом приближении археология оказывается изучением материальных результатов деятельности человека (иначе говоря – вещественных источников), позволяющим нам использовать заложенную в них информацию для исследования исторического прошлого. Но каким образом эта информация извлекается археологами из древних вещей? Каковы отличия вещественных источников от письменных? Что представляют из себя материальные остатки человеческой деятельности? Как проводятся их исследования? Ответам на эти и другие вопросы и посвящено данное учебное пособие.

Общественные представления об археологии и археологах могли бы стать темой специального исследования. До недавнего времени археолог представлялся общественности этаким одержимым ученым чудаком – здесь можно вспомнить и Федю из «Песни студентов археологов» В.Высоцкого, который «древние строения искал с остервенением»; и профессора Мальцева с золотым шлемом Александра Македонского из фильма Л.Гайдая «Джентльмены удачи»; и даже продолжающие этот ассоциативный ряд образы археологов, использованные совсем недавно в телевизионных рекламных роликах стирального порошка («Смотри какая древность!») и пива («Душевно сегодня покопали!»).

В западной массовой культуре археолог, как правило, оказывается персонажем захватывающего детективного или приключенческого сюжета, будь то Индиана Джонс из серии фильмов С.Спилберга или «расхитительница гробниц» Лара Крофт из боевика С.Уэста. Археолог в этих и подобных им фильмах – детектив, ставящий перед собой цель найти определенный предмет, обладающий сверхъестественными свойствами, ранее, чем это сделают представители неких злых сил. Очевидно, что подобный взгляд на археологию не имеет отношения к действительности. Более того, по существу такого рода фильмы и игры оказываются «мощной рекламой кладоискательства как нового вида спорта» (Макаров 2004: 4) и формируют ложные представления о целях и задачах профессиональных археологических изысканий.

Сами археологи стали заниматься связями с общественностью совсем недавно. Пожалуй, лишь в 1990-х гг. археологические организации существенно активизировали работу по разъяснению целей, задач и характера своей деятельности и стали более активно пропагандировать общественную значимость изучения и сохранения археологического наследия. Здесь следует отметить российский образовательный проект, рассчитанный именно на широкую общественность, а не профессионалов-археологов – «Международный летний культурно-исторический университет „Старая Ладога“», проводившийся в Санкт-Петербурге и Старой Ладоге в 2004–2006 гг. (Кирпичников 2004). Участники этой летней школы получили уникальную возможность принять участие в археологических раскопках, а также прослушать лекции известных ученых по истории и археологии России.

Какую общественную функцию выполняет археология или, проще говоря, зачем она нужна обществу? Схожим вопросом задавался 15 лет назад известный петербургский археолог Г.С.Лебедев: «Какова культурная функция археологии? Почему она на протяжении десятилетий, столетий сохраняет свою притягательную силу для новых и новых поколений? Дело, видимо, именно в том, что археологии принадлежит уникальная культурная функция: материализация исторического времени. Да, мы исследуем „археологические памятники“, т. е. попросту копаем старые кладбища и свалки. Но ведь при этом мы совершаем то, что древние с почтительным ужасом называли „Путешествием в царство мертвых“. Связывая древние вещи с отложениями земли, в которых они лежат, и осмысливая эти связи, археология создает материальную и объективную основу для субъективного общественного самосознания… Именно поэтому общество с развитым самосознанием испытывает растущую потребность в данных археологии, в объективации исторического времени» (Лебедев 1992: 450).

Действительно, именно благодаря открытиям археологов мы может в полной мере ощутить ход истории, почувствовать или, образно говоря, «увидеть» время в конкретных древних вещах и сооружениях. «Наглядная» материализация исторического времени в древних вещах помогает преодолеть тот разрыв в его восприятии, о котором писал русский философ Н.А.Бердяев (1990: 57): «Прошлое с своими историческими эпохами есть вечная действительность, в которой каждый из нас, в глубине своего духовного опыта, преодолевает болезненную разорванность своего бытия». Эта же мысль звучит в работе археолога М.Е.Ткачука (1996: 32–33): «Мы сталкиваемся с неосознанным стремлением упорядочить время не линейно (день, ночь, неделя, месяц, пятилетка, двенадцать лет), а качественно, подойти к нему ценностно, разбить на этапы с точки зрения „Всемирного потопа“, „Сотворения мира“ или „Основания Рима“. Ведь во времени движутся не некие абстрактные культуры – движутся ценности, представления о добре и зле, героях и антигероях».

На самом деле, стремление материализовать историческое время в той или иной степени присуще каждому из нас. Современные функциональные вещи, заполняя собой пространство, по выражению Ж.Бодрийяра (1995: 61–63), «не обеспечивают наполненность времени». Между тем, старинная вещь «лишена какого-либо выхода в практику и явлена нам исключительно затем, чтобы нечто означать… Она не является внефункциональной или просто „декоративной“, и в рамках системы у нее есть вполне специфическая функция: ею обозначается время».

Приведенные выше наблюдения французского социолога относятся к его исследованию мира вещей современного общества потребления. Однако, аналогичные соображения можно «спроецировать» и на общественную функцию археологии, на то место, которое она занимает в общественном сознании: подобно тому, как старинные вещи являют свою историчность среди вещей современных, «среди лишенной истории домашней обстановки» (Бодрийяр 1995: 71), археология дает возможность обществу «увидеть» материальные воплощения чувства исторического времени в виде музейных экспозиций, популярных изданий, публичных выступлений ученых, сообщениях средств массовой информации о деятельности научно-исследовательских учреждений и т. п.

Очевидно, что охарактеризованная общественная функция археологии оказывается одним из важнейших факторов в формировании национального самосознания. Изучение древностей оказывается своего рода катализатором данного процесса. Это обстоятельство неоднократно осознавалось и отчетливо формулировалось многими политическими лидерами. Говоря об общественно-политическом значении отечественного археологического наследия, необходимо особо отметить беспрецедентные в истории нашей страны визиты Президента России В.В.Путина в первую столицу Руси Старую Ладогу, состоявшиеся в 2003 и 2004 гг. В ходе визита 2004 г. В.В.Путин не только принял непосредственное личное участие в раскопках остатков поселения IX в., но и отметил общественную значимость археологических изысканий в целом: «…Это очень нужное и полезное дело, потому что это живая история, не выдуманная из головы, не предположенная, а факты» (цит. по – Кирпичников 2004: 9).

Какое же место занимает археология в современной системе исторических наук? Каким образом изучение исторического прошлого «распределяется» между различными научными дисциплинами? Перед тем, как перейти к этим основным вопросам данной главы необходимо подробно остановиться на том, как сформировалось современное значение самого по себе термина «археология».

* * *

Современное значение термина «археология» сформировалось сравнительно недавно – в XIX в., в то время, как сам термин появился еще в античную эпоху. Буквальный смысл древнегреческого слова «arxaiologia» – изучение древности. Принято считать, что этот термин впервые был использован греческим философом Платоном в диалоге «Гиппий Больший», датируемом 380-ми гг. до н. э. Этот диалог ведется от лица философа Сократа и известного греческого софиста Гиппия из Элиды; Гиппий не раз бывал в Лакедемоне (Спарте), и Сократ расспрашивает его об этом государстве о его жителях. В частности Сократ спрашивает, какие публичные выступления Гиппия особенно понравились лакедемонянам? И Гиппий отвечает: «О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, – одним словом, они с особенным удовольствием слушают все рассказы о далеком прошлом (об археологии), так что из-за них и я сам вынужден был очень тщательно все это изучить».

Термин «археология» оказался востребованным античной исторической наукой. Так, греческий историк I в. до н. э. Диодор Сицилийский описывая в своей «Исторической библиотеке» события, предшествовавшие Троянской войне (около 1200 г. до н. э.), использовал словосочетание «эллинские археологии». В 7 г. до н. э. историк Дионисий Галикарнасский написал труд под названием «Римская археология», в котором рассматривал историю Рима с древнейших времен до Первой Пунической войны (264-241 гг. до н. э.). Кстати, благодаря именно Дионисию Галикарнасскому термин «археология» стал знаком книжникам поздней Московской Руси 1670-1680-х гг.: в анонимном «Предисловии к исторической книге, составленной по повелению царя Федора Алексеевича» упоминается «Дионисий Аликарнасей», который «в начале архиологии пишет, что историку надобно быти истинну…». Греческий историк и географ Страбон пользуется термином «археология» в своем труде «География», завершенном около около 7 г. до н. э. Позднее в I–II вв. н. э. этот термин был востребован иудейским историком Иосифом Флавием и греческим историком и философом I–II вв. н. э. Плутархом. Одно из сочинений Иосифа Флавия так и называется – «Иудейская археология». Оно было завершено в 90-х гг. н. э. и представляет собой историю Иудеи от сотворения мира до периода правления императора Нерона – 54-68 гг.

В латинской традиции (как в Древнем Риме, так и позднее – в средневековье) использовался другой термин – antiquitates (древности), а также – antiquarius (антикварий, любитель древностей). «Antiquitates rerum humanarum et divinarum» («Человеческие и Божественные древности») – так назывался не дошедший до нашего времени труд ученого-энциклопедиста II–I вв. до н. э. Марка Теренция Варрона, посвященный истории и культуре римлян. В эпоху Возрождения слово «antiquarius» также обозначало любителя античных вещественных древностей.

В 1767 г. профессор Геттингенского университета Х.Г.Гейне возродил греческий термин, прочитав курс лекций «Археология искусства древности, преимущественно греков и римлян». А в 1799–1800 гг., в Нюрнберге ученик Х.Г.Гейне И.Ф.Зибенкес опубликовал в двух томах первый «Справочник по археологии». Несколько позднее, в 1809–1810 гг. другой ученик Х.Г.Гейне И.Ф.Буле прочитал аналогичный курс лекций «Археология и история изящных искусств» в Императорском Московском университете. Однако, в то время этим словом называлась исключительно история античного искусства. В начале XIX в. термин «археология» получает распространение «для обозначения особой дисциплины, трактующей о вещественных памятниках классической древности» (Жебелев 1923а: 26).

Самое первое упоминание термина «археология» в России (после 1670– 1680-х гг.) относится, видимо, к 1803 г. и встречается в «Новом словотолкователе» Императорской Академии наук. Здесь «археология» объясняется просто как «описание древностей». Несколькими годами позже, в 1807 г. Н.Ф.Кошанский издает русский перевод труда французского ученого О.Л-.Миллена под названием «Руководство к познанию древностей», в котором в самом начале дается следующее определение: «Археология заключает в себе науку древностей, то есть знание нравов, обрядов и памятников древних, дошедших до наших времен» (Милень 1807: 1). Обе формулировки довольно-таки расплывчаты, однако, археология не ограничивается в них исключительно античным искусством. В течение первой половины XIX в. термин «археология» начинает использоваться в России все чаще и в 1846 г. в Санкт-Петербурге появляется первое учреждение, в названии которого он присутствует – «Археологическо-Нумизматическое Общество». Понимание же археологии как науки об именно вещественных древностях вообще сформировалось в середине XIX в. и окончательно возобладало лишь на рубеже XIX–XX вв.

В Советской России начиная с рубежа 1920–1930-х гг. и вплоть до конца 1930-х гг. термин «археология» был объявлен названием чуждой буржуазной науки. В 1932 г. С.Н.Быковский (1932: 3) писал: «Можно считать окончательно установленным, что археология в старом понимании себя изжила и сторонников иметь не может. С этим старым пониманием связано антинаучное деление исторических наук по видам источников. Основным признаком специальности археолога являлась работа над вещественными памятниками. Старый археолог – по преимуществу вещевед в полном и дурном смысле этого слова. Он изучал, как правило, не общественные явления, отраженные в вещах, а самые вещи». А двумя годами ранее идеолог молодой советской археологии В.И.Равдоникас (1930: 13) отмечал: «Узость и неудовлетворительность старой вещеведческой археологии заставили в советское время ввести у нас другое название, – „история материальной культуры“…»

Действительно, в 1919 г. декретом Совета Народных Комиссаров была учреждена «Российская Академия истории материальной культуры» (первоначально заместителем народного комиссара просвещения М.Н.Покровским было предложено название «Академия материальной культуры», однако, В.И.Ленин добавил слово «история»). Позднее «историю материальной культуры» стали воспринимать не просто как формальную замену термина «археология» – новому словосочетанию стремились придать новый смысл: «Понимая термин „материальный“ в философском смысле, предметом истории материальной культуры необходимо будет признать область истории материального производства, как и условия развития последнего. Такой науке по преимуществу придется иметь дело с изучением материального базиса общества на различных ступенях развития…» (Быковский 1932: 4). Однако, начиная с середины 1930-х гг. термин «археология» постепенно возвращается: с 1936 г. начинает издаваться серия научных сборников «Советская археология»; в том же году на историческом факультете Ленинградского государственного университета создается кафедра археологии (ее предшественница называлась «кафедра истории доклассового общества»), а в 1939 г. кафедра археологии открывается на историческом факультете Московского государственного университета; наконец, в 1959 г. Институт истории материальной культуры Академии наук СССР становится Институтом археологии.

* * *

«Археология есть история, вооруженная лопатой», писал в 1940 г. советский археолог А.В.Арциховский (1940: 3). Пожалуй, ни до, ни после этого высказывания, ставшего крылатой фразой, никто не формулировал позицию археологии в системе исторических дисциплин столь образно и, в то же время, однозначно. Однако, диапазон мнений о взаимоотношении археологии и истории конечно же не исчерпывается данной точкой зрения и определяется, в первую очередь, представлениями о том, что является предметом археологии (то есть – что собственно изучает археология).

Л.С.Клейном (2004: 44–46) выделяются три основные позиции исследователей по этой проблеме. Сторонники первой считают археологию исключительно источниковедческой дисциплиной. Соответственно, предмет археологии ограничивается только ее источниками. Археология, по словам И.Б.Рауза, «ограничивается определением тех материальных следов человечества, которые сохранились в земле». «Цели археологии заключаются в получении остатков и в выяснении их сущности» (Rouse 1972: 7). В российской археологии последовательным сторонником данной точки зрения является Г.П.Григорьев (1973: 42), определяющий предмет этой науки как «установление закономерностей развития ископаемых объектов и отношений между ними». Как источниковедческую дисциплину характеризует археологию и сам Л.С.Клейн.

Вторая позиция сводится к признанию в качестве предмета археологии исторического процесса как такового. Археология оказывается в таком случае вспомогательной исторической дисциплиной «внутри» самой истории, так сказать «поставщиком» иллюстративных материалов для историков. Так, К.Рандсборг внутри «всеобъемлющей» истории выделяет «традиционную историю, основанную на письменном тексте» и «историю, основанную на прошлой материальной реальности, иначе – археологию». Основная мощь и своеобразие археологии проявляется именно в исторических исследованиях (Randsborg 1997: 189, 194). С этой позицией может быть сопоставлена приведенная выше точка зрения А.В.Арциховского.

Наконец, представители третьей позиции объединяют в предмете археологии и сами источники, и отраженный в них исторический процесс. То есть, археолог рассматривается как абсолютно самостоятельный специалист, который при желании может писать свою собственную «археологическую» историю без оглядки на разработки историков. Хотя, конечно, сознательно игнорировать имеющиеся в наличии исторические данные никто не собирается.

Пример подобной позиции представлен во «Введении в археологию» Х.Д.Санкалиа, согласно которому предмет археологии включает в себя как непосредственно «изучение древностей», так и «историю прошлых событий» (Sankalia 1965: 1). В российской археологии эта точка зрения представлена в работах Ю.Н.Захарука (1978: 15): «Без органичного единства археологического источниковедения и задач общеисторического исследования нет предмета археологической науки».

Стоит отметить, что эта группировка взглядов на проблему предмета археологии не является исчерпывающей. За ее рамками оказались такие неожиданные точки зрения как, например, позиция М.В.Аниковича (1988: 96), согласно которой «археология как практическая деятельность не выделяется в одну особую самостоятельную науку». Однако, так или иначе, все охарактеризованные выше позиции основываются на специфике археологии, определяющейся ее источниками – вещественными древностями (иначе говоря, материальными остатками). И именно это обстоятельство отличает археологию от собственно истории, источниками которой являются, как правило, письменные тексты.

Письменные и вещественные источники различаются принципиально по многим показателям. Но самое главное их различие заключается в том, что первые являются сообщениями, в то время как вторые – остатками: «Исторические источники сообщают об историческом прошлом, в них фиксируется действительность, видоизменяясь согласно представлениям того, кто их пишет… Археологические источники не создаются намеренно… В археологических источниках до нас дошли не сообщения о прошлой жизни, а фрагменты этой жизни…» (Григорьев 1981: 5).

Наличие или отсутствие письменных свидетельств является столь значительным фактором для источниковой базы исторических исследований, что именно он лежит в основе выделения «преистории» (иначе – «доистория», близкий по значению термин – «история первобытного общества»), определяемой как «древнейший период существования человека, о котором нет никаких письменных данных» (Вишняцкий 2005: 14) и который предшествует собственно «истории», уже освещенной письменными источниками. Иногда выделяют еще промежуточную «протоисторию», определяемую как период в жизни человечества после появления письменности, но вне тех областей, где есть письменные источники. Считается, что первым термин «преистория» использовал французский исследователь П.Турналь при публикации в 1830-х гг. находок, сделанных в пещерах южной Франции. В англоязычной литературе этот термин впервые прозвучал в 1851 г. в названии книги Д.Уилсона «Археология и преисторические анналы Шотландии».

«Письменность, – считает Л.Б.Вишняцкий (2005: 14), – лишь формальный критерий отделения „преистории“ от „истории“, а суть различий между двумя этими периодами лежит неизмеримо глубже: в характере общества, в движущих силах развития культуры, наконец, в человеческой психологии…» Однако, такое понимание письменности как исключительно формального признака представляется в данном случае неверным. Наличие или отсутствие письменных источников во многом предопределяет наши представления об исследуемом периоде. Наличие письменных текстов, в первую очередь, дает нам чрезвычайно важную информацию о языке, на котором они написаны; кроме того, как правило, мы встречаем в этих свидетельствах названия оставивших их народов, а нередко – и имена конкретных личностей. Наконец, письменное известие в той или иной степени отражает собой точку зрения, мировоззрение его автора. В вещественных древностях все это отсутствует в принципе. Археология доистории – это бессловесный мир анонимных материальных остатков.

* * *

Обратимся к истории формирования базовой археологической периодизации прошлого человечества – «системы трех веков».

Предположение о господстве различных материалов в различные эпохи истории человечества высказывалось еще в трудах античных авторов. Так, еще древнегреческий поэт VIII–VII вв. до н. э. Гесиод в своей поэме «Труды и дни» писал о последовательном существовании пяти поколений людей – золотого, серебряного, медного, героев-полубогов и, наконец, железного – современного Гесиоду. Во II в. н. э. греческий историк и географ Павсаний включил в свое сочинение «Описание Эллады» следующее рассуждение: «А что в героические времена оружие вообще все было медное, свидетелем этого является Гомер, в тех стихах, где он описывает секиру Писандра (Илиада, XIII, 612) и копье Мериона (Илиада, XIII, 630). И, с другой стороны, это подтверждается копьем Ахиллеса, хранящимся в Фаселиде в храме Афины, и мечом Мемнона, находящимся в Никомидии в храме Асклепия; у копья острие и нижняя часть сделаны из меди, а меч вообще весь медный. Я это видал и знаю, что это так».

Древнеримский поэт и философ I в. до н. э. Тит Лукреций Кар в поэме «О природе вещей» выделял три периода (камня, меди и железа) в технологическом развитии человечества, причем под «камнями», подразумевались, судя по всему, не изготовленные из этого материала орудия, а камни как таковые. Важно подчеркнуть, что поэма Лукреция была хорошо известна в Европе эпохи Возрождения и более позднего времени – первое ее издание состоялось еще в 1473 г.

Использование каменных ножей и преобладание медного вооружения, и особая ценность изделий из железа (обусловленная, видимо, их редкостью в соответствующее время) упоминается в текстах Библии. Так, каменные орудия упоминаются, например, в «Книге Иисуса Навина» (5: 2–3) – «2. В то время сказал Господь Иисусу: сделай себе каменные ножи и обрежь сынов Израилевых во второй раз. 3. И сделал себе Иисус каменные ножи и обрезал сынов Израилевых на месте, названном „Холм обрезания“». «Железные сосуды» упоминаются среди особых ценностей, принесенных «в сокровищницу дома Господня» после взятия Иисусом Навиным Иерихона около 1400 г. до н. э.: «А город и все, что в нем, сожгли огнем; только серебро, и золото, и сосуды медные и железные отдали в сокровищницу дома Господня» (Книга Иисуса Навина 6: 23). С другой стороны, преобладание медных предметов, обнаруживается в описании вооружения филистимского воина Голиафа, убитого Давидом в царствование Саула (около 1030–1010 гг. до н. э.): «4. И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф, из Гефа; ростом он – шести локтей и пяди. 5. Медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его – пять тысяч сиклей меди; 6. Медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; 7. И древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа, и пред ним шел оруженосец» (Первая книга Царств 17: 4–7).

Суждения античных авторов об эпохах господства различных материалов в истории человечества (с учетом сведений, представленных в Библии) нашли свое продолжение в предположениях французских и скандинавских ученых XVIII – начала XIX вв. Разработка гипотезы Тита Лукреция Кара была продолжена монахом ордена св. Бенедикта Нурсийского Б. де Монфоконом, антикварием Н.Магюделем, философом и историком А.-И.Гоге и другими исследователями. В 1813 г. профессор Копенгагенского университета, историк Л.Ш.Ведел-Симонсен высказал следующее соображение: «Предметы вооружения и утварь древнейших обитателей Скандинавии были первоначально сделаны из камня или дерева… Позднее эти люди стали использовать медь … и только недавно появилось железо. Поэтому, с этой точки зрения, история их цивилизации может быть разделена на век камня, век меди и век железа. Эти века не были отделены друг от друга настолько четкими границами, что они не „перекрывали“ друг друга. Несомненно беднота продолжала использовать каменную утварь после появления медного инвентаря, а медный инвентарь – после появления аналогов из железа». Однако, несмотря на столь четкую и в то же время корректную формулировку системы трех веков, она не была еще обоснована фактическим материалом – археологическими находками. Это было сделано несколько позднее.

В 1807 г. в Дании, с целью формирования Национального музея древностей был учрежден «Королевский Комитет по сохранению и коллекционированию национальных древностей», секретарем которого стал директор библиотеки Копенгагенского университета Р.Нируп. В 1816 г. его сменил на этой должности К.Ю.Томсен, который тогда же был назначен «первым хранителем» Национального музея древностей. Главной задачей Томсена было упорядочивание коллекций древних вещей для музейной экспозиции и он классифицировал их, таким образом, чтобы по ним можно было продемонстрировать технический прогресс – распределил археологические находки на группы, основываясь на материалах, из которых они были сделаны. В 1819 г. Национальный музей древностей, экспозиция которого была построена по описанному принципу, был открыт для общественности, а в 1836 г. Томсеном был издан «Путеводитель по северным древностям», в котором нашла отражение его классификация. Результатом этой классификации стало выделение трех периодов в технологическом развитии населения Северной Европы – каменного, бронзового и железного.

Томсен отмечал, что бронзовые вещи с режущим лезвием (орудия или оружие) не встречаются вместе с такими же железными вещами; что с подобными вещами из бронзы встречаются украшения одного облика, а из железа – другого, и т. д. Таким образом, Томсен не просто классифицировал отдельные вещи, он стремился классифицировать совокупности находок – комплексы вещей. Важно подчеркнуть, что Томсен не устанавливал никаких абсолютных (календарных) дат, он показал лишь последовательность смены периодов в развитии производства орудий.

В эти же (1830-е) годы под влиянием Томсена, в соответствии с системой трех веков были организованы музейные экспозиции в Швеции – в музеях Лунда и Стокгольма. В 1834 г. система трех веков была поддержана шведским зоологом, профессором Лундского университета С.Нильссоном в очерке о появлении охоты и рыболовства в Скандинавии, представлявшем собой введение к новому изданию его труда посвященного фауне этого полуострова. В это же время системой трех веков стали пользоваться и ученые северо-восточной Германии – Г.К.Ф.Лиш и И.Ф.Даннайл. Позднее, классификация Томсена была подтверждена его учеником Й.-Я.А.Ворсо в монографии 1842 г. «Датская старина по материалам древних саг и раскопок курганов».

В настоящее время, нередко звучат скептические оценки системы трех веков. Так, авторы «Археологического словаря», отмечая «пропуск» эпохи бронзы в процессе развития некоторых регионов, полагают, что «система постепенно изживает себя и, несомненно, будет заменена, как только будет предложена лучшая…» (Брей, Трамп 1990: 250). Однако, несмотря на существование таких точек зрения, основа системы трех веков (эпоха камня – эпоха бронзы – эпоха железа) получила в мировой археологии «ранг универсальной археологической периодизации – общемировой и всеобъемлющей (общекультурной)» (Клейн 2000а: 495). Формирование этой периодизации в XIX в. характеризуется как «переворот в археологии, в деле превращения ее из простого собирательства в науку» (Монгайт 1973: 19) и именно система трех веков признается всемирной (панойкуменной) археологической периодизацией. Этапы, выделяемые «внутри» «веков», уже относятся исключительно к региональным периодизациям. Система трех веков представляет собой археологический «каркас» истории (в широком значении этого слова, включающем дописьменную эпоху), инструмент, который связывает археологическое видение процесса развития человечества с исторической действительностью.

Система трех веков изначально не была привязана к абсолютным датам (то есть – к календарной шкале времени). Тем не менее, предполагается, что она охватывает собой именно тот отрезок истории, который изучает археология. И если начало этого отрезка, само собой разумеется, относится к появлению человека на Земле и началу человеческой деятельности, то его конечная дата не столь очевидна.

В 1851 г. члены Императорского Археологического Общества в Санкт-Петербурге приняли решение: «назначить 1700 год крайним пределом для исследований Русских древностей. Все памятники, появившиеся после этого времени, не входят в круг его занятий». Сегодня несостоятельность подобного подхода представляется очевидной. Археологи уже достаточно давно исследуют объекты гораздо более позднего, чем 1700 г., времени. Любопытно, что первые подобные попытки в России относятся как раз к середине XIX в. – еще в 1830-е гг. начальник архива Инженерного департамента, «Генерал-Инспектор по Инженерной части» А.Л.Майер стремился выявить стены Зимнего дворца 1710-х гг., в котором умер Петр I. Впрочем, А.Л.Майер не производил раскопок, а использовал лишь письменные и графические документы в сочетании с натурными наблюдениями. Однако, необходимость подобных раскопок он формулировал довольно отчетливо: «…Если воинская слава России быстро превзошла славу Греции и Рима, то иногда столь же скоро и памятники великих ея мужей уподоблялись памятникам древних героев, с трудом и медленно отыскиваемым в классической земле или под новыми зданиями, изгладившими следы бывших некогда на их месте» (Майер 1872: 7). И уже в 1853 г., в ходе изысканий Ф.Г.Солнцева была выявлена «угловая жилая комната нижнего этажа дворца Петра I» (Михайлов 1988: 244). Тем не менее, спустя столетие, когда А.Д.Грач проводил раскопки на территории стрелки Васильевского острова в Ленинграде в 1952 г., он, публикуя результаты своих исследований, вынужден был объяснять необходимость археологического изучения остатков деятельности населения Санкт-Петербурга XVIII в., «так как считалось, что в задачи археологии в основном входит изучение памятников глубокой древности» (Грач 1957: 7-9). Сегодня же полноценное археологическое изучение Санкт-Петербурга в течение всех трех столетий его существования является признанным направлением исследований. «Петербург, – пишет Г.С.Лебедев (1996: 15), – сохраняет весьма ценные объекты специфической бытовой культуры, начиная со „шведских трубок“ времен Северной войны 1700–1721 гг. до становящихся реликвиями бытовых вещей Ленинградской Блокады 1941–1944 гг.»

Некоторые археологи, не называя каких-либо абсолютных (календарных) дат, полагают, что «археология начинается, когда заканчивается живая память» (Daniel 1962: 5) и указывают на «фактор забвения» (Клейн 1978а: 58), определяющий финальный предел хронологического интервала, относящегося к объекту археологии, – «исторического прошлого» по С.А.-Жебелеву (1923б: 4). С этим трудно согласиться. Наверное, самым ярким примером полноценного использования методики археологических раскопок для изучения событий недавнего прошлого остаются исследования героической обороны в мае-октябре 1942 г. Центральных Аджимушкайских каменоломен близ Керчи советским гарнизоном под командованием полковника П.М.Ягунова. Первые изыскания здесь были проведены в 1972 г. по инициативе Керченского историко-археологического музея и журнала «Вокруг света» (Рябикин 1972: 17–23), впоследствии они были продолжены в 1980–1990-х гг. Важно подчеркнуть, что это были в полной мере научные исследования, сопровождавшиеся сплошной зачисткой больших участков штолен и профессиональной обработкой полученных материалов. Очевидно, что археологические исследования Аджимушкайских каменоломен никак нельзя соотнести с «фактором забвения» – они начались спустя всего лишь 30 лет после событий 1942 г., представители поколений свидетелей и участников Великой Отечественной войны и сегодня являются носителями той самой «живой памяти» об этом времени.

Впрочем, в вопросе определения конечной даты отрезка истории, изучаемого археологией, главное, конечно же, не в том, насколько более «поздний» пример раскопок возможно привести в данный момент. В конце концов, мы можем «остановиться» на изучении современных бытовых отбросов североамериканского города, предпринятом в качестве эксперимента группой исследователей Аризонского университета по руководством Уильяма Рэтджи в 1970-х гг. По мнению У.Рэтджи, «применение археологических методов для изучения нашего общества может способствовать более глубокому пониманию самого общества» (Ренфрю 1985: 8). То есть, изучение современного мусора является в данном случае не просто неким экзотическим вариантом практического занятия для студентов, а отчетливо осознается в качестве возможного (хотя и не востребованного) способа исследования современной культуры. Любопытно отметить, что, характеризуя систему трех веков, археологи нередко утверждают, что «железный век продолжается и сейчас» (Амальрик, Монгайт 1966: 52). То есть, современность оказывается включенной в хронологические рамки всеобщей археологической периодизации!

Наверное, следует признать, что археология является, в первую очередь, «ремеслом, комплектом методик» (Daniel 1969: 86). Неслучайно археолога часто сравнивают с детективом. Первым это сделал Г.Кларк, по мнению которого археолог «напоминает криминалиста. Он должен быть уверенным в косвенных доказательствах и большая часть его времени уходит на детали, которые могут казаться тривиальными, несмотря на то, что как следы человеческих действий они представляют чрезвычайный интерес» (Clark 1939: 1).

Востребованность же этого «криминалистического» метода для изучения различных исторических эпох определяется различными факторами. Пример Аджимушкайских каменоломен убедительно показывает, что даже при изучении новейшей истории «в силу конкретных исторических причин может оказаться, что единственным преимущественным или неизбежным средством получения информации о каком-либо событии будут археологические изыскания» (Боряз 1975: 11). А то, что раскопки остатков человеческой деятельности XX в. случаются гораздо реже, чем, например, археологические исследования поселений каменного века, обусловлено информационной уникальностью доисторических материальных остатков и, что особенно важно, традиционным восприятием археологии как науки о древностях.

Мы привычно воспринимаем те или иные вещи, относящиеся к несуществующим ныне культурам предшествующих эпох, как древности. Мы представляем себе время в качестве линейной шкалы, на которой есть место прошлому, настоящему и будущему. Однако, возможны и иные формы представлений, в рамках которых для понятия «древности» просто нет места, – речь идет о так называемом циклическом восприятии времени, доминировавшем в античном мире и дохристианских варварских обществах Европы, у народов древнего Востока и т. д. Вот как описывает циклическое восприятие времени А.Я.Гуревич (1972: 88): «„Архаическое“ сознание антиисторично. Память коллектива о действительно прошедших событиях со временем перерабатывается в миф, лишающий эти события их индивидуальных черт и сохраняющий только то, что соответствует заложенному в мифе образцу; события сводятся к категориям, а индивиды к архетипу. Новое не представляет интереса в этой системе сознания, в нем ищут лишь повторения лишь прежде бывшего, того, что возвращает к началу времен. При подобной установке по отношению к времени приходится признать его „вневременность“. Здесь нет ясного различия между прошедшим и настоящим, ибо прошлое вновь и вновь возрождается и возвращается, делаясь реальным содержанием настоящего. Но, утрачивая самостоятельную ценность, настоящее вместе с тем наполняется более глубоким и непреходящим содержанием, поскольку оно непосредственно соотнесено с мифическим прошлым, являющимся не только прошлым, минувшим, но и вечно длящимся».

Циклическому возрождению прошлого в настоящем противостоит христианская концепция исторического времени: история движется линейно – от сотворения мира к Страшному Суду. Христианское время отчетливо структурировано – до Рождества Иисуса Христа и после него. «Христианство по своей природе исключительно динамично, а не статично, что оно является стремительной силой в истории и что этим оно глубоко отличается от склада созерцания античного мира, который был статичен» (Бердяев 1990: 84; об особенностях современного линейного восприятия времени см. – Борзова 2007: 12–13).

Распространение христианства в Европе в течение I тысячелетия н. э., конечно же, не привело к полному исчезновению циклического восприятия времени. «…Архаическое отношение ко времени было не столько искоренено, сколько оттеснено на задний план, составило как бы „нижний“ пласт народного сознания» (Гуревич 1972: 93). И здесь важно подчеркнуть: в контексте дохристианского внеисторического мировоззрения понятие «древности» также оказывается вне истории и самыми яркими свидетельствами этому оказываются мифологические (а не исторические) интерпретации случайных находок тех или иных древних вещей. Приводимые ниже примеры хоть и относятся к уже христианской народной культуре, тем не менее, со всей очевидностью представляют собой результат архаического восприятия времени.

В средневековых и более поздних поверьях особое место занимают «громовые стрелы» – случайно обнаруживаемые в земле как кремневые наконечники стрел и копий эпохи камня, так и ископаемые окаменелости вымерших молюсков. И.Е.Забелин (1879: 510–511) приводит следующие сведения из «старинных травников»: «Перун-Камень. А тот камень падает и стреляет сверху от грома… всхожь на копье… Он же и громовая стрела называем». «Того же камня демони боятся, а носящий его не убоится напасти и беды и одолеет сопротивников своих». Согласно народным верованиям, громовые стрелы обладали целительной силой.

Одно из наиболее ранних древнерусских свидетельств о громовых стрелах встречается в новгородской кормчей книге 1280-х гг., осуждающей это поверье: «Стрелкы и топори громнии нечестивая и богомерьзъкая вещь; аще и недоугы подъсыванья огньныя болести лечить, аще и бесы изгонить и знаменья творить, проклята есть…» (Срезневский 1897: 101). Любопытное соответствие подобным сведениям обнаруживается в археологических материалах: в Новгороде среди остатков городской застройки начала XIV в. был обнаружен амулет в виде обломка кремневого наконечника копья эпохи камня, заключенного в медную оправу, на лицевой стороне которой находилось изображение восьмиконечного процветшего креста (Седова 1957: 166). Позднее «стрелки громны, топорки» упоминаются в Домострое – составленном в XVI в. своде правил домашнего устройства. В главе 8 «Како врачеватися християномъ отъ болезней…» осуждается тот, «кто бестрашенъ и безчиненъ, страху Божию не имеет» и использует подобные предметы для лечения (Домострой 1994).

Не исключено, что именно поверье о громовых стрелах, натолкнуло древнерусского летописца на аналогичное объяснение происхождения стеклянных бус, вымываемых дождем из земли в Старой Ладоге. Дело в том, что яркие разноцветные стеклянные бусины VIII–X вв. с характерным «глазчатым» узором действительно отчетливо видны именно в размытом дождем, влажном грунте. Однако, летописец, прибывший в 1114 г. в Ладогу (в тот год здесь было начато строительство каменной крепости), непосредственно связывает появление этих предметов с «тучей великой»: «пришедшю ми в Ладогу поведаша ми Ладожане. яко сде есть егда будеть туча велика находять дети наши глазкы стекляныи. и малыи великыи. провертаны. а дрыя подле Волховъ беруть. еже выполоскываеть вода от нихъ же взяхъ боле ста. суть же различь сему же ми ся дивлящю. рекоша ми се не дивно» (Ипатьевская летопись 2001: 277).

Еще один характерный пример «внеисторической» интерпретации древностей архаическим сознанием: случайные находки огромных костей мамонтов (в береговых осыпях, при земляных работах и т. п.), приписываемые народной молвой мифологическим персонажам сверхъестественной силы – великанам «волотам» (Веселовский 1906: 18–19). Следы подобных представлений мы встречаем в российских письменных источниках, начиная со второй половины XVII в. Так, среди документов Разрядного приказа («приказами» назывались тогда государственные органы центрального управления в Москве) сохранилось дело «о находке костей бывших людей – волотов [великанов]». Сама находка «волотовых костей» была сделана в 1679 г. под Курском, а к 1684 г. относится высланное из Москвы предписание курскому воеводе о необходимости осмотра места находки (Замятнин 1950: 287–288).

В XVIII в. В.Н.Татищев, собирая сведения о находках костей мамонта, также отметил в своем «Сказании о звере мамонте» похожие народные предания: «…каковых костей яко в Руссии, тако и в протчих европских странах в земли довольно находится, и почитают их простой народ за богатырские». Впрочем, В.Н.Татищеву (1979: 36, 40) известно и иное фольклорное объяснение наличия подобных костей в земле: «…о звере мамонте… обыватели сибирские сказуют, якобы живут под землею…». И далее: «Оной зверь живет всегда под землею, с места на место приходит, очищая и предуготовляя путь себе имущими рогами…»

Архаическое мировоззрение воспринимает время циклически и именно поэтому в нем не находится места понятию «древности». Соответственно, спонтанные интерпретации древних вещей, хоть и могут быть весьма разнообразными в частностях (будь то их связь с природными явлениями или мифологическими персонажами), всегда едины в одном – они позиционируют древности вне исторического линейного времени, то есть – вне истории.

Особое место в архаическом обществе занимает кладоискательство, которое можно рассматривать как ритуальный способ установления коммуникации с сакральным (потусторонним) миром, позволяющей обрести удачу и тем самым изменить свою судьбу. Наиболее яркие (но далеко не самые ранние) примеры представлений о добыче сокровищ из курганов, как о ритуальном способе обретения удачи, обнаруживаются в Скандинавии эпохи викингов (IX–XI вв.). Упомянем здесь «Сагу о Херде и островитянах», описывающую события, происходившие в Исландии в конце Х в.: «…Хроар сказал: – Вот я встаю на чурбан и клятвенно обещаю, что еще до следующего праздника середины зимы я проникну в курган викинга Соти. Ярл сказал: – Много ты наобещал, и одному тебе этой клятвы не выполнить, потому что Соти и живой был могучим великаном, а теперь, мертвый, он вдвое ужаснее. Херд тогда встал и сказал: – Не верно ли будет последовать твоему примеру? Я клятвенно обещаю пойти с тобою в курган Соти и выйти оттуда не раньше тебя». Херд проникает в курган, где он встречает самого Соти, которого ему удается победить. «Херд взял меч и шлем Соти, это все были замечательные сокровища». «Все считали, что этим походом в курган Херд стяжал себе великую славу». Похожий рассказ присутствует в «Саге о Греттире».

А.В.Жук (1993: 66–69) рассматривает подобные сюжеты в качестве одной из «ключевых структур протоархеологии» («протоархеологического сознания»), понимая под ней, насколько можно судить, проявление активного интереса к древним ископаемым предметам (в первую очередь – оружию). Несмотря на не вполне удачный термин «протоархеология», следует признать: описанные выше действия Херда ныне представляли бы собой преступления, подпадающие под действие статей 164 и 243 Уголовного Кодекса Российской Федерации, однако, для той поры они безусловно оказываются первоначальным опытом проникновения внутрь археологических объектов (в рассматриваемых случаях – погребальных сооружений) и знакомства с их содержанием: «…Стали они разрывать курган… Дошли до бревен… На четвертый день разобрали они все бревна, а на пятый открыли двери».

Отмеченная ритуальная функция кладоискательства (установление коммуникации с сакральным (потусторонним) миром, позволяющее обрести удачу) сохранилась и в более поздние эпохи – явление ритуального кладоискательства широко представлено в традиционных крестьянских сообществах XIX–XX вв. Однако, со временем формируется и исключительно корыстная мотивация подобных поисков. Так, в XVII в. начинается массовое освоение вольных земель Сибири военным, торгово-промышленным и крестьянским населением из европейской России. И именно в это время здесь начинают образовываться многочисленные артели так называемых «бугровщиков», раскапывавших («бугровавших») древние земляные погребальные сооружения – курганы («бугры») – с целью обнаружения и продажи предметов из золота и серебра, добычу и обработку которых сибирские аборигены освоили свыше трех с половиной тысяч лет назад. С другой стороны, как справедливо отмечает А.А.Формозов «в погоне за золотом был замечен ряд деталей чисто археологического характера». Первоначальный опыт примитивных грабительских раскопок XVII в. был востребован учеными следующего столетия – «все, кто писал тогда о сибирских древностях, ссылались на сведения, полученные от „бугровщиков“» (Формозов 1986: 12, 14). Следует, видимо, согласиться с заключением Н.Я.Новомбергского (1917: 203): «…Корыстное устремление кладоискателей в подземные пространства овеществляло связь с прошлыми поколениями и народами, а эта связь, спустя много времени, бескорыстно была осмыслена археологами. За кладоискателем шел археолог и одухотворял связь прошлого с настоящим».

Одним из позитивных промежуточных результатов кладоискательства в древности следует признать его непосредственную связь с появлением коллекций древних вещей. Впрочем, самые первые коллекции древностей начали формироваться, судя по всему, в результате раскопок, проводившихся со вполне исследовательскими целями. Речь идет о раскопках нововавилонскими царями Навуходоносором II и Набонидом (правившими в 604–562 и 555–539 гг. до н. э., соответственно) фундаментов древних дворцов и храмов (Грицкевич 2004: 87).

Одно из подобных изысканий описывается в надписи на так называемом «цилиндре Набонида», датируемом 555–540 гг. до н. э. и хранящемся в Британском музее. Этот глиняный клинообразный цилиндр был обнаружен в храме Шамаша в городе Сиппаре. Надпись на нем сообщает о благочестивой реконструкции Набонидом храмов бога Луны Сина в Харране, бога Солнца Шамаша и богини Анунитум в Сиппаре, а также – о том, что в ходе работ в Сипаре были обнаружены надписи предшествующих царей Нарам-Сина и Шагараки-шуриаша (правивших в 2254–2218 и 1245–1233 гг. до н. э., соответственно). Датировки этих надписей, приводимые на цилиндре Набонида, значительно преувеличивают их реальный возраст.

Л.Вулли в публикации раскопок города Ура приводит следующее сообщение Набонида: «…Саженцы диких финиковых пальм и садовых фруктовых деревьев выросли до середины. Я срубил деревья и убрал их остатки с освободившейся земли; я обнаружил здание и выявил его основание-террасу; внутри него я обнаружил надписи древних предшествующих царей» (Woolley 1982: 250). То есть, нововавилонский царь, вне всякого сомнения, отдавал себе отчет в том, что предпринимаемые им земляные работы приводят к обнаружению древних предметов. Считается, что поиски Набонидом фундаментов древних зданий и надписей предшествующих царей были в первую очередь мотивированы его стремлением легитимировать свое восхождение на престол (он был сыном вождя одного из арамейских племен).

С именем Набонида, точнее говоря – с его дочерью, верховной жрицей Эннигальди-Нанной (иначе – Бел-шалти-Наннар), связаны и сведения о музейной коллекции древностей, считающейся одной из первых. При раскопках одного из помещений школы писцов VI в. до н. э. в Гипару – резиденции верховной жрицы в городе Ур – были найдены следующие предметы: межевая стела с надписью, сообщавшей имя собственника, подтверждение его права собственности на землю и описание границ владения (около 1400 г. до н. э.); фрагмент диоритовой статуи – часть руки с надписью, содержавшей имя царя Ура в 2094–2047 гг. до н. э. («Шульги»); несколько глиняных табличек с надписями (около 1800 г. до н. э.) и др.

Здесь же был обнаружен глиняный цилиндр с надписями в четыре столбца. Три столбца были написаны на древнем шумерском языке и, по крайней мере, один из них повторял содержание надписей, известных по кирпичам времени правления царя Ура Амар-Сина (2046–2038 гг. до н. э.). Четвертый столбец являлся поздней семитской надписью: «Это – копии надписей на кирпичах, найденных в руинах Ура времени царя Ура Амар-Сина при поиске основания храма Правителя Ура, которые я видел и переписал для восхищения зрителей» (Woolley 1982: 252). Л.Вулли называет эту надпись «древнейшей известной музейной этикеткой».

Первыми известными в античном мире коллекционерами произведений искусства считаются представители династии Атталидов в Пергаме – царь Аттал I Сотер, правивший в 241–197 гг. до н. э. и его потомки (Грицкевич 2004: 65). Здесь же располагалась и одна из крупнейших античных библиотек, вторая по величине после Александрийской. Особого расцвета коллекционирование достигает в Пергаме при Аттале II Филадельфе, правившем в 159–138 гг. до н. э. Если Аттал I Сотер (равно как и его предшественник Эвмен I, правивший в 263–241 гг. до н. э.) в первую очередь увлекались собиранием скульптур (и в том числе заказывали для своего собрания копии древних статуй), то Аттал II был известен как ценитель живописи. Помимо показательных событий 146 г. до н. э. (см. ниже), нам известны эпиграфические сведения, согласно которым в 141–140 гг. до н. э. Аттал II отправил трех пергамских живописцев в Дельфы для изготовления копий росписей. Предполагается, что это были знаменитые фрески Полигнота, созданные около 460 г. до н. э.

По сведениям античных авторов, римляне также начинают коллекционировать старинные произведения греческого искусства в конце III–II вв. до н. э. Так, римский историк Тит Ливий сообщает, что это увлечение появляется в Риме после того, как Марцелл Клавдий в 211 г. до н. э. захватил Сиракузы и вывез оттуда произведения греческого искусства. Позднее, другой римский историк Плиний Старший сообщает: «А иноземные картины впервые получили широкое признание в Риме благодаря Луцию Муммию, которому его победа дала прозвище Ахайского. Дело в том, что когда при распродаже добычи царь Аттал купил картину Аристида Отец-Либер за 600 000 денариев, Муммий, пораженный ценой и заподозрив в картине какое-то достоинство, самому ему неведомое, потребовал ее назад, несмотря на все жалобы Аттала, и выставил в храме Цереры. Это, по-моему, первая иноземная картина, выставленная в Риме для всеобщего обозрения». Речь идет о событиях 146 г. до н. э., когда для ведения войны с Ахейским союзом (центром которого был Коринф) был послан Луций Муммий. Все города сдались без сопротивления, Коринф при этом был разрушен до основания. Именно после этих событий Луций Муммий получил прозвище Ахайский. Царь Аттал в этом сообщении – пергамский царь Аттал II Филадельф, правивший в 159-138 гг. до н. э. Он послал в помощь Муммию войска под командиванием своего полководца Филопоймена.

В I в. до н. э. Рим охватывает ажиотаж коллекционирования. Появляются многочисленные частные музеи. Страбон описывает разграбление могил в Коринфе во второй половине I в. до н. э. с целью продажи находок коллекционерам в Риме: «Долгое время… Коринф оставался заброшенным. Божественный Цезарь снова восстановил его ради выгодного местоположения, отправив туда колонистов, большей частью из числа вольноотпущенников. Когда новые поселенцы убирали развалины и раскапывали могилы, они находили множество изделий из терракоты, покрытых рельефными изображениями, и бронзовых сосудов. В восхищении от мастерства работы они не оставили не разрытой ни одной могилы; поэтому, раздобыв много таких изделий и продавая их по дорогой цене, они наполнили Рим „некрокоринфиями“, ибо так они называли предметы, выкопанные из могил и в особенности глиняные сосуды. Вначале глиняные сосуды ценились весьма высоко – наравне с бронзовыми коринфской работы, но затем спрос на них упал, так как находки глиняных сосудов прекратились, да и большинство сосудов было плохой работы».

Античное коллекционирование трудно назвать коллекционированием древних или старинных предметов. Собирают произведения искусства, а не древности. И их связь с историческим прошлым для античного мировоззрения второстепенна (в отличие от их художественной ценности).

Историческое восприятие вещественных древностей формируется в ходе распространения в Европе христианства. Этот процесс формирует, как уже было отмечено, историческое, линейное восприятие времени. Причем, характерной особенностью такого восприятия является его вещественность, предметность. Один из наиболее показательных средневековых образов времени приводится в трактате церковного писателя первой половины XII в. Гонория Августодунского «Об образе мира»; время здесь описывается как «канат, протянутый с востока на запад и изнашивающийся от ежедневного свертывания и развертывания».

Соответственно, в европейском христианском средневековье формируется хронологическая (временная) основа для восприятия понятия «древности» (включающего в себя, конечно же, и древние вещи). Прежде всего это – различные христианские реликвии. Истоки поисков и почитания различных христианских реликвий в Святой Земле относятся к началу IV в. Римский историк Евсевий Кесарийский сообщает об открытии св. равноапостольным Константином (император Флавий Валерий Аврелий Константин) в IV в. пещеры Гроба Господня. «Ему угодно было священнейшее место спасительного воскресения в Иерусалиме сделать славным предметом всеобщего благоговения. Посему он повелел немедленно выстроить там молитвенный дом…» Однако, на месте засыпанной пещеры находился языческий храм Венеры («мрачное жилище для мертвых идолов») и совершались языческие жертвоприношения. Храм был разрушен и «вдохновенный свыше царь повелел до значительной глубины раскопать самую почву на том месте, и землю, оскверненную идольскими возлияниями, вывезть как можно далее оттуда». «Когда же снимали слой за слоем, – вдруг во глубине земли, сверх всякого чаяния, показалось пустое пространство, а потом – честное и всесвятое знамение спасительного воскресения. Тогда священнейшая пещера сделалась для нас образом возвратившегося к жизни Спасителя; сокровенная во мраке, она наконец снова вышла на свет и приходящим видеть ее представляла поразительную историю совершившихся в ней чудес, – делами, громче всякого голоса, свидетельствуя о воскресении Спасителя».

Греческий историк Ермий Созомен Саламинский рассказывает о том, как, спустя некоторое время, в 320-х гг. Иерусалим посетила мать Константина св. равноапостольная Елена: «питая благочестивое расположение к вере христианской она весьма желала найти древо честного креста. Но найти его, равно как и священный гроб, было нелегко; потому что в древности языческие гонители Церкви, стараясь всеми средствами истребить едва возникавшее богопочтение, покрыли то место большим холмом <…> Означенное место было очищено, – и в глубине, на одной его стороне, показалась пещера воскресения, а на другой, близ того-же места найдены три креста, и отдельно от них еще древо в виде белой дощечки, на которой словами и письменами еврейскими, греческими и римскими было изображено: Иисус Назарянин Царь Иудейский». Впрочем, «и после обретения не легко было отличить (истинный) крест Христов, частию потому, что надпись была сорвана с него и отброшена, а частию и потому, что три креста лежали в безпорядке…» Найденные кресты поочередно возлагали на «одну знатную женщину, страдавшую тяжкою и неизлечимую болезнию» – так был выявлен Крест Христов, исцеливший ее. «Говорят, что таким-же образом был воскрешен и мертвый».

Чрезвычайно показательный текст содержится в описании путешествия паломника из Италии, именуемого Антонием из Пьяченцы, которое относится ко времени около 560 г. Описывая церковь Святых Апостолов на Сионе («Мать всех Церквей») и многочисленные реликвии, хранящиеся в ней, Антоний сообщает следующее: «Мы прибыли в базилику Святого Сиона, которая содержит много замечательных вещей, включая краеугольный камень, который, как сообщает нам Библия, был отвергнут строителями… Господь Иисус пришел в храм, который был домом святого Иакова, и нашел этот выброшенный камень, который лежал поблизости. Он взял камень и положил его в углу. Вы можете поднять камень и подержать его в руках. Если прижать его к уху, то слышен шум многолюдной толпы. В этом храме есть столб, к которому был привязан Господь, на котором чудесным образом сохранились следы. Когда Он был привязан, его Тело плотно соприкасалось с камнем, и вы можете видеть отпечатки рук, пальцев и ладоней. Они настолько ясны, что вы можете сделать копии из ткани, которые помогают при любой болезни – верующие, которые одевают их на шею, получают исцеление… В храме также хранятся Терновый Венец, которым короновали Господа, и Копье, которым пронзили его ребро». Автор данного текста отчетливо показывает историчность этих предметов и в рамках их восприятия как христианских реликвий видит в них вещественные древности, то есть – материальные свидетельства событий более чем пятисотлетней давности.

Примеры уважительного отношения к древним руинам мы находим непосредственно в Библии; так в псалме 101 псалмопевец выражает надежду, что любовь угнанных в Вавилонию жителей Иерусалима к его развалинам (город был разрушен вавилонской армией в 586 г. до н. э.) умилостивит Господа: «14. Ты восстанешь, умилосердишься над Сионом, ибо время помиловать его, – ибо пришло время; 15. ибо рабы Твои возлюбили и камни его, и о прахе его жалеют».

Наконец, в контексте христианского восприятия времени древности могут характеризовать дохристианский языческий период истории той или иной страны. Примером подобной ситуации может служить восьмиконечный крест с монограммой Иисуса Христа, выбитый в XIV–XV вв. поверх наиболее крупного антропоморфного образа из числа петроглифов (наскальных изображений) эпохи камня, расположенных на гранитном мысу Онежского озера с характерным названием «Бесов нос». Скорее всего это было сделано монахами близлежащего Муромского монастыря.

Приведенный пример может быть дополнен «Хронографическим рассказом о Словене и Русе и городе Словенске», происходящий из Хронографа 1679 г. и содержащий ряд легендарных известий о предшественнике Новгорода – «городе Словенске». В данном тексте, в числе прочего, идет речь о том, что старший сын Словена (скифский князь, основавший Словенск) «Волхв бесоугодник и чародей», будучи «удавлен от бесов в реце Волхове», «погребен бысть окаянный с великою тризною поганскою, и могилу ссыпаша над ним велми высоку, яко же обычай есть поганым». Характеристики, которыми данное историческое предание, представленное в летописной традиции XVI–XVII вв., наделяет «могилу… велми высоку», полностью соответствуют монументальным каменно-земляным языческим погребальным сооружениям славянской знати Северо-Западной Руси IX–X вв. – так называемым новгородским сопкам, большинство из которых сохранилось до нашего времени.

Забегая вперед, надо отметить, что со временем историческое восприятие вещественных древностей коснулось и упоминавшихся выше случайных находок «громовых стрел» и «волотовых костей». Считается, что возможное изготовление «громовых стрел» человеком в древности предполагалось уже немецким геологом XVI в. Г.Агриколой. Позднее об этом писал итальянский натуралист У.Альдрованди в труде «Металлический музей», опубликованном в 1648 г. Здесь же следует упомянуть врача М.Меркати, служившего управляющим Ботанического сада Ватикана в 1560–1590-х гг. Итогом его изысканий в области минералогии, палеонтологии, ботаники и медицины стал научный труд «Металлотека», в котором он высказал мнение о том, что «громовые» топоры и стрелы, видимо, были изготовлены людьми в далеком прошлом «из наиболее твердых кремней для того, чтобы быть использованными в безумии войны». Впрочем, опубликована «Металлотека» была только в 1717 г.

Сходным образом происходит историческое переосмысление архаических интерпретаций костей мамонтов. Голландский путешественник К. де Бруин, принимавший участие в поездке Петра I в Воронеж зимой 1703 г., в публикации 1711 г. приводит следующее объяснение подобных случайных находок, сделанное русским царем: «В местности, в которой мы были, к великому удивлению нашему, нашли мы много слоновых зубов, из которых я сохранил один у себя, ради любопытства, но не могу понять, каким образом зубы эти могли попасть сюда. Правда, государь, рассказывал нам, что Александр Великий, проходя этой рекой, как уверяют некоторые историки, доходил до небольшого города Костенка, находящегося верстах в восьми отсюда, и что очень могло быть, что в то самое время пало тут несколько слонов, остатки которых и находятся здесь еще и поныне». Здесь главное, конечно же, заключается не в абсолютной фантастичности предположения о «слонах Александра Македонского». Важнее другое – кости древних животных интерпретируются в историческом контексте! Чуть позже первое в мировой науке исследование подобных находок предпринял В.Н.Татищев – краткая редакция его «Сказания о звере мамонте» была опубликована на латинском языке в Швеции в 1724 г. Его вывод также полностью историчен: исследователь связывает такие кости с особым видом животных, живших до всемирного потопа.

Впрочем, приведенные примеры исторических интерпретаций каменных изделий и костей мамонтов характеризуют уже следующий этап развития познавательного интереса к вещественным древностям – антикварианизм XV–XVIII вв. Так называют период коллекционирования и описания различных (прежде всего – античных) древностей, который относится к XV – началу XVIII вв. Антикварианизм – период эмпирического (описательного) изучения древностей.

Первым антикварием – любителем «вещественной старины, преимущественно классической» (Жебелев 1923а: 12) – принято считать итальянского купца первой половины XV в. Кириако Анконского, долгое время путешествовавшего по восточному Средиземноморью с целью сбора сведений о древностях. Прежде всего его интересовали эпиграфические памятники – древние надписи на различных сооружениях и изделиях. Чуть позже сведениями, собранными Кириако, пользовался еще один коллекционер и исследователь античных надписей, итальянский гуманист Лэт Помпоний, организовавший в Риме во второй половине XV в. свою «академию» – кружок любителей античной литературы и древних надписей. К сожалению, все шесть томов комментариев Кириако к античным эпиграфическим памятникам сгорели в 1514 г.

В XV–XVI вв. коллекционирование античных древностей становится чрезвычайно популярным. Основными источниками этих коллекций были грабительские раскопки, нацеленные на обнаружение в земле произведений античного искусства (в первую очередь – скульптур). Начиная с XVI в. такие собрания зачастую начинают экспонироваться публично.

В декретах и посланиях римских пап второй половины XV–XVI вв. неоднократно проявляется стремление к охране античных древностей и контролю за их выявлением в ходе раскопок и дальнейшими перемещениями. Коллекции римских пап успешно соперничали с собраниями итальянских коллекционеров. Первая такая коллекция античных статуй появилась на Капитолийском холме. В 1471 г. папа Сикст IV перенес сюда собрание бронзовых античных статуй, хранившееся в соборе св. Иоанна в Латеране. В 1537–1538 гг. по инициативе папы Павла III из Латерана сюда была перенесена конная статуя римского императора Марка Аврелия Антонина. В последующие десятилетия здесь было установлено более ста пятидесяти античных скульптур. Позднее это собрание стало основой открытого в XVIII в. Капитолийского музея.

Основателем другой известной коллекции античных скульптур был папа Юлий II, известный как один из наиболее щедрых меценатов. Уже в самом начале своего понтификата он стал размещать во внутреннем дворе Бельведерского дворца античные статуи, найденные в ходе земляных работ: в 1506 г. здесь была установлена скульптурная группа «Лаокоон и его сыновья», а в 1509 г. – статуя Аполлона.

Следует отметить еще один крупный центр собирания произведений античного искусства в Италии эпохи Возрождения – Флоренцию. В XV в. мы знаем здесь коллекцию фрагментов античных скульптур, принадлежавшую Лоренцо Медичи Великолепному и располагавшуюся в саду Сан-Марко. В XVI в. традиции коллекционирования династии Медичи продолжил герцог Тосканы Козимо I Медичи, субсидировавший раскопки для пополнения коллекций, а также – его сын и наследник Франческо I Медичи. По поручению Франческо I, архитектор Б.Буонталенти перестроил второй этаж дворца Уффици под скульптурную галерею. Таким образом, в 1580-х гг. появляется первая художественная галерея, специально предназначенная для публичных посещений – галерея Уффици.

В XVI в. еще одним центром антикварианизма в Европе становится Англия. В 1533 г. король Генрих VIII поручил Д.Лиланду совершить путешествие по Англии с целью сбора всевозможных сведений о различных древностях. После завершения путешествия Д.Лиланд представил королю отчет о его результатах. Около 1586 г. в Лондоне Д.Лиландом, Д.Стоу и У.Кемденом был учрежден Колледж антиквариев. Колледж был закрыт королем Иаковым I Стюартом в ходе политического кризиса 1614 г. Несмотря на недолгое время существования первой организации английских любителей древности, Общество антиквариев Лондона, учрежденное в 1707 г. и существующее до сих пор, рассматривает Колледж антиквариев в качестве своего непосредственного предшественника.

Английский философ Ф.Бэкон в изданном в 1622 г. трактате «О достоинстве и приумножении наук» рассматривает «древности» как часть «гражданской истории», которой «доверены деяния предков, смена событий, основания гражданской мудрости, наконец, слава и доброе имя людей», и определяет их следующим образом: «Древности же – это „деформированная история“, иначе обломки истории, случайно уцелевшие от кораблекрушения в бурях времен» (Бэкон 1977: 160, 162–163). Показательно, что в это понятие он включает широкий круг источников – «генеалогии, календари, надписи, памятники, монеты, собственные имена и особенности языка, этимологии слов, пословицы, предания, архивы и всякого рода орудия (как общественные, так и частные), фрагменты исторических сочинений, различные места в книгах, совсем не исторических».

XVII–XVIII вв. – время многочисленных обощающих публикаций европейских антиквариев. Первые попытки систематизации вещественных древностей связаны с эпиграфическими материалами. В 1603 г. Я.Грутер опубликовал сборник «Древние надписи Римского государства», содержавший около 12 000 латинских надписей. Я.Гроновиус в 1697–1702 гг. издал в 13 томах фундаментальный справочник по эпиграфике и искусству Древней Греции – «Сокровища Древней Греции». Ж.Спон в 1685 г. опубликовал свою коллекцию копий древнеримских надписей «Собрание знаний древности». Наконец, необходимо отметить труд Б. де Монфокона, посвященный античному быту – «Древности, объясненные и представленные в рисунках» (1719–1724).

XVIII век принято называть в истории европейской науки эпохой Просвещения, характеризующейся секуляризацией общественного сознания. Идея объективного характера исторического процесса была выдвинута Д.Вико. Историзм Вико распространялся и на вещественные древности: «Порядок вещей человеческих таков: сначала были леса, потом – хижины, затем – деревни, после – города, наконец – Академии». Стоит отметить вполне «археологическое» использование Вико вещественных характеристик «Века Гомера», сохранившихся в «Илиаде» и «Одиссее». Так, «великие осколки Древности, бесполезные до сих пор для Науки, так как они были брошены жалкими, перепутанными и переставленными, начинают сиять особым блеском, ибо они приобретают порядок и становятся на свои места» (Вико 1940: 91, 120, 348–350).

Находки «громовых камней», интерпретировавшихся как каменные орудия древних людей уже в XVI в., все чаще привлекают внимание ученых. В 1723 г. А. де Жюссье выступил с докладом, в котором обратил внимание на сходство каменных орудий американских индейцев с аналогичными предметами, находимыми в Европе. В 1730 г. Н.Магюдель предположил, что «громовые камни» представляют собой орудия, изготовленые людьми в древности. Развитию интереса к изучению аборигенов Северной Америки способствовали рассуждения Ж.-Ж.Руссо о «естественном состоянии» человека. Формируется представление о том, что стадия развития, на которой находились в то время американские аборигены, была пройдена в свое время и европейцами. Одним из первых к этой мысли подошел Ж.-Ф.Лафито, занимавшийся миссионерской деятельностью в Канаде в 1711–1717 гг. и опубликовавший в 1724 г. свой труд «Обычаи американских дикарей в сравнении с обычаями первобытных времен».

В XVIII в. происходят принципиальные изменения в изучении античных древностей. Начинаются раскопки древнеримских городов, уничтоженных в ходе извержения вулкана Везувия в 79 г. н. э., – Геркуланума в 1738 г., Помпей в 1748 г. и Стабий в 1749 г. Несмотря на то, что эти изыскания носили поначалу исключительно кладоискательский характер, в ходе именно этих исследований стал зарождаться научный подход к раскопкам – археологические находки были столь многочисленны и разнообразны, что постепенно стала очевидной возможность реконструкции различных сторон жизни населения этих городов, а не просто извлечения из земли произведений античного искусства.

«Древности, открытые в Геркулануме» издаются в 1757–1792 гг. Кроме того, в 1760-х гг. с результатами исследований Геркуланума и Помпей европейских ученых знакомит И.И.Винкельман. Труды Винкельмана – «История искусства древности» (1764), «Неизвестные античные памятники» (1767) и др. – открывают новую страницу в изучении произведений античного искусства. Формируется исторический подход к их исследованию: «Искусства, находящиеся в зависимости от рисунка, начали, как и все изобретения, с необходимого; затем последовала красота и, наконец, уже излишество: вот три главнейшие ступени искусства» (Винкельман 1933: 17). Винкельман (1933: 198) рассматривает именно развитие античного искусства – смену одного художественного стиля другим: «Подобно тому как каждое действие или событие имеет пять частей и как бы ступеней, т. е. начало, продолжение, состояние, убыль и окончание, – отчего и театральные пьесы разделяются на пять актов или действий, – также обстоит дело и в развитии искусства. Но так как окончание его выходит из границ искусства, то нам остается здесь исследовать только четыре периода».

XIX в. был ознаменован чередой важнейших археологических открытий – в течение всего этого столетия археологи обнаруживали и исследовали остатки древних цивилизаций, которые к тому времени либо были знакомы европейцам лишь по письменным источникам, либо – лишь по отрывочным сообщениям путешественников. Знакомство европейской исторической науки с египетскими древностями состоялось в ходе Египетской военной кампании Наполеона Бонапарта 1798–1801 гг. Среди штатских участников похода был Д.В. де Денон, зарисовавший множество архитектурных, эпиграфических и иных памятников древнего Египта. Чуть позже материалы, собранные Деноном, стали основой подготовленного Э.-Ф.Жомаром фундаментального издания, которое открыло европейским читателям, по сути дела, неизвестную им ранее древнюю цивилизацию: «Описание Египта или Сборник наблюдений и исследований, которые были сделаны в Египте во время похода французской армии, опубликованное по заказу Его Величества императора Наполеона Великого» (1809–1828).

Исследования египетских древностей были продолжены. Дешифровка древнеегипетских иероглифов была предпринята Ж.-Ф.Шампольоном на основе текстов Розеттского камня ( рис. 1 ). Так называется гранитная плита, найденная в 1799 г. в Египте близ г. Розетта. Плита содержит три идентичных по смыслу текста, датируемых 196 г. до н. э., – благодарственную надпись жрецов царю Египта Птолемею V Эпифану. Один из этих текстов написан древнеегипетскими иероглифами, другой – египетским демотическим письмом (сформировавшимся на основе иероглифической письменности в VII в. до н. э.), и, наконец, третий – на древнегреческом языке. В 1822 г. Шампольон публикует основы разработанной им дешифровки древнеегипетских иероглифов – «Письмо к г-ну Дасье … относительно алфавита фонетических иероглифов, использованных египтянами чтобы записывать на их памятниках названия, имена и прозвища греческих и римских правителей». Эта публикация знаменует собой формирование новой научной дисциплины – египтологии.

Рис. 1. Розеттский камень, 196 г. до н. э.

В числе археологов, занимавшихся изучением древнего Египта в XIX в., необходимо отметить К.Р.Лепсиуса, обнаружившего в 1866 г. так называемый «Канопский декрет» – надпись на камне, являющуюся декретом 239 г. до н. э. египетского правителя Птолемея III Эвергета и сделанную, как и текст Розеттского камня, древнеегипетскими иероглифами, демотическим письмом и на древнегреческом языке. Эта находка подтвердила методику Шампольона. Начало исследований древностей Месопотамии связано с именем П.-Э.Ботта. В 1840-е гг. он начал раскопки остатков дворца, принадлежавшего, как выяснилось впоследствии, ассирийскому царю VIII в. до н. э. Саргону II, и располагавшегося на окраине древнего города Ниневия. Изыскания Ботта продолжил О.Г.Лэйярд. В 1845 г. им были начаты раскопки ассирийского города Нимруд, в ходе которых был обнаружен дворец Ашшурнасирапала II (IX в. до н. э.). Исследуя Ниневию, Лэйярд в пристройке к дворцу сына Саргона II Синаххериба (VII в. до н. э.) открыл знаменитую библиотеку царя Ассирии Ашшурбанапала (VII в. до н. э.) – более 20 000 глиняных клинописных табличек (и их фрагментов), содержавших надписи самого различного содержания – царские письма и декреты, договоры, религиозные тексты и т.д.#Autogen_eBook_id1 Рис. 2. Бехистунская надпись, VI в. до н. э., Иран.

Дешифоровка клинописи – системы письма, возникшей в Месопотамии в конце IV тысячелетия до н. э. и существовавшей до I тысячелетия до н. э. – была осуществлена двумя исследователями независимо друг от друга. Копии единичных находок клинописных текстов были известны уже европейским ученым XVII в. Копия знаменитой впоследствии Бехистунской надписи ( рис. 2 ) была сделана около 1764 г. К.Нибуром и опубликована в 1774–1778 гг. Поэтому первая успешная попытка расшифровки старо-персидской клинописи VI–IV вв. до н. э. была предпринята Г.Ф.Гротефендом в 1800 г. – за сорок лет до начала раскопок Ботта. А в 1838 г. Г.К.Раулинсон расшифровал старо-персидскую клинопись в надписи на скале близ г. Бехистун. Бехистунская надпись (около 516 г. до н. э.) содержала перечисление побед персидского царя Дария I, изложенное клинописью на трех языках – старо-персидском, эламитском и вавилонском. В 1870-е гг. исследования Г.Шлимана положили начало изучению древнейшего этапа истории Греции. Шлиман стремился обнаружить остатки города Троя, осада которой описывается в эпической поэме Гомера «Илиада», и в 1871 г. начал раскопки холма Гиссарлык в Малой Азии. В результате исследований Гиссарлыка были выявлены остатки последовательно сменявших друг друга девяти городов – от первоначального поселения Троя I (начало III тыс. до н. э. – эпоха ранней бронзы) до основанного римлянами в I в. до н. э. Илиума (Троя IX). (Здесь мы преждевременно сталкиваемся с одним из базовых понятий археологии «стратиграфия» – структура отложений материальных остатков деятельности человека.) Шлиман ошибочно связал со сведениями Гомера древности, обнаруженные в основании холма (Троя II, середина III тыс. до н. э. – эпоха ранней бронзы). Между тем, события описанные в «Илиаде» произошли около 1200 г. до н. э. и им соответствует, как выяснилось впоследствии, последний слой Трои VI (VIh) или первый слой Трои VII (VIIa). Однако, несмотря на многочисленные методические просчеты заслуга Шлимана несомненна: первой публикацией первоначальных результатов своих раскопок (1874 г.), он открывал новое направление исследований европейской археологии – доисторический мир Эгейского региона. После смерти Шлимана исследования Трои были продолжены в 1890-х гг. В.Дерпфельдом. Именно Дерпфельд внес основной вклад в разработку стратиграфии Гиссарлыка.В XIX в. активно развивается, начавшееся уже в XVII–XVIII вв., изучение национальных древностей европейских стран – внимание исследователей стали привлекать не только вещественные памятники античной культуры или уникальные открытия древностей восточных цивилизаций, сферой их интересов все чаще выступает археология «варварских» народов. Состоялись открытия эпонимных памятников двух периодов европейского железного века – гальштата и латена. В 1846 г. систематические раскопки грунтового могильника, расположенного близ австрийского поселка Гальштат и относящегося к эпохам поздней бронзы и раннего железа, начал И.Г.Рамсауер. В 1854 г. Ф.Шваб собрал коллекцию древних предметов (железные мечи, наконечники копий и др.) на обмелевшем участке берега оз. Невшатель в Швейцарии, около деревни Латен. В ходе дальнейших исследований эти находки были соотнесены с кельтами – группой племен индоевропейского происхождения, именовавшихся в древнеримских письменных источниках галлами. В 1870-е гг. Г.О.Гильдебранд использовал названия Гальштат и Латен для обозначения периодов железного века. В настоящее время период гальштат датируется XII–VI вв. до н. э. (начало гальштата относится еще к позднему бронзовому веку), латен – VI–I вв. до н. э.В 1860-х гг. во Франции по инициативе императора Наполеона III начались поиски и раскопки галльских крепостей (oppidum’ов) Алесии, Бибракте и Герговии. Эти города упоминаются Гаем Юлием Цезарем в «Записках о галльской войне», которая как раз и завершилась осадой и взятием римлянами Алесии в 52 г. до н. э. Показательно, что в 1865 г. Наполеон III устанавливает на месте Алесии семиметровый памятник вождю галлов Верцингеториксу, возглавлявшему сопротивление осажденного римлянами города. Надпись на основании монумента призывает к национальному единству: «Объединенная Галлия, образуя единую нацию, воодушевленную таким же духом, может бросить вызов всему миру».Формирование в первой половине XIX в. так называемой «системы трех веков» было описано ранее. Наиболее острые дискуссии вызывали в то время археологические находки, относившиеся к начальному периоду каменного века, названному впоследствии палеолитом. Одной из таких находок стала так называемая «Красная леди из Павиленда»: в 1823 г. В.Бакленд обнаружил в пещере Южного Уэльса древнее погребение – скелет человека, покрытый красной охрой. В состав погребального инвентаря входили морские раковины и предметы, изготовленные из кости мамонта; тогда же здесь было обнаружено несколько кремневых изделий. Сам Бакленд отнес ее ко времени Древнего Рима. В настоящее время этот скелет – принадлежавший, как выяснилось впоследствии, все-таки мужчине – относят к эпохе камня. В конце 1820-х гг. Ф.-Ш.Шмерлинг выявил в пещерах долины р. Маас человеческие кости и каменные кремневые орудия, находившиеся в одном слое с костями вымерших видов животных (мамонт, пещерный медведь и др.). Сам слой был перекрыт сталагмитовым пластом, что свидетельствовало о его глубокой древности. В 1825 г. Д.Мак-Инери начал раскопки в Кентской пещере – здесь были также выявлены кремневые орудия, кости человека и вымерших видов животных, располагавшиеся в перекрытом сталагмитами слое.Впрочем, в первой половине XIX в. Ж.Кювье (1937: 152) писал о возможности обнаружения человеческих костей вместе с костями вымерших животных следующее: «Известно, что человеческих костей среди ископаемых еще не найдено… Я говорю, что человеческих костей никогда не было найдено среди ископаемых, конечно, среди ископаемых в собственном смысле слова, или, иными словами, в нормальных пластах поверхности земного шара, так как в торфяниках, в наносах, также как и на кладбищах можно так же отрыть человеческие кости, как и кости лошадей или других обычных видов. Их можно также найти в расщелинах скал, в гротах, где на них скопились сталактиты, но в слоях, содержащих древние расы (Кювье применяет этот термин в отношении животного мира – Н.П. ), среди палеотериев (одна из разновидностей вымерших видов животных – Н.П. ) и даже среди слонов и носорогов никогда не было найдено ни одной человеческой кости». Особенно важное значение для изучения древнейшего периода эпохи камня в Европе имели исследования Ж.Б. де Перта, собравшего коллекцию каменных палеолитических орудий в ходе обследования долины р. Сомма. Здесь же были встречены кости вымерших животных – мамонта, пещерного медведя и др. Синхронность костей вымерших видов животных каменным орудиям была подтверждена авторитетными геологами и археологами.#Autogen_eBook_id2 Рис. 3. Позднепалеолитическое полихромное изображение бизона (длина – 1,5 м) в пещере Альтамира, Испания.

Особой страницей истории европейской доисторической археологии оказалось открытие первобытного искусства. В 1875 г. М.С. де Саутуола начал исследования пещеры Альтамира в Испании. Обнаруженные на ее стенах и потолке изображения животных ( рис. 3 ) де Саутуола посчитал синхронными выявленному в пещере позднепалеолитическому культурному слою. Большинство ученых сочло альтамирские рисунки подделкой. Лишь последовавшие затем открытия других древних гравировок и рисунков доказали правоту де Саутуолы (Столяр 1985: 27–28). В 1860-х гг. Э.Ларте была предложена периодизация каменного века, основанная на палеонтологических данных. Первоначально она включала в себя четыре периода: древнейшая «эпоха пещерного медведя», и далее – «эпоха мамонта», «эпоха северного оленя» и «эпоха дикого быка». Затем Ф.Гарригу выделил «эпоху древнего слона» в качестве наиболее ранней (де Мортилье 1903: 14). В эти же годы появились термины «палеолит» и «неолит», обозначавшие соответственно ранний и поздний периоды эпохи камня и введенные в науку Д.Леббоком. А в 1870-х гг. Г. де Мортилье предложил «искать основания для рациональной классификации доисторических времен в данных, исходящих от самого человека» и разработал периодизацию палеолита, основанную на различиях в технологии изготовления каменных орудий. В окончательном виде она включала в себя следующие периоды, названные по местам, где впервые были найдены наиболее характерные для них изделия:Древнейшая «Шелльская эпоха» рассматривалась Мортилье как «нижний (т. е., ранний – Н.П. ) палеолитический период», для которого были характерны «камни, просто оббитые посредством отбивания прямыми ударами…» Для этого периода выделялась только одна разновидность орудия – «каменный топор». (Сейчас для обозначения таких предметов используется термин ручное рубило. После начатых в 1950-х гг. исследований ущелья Олдувай в Танзании древнейшим периодом палеолита (предшествующим шелльскому) называют олдувайский, характеризующийся использованием оббитых галек в качестве примитивных орудий.) «Ашельскую эпоху» Мортилье характеризовал как промежуточный этап между нижним и средним палеолитом: «каменный топор» «не только совершенствуется, становится лучше оббитым и более легким, но к нему, кроме того, еще примешиваются и другие орудия… Эти новые орудия, пластины, наконечники и скребла, значительно меньшего размера». (Скребло – крупный отщеп камня овальных или неправильных очертаний, у которого тщательной оббивкой или нажимами по краю получено выпуклое рабочее лезвие; подобными орудиями выполнялись работы, требовавшие применения острого режущего инструмента. Различают скребло и скребок. Последний представляет собой более позднюю разновидность каменного орудия меньших размеров, изготовленного на конце пластины (концевой скребок) или на отщепе (боковой скребок) и использовавшегося при деревообработке и для выскабливания шкур.)Для «мустьерской эпохи» характерны «камни, подвергшиеся двоякого рода отбиванию: отбиванию и вторичной оббивке или ретушу». (Ретушь – вторичная обработка каменных орудий путем снятия (отжима) с их краев мелких тонких чешуек.) Промежуточный этап между средним и верхним палеолитом, отличительной особенностью которого являются «камни, обработанные посредством надавливания», был назван Мортилье «Солютрейской эпохой». «Верхний палеолитический период», в ходе которого, по мнению Мортилье, камень «в значительной степени был вытеснен новым материалом, костью», был назван «Мадленской эпохой».Сам Мортилье считал данную периодизацию палеолита универсальной, однако, она была разработана исключительно на французских древностях – со временем стало очевидно, что находки из других регионов не «вписываются» в предложенную схему.В 1870-х гг. в ходе исследований Р.Паран и Э.Виелле в окрестностях поселка Фер-ан-Тарденуа на севере Франции были выявлены каменные орудия отличавшиеся небольшими размерами и правильными геометрическими формами – так называемые микролиты, которые (как было установлено позднее) служили наконечниками стрел и «вкладышами» в деревянные и костяные основы. А в 1887 г. Э.Пьетт начал исследования грота около поселка Ле Мас-д’Азиль во французских Пиренеях. В слое, перекрывавшем мадленские отложения, здесь были выявлены плоские гарпуны из рогов оленя, раскрашенные охрой гальки, а также – каменные орудия, отличавшиеся от мадленских меньшими размерами.Мортилье относил Мас-д’Азиль к «Турасской эпохе» – финалу палеолита. Это название было дано по гроту Ла Турасс на юге Франции. Здесь в ходе раскопок 1891 г. также были найдены характерные орудия – «плоские гарпуны с большими бородками из оленьего рога». А «Тарденуазской эпохой», согласно Мортилье, начинался неолит, отличавшийся от палеолита наличием полированных каменных орудий.Впрочем, еще в 1872 г. Х.М.Уэстроп использовал термин «мезолит» для обозначения промежуточного периода, разделяющего палеолит и неолит: «На этой стадии мы имеем кремневые отщепы простейших форм, которые зачастую оббивались для использования в качестве наконечников стрел, копий, примитивных ножей и т. п.» (Westropp 1872: 45–46, 65). Однако, считается, что термин «мезолит» был введен Д.А.Брауном в 1892 г.: «Термин мезолит оказывается опорой для того комплекса объектов, который не имеет соответствия ни в периоде наносов, ни в периоде полированного камня» (Brown 1892: 93–94). С мезолитическим временем и были соотнесены древности, обнаруженные в Мас-д’Азиле и Фер-ан-Тарденуа.В 1876 г. Ф.А.Пульский предложил выделить эпоху использования человеком самородной меди как разновидности камня (без выплавки меди из руды и, тем более, без искусственного сплава меди и олова) при безусловном преобладании каменных орудий – медный век, наступающий вслед за каменным веком и предшествующий эпохе бронзы. В 1889 г. М.П.Э.-Бертло опубликовал «Введение в изучение химии древних и средних веков», в котором он доказал, что древнейшие металлические орудия сделаны не из бронзы, а из меди. А итальянские археологи конца XIX в. стали использовать для обозначения переходного периода между эпохами камня и бронзы термин «энеолит», который подчеркивал важную роль каменных орудий, использовавшихся наряду с медными.Значительное влияние на развитие европейской науки XIX в. оказала теория эволюции, которая была воспринята многими представителями исторических и общественных наук. Так, И.Я.Бахофен в труде «Материнское право» (1861), рассмотрел развитие семьи в контексте процесса эволюции религиозных идей: от беспорядочных половых отношений к материнскому, а затем – к отцовскому праву. Идея культурной эволюции являлась основополагающей в фундаментальной работе английского антрополога Э.Б.Тайлора, «Первобытная культура» (1871). Эволюционизм определял мировоззрение Г.Спенсера (1882: 13-15), полагавшего, что, по аналогии с животным миром, в котором «борьба за существование была необходимым средством эволюции», «борьба за существование между обществами была орудием их развития».Идея социальной эволюции лежала в основе периодизации развития человечества, изложенной американским этнологом Л.Г.Морганом в его книге «Древнее общество» (1877). Три стадии социальной эволюции, упоминаемые уже в названии этого труда (дикость, варварство, цивилизация), характеризуются, по Моргану, различными техническими достижениями. Впрочем, как последовательность эпох дикости, кочевого образа жизни, земледелия и цивилизации (письменности) рассматривал социальное развитие еще шведский зоолог С.Нильссон в 1838 г. А еще раньше, в 1760-е гг. подобное видение истории нашло отражение в «Очерке истории гражданского общества» А.Фергюсона.В конце XIX в. идеи культурной эволюции проникают в археологические исследования. «Человеческая индустрия, подчиняющаяся, как и все в природе, великому закону эволюции, последовательно видоизменяется», – писал Мортилье (1903: 189). Для установления эволюционно-генетических связей между различными группами древних вещей начинает использоваться так называемый типологический метод, фундаментальная разработка которого относится к рубежу XIX–XX вв. и связана с именем О.Монтелиуса.«Монтелиус, – пишет Л.С.Клейн (2004а: 319), – велик не тем, что увидел эволюцию в типах (тут он не был первым), а тем, что открыл порожденную ею структуру в материале и связанные с этим возможности. Эволюция у него сосредоточилась в типологическом ряде типов, выраженных в типичных артефактах. Но один типологический ряд может быть и случайным, показывать лишь кажущуюся эволюцию. Монтелиус проверял свои типологические ряды, находя параллельные линии развития – параллельные типологические ряды типичных артефактов и устанавливая между ними сопряженность посредством увязки некоторых звеньев из обеих линий развития замкнутыми комплексами. Эти комплексы скрепляют линии в некоторых местах и подтверждают их параллельность. Таким образом, без надежных замкнутых комплексов эволюционно-типологический метод Монтелиуса не работает» (Montelius 1900: 237–268; Montelius 1903).

Рис. 4. Пример «типологической серии» медных и бронзовых кинжалов по О.Монтелиусу.

То есть, Монтелиус распределял древние вещи по типам, исходя из того, что тип – это группа вещей одинакового назначения, однородных по внешнему виду, но отличающихся друг от друга в деталях ( рис. 4 ). И уже внутри каждого типа вещи (в зависимости от различий в деталях) выстраивались в эволюционные типологические ряды – в порядке их последовательного изменения от простых форм к сложным (иногда – наоборот). При этом подобные ряды связывались между собой хронологически: правильность построения рядов Монтелиус проверял по совместным находкам вещей в погребениях, кладах и т.п. До такой проверки Монтелиус считал типологические ряды лишь рабочей гипотезой. Случаи же совместных находок указывали на параллельность рядов – обнаруживались ситуации, в которых древнейший тип в одном типологическом ряду (например, мечей) был одновременен древнейшему типу в другом типологическом ряду (например, топоров), а более поздний тип первого ряда был синхронен более позднему типу второго ряда. В основе метода Монтелиуса лежало эволюционистское понимание типологии – археологические типы были уподоблены их биологическим видам. Однако, с другой стороны, рубеж XIX–XX вв. характеризуется кризисом эволюционизма в археологии – внимание исследователей все больше концентрируется на выявлении территориальных границ различных культурных общностей и изучении их локальных особенностей. Следствием кризиса эволюционизма стал диффузионизм – возникшее в начале XX в. направление, сторонники которого считали движущей силой исторического развития культурную диффузию, то есть, пространственное перемещение культурных явлений (в том числе – открытий и изобретений) в результате заимствования, завоевания, торговли, колонизации и т. п. По мнению диффузионистов, происхождение тех или иных культурных явлений всегда имеет географическую привязку; каждое из них возникло в конкретном регионе, из которого оно распространилось в дальнейшем на другие территории.Основным направлением этнографических разработок, повлиявшим на развитие диффузионизма в европейской археологии, стала теория «культурных кругов». Само понятие «культурный круг», под которым понималось, как правило, устойчивое сочетание элементов культуры определенного географического района, в этнографии использовал уже Ф.Ратцель в 1880-х гг. Однако, основателем теории «культурных кругов» принято считать Р.Ф.Гребнера. Гребнер утверждал множественность вариантов исторического развития и считал, что каждое явление культуры (и гончарный круг, и, например, тотемизм) происходит из определенного центра (то есть – принадлежит определенному культурному кругу) и распространяется в результате диффузии по другим регионам. История культуры становилась, таким образом, историей взаимодействия различных культурных кругов, а повторяемость и типичность этнографических явлений оказывалась лишь иллюзией: по Гребнеру, все элементы культуры обладали исключительной индивидуальностью.В немецкой археологической литературе термины «культурный круг», «тип культуры», «культурная провинция», «культурная группа» начинают активно использоваться уже в конце XIX в. А в 1880-х гг. Монтелиусом было высказано мнение о том, что культурная преемственность свидетельствует о постоянстве населения: ретроспективно прослеживаемое с помощью типологического метода непрерывное развитие культуры древних германцев на территории Дании, Швеции и Норвегии от эпохи железа до неолита позволяло ему утверждать, что германцы проживали здесь начиная с позднего периода каменного века; соответственно смена культуры должна была бы указывать на вторжение некой этнической группы извне (Montelius 1888: 151–160). Дальнейшее развитие подобного подхода к изучению этнических процессов по археологическим материалам было связано с именем Г.Коссинны (Клейн 2000б).В 1895 г. Коссинна изложил свой метод в докладе «Доисторическое распространение германцев в Германии» (Kossinna 1896: 1–14). Он проследил по археологическим материалам севера Германии и юга Скандинавии преемственность между культурой исторических германцев раннего железного века (упоминаемых в античных письменных источниках) и предшествующей культурой эпохи бронзы (для которой письменные свидетельства отсутствуют). Эту более древнюю общность Коссинна, на основании культурной преемственности, также посчитал германской и, таким образом, определил территорию обитания германцев в бронзовом веке. Базовый принцип подхода Коссинны, получившего в 1911 г. название «метод археологии обитания», основывался на убежденности в том, что археологические культурные провинции обязательно должны соответствовать определенным этническим группам («мое уравнение: культурная группа = народ»; Kossinna 1920: 9). И именно бездоказательность этой установки неоднократно подчеркивалась критиками Коссинны. В 1920-х гг. Коссинна соединил результаты своих изысканий с теорией превосходства «нордической расы» немецкого антрополога Г.Гюнтера – неслучайно, в дальнейшем его труды стали частью идеологического арсенала фашистской Германии.В археологии принято различать два основных направления предпочтений исследователей в культурно-исторических интерпретациях: миграционизм (стремление видеть в изменениях культуры того или иного региона отражение миграций, то есть – переселений неких групп людей) и автохтонизм (объяснение культурных трансформаций процессами внутреннего развития данной общности без существенных перемещений населения в пространстве). (Кроме этого, следует отметить трансмиссионизм – видение в трансформации культуры результата культурного влияния или заимствования извне (в результате торговли или каких-либо иных контактов). Считается, что миграционизм и трансмиссионизм представляют собой две разновидности диффузионизма в археологии.) Концепию Коссинны в своей основе следует признать миграционистской: рассматривая территорию Ютландии и северной Германии как регион автохтонного существования «нордической расы» («индогерманцев»), он утверждал, что еще в неолите это население предприняло 14 завоевательных походов, охвативших практически всю Европу – от Британии до Днепра.Лидером европейской археологии 1930-1950-х гг. стал В.Г.Чайлд. «Я, – писал Чайлд, – являюсь диффузионистом в следующем значении этого слова: я полагаю, что главные технологические изобретения и открытия – колесная повозка, гончарный круг, сознательная выплавка меди, вращающаяся ручная мельница, коса – были, как правило, сделаны однажды и распространились из одного центра» (Childe 1950: 9). Истоки европейской цивилизации Чайлд (1956: 24-25) видел в древних обществах Востока. Диффузионистские установки сочетались в исследованиях Чайлда с марксистским пониманием истории. Внимание Чайлда к экономическим процессам, протекавшим в древних обществах, нашло отражение во введенных им в науку терминах «неолитическая революция» и «городская революция». Неолитическая революция, начавшаяся в Восточном Средиземноморье, заключалась в переходе от присваивающего хозяйства к производящему. Городская революция состоялась в начале III тысячелетия до н. э., когда «жители Месопотамии и Египта были уже объединены в большие города… где излишнее сельское население находило применение своим силам в ремесле и торговле» (Чайлд 1952: 38-39).Считается, что именно Чайлд в 1929 г. первым сформулировал определение термина «археологическая культура». Впрочем, именно такое словосочетание появилось в литературе позднее – сам Чайлд писал тогда о «„культурной группе“ или просто „культуре“»: «Мы находим определенные типы остатков – горшки, инструменты, украшения, погребальные ритуалы, очертания домов – постоянно повторяющимися вместе. Такой комплекс регулярно объединяющихся особенностей мы будем называть „культурной группой“ или просто „культурой“. Мы предполагаем, что такой комплекс является материальным выражением того, что сегодня мы бы назвали „народом“» (Childe 1929: V-VI). Очевидно, что такое понимание «культурной группы» чрезвычайно близко «уравнению» Коссинны.Мощный импульс дальнейшему развитию археологической науки дало направление исследований, названное «новой археологией». Его формирование относится к 1960-м гг. и связано с именем Л.Р.Бинфорда. «Мы полагаем, – утверждал Бинфорд, – что прошлое познаваемо; что при достаточном методологическом мастерстве предположения о прошлом проверяемы и что… существуют обоснованные научные критерии для суждения о вероятности утверждения о прошлом» (Binford 1968: 26).«Новые археологи» стремились использовать в процессе изучения древних обществ системный подход. Человеческие коллективы рассматривались как саморегулирующиеся информационные системы с различными каналами передачи информации. Предполагалось, что каждый такой коллектив закономерно реагировал на любое нарушение внутренней относительной динамической стабильности. И основной задачей археологии оказывалось выявление и изучение законов развития культуры (в том числе – законов взаимодействия отдельных элементов, составляющих культуру), иначе говоря – законов культурного процесса. Вот почему «новая археология» называется также процессуальной археологией.В основу процедуры исследования процессуалистами был положен гипотетико-дедуктивный метод, устанавливающий следующую последовательность действий: сбор данных и первоначальные наблюдения; формулировка гипотезы, объясняющей эти наблюдения; дедуктивный (по принципу «от общего – к частному») вывод по данной гипотезе; прогноз – ожидание подтверждения сделанного вывода на других данных; подтверждение этого вывода (отсутствие подтверждения означает необходимость формулировки другой гипотезы).Философской базой «новой археологии» был позитивизм. Однако, в 1980-х гг. научный оптимизм процессуалистов стал объектом критики представителей нового направления (постпроцессуализма), отвергнувших системную процедуру исследования. Лидером этого направления, формирующего парадигму современной археологии, принято считать Я.Ходдера.

Европейская мода XV–XVII вв. на коллекционирование древних предметов получила распространение в России под влиянием преобразований Петра I (Борзова 2002: 575–576). Судя по всему, первой коллекцией древностей, найденных в России, стало собрание золотых предметов, доставленных из Сибири голландскому дипломату Н.К.Витзену в 1714 г. В самой же России первое известное нам собрание подобного рода явилось представительским подарком супруге царя – в 1715 г. русский промышленник А.Н.Демидов преподнес Екатерине Алексеевне по случаю рождения царевича Петра Петровича «богатые золотые бугровые сибирские вещи» (Руденко 1962: 11). А в 1716–1717 гг. сибирский губернатор М.П.Гагарин, выполняя поручение государя «приискать старых вещей, которые сыскивают в землях древних поклаж», дважды отправлял из Тобольска в Санкт-Петербург древние золотые предметы (Завитухина 1977: 41–51). Собрания Демидова и Гагарина составили основу знаменитой «Сибирской коллекции» Петра I.

И Витзен, и Демидов, и Гагарин приобретали древние вещи, извлеченные из археологических памятников Сибири кладоискателями. Первые же научные раскопки археологических объектов были предприняты в России в самом начале XVIII в. В 1700-х гг. (В.Т. 1868: 102–103) лютеранский пастор В.Толле произвел подобные работы в окрестностях Старой Ладоги. Опись сделанных находок была опубликована в 1713 г. – при исследовании «старинных языческих могил или курганов» Толле обнаружил «разные древние сосуды, монеты и различные языческие вещи», в том числе «древние готские языческие сосуды, зола и погребальное орудие».

Поворотным пунктом в истории русской археологии считается указ Петра I от 13 февраля 1718 г. «О приносе родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей во всех городах к Губернаторам и Коммендантам, о даче за принос оных награждения и о штрафе за утайку». Еще одним начинанием Петра, напрямую связанным с формированием археологической науки в России, стала организация первой научной экспедиции в Сибирь, которую осуществил в 1719–1727 гг. Д.Г.Мессершмидт. Несмотря на чрезвычайно обширный круг поставленных перед ним задач, изучению сибирских древностей Мессершмидт уделял особое внимание. Так в 1722 г. около Абаканского острога в Хакасии он предпринял первые в Сибири научные (а не кладоискательские) раскопки древней курганной насыпи (Вадецкая 1981: 11–13). В 1723 г., находясь в Иркутске, Мессершмидт обеспечил сохранность и осуществил фиксацию найденных на р. Индигирка костей мамонта (Новлянская 1970: 30–31, 65–66). Исследователь считается первооткрывателем хакасской письменности VII–XIII вв. (Кызласов 1962: 50).

Мессершмидт вернулся в Санкт-Петербург уже после смерти Петра I, в 1727 г. К этому времени в азиатской части Империи уже два года работала первая Камчатская экспедиция В.И.Беринга. В 1725 г. Петр следующим образом инструктировал ее участников: «1) Надлежит на Камчатке или в другом так месте сделать один или два бота с палубами. 2) На оных ботах возле земли, которая идет на Норд и по чаянию (понеже оной конца не знают) кажется, что та земля часть Америки. 3) И для того искать, где оная сошлась с Америкой… и, поставя на карту, приезжать сюды» (Гнучева 1940: 36). Таким образом, основная цель этих исследований лежала в области географии и картографии. Однако, завершившаяся в 1730 г. первая Камчатская экспедиция послужила прологом к «Великой северной экспедиции» Беринга 1732–1743 гг., сыгравшей определяющую роль в развитии российской археологии.

Историко-географические исследования Сибири в рамках этой экспедиции осуществляли И.Г.Гмелин и Г.Ф.Миллер. Материалы, выявленные в ходе предпринятых Миллером раскопок курганов, послужили основанием для многих существенных для исторической науки того времени заключений о древних обитателях сибирских земель (Миллер 1999: 513–516). Например, находки костей лошадей «есть доказательство особливого суеверия, наблюдаемого еще и ныне некоторыми восточными народами». «Богатые могилы доказывают знатность погребенных особ и богатство того народа». «При некоторых могилах в верхней стране реки Енисея» «вместо золотых и серебряных украшений и сосудов, кои находят в других могилах, здесь все состояло из красной меди, как то: медные ножи, кинжалы, стрелы и все то, к чему, впрочем, железо гораздо удобнее». Это наблюдение приводит Миллера к предположению, которое, по сути, предвосхищает систему трех веков в европейской науке XIX в.: «Итак, народ, похоронивший там своих покойников, может быть, еще не знал употребления железа. Следовательно, эти могилы гораздо старее прочих».

В 1740 г. Миллера сменил И.Э.Фишер. Особый интерес представляет инструкция, составленная Миллером для своего «сменщика» и содержащая детальные методические требования к сбору информации о сибирских древностях и к научным раскопкам курганов. Наиболее важная, стратегическая установка инструкции Миллера раскрывается в следующем его утверждении: «Главнейшая цель при исследовании древностей этого края должна, конечно, заключаться в том, чтобы они послужили к разъяснению древней истории обитателей его, чего и можно смело ожидать от различных древностей, встречающихся в Сибири». Таким образом, спустя тридцать лет после первых исследовательских раскопок Толле в Старой Ладоге русская археология делает первый принципиальный шаг – от собирания «старых куриезных вещей» к осознанию вещественных древностей как носителей исторической информации.

В 1774 г. завершилась русско-турецкая война (1768–1774). По условиям Куйчук-Кайнаджирского мирного договора, крымские, кубанские и другие группы татар становились независимыми от Османской империи, а во владение России переходила Керчь и некоторые другие населенные пункты в Северном Причерноморье. А в 1783 г. последний крымский хан отрекся от власти и весь Крым стал частью нашей страны.

Все эти события имели прямое отношение к развитию в России археологического изучения античных древностей. Ведь начиная с VII–VI вв. до н. э. территории Северного Причерноморья были объектом греческой колонизации. Без преувеличения можно сказать, что предпринятые в дальнейшем нашими учеными XIX–XX вв. раскопки Ольвии, Херсонеса, Пантикапея, Нимфея и многих других располагавшихся здесь античных городов стали достойным продолжением побед русского оружия конца XVIII в. Неслучайно, первыми исследователями классических древностей этого региона стали представители нашего офицерства. Уже в самом начале 1770-х гг., после ввода русского флота в Черное море «им предписывалось разыскивать всякие древности и описывать древние здания» (Бертье-Делагард 1893: 7). Однако, окончательное становление русской классической археологии происходит уже в XIX в.

В 1803 г. в г. Николаеве был основан первый в Северном Причерноморье музей древностей – Кабинет редкостей Черноморского депо карт. Дело в том, что Черноморскому флоту принадлежали земли в различных местах этого региона и при проведении тех или иных строительных и других земляных работ моряки постоянно сталкивались с находками вещественных древностей. В 1811 г. П.Дюбрюкс начинает самостоятельные археологические работы на Керченском полуострове. Им раскапываются некрополь, остатки жилой застройки, оборонительные сооружения античного города Пантикапея (столицы Боспорского царства в V в. до н. э. – IV в. н.э.) и многие другие археологические памятники. Одним из последних открытий Дюбрюкса стал исследованный им близ Керчи курган скифского вождя IV в. до н. э., вошедший в науку под своим местным татарским названием «Куль-Оба» ( рис. 5 ).

В 1823 г. один из исследователей причерноморских древностей и будущий градоначальник Керчи И.А.Стемпковский подает новороссийскому генерал-губернатору записку «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае». Современные археологи справедливо характеризуют этот документ как «первую научно-исследовательскую программу русской науки о классических древностях юга России» (Тункина 2002: 139). И.А.Стемпковский (1827: 42–45, 49–52) особо отмечал необходимость обеспечения охраны археологических памятников и систематизации сведений о них. Достижению этой цели должно было способствовать учреждение соответствующей организации: «…Было б желательно, чтобы в Новороссийском крае составилось Общество, которое быв руководимо, покровительствуемо и поощряемо Правительством, старалось бы изыскивать, описывать и объяснять все находимые предметы; спасать от совершенного разрушения остатки памятников древности, и предупреждать столь пагубное разсеяние вещей, в развалинах и гробницах находимых». Подобная организация – Одесское общество истории и древностей – была учреждена уже после смерти Стемпковского, в 1839 г.

Рис. 5. Золотая бляха в виде оленя из кургана Куль-Оба.

Становление древнерусской археологии неразрывно связано с именем митрополита Евгения (Болховитинова). В 1807 г. он одним из первых предпринял раскопки в окрестностях Новгорода. Позднее, в 1820–1830-х гг. митрополит Евгений осуществил в Киеве исследования остатков Десятинной церкви (конец Х в.), Золотых ворот (XI в.) и церкви св. Ирины (XI в.). Наряду с архиепископом Амвросием (Зертис-Каменский) и архимандритом Макарием (Миролюбов), митрополит Евгений считается одним из основателей русской церковной археологии – изучения вещественных древностей в контексте Священного Предания и церковной традиции источниковедческими методами общей археологии. К числу первопроходцев в изучении славянских древностей несомненно следует отнести также А.Чарноцкого, более известного по своему псевдониму Зориан Доленга-Ходаковский. В 1820 г. Ходаковский опубликовал «Проект ученого Путешествия по России для объяснения древней Славянской истории», представлявший собой едва ли не первую в славяноведении комплексную программу, объединявшую задачи и методы этнографии, исторической географии, геральдики, лингвистики, фольклористики и археологии. В 1820–1822 гг. Ходаковский предпринял путешествие по Северо-Западу России, осуществив раскопки нескольких монументальных курганов IX–X вв. и средневековых древнерусских могильников более позднего времени.В 1840–1860-е гг. активно формируется организационная структура российской археологии. В 1846 г. было основано Санкт-Петербургское археолого-нумизматическое общество (с 1849 г. – Императорское археологическое общество, с 1851 – Императорское Русское археологическое общество). В 1859 г. при Министерстве Императорского двора была учреждена Императорская Археологическая комиссия. «Высочайше утвержденное Положение об Императорской Археологической Комиссии» от 2 февраля 1859 г. формулировало ее цели следующим образом: «1) розыскание предметов древности, преимущественно относящихся к отечественной истории и жизни народов, обитавших некогда на пространстве, занимаемом ныне Россиею; 2) собрание сведений о находящихся в Государстве как народных, так и других памятниках древности; 3) ученую оценку отрываемых древностей». В 1864 г. по инициативе А.С.Уварова было основано Императорское Московское археологическое общество. С 1869 до 1911 г. в различных городах Империи регулярно (раз в три года) проводились всероссийские археологические съезды.Развитие русской археологии второй половины XIX в. проходило в русле так называемой «бытописательской парадигмы». Автор этого термина Г.С.Лебедев (1992: 89–90) так характеризует это направление исследовательской мысли: «русские „бытописатели“ полагали достаточной подробную, доскональную характеристику различных сторон материальной культуры, „древнего быта“, без детальной разработки пока что далеких для российской археологии проблем периодизации первобытности; не „эпохи“ (каменная, бронзовая, железная), а „племена и народы“ на пространстве, занимаемом Россией, мыслились главным объектом изучения».Середина XIX в. была ознаменована в русской археологии раскопками древнерусских курганов во Владимирской губернии в 1851–1854 гг. Эти исследования были предприняты А.С.Уваровым (1871: 633) при участии П.С.Савельева. За четыре года ими было изучено 7729 курганов. В археологической литературе долгие годы господствовало мнение о чрезвычайно низком уровне методики раскопок этих памятников. Так А.А.Спицын (1905: 90) полагал, что «грандиозные раскопки 1851–1854 гг… будут долго оплакиваться наукою и служить грозным предостережением для всех любителей массовых раскопок… Потеря этих курганов не вознаградима ничем». Однако, как убедительно показал В.А.Лапшин (1986: 77–78), полевые работы А.С.Уварова и П.С.Савельева полностью соответствовали методическим нормам того времени и, самое главное, их результаты (сохранившаяся полевая документация) безусловно могут быть полноценно использованы современными исследователями (Рябинин 1997: 166). Более того – раскопки 1851–1854 гг. стали образцом для изучения курганов и иных погребальных сооружений конца I – первой половины II тысячелетия н. э. на Ижорском плато под Санкт-Петербургом и в юго-восточном Приладожье.А.С.Уваров одним из первых в русской археологии он обратил внимание на теоретические аспекты изучения вещественных древностей и попытался сформулировать определения некоторым терминам. Так, по Уварову (1878: 21–22), «археологическим памятником следует признать только тот остаток вещественный, только то письменное известие или устное сведение, которые поясняют нам культурное состояние древнего быта какого-либо народа в известную эпоху». При этом исследователь отмечал три «условия», «при помощи которых самый ничтожный остаток приобретает значение археологического памятника. Для этого необходимо знать: а) на каком месте найден был или сделан был этот памятник? б) при каких условиях найден был этот памятник? и в) к какому времени принадлежит этот памятник и какая степень его сохранности?» Саму же археологию Уваров в духе «бытописательской парадигмы» характеризовал как «науку, изучающую древний быт народов по всем памятникам, какого бы ни было рода, оставшимся от древней жизни каждого народа».Во второй половине XIX в. в России начинаются исследования древностей каменного века и формируется первобытная археология. Начало этому было положено докладом биолога К.М.Бэра «О древнейших обитателях Европы», прочитанном на заседании Императорского Русского Географического общества в 1859 г. К.Бэр (Бер 1863:1–2) познакомил русских ученых с разработками зарубежных коллег в области первобытной археологии: европейские «исследования и собрания, – сообщал он, – привели к заключению, что в Европе уже в очень давние времена обитали люди и что в течение длинных периодов не только различные народы, но вероятно, целые группы народов следовали одни за другими с постепенно возраставшими вспомогательными средствами для жизни». «Человек сотворен нагим и беззащитным, – утверждал Бэр, – но с оконечностями, вполне развитыми для изготовления орудия защиты, с мыслящим духом и даром слова, для того, чтобы он сам научился удовлетворять своим потребностям, чтобы он питал, согревал, защищал себя и вообще сделал бы себе жизнь приятною напряжением своих умственных способностей и трудами рук своих, т. е. возвыситься над состоянием животного».Наибольший же вклад в развитие русской первобытной археологии XIX в. внесли биолог К.С.Мережковский, зоолог И.С.Поляков и геолог А.А.Иностранцев. К.С.Мережковский известен своими исследованиями палеолитических пещер в Крыму в 1879–1880 гг. Именно он впервые в России обнаружил здесь стоянку мустьерского периода (Волчий грот близ Симферополя). И.С.Поляков занимался поисками палеолитических памятников на Русской равнине; в 1879 г. им была открыта стоянка у д. Костенки в среднем Подонье – впоследствии здесь было открыто 24 памятника, относящихся к позднему палеолиту. В 1878–1882 гг. А.А.Иностранцев исследовал остатки неолитических поселений на берегах Ладожского озера, уделяя при этом особое внимание изучению природных условий той эпохи. «Счастливые находки флоры и фауны, – писал исследователь, – дают нам возможность, хотя бы и в общих чертах, восстановить климатические условия нашей местности, а геологические разрезы – восстановить условия географические, а все это вместе, должно дать нам возможность судить о влиянии климата и географии местности – на самого человека» (Иностранцев 1882: 214).Стоит обратить внимание на то, что первыми исследователями первобытной археологии были представители естественных наук. Изучение эпохи камня развивалось как бы «параллельно» изысканиям в области исторической археологии. «Тут отразилось и пренебрежение археологов-античников и медиевистов к самому отдаленному прошлому России, и некоторая ограниченность специалистов по палеолиту…» (Формозов 1986: 65). Сближение этих направлений исследований вещественных древностей стало возможным благодаря публикациям А.С.Уварова. «Неведение нашей первобытной археологии, – полагал он, – не может служить предлогом для исключения ее из общего объема всей русской археологии» (Уваров 1878: 33).Показателем же окончательного формирования изысканий в области каменного века как одного из направлений исследований нашей археологии можно считать начало чтения В.А.Городцовым в 1907 г. курса лекций «Первобытная археология» в Императорском Московском Археологическом Институте имени Императора Николая II. В одноименной публикации мы встречаем отчетливо выраженное эволюционистское понимание антропогенеза: «…Гипотеза о происхождении всех животных форм от одной простейшей формы, – утверждал тогда Городцов (1908: 34), – с каждым днем получает все большее и большее число подтверждений». Стоит отметить, что взаимоотношения первых поколений наших исследователей каменного века и Русской Православной Церкви чаще всего рассматриваются в рамках противопоставления «прогрессивных ученых» и «клерикалов» (см. например – Формозов 1986: 175-202). В связи с этим стоит обратить внимание читателей на то, что в православной литературе мы сможем обнаружить как однозначное отрицание эволюционной теории, так и стремление соотнести ее со сведениями Библии о сотворении мира. Так, например, по словам иеромонаха Серафима (Роуза), «здравое чувство простого православного христианина подсказывает отвернуться от „глубокой“ модной точки зрения, что человек произошел от обезьяны или любого другого низшего создания…» (иеромонах Серафим (Роуз) 1997: 93). С другой стороны, диакон А.Кураев (2006: 96, 107) предлагает «эволюционистское прочтение» первых страниц Ветхого завета: «у Православия, в отличие от язычества, демонизирующего материю, и от протестантизма, лишающего тварный мир права на сотворчество, нет основания для отрицания тезиса, согласно которому Творец создал материю способной к благому развитию».1900-1917 гг. Г.С. Лебедев (1992: 395) называет «спицынско-городцовским» периодом, подчеркивая тем самым значительное влияние разработок этих исследователей на развитие русской археологии.Среди многочисленных публикаций Спицына особое место занимает статья «Расселение древне-русских племен по археологическим данным» (Спицын 1899: 301-340), в которой он предпринял попытку выявления ареалов обитания славянских племенных группировок в Восточной Европе. «… Если бы удалось всему обширному материалу… дать надежную классификацию по времени и месту, – полагал исследователь, – то мы бы имели в нем превосходное пособие для самых разнообразных исследований по истории славянского племени». Впрочем, окончательные выводы изложены Спицыным противоречиво. С одной стороны, в древнерусских курганных древностях XI-XII вв. «намечается столько же археологических типов и районов, сколько летописец перечисляет древнерусских племен. Географическое положение этих районов соответствует указаниям летописи о местах расселения племен каждого в отдельности». С другой стороны, здесь же делается важная и верная оговорка: «культурное единство не есть единство племенное» – различия в культурных (этнографических) традициях необязательно должны соответствовать территориям расселения этнических коллективов. Но, в таком случае, где гарантия того, что выделенные «археологические районы» соответствуют местам расселения племен? В соответствии границ этих районов летописной этногеографии? Но насколько точны летописные границы расселения летописных же племен и реалии какого времени они отражают?Книги Городцова «Первобытная археология» (1908) и «Бытовая археология» (1910) «оставались настольными книгами для нескольких поколений специалистов» (Лебедев 1992: 254). По Городцову (1908: 8), «предметом первобытной археологии является научное исследование всех древних памятников человеческой культуры до появления о них исторических известий, в форме писанных документов, а также легенд и преданий». А «бытовая археология» является частью исторической археологии «металлического периода» (наравне с нумизматикой, сфрагистикой и т. п.) – эпохи бронзы и железа; «ведению бытовой археологии подлежат памятники домашнего и общественного быта» (Городцов 1910: 2–4).

В 1919 г. на базе Российской государственной археологической комиссии в Петрограде была основана Российская Академия истории материальной культуры (с 1959 г. – Институт археологии Академии наук СССР). Академию возглавил Н.Я.Марр. В середине 1920-х гг. начинается методологическая перестройка российской археологии – в науку приходит новое «поколение идейных энтузиастов» (Клейн 1993: 18–20), стремившихся внедрить в дело изучения вещественных древностей марксистские установки (экономический базис как основа общественной идеологии и т. п.) и социологические схемы.

В 1920–1930-х гг. в советской истории материальной культуры господствовала «яфетическая теория» Марра («яфетидология», «новое учение о языке», «теория стадиальности»), отказавшегося от достижений «буржуазного» сравнительно-исторического языкознания и утверждавшего, что индоевропейская языковая семья (как и другие подобные семьи) не связана первоначальным генетическим единством, а сложилась вторично, в результате смешивания исходных языков, возникших независимо друг от друга.

Марр настаивал на тесной взаимосвязи «яфетической теории» и истории материальной культуры – ведь, согласно его теории, при изменении экономического базиса язык подвергается революционному взрыву и становится качественно иным. Поэтому «у яфетического учения о языке, общего учения, есть органическая увязка с историею материальной культуры, следовательно, с хозяйством и экономикой; есть такая же увязка с историею общественных форм, следовательно, с социологиею и в широком и тесном смысле слова; само собою ясно, что при такой органической увязке с историею материальной культуры и с историею общественных форм без нее в своих научных изысканиях не может обойтись ни один археолог, ни один этнолог, ни один историк искусства, ни один словесник, литературовед…» (Марр 1936: 23). В результате подобной установки, «исходя из „яфетического учения“ академика Марра о революционных трансформациях языка, ведущие теоретики „теории стадиальности“ в археологии стали трактовать даже явные случаи смены народов как стадиальные трансформации одного и того же населения» (Клейн 1993: 21). Так, например, Е.Ю.Кричевский (1933: 158, 202) в статье, посвященной критике позиции Коссинны по проблеме происхождения индоевропейцев, отмечал: «…Даже те буржуазные ученые, которым стала ясной вся необоснованность „азиатской теории“ прародины индоевропейцев, не смогли или не захотели подвергнуть критике ее методологические основы. Они сумели только одним миграциям противопоставить другие миграции, одной прародине – другие прародины». Между тем, по мнению Кричевского, в соответствующих археологических материалах «комплексы вещественных памятников… слагаются в процессе автохтонного развития общества на той же территории». (Впоследствии концепция Н.Я. Марра была отвергнута И.В.Сталиным, опубликовавшим в 1950 г. работу «Марксизм и вопросы языкознания».)

А.В.Арциховский (1929: 137–138) утверждал, что «методом восхождения от производительных сил к производственным отношениям можно восстанавливать общественно-экономические формации по памятникам материальной культуры». Ведь «зависимость производственных отношений от производительных сил (которые реконструируются археологами по находкам орудий труда, остатков производственных объектов и т. п. – Н.П. ) установлена марксизмом» и, таким образом, «даже для идеологии мы можем прямыми указаниями проверить данные восхождения от базиса (то есть, от экономики – Н.П. )».

К использованию в археологии «единого метода исторического и диалектического материализма» призывал Равдоникас (1930: 5, 21, 62). В истории материальной культуры, подчеркивал он, «вопреки старой археологии, изучается не вещь, не стиль, не форма предмета, а общественная формация в ее особенном существовании, с которой данный вещекомплекс связан». Типологический же метод «сам по себе клонит к голому вещеведению фетишисткого типа».

«Стремясь обеспечить использование археологических материалов марксистской историей и тем самым поставить их изучение на службу обществу, – отмечает Клейн (1993: 20), – молодые энтузиасты обрушились на своих дореволюционых предшественников и их учеников с резкой, отчасти справедливой, но перехватывающей через край нигилистической критикой…» Показательна в этом отношении монография 1933 г. с красноречивым названием «Дореволюционная русская археология на службе эксплуататорских классов» (Худяков 1933).

Развитие советской археологии во второй половине XX в. тесно связано с именем Б.А.Рыбакова, возглавлявшего Институт археологии Академии наук СССР в 1956–1987 гг. и определявшего историзм археологии «не только прагматическим изучением древностей разных эпох, но и решением важнейших исторических проблем: история хозяйства, история социального развития, история религии и искусства, этногенез и миграции древних племен, проблема возникновения государства…» (Рыбаков 1978: 5). При этом Б.А.Рыбаков (1979: 341) подчеркивал «статус советской археологии как самостоятельной конкретно-исторической науки…» Официальная теоретико-методологическая основа отечественной археологии в тот период полностью соответствовала крылатой фразе Арциховского (1940: 3), сказанной еще в 1940 г.: «…Археология есть история, вооруженная лопатой». Такое понимание археологической науки способствовало распространению в исследовательской среде склонности к сугубо практической деятельности (эмпиризму) и конечно же никак не стимулировало разработку теоретических проблем.

В современной теоретической археологии принято выделять три основные направления постпроцессуализма. Одно из них связано с Я.Ходдером. Археологический материал, по Я.Ходдеру, представляет собой текст, требующий расшифровки и прочтения. Основное внимание при этом уделяется уникальному контексту каждой вещи: «Символические значения артефактов не являются совершенно случайными, потому что они ограничены пределами контекстов. Для археолога, желающего понять значения объектов в прошлом, существенно, таким образом, определить внутренний контекст, с которым ассоциируется данный объект и который влияет на его значение» (Hodder 1996: 14).

Более радикальное направление постпроцессуализма представлено публикациями М.Шэнкса и К.Тилли (Shanks, Tilley 1987; Shanks, Tilley 1988), которые рассматривают археологию как «социальную практику, посредника между прошлым и настоящим, перевод» и отвергают теоретические изыскания как самостоятельное направление археологических исследований. «Археология является деланием прошлого в настоящем» (Shanks, Tilley 1989: 7).

Третье течение в современной постпроцессуальной археологии, связанное с именем М.Леоне, акцентирует внимание на идеологическом и политическом аспектах археологических исследований. Археология представляет собой неотъемлемую часть настоящего не только как практическая научная деятельность, но и как политическое явление: «Перезахоронение человеческих останков и „репатриация“ каких-либо артефактов коренному населению может являться как политическим, так и научным проектом…» (Leone, Potter, Shackel 1987: 284).

Несомненно, стремление вынести разработку проблем археологической методологии за пределы фундаментальной науки, в область пост-философской рефлексии сегодняшнего общества представляет собой очевидную опасность, в первую очередь для самой археологии. «Повествование от третьего лица, промеренные чертежи (часто – до уровня отдельных булыжников в дорожной мостовой или каменной кладке), таблицы, масштабированные фотографии, подробные списки находок; все это – признаки стандартного отчета о раскопках, подразумевающего нейтралитет и стремящегося к тотальной объективности, незапятнанной человеческой предвзятостью: это мечта эмпирика. Так или иначе эти процедуры требуют деконструкции, потому что их общим результатом является отрицание значимости фундаментальной основы всех раскопок, которые представляют собой автобиографический, субъективный, социально детерминированный и зачастую фундаментально неоднозначный и/или противоречивый набор интерпретационных действий» (Tilley 1989: 278). Но, ведь «научное познание отличается от других сфер творчества именно наличием дисциплинирующих его правил проверки и самопроверки, контроля и самоконтроля, его строгими методами…» (Клейн 2004а: 400).

Впрочем, с другой стороны, позитивное влияние релятивизма постпроцессуалистов на развитие современного археологического знания представляется не менее очевидным. Критическая саморефлексия постпроцессуализма стимулировала плодотворные дискуссии о методах археологической интерпретации, общественных функциях археологии, перспективах ее развития в XXI в. Прошлое (в том числе, и, возможно, в первую очередь – древнее прошлое) больше не является неким отдаленным от современности статическим образом, который археолог пытается рассмотреть в сохранившихся материальных остатках. Древность все чаще становится активным, полноправным участником культурных и политических процессов современности. А профессиональная деятельность археологов все чаще выходит за традиционную область их изысканий и археология становится чем-то большим, чем просто наукой о древностях.

В XX в. в археологии активно развиваются (и не менее активно заимствуются из других областей знания) новые методы поиска и изучения археологических материалов. Именно этот процесс, неразрывно связанный с научно-техническим прогрессом, сделал современные полевые изыскания археологов и последующий анализ выявленных данных столь отличными от исследований предыдущего столетия. Так, в течение ХХ в. формируется подводная археология (рис. 6). Первые опыты научных археологических подводных исследований известны уже во второй половине XIX – начале XX вв. Однако, полноценное изучение объектов подводного археологического наследия стало возможным лишь после изобретения в 1943 г. акваланга – автономного аппарата для дыхания человека под водой.

Рис. 6. Подводные археологические исследования с помощью пневмоочистителя.

Традиционными объектами подводных исследований являются затонувшие корабли. Так, в 2003 г. экспедиция под руководством П.Е.Сорокина (2004: 24-41) осуществила обследование восьми кораблей XVIII–XX вв. в акватории Финского залива. Наиболее древним был торговый корабль, построенный в 1690-х гг. в Любеке и затонувший в 1724 г. А самым поздним – тральщик Краснознаменного Балтийского флота, торпедированный немецкой подводной лодкой в 1944 г. Подводные исследования часто предпринимаются в отношении археологических памятников, оказавшихся под водой в результате позднейшего повышения уровня водоема. Яркие примеры подобной ситуации представляют собой остатки многих античных городов Северного Причерноморья. Например, в ходе исследований В.Д.Блаватским Фанагории на Таманском полуострове выяснилось, что «древний город в IV–II вв. до н. э. простирался не менее, чем на 185 м к северу от береговой линии… Остатки мостовой IV–III вв. до н. э., находящиеся на глубине 3–3,2 м ниже нынешнего уровня Таманского залива, позволили заключить, что за последние 23–22 столетия уровень моря в этом районе поднялся никак не меньше чем на 4 м». Таманским заливом оказалось затоплено около 15 га площади древнего города (Блаватский 1985: 222–224).1906 г. можно считать годом рождения еще одного нового направления археологических изысканий – аэроразведки; именно тогда с воздушного шара британской армии были сделаны первые фотографии археологического памятника – Стоунхенджа. В течение первой половины – середины XX в. аэроразведка получает широкое распространение. В основе этого метода поиска и фиксации археологических объектов лежит возможность выявить с большой высоты очертания древних сооружений (курганы, в том числе – распаханные, древняя дорожная сеть, земляные валы, различные системы землепользования и т. п.) в том случае, если почва не покрыта густой растительностью (например – в степи). Перемещение грунта в результате человеческой деятельности оставляет в ней неизгладимые (хотя зачастую малозаметные) следы, проявляющиеся, во-первых, в тенях микрорельефа поверхности при ее утреннем или вечернем освещении косыми лучами солнца, а, во-вторых – в различиях цвета почвы и характера растительности. Правильная интерпретация аэрофотоснимков подобных следов позволяет получить существенную информацию об обследуемом памятнике – определить особенности структуры застройки, планиграфию фортификационных сооружений и т.п. Методические приемы археологических авиаразведок были существенно дополнены возможностями космического дистанционного зондирования поверхности Земли и сегодня словосочетание «космическая археология» все чаще можно встретить на страницах солидных академических изданий (см. например – Афанасьев, Зотько, Коробов 1999: 106–122).Показательный пример результативности аэрофотосъемки – оросительный канал обнаруженный в низовьях Аму-Дарьи, береговые отвалы которого были полностью разрушены поднейшими природными процессами и развеяны ( рис. 7 ). На фотоснимке «сквозь причудливый узор подвижных барханных песков проступает серия параллельных светлых и темных линий, которая при дешифровании снимка может быть принята просто за естественное образование… Наземные археолого-топографические работы показали, что это сильно разрушенный дефляционными процессами магистральный канал архаического периода (VII–V вв. до н. э.); от него сохранилась лишь часть днища, окаймленная серией параллельных структурных уступчиков, изображенных на аэрофотоснимке в виде пучка линий» (Андрианов 1965: 262–263). #Autogen_eBook_id6 Рис. 7. Аэрофотоснимок античного магистрального оросительного канала VII–V вв. до н. э. в низовьях р. Аму-Дарья.

В 1940–1950-е гг. в археологии начинают использоваться геофизические методы разведки. Физическая природа этих методов различна, но их применение в археологии имеет много общего и связано прежде всего с возможностью «видеть» структуру грунта. Принцип действия электроразведки заключается в том, что различные виды грунта и материалы по разному (в зависимости от удельного сопротивления вещества) проводят электрический ток. Специальное устройство измеряет сопротивление тока, пропускаемого между введенными в грунт электродами. При наличии в грунте инородного тела сопротивление не будет соответствовать величине, характерной для данной породы. Магниторазведка основана на отклонении магнитной стрелки при наличии в грунте железа. С помощью магнитометрического прибора измеряют напряженность магнитного поля Земли в определенном месте. Средние значения напряженности для конкретных широтных поясов известны. Обнаруживаемые прибором отклонения от них (аномалии) обусловлены, как правило, наличием окислов железа в обожженной глине, кирпичах и иных подобных материалах. Магнитная восприимчивость засыпанных или заплывших ям, рвов и иных искусственных углублений также отличает их от окружающего грунта. В конце XX – начале XXI вв. в связи с появлением нового поколения более чувствительных и точных приборов – георадаров – использование геофизических методов в археологии стало еще более результативным. #Autogen_eBook_id7 Рис. 8. Микрофотографии следов изнашивания рабочих кромок кремневых (верх и центр, поздний палеолит, увеличение в 12 раз) и обсидианового (низ, эпоха бронзы, увеличение в 15 раз) концевых скребков.

В течение XX в. важным источником археологических знаний становится эксперимент – физическое моделирование как различных древних технологий, так и процессов разрушения сооружений. Впрочем, эксперимент в изучении вещественных древностей был использован уже в начале XVIII в., когда А.А.Роде сам изготовил кремневый топор для того, чтобы доказать, что подобные каменные орудия могли быть произведены людьми. А во второй половине XIX в. О. Тишлер экспериментально доказал, что кремень поддается сверлению с помощью деревянного сверла и песка. Однако, самостоятельным направлением исследований экспериментальная археология становится во второй половине прошлого столетия. С.А.Семеновым была впервые детально разработана и апробирована методика функционального анализа орудий эпохи камня ( рис. 8–9 ). Изданная им в 1957 г. монография «Первобытная техника» (Семенов 1957) стала основой для дальнейшего развития археологической трасологии (методики идентификации каменных орудий на основе анализа следов их износа). В 1956 г. в ходе исследований в Польше укрепленного поселения I тысячелетия до н. э. Бискупин в мировой практике экспериментальной археологии впервые было предпринято сожжение дома, сооруженного в соответствии с представлениями исследователей о подобных постройках, возводившихся здесь в древности. Весь ход пожара был зафиксирован кинокамерой, а его остатки – оставлены для изучения археологами в будущем. Впоследствии подобные эксперименты (чрезвычайно важные для правильной реконструкции древних сгоревших сооружений) были предприняты в Дании, Британии и других странах. Экспериментальное и трасологическое изучение древних предметов сопровождалось в XX в. расширением возможностей анализа структуры и состава веществ, из которых они были изготовлены. С конца 1940-х гг. начинается систематическое изучение металлических археологических находок с помощью металлографии – науки, изучающей структуру металлов и сплавов. Различные способы обработки металла (ковка, сварка, закалка и др.) оставляют определенные следы в его структуре и могут быть выявлены в ходе изучения шлифа (отполированного и вытравленного участка изделия) под микроскопом. Аналогичным способом может быть изучена структура минеральных неметаллических материалов (камня, керамики и т. п.). Подобный анализ называется петрографическим. Он позволяет определить конкретные месторождения, использованные для добычи сырья при производстве данных вещей, а кроме того – выявить технологические особенности их изготовления.#Autogen_eBook_id8 Рис. 9. Реконструкция способа использования концевого скребка.

Помимо традиционного трудоемкого химического анализа состава вещества археологами сегодня используется множество других способов подобных исследований. Еще в 1859–1860 гг. была установлена индивидуальность спектров испускания и поглощения химических элементов, позволившая в дальнейшем производить оптический спектральный анализ химического состава веществ, фиксирующий даже очень небольшие примеси (до 0,01 %). Значение подобных изысканий для изучения развития рецептур металлических сплавов, стекла и других материалов представляется очевидным. В 1912 г. был создан и впервые применен масс-спектрометр – прибор для разделения ионизированных частиц вещества (молекул и атомов) по их массам. Масс-спектрометрия дала возможность осуществлять изотопный анализ вещества – определять соотношение стабильных (нерадиоактивных) изотопов в исследуемом предмете. Эта информация нередко дает возможность выявить источник происхождения вещества (например – рудник, в котором была добыта руда для его изготовления). Наконец, для анализа состава вещества может быть использован активационный анализ, примененный впервые в 1936 г.: исследуемый материал облучают (активируют) ядерными частицами (например, нейтронами), а затем с помощью специальной аппаратуры определяют вид и активность каждого из образующихся радиоактивных изотопов. Этот вид анализа вещества является высокоточным (он улавливает миллионные доли процента), хотя и чрезвычайно дорогостоящим. В течение ХХ в. представителями различных наук были предприняты разработки, востребованные в дальнейшем для определения возраста археологических находок. Более подробно возможности методов археологического абсолютного датирования будут рассмотрены в главе «Периодизация и хронология». Компьютерные технологии в современной археологии давно уже не перестали быть отдельным специфическим направлением изысканий и являются органичной частью повседневной практической исследовательской деятельности. Помимо общепринятых областей их применения (текстовые редакторы, базы данных, статистическая обработка данных и т. п.), археологи пользуются компьютером для решения таких специфических задач, как, например, трехмерное моделирование исследуемых памятников (включая и слои, и остатки сооружений, и отдельные предметы) с помощью систем автоматизированного проектирования (САПР). В последние годы особую актуальность приобрели разработка и использование в археологии географических информационных систем (ГИС), обеспечивающих сбор, хранение, обработку, и отображение пространственно-координированных данных: «ГИС включает в себя составление карт с помощью компьютеров, электронные базы данных и статистические пакеты, и ее лучше всего можно описать как компьютерную базу данных с возможностью составлять карты… ГИС обладает огромным потенциалом для изучения распределения памятников и решения пространственных задач в археологии, особенно по артефактам, поселениям и культурам, разбросанным по регионам…» (Фаган, ДеКорс 2007: 219).Взаимосвязь археологии и современности отнюдь не исчерпывается использованием новых технических возможностей в изучении древностей – археологическое наследие при ближайшем рассмотрении оказывается теснейшим образом связанным с самыми разнообразными политическими и экономическими явлениями и процессами современного мира.Объекты археологического наследия используются как аргументы в международных переговорах. Так, в высказанной в сентябре 2007 г. отрицательной оценке финскими государственными ведомствами возможного влияния на окружающую среду Северо-Европейского газопровода («Nord Stream»), который планируется проложить по дну Балтийского моря, прозвучали не только экологические, но и археологические соображения: «Финский Департамент охраны памятников старины, считает, что в соответствии с Конвенцией ООН по морскому праву, государства должны оберегать исторические и археологические памятники на морском дне и вне своих территориальных вод. К ним относятся, например, затонувшие в ХIХ веке неизвестный парусник и русский броненосец „Русалка“, находящиеся в зоне возможного строительства». Надуманность и политическая подоплека «археологического аргумента» противников данного проекта транспортировки природного газа из России в страны Евросоюза очевидна – ведь Конвенция Организации Объединенных Наций по морскому праву 1982 г. лишь регулирует права собственности на затонувшие в международных водах объекты культурного наследия. Что же касается судьбы парусника и броненосца, лежащих на дне Балтийского моря в зоне проектируемой прокладки трубопровода, то планируемые работы лишь позволят привлечь средства для исследования этих объектов.Особой областью взаимоотношений археологии и политики являются так называемые «перемещенные» культурные ценности. В нашей стране тема реституции (возврата имущества изъятого одним государством у другого) наиболее активно обсуждалась в 1990-х гг. в отношении ценностей, перемещенных в результате Второй мировой войны с территорий Германии и ее бывших военных союзников в СССР по приказам военного командирования Советской Армии. Причем в так сказать эпицентре дискуссии в числе прочих предметов оказалось знаменитое собрание троянских древностей из раскопок Г.Шлимана – так называемый «клад царя Приама». История этой коллекции весьма показательна: в 1873 г. в ходе исследований холма Гиссарлык Г.Шлиман обнаружил комплект предметов, состоявший из около 9000 медных, серебряных и золотых изделий. Выявленные древности были вывезены Г.Шлиманом из Османской империи и спустя некоторое время оказались в Берлине, где к началу Второй мировой войны они хранились в «Музее первобытной и древней истории». В течение почти всей второй половины XX столетия сокровища Трои считались утраченными и лишь в 1993 г. министр культуры Российской Федерации Е.Ю.Сидоров официально подтвердил факт их хранения в фондах Государственного Музея Изобразительных Искусств им. А.С.Пушкина в Москве.В конце ХХ в. многие немецкие исследователи неоднократно призывали к возврату культурных ценностей, перемещенных в СССР из Германии в результате Второй мировой войны. Так, К.Гарбер утверждал, что советские войска «нанесли немецкому культурному наследию огромный ущерб, поскольку большая часть вывезенного представляла собой тщательно подобранные коллекции или отдельные предметы, обладающие высокой ценностью. Нужно найти способы и средства вернуть ценности их законным владельцам» (цитируется по – Филиповых 2005: 12). Более осторожные формулировки можно встретить в статье М.Бертрама и К.Голдмана (1998: 65), посвященной троянской коллекции Шлимана. Ее авторы надеются, что «эти материалы… снова вернутся на их исконное место и будут вновь восстановлены родовые связи между археологическими находками». Как это ни странно, но антипатриотическая в своей сути идея реституции сокровищ Трои получила поддержку некоторых российских журналистов и исследователей.В 1994 г. британский археолог Д.Истон цинично предположил, что «сокровища Приама» в скором времени будут проданы Германии «за наличный расчет» (Easton 1994: 240). Однако, этого не произошло. Итогом дискуссий о реституции стал федеральный закон «О культурных ценностях, перемещенных в Союз ССР в результате Второй мировой войны и находящихся на территории Российской Федерации» от 15 апреля 1998 г. № 64-ФЗ, в котором использовалось понятие «компенсаторной реституции», трактуемое как «вид материальной международно-правовой ответственности государства-агрессора, применяемой в случаях, если осуществление ответственности данного государства в форме обычной реституции невозможно, и заключающейся в обязанности данного государства компенсировать причиненный другому государству материальный ущерб путем передачи потерпевшему государству (или путем изъятия потерпевшим государством в свою пользу предметов того же рода, что и разграбленные и незаконно вывезенные государством-агрессором с территории потерпевшего государства». Статья 6 настоящего закона устанавливает федеральную собственность России на подобные предметы в осуществление права СССР на компенсаторную реституцию.Особую и чрезвычайно значительную роль играют археологические данные в современных этнополитических процессах. Прежде всего здесь имеются в виду концепции этногенеза тех или иных народов. Как справедливо отмечает В.А.Шнирельман, «именно ученые (историки, археологи, лингвисты, этнологи)… снабжают сегодня как этнические группы, так и нацию желательной исторической глубиной…» И далее: «Традиционные фольклорные источники, привязанные отнюдь не к этническим, а к отдельным семейно-клановым группам, сплошь и рядом оказываются бессильными в деле восстановления общего „этнического“ прошлого. Гораздо более пригодными для этого представляются такие современные науки, как археология, лингвистика, физическая антропология, этнология. Именно они с помощью научных технологий реифицируют этничность, наделяя ее объективизированным прошлым». При этом, именно археология может придать «запредельную историческую глубину современным этническим группам» (Шнирельман 2006: 9, 535–536). Концепции этнической истории являются важным фактором политического поведения современных этносов. И нередко данные археологии оказываются востребованными различными националистическими движениями.Неслучайно активность различных экстремистских организаций зачастую бывает связана с разрушением объектов археологического наследия. Одно из наиболее известных событий последних лет – уничтожение в 2001 г. по распоряжению лидера движения «Талибан» М.Омара двух статуй Будды в центре Афганистана. Оба изваяния, достигавшие в высоту 55 и 37 м, были высечены в скале в VI в. н. э. и являлись частью исторического ландшафта долины Бамиан, внесенного в Список всемирного наследия ЮНЕСКО. Показательно, что данная акция талибов была охарактеризована исследователем У.Рэтджи как «археологический терроризм».Массовые беспорядки, вызванные недавними действиями властей Эстонии в отношении останков советских военнослужащих, павших под Таллином во время Великой отечественной войны и погребенных в 1945 г. в центре города, красноречиво свидетельствуют о том, к чему может привести археологический экстремизм. Ведь именно как археологические изыскания пытались представить ситуацию организаторы и исполнители этой акции – утром 26 апреля 2007 г. перед началом эксгумации останков воинов и демонтажа установленного около братской могилы памятника советскому воину-освободителю там появились надписи на эстонском, русском и английском языках: «Здесь проводятся археологические раскопки воинских захоронений и работы по опознанию. Просим соблюдать спокойствие и достоинство в зоне работ».Политическая актуальность археологического наследия конечно же не исчерпывается примерами его использования в деструктивных целях экстремистами различного толка. Мощный общественно-политический потенциал археологии может и должен быть востребован в процессе «производства смыслов и образов» российской национальной идеологии XXI в., о котором писал В.Ю.Сурков (2006), в частности – в непростом деле патриотического воспитания нашей молодежи. Примером археологической патриотической воспитательной программы может служить проект «Живая история», реализованный летом 2007 г. активистами санкт-петербургского штаба всероссийской общественной организации «Молодая Гвардия Единой России» под руководством автора этих строк. Смысловым стержнем этого проекта являлось непосредственное личное участие молодогвардейцев под руководством специалистов в профессиональных археологических раскопках древнего славянского поселка IX–X вв. в Хвойнинском районе Новгородской области, подразумевавшее систематическое знакомство с методическими приемами исследования средневековых древностей. Кроме этого, программа включала в себя научно-популярные полевые лекции археологов и историков по средневековой истории российского государства, церкви, культуры; встречи с сельским приходским священником, представителями администрации Хвойнинского района и районного отделения «Молодой Гвардии Единой России»; знакомство с местными этнографическими традициями и историческими достопримечательностями; тренинги по командообразованию и лидерским качествам; политические диспуты и спортивные мероприятия.Связь археологии и экономики может показаться, на первый взгляд, еще более неожиданной, чем ее сопряженность с современными политическими процессами. Однако, при ближайшем рассмотрении она оказывается абсолютно очевидной. Прежде всего, здесь необходимо остановиться на проблеме спасательных исследований объектов археологического наследия, оказывающихся в зоне проведения строительных работ. Сегодня законодательство многих стран содержит требование проведения археологических изысканий на территории, отводимой под строительство, за счет средств застройщика. Современное законодательство в области охраны археологического наследия исключает возможность уничтожения археологических объектов в ходе планируемых строительных работ и гарантирует возможность их спасения в результате раскопок. Cледует особо подчеркнуть затратность подобных исследований, связанную с большими площадями таких раскопок (обусловленными строительными площадями), необходимостью привлечения квалифицированной (а значит – высокооплачиваемой) рабочей силы, высокой стоимостью анализов находок методами естественных наук и другими факторами.

И положительные, и отрицательные аспекты бурного развития спасательной археологии в конце XX – начале XXI вв. были отчетливо сформулированы директором Института археологии Росийской Академии наук Н.А.Макаровым (2006: 45): «Охранная археология давно стала частью современной рыночной экономики. В этом качестве она, с одной стороны, получила возможности для оперативной организации крупных полевых проектов и привлечения значительных средств для археологической деятельности, с другой – стала заложницей собственных финансовых интересов, иногда идущих вразрез с задачами сохранения археологического наследия. Как исполнители охранных раскопок археологические учреждения заинтересованы скорее в расширении строительства и реконструкции, чем в сдерживании этих процессов. В этих условиях естественная для ученого озабоченность утратой археологических объектов в зонах строительства, стремление минимизировать разрушение культурного слоя, уступает место необоснованному оптимизму и завышенным оценкам результатов охранных проектов. Чрезмерная коммерциализация археологии, превращение ее в сферу экономической конкуренции, определение исполнителя работ путем тендера не способствует решению тех задач, на которые изначально направлены охранные раскопки».

Еще одной областью тесно связывающей археологию и экономику является туристический бизнес. Ведь именно благодаря археологическим изысканиям сегодня оказывается возможным качественное развитие существующих и формирование новых объектов историко-культурного туризма. Одним из наиболее ярких примеров в этом отношении является «Центр Викингов „Йорвик“» в Англии. В 1976–1981 гг. в Йорке, на месте строительства торгового комплекса были проведены археологические раскопки культурного слоя Йорвика – города эпохи викингов (IX–XI вв.). После завершения этих работ была предпринята музеефикация и реконструкция исследованного участка древнего поселка, и в 1984 г. вновь созданный туристический объект был открыт для посетителей, число которых за последующие два десятилетия составило около 14 миллионов. Основой экспозиции является улица Коппергейт, воссозданная по состоянию на 948 г. и включающая в себя фигуры, изображающие ее обитателей, а также воспроизводство звуков и запахов раннесредневекового города. О прибыльности проекта можно судить по факту инвестирования в реконструкцию данного комплекса в 2001 г. 5 миллионов фунтов стерлингов.

Аналогичные примеры известны и в нашей стране. Стоит отметить разработанный директором Любытинского краеведческого музея А.Ю.Ивановым проект «Русь Глубинная». Речь идет о полномасштабной и исторически достоверной реконструкции комплекса построек славянской деревни Х в. в качестве историко-археологического и образовательно-туристического музейного комплекса. С одной стороны, «Русь Глубинная» безусловно ассоциируется с похожими проектами, уже состоявшимися на Северо-Западе России. Однако, проектируемая в пос. Любытино средневековая славянская деревня имеет и существенные отличия от подобных объектов. «Русь Глубинная» – в первую очередь, образовательный (а не развлекательный) проект, нацеленный на историко-культурное просвещение и патриотическое воспитание посетителей.

Л. С. Клейн (1978а: 110–112) называет четыре вида практической деятельности человека, формирующей материальные остатки: «обитание» («почти всеобъемлющий вид деятельности»); «хранение» или «упокоение» (которому «подвергаются специально отобранные части культурного достояния»); «созидание» («преобразовательные действия, в результате которых остаются отдельные сооружения»); «пребывание» («посещение» и «передвижение», эта деятельность оставляет мало материальных следов – «они рассеяны по разным местам, которые люди посещали и по которым проходили или проезжали»). Впрочем, специфика материальных остатков формируется не только в результате тех или иных действий людей – она также зависит от особенностей их археологизации.

Археологизацию можно определить как процесс формирования археологического источника на основе материальных остатков человеческой деятельности. Ведь мы не считаем археологическими источниками ни памятник, недавно изготовленный, установленный и открытый несколько дней назад, ни мусорные отбросы, содержащиеся в какой-либо городской урне в текущий момент времени. Для того, чтобы и то, и другое стало археологическим источником должны произойти некие события или процессы – именно они и называются археологизацией. Л.С.Клейн выделяет четыре ее разновидности: природная или антропогенная «катастрофа»; «специальный вынос» предметов «за пределы живого обихода в стабильную среду»; «нормальное выпадение» «культурных остатков из живого обихода на месте обитания»; «аномальное выпадение» – «случайные потери на дорогах, при переправах и т. п.»

Очевидно, процесс археологизации включает в себя два этапа. Для обозначения первого можно использовать термин «упокоение», но не в том значении, в котором он использован Л. С. Клейном – в данном случае я (Н.И.) имею в виду прекращение функционирования любого предмета или сооружения в каком-либо обороте человеческой деятельности (вещь потеряна и втоптана в землю; мусорные отходы выброшены на помойку; жертвенное животное убито и сожжено на костре; умерший человек вместе с сопровождающим его погребальным инвентарем захоронен в грунтовой яме и над ней насыпан курган и т. д.). Второй этап – старение или ветшание; предмет или сооружение начинают изменяться в результате различных, как правило, естественных процессов (заброшенный дом ветшает и обрушивается; предметы из органических материалов разлагаются и «насыщают» собой близлежащий грунт; целые керамические сосуды могут оказываться фрагментированными из-за смещений грунта и т. д.).

Рис. 10. Условная схема стратиграфического разреза.

Именно в ходе археологизации формируется стратиграфия – структура отложений материальных остатков ( рис. 10 ). Ведь различные по времени образования и содержанию слои отходов на местах обитания или различные виды грунта, использовавшиеся при возведении кургана и «участвовавшие» в процессе его «расползания» (пусть даже и незначительного), зачастую различаются по цвету, фактуре и иным признакам. Умение верно распознать и зафиксировать стратиграфию имеет решающее значение для понимания и объяснения результатов раскопок. Наши знания о технологии возведения монументальных курганов – результат «прочтения» стратиграфии таких сооружений. Особенно важное значение стратиграфия может иметь для определения относительной датировки: слой, располагающийся над нижележащим отложением, формируется позднее, соответственно, предметы из нижнего слоя относятся к более раннему времени, чем – находки из верхнего. Впрочем, этот принцип действует лишь в том случае, если слои не были потревожены после их образования природными явлениями (оползание слоя, норы животных и т. п.) или деятельностью человека (какие-либо земляные работы на данном участке в более позднее время). Итак, в процессе археологизации появляются археологические источники, представленные памятниками и содержащимися в них комплексами. Несмотря на широкий смысловой диапазон словосочетания археологический памятник, чаще всего так называют топографически обособленный объект, содержащий археологизированные материальные остатки человеческой деятельности – руины древней крепости, группу курганов и т. п. Термин «археологический памятник» более конкретен, чем понятие «археологические источники». И, как справедливо отмечают А.И.Мартынов и Я.А.Шер (2002: 20), «памятник может существовать и вне рамок науки (до того, как он стал объектом исследования), а источник вне науки немыслим».Таким образом, все археологические памятники являются, по крайней мере, потенциальными археологическими источниками. Но вряд ли можно утверждать обратное: круг археологических источников не исчерпывается памятниками (во всяком случае – в изложенном выше основном значении этого термина). Например, некие древние предметы, много лет назад случайно найденные деревенским жителем где-то в окрестных лесах, попав к специалисту конечно же станут археологическим источником, несмотря на чрезвычайно низкую информационную ценность такой находки (уже невозможно точно установить место обнаружения этих вещей; неясен характер их археологизации – являлись ли они инвентарем погребения, были ли утеряны или «выпали» из живого обихода каким-то иным образом; и т. д.). Несомненно, эти изделия должны быть переданы на хранение в музей и стать частью его фондов. Однако, очевидно, что подобные древности не станут называть археологическим памятником.В ходе раскопок археологического памятника особую информационную ценность имеют находки, образующие комплексы – так называются совокупности предметов, сформировавшиеся в пространстве памятника в результате каких-либо действий или событий. Если есть возможность установить, что подобная совокупность предметов образовалась по причине однократного, единовременного действия, то такой комплекс называется закрытым (или замкнутым). Хрестоматийный пример закрытого комплекса – захоронение (не вскрывавшееся после того, как оно было совершено). Закрытый комплекс имеет особое значение для археологического датирования – ведь происходящие из него вещи были исключены из живого обихода одновременно; значит, если мы знаем дату хотя бы одного предмета, то ее можно распространить на весь комплекс!Открытым комплексом называется совокупность предметов, сложившаяся в пространстве памятника в результате неоднократных и неодновременных действий или событий, то есть предпринимавшихся или происходивших на данном месте в течение какого-то времени. Типичный пример такого комплекса – слой, оставшийся на территории древнего поселка и содержащий вещи, потерянные или выброшенные его обитателями. В подобной ситуации «перенести» дату одной находки на все предметы комплекса конечно же нельзя.Археологические памятники чрезвычайно разнообразны. Поэтому любой вариант их классификации будет сопровождаться какими-то исключениями. Тем не менее, два основных вида памятников не вызывают каких-либо сомнений – поселения и погребения (могильники, некрополи). Можно сказать, что остатки поселений в первую очередь и чаще всего связаны с повседневной жизнедеятельностью их обитателей, в то время как могильники появились в результате ритуальных действий. Большинство прочих видов памятников археологии так или иначе связано либо с повседневной активностью, либо – с ритуальной (сакральной) сферой человеческой деятельности. Подобная устойчивая связь обнаруживает очевидное соответствие выделяемым в культурологии сакральному и профанному миру, священному и мирскому пространству.Так, в качестве инфраструктуры поселений мы можем рассматривать фортификационные (оборонительные) конструкции; разнообразные производственные сооружения (участки добычи полезных ископаемых, металлургического производства и др.); сельскохозяйственные поля и системы их ирригации (искусственного орошения); дороги. С другой стороны, о ритуальной деятельности свидетельствуют не только могильники, но и различные культовые (сакральные) объекты – так называемые «святилища», которые нередко представлены памятниками изобразительного творчества (монументальными каменными изваяниями, пещерной живописью и т. д.). Пожалуй, единственным видом археологического памятника, который может иметь отношение и, сакральной, и к повседневной сферам культуры, являются клады. Однако, и в этом случае клады ритуального назначения (есть и такие) часто выделяются в отдельную группу.Археологи часто сталкиваются с ситуациями, в которых несколько различных археологических памятников оказываются расположенными в неразрывной связи друг с другом. Например, слой остатков крупного поселения может также включать в себя и фортификационные конструкции, и производственные сооружения, и клады, и святилище. Один из ярких и в то же время редких примеров такого рода – остатки курганного могильника X – начала XI вв., «перекрытого» в течение второй половины XI в. деревянной застройкой древнерусского города Пскова. А при раскопках многих поселений, относящихся к различным раннеземледельческим обществам неолита, энеолита, эпохи бронзы погребения встречены под полами жилых домов! Несмотря на то, что исследователи нередко интерпретируют такие находки, как «ритуальные захоронения, связанные с культом плодородия», а не погребения в полном смысле этого слова, следует признать, что наличие подобной традиции свидетельствует о существенных особенностях восприятия сакрального и повседневного пространства обитателями этих поселений.За рамками рассмотренной классификации все же остались некоторые специфические виды археологических памятников. Один из них – затонувшие корабли. Формально мы можем, конечно, поместить их в ряд прочих объектов повседневной жизнедеятельности, археологизировавшихся в результате тех или иных катастроф (а не «нормального выпадения»). Однако, принципиальные особенности местоположения такого памятника, отличия методики его изучения, наконец, отсутствие топографической связи с каким-либо поселением – все это не дает нам возможности считать затонувший корабль просто очередным случаем выпадения комплекса предметов из живого обихода, а тем более – обычным элементом инфраструктуры поселений.В профессиональной литературе в качестве особого вида археологических памятников иногда упоминаются места сражений. Очевидно, что мы вряд ли сможем однозначно связать такие объекты с повседневной или с ритуальной деятельностью. Кроме того, неясно какие именно материальные остатки должны свидетельствовать о наличии в определенном месте подобного памятника. Предметами вооружения все-таки не разбрасывались, тела погибших в сражении людей, наверное, стремились похоронить… Впрочем, попытки археологического изучения мест сражений предпринимались.Так, в 1950-х гг. была проведена экспедиция по уточнению места Ледового побоища (сражение русского войска с немецкими рыцарями 5 апреля 1242 г. на льду Чудского озера). Однако, исследовалось не само место сражения (существуют разные варианты локализации этого события, в ходе предпринятых подводных археологических работ остатков сражения выявлено не было), а условия, в которых оно происходило: были произведены гидрологические и геологические ландшафтные изыскания, топографический анализ местности (с учетом летописной информации), зафиксированы фольклорные материалы; кроме этого, были осуществлены археологические раскопки некоторых средневековых поселений и могильников, расположенных на близлежащих территориях. Само же место сражения не было обнаружено и зафиксировано как археологический памятник.Ледового побоище – сражение, о котором мы знаем по письменным источникам. Несмотря на то, что исследователи рассматривают разные варианты точной локализации этого события, местность в пределах которых оно произошло известна. А как мы смогли бы выявить место сражения, о котором не сохранилось никаких сообщений? Случайные находки предметов вооружения не обязательно свидетельствуют о боевых действиях – они могут быть обычными потерями или некими ритуальными приношениями. Коллективные захоронения людей также могли появиться по разным причинам – например, как результат эпидемии какого-либо заболевания. А места менее значительных боевых действий, например – кратковременных схваток? Возможна ли археологизация остатков этих событий в принципе и могут ли они быть верно опознаны археологами в дальнейшем? Место сражения оказывается не столь уж очевидным видом археологического памятника, а выявление и изучение материальных остатков таких событий методами полевых археологических исследований возможно, видимо, далеко не всегда.И, наконец, следует еще раз упомянуть случайные находки древних предметов. Выше уже говорилось, что такие древности становятся археологическими источниками, но конечно не могут считаться отдельным видом археологических памятников. Случайные находки потому так и называются, что их обнаружение не связано с профессиональными изысканиями и мы, соответственно, не знаем остатками какой именно деятельности они являются и каким образом состоялась их археологизация.

Термин культурный слой в первую очередь обозначает остатки древнего поселения, а именно, «постепенно формирующиеся в результате взаимодействия процессов почвообразования и разнообразной жизнедеятельности человека отложения» (Лесман 1998: 27). Именно поэтому слой называется «культурным» – тем самым подчеркивается его неприродное происхождение ( рис. 11 ). Показательный пример сформировавшегося культурного слоя – уровень современной поверхности в историческом центре Санкт-Петербурга, который нередко оказывается расположен гораздо выше оснований цокольных этажей многих старых зданий. Кажется, что строения «вросли» в грунт. На самом деле, это вокруг них «вырос» культурный слой. Как же это произошло?

Рис. 11. Условная схема процесса формирования культурного слоя.

«Источники» культурного слоя различны. В первую очередь, следует назвать отбросы различного происхождения – производственные и строительные отходы, обычный бытовой мусор и т. п. Например, существенной составляющей культурного слоя многих средневековых древнерусских городов был навоз; только в XV–XVI вв. его начинают использовать на Руси в качестве удобрения, и именно к этому времени относится изменение характера культурного слоя данных поселений – навоз начинают вывозить на поля. Несколько упрощая, можно сказать, что чем выше уровень санитарно-гигиенических норм у обитателей поселения, тем менее интенсивно и тем менее равномерно накапливается культурный слой – при высоких требованиях к чистоте появляющиеся отходы вывозят или выносят в специально отведенные для свалок мусора места. Кроме этого, само собой разумеется, что компонентом слоя оказывается его вещевой комплекс – различные предметы в силу тех или иных причин ставшие неотъемлемой частью остатков поселения. В абсолютном большинстве случаев находки, которые археологи встречают в культурном слое, являются либо выброшенными, либо потерянными вещами. Существенной составляющей слоя являются остатки построек и иных сооружений, которые иногда образно называются его «скелетом». Строительные традиции непосредственно влияют на содержание слоя – здесь имеет значение и преобладание тех или иных строительных материалов на поселении, и существовавшие тогда стандарты использования строительных остатков предшествующего этапа в качестве основы для возведения новых построек, и плотность застройки, и многие другие особенности строительства.Кроме этого, строительная активность на месте поселения зачастую сопряжена с рытьем ям различного назначения. Если эти ямы появляются на начальном этапе существования поселения, а тем более – в ходе его основания, когда слой еще не успел сформироваться на значительную толщину (археологи говорят – мощность), то они окажутся вырытыми в грунте, который, соответственно, будет «предшествовать» слою и представлять собой некое геологическое (то есть, природное) отложение (если, конечно, на этом месте отсутствуют остатки еще более древней деятельности человека). Такой грунт, не имеющий какого-либо отношения к человеческой деятельности и «подстилающий» памятник археологии (слой поселения, курганную насыпь и т. п.) или даже просто обычный почвенный слой (сформировавшийся естественным путем) называется материком. В ходе основания поселения почвенный слой зачастую уничтожается (по крайней мере – верхняя его часть): затаптывается людьми и скотом и смешивается с первоначальным культурным слоем, разрушается в процессе строительства сооружений и т. п. Однако, под курганами и иными земляными сооружениями такой почвенный слой сохраняется, может быть прослежен в ходе раскопок и называется погребенной почвой (первоначальная почва как бы «погребена» под насыпью).Уровень реально существовавший в период функционирования поселения археологи называют дневной поверхностью – имеется в виду, что он когда-то освещался дневным светом. Скажем, нынешний уровень асфальтового покрытия центральной улицы некоего населенного пункта – ее современная дневная поверхность. Уровень «подстилаемого» материком почвенного слоя, существовавшего на данном участке до начала строительной деятельности, являлся дневной поверхностью этой местности накануне основания поселка. А вот вертикальная стенка археологического раскопа дневной поверхностью не является – она «придумана» археологами.По тем или иным причинам, поселение может быть заброшено на длительное время, а в дальнейшем – снова начать функционировать. В таких случаях культурные слои различных этапов существования поселения, возможно, будут разделены стерильной прослойкой, формирующейся в ходе естественного почвообразования, не связанной с деятельностью человека и не содержащей каких-либо остатков жизнедеятельности.Единого «сценария» образования культурного слоя не существует. Он может и накапливаться вверх, и «просачиваться» вниз (ямы в материке, растаптывание почвы), и перемещаться в сторону (оползни по склону, смыв дождевыми и талыми водами) и т. п. Остановимся на некоторых конкретных примерах культурных слоев поселений различных регионов и периодов.#Autogen_eBook_id11 Рис. 12. Перекресток мостовых новгородских улиц на уровне слоя XIII в. На заднем плане – нижние венцы жилого дома.

Культурный слой древнерусского города Новгорода X–XV вв. ( рис. 12 ) широко известен прежде всего благодаря тому, что в нем хорошо сохраняются органические материалы (дерево, кость, кожа и т. п.). Именно эта важная особенность новгородского слоя сделала доступными для археологов берестяные грамоты – тексты различного содержания, писавшиеся (точнее – «выдавливавшиеся» специальным инструментом) на бересте (коре березы). Столь высокая степень сохранности материальных остатков оказалась возможной в результате сочетания различных факторов, повлиявших на уровень влажности слоя – особенностей грунта материка, достаточно высокого уровня грунтовых вод, определенных климатических условий и др. (Янин, Колчин 1978: 16). При этом сам слой при отсутствии санитарных норм формировался достаточно быстро – деревянные мостовые новгородских улиц, в буквальном смысле, тонули во влажной городской грязи, что делало необходимым периодическое строительство новой мостовой на месте «утонувшей». Например, такие «обновления» Пробойной улицы производились с интервалами от 4 (!) до 49 лет. В 1260-х гг. князем Ярославом Ярославичем был даже введен регламент мощения улиц, ведущих к основным общественным центрам (Торгу, Детинцу и т. п.) – «Устав Ярослава князя о мостех». Участниками мощений выступали светские и духовные власти Новгорода, общественные организации горожан и иноземные купцы. Деревянная городская застройка также изменялась достаточно динамично – жилые дома неоднократно перестраивались на одном и том же месте, при этом основания старых срубов (их нижние венцы) оставались в культурном слое. Неудивительно, что в некоторых местах мощность новгородского слоя достигает 9 м.На примере Новгорода мы рассмотрели так называемый «мокрый» культурный слой, во влажной среде которого хорошо сохраняется древесина и иные органические материалы. Однако, подавляющее большинство предшествующих или синхронных средневековому Новгороду древнерусских поселений представлено «сухим» культурным слоем, почти не содержащим органических остатков. В результате аэрации (постоянного поступления кислорода в формирующийся слой) они полностью разложились и «окрасили» окружающий грунт характерным темным (черным) цветом. Такой слой, образованный перегнившими органическими остатками (как антропогенного, так и природного происхождения), называется гумусом.#Autogen_eBook_id12 Рис. 13. Разрез культурных отложений в стенке раскопа 1986 г. на месте античной Горгиппии, IV в. до н. э. – III в. н. э.

Иной путь формирования культурного слоя представлен остатками античных городов ( рис. 13 ). За редким исключением античный городской слой не является результатом постепенных отложений – на таких поселениях нередко происходили широкомасштабные перепланировки застройки, городское каменное строительство сопровождалось перемещением мощных пластов земли и т. п. При выравнивании дневной поверхности мог использоваться грунт, добытый при рытье котлованов для подвалов и канав для фундаментов. И, например, под каменными плитами городской улицы может находиться трамбовка, сделанная из культурного слоя гораздо более раннего времени и содержащая предметы того периода. А находок синхронных вышележащим плитам в такой трамбовке может и не оказаться. Кроме того, функционирование здания в античных городах, как правило, не сопровождалось откладыванием одновременных культурных напластований. Эта особенность объясняется существованием традиции уборки и вывоза бытового мусора. #Autogen_eBook_id13 Рис. 14. Схема стратиграфии культурных отложений, образовавшейся в результате террасной застройки на одном из участков Пантикапея, VII в. до н. э. – IV в. н. э., раскопки 1949 г.

Особо следует отметить террасную систему планировки застройки нагорных частей некоторых античных городов ( рис. 14 ) – на склонах холмов иногда сооружались здания, расположенные уступами; их называют «террасными домами». Подобные строения выявлены в Геркулануме, Помпеях, Риме и других городах. Между тем, «отложение культурных напластований в условиях террасной планировки представляет собой довольно сложную картину: всегда может случиться, что более ранний слой на верхней террасе может оказаться значительно (например, на 3 м) выше, чем гораздо более поздний слой, расположенный от него в каких-нибудь 3 м вниз по склону» (Блаватский 1967: 92). #Autogen_eBook_id14 Рис. 15. Разрез по линии «север-юг» культурного слоя поселения Ярымтепе I, середина VI – начало V тыс. до н. э., Ирак; 1 – полы и границы ям, 2 – остатки стен, 3 – печи.

Специфическим процессом образования культурного слоя обусловлено появление теллей. Само слово телль – семитского происхождения и означает холм или возвышенность. Его синонимами являются тюркские слова тепе (или депе) и гуюк. Эти холмы (высотой до 30 м и более) формировались в результате длительного существования поселений, на которых постройки возводились из сырцовых кирпичей, не повергавшихся обжигу, а лишь высушивавшимся на солнце. Существование таких сооружений было ограничено несколькими десятилетиями. Разрушившиеся строения служили фундаментом для новых, и территория поселения быстро росла в высоту. Примером подобных теллей могут быть неолитические памятники северной Месопотамии. Так, мощность культурного слоя поселения Ярымтепе I (рис. 15), датированного серединой VI – началом V тысячелетия до н. э., достигала 6 м. При этом в нем было выделено 12 строительных горизонтов синхронных сооружений; переходы от одного горизонта к другому характеризовались «заметной общей перепланировкой больших участков» (Мунчаев, Мерперт 1981: 18–26, 153–154). Остатки сырцовых поселков хорошо известны и в Средней Азии. Крупнейшим поселением древних земледельцев Южной Туркмении считается Намазга-депе, возникшее в конце V тысячелетия до н. э. (энеолит) и непрерывно существовавшее вплоть до II тысячелетия до н. э. включительно (эпоха бронзы). Площадь памятника достигает 70 гектаров при высоте холма около 20 м. Мощность культурного слоя при этом составляет 34 м. Разница в 14 м по сравнению с высотой холма объясняется тем, что за истекшее время водотоки нанесли с гор огромное количество гальки, глины и песка. За счет этих наносов уровень подгорной территории поднялся, и более ранняя часть слоя поселения оказалась ниже современной дневной поверхности (Шишкин 1981: 80–84).Впрочем, теллями могут называться и поселения, обитатели которых не возводили построек из сырцовых кирпичей. В Италии (прежде всего, в ее северной части) известны так называемые террамары – телли, содержащие остатки поселений эпохи бронзы (около XIV–XI вв. до н. э.). Жилища террамар были построены на вбитых в землю сваях, однако, непосредственной необходимости в этом не было, так как поселения строились на твердой поверхности и не являлись озерными поселениями. Предполагавшаяся ранее угроза наводнений также, видимо, отсутствовала – постройки на сваях часто возводились на уже сформировавшихся возвышенностях (в результате накопления культурного слоя, в том числе – остатков более ранних сооружений). Видимо, эти люди переселились на север Италии из региона, в котором традиция строительства жилищ на сваях была действительно необходима, и воспроизвели ее на новом месте в «готовом», так сказать, виде. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, когда слой бытовых отбросов, формирующийся около свайных оснований жилищ, стратиграфически может предшествовать остаткам жилых сооружений, к которым он относится.Свайные поселения, впервые открытые на швейцарских озерах в 1850-х гг., впоследствии были выявлены и в других регионах. Наиболее древние памятники подобного рода относятся к периоду неолита и датируются IV–III тыс. до н. э. Впрочем, мы знаем и свайные поселки, существовавшие в эпохи бронзы и железа. Обычно, свайные постройки сооружались на болотистых берегах водоемов – в землю или дно озера вбивались сваи, соединявшиеся горизонтальными балками, на которые настилался пол. Пол утрамбовывали тростником, глиной и мхом и на образовавшейся поверхности возводили жилища из бревен или прутьев, обмазанных глиной. Внутри жилищ на каменных плитах или глиняной площадке сооружались очаги. Поселок соединялся с сухим берегом мостками.Свайные поселения эпохи неолита известны и на севере Европы. Один из таких памятников был исследован в Восточное Прионежье, на р. Модлоне. Это – поселение Модлона I, существовавшее в первой половине III тыс. до н.э. на заболоченном мысу у слияния рек Модлона и Перечная. Ко времени его основания мыс уже начал покрываться слоем торфа. Жилища (предполагается существование здесь от 4 до 10 домов) были приподняты над болотистой почвой примерно на 40 см. Строения соединялись между собой «мостками-переходами» на сваях. Остатки свайного поселения лежат на слое торфа мощностью до 65 см. В ходе археологизации памятника они оказались перекрыты нанесенной рекой супесью (один из видов осадочных пород). И в этом слое темной супеси (мощностью до 55 см), в свою очередь, были выявлены отложения более позднего поселка Модлона II, датирующегося второй половиной III тыс. до н. э. и уже не имевшего отношения к свайной строительной традиции.

Помимо очевидной трудоемкости расчистки остатков сооружений в топком торфе («насыщенность культурных слоев находками доходила до 1000 предметов на 1 квадратный метр»!), особенно важна «смазанность» стратиграфических позиций вещевых комплексов подобных памятников. При раскопках Модлоны А.Я.Брюсов даже не отмечал точную глубину залегания находок, так как «при сравнительно легкой проницаемости почвы относительное размещение вещей по вертикали было совершенно беспорядочным. Отдельные предметы верхнего культурного слоя (т. е., отложений Модлоны II – Н.П. ) оказывались иногда даже в поверхностных слоях торфа. Что же касается вещей свайного поселения, то глубина их погружения в торф зависела исключительно от того, насколько разжижена была почва в месте их падения». Особенно глубоко (вплоть до слоя сапропеля – иловых отложений водоема) вещи могли залегать в непосредственной близости от свай – там где грунт был разворочен при установке этих опор в наибольшей степени (Брюсов 1951: 14).

Разновидностью свайных поселений являются так называемые кранноги (crannog – от ирландского слова crann, означающего «дерево»), сооружавшиеся на прибрежных отмелях Ирландии и Шотландии ( рис. 16 ). Древнейшие кранноги относятся к неолиту и датируются рубежом IV–III тыс. до н. э., однако, некоторые их них были обитаемы и в XVII в. н. э. Как правило, кранног представляет собой некое подобие «острова», возведенного на мелководье, окруженном бревенчатым частоколом (около 20 м в диаметре), и в целом его конструкция аналогична прочим свайным поселкам – бревна частокола являлись опорой для помоста, на котором строилось жилище. Посредством дамбы, сделанной из камней, или деревянного моста такой «остров» соединялся с сушей. Большинство кранногов представляли собой одиночное жилое сооружение.

Рис. 16. Реконструкция одного из кранногов в Шотландии.

Впрочем, культурный слой не всегда оказывается столь явным отложением, как в рассмотренных выше случаях. Например, еще до начала раскопок на нераспахивавшейся слабозадернованной территории поселения второй половины I тыс. н. э. на берегу оз. Съезжее в Новгородской области были отчетливо видны остатки очагов того времени (!) – скопления крупных пережженных валунов (Носов 1981: 66–67). Видимо, практическое отсутствие культурного слоя было обусловлено, в данной ситуации, необходимостью частой смены мест обитания коллективом жителей поселка, а причиной этого обстоятельства, в свою очередь, являлось господство в их хозяйстве специфического подсечно-огневого земледелия. Наиболее же яркие случаи полного отсутствия слоя на месте обитания людей представляют собой сезонные стойбища кочевников (кочевья). Такие объекты, относящиеся ко второй половине I тыс. н. э., встречены, например, на среднем Донце, в нижнедонских и приазовских степях. Кочевья обычно располагались на берегах рек или больших водоемов. Однако, выявить их сегодня чрезвычайно сложно, так как от кратковременных стоянок на этих местах сохранилось «минимальное количество отбросов: преимущественно кости животных и обломки нескольких сосудов, разбросанных на территории кочевья и в настоящее время выпаханных на дневную поверхность» (Плетнева 1981: 65–66). Общее количество находок чрезвычайно невелико – на 1 км попадается от нескольких единиц до нескольких десятков обломков костей и керамических сосудов. Площадь кочевий (определяемая по находкам) колеблется в диапазоне от 2 до 45 га. Иногда археологи обнаруживают на большом участке берега водоема (длиной 20– 30 км) «обитаемую полосу», характеризующуюся редкими находками обломков костей и сосудов. По-видимому, это были места ежегодных подкочевок к берегу с неопределенным местом стоянки.Для всех подобных случаев характерно полное отсутствие культурного слоя. При этом некоторые кочевья условно называются археологами «многослойными» – слой отсутствует, но фрагменты керамических сосудов относятся к различным периодам. Пример такого памятника – стойбище VI–X вв. у Чумбурской косы на восточном берегу Азовского моря. На протяжении нескольких столетий кочевники останавливались здесь для ловли рыбы. С.А.Плетнева (1967: 15) так описывает процесс археологизации этого памятника: «В те месяцы, когда стойбище пустовало, незначительный слой, накопленный за время его жизни, развеивался и смывался, а на поверхности оставались только обломки костей и керамики [1] , которые постепенно в течение года мельчали, обкатывались и рассыпались. Только самые крупные крепкие черепки или обломки, попавшие в благоприятные условия (например, втоптанные в землю), уцелели до наших дней».Памятники, подобные описанным выше, мы с полным на то основанием могли бы именовать временными стоянками. Но, этим термином в археологии принято называть доисторические поселения (прежде всего – относящиеся к эпохе камня). Он подчеркивает временный характер мест обитания древнего человека – как в скальных убежищах (пещерах и т. п.), так и на открытых пространствах. Однако, с другой стороны, многие памятники каменного века, традиционно именуемые стоянками, являлись стабильными многолетними поселениями.Различные виды поселений выделяются на основании особенностей вещевого комплекса уже для периода нижнего палеолита (Любин 1970: 35– 36). В материалах мастерских по обработке камня, приуроченых к местам выхода сырья, преобладают отходы его первичного расщепления. Охотничьи лагеря (как длительные сезонные охотничьи стойбища, так и пункты кратковременного нахождения небольших групп охотников, вроде убежищ у мест подкарауливания зверя и т. п.) содержат преимущественно орудия непосредственного охотничьего назначения (наконечники копий и дротиков), каменные изделия для изготовления деревянного оружия (скобели и др.), каменные изделия для разделки туш, раскроя и выделки шкур (ручные рубила, скребла, ножи и т. п.). На долговременных базовых стоянках встречаются все компоненты каменного инвентаря.Сезонным охотничьим лагерем в периоды ашель и мустье являлась, например, Цонская пещера в Южной Осетии. Вещевой комплекс ашельских культурных отложений (мощностью до 2,5 м) представлен здесь ручными рубилами, скреблами и другими рубящими и режущими орудиями. Комплекс мустьерского слоя (мощностью до 1,4 м) включает в себя наконечники копий и дротиков. Еще одним примером пещерного базового сезонного лагеря мустьерских охотников является грот Тешик-Таш, расположенный в отрогах Гиссарского хребта на Памире, в Средней Азии. Раскопками А.П.Окладникова (1949: 83, 18, рис. 4) здесь выявлено пять насыщенных щебнем культурных слоев общей мощностью 1,5 м, разделенных глинистыми стерильными прослойками. Как отмечает В. М. Массон (1976: 131–132), стерильные прослойки «указывают на определенные циклы в хозяйственной деятельности бродячих охотников». Среди найденных в слоях каменных орудий прежде всего следует отметить скребла, ножевидные пластины и остроконечники. Основным объектом охоты обитателей грота был сибирский горный козел.Остатки поселений каменного века образованы, в общем-то, теми же составляющими, что и культурные отложения других эпох – отбросами, вещевым комплексом и сооружениями. Так, например, В.И.Беляева (1999: 64–65) отмечает три «исходных признака» палеолитического слоя: «элементарные заполнители» («крошки угля, костей, охры, мельчайшие чешуйки кремня», т. е., отбросы); «элементы слоя в виде кремней, фрагментов или целых костей и других, отдельных, формально не связанных находок» (т. е., вещевой комплекс) и «объекты» («ямы, западины, скопления, т. е. земляные сооружения»). Особое значение для археологии палеолита имеет фиксация в культурных отложениях остатков древнейших жилищ.Проблема возникновения жилищ вызывала и вызывает оживленные дискуссии среди археологов. По мнению А.Н.Рогачева (1970: 65), первоначальной формой жилища является «убежище с постоянным очагом, в котором поддерживается огонь» и, таким образом, «решение вопроса о возникновении первоначальных пещерных человеческих жилищ сводится… к вопросу о времени и условиях появления постоянных очагов в пещерах и под навесами скал, возникших вместе с применением огня в быту и на охоте». Такие, «пещерные жилища» возникают на рубеже ашельского и мустьерского периодов. С другой стороны, М.В.Александрова (1974: 10– 11) полагает, что «сооружение искусственных жилищ на открытом воздухе фиксируется уже на олдувейской стадии развития человеческой культуры… и идет параллельно, а возможно предшествует освоению естественных убежищ (гротов, навесов, пещер)», и что «сооружение искусственных жилищ началось до того, как человек овладел огнем». Однако, тут же отмечает: «понятие „жилище“ для нижнего палеолита нельзя считать выработанным; критерии различия жилища и поселения и в понятийном, и в практическом значении нечетки».По мнению В. П. Любина (1970: 39), начальными формами жилищных конструкций являются «остатки различных сооружений, возводимых с целью улучшить природные убежища». Так, например, наличие «ветрового заслона» предполагается для периода отложения верхнего культурного слоя мустьерского грота Киик-Коба в Крыму. Со временем люди оставляют скальные убежища и начинают осваивать равнинные территории – появляется необходимость строительства искусственных укрытий. Наиболее выразительные остатки одного из древнейших жилых сооружений были выявлены, например, в слое IV мустьерской стоянки Молодова I на Днестре (Праслов 1984: 108–109): здесь располагалось долговременное (зимнее?) наземное жилище, при возведении которого (как и во многих других подобных случаях) в качестве строительного материала были использованы многочисленные кости мамонта ( рис. 17 ). В пределах данного жилого комплекса были встречены следы 15 костров. Завершая этот обзор доисторических культурных отложений, следует отметить специфический вид памятников эпохи камня: так называемые «кухонные кучи» (англ. kitchen middens) – залежи хозяйственных и пищевых повседневных отбросов. Так как исследование таких объектов впервые было начато в 1830-х гг. в Дании общеупотребительным термином стало их датское название – kшkkenmшddinger (кьеккенмеддинги). В связи с частым преобладанием в этих отложениях раковин молюсков они также называются «раковинными кучами». Помимо раковин, кьеккен-меддинги содержат кости рыб, птиц и животных, отходы производства каменных орудий, сами орудия, фрагменты керамических сосудов и т. п. Кухонные кучи известны в тех регионах, где есть морское побережье, в том числе – в Японии, Канаде, Бразилии. Пример подобного памятника археологии – кьеккен-меддинг Эртебелле в Дании, открытый еще в 1840 г. и представлявший собой слой отбросов (размерами 140 х 40 м и высотой до 1,5 м), располагавшийся в 300 м от современной береговой линии.#Autogen_eBook_id16 Рис. 17. План остатков жилого сооружения в слое IV мустьерской стоянки Молодова I на Днестре и его реконструкция: 1 – остатки кострищ, 2 – остатки костей животных, 3 – зубы мамонта, 4 – череп мамонта, 5 – лопатки мамонта.

В результате различных геологических, гидрологических и иных естественных процессов культурные слои многих поселений эпохи камня (особенно – периода палеолита) были разрушены. Вещевой комплекс таких стоянок оказался, так сказать, «переотложенным». Иногда, находясь в состоянии вторичного залегания, предметы из камня все же занимают определенную позицию в геологической стратиграфии данной местности. В других ситуациях остатки разрушенных стоянок оказались на современной дневной поверхности – такие памятники фиксируются только по находкам каменных орудий, геологическая привязка которых, как правило, невозможна. Во всех этих случаях для обозначения подобных объектов археологи пользуются термином местонахождение. Значительная доля находок каменных предметов происходит именно из многочисленных местонахождений. Неслучайно, некоторые исследователи палеолита предлагают даже «применять нейтральное обозначение слоя с культурными остатками, как… „антропогенного слоя“ (так как культурным слоем он, строго говоря, не является. – Н.П.). Им можно обозначить любые отложения, к определенному уровню которых приурочены культурные остатки» (Беляева 1999: 65).

* * *

Важным признаком особого статуса того или иного поселения являются оборонительные сооружения. По наличию или отсутствию визуально фиксируемых до проведения раскопок фортификационных конструкций среди поселений выделяются, соответственно, городища и селища. Эти термины были заимствованы русскими археологами из народной речи XIX в.

Какая-либо общепринятая классификация фортификаций в археологии отсутствует. Простейшей формой защиты поселения можно признать его строительство на естественной возвышенности и использование таким образом локального рельефного фактора. Такие памятники нередко располагаются на высоких мысах с крутыми склонами и террасах, что создает естественную защиту от угрозы извне. Кстати, известны случаи, когда городищами в археологической литературе называют поселения, основанные на естественных холмах без каких-либо признаков искусственных оборонительных сооружений – подобные «холмовые поселения» широко известны, например, близ озерных котловин в междуречье рек Западная Двина и Ловать. Здесь они появляются в I тыс. до н. э. и рассматриваются как «результат приспособления людей к изменившимся климатическим условиям: значительному увлажнению и похолоданию» (Короткевич, Мазуркевич, Микляев 1992: 32).

Самым простым приемом усиления оборонительных возможностей поселка, расположенного на естественном холме, можно считать полную или частичную подрезку грунта на склонах, увеличивающую их крутизну (эскарп). А следующим шагом в развитии фортификационного строительства оказывается возведение земляных валов. Сочетание естественного рельефа местности, подрезки и валов может приводить к самым разным вариантам подобного оборонительного зодчества. Некоторые их примеры представлены на схемах городищ Псковщины второй половины I тыс. н. э. В связи с практически полным отсутствием культурных отложений на этих памятниках они называются городищами-убежищами – предполагается, что они использовались обитателями окрестных селищ лишь в качестве временных укрытий в случае какой-либо военной опасности (Фурасьев 1994: 143–144).

Как правило, валы образуют единый оборонительный «ансамбль» вместе с рвами, вырытыми вдоль их внешних склонов. Кроме того, земляные защитные сооружения часто строились в сочетании с различными деревянными конструкциями. Рассмотрим несколько таких примеров.

Рис. 18. План городища Тушемля, верхнее Поднепровье, V в. до н. э. – IX в. н. э.; сечение горизонталей 0,5 м.

В 1950-х гг. П.Н.Третьяковым были проведены раскопки городища, расположенного в низовьях р. Тушемля (бассейн Днепра) и датированного V в. до н. э. – IX в. н. э ( рис. 18–19 ). Памятник занимает мыс коренного берега реки, образованный двумя оврагами. Овальная площадка городища (площадью около 800 кв. м) возвышается над уровнем поймы реки на 18 м. Остатки укреплений описываются следующим образом: «Со стороны плато коренного берега находятся пять валов и соответствующие им рвы, частью заплывшие. Высота первого, самого высокого вала над уровнем площадки городища составляет 3 м. Невысокий расплывшийся вал, примыкающий к первому валу, окружает площадку городища со всех сторон. Полы второго вала, отделенного от первого глубоким рвом, переходят в горизонтальный уступ, проходящий вокруг городища на половине высоты его склонов» (Третьяков, Шмидт 1963: 11-12, 16, 42-46). Как выяснилось в ходе раскопок, на краю уступа и на гребнях валов были сооружены массивные деревянные ограды. #Autogen_eBook_id18 Рис. 19. Реконструкция укреплений городища Тушемля.

Вся эта мощная система укреплений формировалась постепенно, в течение всего периода жизни людей на городище: начальному этапу обитания соответствовал лишь сложенный из дерна и песка вал высотой около 1 м и неглубокий ров. Окончательное же сложение описанного оборонительного ансамбля (в том числе – строительство деревянных оград) относится к последним столетиям существования этого поселения. Иная дерево-земляная фортификационная конструкция была выявлена при раскопках В.Я.Конецким городища, расположенного около д. Малышево на берегу р. Белая (бассейн р. Мста, рис. 20). «Время существования памятника укладывается в рамки Х века, с тяготением к его середине» (Конецкий 2003: 34, 42-43). Малышевское городище интерпретируется как один из форпостов, основанных киевской княгиней Ольгой, совершившей в 947 г. поход по рекам Луга и Мста. Подобное понимание этого памятника ставит перед нами и более широкую проблему: всегда ли мы в состоянии отличить оборонительные объекты, построенные местными жителями, аборигенами, от остатков крепостей небольших групп завоевателей, вторгшихся на данные территории? Такая постановка вопроса особенно актуальна для доисторического времени – ведь не исключено, что при отсутствии летописной «подсказки» о военно-административных мероприятиях княгини Ольги мы могли бы увидеть в городище на р. Белая лишь центр политической жизни местных жителей из окрестных поселений того времени.#Autogen_eBook_id19 Рис. 20. План и реконструкция укреплений городища Х в. у д. Малышево в бассейне р. Мста; сечение горизонталей через 1 м.

Малышевское городище расположено на отроге коренного берега реки. Площадка городища (около 0,6 га) защищена валом высотой до 3,1 м. В ходе раскопок вала выяснилось, что данная оборонительная конструкция была сооружена единовременно и не подвергалась каким-либо перестройкам в дальнейшем. Показательно, что система укреплений городища воспроизводит фортификации, хорошо известные по раскопкам аналогичных памятников Южной Руси – с внутренней стороной насыпи вала в таких случаях оказываются непосредственно связаны ряды жилых и хозяйственных помещений. На Малышевском городище это был один ряд бревенчатых клетей; выше располагалась боевая площадка данной крепостной конструкции, предназначенная для ведения оборонительных боевых действий или просто контрольного наблюдения за местностью. Реконструируемая высота насыпи вала – около 4,5 м; а все сооружение в целом (вместе с боевой площадкой), видимо, достигало в высоту 6 м (Конецкий 2003: 35–40). Наконец, остановимся на дерево-земляных укреплениях Рюрикова городища под Новгородом. Считается, что именно это поселение именовалось Новгородом в летописных описаниях событий IX–X вв. Долгое время Рюриково городище считалось «открытым», т. е. неукрепленным объектом. Однако, как показали раскопки Е.Н.Носова (1990: 151–152), в IX в. мысовая часть городищенской возвышенности (площадью около 1–1,2 га) была окружена рвом глубиной до 4,5 м от древней дневной поверхности. К этому же времени относятся и остатки деревянных оборонительных сооружений – два ряда дубовых клетей, выявленных на южном склоне холма и интерпретируемых как срубные конструкции, являвшиеся каркасом массива грунта, насыпанного на склон с целью увеличения его крутизны. Реконструируемая высота этих дерево-земляных укреплений в целом составляла не менее 4 м.Древнейшие каменные фортификации относятся к VIII–VII тыс. до н. э. и выявлены при раскопках памятников Передней Азии. Одним из наиболее ранних каменных оборонительных сооружений является стена из бутового камня, обнаруженная при раскопках Иерихона. В регионах, население которых пользовалось сырцовыми кирпичами для строительства тех или иных сооружений, конечно же известны и «сырцовые» фортификации. Например, оборонительные стены из сырцовых кирпичей с IV тыс. до н. э. характерны для всех энеолитических поселений древней дельты р. Теджен в северной подгорной равнине Копетдага (Хлопин 1995: 12–13). Так, «обводная стена» из сырцового кирпича, окружавшая жилые и хозяйственные постройки, зафиксирована на Муллали-тепе ( рис. 21 ) – одном из памятников Геоксюрского оазиса (Геоксюр 4). Фортификация представляла собой в плане неправильный многоугольник: отрезки прямых стен (длиной до 10 м и шириной около 0,6 м) соединяли между собой круглые постройки диаметром до 4,5 м – так называемые «башни». Впрочем, судя по заполнению таких «башен» и наличию в них очагов, их, видимо, использовали как жилые помещения (Массон 1982: 32; Кирчо 1995: 13–14). Примером средневековой каменной фортификации может послужить стена, возведенная из известняковых плит в XII в. на южном земляном валу крепости в Старой Ладоге ( рис. 22 ). Летописная запись сообщает, что в 1114 г. здесь было начато строительство каменного оборонительного сооружения на земляной насыпи – «камением на приспе». Основание этой фортификационной конструкции было выявлено А.Н. Кирпичниковым (1984: 42–53) на гребне вала, защищавшего мыс, образованный реками Волхов и Ладожка. Стена была построена без фундамента, непосредственно на песчаном основании. Как выяснилось в ходе раскопок, сам вал был возведен около 1000 г., «а в начале XII в. его надстроили песчано-каменистой насыпкой… и увенчивающей ее стеной, которая представляла в сущности брустверное завершение гребня вала». Оборонительному строительству в Ладоге XII в. предшествуют традиции каменного крепостного зодчества гораздо более раннего времени. Так, на территории крепости XV в. была выявлена «крепость Олега Вещего» – остатки стены и башни, построенных из известняковых плит в конце IX – начале X вв. (Кирпичников 1984: 23–42). А около Старой Ладоги, на Любшанском городище была обнаружена «подпорная стенка» VIII–IX вв. из известняковых плит, сохранившаяся на высоту около 2 м. Эта конструкция укрепляла земляной вал городища с напольной (т. е. внешней) стороны (Рябинин, Дубашинский 2002: 198–203, рис. 3–4).#Autogen_eBook_id20 Рис. 21. План энеолитического поселения Муллали-тепе (Геоксюрский оазис), окруженного «сырцовой» оборонительной стеной с круглыми башнями.

Комбинированные каменно-земляные фортификации распространены чрезвычайно широко. Например, они известны на одном из крупнейших городищ Британии – Мэйдн Кастл в графстве Дорсетшир (площадь памятника – около 18 га!). Возвышенность, на которой располагается городище, была обжита еще в неолите, но формирование сложной многорядной системы валов и рвов происходит в эпоху железа – в течение второй половины I тысячелетия до н. э. Каменные конструкции активно используются здесь при строительстве рядов укреплений, окружавших площадку городища. В 43 г. н. э. крепость была захвачена римлянами ( рис. 23 ). #Autogen_eBook_id21 Рис. 22. Стена из известняковых плит на земляном валу, 1114 г., Старая Ладога.

Рис. 23. Общий вид городища Мэйдн Кастл, вторая половина I тыс. до н. э., Англия.

Еще более сложной комбинированной конструкцией являлись так называемые «галльские стены» (murus gallicus) – такие укрепления сооружались при строительстве кельтских крепостей (oppidum’ов) в Западной Европе начиная с конца II в. до н. э. и были подробно описаны Гаем Юлием Цезарем в его «Записках о галльской войне» ( рис. 24 ). #Autogen_eBook_id23 Рис. 24. Реконструкция «галльской стены» – murus gallicus.

В Центральной Европе была известна и иная техника возведения оборонительной стены кельтских oppidum’ов (нем. Pfostenschlitzmauer): стена, сложенная из каменных блоков, с внешней стороны крепилась врытыми в землю на некотором расстоянии друг от друга столбами. К внутренней стороне каменной стены примыкал вал, основой которого служили конструкции из бревен, заполненные грунтом. Иногда поперечные балки таких конструкций вдавались в кладку каменной стены. Как видно из этого краткого обзора некоторых примеров оборонительного зодчества, те или иные фортификационные строительные приемы (будь то сочетание внешней каменной стены с внутренней грунтовой подсыпкой или укрепление земляного вала деревянными каркасными конструкциями) нередко имеют очень широкое распространение и встречаются в различных регионах и периодах. Подобная универсальность зачастую характерна и для еще одной группы сугубо функциональных сооружений – различных производственных объектов. В рамках этой категории археологических памятников ниже рассматриваются как места добычи сырья, так и участки его дальнейшей технологической обработки; кроме того, к объектам такого рода отнесены зоны сельскохозяйственного (земледельческого) производства.Наиболее яркими производственными археологическими памятниками, связанными с добычей сырья, являются древние шахты. Так, например, в позднем неолите и эпохе ранней бронзы получают широкое распространение горные выработки по добыче кремня. Археологические исследования таких памятников, относящихся к III–II тыс. до н. э., были предприняты в 1960-х гг. Н. Н. Гуриной (1976: 8–18, 50, 61–63, 127) – работы проводились на территории Белоруссии, около р. Россь, близ пос. Красное Село и д. Карповцы. Устье шахты выявлялось в ходе зачистки меловых отложений, после чего начиналась разборка ее заполнения; диаметры стволов шахт, как правило, составляли около 1,5 м. В ходе этих раскопок было найдено множество орудий древних шахтеров, сделанных из рога оленя. Особенно многочисленны и выразительны орудия «кирковидной формы». (Кстати, следы от ударов орудий сохранились на меловых стенах некоторых шахт.) Находки кремневого материала исчисляются десятками тысяч единиц, при этом каменные орудия как таковые – единичны. Это обстоятельство объясняется тем, что в непосредственной близости от шахт производилось изготовление кремневых орудий – здесь располагались мастерские; готовые изделия люди уносили с собой, в то время как на месте производства оставались отходы (сколы, отщепы) и забракованные полуфабрикаты.Археологами исследуются и разрабатывавшиеся в древности рудные месторождения – отметим здесь медные рудники Кавказа эпохи бронзы. Так, например, в урочище Башкапсара (Абхазия) было выявлено 12 выработок, включавших открытые ямы, вертикальные шахты и горизонтальные штольни. В ходе раскопок здесь было найдено «около 50 каменных молотов для дробления руды, деревянные столбы штолен, разбитые сосуды». Выработки урочища Башкапсара датируются концом III – серединой II тыс. до н. э. и, возможно, относятся к числу древнейших памятников подобного рода на Кавказе (Кушнарева 1994: 137).Еще одним примером таких объектов могут быть древние выработки медной руды на горе Пастуховая в верховьях р. Большой Зеленчук в Карачаево-Черкессии (Кузнецов 1966: 62–66). На склоне горы находятся четырехугольная в плане шахта (размеры сторон 1,0 х 1,1 м) и две штольни. В ходе раскопок здесь были выявлены предметы, относящиеся к процессу добычи руды и датирующиеся серединой II тыс. до н. э., – два каменных «желобчатых» молота (с характерным желобом посредине для крепления рукояти) и терочник. Наличие этих инструментов «красноречиво говорит о том, что производились основные операции обогащения руды – размол и концентрация, т. е. отделение полезной породы от пустой».Наконец, следует отметить древнейший медный рудник Сибири, представленный несколькими горными выработками около села Владимировка на Алтае. Начало добычи руды здесь относится к середине IV тыс. до н. э. В ходе изучения этого памятника также были найдены различные древние каменные, роговые и деревянные орудия (Баженов, Бородаев, Малолетко 2002: 40–55), например – каменный шлифованный топор-молот со сверленым отверстием.Производственными памятниками являются также участки дальнейшей технологической обработки добытой руды. Часто они располагаются в пределах того или иного поселения (пусть даже на его периферии), однако, известны случаи, когда топографически такие объекты оказываются отчетливо обособленными от зоны обитания. Приведем в качестве примера результаты раскопок памятника эпохи железа – выявленные В.Я.Конецким при раскопках у д. Заозерье в Новгородской области остатки железоплавильного производства I тыс. н. э., функционировавшего на основе имеющегося поблизости мощного выхода на поверхность в русле ручья монолитного слоя озерной руды (Торопов 2005: 221–222). (Селище, сопоставимое с данным производственным объектом, располагалось в непосредственной близости от него.) В пределах разведочного раскопа площадью 32 кв. м здесь был обнаружен сплошной слой отходов производства (шлаков) мощностью 0,3–0,5 м, в котором было встречено более 10 крупных фрагментов сопел – глиняных труб для подачи воздуха в железоплавильные печи с помощью мехов. Нагнетание воздуха в печь было необходимо для происходившей там в ходе горения угля химической реакции восстановления железа из руды.Памятники сельскохозяйственного (земледельческого) производства часто представлены системами ирригации полей. Так, оросительная сеть эпохи энеолита была обнаружена около уже упоминавшегося выше центрального поселения Геоксюрского оазиса «Геоксюр 1» (IV тыс. до н. э.) в результате дешифровки аэрофотоснимков. Впоследствии выявленые водоемы были подвергнуты археологическим раскопкам – трассы каналов были «прорезаны» поперечными траншеями (Лисицына 1965: 107–124). Три канала (средняя глубина которых составляла 1,2 м, а общая протяженность – 3 км) были отведены здесь от одного из русел р. Теджен. Вода по каналам шла самотеком и через боковые отводы выводилась непосредственно на поля. Любопытно, что в одном из каналов была найдена сильно поврежденная водой керамическая женская статуэтка, от которой сохранилась часть торса и ног. Находка датируется началом III тыс. до н. э. и интерпретируется как «символ богини плодородия», специально брошенный в этот канал.Кроме этого, стоит отметить древнюю водосборную яму, открытую около еще одного поселения Геоксюрского оазиса – Муллали-тепе (Геоксюр 4). Первоначальный объем пруда составлял 2600 куб. м; водосборник был соединен каналом с руслом р. Теджен. Во время паводка пруд заполнялся самотеком и вода в нем оставалась даже когда ее уровень в реке понижался (глубина водосборника превышает 3 м; глубина канала – 1 м). Таким образом, во время летних засух этот искусственный водоем был важным источником питьевой воды для людей и скота. Показательно, что в заполнении пруда были встречены фрагменты энеолитических керамических сосудов с характерной полихромной росписью.Приведу также, относящийся к другому региону и периоду, пример древнего поля, открытого археологическими раскопками. После снятия культурного слоя городища второй половины IX – X вв. у д. Георгий под Великим Новгородом на материковой поверхности были выявлены следы вспашки «однозубым пахотным орудием типа рала – узкие (до 6 см в ширину) взаимопересекающиеся полосы, образующие частую клетку» (Носов, Плохов 2005: 138–140). Очевидно, что до основания на этом участке поселка он был включен в сельскохозяйственный оборот местного населения эпохи раннего средневековья.

Помимо производственных объектов еще одним важным элементом инфраструктуры поселений, связывающим их между собой, являются дороги. Ярким примером данного вида археологических памятников являются римские дороги, нормативы ширины которых определяются уже в «Законах 12 таблиц» (Leges XII Tabularum, 451–450 гг. до н. э.). На ровном рельефе их строительство осуществлялось следующим образом. По трассе дороги вырывалась траншея глубиной около 0,8 м; борта траншеи укреплялись каменными вымостками, на дно траншеи укладывались крупные камни. Над ними насыпался слой мелких камней, перемешанных с песком и известью, еще выше – слой песка. И, наконец, сверху укладывались плиты мостовой. На болотистых местах предварительно в грунт вбивались сваи, а затем последовательно укладывались слои булыжника, толченого мергеля, щебня и гравия с землей. Выше располагались плиты мостовой. Дороги имели кюветы для стока воды. Вдоль магистральных дорог римляне ставили милевые столбы, на которых указывалось расстояние до Римского Форума.

Наиболее известной римской дорогой является «Аппиева дорога» – Via Appia – соединявшая Рим с Брундизием на юго-востоке Италии. Римский поэт Публий Папиний Стаций называет ее «царицей дорог». Первоначальный отрезок этой дороги (Рим-Капуя) был покрыт каменной мостовой еще в 312 г. до н. э. – в этот год цензором в Риме стал Аппий Клавдий Слепой, по имени которого и названа эта трасса. Отдельные участки римских дорог до сих пор известны и в других странах Европы.

Знакомство с погребальными сооружениями и погребениями следует предварить рассмотрением некоторых этических аспектов археологических исследований подобных объектов.

В 1989 г. на состоявшемся в г. Вермиллион (США) региональном тематическом конгрессе «Археологическая этика и обращение с умершими» было принято «Вермиллионское соглашение по человеческим останкам», содержавшее в числе прочих требование обоснования «научной исследовательской ценности скелетных, мумифицированных и иных человеческих останков (включая ископаемых гоминидов)». В 1990 г. Совет Всемирного Археологического Конгресса принял «Первый кодекс этики», пятый пункт правил которого содержит следующее требование: «Члены (Всемирного Археологического Конгресса – Н.П. ) не должны воздействовать на и/ или перемещать человеческие останки аборигенных народов без их ясного согласия». А совсем недавно, в 2006 г. Совет Всемирного Археологического Конгресса принял «Соглашение по экспонированию человеческих останков и священных предметов». Согласно пункту 1 этого документа, экспонированию подобных материалов должно предшествовать получение на это разрешения от соответствующего местного этнического сообщества. В 1999 г. данному кругу вопросов была посвящена отдельная секция 5-й ежегодной конференции Европейской Ассоциации археологов (Борнмут, Соединенное Королевство), состоявшаяся по названием «Этика раскопок и обращения с человеческими останками: европейская перспектива».

Вряд ли можно утверждать, что перечисленные выше документы исчерпывают проблему этичности археологических раскопок погребений. Впрочем, с другой стороны, признавая обсуждение данных вопросов чрезвычайно актуальным для современной археологии, мы должны все же подчеркнуть очевидный факт – так или иначе, именно археологические исследования древних захоронений дают нам незаменимые материалы для изучения представлений о смерти как исторического и культурного явления, которое оказывается существенной частью человеческого мировосприятия в целом. Зеркалом представлений человека и общества о смерти является погребальная обрядность.

«Всякое изменение в положении человека влечет за собой взаимодействие светского и сакрального, – писал этнолог А. ван Геннеп (1999: 9). – Оно требует регламентации и соблюдения ритуала, дабы общество в целом не испытало затруднений и не понесло ущерба». И каждое подобное изменение (от рождения до смерти) «сопровождается церемониями, у которых одна и та же цель: обеспечить человеку переход из одного определенного состояния в другое, в свою очередь столь же определенное». Эти «церемонии» получили название «обрядов перехода» («les rites de passage»). К их числу относится конечно же и погребальный обряд, котором «ритуально закрепляется перемена статуса человека, осмысленная в пространственных категориях выхода из одного локуса… и входа в другой. Жизнь и смерть противопоставлены пространственно, как „этот“ и „иной“… свет…» (Седакова 1983: 4, 10-11). По данным восточно– и южнославянской этнографии, здесь выделяются три основные функциональные группы обрядовых актов: 1) акты, направленные на разрыв границы между Жизнью и Смертью с целью помочь умершему в достижении «того света»; 2) акты, направленные на восстановление и укрепление этой границы; 3) акты, направленные на на установление контакта через эту границу, следствием которого должно стать плодородие и изобилие, посылаемые из области Смерти.

Археологическое представление о погребальном обряде гораздо «уже» понимания этого явления этнологами. Если для последних он включает в себя всю последовательность ритуальных действий от выноса тела умершего из дома до завершения поминок, то в археологических исследованиях по понятным причинам под погребальным ритуалом понимается лишь последовательность действий людей при захоронении умершего. Показательно следующее археологическое определение погребального обряда: «Погребальный ритуал – способ посмертной изоляции умершего индивида, реализуемый в определенных материальных формах» (Хлобыстина 1995: 3, 114).

В археологии принято выделять два основных вида погребального обряда: ингумация (захоронение тела умершего) и кремация (сожжение тела умершего). (В русской археологической литературе XX в. укоренились и преобладают до сих пор иные обозначения данных обрядов – трупоположение (вместо термина «ингумация») и трупосожжение (вместо термина «кремация»). Неуместность этих словообразований представляется очевидной.) Различают кремацию на месте (если сожжение было произведено непосредственно на месте захоронения) и кремацию на стороне (если погребальный костер располагался где-то в стороне и кремированные останки были принесены оттуда к месту захоронения). Отмеченное различие существенно: при кремации на месте исследователю «достается» впоследствии целостный комплекс, состоящий, как правило, из двух основных компонентов – фрагментов пережженных костей погребенного и предметов сопроводительного погребального инвентаря, полностью или частично сохранившихся в огне (имеются в виду изделия из камня, керамики, металла и прочих огнеупорных материалов различной степени прочности). Подобное захоронение может, конечно же, сопровождаться и жертвоприношениями животных. Кроме этого, какие-то предметы могли быть включены в состав погребального инвентаря уже после завершения обряда кремации.

При кремации на стороне археолог исследует комплекс, целостность которого не является очевидной – ведь вполне возможно, что какая-то часть пережженных костей и какие-то элементы погребального инвентаря остались на месте проведения обряда кремации. Между тем, выявление такого объекта (погребального костра) чаще всего чрезвычайно затруднено отсутствием каких-либо его признаков на современной дневной поверхности. Впрочем, иногда это удается – так, в финно-угорском могильнике I тыс. н. э. у д. Пугино, в низовьях р. Суда (Молого-Шекснинское междуречье) была исследована яма глубиной 60 см, в которой совершались кремации (дно и стенки этой ямы были сильно прокалены). Яма была заполнена углем, золой, пережженными костями, среди которых были выявлены различные предметы, прежде всего – бронзовые женские украшения (Башенькин 1995: 22). Однако, и в этом, и в иных подобных случаях мы конечно же все равно не сможем однозначно соотнести конкретный комплекс захоронения по обряду кремации на стороне, обнаруженного в определенном погребальном сооружении, с той его частью, которая, возможно, присутствует среди углей и золы выявленного погребального костра.

Следует подчеркнуть существенное отличие погребений как таковых (включающих в себя, как уже было отмечено выше, человеческие останки и погребальный инвентарь) от их вместилищ – погребальных сооружений, отличающихся чрезвычайным разнообразием (к ним относятся и египетские пирамиды, и скифские курганы, и древнерусские жальники – см. ниже). Ритуальное значение данного отличия хорошо иллюстрируется примером кенотафов – погребальных сооружений, не содержащих самих погребений. Как правило, причина появления кенотафа заключалась в отсутствии физической возможности похоронить тело умершего – если этот человек погиб в результате кораблекрушения, был растерзан дикими животными и т. д.

Наконец, особо следует отметить «археологически неуловимый похоронный обряд». Дело в том, что в случае захоронения человеческих останков (в особенности – после их кремации на стороне) в водоемах, болотах, на деревьях и т. п. вероятность обнаружения таких погребений археологическими исследованиями чрезвычайно мала. Археологам известны регионы, некоторые периоды истории которых представлены множеством поселений, однако, соответствующие им погребальные памятники до сих пор остаются не найденными (например, ряд территорий лесной зоны Восточной Европы в раннем железном веке. Очевидно, речь в таких случаях как раз и может идти о неких похоронных ритуальных действиях, последствия которых оказываются недоступными для изучения археологическими методами. Впрочем, иногда археологам «поймать» следы подобного обряда. Так, остатки захоронений XIII–XIV (XV?) вв. по обряду кремации на стороне были выявлены в оз. Обеляй в Литве (Урбанавичюс 1990: 198–201). Следует отметить чрезвычайное разнообразие предметов сопроводительного погребального инвентаря, встреченных среди кальцинированных костей – здесь обнаружены обломки мечей, наконечники копий, топоры, огнива, весовые гири, браслеты и т. п. (всего – около 3000 находок!).

Считается, что древнейшие погребения (ингумации) относятся к среднему палеолиту – периоду мустье. Одним из основных критериев преднамеренного ритуального захоронения человеческих останков для этого времени является наличие комплектного скелета (а не отдельных костей) в культурном слое поселения. «Если комплектные остатки обнаружены за пределами поселения, то доля вероятности их преднамеренного погребения уменьшается, и необходимы какие-то дополнительные критерии» (Смирнов 1981: 9, 52). В настоящее время в Евразии известно немногим более 50 достоверных мустьерских захоронений (т. е. с учетом коллективных могил – немногим более 60 останков индивидуумов). Рассмотрим некоторые примеры подобных комплексов.

Рис. 25. Мустьерское погребение ребенка в гроте Тешик-Таш, Узбекистан; I–VI – рога горного козла, 1 – возможное местоположение шестой пары рогов горного козла, 2 – камни верхнего уровня, 3 – камни нижнего уровня, 4 – кости верхнего уровня, 5 – кости нижнего уровня (нижний уровень – конец расчистки, после удаления черепа ребенка и рогов козла).

Погребение ребенка 7–8 лет было выявлено в верхнем культурном слое уже упоминавшегося выше грота Тешик-Таш ( рис. 25 ) в Узбекистане (Смирнов 1981: 149–153, 272–275). Данный комплекс включал в себя некомплектный скелет, представленный черепом, нижней челюстью и отдельными костями, которые, судя по наличию следов резания, были предварительно очищены от мягких тканей. Первоначальное расположение костей установить невозможно – погребение было потревожено грызуном. Вокруг останков располагалось несколько пар рогов горного козла, а среди и вокруг костей погребенного было выявлено несколько обломков известняка. Предполагается, что погребение было совершено в яме, хотя контуры ее и не были прослежены. «В расположении рогов и обломков известняка заметна определенная система… позволяющая предположить создание кольцеобразного сооружения вокруг человеческих остатков». Вероятным признано наличие сопроводительного погребального инвентаря – здесь найдены костяная поделка («орудие типа шила»), «несколько отщепов» и т. п. Примером комплектного погребения может служить захоронение мужчины 40–45 лет в яме, в культурном слое 1 грота Бонневаль у поселка Ля Шапель-о-Сен во Франции (Смирнов 1981: 111–114, 240–242). Погребенный располагался в яме, на спине и был ориентирован на юго-запад. Голова была приподнята с помощью нескольких камней, ноги сильно согнуты в суставах. Определить наличие погребального инвентаря затруднительно, так как заполнение могильной ямы (в котором были встречены каменные орудия, отщепы и т. д.) являлось культурным слоем поселения.Как отмечает В. А. Алекшин (1995: 188, 210), «древнейший погребальный обряд эволюционировал от расчлененных захоронений раннего мустье к нерасчлененным погребениям, появившимся в конце среднего палеолита». По мнению исследователя, «погребальный обряд возник как магическое средство защиты среднепалеолитических охотников от вымирания»; он был «необходимым элементом культуры человека, с помощью которого он старался противостоять смерти и тем самым сохранить стабильность внутри охотничьего коллектива». При этом у людей, совершавших мустьерские похоронные ритуалы, «не было сложившихся представлений о потустороннем мире».Следует, однако, подчеркнуть – так или иначе древнейшие мустьерские захоронения знаменуют собой начало постепенного постижения человеком смерти как «сокровенного таинства» (Святитель Игнатий Брянчанинов 1993: 69). Отражением этого сложного и многообразного процесса являются погребальные археологические памятники последующих периодов. По наличию или отсутствию на современной дневной поверхности каких-либо визуально фиксируемых до проведения раскопок конструкций или иных сохранившихся материальных признаков подобные объекты можно разделить на две большие группы – наземные погребальные сооружения и грунтовые погребения.Наверное, наиболее многочисленным видом наземных погребальных сооружений являются курганы. Не следует думать, что курганы представляют собой некий определенный вид погребального археологического памятника – этим термином обозначаются самые разнообразные объекты, возведенные как исключительно из земли, так и с использованием камней или деревянных конструкций. При этом даже те курганы, при сооружении которых использовался один лишь грунт, зачастую оказываются отнюдь не просто земляными холмами – есть все основания считать их памятниками своеобразной «земляной архитектуры».#Autogen_eBook_id25 Рис. 26. Разрезы сопки № 2 из группы сопок «Сковородка–II» (Псковская область) и план и разрез дубового ящика, обнаруженного на ее вершине.

Примером таких объектов являются так называемые новгородские сопки – языческие монументальные курганы родовой знати Северо-Западной Руси IX–XI вв. Один из них – располагавшийся у д. Сковородка в Псковской области – до раскопок представлял собой крутобокую насыпь высотой до 4 м и диаметром 12 м ( рис. 26 ). Как выяснилось в ходе исследований, изначально этот погребальный памятник имел вид «четырехгранной пирамиды с усеченной вершиной, сложенной из специально нарезанных кусков дерна» (Кузьмин 2001: 59). На вершине находился дубовый ящик, содержавший около 15 кг пережженных костей. Принято считать, что при кремировании сохранялось около 60 г сожженных костей. С учетом этого обстоятельства, следует признать, что на вершине данной сопки (а также – многих других подобных курганов) захоронения по обряду кремации на стороне совершались неоднократно и неединовременно. И, таким образом, погребальные функции сооружения реализовывались в этих случаях лишь после возведения самой насыпи. Интересный технологический прием строительства земляного кургана был прослежен при раскопках одной из сопок у д. Пристань в среднем течении р. Оредеж. Сначала здесь возвели кольцевой вал из моренного щебня (высотой около 80 см и шириной до 2 м). И лишь затем пространство внутри этого вала было засыпано в ходе сооружения насыпи, общая высота которой составила в итоге более 2 м (Кузьмин 1992а: 21). Аналогичный способ формирования внешнего «каркаса» кургана с помощью кольцевых валов из плотного грунта (во избежание оползания склонов) был выявлен в сопках нижнего Поволховья.Обратимся к примеру комбинированного деревянно-каменного элитного погребального сооружения, также именуемого археологами курганом. Курган Аржан ( рис. 27 ), относящийся к числу так называемых «царских» курганов древних скифов, располагался на юге Сибири, в Туве, в долине р. Уюк. Памятник датируется VIII–VII вв. до н. э. и отражает начальный этап скифской культуры (Грязнов 1980: 45, 55–56). Сооружение высотой 3–4 м и диаметром 120 м было сложено в основном из камней средних размеров (весом 20–50 кг). Под этой каменной насыпью находилась сложная деревянная конструкция, состоявшая из центральной погребальной камеры и более 70 срубов, радиально расположенных вокруг нее. В центральной камере были открыты следы двух погребений по обряду ингумации в деревянных колодах – «мужчины старческого возраста и взрослой женщины». Захоронение оказалось полностью разгромленным и опустошенным грабителями. К центральной камере примыкали еще 8 мужских ингумаций, большинство из которых были также совершены в деревянных колодах. Всего же в данном кургане было выявлено 15 погребений, «сопровождавших» центральное парное погребение мужчины и женщины, а также – не менее 160 конских захоронений. Как отмечает автор раскопок М.П.Грязнов, «захороненные в кургане лица являлись представителями богатой кочевой знати и среди них был их верховных владыка – вождь большого племени или союза племен, называемый нами царем». #Autogen_eBook_id26 Рис. 27. План-схема кургана Аржан, VIII–VII вв. до н. э., Тува; фигурками коней помечены камеры с конскими захоронениями.

Впрочем, курганные сооружения далеко не всегда оказываются столь внушительными монументальными объектами. Так, близ Старой Ладоги, в урочище Плакун был исследован скандинавский курганный могильник, датируемый IX–X вв. и интерпретируемый сегодня как могильник дружины Рюрика и Олега – первых русских князей. Подавляющее большинство погребений соответствует здесь ритуалу, характерному для дружин викингов – кремации на месте в ладье, с захоронением останков в урне или прямо на кострище под курганной насыпью (иногда с каменной оградкой по основанию) с сопровождающим погребальным инвентарем (Назаренко 1985: 156). Однако, несмотря на высокий социальный статус погребенных, размеры насыпей крайне невыразительны (диаметр от 4 до 20 м и высота от 30 см (!) до 1 м). Остановимся на одном из этих сооружений поподробнее. Курган № 1 диаметром 15 м и высотой 45 см был возведен над остатками погребального костра, выявленными на слое древней погребенной почвы. Кострище представляет собой пятно угля и золы, содержащее пережженные кости и различные предметы погребального инвентаря. В пределах кострища выявлена яма глубиной 40 см, в заполнении которой обнаружены булыжники и обломки известняковой плиты. Кроме этого, на кострище (а отчасти – и за его пределами) найдено около 200 ладейных заклепок. Находки подобных предметов являются основным индикатором обряда кремации в ладье. Однако, надо иметь в виду, что такого «незначительного количества заклепок было бы явно недостаточно для сооружения даже самого малого судна, так как около 100 заклепок потребовалось бы на соединение всего одного пояса обшивки судна 8–10-метровой длины» (Сорокин 1997: 81). Следует предположить, что для рассматриваемого здесь обряда кремации могла использоваться лишь какая-то часть ладьи (возможно – фрагмент старого, пришедшего в негодность судна).Приведенный пример конечно же не означает, что в эпоху викингов не возводили монументальных курганов. Целая «серия» ингумаций в корабле известна по результатам раскопок так называемых «королевских курганов» Норвегии. Так, в 1904–1905 гг. одна из таких насыпей была исследована около фермы Усеберг. Курган высотой 6 м и диаметром 44 м был возведен здесь в IX в. над кораблем, в средней части которого находилась погребальная камера, содержавшая захоронения по обряду ингумации двух женщин в возрасте около 30 и около 60 лет. Погребения сопровождались богатым инвентарем, захоронениями лошадей, собак и быка. Очевидно, что перед нами элитное погребальное сооружение. Высказывалось даже предположение (Лебедев 2005: 190), что в этом кургане погребена Аса – бабушка объединителя Норвегии Харальда Прекрасноволосого.Среди археологических памятников многих финно-угорских народов известен любопытный вид погребальных сооружений именуемых в археологической литературе «домиками мертвых». Речь идет о деревянных постройках, служивших для захоронения кремированных останков. Один из таких объектов был выявлен в пределах зоны обитания при раскопках городища середины I тыс. н. э. у д. Березняки на р. Сонохта в Верхнем Поволжье (Третьяков 1941: 58–60, 68). «Домик мертвых» сохранился здесь в виде остатков постройки размерами 2,2 х 2,2 м. Скопления пережженных костей (погребения по обряду кремации на стороне) располагались вдоль северной и южной стен. Предполагается, что в этом сооружении находились останки 5–6 человек. Кроме этого, здесь были обнаружены также различные предметы погребального инвентаря, в том числе – пять топоров-кельтов. (Кельтами называют топоры, у которых втулка для крепления топорища располагается перпендикулярно лезвию.)«Домики мертвых» были выявлены и среди погребальных памятников IX–X вв. юго-восточного Приладожья, в Молого-Шекснинском междуречье (здесь они датируются концом I тыс. до н. э. – первой половиной I тыс. н. э.) и других регионах. В.А.Назаренко (1988: 75–79) реконструирует одно из таких сооружений в раннесредневековом Приладожье как сруб размерами примерно 4 х 4 м и высотой до пяти венцов. Сооружение имело двускатную земляную крышу, которая поддерживалась внутри несколькими рядами столбов. В центральной части сруба был устроен очаг, в южной стене – находился дверной проем. «Домик мертвых» был окружен рвом; в качестве «моста» через него было использовано стесанное толстое бревно. Погребения по обряду кремации на стороне размещались на устроенных внутри вдоль стен сруба земляных уступах-«лавках».Термин «домик мертвых» в первую очередь отражает результат археологической реконструкции определенных погребальных памятников – до проведения раскопок подобных объектов они не выделялись специально из числа иных курганных сооружений. Очевидно, что «домики мертвых» воспринимались как жилища (места постоянного обитания) умерших. Здесь следует пояснить, что, как правило, функция того или иного погребального памятника ограничена двумя возможными вариантами: «1 – место пребывания покойника… 2 – средство путешествия в загробный мир» (Лесман 1985: 54). Поэтому, например, не менее очевидной представляется функция рассматривавшегося выше корабля из Усебергского кургана – это, конечно же, средство переправы умершего.Археологам известны и иные виды деревянно-земляных погребальных сооружений. В ходе раскопок прибалтийско-финского могильника XI– XII вв. около д. Залахтовье на берегу Чудского озера был раскопан курган № 162а. Как отмечает автор раскопок Н.В.Хвощинская (2004: 33–34), данный объект до начала исследований «выглядел как обычный круглый курган». Однако, оказалось, что первоначально здесь находилось деревянное срубное сооружение ( рис. 28 ) размерами примерно 3 х 3 м и высотой до четырех венцов, окруженное с трех сторон рвами. В центре постройки находилась ямка с пережженными костями. «После совершения захоронения внутреннее пространство сруба было засыпано песком. Постепенно дерево сгнило и раскатилось, песок оплыл по краям, и сооружение внешне стало напоминать обычный курган». #Autogen_eBook_id27 Рис. 28. Реконструкция кургана № 162а из могильника XI–XII вв. около д. Залахтовье на берегу Чудского озера.

Завершая этот обзор курганных погребальных сооружений, необходимо особо остановиться на впускных погребениях. Обычно этим термином называются захоронения, совершенные в кургане («впущенные» в него) в более позднее время – уже после того, как он прекратил свое функционирование в качестве погребального объекта. Одним из наиболее ярких примеров таких погребений являются впускные ингумации, выявленные при раскопках некоторых новгородских сопок. Совершение захоронений на вершинах этих памятников по обряду кремации на стороне прекратилось в XI в., однако, уже в XII в. (и позднее – вплоть до XX в.) в подобных курганных насыпях появляются впускные погребения. Например, парная впускная ингумация, совершенная не позднее конца XII в., выявлена в уже упомянутой выше сопке у д. Пристань. Очевидно, что в таких случаях речь идет о неких людях, которые по каким-то причинам не могли быть погребены на обычном сельском христианском кладбище. Имеющиеся в нашем распоряжении фольклорно-этнографические материалы, позволяют предположить, что это так называемые «нечистые» покойники, захоронение которых на кладбище не представлялось возможным в связи с характером деятельности и социальным статусом этих людей при жизни или обстоятельствами их смерти. Так, на вершине сопки близ д. Коровитчино в Новгородской губернии в 1850-х гг. был похоронен застрелившийся офицер, а у подножья той же насыпи похоронили цыганку и утонувшего татарина. К числу погребальных сооружений относятся конечно же и разнообразные каменные архитектурные конструкции (причем, не только наземные) – гробницы, мавзолеи, склепы, пирамиды и т. п. Остановимся на некоторых примерах подобных археологических памятников.Среди погребальных сооружений этрусков (народ неясного происхождения, обитавший на Апеннинском полуострове в VIII–I вв. до н. э.) широко известна так называемая «могила Реджолини-Галасси» VII в. до н. э. близ города Черветери. Центральная гробница была вырублена в горной породе и затем «надстроена» стенами из каменных блоков. Перекрытие гробницы представляло собой так называемый ложный ступенчатый свод – в верхней части стен каждый последующий ряд плит отступает от края предыдущего. К погребальной камере вел дромос – этим греческим словом (буквальное значение – «путь») в археологии принято называть коридор, построенный из камня или вырубленный в скале и являвшийся проходом в гробницу. К дромосу «могилы Реджолини-Галасси» примыкали две ниши, вырубленные в туфе. Над описанным сооружением была насыпана курганная насыпь.В центральной гробнице «могилы Реджолини-Галасси» по обряду ингумации была похоронена женщина с чрезвычайно богатым погребальным инвентарем. Кроме того, основное захоронение сопровождалось погребениями двух мужчин. Первое – по обряду кремации на стороне – располагалось у входа в одну из ниш, второе (ингумация) – находилось в дромосе, рядом с размещенной здесь четырехколесной повозкой. Помимо предметов вооружения, входивших в состав инвентаря ингумации останков мужчины, восемь парадных щитов были выставлены здесь вдоль стен дромоса.#Autogen_eBook_id28 Рис. 29. «Сокровищница Атрея» (купольная гробница) в Микенах, XIV–XIII вв. до н. э.: разрезы, план и внутренний вид.

К XIV–XIII вв. до н. э. относится так называемая «сокровищница Атрея» ( рис. 29 ) в Микенах, наиболее выразительный пример элитной купольной гробницы – толоса. Этим греческим словом (буквальное значение – «свод», «купол») в античной археологии, как правило, называют сооружения в форме улья, перекрытие которых, также как и в предыдущем примере, представляло собой ступенчатый свод. «Сокровищница Атрея» была сооружена внутри естественного холма. Высота толоса (к которому примыкает дополнительная боковая камера) составляет здесь около 15 м. От края склона холма к толосу вел дромос длиной 36 и шириной 6 м. К сожалению, содержимое гробницы было полностью разграблено. Монументальные каменные погребальные сооружения известны археологам, конечно же, не только в Средиземноморье. Так, например, на территории Западной Европы мегалитические гробницы начинают возводить уже в период неолита. Среди разнообразных памятников подобного рода следует выделить наиболее часто встречающийся вид мегалитических сооружений – дольмены.Слово «дольмен» происходит из бретонского языка кельтской языковой группы. В археологии дольменами обычно именуются однокамерные гробницы, возведенные на поверхности земли из нескольких вертикально стоящих необработанных камней, перекрытых горизонтальным камнем. Многие дольмены не сохранили следов захоронений, так как были полностью разграблены. В некоторых случаях археологам удалось выявить погребения по обряду ингумации, сопровождавшиеся различным инвентарем. Старейшие европейские дольмены относятся к IV тыс. до н. э.Особую группу дольменных сооружений составляют памятники Западного Кавказа IV–II тыс. до н. э., которые в отличие от европейских аналогов сооружались из тщательно подшлифованных каменных плит и блоков. Таков, например, один из дольменов (№ 8, группа I), обнаруженных в бассейне р. Пшада, юго-восточнее г. Геленджик (Марковин 1997: 262, 273– 277, рис. 143). В передней плите здесь было сделано традиционное для подобных памятников этого региона отверстие диаметром около 40 см ( рис. 30 ). Передняя и боковые плиты опираются на так называемый «пяточный» (опорный) камень. Размеры погребальной камеры составляют 1,65 х 1,50–2,05 м. В ходе расчистки дольмена здесь были встречены фрагменты керамики, а также – каменное орудие «типа скребка». Примером дольмена, в котором были выявлены костные останки является сооружение № 26 на горе Кислая в бассейне р. Кизинка (Марковин 1997: 46, 57, 59, 60, рис. 11). Сам дольмен осел назад и набок, верхняя часть передней плиты не сохранилась, основание ее было расколото. Внутри погребальной камеры были обнаружены погребения 9 человек по обряду ингумации (в том числе – двое детей), а также – череп куницы и одиночная кость овцы. Кости скелетов «лежали кучами, анатомический порядок не всегда сохранен…» Видимо, «некоторые умершие были погребены в позе сидя». Кроме этого, в гробнице были встречены предметы погребального инвентаря (фрагменты керамических сосудов и др.).#Autogen_eBook_id29 Рис. 30. Дольмен № 8 из группы I в бассейне р. Пшада близ г. Геленджик, IV–II тыс. до н. э., Западный Кавказ (Марковин 1997: 274, рис. 143): общий вид и найденные в дольмене каменное орудие и фрагменты керамических сосудов (профили).

В заключение этого обзора каменных погребальных сооружений отметим памятники далеко не столь внушительного вида, как микенские или этрусские гробницы. Речь идет о региональной разновидности сельских древнерусских могильников – так называемых «жальниках» ( рис. 31 ), известных археологам на Северо-Западе России. Жальниками называют могильники, содержащие погребения по обряду ингумации в грунтовых ямах, окруженных на поверхности каменными оградками. Наиболее ранние жальники датируются XI–XII вв. – в это время на Руси под влиянием христианства широко распространяется обряд ингумации.

Рис. 31. Жальничные каменные оградки погребений № 4 (слева) и 6 (справа) в курганно-жальничном могильнике около пос. Беседа, бассейн р. Луга, XIV–XV вв.; а – дерн, б – насыпной суглинок, в – материк.

Наличие каменного ограждения могильной ямы является, по сути дела, единственной особенностью отличающей жальничные могилы подобные отмеченным выше от обычных древнерусских бескурганных грунтовых ингумаций, которые также известны на Северо-Западе России. Таким образом, типологически жальники оказываются гораздо ближе к грунтовым захоронениям, чем к наземным погребальным сооружениям. Обращаясь к грунтовым погребениям сразу же стоит отметить, что их основная особенность – отсутствие на дневной поверхности каких-либо визуально фиксируемых до проведения раскопок материальных признаков наличия захоронения – характеризует прежде всего их современное состояние. Очевидно, что после совершения таких захоронений какие-то их обозначения на поверхности земли (не дошедшие до нашего времени) все же делались – ведь археологи не так уж часто выявляют случаи повреждения более раннего погребения более поздним, что свидетельствует о наличии в то время каких-то ориентировочных признаков.Могильники с погребениями по обряду кремации на стороне в грунтовых ямах (в керамических урнах или без них) получили название полей погребений или – полей погребальных урн (нем. Urnenfeld). В Европе традиция совершения подобных захоронений получает особенно широкое распространение начиная с финала эпохи бронзы – XIII–XI вв. до н. э. – и, несмотря на кажущуюся ее простоту, представлена разнообразными вариантами.Даже в тех случаях, когда речь идет о «простейших» безурновых погребениях пережженных костей в грунтовых ямах, ситуация оказывается не столь однозначной, как это может показаться на первый взгляд – захоронение могло находиться в некоем несохранившемся вместилище, сделанном из какого-то органического материала (дерева, бересты, кожи, ткани) и, по сути дела, являвшемся погребальной урной. Считается, что в пользу наличия подобной емкости свидетельствует компактное, плотное расположение пережженных костей в «небольшой, правильной формы ямке» (Сымонович, Кравченко 1983: 45).#Autogen_eBook_id31 Рис. 32. Погребальная керамическая урна IX– VIII вв. до н. э. с крышкой в форме шлема (общая высота 64 см); погребение XLVII в могильнике «делле Росе» (delle Rose), Италия.

Сохранившиеся же в грунтовых захоронениях погребальные урны прежде всего представлены керамическими изделиями, отличающимися чрезвычайным разнообразием. Так, например, среди урн полей погребений IX–VIII вв. до н. э. на Аппенинском полуострове известны вместилища пережженных костей, накрытые керамическими имитациями бронзовых шлемов, а иногда – настоящими шлемами! Также здесь встречены урны в виде керамической модели дома, причем, как полагают исследователи, эти изделия воспроизводят облик реальных жилищ. Традиция уподобления погребальной урны новому «телу» умершего, отразившаяся, по всей видимости, в накрывании ритуального сосуда шлемом ( рис. 32 ), была распространена достаточно широко. Так, урны с крышкой в виде скульптурной человеческой головы были обнаружены среди погребальных древностей этрусского города Клузиума ( рис. 33–34 ). Так называемые «лицевые» урны хорошо известны на южном побережье Балтийского моря – здесь они относятся к VI–II вв. до н. э. #Autogen_eBook_id32 Рис. 33–34. Этрусские погребальные урны VII–VI вв. до н. э. в виде человеческой головы.

Разновидности грунтовых урновых захоронений обусловлены не только различными вариантами погребальных урн, но и особенностями их размещения в могильных ямах, а также особенностями устройства самих могил. В бассейне средней и верхней Вислы археологами выявлены «подклошевые погребения», датируемые IV–II вв. до н. э. В подобных случаях одиночные урны с прахом умерших полностью перекрывались перевернутыми вверх дном большими колоколовидными сосудами. Внутри грунтовых могильных ям нередко сооружались каменные ящики, именуемые в археологии цистами (лат. cista, означающее «сундук», «ларец»). Подобные конструкции характерны, например, для упомянутых выше полей погребений южного побережья Балтики, содержавших «лицевые» урны. Как правило, такой ящик обычно представлял собой коллективную усыпальницу – в нем мог находиться не один десяток урн. Грунтовые погребения по обряду ингумации также имеют различия, связанные с характером размещения останков погребенного и устройством могильной ямы. Так, например, в грунтовых могильниках черняховской культурной общности III–IV вв. н. э. (Сымонович, Кравченко 1983), прослеживаемой на огромной территории восточно-европейской лесостепи и степи от левобережья Днепра до нижнего Подунавья, выявлены остатки захоронений, большинство из которых представлены скелетами, лежащими на спине, в вытянутом положении (более 60%). Впрочем, известны и случаи, когда погребенные располагались на животе, на боку, с согнутыми в коленях ногами и т. д. Дно грунтовых ям иногда промазывалось глиной. Захоронения представителей социальной элиты сопровождались деревянными конструкциями. В могильнике у с. Ранжевое в Причерноморье была открыта досчатая «обкладка» углубления на дне могильной ямы, в котором располагался погребенный, доски были сколочены гвоздями (погребение № 12). Любопытно, что среди камней перекрывавших захоронение были найдены два камня-якоря(!): большой (примерно 1 м х 60 см) подтесанный прямоугольный плитчатый камень с поврежденным отверстием для каната и овальный камень меньших размеров, пригодный к употреблению. Ритуальное значение этих предметов, оказавшихся в могильной яме, кажется очевидным. Уникальным для черняховской культуры является погребение № 11 в могильнике «Викторовка–II» – здесь непосредственно на дне могилы располагалось каменное ограждение погребенного. Стоит добавить, что характерной особенностью грунтовых могильников черняховской культуры является биритуализм, то есть – сочетание погребений по обрядам кремации и ингумации на одном памятнике.Особый вид грунтовых ингумаций представляют собой погребения в катакомбах ( рис. 35 ). Примеры таких захоронений известны по результатам раскопок могильников VIII–X вв. в степи и лесостепи донского бассейна. Так, катакомбные погребения выявлены в ходе раскопок грунтового могильника у с. Дмитриевское в бассейне р. Северский Донец. Как правило, катакомба состоит здесь из ориентированного вдоль склона холма дромоса («узкой и длинной входной ямы») и врезанной в одну из его стенок погребальной камеры. Большинство погребенных располагались в вытянутом положении на спине. Однако, для женских захоронений здесь было характерно скорченное положение на боку. Кроме катакомбных могил на данном памятнике известны и обычные ямные, и подбойные ( рис. 36 ) погребения. Последние представляли собой захоронения в углублениях, вырытых в одной из продольных стенок «входной» могильной ямы (Плетнева 1989: 173–177, 189, 255, 259). #Autogen_eBook_id33 Рис. 35. План и продольный разрез катакомбы № 5 в грунтовом могильнике VIII–X вв. у с. Дмитриевское, бассейн р. Северский Донец; 1 – серая гумусная земля, 2 – меловая крошка, 3 – глина, 4 – черная гумусная земля.

Общепринятое определение этого термина в археологии отсутствует. Как правило, археологи называют кладом спрятанный «в земле или в другом недоступном месте» комплекс предметов (Брей, Трамп 1990: 111). Однако, инвентарь погребения кладом не называется. При этом (в отличие от обиходного значения этого слова) клад, как археологический объект, может состоять из предметов, не обладающих существенной материальной ценностью, то есть – может не являться сокровищем (но может и быть таковым).

Зачастую клады обнаруживаются случайно, в ходе какой-либо деятельности, не имеющей отношения к профессиональным археологическим исследованиям (например – при земляных работах). Такие комплексы, в силу своей «изолированности» от иных вещественных древностей, нередко выступают в качестве «самостоятельных» археологических памятников. Таков, например, так называемый Петергофский клад арабских серебряных монет (дирхемов) начала IX в., найденый в 1941 г. при неизвестных обстоятельствах около Нижнего парка Петергофа. Впрочем, кладом, конечно же, может являться и комплекс предметов, спрятанных по каким-то причинам, выявленный в ходе научных раскопок определенного археологического памятника (например, поселения).

Рис. 36. План и поперечный разрез подбойного погребения № 132 в грунтовом могильнике VIII–X вв. у с. Дмитриевское, бассейн р. Северский Донец; 1 – глина, 2 – серая гумусная земля.

Археологи неоднократно предпринимали попытки классификации кладов. В.Г.Чайлд, определив клады как «группы инструментов, украшений или сосудов сокрытых вместе в земле», выделил «домашние клады» (domestic hoards – вещи, спрятанные их владельцем во время какой-либо опасности), «вотивные клады» (votive hoards – ритуальные приношения), «коммерческие клады» (commercial hoards – товар, представленный несколькими однотипными новыми, неиспользованными вещами), «клады литейщика» (founder’s hoards – инструменты использованные и испорченные (видимо, предназначенные для переплавки), литейные формы и металлические слитки) (Childe 1930: 43–45). По справедливому замечанию Ф.Р.Балонова (1991: 316), в подобных классификациях смешиваются «два разных уровня исследования: уровень наблюдения и уровень интерпретации сделанных наблюдений»; ведь клад инструментов литейщика, теоретически, мог одновременно являться вотивным кладом. Предложенное петербургскими археологами (Дубов, Седых 2002: 13) общее подразделение всех кладов на две основные группы по мотивам их депонирования вполне корректно в методическом отношении – речь идет о (1) кладах «экономических» или «возвратных» (сокрытых с целью сохранения) и (2) кладах «культовых» или «безвозвратных» (являвшихся ритуальным приношением). Однако, подобную классификацию сложно применить практически, в конкретных случаях – например, клад монет может быть интерпретирован и как экономический, и как ритуальный комплекс.Древнейшие клады известны уже в палеолите. Так, например, в ходе раскопок верхнепалеолитической стоянки «Каменная Балка II», расположенной в юго-восточной части Русской равнины, в ямке глубиной до 15 см было выявлено плотное скопление кремней. Причем, «плотно прижатые друг к другу кремни дают основание предположить, что первоначально они помещались в одной замкнутой емкости, например в мешочке из луба, бересты или кожи». В состав клада входят как целые, так и сломанные орудия (в том числе, резцы, проколки, скребки) и другой расщепленный кремень (всего 534 находки). Предполагается, что данный клад представлял собой «набор предметов, не связанный с определенной функцией» – «типичный набор для одного человека на все случаи жизни или нескольких взаимосвязанных ситуаций» (Гвоздовер, Леонова 1977: 127–129, 135).Ниже мы рассмотрим некоторые примеры кладов. И прежде всего следует обратиться к комплексам предметов, одного из которых, относящегося к эпохе камня, мы уже коснулись выше, – к кладам орудий труда.Ярким примером клада ремесленника является комплекс предметов ( рис. 37 ), найденный при раскопках культурного слоя середины VIII в. н. э. в Старой Ладоге (Рябинин 1994: 8–37). Здесь были выявлены остатки производственного центра – кузницы и примыкавшей к ней кузнечно-слесарной мастерской, которая была окружена дренажной канавой глубиной до 35 см. Клад был обнаружен на склоне канавки и ее дне, отчасти – на самой площадке, которую окружала канавка. Основное скопление находок было сосредоточено на площади диаметром около 1 м. #Autogen_eBook_id35 Рис. 37. Некоторые предметы из клада кузнечных и ювелирных инструментов VIII в. н. э. из раскопок в Старой Ладоге: 1–6 – клещи, 7–9 ювелирные молоточки, 10 – наковальня для ювелирных работ, 11 – ножницы для резки цветного металла, 12–13 – зубила, 14 – ручка крышки ларца.

В состав клада входит семь клещей (в том числе – 4 экземпляра малых одноручных клещей, предназначенных для изготовления кузнечных изделий средних и мелких размеров); два длинных стержня, интерпретированных Е.А.Рябининым в качестве «инструментов для прокалывания отверстий»; три ювелирных молоточка; миниатюрная железная наковальня, предназначенная для ювелирных работ; ножницы для резки цветного листового и полосового металла; три зубила и фрагмент еще одного подобного инструмента; два сверла по дереву; два волочила (железные брусок и пластинка со сквозными отверстиями, предназначенными для волочения проволоки); железная пластинка-наковаленка для ювелирных работ, которая должна была крепиться на деревянную основу; точильный камень. Кроме перечисленных предметов, к данному комплексу относится железная ручка крышки ларца (видимо, вещь, изготовленная владельцем инструментов, или – образец будущего изделия) и бронзовое навершие с изображением бородатого мужчины и двух стилизованных птичьих головок ( рис. 38 ). Эта находка интерпретируется исследователями как изображение скандинавского языческого бога Одина в окружении двух вещих воронов. Однако, данная вещь датируется гораздо более ранним временем – серединой VI в. н. э. Видимо, «являясь талисманом, она… переходила по наследству из поколения в поколение» (Рябинин 1994: 36). #Autogen_eBook_id36 Рис. 38. Бронзовое навершие с изображением языческого бога Одина из клада инструментов VIII в. н. э., Старая Ладога.

Перед нами комплект инструментов мастера-универсала. «…В это время еще не было узкой специализации – мастера владели несколькими смежными профессиями, а их рабочее пространство концентрировалось вокруг горна и наковальни» (Минасян 1996: 21). Судя по находкам отбросов, заготовок и полуфабрикатов, обнаруженным в пределах производственного центра, владелец инструментов занимался изготовлением железных ладейных заклепок, гвоздей, ножей, наконечников стрел, рыболовных крючков, а также – ювелирных украшений из цветных металлов. Чрезвычайный интерес вызывают особенности расположения данного клада. Складывается ощущение, что у владельца инструментов не было времени основательно укрыть их от посторонних глаз в надежном месте, включив в состав клада заготовки и полуфабрикаты изделий. Предметы были брошены в дренажную канаву как бы «на бегу», ремесленнику была дорога каждая секунда, но он, видимо, надеялся вернуться в свою мастерскую и вернуть себе эти вещи, раз все же пытался их спрятать. Судя по тому, что инструменты нашли археологи этого не произошло. Возможно, этот клад оказывается свидетельством одного из военно-политических конфликтов, которыми так насыщена история Старой Ладоги VIII–IX вв.Рассмотрим клад предметов, связанных с сельскохозяйственным производством ( рис. 39 ). В ходе раскопок городища Холопий городок, в заполнении подпольного котлована жилища был обнаружен клад хозяйственного инвентаря IX в., в состав которого входили 2 наконечника однозубых пахотных орудий, 2 косы, узколезвийный топор, точило, мотыжка-тесло, пешня, скобель, нож, железный клинышек и удила. Наконечники пахотных орудий и прочие подобные предметы (косы и т. д.) безусловно были сняты с деревянных основ – иначе находки не располагались бы столь компактно. По заключению Е. Н. Носова и А.В.Плохова (1989: 38), основная часть инструментов, входящих в состав клада, свидетельствует о «земледельческой направленности занятий его владельца». Однако ранее Е.Н.Носов (1977: 14) справедливо указывал на то, что место расположения данного поселения «весьма неудобно для занятий хозяйственной (земледельческой – Н.П. ) деятельностью». Это действительно так – городище занимает небольшое всхолмление правого берега р. Волхов, находящееся среди низменной поймы реки, заливаемой во время весенних паводков. Основной задачей обитателей этого поселка являлся контроль одного из ключевых участков волховского речного пути. Противоречие между самим фактом находки клада сельскохозяйственных инструментов и ландшафтными условиями расположения поселения только кажущееся. Археологи потому и обнаружили инструментарий земледельца, что им здесь никто не пользовался. Человек, который принес сюда все эти вещи, вынужден был сложить их в подполье своего дома и забыть о них – перед вчерашним землепашцем стояли совсем иные задачи, связанные с военно-административной деятельностью на речном торговом пути в составе княжеской дружины (Петров 1997г: 62–64).#Autogen_eBook_id37 Рис. 39. Клад хозяйственного инвентаря, IX в., городище Холопий городок (Носов 1990: 180–181, рис. 68–69): 1 – мотыжка-тесло, 2 – клинышек, 3 – нож, 4 – топор, 5 – пешня, 6 – скобель, 7–8 – наконечники пахотных орудий, 9 – точило, 10–11 – косы, 12 – удила.

С древними речными торговыми путями тесно связаны находки особой категории рассматриваемых комплексов – монетные клады. Ярким примером монетных кладов являются клады арабских дирхемов, маркирующие собой одну из важнейших торговых магистралей VIII–X вв. – балтийско-волжский путь, соединявший по рекам Восточной Европы Скандинавию с Халифатом. Арабские серебряные монеты, наводнившие в то время Северную и Восточную Европу, выполняли различные функции – «сырьевая база ювелирного ремесла, средство обращения в торговле, военная добыча, основное мерило социально-политических расчетов (межродовых платежей, судебных штрафов, государственных податей)». «Вместе с тем клады позволяют судить и о более глубоких процессах накопления, обращения, распределения ценностей, а следовательно, раскрывают едва ли не стержневые линии развития, общественное распределение созданного в течение IX–XI вв. экономического потенциала скандинавского общества» (Лебедев 2005: 321). Один из таких кладов – Петергофский – уже упоминался выше. Рассмотрим состав и обстоятельства находки еще одного подобного комплекса – Тимеревский клад 1973 г. Клад был найден на территории селища около д. Большое Тимерево в Ярославском Поволжье, являющегося остатками значительного торгово-ремесленного поселка IX–XI вв. Этот комплекс монет был выявлен в ходе наружного обследования распаханного культурного слоя селища. Таким образом, клад был найден россыпью и никаких данных о характере его залегания в отложениях поселения нет. Лишь на одном из обломков дирхема были обнаружены остатки ткани, спекшейся с монетой. Видимо, первоначально клад находился в мешке. В состав комплекса входило не менее 2685 дирхемов – именно столько экземпляров было выявлено в ходе обнаружения и исследования данного участка поселения (Дубов 1982: 144–148). Клад был зарыт около 870 г. – самая поздняя его монета (из числа определенных) отчеканена в 864/ 865 г., а «время странствования монеты от места чеканки до места сокрытия клада или потери сокровища определяется по данным ладожской археологии в среднем от 3 до 8 лет» (Кирпичников 1988: 42).На 11 монетах Тимеревского клада 1973 г. обнаружены граффити. Люди пользовавшиеся арабскими монетами в Северной и Восточной Европе нередко наносили острым режущим предметом различные изображения на дирхемы: языческие религиозные символы, образы мечей, ладей и иной дружинной атрибутики, знаки сакральной североевропейской письменности (скандинавские руны) и т. д. Таким образом монеты с непонятными арабскими надписями интегрировались в мир привычных образов и символов их новых владельцев ( рис. 40 ). Любопытно, что первые граффити на дирхемах были выявлены не нумизматами, исследовавшими до того многие тысячи подобных монет, а археологами. В Тимеревском кладе 1973 г. найдено самое большое количество монет с граффити. Среди прочих здесь был встречен дирхем (№ 24) со скандинавской рунической надписью, которая интерпретируется как «Бог» или «боги». «Такое заключение дает возможность полагать, что данная монета могла входить в состав культового клада или просто придавать зарытому сокровищу сакральный характер» (Дубов 1982: 148).Тимеревский клад 1973 г. относится к числу крупнейших кладов дирхемов IX в. Однако, археологи встречают и клады, насчитывающие всего несколько монет. Так, например, «кладик», состоявший из четырех целых, одной половинки и двух четвертинок дирхемов, был обнаружен на Рюриковом городище под Новгородом, в материковом углублении подполья постройки, под слоем остатков рухнувших наземных деревянных конструкций данного сооружения (комплекс № 1, центральный раскоп 1980–1983 гг.). По младшей монете 867 г. этот клад датируется концом 860-х гг. (Носов 1990: 90–92).#Autogen_eBook_id38 Рис. 40. Граффити на арабских дирхемах с изображениями ладьи с парусом (год чеканки – 866), боевого стяга (та же монета), копья (год чеканки – 828/829).

Помимо монетных кладов, археологи, конечно же, сталкиваются и с сокрытыми комплексами иных материальных ценностей. В качестве такого клада-сокровища можно интерпретировать предметы, найденные в Киеве, на Владимирской улице, при раскопках сгоревшего жилища первой половины XIII в. (Гончаров 1957: 131–132; Килиевич 1982: 135, 165). Два золотых колта (древнерусские женские украшения), одиннадцать золотых серег, три серебряных браслета и два серебряных перстня были сложены в глиняный горшочек и закопаны около печки. Предполагается, что этот клад относится ко времени захвата Киева татаро-монголами в 1240 г. Как уже было отмечено выше, мотивы сокрытия сокровищ могли быть различны и даже тот же монетный клад мог представлять собой ритуальное приношение, то есть – относиться к категории вотивных кладов.Многочисленные примеры вотивных монетных кладов дает нам традиция депонирования «закладных» монет в основания зданий, существовавшая длительное время. Например, при раскопках Тмутаракани в каменном фундаменте алтарной части церкви X в. были встречены две медные византийские монеты императора Романа II Младшего. И для сооружений XIX в. нам известны сведения о подобных комплексах: так, в 1834 г. в Петербурге при начале возведения Александровской колонны на Дворцовой площади в ее фундамент была замурована шкатулка с различными медалями и монетами (Потин 1974: 183–184).Впрочем, в отличие от всех прочих категорий кладов вотивные комплексы далеко не всегда являются закрытыми, так как вещи попадают в них в результате неоднократных действий различных людей в течение длительного времени и, значит, не являются синхронными друг другу. Хорошим примером постепенно формирующегося монетного вотивного клада может служить комплекс монет, образующийся в наши дни около памятника Чижику-Пыжику, установленного в 1994 г. на р. Фонтанка в Петербурге. Кроме того, вотивные клады необязательно оказываются спрятанными в недоступных местах – многие такие комплексы формируются непосредственно на дневных поверхностях различных ритуальных объектов. Рассмотрим некоторые подобные археологические памятники.В ходе раскопок ненецкого почитаемого места «Вэсако» на острове Вайгач в Карском море (святилище «Болванский Нос I»), которое упоминается уже в письменных источниках XVI в., был выявлен вещевой комплекс ( рис. 41 ), включавший в себя вотивные предметы, датированные интервалом от эпохи камня до XVIII в. Среди прочих находок здесь обнаружены неолитические кремневые изделия, фрагменты керамических сосудов I тыс. н. э., бронзовые и серебряные предметы X–XIII вв. (среди которых необходимо выделить топорик-амулет, подвесные антропоморфные личины и фигурки, изображения ангелов, нательные крестики, обрамление иконки с выгравированным образом Спаса Нерукотворного), наконец – пули, пуговицы и иные вещи более позднего времени. К наиболее поздним находкам, непосредственно предшествующим уничтожению этого объекта в ходе миссионерской деятельности 1820-х гг., относится монета 1774 г. Эти и другие предметы залегали в слое гумусированной земли мощностью 10–20 см, который был насыщен многочисленными костями различных жертвенных животных – северных оленей, моржей, тюленей, белых медведей и т. п. (Хлобыстин 1992: 164–167). Очевидно, что отмеченные выше находки представляют собой вотивный комплекс, формировавшийся в течение многих столетий. #Autogen_eBook_id39 Рис. 41. Металлические предметы X–XIII вв., обнаруженные при раскопках почитаемого места «Вэсако» на о. Вайгач в Карском море: 1 – топорик-амулет, 2–5 – подвесные антропоморфные фигурки и личины, 6–8 – изображения ангелов, 9–10 – нательные крестики, 11 – обрамление иконки с выгравированным образомСпаса Нерукотворного.

Рис. 42. Металлические вотивные предметы, найденные в Гляденовском костище II в. до н. э. – III в. н. э., Верхнее Прикамье: первый ряд сверху – антропоморфные фигурки, второй ряд сверху – фигурки всадников, третий и четвертый ряды сверху – фигурки собак, второй ряд снизу – фигурки птиц, внизу – вотивный топорик.

Комплексы древних вотивных предметов были выявлены в ходе раскопок Гляденовского костища близ Перми, в Верхнем Прикамье ( рис. 42 ). Термин «костище» используется в русской археологии для обозначения памятников, на «которых были найдены в слое пепла большие скопления пережженных и сырых костей, составлявших основную часть культурного слоя, а также орудия труда, глиняная посуда, украшения и другие вещи» (Бадер, Оборин 1958: 111–114). Такие объекты интерпретируются в качестве «жертвенных мест» местного финно-угорского населения. Гляденовское костище располагалось на мысу левого коренного берега р. Кама и занимало участок размерами 100 х 150 м. Непосредственно под дерном здесь залегал слой темного суглинка мощностью до 70 см, насыщенный зольными включениями и костями животных (в том числе – пережженными). «Именно к этому слою приурочены культовые и бытовые находки…» (Лепихин, Мельничук 1997: 6, 46). Всего на Гляденовском костище найдено около 20000 находок, основная масса которых датируется II в. до н. э. – III в. н. э. Особо следует подчеркнуть присутствие здесь многочисленных антропоморфных и зооморфных металлических фигурок. Примером символического изображения предмета, использованного для ритуального приношения, может служить миниатюрный железный проушной топорик. Помимо находок вотивных вещей в «костеносном слое», в некоторых так называемых «жертвенных ямах» были обнаружены комплексы предметов, видимо, также представлявшие собой ритуальные приношения. Например, в заполнении крестообразной в плане ямы № 68 были встречены медная антропоморфная фигурка и обломок железного ножа (острие), а на ее дне – перевернутая вверх дном глиняная чаша (Лепихин, Мельничук 1999: 10, 16, 25). Очевидно, что корректная интерпретация вотивных кладов, подобных упомянутым выше, возможна лишь при верном понимании общего характера ритуальных объектов, в ходе раскопок которых эти комплексы были выявлены. Таким образом, мы сталкиваемся с еще одной разновидностью археологических памятников, обычно именуемых археологами святилищами.

Места, специально предназначенные для совершения неоднократных ритуальных действий, в археологии чаще всего принято называть «святилищами». Впрочем, этот термин «сопровождается» целым рядом разнообразных синонимов – капище, сакральный объект, культовый объект, ритуальный комплекс, жертвенник, почитаемое место и т. д. Это терминологическое многообразие отражает отсутствие в распоряжении археологов четких материальных признаков подобных памятников. Когда речь идет об остатках сакральных сооружений, связанных с религиозной традицией, сопровождающейся подробными описаниями таких объектов или существующей в современном обществе, интерпретация подобного памятника чаще всего не вызывает принципиальных сложностей – он оказывается «узнаваемым».

Так, например, в ходе выявления оснований каменных православных церквей XIII–XIV вв. при раскопках в Довмонтовом городе Пскова проблема их интерпретации в качестве храмов (в отличие от располагавшихся поблизости гражданских строений того же времени) отсутствовала в принципе. Отдельным направлением исследования этих зданий стала их атрибуция – дело в том, что в письменных источниках, сообщающих о строительстве в Довмонтовом городе каменных храмов, в большинстве случаев отсутствуют точные указания их местонахождения. Культовый же характер этих построек был очевиден с учетом их характерной планировки, в девяти из десяти раскопанных церквей были обнаружены современные им фрагменты храмовой фресковой живописи и т. д.

Совсем другое дело – выявление святилища доисторической (дописьменной) эпохи, связанного с несуществующей сегодня религиозной традицией. Каким оно было? Как должны выглядеть археологизированные материальные остатки такого объекта?

По справедливому замечанию В.Н.Седых (2000: 16), в археологии «в качестве признаков культовых объектов… называют различные, часто единичные, не сочетающиеся с другими, а то и прямо противоположные по сути признаки…» Стоит добавить, что, как правило, такие признаки оказываются методически необоснованными. Так, в работе, посвященной славянским языческим святилищам, И.П.Русанова и Б.А.Тимощук полагают, что «для подтверждения культового значения памятников необходимо выявить их определенные признаки, отражающие закономерности в расположении, конструкции, планировке, характерные для большинства культовых мест и святилищ». Однако, подобные признаки, предлагаемые самими И.П.Русановой и Б.А.Тимощуком, вряд ли можно назвать правомерными: например, в качестве таковых отмечаются «сохранение остатков жертвоприношений», «длительное употребление огня на одном и том же месте» и т. п. Но что следует считать остатками именно жертвоприношений, а не, скажем, бытовых отходов? Кости животных? Но их наличие, как и следы «длительного употребления огня», может быть обусловлено исключительно бытовыми причинами.

Недоумение вызывает следующее утверждение исследователей: «В особый вид выделяются почитаемые места и объекты естественного происхождения, в создании которых участие человека было минимальным. Это камни, лишь иногда искусственно подработанные, деревья, источники, рощи, горы, которые часто входят в состав больших культовых комплексов» (Русанова, Тимощук 1993: 9). Однако, каким образом в таких случаях археолог может определить сакральный статус конкретной рощи или горы в древности И.П.Русанова и Б.А.Тимощук не объясняют.

В самом общем виде мы можем рассматривать святилище как объект (или пространство), в котором (с точки зрения носителей данной религиозной традиции) проявляется действие неких сверхъестественных, сакральных сил. Это – то самое «проявление священного», которое Мирча Элиаде называл греческим термином «иерофания». Именно иерофания и определяет необходимость совершения тех или иных ритуальных действий в данном месте. Однако, доступные для археологов материальные признаки такого объекта и связанных с ним ритуалов могут быть зафиксированы далеко не всегда. « Священный камень остается камнем ; внешне (точнее, с мирской точки зрения) он ничем не отличается от других камней. Зато для тех, для кого в этом камне проявляется священное, напротив, его непосредственная, данная в ощущениях реальность преобразуется в реальность сверхъестественную» (Элиаде 1994: 18).

Попытки определить и перечислить материальные признаки святилищ как археологических памятников вряд ли когда-либо увенчаются успехом – технические приемы обозначения или оформления сакрального пространства характеризуются чрезвычайным разнообразием. Ирония В.Г.Чайлда (1956: 276), отмечавшего, что характеристика археологами предметов в качестве ритуальных представляет собой «научное выражение того, что мы не знаем, для чего они предназначались», по сей день оказывается вполне уместной. Однако, так или иначе археологи обнаруживают и исследуют некоторые подобные объекты.

Один из известных археологам видов культовых объектов уже был упомянут в предыдущей главе; я имею в виду костища – скопления костей животных, являющихся, по всей видимости, остатками жертвоприношений. Выше мы останавливались на примере Гляденовского костища, датируемого II в. до н. э. – III в. н. э. Но подобные объекты известны и среди памятников других эпох. Так, к позднему палеолиту относится Амвросиевское костище, исследованное раскопками в Приазовье (Борисковский 1953: 328–352, 445). Здесь было выявлено скопление костей 983 особей зубров (мощностью до 1 м), среди которых достаточно часто обнаруживались обработанные кремни и костяные орудия. Костище располагалось на дне естественного оврага. В скоплении были зафиксированы все кости скелета, но анатомические группы костей встречались редко, а целых скелетов не было вовсе.

Судя по тому, что памятник содержал целые и не раздробленные кости зубров, костяные наконечники копий и кремневые орудия (а не отщепы и осколки кремня) у нас нет оснований интерпретировать его в качестве некоего аналога «кухонной кучи» – скопления отбросов обитателей стоянки, расположенной поблизости. Известна также точка зрения, согласно которой Амвросиевское костище не имеет отношения к сакральным объектам и является «уникальным памятником облавной охоты на стадных степных животных» (Рогачев, Аникович 1984: 178) – предполагается, что памятник следует рассматривать ««как место гибели стада зубров, загнанного сюда в результате коллективной облавы. При этом в хозяйстве было использовано лишь некоторое количество туш, лежавших сверху». Однако, размеры овражка слишком малы для подобного охотничьего мероприятия – если на участок площадью 200 кв. м загнать около 1000 зубров, то на 1 кв. м должны были бы находиться 5 зубров.

Наиболее убедительной представляется точка зрения, согласно которой «амвросиевское костище было местом, куда жившие поблизости палеолитические охотники складывали все кости убиваемых ими на охоте зубров, веря, что таким путем они обеспечат возрождение последних и удачную охоту на них в будущем. У этого культового скопления можно было совершать обряды охотничьей магии, кидать в него копья и камни» (Борисковский, Праслов 1964: 24). Подобная интерпретация подкрепляется многочисленными этнографическими материалами, зафиксированными у аборигенных народов Сибири и Дальнего Востока. Так, например, «айны на медвежьем празднике строго следили за тем, чтобы все кости съеденного медведя были собраны и унесены в лес на определенное место – одно и то же из года в год, чтобы ни одна из костей не завалялась где-нибудь…» (Борисковский 1953: 350).

Рис. 43. Черепа пещерного медведя в пещере Драхенлох, Швейцарские Альпы.

Схожей группой древностей следует считать и так называемые «медвежьи пещеры» палеолитического времени (период мустье), точнее говоря – те из них, которые являлись «костными ритуальными комплексами» (Житенев 2000: 37), а не результатами самозахоронений зверей или кухонных отбросов. Одним из эталонных памятников такого рода считается пещера Драхенлох ( рис. 43 ) в Швейцарских Альпах (Столяр 1985: 143–147). Здесь «наблюдался определенный подбор одноименных костей и их регламентированное расположение группами… При этом такие „склады“ явно не служили хранилищами мяса – иногда лежащие на одном горизонте длинные кости так тесно прилегали друг к другу, что в момент их помещения в „хранилище“ на них уже определенно не было мышц». Кроме того, отдельные кости медведей были выявлены здесь размещенными в различных каменных конструкциях. Так, в одном из сложенных из камней очагов, на сосновых углях лежали обгоревшие кости лап медведя. В тщательно сложенном из каменных плиток «ящике» (перекрытом сверху большой плитой) было встречено 7 медвежьих черепов и 6 длинных костей конечностей. В другом каменном «ящике» был найден череп медвежонка без нижней челюсти (через его скуловую дугу была специально продета целая бедренная кость) и две правые большие берцовые кости. Также в этой пещере были обнаружены черепа медведей установленные на каменных плитках или обрамленные плитками, поставленными на ребро. Таким образом, «совершенно явствен был как отбор костей и их преднамеренная группировка, так и стремление обеспечить сохранность таким композициям». Видимо, подобное «экспонирование и сохранение символических частей многих особей одного вида в особых местах» (Столяр 1985: 259) отражает их некую ритуальную функцию. Особая разновидность археологических объектов, маркирующих, по всей видимости, сакральные пространства, представлена различными монументальными изобразительными памятниками. В первую очередь, здесь следует отметить палеолитические пещерные гравировки и росписи. Рассмотрим верхнепалеолитическую пещеру «Труа Фрэр» на юго-западе Франции. Предполагается, что здесь «совершались инициации, рассказывались мифы и осуществлялись культ умерших или культ предков-покровителей…». Наиболее известный образ среди прочих изображений этой пещеры представлен зооантропоморфным персонажем, который именуется исследователями «первопредком», «колдуном» и т. п. Панно «Труа Фрэр», содержащие многочисленные изображения бизонов и иных животных, как бы «сопровождают» фигуру «колдуна» и образуют вместе с ней единый комплекс, созданный, видимо, «с небольшими разрывами во времени». А.К.Филиппов (2000: 27–33) так описывает внешний вид стен «Труа Фрэр» ( рис. 44 ) в древности: «Каменные стены Святилища в своем монолите – это мрамор черного цвета, но еще до появления гравюр черная основа приобрела беловатый оттенок; в свою очередь, беловатая поверхность была покрыта тонкой пленкой глины желто-лимонного цвета. Технология гравирования в Труа Фрэр убедительно демонстрирует умение первобытного мастера использовать самые различные свойства исходного материала и техники в целях создания выразительных форм. Здесь мы находим важное свидетельство определенного расчета на визуальный эффект. В данном случае цветовая и тоновая многослойность поверхности стен Святилища подсказывала изобразительные и выразительные возможности техники „камео“. Глубоко прорезанные линии были черными, менее глубокие – белыми. Множество длинных и коротких штрихов по верхнему желтому слою глины внутри контуров фигур моделировало шерсть; в некоторых случаях для высветления определенных участков употреблялось скобление („ракляж“). Изображения, выполненные в такой технике, при искусственном мерцающем освещении должны были казаться по-своему объемными и живыми». Еще одна яркая группа монументальных изобразительных памятников первобытной эпохи – петроглифы. (Буквальное значение этого термина – «резьба по камню».) Как правило, петроглифами называют различные изображения (животных, птиц, людей, сцен охоты и т. п.), выполненные в древности в технике силуэтной или контурной выбивки на скалах, камнях и иных подобных поверхностях. Петроглифы широко известны в различных регионах. Одни из наиболее ярких ансамблей зафиксированы в Карелии, где они датируются временем неолита и раннего металла (V–II тыс. до н. э.) и, видимо, обозначают собой некие сакральные пространства. Более того – в ряде случаев известны композиции, изображающие сцены неких шествий. «Многочисленность участников шествий, наличие в их руках явно сакральных предметов, повторяемость сюжета и стереотипность изобразительного решения позволяют рассматривать эти композиции как реминисценцию какого-то ритуала» (Жульников 2006: 178).#Autogen_eBook_id42 Рис. 44. «Святилище» верхнепалеолитической пещеры «Труа Фрэр», Франция: общая схема (вверху, слева), панно с центральной фигурой человеко-бизона (внизу), фигура «колдуна» (вверху, справа).

Рис. 45. Западная группа петроглифов мыса Бесов Нос на Онежском озере, Карелия.

Остановимся подробнее на западной группе петроглифов мыса Бесов Нос на Онежском озере ( рис. 45 ). Ее композиционным центром является антропоморфная фигура так называемого «беса». Эта фигура была целенаправленно размещена на трещине скалы, возникшей раньше самого изображения – начало трещины и место расположения рта «беса» совпадают, а другой ее конец уходит под воду. Судя по тому, что один глаз этого существа выбит в виде круглого пятна, а другой выполнен контурно (в виде окружности с точкой в центре), «бес» изображен одноглазым. Предполагается, что эта фигура представляет собой «изображение духа, охраняющего ворота в иной мир». Вместе с образами налима или сома и выдры это изображение образует композиционную основу данной группы петроглифов. Остальные фигуры на этом мысу меньшего размера, в расположении многих из них не ощущается композиционного замысла. #Autogen_eBook_id44 Рис. 46. Прорисовка Большой Боярской писаницы II–I вв. до н. э. в бассейне среднего Енисея и фотография одного из изображений.

Еще одним примером петроглифических изобразительных памятников являются уральские и сибирские писаницы, относящиеся к различным эпохам. (Этот термин, как и многие другие, пришел в русскую археологию из народной речи.) Рассмотрим Большую Боярскую писаницу ( рис. 46 ), расположенную в бассейне среднего Енисея, на склонах горного хребта Бояры и датируемую II–I вв. до н. э. (Дэвлет 1976: 5–12). Контурные и силуэтные рисунки, высеченные в точечной технике, составляют здесь единые, сложные по замыслу композиции, изображающие поселок древних жителей среднего Енисея. Образы жилищ, домашних животных, оружия, домашней утвари и т. п. имеют исключительное значение для реконструкции быта и образа жизни этих людей. Считается, что на Большой Боярской писанице представлен некий «идеальный» поселок в период какого-то календарного праздника – около домов стоят люди с воздетыми к небу руками. Предполагается, что «древние художники, терпеливо выбивая на скале изображение поселка, созданного их воображением, ставили себе целью обеспечить при помощи этих рисунков материальное благополучие, изобилие и процветание реального поселения». Вслед за наскальными изображениями надо упомянуть еще одну, близкую им группу монументальных объектов, характеризующуюся чрезвычайным разнообразием. Речь идет о стелах – обработанных камнях, содержащих какие-либо образы или надписи. Например, стелами являются сакральные объекты, получившие в археологической литературе название оленные камни (Савинов 1994: 4–6, 29). Этот вид памятников известен на широкой территории степной полосы Евразии (от Монголии до Дуная) и датируется концом эпохи бронзы и ранним железным веком (XII–IV вв. до н. э.). На сегодняшний день известно более 700 оленных камней, при этом около 500 из них обнаружено на территории Монголии. Значительная часть последних относится к первым столетиям I тыс. до н. э. и сконцентрирована в крупных группах (до 10 и более таких камней).Наиболее характерной формой подобных стел является плоская плита со скошенным верхом высотой в среднем 1,5–2,5 м. Оленные камни содержат выбитые изображения различных предметов (оружие и снаряжение воина и т. д.) и животных (оленей, лошадей, козлов, кабанов, кошачьих хищников). Чаще всего встречаются орнаментально-стилизованные образы оленей – это обстоятельство и дало название данной разновидности памятников в целом. Важно подчеркнуть, что, как правило, оленный камень представляет собой фигуру человека, но при этом он лишен конкретных признаков антропоморфности – человеческий образ передается крайне условно и схематично. Общая иконографическая схема оформления оленных камней в азиатской части ареала их распространения включает в себя «опоясывающие линии наверху (ожерелье) и внизу (пояс); выше ожерелья на боковых сторонах расположены кольца – серьги и на лицевой стороне (на месте лица) три (реже – две) наклонных параллельных линии. На поясе подвешено оружие и снаряжение воина… Выше пояса выбита геометрическая фигура в виде заштрихованного „елочкой“ пятиугольника. Пространство между поясом и ожерельем заполнено изображениями различных животных…» (Савинов 1994: 5).Предполагается, что основное значение этих стел связано с «идеей жертвоприношений». Возможно, на некоторых таких камнях изображены именно жертвенные животные, которые как бы «поднимаются» вверх, а предметы холодного оружия (кинжалы, топоры и т. п.) являются орудиями жертвоприношения. По характеру первоначального местонахождения, оленные камни подразделяются на две основные группы: либо они непосредственно связаны с погребениями, либо – установлены на территориях «специальных „жертвенников“» (Савинов 1994: 143–150). Несколько таких «жертвенников», основным элементом которых являлись подобные стелы, было изучено в ходе раскопок, например – жертвенник Жаргалант, представляющий собой крупнейшее скопление оленных камней в Монголии и расположенный на левом берегу р. Хануй ( рис. 47 ). #Autogen_eBook_id45 Рис. 47. Оленные камни из местности Жаргалант на левом берегу р. Хануй, Монголия.

Жаргалант представляет собой сложную конфигурацию различных сакральных объектов на площади 300 х 150 м (Волков 2002: 98-101). К числу таковых относятся округлые курганы диаметром до 4 м и высотой до 35 см; плоские прямоугольные выкладки и «дорожки», выложенные из мелких обломков камня; свободные от камней площадки, на которых устанавливались оленные камни; четырехугольные каменные оградки; наконец – «колечки» из 7-8 камней, в несколько рядов окружавших отдельные объекты жертвенника. На момент обследования свое первоначальное положение сохранили лишь три оленных камня. Большая же их часть была снята со своих мест и использована вторично для сооружения в VII в. до н. э. упомянутых четырехугольных оградок в северной части жертвенника. «Перерывы между частями жертвенника и разная их форма позволяют предполагать, что он сооружался постепенно, в несколько приемов, и в конце концов приобрел свой нынешний мегалитический характер». При раскопках двух четырехугольных каменных оградок были выявлены ямы, заполненные черепами жертвенных животных (в одной было найдено 80 черепов, в другой – 100). Среди них были представлены почти все виды домашних животных, известные ранним кочевникам – рогатый скот, лошадь, верблюд, собака. Кроме того, около одной из прямоугольных каменных выкладок были обнаружены две ямы, содержавшие с несколько черепов овец, а также – кости и черепа некоторых других домашних животных. В каждом из 7 раскопанных курганов под насыпью был встречен череп лошади, ориентированный на восток. Следует упомянуть еще один яркий пример стел, связанных с некими сакральными функциями. Речь идет о стелах острова Готланд второй половины I тыс. н. э. с различными петроглифическими изображениями, являющимися своего рода «иллюстрациями» к скандинавской эпической космологии – так называемой «модели мира». Прототипом данных объектов были надмогильные обелиски первой половины – середины I тыс. н. э. Более поздние «памятные камни» грибовидной формы выполняли более значительную функцию: «Культовая их роль – гарантия „прочности“ космического и социального порядка, „нормальное распределение“ живых и мертвых между своим и иным миром, а также связь с последним, которая осуществлялась в рамках культа предков» (Петрухин 1978: 160). С VIII в. «памятные камни» «начали воздвигать вдоль дорог и в местах тингов – народных собраний» (Нюлен 1979: 10). К сожалению, большинство подобных памятников сохранилось не на месте своего первоначального расположения. Так, несколько таких стел позднее были использованы как плиты для пола в церкви одного из готландских приходов – Ардре ( рис. 48 ). Их открытие состоялось лишь на рубеже XIX–XX вв. Носителями сакральных изображений и надписей могут являться конечно же не только стелы, но и обычные камни – обработанные частично или необработанные вообще. Таковыми, как правило, являются североевропейские рунические камни эпохи викингов (IX–XI вв.), которые следует отличать от упомянутых выше готландских стел. Чаще всего рунические камни содержат мемориальные надписи, выполненные скандинавской сакральной письменностью (рунами) и посвященные памяти определенного человека, например: «Бьерн и Ингифрид установили камень по Отрюггу, своему сыну. Он был убит в Финланде». Подобные камни представляют собой поминальные объекты и среди археологических памятников занимают «пограничную» позицию между погребениями и святилищами. Впрочем, мемориальная функция таких камней известна нам лишь благодаря наличию на них надписей и возможности их прочтения. (Интересно, как бы мы трактовали рунические камни, если бы скандинавские руны не поддавались дешифровке?) И, кроме того, в ряде случаев эти памятники содержат изображения сакральных образов, обладающих самостоятельным значением, а не подчиненных содержанию надписи.#Autogen_eBook_id46 Рис. 48. Один из «памятных камней» с острова Готланд «Ардре VIII», VIII в.

Функции святилищ нередко выполняли монументальные скульптуры, в первую очередь – каменные антропоморфные статуи. Рассмотрим изваяния половцев XI – первой половины XIII вв. ( рис. 49 ) в восточно-европейских степях (Плетнева 1974: 5, 11–12, 72–76). В настоящее время археологам известно около 1300 антропоморфных статуй этого кочевого тюркоязычного народа. Их картографирование позволило реконструировать картину расселения половцев – естественно предположить, что они ставили статуи только на землях своих постоянных кочевий. К сожалению, в подавляющем большинстве случаев точные данные о первоначальном (исходном) местонахождении того или иного изваяния отсутствуют. Обычно приходится ограничиваться сведениями о селе, куда статуя была принесена местными жителями. Однако, еще в XVII в. тысячи подобных скульптур, сделанных преимущественно из песчаника, стояли на древних курганах и вообще на всяких возвышенностях, заметных издали участках степи. Как правило, изваяния стояли парами, но иногда число их расположения в одном пункте могло доходить до 20. #Autogen_eBook_id47 Рис. 49. Половецкие изваяния XI – первой половины XIII вв.: 1 – женская фигура (справа, на поясе изображено зеркало); 2–3 – мужские фигуры в шлемах; у изваяния № 3 справа, на поясе изображены колчан, два кошелька и нож, а слева – сабля с кистями на эфесе и лук.

Основная масса половецких изваяний представляет собой «вполне реалистические фигуры с множеством разных подробностей в одежде, прическе и, главное, с прекрасно „проработанными“ лицами» (Плетнева 1990: 99). Характерная особенность почти всех подобных фигур – сосуды, которые они держат перед собой обеими руками на уровне пояса. Считается, что поклонение рассматриваемым скульптурам является проявлением культа предков. «…Несмотря на некоторую обобщенную функцию покровителя рода, все изображенные были конкретными лицами, им воздвигались памятники после их смерти и они превращались в олицетворение предка» (Плетнева 1974: 75). Однако, эти статуи не были надмогильными памятниками (Федоров-Давыдов 1966: 190) – они воздвигались в степи на высоких местах в специально оборудованных для этого святилищах. В ряде случаев около изваяний, располагавшихся на своем первоначальном месте, были обнаружены кости «жертвенных животных» – коня, быка, барана, собаки. Подобные святилища были выявлены на некоторых погребальных насыпях курганного могильника эпохи бронзы у с. Новоселовка в Приазовье. Так, на кургане 2 (Швецов 1979: 203–204) находилось сооружение из гранитных камней средних размеров, представлявшее собой в плане «двойную трапецию». В центре этого сооружения находились два половецких изваяния. Их основания были вкопаны в землю и стояли «лицевыми гранями на восток». Кроме этого, здесь же были найдены фрагменты третьей скульптуры.В некоторых приведенных выше примерах сакральные объекты либо сопровождались сооружениями из камней (половецкие изваяния на кургане у с. Новоселовка), либо – были представлены ими непосредственно (жертвенник Жаргалант в Монголии). Действительно, различные выразительные каменные конструкции (а не отдельные камни) нередко выступали в древности в качестве святилищ. И, прежде всего, здесь следует упомянуть мегалиты – объекты, возведенные из диких или грубо обработанных камней крупных размеров.Наиболее известным мегалитическим святилищем является британский Стоунхендж ( рис. 50 ). Процесс возведения этого объекта реконструируется в несколько этапов, наиболее ранний из которых относится к неолиту – концу IV тыс. до н. э. В это время здесь были сооружены кольцевой вал и ров диаметром около 115 м. Вдоль внутреннего края вала располагалось 56 ям (каждая – около 1 м в диаметре). Видимо, эти ямы являлись основаниями деревянных столбов, окружавших сакральное пространство. Во второй половине III тыс. до н. э. с гор юго-западного Уэльса сюда были доставлены 82 каменных блока; вес некоторых из них доходит до 4000 кг! Эти камни были установлены в виде двух концентрических кругов в центральной части площадки данного святилища. Предполагается, что именно с этим периодом связаны открытые здесь погребения по обряду кремации на стороне. Следующая стадия строительства Стоунхенджа относится к концу III тыс. до н. э. В это время камни, установленные ранее, демонтируются, а с расположенных в 32 км отсюда известковых холмов Мальборо транспортируются блоки песчаника гораздо больших размеров – вес некоторых из них достигал 50 тонн! Эти блоки были отшлифованы и установлены вертикально по кругу. Каждая пара таких «колонн» была соединена каменной «перемычкой», крепившейся на их вершинах. Внутри этой круговой мегалитической конструкции располагалось еще пять аналогичных П-образных сооружений, стоящих отдельно друг от друга (так называемых «трилитов»). Наконец, около середины II тыс. до н. э. «малые» каменные блоки из Уэльса были установлены вторично, дублируя круговое сооружение третьей стадии. #Autogen_eBook_id48 Рис. 50. Мегалитическое святилище Стоунхендж, III–II тыс. до н. э., Британия.

Остановимся также на любопытной группе мегалитических памятников – каменных лабиринтах европейского Севера, датируемых II–I тыс. до н. э. ( рис. 51 ). Эти сооружения представляют собой выкладки из валунов, сделанные обычно на берегах морей и выполненные, видимо, по заранее продуманному плану. Конструктивная схема лабиринтов представляет собой спираль или систему концентрических кругов. Камни, образующие лабиринты, хоть и прослеживаются на современной дневной поверхности, как правило, поросли лишайником, а между рядами камней сформировался почвенный слой. На Кольском полуострове в непосредственной близости от подобных памятников были обнаружены сезонные стоянки, посещавшиеся рыбаками лишь во время рыбного промысла (Гурина 1953: 418–419). Археологические исследования самих лабиринтов каких-либо определенных материалов не выявили. #Autogen_eBook_id49 Рис. 51. Схемы некоторых каменных лабиринтов Кольского полуострова II–I тыс. до н. э.

Как показала Н. Н. Гурина (1948: 133, 140–142), планировка каменных лабиринтов чрезвычайно схожа с известными по этнографическим данным деревянными рыболовными конструкциями, задача которых заключалась в том, чтобы «задержать в расставленных ловушках заходящую во время прилива рыбу, стремящуюся возвратиться в глубину моря в момент отлива». Делались такие ловушки вот как: «в небольшом морском заливе… устраивается забор, чаще всего плетеный из прутьев или ельника, имеющий промежутки, в которые вставляются верши или морды, направленные отверстием в сторону, противоположную морю. Рыба, зашедшая за загородку во время прилива и при спаде воды стремящаяся вернуться в море, попадает в ловушки, обращенные в сторону входа, и не имеет возможности из нее выбраться». Предполагается, что каменные лабиринты являлись магическими символами рыболовных сооружений и «слагались древними рыбаками с целью обеспечения удачи на промысле». В качестве подтверждения этой гипотезы рассматривается находка обработанного позвонка молодого кита, который был сознательно использован в процессе выкладки ряда камней одного из лабиринтов около с. Дроздовка на Кольском полуострове. Известна и иная точка зрения, согласно которой лабиринты представляют собой лишь «памятники трудовой деятельности» – может быть древний рыболов просто использовал камни для изготовления плана деревянного сооружения-ловушки и обозначения мест наилучших уловов (Мулло 1966: 185–193)? Святилища далеко не всегда оказываются «самостоятельным» объектом; зачастую они представляют собой комплексы, входящие в состав иного археологического памятника. Чаще всего таким комплексом являются остатки некой постройки, выявленные либо в культурном слое поселения, либо – в непосредственной близости от него.Так, остатки строения площадью около 30 кв. м, интерпретированного как эллинистический храм Афродиты (Сокольский 1964: 101–118), были открыты при раскопках античного города Кепы, располагавшегося на Таманском полуострове и входившего в состав Боспорского царства ( рис. 52 ). Сооружение находилось за пределами города, являлось комбинированной каменно-глиняной постройкой. Предполагается, что здание было построено в первой половине II в. до н. э. и разрушено до основания в I в. до н. э. в период бурных военно-политических событий на Боспоре. В целле (внутреннем помещении) были выявлены три материковые ямы, заполненные «зольной супесью и мусорно-перегнойным грунтом»; видимо, эти ямы создавались для «ссыпания мусора и пепла при совершении религиозных обрядов». Стены целлы были отделаны штукатуркой, по которой была выполнена «богатая орнаментальная роспись». Из находок, связанных с постройкой, следует отметить мраморный ковш. «Ковш снизу закопчен, внутри него обнаружены остатки заизвестковавшейся массы и красной краски». Очевидно, этот предмет относился к культовому инвентарю храма. Особое внимание привлекает мраморное изображение женской руки, держащей ритон (изготовленное отдельно, а не являющееся фрагментом скульптуры). Данный предмет считается вотивным приношением. Наиболее яркой находкой здесь оказалась мраморная скульптура Афродиты («Афродита Таманская»).

Рис. 52. План храма Афродиты II–I вв. до н. э. (а – ямы, б – пифос (сосуд для хранения зерна) из позднейшего перекопа, в – мраморная скульптура «Афродита Таманская», 1 – сохранившиеся участки фундамента храма), открытого при раскопках античного города Кепы на Таманском полуострове, и связанные с храмом находки предметов из мрамора: скульптура «Афродита Таманская»; изображение женской руки, держащей ритон; ковш.

Примером удачной интерпретации остатков деревянного сооружения в культурном слое поселения в качестве святилища может служить так называемая «большая постройка» (№ II–V–5), обнаруженная в ходе раскопок остатков городской застройки X в. на Варяжской улице Старой Ладоги (Петренко 1985: 105–113; Конев, Петров 2000: 114–117). В структуре застройки Ладоги данный объект ( рис. 53 ) играл роль организующего центра. «Большая постройка», возведенная в 960-х гг., не являлась жилой, не было в ней обнаружено и следов хозяйственной деятельности. Эта конструкция полностью «выпадает» из всего контекста древнерусского домостроительства. Она представляла собой прямоугольное сооружение (площадью свыше 120 кв. м) с мощными двойными стенами высотой до 2,5 м и толщиной до 0,7 м. Внешний ряд стен составлял частокол из кольев, плах и горбылей. Основой конструкции внутренних стен являлись опорные столбы – по пять с каждой стороны. Сами стены состояли из горизонтально уложенных бревен (снизу) и жердей (сверху), крепившихся в выбранных в столбах пазах. Пол постройки, вероятно, был земляным. Никаких данных, свидетельствующих о наличии крыши, при раскопках получено не было. #Autogen_eBook_id51 Рис. 53. «Большая постройка» № II–V–5 из раскопок 1970-х гг. на Варяжской ул. Старой Ладоги, вторая половина X в.: 1 – план; 2 – разрез северной стены; 3 – металлическая подвеска со скандинавской рунической надписью; 4 – деревянные зооморфное и антропоморфное скульптурное изображение.

Многие находки из данного сооружения имеют несомненно культовый, ритуальный характер. Особое внимание привлекает металлическая подвеска со скандинавской сакральной рунической надписью. Кроме того в «большой постройке» обнаружен еще один предмет скандинавского происхождения – металлическое шейное украшение-обруч с «молоточками Тора» (характерные амулеты североевропейского язычества); а также – деревянные антропоморфные и зооморфные изображения. Внутри сооружения обнаружены черепа и кости животных, располагавшиеся в основном вдоль стен (остатки жертвоприношений?). Обращает на себя внимание дата прекращения функционирования этой постройки – 986–991 гг. Сооружение было уничтожено намеренно – стены завалены внутрь, концы составляющих стены кольев обрублены и подожжены. Очевидно, у нас есть все основания, чтобы связать разрушение «большой постройки» с крещением Ладоги после принятия Русью христианства. Следует отметить показательный случай, когда сооружение, интерпретированное как святилище и в дальнейшем традиционно считавшееся таковым, при более внимательном рассмотрении оказалось памятником иного рода. В окрестностях Новгорода, в урочище Перынь были выявлены материковые останцы, окруженные кольцевыми рвами. В современной археологической литературе на основании результатов данных раскопок реконструируется «центральное святилище словен новгородских» IX– X вв., описываемое следующим образом: «Центральную часть святилища составляла приподнятая над окружающей поверхностью горизонтальная площадка в виде правильного круга диаметром 21 м, окруженная кольцевым рвом шириной до 7 м и глубиной более 1 м. Точно в центре круга раскопками выявлена яма от столба диаметром 0,6 м. Здесь стояла деревянная статуя Перуна, которая, как сообщает летопись, в 988 г. была срублена и сброшена в Волхов. Перед идолом находился жертвенник – круг, сложенный из булыжных камней. Ров, окружавший культовую площадку, представлял в плане не простое кольцо, а ободок в виде громадного цветка с восемью лепестками. Такую форму придавали ему восемь дугообразных выступов, расположенных правильно и симметрично. В каждом таком выступе на дне рва во время языческих праздненств разжигали ритуальный костер…» (Седов 1982: 261).Однако, В.Я.Конецкий (1995: 80–85), обратившись к первичной документации исследований, убедительно отверг такую реконструкцию. Сомнения вызвала «восьмилепестковая» форма рва. Исследователь задался резонным вопросом: «Каким образом могла появиться столь странная форма рва, который при сыпучем песчаном грунте и под воздействием атмосферных осадков за короткий срок должен был неизбежно деформироваться?» Что же касается остатков костров во рву, то они, безусловно, присутствовали, но четкой системы в их расположении не прослеживается. В ряде случаев в качестве остатков костров были расценены находки одиночных древесных угольков. «…Никаких следов жертвенника не было обнаружено, за исключением камня продолговатой формы, найденного среди остатков отопительного сооружения в одной из позднейших полуземлянок, прорезавших материковый останец». Судя по чертежам, следы древесного тлена (остатки деревянной «статуи Перуна») также имеют прямое отношение к более поздней яме XII–XIV вв. С учетом всех этих соображений, очевидно, что гораздо более убедительной трактовкой выявленного в урочище Перынь объекта является его интерпретация В.Я.Конецким как остатков разрушенного кургана. Размеры материкового останца и кольцевого рва вполне соответствуют подобным погребальным сооружениям. Аналогичные основания курганов, уничтоженных в ходе распространения в Новгородской земле христианства в конце X – начале XI вв., неоднократно исследовались раскопками.Ритуальное значение можно приписать любым материальным остаткам древней повседневной жизнедеятельности. Нередко археологи склонны видеть некие признаки наличия жертвоприношения в самых неожиданных (а точнее говоря – вполне повседневных, бытовых) комплексах поселений. Так, одна из материковых ям, выявленных на селище первых веков нашей эры Лапайня в Литве, определена как «жертвенная» (Даугудис 1988: 15). Между тем, ни размеры (диаметр 80 см, глубина 90 см), ни находки из заполнения этой ямы (пепел, угольки, фрагменты керамических сосудов, несколько расколотых костей животных, кремневые пластины) не содержат даже какого-либо намека на возможность такой интерпретации – мы имеем дело с обычной ямой для бытовых отбросов.Впрочем, иногда археологам удается зафиксировать комплексы, являющиеся достоверными свидетельствами разовых или многократных жертвоприношений животных или людей. Ряд примеров остатков ритуалов такого рода (костища, «медвежьи пещеры» и т. п.) был приведен выше. Рассмотрим некоторые более или менее достоверные случаи жертвоприношений, выявленные за пределами сакральных сооружений.Наибольшую сложность представляет собой выявление жертвоприношений животных в культурных отложениях поселений. Как мы уже видели, сами по себе кости животных в таких ситуациях могут являться обычными отбросами (и чаще всего – являются ими). Как отличить от них результат ритуального убийства? Стоит отметить, что подобный вопрос, как правило, не ставится при обнаружении костей (а тем более – целых скелетов) животных в погребальных археологических памятниках. Связь таких находок с неким ритуалом обычно не вызывает сомнений. Вспомним 160 конских захоронений в кургане Аржан – это, конечно же, жертвенные животные, убитые в рамках погребального ритуала.Убедительным примером жертвоприношения животных, открытого на поселении, могут служить находки 9 конских черепов и скелета коровы при раскопках Рюрикова городища под Новгородом (Носов 1990: 51, 54). В ложбине около городищенского холма здесь был выявлен хозяйственный комплекс конца IX – X вв., состоявший из пяти глинобитных печей. Эти печи являлись объектами коллективного пользования и предназначались для выпечки хлеба. Одна из печей располагалась в «небрежно срубленной бревенчатой постройке размерами 3 х 5 м». Под этой постройкой находился скелет коровы без черепа и конечностей, интерпретируемый в качестве «строительной жертвы», которая должна была обеспечить «дееспособность хозяйственного сооружения».Конские же черепа, соответствовавшие по уровню залегания в культурном слое времени функционирования печей, конечно же, не являются захоронениями коней – только около одного из них было найдено «некоторое количество» костей скелета; у большинства черепов отсутствовали нижние челюсти. Предполагается, что первоначально черепа коней «располагались на шестах или ограждениях, навесах над печами или на крыше сруба печи в качестве, может быть, и жертвоприношения печам, и обререгов, охранявших как весь хлебный комплекс, так и скот, по-видимому молодняк, кормившийся у печей» (Семенов 1997: 180–186). Сведения, подтверждающие возможность именно такого расположения этих черепов, дошли до нас в изложении арабского дипломата первой половины Х в. Ахмеда Ибн-Фадлана, который описывает жертвоприношения купцов-русов, встреченных им в столице Волжской Булгарии в 922 г. ( рис. 54 ). #Autogen_eBook_id52 Рис. 54. Жертвоприношение купцов-русов в Булгаре в первой половине Х в. по описанию арабского дипломата Ахмеда Ибн-Фадлана.

Остатки человеческих жертвоприношений не всегда можно отличить от обычных захоронений. В одном курганов славянской знати IX–X вв., исследованном на р. Ловать (Конецкий 1994: 141), погребение по обряду кремации на стороне в вершине насыпи содержало пережженные кости по крайней мере трех взрослых людей. А в средней части кургана были выявлены еще два скопления пережженных костей, одно из которых было определено как захоронение ребенка. (Второе скопление костей не поддавалось возрастному определению.) Если пережженные кости в вершине насыпи, представляли собой погребение в полном смысле этого слова, то захоронение ребенка, совершенное в процессе возведения кургана, вполне могло являться жертвоприношением. Существование у славян традиции ритуальных убийств младенцев упоминается в письменных источниках. Хрестоматийными примерами человеческих жертвоприношений стали находки в датских торфяных болотах, большая часть которых датируется второй половиной I тыс. до н. э. Очевидно, именно в результате ритуального убийства в IV в. до н. э. была прервана жизнь «Толлундского человека», найденного в одном из болот Ютландии, в ходе работ по добыче торфа около д. Толлунд. Причиной смерти было повешение – после того, как этот мужчина был умерщвлен и захоронен в болоте, кожаная веревка так и осталась на его шее.Сакральный статус различных природных объектов (горы, рощи, родника, камня и т. п.) чаще всего невозможно зафиксировать археологически. Между тем, сведения о почитании в той или иной ритуальной форме подобных мест присутствуют в письменных источниках – в тексте «Устава князя Владимира Святославича о десятинах, судах и людях церковных» в перечне деяний, подлежащих церковному суду, упоминается следующее: «или кто под овином молится, или во ржи, или под рощением, или оу воды». Очевидно, выявить раскопками следы молений «во ржи» практически невозможно. Но в исключительных случаях археологам все же удается обнаружить остатки ритуалов такого рода – прежде всего это касается почитаемых деревьев. Со дна рек Днепра и Десны трижды были подняты стволы дубов со вбитыми в них кабаньими челюстями. Остановимся на находке, сделанной при расчистке русла Днепра. Дуб сохранился практически полностью, вместе с корнями. Высота дерева достигала 9,6 м. На высоте 6 м ствол дуба был «инкрустирован» девятью нижними кабаньими челюстями, таким образом, что снаружи были видны только клыки. Судя по тому, что клыки заросли древесиной на 4 см, дуб простоял в таком виде достаточно долго. Следует также отметить следы воздействия огня на стволе дерева. Дуб датируется 750 г. н.э. (+/-50 лет). Сохранившиеся корни свидетельствуют о том, что он не был срублен – «можно предположить, что он был подмыт разливами Днепра и рухнул в реку, где и пролежал до нашего времени» (Ивакин 1981: 124, 126, 135).

Юридические основы полевых археологических исследований

Археологические памятники являются неотъемлемой частью культурного наследия человечества, одним из первых примеров охраны которого, является эдикт римского императора Флавия Юлия Валерия Майориана 457 г. Сегодня необходимость охраны культурного наследия отчетливо осознается на международном уровне и подчеркивается в таких документах как Конвенция ЮНЕСКО об охране всемирного культурного и природного наследия (1972) и Европейская конвенция Совета Европы об охране археологического наследия (1992). Особенности охраны археологических памятников отражены в Хартии защиты и управления археологическим наследием Международного Совета по памятникам и историческим местам (1990).

Российским федеральным органом исполнительной власти, осуществляющим функции по охране культурного наследия является Федеральная служба по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия, находящаяся в ведении Министерства культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации.

Значение археологического наследия подразумевается в 44 статье Конституции Российской Федерации 1993 г., посвященной культурным ценностям: «2. Каждый имеет право на участие в культурной жизни и пользование учреждениями культуры, на доступ к культурным ценностям. 3. Каждый обязан заботиться о сохранении исторического и культурного наследия, беречь памятники истории и культуры».

Особое внимание уделяется объектам археологического наследия в Земельном кодексе Российской Федерации. Согласно статье 27 «Ограничения оборотоспособности земельных участков», находящиеся в государственной или муниципальной собственности земельные участки, занятые объектами археологического наследия, ограничиваются в обороте. Статья 56 «Ограничение прав на землю» предусматривает «особые условия охраны» археологических объектов, как одно из возможных подобных ограничений. Наконец, статья 99 «Земли историко-культурного назначения» относит к таким землям территории «объектов культурного наследия народов Российской Федерации (памятников истории и культуры), в том числе объектов археологического наследия». При этом подчеркивается, что «земли историко-культурного назначения используются строго в соответствии с их целевым назначением», а «изменение целевого назначения земель историко-культурного назначения и не соответствующая их целевому назначению деятельность не допускаются»; «на отдельных землях историко-культурного назначения, в том числе землях объектов культурного наследия, подлежащих исследованию и консервации, может быть запрещена любая хозяйственная деятельность» (текст кодекса цитируется по состоянию на 8 ноября 2007 г.).

Ответственность за нанесение ущерба археологическому наследию предусмотрена статьей 243 «Уничтожение или повреждение памятников истории и культуры» Уголовного кодекса Российской Федерации:

«1. Уничтожение или повреждение памятников истории, культуры, природных комплексов или объектов, взятых под охрану государства, а также предметов или документов, имеющих историческую или культурную ценность, – наказываются штрафом в размере до двухсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до восемнадцати месяцев либо лишением свободы на срок до двух лет. 2. Те же деяния, совершенные в отношении особо ценных объектов или памятников общероссийского значения, – наказываются штрафом в размере от ста тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до трех лет либо лишением свободы на срок до пяти лет».

Несанкционированные грабительские раскопки объектов археологического наследия подпадают также под действие статьи 164 Уголовного кодекса «Хищение предметов, имеющих особую ценность»: «1. Хищение предметов или документов, имеющих особую историческую, научную, художественную или культурную ценность, независимо от способа хищения – наказывается лишением свободы на срок от шести до десяти лет со штрафом в размере до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех лет либо без такового. 2. То же деяние: (а) совершенное группой лиц по предварительному сговору или организованной группой; (б) пункт утратил силу… (в) повлекшее уничтожение, порчу или разрушение предметов или документов, указанных в части первой настоящей статьи, – наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со штрафом в размере до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до трех лет либо без такового» (текст кодекса цитируется по состоянию на 7 сентября 2007 г.).

Отношения в области сохранения, использования, популяризации и государственной охраны объектов культурного (в том числе – археологического) наследия народов Российской Федерации регулируются федеральным законом «Об объектах культурного наследия (памятниках истории и культуры) народов Российской Федерации» № 73-ФЗ от 25 июня 2002 г. Закон определяет объекты археологического наследия как «частично или полностью скрытые в земле или под водой следы существования человека, включая все движимые предметы, имеющие к ним отношение, основным или одним из основных источников информации о которых являются археологические раскопки или находки» (статья 3; текст закона цитируется по состоянию на 8 ноября 2007). Кроме того, «культурные слои, остатки построек древних городов, городищ, селищ, стоянок» соотнесены с еще одним видом объектов культурного наследия – «достопримечательными местами». Согласно статье 15, основным источником информации об объектах культурного наследия и их территориях является «Единый государственный реестр объектов культурного наследия (памятников истории и культуры) народов Российской Федерации».

Закон определяет особенности гражданского оборота объектов археологического наследия (статья 49, пп. 2–3): «2. Объект археологического наследия и земельный участок или участок водного объекта, в пределах которых он располагается, находятся в гражданском обороте раздельно. 3. Объекты археологического наследия находятся в государственной собственности». Согласно статье 36, строительные, земляные и иные хозяйственные работы могут осуществляться лишь «при наличии в проектах проведения таких работ разделов об обеспечении сохранности… объектов культурного наследия, получивших положительные заключения государственной экспертизы проектной документации». Согласно статье 40 «в исключительных случаях под сохранением объекта археологического наследия понимаются спасательные археологические полевые работы». Финансирование обеспечения сохранности объектов культурного наследия на территориях хозяйственного освоения осуществляется за счет заказчика данных хозяйственных работ (статья 36).

Общий правовой порядок проведения полевых археологических исследований описывается в статье 45: «8. Работы по выявлению и изучению объектов археологического наследия (далее – археологические полевые работы) проводятся на основании выдаваемого сроком не более чем на один год в порядке, устанавливаемом Правительством Российской Федерации, разрешения (открытого листа) на право проведения работ определенного вида на объекте археологического наследия. 9. Физические и юридические лица, проводившие археологические полевые работы, в течение трех лет со дня выполнения работ обязаны передать все обнаруженные культурные ценности (включая антропогенные, антропологические, палеозоологические, палеоботанические и иные объекты, имеющие историко-культурную ценность) на постоянное хранение в государственную часть Музейного фонда Российской Федерации. 10. Отчет о выполненных археологических полевых работах и вся полевая документация в течение трех лет со дня окончания срока действия разрешения (открытого листа) на право их проведения подлежат передаче на хранение в Архивный фонд Российской Федерации…»

Научная регламентация полевых археологических исследований, согласно статье 49 «Положения об охране и использовании памятников истории и культуры» (утвержденного постановлением Совета Министров СССР № 865 от 16 сентября 1982 г.), возложена на Российскую Академию наук. Эта деятельность осуществляется центральным археологическим учреждением Академии – Институтом археологии. Подробное изложение порядка проведения полевых археологических исследований содержится в «Положении о порядке проведения археологических полевых работ (археологических раскопок и разведок) и составления научной отчетной документации», утвержденном Ученым Советом Института археологии Российской Академии наук 30 марта 2007 г. Согласно данному документу разрешение на производство полевых археологических исследований (Открытый лист) выдается Институтом археологии и не может быть заменено каким-либо другим документом. Открытый лист выдается по заявке учреждения, организующего данные изыскания, на имя физического лица – исследователя, который будет руководить проведением этих работ. Передоверие права исследований другому лицу воспрещается. Открытые листы разрешают раскопки конкретных археологических памятников или поиски и обследования археологических памятников (разведки) в конкретных административных регионах в текущем году; Положение устанавливает четыре возможные формы Открытых листов:

форма № 1 – Открытый лист «на право проведения раскопок и разведок памятников археологии»;

форма № 2 – Открытый лист «на право проведения разведок со вскрытием небольших площадей (до 20 кв. м на одном памятнике) и обследования земельных участков в рамках выполнения историко-культурной экспертизы, археологический надзор»;

форма № 3 – Открытый лист «на право проведения разведок без осуществления каких-либо земляных работ на памятниках археологии, кроме ограниченных по площади зачисток на существующих обнажениях»;

форма № 4 – Открытый лист «на право проведения охранно-спасательных раскопок памятников, разрушаемых при строительно-земляных работах или находящихся в аварийном состоянии».

Исследователь, получивший Открытый лист, обязан до начала работ зарегистрировать его в «уполномоченных в области охраны объектов культурного наследия органах исполнительной власти субъекта Российской Федерации, на территории которого проводятся указанные работы или в организации, на которую возложены соответствующие полномочия». Вещевые материалы (находки), полученные в ходе исследований должны быть сданы на постоянное хранение в государственную часть Музейного фонда Российской Федерации. Научный отчет о результатах работ текущего года должен быть представлен не позднее 30 апреля следующего года в Институт археологии, где он проходит экспертизу. Неудовлетворительная оценка отчета является основанием для отказа в выдаче его автору нового Открытого листа, так как, в свою очередь, основанием для рассмотрения заявки на Открытый лист является «утверждение научных отчетов о проведенных исследованиях предыдущего сезона».

Разведки и раскопки

«Положение о порядке проведения археологических полевых работ…» определяет археологические разведки как «научное обследование территории и/или акватории с целью выявления и первичного полевого изучения новых объектов археологического наследия (наземных и подводных памятников археологии), а также получения современных данных о ранее выявленных объектах археологического наследия». Несмотря на то, что проведение разведок нередко может быть вообще не связано с какими-либо раскопками, самовольные разведочные полевые работы (без Открытого листа) не разрешаются. Об этом писал еще А.А.Спицын (1927: 4): «разведки… не должны выходить из ведения специалистов, определяющих их задачи и приемы».

Существенные отличия разделяют способы выявления археологических памятников, прослеживающихся на поверхности земли (курганы, городища и т. п.), и поиски объектов, внешние признаки которых отсутствуют (грунтовые могильники, селища и т. п.). В первом случае, археолог зачастую может ограничиться простым визуальным обследованием памятника – в подавляющем большинстве случаев взгляд специалиста легко отличит, например, курганную насыпь от естественного природного всхолмления. По понятным причинам, сложнее выявить вторую из отмеченных групп памятников. Особое значение в таких случаях имеет поиск подъемного материала – различных древних предметов (в том числе каменных изделий, фрагментов керамических сосудов, костей), лежащих на поверхности и указывающих на наличие в данном месте памятника археологии. С этой целью (а также для выявления культурного слоя поселения как такового) может проводиться тщательное обследование нарушений дернового покрытия почвы любого происхождения – береговых осыпей, пашен, противопожарных полос в лесу, выбросов грунта из кротовых ходов и т. п. Сбор подъемного материала не является раскопками памятника – так или иначе археолог предпринимает лишь его, так сказать, «внешнее» обследование. Однако, обнаруженные таким образом предметы документируются так же как и находки, сделанные в ходе раскопок, и в обязательном порядке сдаются на постоянное хранение в государственную часть Музейного фонда Российской Федерации.

Для обнаружения мест расположения древних поселений и для уточнения их границ существенную помощь может оказать анализ фосфатных соединений почвы. Дело в том, что под влиянием постепенного исторического окультуривания почва меняет свои морфологические, физические, химические и иные свойства. На участках древних поселений почвы характеризуются, в числе прочего, повышенным содержанием фосфора. Фосфатные соединения попадают в почву на поселениях разными путями – например, кальциевый трифосфат является наиболее существенной составной частью неорганического вещества костей (то есть – в большом количестве присутствует в содержащихся в бытовых отходах костях животных); кроме того, фосфор попадает в почву в составе экскрементов (в том числе и в первую очередь – экскрементов домашнего скота). Накапливающиеся в почве труднорастворимые кальциевые фосфатные соединения сохраняются вплоть до наших дней. Таким образом, сбор проб почвы и последующий анализ уровня содержания фосфатных соединений в них позволяют предпринимать успешные поиски древних поселений, внешние признаки которых полностью отсутствуют.

Выявленный археологический памятник должен быть полностью обеспечен необходимой документацией, включающей в себя: исчерпывающее текстовое описание; ситуационный план местности, дающий возможность нанести объект на топографическую карту; топографический план памятника (в масштабе не менее 1:1000); фотографии (при фотографировании обязательно использование масштабной рейки); опись собранного подъемного материала.

Археолог, производящий разведки на основании Открытого листа формы № 3, может предпринимать ограниченные по площади зачистки уже имеющихся в земле обнажений (обрывов, осыпей и других повреждений) с помощью лопаты или иного специального инструмента. Необходимость зачистки, как правило, продиктована тем, что структура грунта зачастую плохо прослеживается в «загрязненной» осыпями стенке обнажения. Кроме того, в том случае, если в таком обнажении прослежен культурный слой поселения, то зачистка позволит правильно понять и охарактеризовать его стратиграфию. При отсутствии на поселении каких-либо обнажений культурного слоя единственным способом выяснения его стратиграфии оказывается разведочный раскоп (шурф). Закладка шурфов уместна на вновь открытых или не подвергавшихся ранее раскопкам памятниках и возможна при наличии Открытого листа формы № 2.

Согласно «Положению о порядке проведения археологических полевых работ…» разведочные раскопки (шурфовка) «визуально выраженных на поверхности объектов» (курганы, жилищные впадины, древние погребения и т.п.) запрещаются. «При обнаружении в разведывательных шурфах остатков жилищ и других древних строений нельзя нарушать их целостность. Раскопки на этом месте следует прекратить, остатки постройки законсервировать и засыпать шурф. В случае обнаружения погребения его необходимо доследовать». Данные требования продиктованы необходимостью сохранения археологических комплексов в контексте всего памятника; изучение отдельных комплексов возможно, прежде всего, в рамках полномасштабных раскопок данного объекта широкой площадью. Целенаправленные изолированные раскопки отдельного комплекса так же нелепы в отношении задач изучения памятника в целом, как извлечение отдельной находки из археологического комплекса без полного его исследования. Площадь шурфа не может превышать 20 кв. м (и не может быть менее 1 кв. м). В остальном принципы, методические приемы и фиксация результатов разведочных шурфовок практически ничем не отличаются от полномасштабных раскопок.

* * *

Базовым принципом любых археологических раскопок следует, видимо, признать следующее утверждение-аксиому: «нельзя повторить полевое исследование одного и того же объекта несколько раз…» (Лесман 1996: 4). Здесь вновь можно процитировать А.А.Спицына (1910: 8): «Исследователь обязан ни на минуту не забывать, что он уничтожает навсегда изучаемый памятник старины…». Таким образом, очевидным представляется чрезвычайно высокий уровень персональной ответственности археолога проводящего раскопки – ведь после его изысканий вместо исследованного участка памятника, останется подготовленный им на основании полевой документации научный отчет (в том числе – чертежи и фотографии); коллекция находок, выявленных сотрудниками руководимой им экспедиции; наконец, взятые им образцы различных материалов, пригодных для проведения соответствующих анализов методами естественных наук. И это все. В случае, если при проведении раскопок были допущены какие-либо методические ошибки, в результате которых оказалась утраченной та или иная информация, исправить их (то есть, воспроизвести те же действия, но уже правильно, на том же самом участке) невозможно. Простой пример: если вы забыли измерить глубину залегания найденного предмета, то после продолжения разбирания культурного слоя на данном месте вы уже не сможете это исправить – тот уровень слоя, на котором была сделана находка, попросту перестанет существовать. Напрашивающееся эффектное сравнение археолога и хирурга не совсем корректно – если хирург допустит ошибку, то у него, возможно, все же останется шанс ее исправить.

Неслучайно в 1990–2000-е гг. археологи стали все чаще говорить о необходимости сохранения археологического наследия. Согласно «Положению о порядке проведения археологических полевых работ…» «раскопкам, прежде всего, подлежат археологические памятники, которые находятся под угрозой разрушения при производстве строительно-хозяйственных работ, или воздействии иных антропогенных и природных факторов». Федеральный закон «Об объектах культурного наследия…» однозначно характеризует спасательные археологические полевые работы как исключительный способ сохранения объекта археологического наследия (статья 40).

Охарактеризованный принцип неповторимости раскопок (принцип «сохранения информации» или «спасательного копирования» по Л.С.Клейну – 2001: 79) определяет цель подобных исследований – максимально полное изучение памятника в ходе раскопок и максимально полная фиксация их результатов. Подобная «позитивистская» формулировка цели раскопок иногда вызывает возражения специалистов – указывается, например, на теоретическую и практическую невозможность максимально полной фиксации. Однако, так или иначе, именно этой цели подчинены современные методические приемы раскопок.

Выявление древних предметов как таковых в ходе полевых исследований не является первостепенной задачей – для археолога важно выявить и зафиксировать остатки деятельности человека в прошлом в их взаимосвязи между собой. Поэтому особое значение приобретает фиксация отдельных предметов именно на том месте, где они располагались. Для обозначения этого состояния используется латинское выражение in situ, буквальное значение которого – «в неподвижности». И именно поэтому вещи, незаконно изъятые грабителями из древнего погребения, культурного слоя и т. п., обладают принципиально меньшей информационной ценностью, чем находки, зафиксированные профессионалами в ходе археологических раскопок.

Впрочем фиксация in situ важна и необходима не только для отдельных предметов, но и для остатков каких-либо сооружений или иных подобных объектов (основания отопительных конструкций, остатки деревянных построек, каменные кладки в курганах, погребения и т. д.). Археолог стремится к так сказать «трехмерной» фиксации: раскапываемый участок (раскоп) всегда размечается на квадраты (размерами, как правило, 2 х 2 м) и выявляемые отдельные находки или остатки сооружений наносятся на план такого раскопа; кроме этого, на плане отмечается уровень расположения объекта (чаще всего – глубина его залегания в грунте). Такие «вертикальные» измерения отсчитываются от единой для данного памятника условной нулевой точки – репера.

Кроме того, чрезвычайно важно определить стратиграфическую «привязку» находок и сооружений – к какому именно слою относится каждый такой объект? Стратиграфические разрезы памятника могут быть прослежены в стенках раскопа и в бровках – «контрольных стенках», которые оставляются на изучаемом участке в ходе раскопок нетронутыми и разбираются лишь после фиксации выявленной на них стратиграфии. Например, при раскопках курганов чаще всего оставляют две перпендикулярные друг другу бровки, проходящие через центр насыпи.

Согласно «Положению о порядке проведения археологических полевых работ…», раскопки должны быть доведены до материка «если этому не препятствуют обнаруженные… строительные и архитектурные остатки первостепенного значения, сохранение которых представляется необходимым». Уровень поверхности материка (также, кстати, как и уровень поверхности раскопа до начала раскопок) измеряется от репера. Раскопки курганов производятся только со снятием всей насыпи (как говорят археологи – «на снос») и исследованием околокурганного пространства.

Отмечу попутно, что в ходе раскопок археолог осуществляет сбор материалов, пригодных для проведения различных анализов методами естественных наук (и направляемых в дальнейшем в соответствующие лаборатории): кости людей и животных (для, соответственно, антропологического и зоологического анализов, кроме этого, остеологический материал может быть пригоден для относительного или абсолютного датирования); образцы древней почвы (с целью последующего выявления в них остатков древней флоры); отходы металлургического производства – шлаки (для анализа их состава); остатки древних органических материалов, например древесный уголь (для радикарбонного абсолютного датирования); спилы древних бревен (для дендрохронологического абсолютного датирования); образцы обожженной глины, подходящие для археомагнитного абсолютного датирования; и др.

Раскопки культурных слоев поселений ведутся обычно по условным пластам толщиной в большинстве случаев 20 или 10 см. Аналогичная методика применяется и при раскопках курганных насыпей. Впрочем, стратифицированные памятники предпочтительнее исследовать по слоям; то есть – при наличии отчетливо выраженных прослоек лучше разбирать слой по ним, а не по условным горизонтальным уровням.

Особо следует отметить технический прием называемый «зачистка» ( рис. 55 ) – тонкие срезы лопатой, выполняемые с целью получения «свежей», незапыленной поверхности грунта на заданной площади. Значение зачистки для правильного проведения раскопок сложно переоценить – только с ее помощью можно понять и зафиксировать стратиграфический разрез в стенке или бровке раскопа, только на зачищеной материковой поверхности можно проследить все возможные признаки наличия в ней ям и т. д. Разборка заполнений ям в материке (если они, конечно, были обнаружены) оказывается завершающим этапом раскопок как таковых (это могут быть ямы, оставшиеся от неких сооружений на поселении; ямы, содержащие погребения и образующие грунтовый могильник; ямы с погребениями под курганной насыпью и т. д.). К фиксации находок или сооружений, обнаруженных в заполнениях ям, предъявляются те же требования, что были описаны выше. Стратиграфия заполнения ямы также должна быть прослежена и зафиксирована.

Именно после выборки заполнения ям раскопки считаются доведенными до материка. После завершения работ, если площадь раскопа не подлежит хозяйственному использованию, археолог обязан засыпать все сделанные на памятнике археологии котлованы, удалить отвалы грунта и воссоздать существовавший до начала раскопок ландшафт. Кроме того, после раскопок курганных насыпей, каменных могильников и тому подобных объектов следует по возможности восстановить эти сооружения. Несмотря на очевидную трудоемкость подобного восстановления, надо признать, что эта рекомендация несомненно имеет под собой серьезные основания. Дело в том, что видимые на поверхности земли до раскопок археологические памятники являются существенной частью исторического ландшафта данной местности и их уничтожение в ходе исследований наносит ему очевидный ущерб.

Рис. 55. Горизонтальная зачистка Р.А.Ляпуновым материковой поверхности раскопа 2007 г. на селище эпохи раннего средневековья «Степаново–IX», Новгородская обл.

Впрочем, к числу «побочных эффектов» археологических раскопок следует отнести не только такие отрицательные последствия, как частое нарушение сложившегося исторического ландшафта, но и вполне позитивные явления. Раскопки, проводимые профессиональной экспедицией, сами по себе являются чрезвычайно мощным средством пропаганды национального исторического наследия, а коллектив научных сотрудников экспедиции в той или иной степени вовлекается в процесс популяризации исторической науки среди местных жителей, особенно – если работы ведутся в сельской местности. Думается, что научно-просветительская деятельность «на местах» является гражданским долгом каждого руководителя археологической экспедиции. В самом начале этого учебного пособия уже шла речь о частом сравнении деятельности археолога и криминалиста. Здесь лишь стоит подчеркнуть, что, в первую очередь, эта аналогия относится именно к раскопкам. «По характеру дела, – писал А.А.Спицын (1910: 9), – раскопка близка к судебному следствию…» В не меньшей степени педантичность детектива должна проявляться при ведении полевой документации.Базовым полевым документом, на основе которого археолог в дальнейшем готовит научный отчет, является полевой дневник – в нем ежедневно фиксируется ход исследований и их результаты. Дневник является обязательным и основным полевым документом и не может быть заменен какими-либо иными записями. В полевом дневнике, по справедливому замечанию Л.С.Клейна (2001: 83), «фиксации подлежит не только раскопанный памятник, но и ход его раскопок. Не только результат, но и процесс исследования. Ибо критическая проверка правильности этого процесса – важнейший способ проверить надежность добытых фактов. Самого процесса уже никто не увидит. Критики смогут увидеть только его протокол». Кроме этого, ход и результаты раскопок отражаются на фотографиях и чертежах (планах, разрезах и профилях), выполняемых в масштабе 1:20 или 1:10.Все выявляемые находки заносятся в полевую опись и снабжаются этикетками. В описи и на этикетке содержатся сведения об обстоятельствах обнаружения предмета (название памятника, год и номер раскопа, номер квадрата, название или номер слоя или пласта, уровень залегания от репера и др.).На основе полевой документации готовится научный отчет, который должен содержать максимально полную информацию о предпринятых раскопках; как остроумно заметил А.А.Спицын (1910: 7), «краткий и ясный отчет о раскопке не внушает доверия». В текстовой части отчета отражаются сведения, зафиксированные в полевом дневнике; альбом иллюстраций включает в себя чертежи, рисунки находок и фотографии. Кроме того, к отчету прилагаются Открытый лист, разрешающий проведение данных работ, опись находок и документ, подтверждающий передачу коллекции находок в государственный музей. Отчеты об археологических полевых исследованиях поступают на хранение в научно-отраслевой архив Института археологии Российской Академии наук и являются научными произведениями, на которые распространяется авторское право.Помимо отчета, исследователь обязан представить краткую информационную статью для ежегодника «Археологические открытия», издания, в котором публикуются сведения о результатах археологических полевых работ на всей территории Российской Федерации, а также исследований российских археологов за рубежом (ежегодник издавался в 1965–1986, с 1993 его публикация возобновилась).

* * *

В различных учебных пособиях по археологии археологическое исследование нередко условно рассматривается как некий цикл работ, состоящий из трех этапов: полевого (разведки и раскопки), камерально-лабораторного (первичная систематизация полученных материалов, проведение различных лабораторных анализов) и, наконец, кабинетного (археологическое источниковедение и историко-культурные интерпретации – то есть, истолкования, объяснения – имеющихся данных). В реальности бывает по-разному: некоторые археологи проводят широкомасштабные многолетние раскопки, но практически не известны как авторы фундаментальных исторических исследований (и от этого их труд в поле не становится менее значимым); другие – наоборот, занимаются интерпретациями накопленных материалов, но не предпринимают самостоятельных полевых работ. Многие специалисты работают хранителями музейных коллекций, и их профессиональная деятельность исключительно в рамках «камерально-лабораторного» этапа оказывается неоценимой.

С другой стороны, изыскания археологов конечно же могут быть приурочены к названным этапам, но и в этих случаях данный цикл оказывается условностью: интерпретированием данных археолог начинает заниматься уже в полевых условиях, непосредственно в ходе раскопок; проведение каких-либо лабораторных анализов по самым разным причинам может задерживаться на длительное время, в то время как историко-культурная интерпретация оказывается уже разработанной и опубликованной; и т. д. Впрочем, мы можем с уверенностью утверждать, что труд археологов несомненно заключает в себе два основных рода деятельности: 1) получение материалов в ходе полевых исследований (рассмотренное в данной главе) и 2) источниковедение и интерпретация полученных материалов в ходе кабинетных исследований (рассматривающиеся ниже).

Камерально-лабораторная деятельность в труде археолога конечно же так же присутствует: она может иметь место как непосредственно в ходе полевых изысканий (например, первичная систематизация выявляемых материалов) – и о подобных работах говорилось выше – так и в процессе кабинетных исследований (например, датирование выявленных материалов с помощью естественнонаучных методов) – и об этом речь пойдет в следующих разделах.

Классификация и типология

Любая научная дисциплина испытывает потребность в систематике – организации, упорядочивании определенным образом совокупности исследуемых объектов. Методикой такого упорядочивания является классификация – логическая операция группирования материала (выделения классов) по сходствам и различиям. Хрестоматийным примером классификации является периодическая система химических элементов, являющаяся табличным выражением периодического закона Д.И.Менделеева; в данном случае речь идет о естественной системе объектов, основанной на объективных данных. Иерархическое группирование данных называется таксономической классификацией (таксон – ячейка группирования определенного ранга). Таксономическую классификацию представляет собой современная систематика животных и растений (царство, тип (отдел), класс, отряд (порядок), семейство, род, вид), основы которой были заложены шведским натуралистом К.Линнеем в XVIII в.

Классификация как метод систематизации объектов имеет принципиальное значение для изучения сложных, внутренне разветвленных, дифференцированных систем (например – для исследования языков) и, конечно же, в полной мере востребована в археологии. Археологическая классификация зачастую определяется как «выделение различных групп материала и описание этих групп таким образом, чтобы были ясны общность внутри каждой группы и различия между ними» (Классификация в археологии 1990: 9). По Л.С.Клейну (1991: 364–366), «широкий смысл» этого термина (синонимы – группирование, группировка) подразумевает «любое выделение групп в множественном материале или распределение объектов по группам». Классификация же «в узком смысле» – «разновидность группирования по сходствам и различиям, оперирующая с классами и удовлетворяющая всем логическим правилам деления объема понятий, т. е.: а) построенная на едином основании (по единому критерию деления); б) соблюдающая единую всех частей материала иерархию (применяющая ко всем частям материала одну и ту же шкалу распределения ячеек по рангам, хотя бы и при разных критериях деления материала); в) исключающая попадание какого-либо объекта сразу в две однопорядковых (одноранговых) ячейки; г) охватывающая каждой ячейкой все подразделения этой ячейки (каждым классом – все его подклассы) и в конечном счете всеми ячейками (классами) – весь материал (всю совокупность объектов)».

Особый круг вопросов представляет собой соотношение в археологии классификации и типологии. Чаще всего типологией именуют так называемую естественную классификацию, для которой «выбирают признаки, существенные для данных предметов»; то есть, типология «выявляет существенные сходства и различия между предметами и имеет познавательное значение» (Философский словарь 1987: 200). Классификация же может носить исключительно служебный, формальный характер.

Впрочем, существуют и иные точки зрения на соотношение значений терминов «классификация» и «типология». Так, по мнению Е.М.Колпакова (1991: 65–66), несмотря на то, что различение типологии и классификации является почти общепринятым, далеко не всегда при этом разъясняется, в чем собственно состоит это «различие». Между тем «с операциональной точки зрения – важнейшей для практической археологии – есть только процедуры классифицирования и нет каких-либо привилегированных процедур типологизирования. Поэтому типологией можно назвать любую разновидность классификации».

Споры археологов о соотношении классификации и типологии непосредственно связаны с проблемой выделения существенных, значимых признаков как оснований для последующего группирования. Ведь для того, чтобы, образно говоря, посмотреть на изучаемые древности глазами изготовивших и использовавших их людей, мы должны ввести в качестве оснований группировки именно те признаки, которые были для них значимы, актуальны. Каким же образом археологи выделяют типы в массивах немых вещей незнакомых древних культур?

В главе «Основные этапы развития мировой археологии» рассказывалось о разработке Монтелиусом типологического метода, с помощью которого устанавливались эволюционно-генетические связи между типами артефактов. Однако, методику выделения самих типов Монтелиус не разрабатывал. Между тем, в археологической литературе словосочетание «типологический метод» нередко используется именно в качестве синонима термина «типология» и обозначает процедуру выделения типов (Классификация в археологии 1990: 22–23). Очевидно, что подобная ситуация создает существенную терминологическую путаницу, поэтому стоит еще раз подчеркнуть, что в данной главе под типологией понимается метод выделения типов, а не метод Монтелиуса. Рассмотрим некоторые пути выделения типов в археологических материалах и основные сложности этой процедуры.

Л.С.Клейн (1991: 219-224) выделяет в современной теоретической археологии три стратегии группировки и предлагает четвертую – свою собственную.

Истоки древовидной стратегии восходят к разработкам В.А.Городцова: «В основу типологической классификации положен „тип“, понимаемый как собрание предметов, схожих по назначению, веществу и форме. Типы, связанные одним признаком, отвлеченным от их формы, составляют отделы. Отделы, связанные одним признаком, отвлеченным от вещества типов, составляют группы. Группы, связанные одним признаком, отвлеченным от назначения типов, составляют категории… Принципами деления… на категории служит назначение типов; на группы – вещество типов; на отделы – форма, свойственная нескольким типам; и на типы – форма присущая одному типу» (Городцов 1927: 6-7). В логической схеме этой стратегии тип оказывается всего лишь одним из формальных узлов древовидной классификации.

Аналитическая (индуктивная) стратегия, предполагающая восхождение от признаков к типам, чаще всего оказывается основой конкретных типологических разработок в археологии. Именно этой стратегии соответствует широко распространенное понимание типа как статистически устойчивого сочетания равноправных признаков. Термин «признак», в свою очередь, может быть определен как характеристика предмета «с одной какой-либо стороны» (Федоров-Давыдов 1970: 123).

Гипотезо-дедуктивная стратегия группировки восходит к методологическим установкам «новой археологии» и предполагает разделение артефактов на типы в качестве результата проверки какой-либо гипотезы (например – как результат наложения на исходный материал искусственной сети ячеек). Выделение типа, таким образом, перестает быть задачей исследования, так как сам он становится лишь своего рода «рамкой», с помощью которой делается выборка данных. Типологизация в русле данной стратегии справедливо была охарактеризована Л.С.Клейном (1991: 222) как «бесконечный перебор маловеротяных догадок».

Сам Л.С.Клейн (1991: 230-231) предложил системную стратегию типологии, стержнем которой является «идея нисхождения»: «…Сначала нужно выявить культуры [2] , затем – опираясь на них – выделить в них культурные типы, а уж затем, зная культурную значимость типов, расчленить их на признаки. Разумеется, полученные понятия будут нечеткими, расплывчатыми, поскольку к каждому типу мы будем подходить снаружи, не имея предварительных точных сведений о его внутреннем элементном составе… Проводя суммирование и систематизацию признаков, мы поворачиваем вспять и корреляцией признаков определяем типы, после чего, имея по-новому сформулированные типы, через их корреляцию уточняем наши культуры». Стартовый уровень данной стратегии являет собой мировая культура, которая «нам попросту дана как нечто очевидное и исходное, интуитивно схватываемое»; «интуиция здесь – отправная площадка».

Впрочем, стоит обратить внимание читателей на то, что идея нисхождения в значительной степени присутствовала и присутствует в разработках, выполненных в русле индуктивной стратегии. Ведь как бы не старался археолог отбросить собственную культурную интуицию в ходе осуществления типологизации, как бы не пытался он следовать в своих построениях лишь тем или иным сочетаниям признаков, определенное непосредственное восприятие культуры как таковой, сформировавшееся в ходе развития, воспитания, образования этого человека, все равно будет оказывать существенное влияние на процесс исследования. Более того – «археолог, чтобы не пропустить ничего существенного, должен опираться не только на свой научный, но и на свой человеческий опыт. Мы люди, как и те мастера, изделия которых мы изучаем…» (Каменецкий, Маршак, Шер 1975: 27). Персональные же особенности культурной интуиции и характер ее влияния на процедуру типологизации, конечно же, не зависят от приверженности определенной типологической стратегии.

В археологии в числе прочих разновидностей понятия «тип» различают типы условные и культурные (Классификация в археологии 1990: 85 86). Условный тип сформирован «произвольным выбором показателя или сочетания показателей» «безотносительно к каким-либо гарантиям культурной значимости получаемой группы»; он «является как бы рамкой, налагаемой на материал извне, и в этом смысле он условен и субъективен». Считается, что такие типы не обеспечивают понимание древней культуры. Предполагается, что подобную познавательную функцию сможет выполнить культурный тип, «сформированный согласно группировке предметов, введенной в материал самими создателями исследуемой культуры, когда они упорядочивали и подчиняли своим нормам материал, сознательно или неосознанно, в своей привычной деятельности». Такие типы «сформированы на основе связей, которые содержатся в материале, и в этом смысле они объективны». При этом важно также подчеркнуть, что функциональная типология (опирающаяся на функции изделий) не сможет заменить морфологическую, ориентированную на внешние признаки предмета – параметры его конструкции и формы. «Кажется, что для археологов будущего будет интересным, реконструируя автомобиль на основании ржавых кусков металла, иметь возможность сказать – это был Фиат, Ситроен, Фольскваген или Форд; а не только – это была машина, разработанная для транспортировки пассажиров» (Bordes 1969: 20).

Для выделения культурных типов необходимо выявить такие признаки, которые были значимы для изготовителей и пользователей соответствующих предметов. Эта задача чрезвычайно сложна не только в силу обычного отсутствия необходимых сведений – очевидно, что представители исследуемого древнего сообщества сравнивали и различали данные артефакты с различных позиций. «Вопрос о том, существовала ли какая-то одна особая, привилегированная точка зрения, весьма проблематичен. Ведь в зависимости от конкретной жизненной ситуации на первый план выступают разные точки зрения» (Колпаков 1991: 21). Мы можем говорить о различных стечениях обстоятельств, в рамках которых те или иные признаки культурных типов оказываются более или менее актуальными.

Впрочем, в археологии сложилось устойчивое мнение об очевидной необходимости выделения культурных типов при изучении древних обществ. «Первой задачей, – полагал Ф.Борд, – является определение типов – правильное и настолько строгое насколько это возможно. Опыт, который должен всегда являться последним словом по отношению к любой теории, доказывает сверх всякого обоснованного сомнения что типы существуют, что определенные типы являются характерными для определенных общностей, индустрий или стадий индустрий…» (Bordes 1969: 2). Однако, в теоретической археологии существуют и абсолютно иные позиции. Так, Д.А.Форд (1962: 33) рассматривал историю культуры «как текущий процесс изменения форм, медленный поток, являющийся результатом многочисленных мелких изменений». Концепцию культурного континуума Д.А.Форд иллюстрирует условным примером – придуманным им островом Гамма, на котором обитает народ гамма-гамма (Ford 1971: 61–71). Используя данную модель исследователь показывает как восприятие этнологами типов в культуре существенно зависит от положений наблюдателя и наблюдаемого сообщества людей во времени и пространстве. «Как правило, в археологическом исследовании, – заключает Д.А.Форд, – случайность в значительной степени определяет форму типологической структуры. Тот факт, что объект Х располагался в определенном месте и представлял собой определенный короткий отрезок культурной истории, формирует природу выявленных там культурных типов. Разрешение случайности определять типологию работает очень хорошо, поскольку археолог имеет только неоднородный образец культурной истории. Типы легко выделяемы и они выглядят естественными. Однако, когда лакуны заполнятся так, что история будет увидена как континуум во времени и пространстве, наивный типолог точно столкнется с серьезными трудностями. Совмещение (overlapping) типов сделает типологию бессмысленной массой. Искусственность группировок должна быть принята во внимание и группировки типов должны быть сознательно отобраны, если речь идет о разработке работоспособной типологии». То есть, по Д.А.Форду, типы представляют собой лишь некое подобие случайно подобранных для изучения культуры инструментов, но никак не саму культуру. Следует, однако, подчеркнуть, что Д.А.Форд иллюстрирует свою точку зрения абсолютно умозрительной моделью – показательно, что реальные примеры культурного континуума он не приводит.

По мнению Е.М.Колпакова (1991: 35–39), «применение концепции культурного типа в археологии становится весьма проблематичным»: «не всегда предметы изготавливаются по имеющимся мысленным шаблонам»; «нормы, в соответствии с которыми изготавливаются артефакты, нередко предписывают форму… не всего артефакта, а лишь его деталей»; «люди в зависимости от ситуаций пользуются разными классификациями одного и того же материала, опираются на разные признаки в оценке сходства объектов». И самое главное: «задача археологической классификации вовсе не концентрируется на выделении культурных типов» – «заметная часть научных проблем археологии, базирующихся на классификации, решается на основе типов, явно не являющихся культурными». «…Все типы выделенные археологом, и все границы, выявленные археологом в материале, совершенно реальны и объективны по тем признакам, по которым производится деление. Обсуждение реальности или объективности типов с этой точки зрения бессмысленно». По Е.М.Колпакову, археологические типы выступают лишь в качестве инструментов археологических исследований, а отбор признаков для их выделения нужно осуществлять исходя из конкретных исследовательских задач, зачастую – существенно отличающихся друг от друга.

Наконец, в публикациях археологов, специализирующихся на изучении доисторических материалов, нередко можно встретить как мнения о формальном (то есть – условном) характере любой группировки вещественных древностей в принципе («любая археологическая классификация есть по существу классификация формальная» – Григорьев 1972: 8), так и утверждения о значительной исчерпанности познавательных возможностей самого по себе понятия «тип», которое «будет постепенно утрачивать свое значение» (Аникович 1975: 18).

Однако, так или иначе, надо признать, что археолог работающий с конкретным материалом чаще всего воспринимает его в первую очередь в свете морфологической типологии – ведь обнаруживая в культурном слое некий предмет мы тут же соотносим его с известными нам типами (отыскиваем аналогии находке) или, по крайней мере, – пытаемся это сделать. Похожим образом мы ведем себя и в отношении современных нам вещей – мы ведь «распознаем» их в непрерывном потоке культуры по уже знакомым нам сочетаниям актуальных признаков, не так ли?

Особую группу «инструментов» археолога для выделения типов представляют собой статистические методы. По справедливому замечанию А.И.Мартынова и Я.А.Шера (2002: 152), «математическая обработка позволяет успешно сопоставлять данные, группировать их и анализировать. В этих задачах математические методы позволяют получать достоверные результаты. Но когда археолог переходит к исторической интерпретации полученных выводов, здесь математика практически бессильна». Какие же задачи можно решать в археологии с помощью статистики (Федоров-Давыдов 1987: 6)?

При сравнении многочисленных схожих объектов между собой возникает необходимость определения степени вариабельности их размеров относительно неких стандартов древних мастеров. В этих случаях анализируются количественные признаки, то есть, такие признаки, в которых уже присутствует указание на количество данного свойства. Сопоставление значений такого признака и числа объектов, на которых оно зарегистрировано, называется вариационным (статистическим) рядом. Вариационный ряд характеризуется двумя группами показателей. Показатели концентрации представляют собой характеристики меры центральной тенденции ряда, его типичных вариант (например – среднее арифметическое), а показатели рассеяния наоборот включают в себя характеристики степени отклонения вариант от центральной тенденции (например – среднее квадратическое (стандартное) отклонение, показывающее средний разброс значений переменной относительно ее среднего арифметического). Статистическими методами можно исследовать и качественные признаки, которые определяют свойство объекта путем простой фиксации его наличия (или, соответственно, отсутствия). Значения качественных признаков нельзя представить как вариационный ряд, а значит – к ним неприменимы такие показатели, как среднее арифметическое или среднее квадратическое отклонение.

Любой артефакт может быть описан с помощью количественных и качественных признаков. Принято выделять четыре варианта связей признаков: связи между количественными признаками; связи между качественными признаками, поддающимися ранжировке; связи между качественными признаками, не поддающимися ранжировке; связи между количественными и качественными признаками. При анализе последнего варианта необходимо либо преобразовать качественные признаки в количественные (ранжировать их), либо наоборот придать количественным признакам вид ранжированных качественных путем разбиения их на интервалы.

Существуют две основные разновидности подчиненности признаков: функциональная (изменение одного признака неизбежно ведет за собой изменение другого признака) и корреляционная (изменение одного признака с некоторой вероятностью ведет за собой изменение другого признака). Различают корреляцию положительную (увеличение статистического значения одного признака влечет за собой увеличение статистического значения другого признака) и отрицательную (увеличение статистического значения одного признака влечет за собой уменьшение статистического значения другого признака). Следует подчеркнуть, что при неправильном выборе признаков может быть выявлена так называемая «ложная корреляция», которая не будет отражать действительные взаимосвязи между объектами (Федоров-Давыдов 1987: 132). Поэтому существенное значение имеют специальные статистические критерии значимости различий, обнаруживаемых в совокупностях археологических материалов. Ведь археолог всегда работает с некой выборкой данных, а не с генеральной совокупностью – таким образом, существует опасность признания случайных наблюдаемых различий закономерными (и наоборот).

Для статистического изучения объектов, характеризующихся несколькими качественными или количественными признаками (выявления частоты взаимовстречаемости различных признаков объектов, оценки степени и структуры взаимосвязи между ними и т. п.), в археологии используются различные процедуры статистического многомерного анализа. К их числу относится, например, факторный анализ – определение фактора, связывающего те или иные признаки и скрыто присутствующего в них в качестве так называемой факторной нагрузки. Факторный анализ строится на основе предположения о том, что корреляционные связи между большим числом наблюдаемых переменных определяются существованием меньшего числа гипотетических ненаблюдаемых переменных (факторов). Следует также отметить кластерный анализ, объединяющий методы автоматической группировки объектов по кластерам. Кластером называют группу объектов, среднее значение связи между которыми превышает среднее значение их связи с другими объектами.

«Любой объект можно представить разными системами свойств. Это вытекает из того, что всякий объект обладает бесконечным количеством свойств… и, следовательно, существует бесконечное количество возможных представлений об объекте как системе свойств» (Колпаков 1991: 13). Таким образом, одна и та же группа артефактов может быть типологизирована по различным совокупностям признаков. «…По отношению к любому отдельно взятому массиву культурного материала нельзя построить универсальную естественную классификацию (группировку). То есть нельзя построить такую одну полную классификацию, иерархически (и притом просто) организованную, которая бы учитывала и упорядочивала все культурно значимые особенности материала – независимо от исследовательских задач, от аспекта рассмотрения, от выбора и оценки признаков» (Клейн 1991: 227).

Принимая во внимание относительность всякой конкретной археологической типологии, необходимо подчеркнуть, что привести примеры «правильных» или, наоборот, «неправильных» разработок в этой области попросту невозможно. Уместнее говорить о востребованных или невостребованных, актуальных или забытых типологиях. Рассматриваемые ниже примеры подобных исследований по-разному были восприняты специалистами в соответствующих областях археологического знания. В то же время они позволяют получить определенное представление как о разнообразии методических приемов типологизации, так и о внутренне присущих этой процедуре трудностях и ограничениях.

З.А.Абрамовой (1972: 125–141) по материалам раскопок девяти палеолитических стоянок среднего течения Енисея была разработана типология 58 орудий, изготовленных из крупных галек, один из концов которых, как правило, был «косо стесан широкими сколами с одной стороны и подправлен ретушью по краю» ( рис. 56 ). На остальной поверхности орудия сохранялась естественная галечная корка. Зачастую многие подобные изделия обозначаются английскими терминами «чоппер» (рабочий край оббит только с одной стороны) и «чоппинг» (рабочий край оббит с двух сторон). Существующий в русской археологической литературе более общий по своему значению термин «галечные орудия» также является прямым переводом устойчивого английского словосочетания «pebble-tools». В классификации учитывались следующие признаки: 1) форма рабочего края, которая определялась при помощи условной шкалы кривизны; 2) положение рабочего края по отношению к оси симметрии самой гальки; 3) величина угла, образованного плоской галечной поверхностью и обработанной скошенной площадкой (угол заострения). Форма и размеры исходных галек, по З.А.Абрамовой, имеют второстепенное значение.

Рис. 56. Типология галечных орудий из палеолитических стоянок среднего течения Енисея по З.А.Абрамовой: в левой колонке изображены типы галечных орудий, в правой – приводятся рисунки соответствующих конкретных предметов (для типов А, Б и В, соответственно, – подгруппы А2, Б1, В2); вверху рисунка избражена условная шкала кривизны рабочего края орудий.

Всего было выделено семь основных типов изделий. Для орудий типа А характерна овальная форма рабочего края с кривизной дуги, достигающей значения +3 по упомянутой условной шкале. Пять подгрупп данного типа А1–А5 были выделены на основании различий конкретных значений кривизны дуги рабочего края, по разному сочетающихся с другими признаками данной классификации. Например, подгруппа А2 характеризуется следующим образом: «кривизна дуги около 3, исходная галька округлых очертаний с расширенным рабочим краем, расположенным перпендикулярно оси гальки». Тип Б представлен орудиями с вогнутым рабочим краем, кривизна дуги которого немного меньше 0 и может достигать –1. Здесь выделяются две подгруппы Б1–Б2. Одна из них (Б1) описывается З.А.Абрамовой следующим образом: «орудия из галек удлиненных очертаний с рабочим краем, незначительно вогнутым и расположенным перпендикулярно оси симметрии гальки. Площадь, занятая сколами, незначительна. Угол заострения относительно велик». Подгруппа Б2 определяется как «орудия из массивных галек подчетырехугольных очертаний с грубым выемчатым краем, кривизна дуги –1». К типу В относятся галечные орудия с прямым рабочим краем (кривизна дуги 0 с очень небольшими отклонениями). Различные сочетания признаков формируют три подгруппы: В1 – «орудия из галек удлиненных очертаний, с прямым лезвием, расположенным перпендикулярно оси симметрии гальки»; В2 – «орудия из галек округлых очертаний с прямым, тщательно обработанным лезвием, расположенным перпендикулярно оси симметрии гальки»; В3 – «орудия из галек с прямым краем, расположенным косо по отношению оси симметрии гальки». Кроме этого, в качестве отдельного подтипа Вн рассматриваются «галечные орудия с прямым рабочим краем, которые могли быть начальной формой нуклеуса с подготовленной ударной площадкой». Следует отметить, что именно орудия типов А, Б и В в первую очередь соответствуют классическим чопперам. В тип Г З.А.Абрамова объединила «3 различные по форме орудия, которые не могут быть включены ни в одну группу, но являются галечными по своей основе»; например – «нуклевидное орудие… с широким прямым лезвием, приостренным с 2 сторон». Тип Д представлен орудиями, изготовленными из «расколотых по наибольшему сечению округлых галек, одна из сторон которых сохраняет полушаровидную галечную поверхность, а вторая обработана радиальными сколами и по одному из краев дополнительной ретушью». Наконец, к типу Е отнесены чоппинги – «гальки, у которых извилистый рабочий край, преимущественно продольный, а не поперечный, как у типов А-Д, обработан широкими сколами с 2 сторон…». Таким образом, рассмотренная типология орудий периода позднего палеолита строится в первую очередь на основании одного признака – формы рабочего края. Сочетания же этого признака с другими отслеживаются уже на уровне подгрупп. Впрочем, подобная схема группировки в полной мере объединяет лишь типы А, Б и В – ведь в типах Д и Е форма рабочего края уже не обладает таким же первостепенным значением. Целостность классификации нарушает и принцип исключения орудий из других групп, использованный при выделении типа Г.Примером несомненно успешной, востребованной в течение нескольких десятилетий типологической разработки можно считать группировку ножей Восточной Европы эпохи раннего средневековья (вторая половина I тыс. н. э.), предпринятую Р.С.Минасяном (1980: 68–74) ( рис. 57 ). По справедливому замечанию Р.С.Минасяна, «у большинства археологов существует мнение о полном однообразии форм ножей, ибо „нож обычного типа“ является довольно распространенным определением этих орудий». Однако, это – кажущееся однообразие. Исследователем было проанализировано около 10000 экземпляров и выделены четыре основные группы подобных находок. Группа I представлена ножами, у которых линия кромки спинки клинков, представляющая плавную дугу с вершиной в центре, непосредственно переходит в черенок. Со стороны режущей кромки черенок отделен плавным уступом. Клинок вместе с черенком имеет длину от 6 до 20 см; соотношение длины клинка к длине черенка составляет около 3:1 или 2:1. Спинка клинков ножей группы II чаще всего является слабой дугой, немного приподнятой на краях. Черенок отделен от клинка ярко выраженными уступами. Режущая кромка хорошо сохранившихся экземпляров имеет слегка S-образную форму. Длина клинков вместе с черенками колеблется от 13 до 25 см; соотношение длины клинка к длине черенка составляет около 3:1 или 2:1. Группу III составляют ножи кочевых племен степной зоны Восточной Европы и Северного Кавказа (например – алан). Ножи этой группы имели деревянные ножны. Спинка их клинков, как и режущая кромка, дугообразна. Черенок всегда отделен от клинка перпендикулярными уступами, являющимися конструктивными признаками – на основание клинка приваривалась железная обойма, «запиравшая» нож в ножнах. Клинок вместе с черенком имеет длину от 8 до 18 см; соотношение длины клинка к длине черенка составляет чуть более 3:1. Наконец, группа IV представлена ножами, клинки которых имеют четкие уступы, отделяющие их от черенка. Спинка клинков прямая. Истинную длину клинка определить затруднительно – это единственная группа ножей, клинки которых сточены очень сильно (почти до основания). Вероятное соотношение длины клинка к длине черенка – 2:1 и 1:1. #Autogen_eBook_id55 Рис. 57. Группировка ножей Восточной Европы эпохи раннего средневековья (вторая половина I тыс. н. э.) по Р.С.Минасяну.

Как видно из изложенного, основой для данной группировки послужили очертания (контуры) металлических частей ножей. Очевидно, охарактеризованные группы первоначально были выявлены интуитивно (Р.С.Минасян не приводит каких-либо детальных описаний процедуры отбора признаков и т.п.). И уже затем, в ходе индуктивной типологизации имеющегося массива находок была осуществлена проверка правомерности выделенных групп. Важно подчеркнуть, что группировка Р.С.Минасяна успешно вписалась в существующее видение этнокультурного облика Восточной Европы рассматриваемой эпохи: в самом общем виде группу I можно соотнести с балтским и финским населением этого региона, группа II ассоциируется с древностями славян, ножи группы III являются элементом культуры кочевнических общностей, наконец, группа IV обнаруживает устойчивую связь с ремесленными традициями Северной Европы. Речь идет, конечно же, лишь о некоей приуроченности той или иной группы к соответствующему этнокультурному массиву населения; считать на этом основании каждый конкретный нож, так сказать, однозначным этническим индикатором мы не можем. Рассмотренные приемы группировки вещественных древностей в полной мере могут быть использованы и для определения позиции тех или иных археологических материалов во времени, то есть – для разработки их периодизации и хронологии.Периодизация и хронологияОдно из существующих в археологической литературе определений понятия «периодизация» формулируется как выявление отрезков шкалы времени, «которые по тем или иным признакам обладают единством внутри себя и отличаются от других аналогичных отрезков» (Вишняцкий, Колпаков 1991: 5). В таком случае, периодизация оказывается классификацией хронологии, которую упомянутые исследователи определяют как «размещение объектов (артефактов и их комплексов) на шкале времени, относительной или абсолютной». Абсолютная хронология определяет позицию вещественных древностей на календарной шкале времени, относительная хронология – позицию вещественных древностей во времени относительно друг друга.Как полагает Е.М.Колпаков, хронология является классификацией объектов по значениям лишь одного признака (времени), а периодизация классифицирует эти же объекты «по разным признакам, но обязательно вместе с признаком времени». Наиболее общей археологической периодизацией является «система трех веков», построенная на основе различий материалов, использовавшихся для изготовления орудий труда. Сегодня лишь эта периодизация признается всемирной. Этапы, выделяемые внутри эпох камня, бронзы и железа, обладают значительными региональными различиями. В конечном счете всякая периодизация строится на основе хронологии – абсолютной или относительной.Многочисленные методы археологического датирования были разработаны в рамках различных естественных наук. Детальную их характеристику можно найти в монографии Г.А.Вагнера (2006) «Научные методы датирования в геологии, археологии и истории». Рассмотрим основания некоторых этих методик.Радиоуглеродным (радиокарбонным) методом датируются материалы биологического происхождения (древесина, кожа, кость и т. п.). Датируемым событием является смерть организма (дерева, животного, человека и т. д.). Этот метод основан на следующем цикле физических явлений. В результате воздействия космических лучей в верхних слоях атмосферы образуется радиоактивный изотоп углерода 14C. Включаясь с обменный цикл углерода в биосфере, он усваивается биологическими организмами, в которых происходит процесс распада изотопа. Однако, во время жизни организма количество изотопа в нем постоянно восполняется. А после смерти организма усвоение 14C извне прекращается, но уже накопившийся изотоп продолжает распадаться с постоянной скоростью. (Период полураспада 14C = 5730+/–40 лет.) Таким образом, можно определить время смерти организма, к которому относится ископаемый образец. Существующая аппаратура позволяет датировать находки, возраст которых достигает около 40000 лет. Радиоактивность более древних образцов слишком мала для определения.Метод урановых серий основан на радиоактивном неравновесии в рядах распада двух изотопов природного урана 238U и 235U. Радиоактивное равновесие нарушается в ходе химических, физических и биологических процессов. При таких нарушениях системы происходит более или менее полное фракционирование материнских и дочерних изотопов. По окончании нарушения радиоактивное равновесие вновь постепенно восстанавливается. Скорость восстановления зависит от периода полураспада нуклидов. (Например, необходимо как минимум пять периодов полураспада дочернего элемента, прежде чем дочерний изотоп придет в равновесие с материнским.) Такая зависимость процесса от времени дает возможность датировать момент нарушения равновесия, обусловленный выветриванием, образованием минералов, осадкообразованием и т. п. Методом урановых серий от нескольких лет до около 1 миллиона лет можно датировать раковины молюсков, ископаемые кости и зубы, а также – торфяниковые образования и некоторые горные породы (карбонатные отложения). Но датируемой является лишь та система, которая еще не «успела» полностью восстановить состояние равновесия.В основе метода треков деления лежит спонтанное деление урана. При таком делении ядро изотопов 238U и 235U расщепляется на два неравных осколка, которые оставляют вдоль своего пути зоны радиационных повреждений. Обе зоны формируют так называемый прямой трек деления (трек – след, который оставляет в веществе заряженная частица). Количество треков деления отражает возраст образца. Для его определения необходимо знать концентрацию урана – от этого показателя зависит число треков. Для анализа урана с помощью тепловых нейтронов индуцируется деление 235U, треки которого физически идентичны трекам спонтанного деления 238U. Данный метод, несмотря на большой период полураспада для спонтанного деления 238U (8,2 х 1015 лет), может быть применен для измерения относительно небольших промежутков времени в прошлом (106 лет). Возможность датирования этим методом в диапазоне молодых возрастов (от 1000 лет) требует весьма высокой концентрации урана в веществе. Методом треков деления можно датировать как процессы формирования исследуемых материалов (силикатное стекло естественного происхождения – обсидиан, камень и т. д.), так и случаи их вторичного нагревания (например, обжиг керамических изделий – если они содержат минералы с высоким содержанием урана). Дело в том, что при повышенных температурах значительно ускоряется процесс отжига треков (то есть – их полного или частичного исчезновения). Поэтому для датирования формирования материала образца необходимо, чтобы в нем сохранились все треки деления. А для возможности датирования события вторичного нагрева необходим полный отжиг всех предыдущих треков.Термолюминесцентный метод используется как правило для датирования керамических изделий и кирпичей (а также – обожженных кремней и некоторых других материалов). Он основан на явлении накопления в кристаллической решетке вещества радиационных нарушений-микродефектов, образующихся в результате длительного воздействия различных природных факторов. Эти дефекты оказываются «ловушками» для положительных и отрицательных зарядов, возникающих под действием ионизирующего излучения в атомах структурной решетки. Под действием тепла или света нетепловая часть энергии, содержащаяся в твердом теле, излучается в виде люминесценции. Соответственно, чем старше образец и чем больше повреждена кристаллическая решетка вещества, тем сильнее будет люминесценция при термическом или оптическом воздействии. (В зависимости от типа воздействия на твердое тело различают термически стимулированную люминесценцию (собственно термолюминесценцию – ТЛ) и оптически стимулированную люминесценцию.) Возрастной диапазон термолюминесцентного датирования – от нескольких сотен до одного миллина лет назад. Для таких объектов как пещерные натечные образования, вулканические материалы и т. д. ТЛ-датирование определяет время их формирования. При анализе нагретых и обработаных огнем объектов (керамики, кирпичей и т. д.) датируется время их последнего нагревания, так как термическое воздействие на вещество «реставрирует» его кристаллическую решетку.Метод электронного парамагнитного (спинового) резонанса (соответственно – ЭПР или ЭСР) связан с процессом накопления в минералах радиационно-индуцированных парамагнитных центров. Термин «электронный спин» обозначает специфическую характеристику электрона – момент количества движения, который является результатом собственного вращения электрона. Спин электрона приводит к тому, что последний становится элементарным магнитом. Обычно магнитные моменты пар электронов компенсируют друг друга. Однако, в парамагнитных центрах (возникающих при захвате радиационно-индуцированных свободных зарядов дефектами кристалла) могут находиться неспаренные электроны. ЭСР как таковой возникает при приложении микроволнового излучения (с частотой равной частоте прецессионного движения оси вращения электрона) перпендикулярно направлению магнитного поля. ЭСР-датирование требует существования в материале достаточно стабильных во времени центров ЭСР на протяжении всего датируемого периода (большинство ЭСР-центров в отложениях, расположенных недалеко от поверхности земли, обладают средними периодами жизни 106 лет и более). Возрастной диапазон ЭСР-датирования охватывает интервал от нескольких сотен до одного миллина лет назад. ЭСР-значения возраста образца определяют либо время формирования пещерных известковых отложений и карбонатных горных пород, либо время вторичной переустановки уже существующей системы в результате нагрева материала или светового воздействия на него. ЭСР-измерения могут определить возраст ископаемых костей и зубов, раковин моллюсков и изделий из кремня.Калий-аргоновым методом в пределах четвертичного периода датируются события полной дегазации вулканических пород и минералов – их кристаллизация, а также – разогрев ранее образованных минералов в контакте с вулканическими породами. В основе этого метода лежит явление радиоактивного распада изотопа калия 40K с его превращением в изотоп аргона 40Ar – количество накопленного в образце радиогенного аргона по отношению к содержанию калия является мерой возраста этого образца. K-Ar-система после датируемого события должна оставаться закрытой. Частичная потеря аргона приводит к занижению K-Ar-возраста. Утечка аргона из минералов может быть непрерывной (выветривание) или эпизодической (термическое воздействие). Однако, если потеря аргона произошла, то это можно установить и откорректировать, таким образом, значение K-Ar-возраста.Археомагнитное (палеомагнитное) датирование в первую очередь позволяет определить возраст обожженной глины. Этот метод основывается на свойстве минералов и горных пород (в том числе – глины) сохранять в виде остаточной намагниченности значение (величину и направление) магнитного поля Земли в момент их образования или последующего сильного нагрева – различают естественную остаточную намагниченность и термоостаточную намагниченность. Материал, помещенный в магнитное поле, взаимодействует с ним, в результате чего индукция магнитного поля либо увеличивается, либо уменьшается. Магнитные свойства минералов и горных пород проявляются в явлении магнетизма, обусловленном в конечном счете движением электронов. Результирующие магнитные моменты атомов в основном взаимно скомпенсированы. А вот неполная их компенсация проявляется в качестве намагниченности. По результатам изучения последовательности изменений магнитного поля составляется их эталонный график для определенного региона. Затем отдельные участки этого графика привязываются к календарным датам. И в дальнейшем, определив на данном графике участок, соответствующий значениям анализируемого образца, можно рассчитать его возраст. Важным условием корректного датирования материала является положение данного объекта (печи, очага и т. п.) in situ (в неподвижности) с момента последнего нагрева – ведь в противном случае направление намагниченности образца не будет соотноситься с вариацией магнитного поля, существовавшей на момент нагрева вещества. Археомагнитные датировки обожженной глины охватывают временной диапазон до 7000 лет назад.Аминокислоты протеинов представлены двумя ассоциациями молекул с различными конфигурациями – L– и D-типа. Молекулы аминокислот протеинов всех живых организмов относятся почти исключительно к конфигурации L-типа. Такое состояние является термодинамически неустойчивым, поэтому со временем оно уравновешивается – формируется равное присутствие молекул обоих типов. Данная химическая реакция называется рацемизацией. Определенная скорость протекания реакции дает возможность попытаться установить возраст образца. Методом аминокислотной рацемизации в диапазоне от десяти до одного миллиона лет могут быть датированы ископаемые кости, зубы, раковины молюсков, скорлупа яиц и даже древесина. Датируемым событием во подобных случаях является смерть организма. Успешное применение данного метода требует знания не только скорости соответствующей химической реакции, но и температурной истории образца, далеко не всегда известной в достаточной степени. Однако, образцы с предположительно одинаковой температурной историей (отобранные из одного и того же места) могут быть датированы относительно друг друга.

Методом относительного датирования является также так называемый тест на фтор-уран-азот. Он используется в отношении ископаемых костей, оленьих рогов, слоновой кости, зубов и включает в себя три разные методики, основанные на процессах обогащения фтором и ураном (а также – обеднения азотом) скелетов животных-млекопитающих и человека при их попадании в землю. Скорость и интенсивность упомянутых процессов зависят от самых разных факторов, поэтому в лучшем случае тест на фтор-уран-азот определяет относительный возраст образцов, находившихся в одинаковых условиях и представленных одинаковым материалом. Охватываемый данным методом возрастной интервал – от нескольких сотен до нескольких миллионов лет.

Дендрохронологический метод позволяет определять дату гибели дерева (то есть – рубки ствола). Эта информация оказывается чрезвычайно актуальной в отношении обнаруживаемых в ходе раскопок бревен. Дело в том, что ствол растущего дерева формируется за счет ежегодного нарастания очередного годичного кольца древесины. Эти кольца отчетливо видны на поперечном срезе ствола. Толщина и плотность каждого такого кольца различны и зависят от различий погодных условий, прежде всего – от количества осадков и температуры. Последовательность различных значений толщины годичных колец определенного ствола отображается в виде соответствующего графика (кривой). Используя современные и ископаемые стволы деревьев различного возраста, с помощью перекрывающихся (синхронных) участков годичных колец можно выстраивать дендрохронологические шкалы, охватывающие значительные отрезки времени. Самым длинным «дендрохронологическим календарем» считается германская хронология, охватывающая временной интервал в более чем 10000 лет от настоящего времени. При построении дендрохронологической шкалы графики отдельных стволов объединяются в региональные усредненные кривые. Выявленный раскопками ствол дерева (последовательность годичных колец неизвестного времени) может быть сопоставлен с подобной региональной кривой и, таким образом, дендрохронологически датирован. Адаптация кривой образца к кривой региона не является «механической» процедурой и требует применения методов статистического анализа. Дата гибели дерева может быть определена с точностью до одного года, если сохранилась кора с последним годичным кольцом.

Несмотря на наличие столь внушительного «арсенала» естественнонаучных методов датирования, разработка археологической хронологии представляет собой чрезвычайно сложный комплекс исследовательских процедур. Археологический образ времени обладает существенной спецификой. Показательным примером таких особенностей может служить датировка погребения, которая как правило охватывает более или менее значительный временной интервал – от нескольких десятилетий до нескольких столетий, а иногда и тысячелетий. Между тем очевидно, что реальное время формирования подобного комплекса укладывается в пределы одного дня (в исключительных случаях – в рамки нескольких дней). Археологическая дата как бы «смазывает» историко-культурную реальность, делает ее более «расплывчатой» во времени (Щукин 1978: 28). Возможно, если бы речь шла лишь о единичных подобных случаях, то отмеченное различие можно было бы здесь и не упоминать. Но археологи оперируют в своих исследованиях десятками и сотнями погребальных комплексов, а значит – десятками и сотнями их археологических датировок. Археологическое выражение динамики культурных процессов так или иначе «затормаживает» их ритмы относительно исторической реальности прошлого.

Еще одним кругом вопросов, связанных со спецификой археологического датирования, является соотношение дат изготовления, времени бытования и археологизации того или иного артефакта. Категорией древностей, для которой указанная проблема особенно актуальна, являются предметы вооружения. Так, на рельефах храма Афины Никофоры в Пергаме, построенном около 180 г. до н. э., изображены предметы кельтского вооружения, датируемые приблизительно серединой – второй половиной III в. до н. э. По предположению В.Е.Еременко, для изображений на рельефах в качестве образцов были использованы трофеи времен военных побед над кельтами пергамского царя Аттала I Сотера в 241-228 гг. до н. э. «Изображения именно этих, а не каких-либо других трофеев в 180-х годах до н. э., через 40 лет после блистательных побед Аттала, – отметил В.Е.Еременко (1997: 20-21), – могло иметь причиной повышение интереса к победам прошлого в условиях упадка могущества Пергама». И далее: «…Кельтские трофеи на пергамских фризах около 180-х годов до н. э. – скорее не современная реальность, а воспоминание о славном боевом прошлом, своего рода пропагандистский акт пергамских правителей».

Особенности археологического датирования так или иначе определяются различиями процессов формирования археологических комплексов. Ю.МЛесман (2002: 3-4) различает: а) «комплексы однократного формирования» («все их составляющие… имели место синхронно, по крайней мере в течение одного сколь угодно малого промежутка времени» – например, погребение), дата которых – «условно точечная»; б) «комплексы непрерывного формирования» («сформировавшиеся постепенно в результате непрерывного процесса, обладавшего некоторой длительностью, в результате чего часть их составляющих могли не сосуществовать друг с другом» – например, культурный слой поселения), датировка которых представляет собой временной интервал; в) «комплексы многократного формирования» («образованные серией комплексов однократного формирования, хронологические разрывы между которыми признаются незначительными в рамках разрабатываемой хронологический системы» – например, так называемые «домики мертвых», некоторые дольмены и т. п.), также датируемые временным интервалом.

Очевидно, что для хронологических разработок наибольшую источниковедческую ценность представляют комплексы однократного формирования – ведь датировка хотя бы одного артефакта, происходящего из подобного комплекса, смело может быть экстраполирована на прочие образующие его предметы. Соответственно, комплексы непрерывного формирования теоретически в наименьшей степени соответствуют задачам археологического датирования, что впрочем не исключает широких возможностей их использования в построении хронологических систем (см. следующий раздел этой главы). Принципиальное же значение для выявления комплексов артефактов и определения характера их образования имеет стратиграфия археологических памятников.

Стратиграфический метод датирования заимствован из геологии и основывается на определении относительной хронологии артефактов в зависимости от их залегания в различных слоях – принято считать, что слой А, располагающийся над слоем B, сформировался в более позднее время, чем слой B. (Это утверждение является корректным лишь в случае, если исключена возможность позднейших перекопов или каких-либо иных вертикальных перемещений более раннего слоя относительно более позднего.) Вот почему для определения временных интервалов археологических датировок обычно используются термины «верхняя» (а не поздняя) и «нижняя» (а не ранняя) «хронологическая граница». К стратиграфическому методу имеют непосредственное отношение принципы «terminus ante quem» (лат. «время, до которого») и «terminus post quem» (лат. «время, после которого»), суть которых заключается в ограничении интервала археологической даты лишь «с одной стороны». Например, датирование радиоуглеродным методом обнаруженного на глинобитном полу жилища изделия из органического материала дает terminus ante quem в отношении данного пола, то есть – определяет его верхнюю хронологическую границу (пол не мог быть сделан позднее указанного артефакта). А если бы это изделие было найдено под глинобитным полом, то его дата определяла бы terminus post quem пола – его нижнюю хронологическую границу (пол не мог быть сделан ранее данного артефакта).

Сериационный метод датирования, в основе которого лежат эволюционные типологические ряды О.Монтелиуса, определяется Ю.М.Лесманом как «метод линейного упорядочения артефактов или групп артефактов с целью получения хронологических последовательностей». Данный метод базируется на корреляции (совстречаемости) в комплексах артефактов, относящихся к разным типам. Наиболее распространенной разновидностью подобной методики считается линзо-хронологический подход, заключающийся в таком упорядочении двумерной матрицы «комплексы-типы», «которое обеспечивает максимальную насыщенность диагональной части матрицы. Близкие по типологическому составу группы комплексов… образуют периоды. Последовательность комплексов (или их групп) в такой матрице признается хронологической… Внешние по отношению к корреляции данные (стратиграфия, даты опирающиеся на письменные источники или естественнонаучные методы) привлекаются лишь для ориентации полученной картины во времени». Очевидно, что подобная сериация представляет собой лишь некую условную схему изменений культурной реальности, относительный хронологический характер которых оказывается лишь рабочей гипотезой, нуждающейся в дополнительной аргументации абсолютными датировками.

С сериационным методом датирования тесно связано понятие «датирующий тип». По Ю.МЛесману (1991: 307-313; 2004:144-145), выделение датирующих типов строится на выявлении хронологически значимых признаков, на основе которых определяются хронологически значимые типы. Хронологически значимыми признаками Ю.М.Лесман называет «признаки, значения… которых самостоятельно или в сочетании с другими признаками достаточно компактно локализуются во времени… Суть процедуры выделения хронологически значимых признаков составляет выявление значений (для качественных признаков) или интервалов значений (для количественных признаков), которые в сочетании с другими признаками, достаточно компактно локализуются в стратиграфии и, соответственно, во времени».

Хронологически значимый тип, в свою очередь, представляет собой «сводный набор сходных значений признаков объектов из опорной серии, которые достаточно компактно локализуются во времени». При этом «хронологически значимый тип определяется отдельным признаком (в этом случае он идентичен хронологически значимому признаку) или группой хронологически значимых признаков, не сводимой к их простому набору. Несводимость заключается в том, что дата такого типа уже, чем взаимоналожение дат признаков». В этом случае имеется в виду ситуация, когда группа артефактов, обладающих признаком А, датируется, например, интервалом 1000-1300 гг., а другая группа артефактов, обладающих признаком В, датируется 1100-1400 гг. Следует предположить, что артефакты, сочетающие в себе признаки А и В, могут быть датированы 1100-1300 гг., однако, для того, чтобы данная совокупность предметов могла рассматриваться как хронологически значимый тип, ее датировка должна быть «уже» подобного временного интервала, полученного простым взаимоналожением дат отдельных признаков.

Наконец, сам термин датирующий тип Ю.М.Лесман определяет как «хронологически значимый тип, для которого с достаточной степенью надежности определено время его бытования в культуре или в некотором сегменте культуры…» Однако, признание хронологически значимых типов датирующими требует дополнительного обоснования. (Например, необходимо аргументировать, что «интервалы их представленности в слое соответствуют интервалам их бытования или, по крайней мере, не уже».)

Использование археологами тех или иных методик датирования вещественных древностей предполагает широкое привлечение к подобным разработкам различного рода дополнительной, так сказать, «внешней» информации. Особый круг таких данных составляют результаты датирования методами естественных наук, уже рассматривавшимися выше. Кроме этого, подобными сведениями могут быть сообщения письменных источников. Существенные хронологические указания обычно представляют собой нумизматические находки. Казалось бы, что сходную информационную значимость можно ожидать и от сфрагистических материалов. Однако, функциональная специфика оттисков печатей зачастую исключает их из числа полноценных хронологических индикаторов – например, на Нутном раскопе Новгорода в 4-5 строительных ярусах (1404-1425 гг.) была обнаружена круглая свинцовая печать архиепископа Далмата, занимавшего новгородскую кафедру в 1251-1273 гг. Очевидно, что подобный 150-летний разрыв в датировках культурного слоя и печати свидетельствует «о длительном периоде хранения документа, к которому она была привешена» (Гайдуков 1992: 83, 133). Хронологические данные могут быть заложены и в тех или иных изображениях, присутствующих на датируемом объекте. Например, на поверхности каменного идола, найденного в 1848 г. в р. Збруч (приток Днестра), было прослежено изображение сабли так называемого «аварского типа», датируемого IX-XI вв. (Клейн 2004б: 204). Данное наблюдение оказывается чрезвычайно важным с учетом случайного характера этой находки и отсутствием каких-либо непосредственных данных о времени ее изготовления (Петров 2000: 97).

Особой процедурой хронологического исследования является синхронизация – установление хронологических соответствий между различными типами, слоями, памятниками и группами памятников. Однако, каждая конкретная хронологическая разработка строится на комбинировании тех методов датирования, которые можно применить именно в данном случае. Рассмотрим примеры подобных исследований.

Разработка эффективных хронологических систем на основе данных доисторической археологии осложнена весьма широкими датировками памятников при обычном отсутствии комплексов однократного формирования. Для установления возраста палеолитических древностей принципиальное значение имеет геологическая стратиграфия – памятники датируются в соответствии с их расположением в определенных отложениях, формирование которых увязывается с основными палеогеографическими событиями. Этими событиями являются оледенения и межледниковья плейстоцена – первого раздела четвертичного периода, характеризующегося общим похолоданием климата и периодическим возникновением в средних широтах материков Северного полушария материковых оледенений (обширных ледниковых покровов). «Классической» версией данной последовательности оледенений является альпийская геологическая шкала, включающая в себя оледенения Дунай, Гюнц, Миндель, Рисс и Вюрм, названные так по рекам в альпийских предгорьях. Межледниковья обозначаются соответствующими двойными названиями: Дунай-Гюнц, Гюнц-Миндель и т. д.

Приведем в качестве примера относительную хронологию раннепалеолитических древностей Прикубанья, разработанную А.А.Формозовым (1962: 17–27). Многим местонахождениям этого региона удалось дать детальную геологическую и палеонтологическую характеристику. Так, сделанные в обнажениях русла р. Фортепьянка находки ашельских каменных изделий датированы финалом миндельского оледенения и началом миндельско-рисского межледниковья на основании их происхождения из слоя галечника, который относится к пятой береговой террасе – формирование самой этой террасы аллювиальными (наносными) отложениями русловых водных потоков по геологическим данным произошло в миндельское время. А, например, местонахождение в карьере Цимбал было датировано исключительно по палеонтологическим данным. Здесь в слое желтых крупно– и среднезернистых песков были встречены остатки фауны времени миндельского оледенения – кости южного и древнего слонов, этрусского носорога, трогонтериевого бобра и др. (некоторые кости были искусственно расколоты в древности).

Как правило, относительная хронология палеолитических древностей по существу оказывается периодизацией. Связано данное обстоятельство с уже отмеченными трудностями подобных разработок. Отсутствие надежных датировок приводит к тому, что «археолог выражает с помощью любых доступных признаков… признак времени, то есть с помощью периодизации он устанавливает хронологию… В идеале, конечно, установление хронологии должно предшествовать построению периодизации, но это не всегда возможно» (Вишняцкий, Колпаков 1991: 5).

Обращаясь к хронологическим изысканиям в области исторической археологии рассмотрим разработанную Ю.М.Лесманом (1990: 29-33) систему датирующих типов новгородских изделий X-XIV вв. Культурный слой этого древнерусского города представлен строительными «горизонтами» («ярусами») остатков деревянной застройки, нижняя и верхняя временные границы каждого из которых определены с помощью дендрохронологического метода. Соответственно, данные датировки могут быть экстраполированы на артефакты, выявленные в том или ином строительном ярусе. Таким образом, разработка типологии новгородских ювелирных изделий так или иначе приводит к проблеме выделения датирующих типов вещей, встречающихся в определенном «интервале» строительных ярусов. По Ю.М.Лесману, «в качестве количественного рубежа массовости типа в культурном слое Новгорода, позволяющего считать его датирующим, приняты на основе эмпирической проверки 10 экз.». Всего же было выделено 203 «достаточно массовых датированных типа ювелирных изделий». Например, «браслеты трехпроволочные петлеконечные» (тип 1.24, найдено 41 экз.) встречаются с 23 по 7 строительный ярус Неревского раскопа. Соответственно, датировка бытования этого типа браслетов определяется нижней хронологической границей 23 яруса (1055 г.) и верхней хронологической границей 7 яруса (1396 г.) – 1055-1396 гг.

Хронологическая система Ю.М.Лесмана успешно используется для датирования средневековых погребальных комплексов Новгородской земли и их синхронизации с культурным слоем Новгорода. Хронологический интервал совершения погребения в таких случаях определяется «узкой» датировкой – периодом лишь одновременного существования всех датированных предметов данного комплекса (ведь речь идет о комплексе однократного формирования). Пример «узкой» датировки приводимый самим Ю.МЛесманом (1981: 99) – женское погребение, обнаруженное в одном из древнерусских курганов восточного побережья Чудского озера. Среди многочисленного инвентаря этого захоронения были выявлены следующие находки, датируемые по материалам Новгорода: трехбусинные височные кольца (парные металлические женские украшения, вплетавшиеся в волосы) – 989-1299 гг.; перстнеобразные височные кольца – 1058– 1299 гг.; пластинчатый широкосрединный незамкнутый перстень – до 1313 г.; браслет витой трехпроволочный обрубленноконечный – 1096-1313 гг.; бочонкообразные бусы с золотой металлической прокладкой и каймой – 989-1161 гг.; гладкие глазчатые бусы – до 1238 г.; нож «раннего типа» – до 1197 г.; наконец, восемь монет-подвесок, отчеканенных в течение X – начала XI вв. На основании перечисленных находок данное погребение может быть датировано 1096-1161 гг., так как до 1096 г. в состав этого комплекса еще не мог попасть витой трехпроволочный обрубленоконечный браслет, а после 1161 г. здесь уже не могли оказаться бочонкообразные бусы с золотой металлической прокладкой и каймой.

В археологии существует потребность определения позиции типов вещественных древностей не только во времени, но и в пространстве. Можно ли выявить некие закономерности сочетаний различных типов артефактов в комплексах различных ареалов? Здесь мы сталкиваемся с термином «археологическая культура» – одним из наиболее фундаментальных и в то же время противоречивых понятий археологии.

Культура и этнос

Пространственно-временная систематизация выделяемых археологами в массивах вещественных древностей типов выражается в формировании археологических культур. Несмотря на то, что в самом общем виде термин «археологическая культура» может быть определен именно так (пространственно-временные сочетания археологических типов, существует огромное количество мнений специалистов-археологов о том, что он означает на самом деле. (Словосочетание «археологическая культура» получает распространение в 1950-1960-х гг., однако, термины, означавшие некие пределы обнаружения тех или иных вещественных древностей («культурный круг», «культурная группа», «культурная провинция», «цивилизация», «культура» и др.), появляются гораздо раньше – начиная со второй половины XIX в.) Л.С.Клейн (1991: 125-154) выделяет шесть «версий» данного понятия. Хронологическая или периодизационная версия чаще встречается в публикациях XIX в., когда временные границы интересовали археологов больше, чем пространственные. Территориальная или картографическая версия прослеживается уже в трудах немецких диффузионистов конца XIX – начала XX вв. В стилистической версии археологической культуры акцентируется художественное единство вещественных древностей (например – знаменитый звериный стиль скифской культуры). В публикациях В.С.Жукова (1929: 34), определявшего «культуру как сочетание и изменчивость типичных элементов во времени и на определенной территории», представлена ковариационная версия рассматриваемого понятия. (Под ковариацией здесь понимается параллельная согласованная изменчивость объектов в культуре.) В работах Г.В.Чайлда мы встречаем корреляционно-типологическую версию определения археологической культуры: «Мы находим определенные типы остатков – горшки, инструменты, украшения, погребальные ритуалы, очертания домов – постоянно повторяющимися вместе. Такой комплекс регулярно объединяющихся особенностей мы будем называть „культурной группой“ или просто „культурой“» (Childe 1929: V–VI). На основе корреляционно-типологической трактовки термина сформировалась его типокомплексная версия, подразумевающая выделение археологической культуры в результате типологизации комплексов, точнее говоря – типологизации сочетаний типов в комплексах. Наконец, сам Л.С.Клейн, определяет археологическую культуру «на базе упорядоченной совокупности устойчиво (регулярно) взаимосвязанных типов явлений материального мира, данных нам в археологических остатках» и называет такое ви́дение этого понятия корреляционно-синтетической (генеральной) версией.

Далеко не все исследователи признают содержательное историко-культурное значение, присущее этому понятию. «В доисторической археологии, – отмечал Г.Э.Дэниел, – иногда существует тенденция рассматривать идею культуры как последнее достижение археологической методологии, однако, вероятно, так же как и эпохи, она окажется просто понятийным инструментом» (Daniel 1950: 246). Видимо, неслучайно на рубеже XX– XXI вв. подобные группировки древностей нередко предлагается считать некоей «условностью». Так, А.Г.Фурасьев (1992: 106), рассмотрев соотношение в верховьях Западной Двины датируемых серединой – второй половиной I тыс. н. э. памятников «типа Тушемли-Банцеровщины» (ТБ) и «псковских длинных курганов» [3] (ПДК), пришел к выводу: «провести какую-либо границу и территориальную и культурную между древностями ТБ и ПДК… нельзя, так как серьезные отличия между ними отсутствуют. Не существует и строгих научных критериев для различения этих культур». Перечень примеров подобных мнений можно было бы продолжить, однако, сейчас важно остановиться на возможных причинах появления таких точек зрения.

Всегда ли мы можем рассматривать конкретную археологическую культуру как результат реконструкции некоего комплекса культурных традиций, существовавшего в исторической реальности? «Категория археологическая культура, – отметил Г.Е.Арешян, – зиждется на представлении о совокупностях неодушевленных адинамичных предметов». В реальности же культурный процесс предстает перед нами как процесс прежде всего динамический (Арешян 1978: 36). Таким образом, в исследовательской практике археологическая культура выступает, в первую очередь, все-таки как служебное понятие – некая условная сумма данных. Определяя археологическую культуру на базе «упорядоченной совокупности устойчиво (регулярно) взаимосвязанных типов» (Клейн 1991: 154), можем ли мы в принципе предполагать существование подобной «упорядоченной совокупности»? Стремление к отражению археологической культурой исторических реалий предполагает ее выделение на основании культурных типов. Очевидно, под «упорядоченной совокупностью» таких типов надо понимать, прежде всего, их территориально-хронологическое соответствие друг другу. Но где гарантия существования подобного соответствия? Не следует ли поставить вопрос иначе: насколько необходимо использование категории «археологическая культура» в реконструкции культурных процессов? Насколько оправдано стремление «любой ценой» выделить археологическую культуру? Не окажутся ли многие общепризнанные сегодня археологические культуры со временем лишь инструментами, утратившими свою актуальность?

Можно предположить, что реконструкция «сети» традиций на уровне выявления культурных типов и территориально-хронологических рамок их бытования (без выхода на уровень археологической культуры!) может более адекватно отразить исторические реалии (Петров, Плохов 1993: 63– 69). Попытки «зажима» нескольких культурных типов в пределах определенной археологической культуры лишь затруднит исследование динамики их функционирования. Чрезвычайно близко к представлению о подобной реконструкции сложной и многогранной «сети» культурных традиций стоял Г.С.Лебедев (1975: 57–58), предложивший группировать артефакты в рамках каждого конкретного «комплекта памятников» во «взаимосвязанные подразделения», «ансамбли». Выявление динамики соотношения различных «ансамблей» (набора украшений, керамического комплекса и т. д.) в рамках определенного комплекта дает возможность выхода на изучение динамики культурных процессов в целом. Здесь следовало бы остановиться – каково будет соотношение различных «ансамблей» той или иной совокупности комплектов памятников должны были бы выявить исследования археологической конкретики. Но Г.С.Лебедев сделал еще один шаг: «Археологическая культура, – отметил он, – может быть описана как территориально-хронологическая система комплектов памятников, оставленных коллективами… составляющими историческую общность». И далее: «Условием существования АК (археологической культуры – Н.П. ) как системы является ее устойчивость… и целостность (взаимосвязь и взаимообусловленность) ансамблей». Но всегда ли различные культурные традиции будут представлять собой территориально-хронологическую систему, характеризуемую устойчивостью и целостностью? Этот вопрос Г.С.Лебедевым не рассматривается. Устойчивость системы «ансамблей» (то есть – археологической культуры) предполагается сама собой разумеющейся. А так ли это на самом деле?

«В разных видах археологических источников… как и в разных сторонах одного вида источников… отражаются, – отметил М.В.Аникович (1989: 121–122), – в сущности, разные виды традиций. Уже в силу этого изменения в них могли протекать с разной скоростью и в разных направлениях, разные традиции по-разному распространялись и воспринимались…» Но, в таком случае, так ли уж необходима сама по себе категория «археологическая культура»? Представление о существовании сложной многомерной «сети» культурных традиций оказывается гораздо более близким исторической реальности, несмотря на то, что оно может оказаться и не столь удобным при сортировке археологических материалов. При этом служебное использование термина «археологическая культура» вполне допустимо. Вместо того, чтобы говорить, например, о «наборе женских украшений, распространенном среди населения верхнего Поднепровья в последней трети I тыс. н. э. и представленном такими-то и такими-то типами», проще сказать «набор женских украшений „культуры смоленских длинных курганов“», вызвав тем самым желаемые ассоциации у слушателя или читателя. Впрочем, несмотря на высказанные выше скептические соображения, в настоящее время вряд ли можно допускать возможность отказа от рассматриваемого понятия в принципе. Термин «археологическая культура» и соответствующие ему конкретные группы вещественных древностей стали неотъемлемой частью археологического образования, фундаментальных обобщающих публикаций, прочно вошли в структуру восприятия исследователями исторических культурных процессов. Показательным представляется распространение словосочетания «культурная стратиграфия», подразумевающего обычно выделение этапов истории поселения, соответствующих различным археологическим культурам (см. например – Белецкий 1996: 34, 54). Близким по значению является термин «секвенция»: «сомкнутый ряд АК (археологических культур – Н.П. ), отобранных в соответствии с некоторым единым критерием и выстроенных в хронологической последовательности» (Классификация в археологии 1990: 94).

Совершенно особой проблемой является возможность отражения в археологической культуре этнической общности. Основным условием существования этноса, без которого его просто не существует, является этническое самосознание, осознание своего единства данной этнической группировкой (Бромлей 1983: 176). При этом в значительной степени очевидным представляется достаточно частое отсутствие жесткой корреляции между сферой этнического самосознания, на уровне которой этнос противопоставляет себя другим этническим общностям, и культурными традициями, языком и т. д. «Ни один из этих компонентов не имеет исключительной сопряженности в судьбах с этническим самосознанием и этнонимом…» (Клейн 1978б: 26). Признание культурной специфики основным признаком этноса (наравне с этническим самосознанием) предполагает, в свою очередь, признание сознательного проецирования этносом противопоставления «мы – они» в сферу культурных традиций. Очевидно, однако, что подобная ситуация может быть зафиксирована чрезвычайно редко. Итак, единственным первичным признаком, внутренне присущим этнической общности, остается самосознание.

В таком случае, этническим индикатором в археологическом материале можно считать такой культурный тип артефакта, в котором данная этническая общность сознательно воплощала свое самосознание. Но, во-первых, подобное воплощение ни в коем случае не является «обязанностью» этноса. Оно может попросту отсутствовать. Во-вторых, даже признавая возможность предметного воплощения этнического самосознания, следует иметь в виду, что выявить наличие соответствующего культурного типа в археологическом материале сугубо археологическими методами невозможно – необходимы прямые указания письменных источников на существование подобного типа. Частое отсутствие такой информации делает невозможным обоснованное выделение этнических индикаторов в археологическом материале и, следовательно, сопоставление археологической культуры с этносом. Можно полностью согласиться с М.В.Аниковичем (1989: 116), полагающим, что «возможность сведения АК (археологической культуры – Н.П. ) к этносу появилась бы лишь в том случае, если бы удалось выявить в сфере культурных явлений, с которыми работают археологи, такие признаки, которые соответствуют только этносам, или же обнаружить в ряду культурных явлений такие закономерности, которые опять-таки исполняют исключительно этнические функции, и доказать возможность их обнаружения археологическими методами. В действительности ни того, ни другого сделать не удалось».

Изложенные соображения заставляют скептически отнестись к возможностям так называемого «ретроспективного метода», берущего начало в работах Монтелиуса и Коссины и позднее последовательно использовавшегося в отечественной археологии В.В.Седовым (1979: 38–43) при исследовании проблемы этногенеза славян. «Непременным условием для заключения о единстве этноса, – полагал В.В.Седов, – должна быть генетическая преемственность при смене одной археологической культуры другой». То есть, под «единством этноса» в приводимой цитате подразумевается стабильное существование этнической группы на определенной территории. И далее: «Если полной преемственности не обнаруживается, то неизбежен вывод о смене одного этноса другим или о наслоении одной этноязыковой единицы на другую. Поэтому ведущая роль в этногенетических построениях археологов принадлежит ретроспективному методу исследования, заключающемуся в поэтапном прослеживании истоков основных элементов археологических культур. От культур достоверно славянских, относящихся к раннему средневековью, надлежит продвигаться в глубь столетий к тем древностям, которые генетически связаны с раннесредневековыми, а от них – еще на ступень глубже и т. д.». Впрочем, конкретные критерии выявления «генетической» (то есть, видимо, типологической) преемственности древностей В.В.Седов (как и другие сторонники ретроспективного метода) не указывает; очевидно, предполагается, что эти показатели даны археологу в изучаемых артефактах непосредственно. Однако, любая типология относительна. По справедливому замечанию Е.М.Колпакова «не может быть единственных, правильно выделенных типов, не может быть универсального выделения археологических культур… Наоборот, в одном материале можно сформировать разные археологические культуры, можно сделать это разными способами и все они будут правильными и нужными, но для разных случаев. Если мы хотим изучать этногенез, то нужно выделять типы по одним признакам, а если социальную стратификацию, то по другим» (Колпаков 1988: 110; см. также – Колпаков 1991: 49–50). Таким образом, мы вновь сталкиваемся с проблемой обнаружения этнических индикаторов…

Полноценные этнические показатели иногда удается выявить в материальной сфере культуры этнографам. Красноречивый пример сознательного разграничения родственными этносами азанде и беланда (южный Судан) «этнически нейтральных» и «этнически значимых» материальных форм культуры внутри отдельных категорий артефактов приводит В.А.Шнирельман (1990: 53). Оба этноса «знали гончарство, причем по технике производства, формам и мотивам орнамента их керамические изделия были похожи друг на друга. Отличия заключались лишь в некоторых чертах орнаментации и в формах венчиков сосудов. Выменивая сосуды у беланда, азанде стремились получать у них только орнаментированные сосуды и никогда не использовали неорнаментированные горшки, в которых беланда варили пиво. Азанде утверждали, что они намеренно не покупали эти сосуды, а по словам беланда выходило, что последние и не продавались. Более того, те гончары беланда, которые переходили работать к азанде, за редчайшими исключениями, не изготовляли такие горшки. Все это только подчеркивает особую роль горшков для пива у беланда, где питье пива имело особое социально-престижное значение».

Однако, в современной археологии отсутствуют фундаментально разработанные методики сопоставления подобных и иных этнографических данных с вещественными древностями (то есть – выявления неких этнографических ситуаций в археологических остатках). Стоит особо отметить наиболее перспективное направление исследований в этой области, названное Д.Г.Савиновым «палеоэтнографическим». Методические рекомендации для подобных изысканий «в сфере социальной и духовной культуры» формулируются исследователем следующим образом: «Во всех случаях важно оперировать не отдельно взятыми фактами или наблюдениями, а стремиться к выделению „этнографической ситуации“ в археологическом памятнике, т. е. нескольких, связанных между собой условиями нахождения или какой-либо иной зависимостью, культурных элементов. Полученная модель является как бы первой ступенькой, поднимаясь по которой и расширяя круг аналогий, можно приблизиться к этнографической модели» (Савинов 1997: 63–65).

Каковы возможности физической антропологии в определении этнических характеристик археологических памятников? Ведь, на первый взгляд, может показаться, что при приемлемой степени сохранности черепа специалист в этой области сможет без особых трудностей определить этническую принадлежность погребенного по обряду ингумации. По мнению В.В.Седова (1979: 33), физической антропологии «принадлежит решающее слово в изучении физического родства племен и народностей, что составляет важный аспект этногенеза, а краниологические материалы позволяют искать истоки антропологических особенностей в глубокой древности». Однако, это не совсем так. Краниологические данные отражают те или иные варианты строения черепов, появление которых могло быть обусловлено самыми разными причинами (круг брачных связей и иных контактов подобного рода). Такая информация конечно же чрезвычайно важна для изучения этнических процессов. Но, в любом случае, особенности формы черепа не определяют этническое самосознание. Неслучайно, сам В.В.Седов (1979: 34) отмечал: «Антропологического типа, характерного исключительно для славян, в средние века, а очевидно, и в более раннее время, не существовало». И далее: «Антропология не позволяет определять этноязыковую принадлежность каждой конкретной исследуемой серии черепов». Показательным в этом отношении примером может служить население Псковского поозерья «отождествляющее себя в этническом плане с русскими, но по антропометрическим и соматологическим признакам сближающееся с современными балтами» (Санкина 1992: 148).

Для затронутой проблемы межэтнических контактов особое значение имеет проблема выявления миграций древних коллективов, чрезвычайно неоднозначно отражающихся в вещественных древностях. Отличить в археологических материалах свидетельства миграции той или иной группы населения от признаков автохтонного развития обитателей некоего региона далеко не так просто, как это может показаться на первый взгляд. Дело в том, что «никогда не наблюдается полного переноса всего комплекса культуры на новую территорию. Фиксируется лишь инфильтрация отдельных элементов…» (Щукин 1977: 84). Подобная ситуация обуславливается несколькими факторами, в числе которых здесь необходимо отметить «миграционную трансформацию» культуры, а также – «неидентичность состава» мигрантов (Клейн 1999: 59). Под миграционной трансформацией понимается «разрыв старых связей и установление новых, выход из старой системы отношений, перемена природной и социальной среды, ослабление старых норм и авторитетов – все это порождало резкую перестройку культуры пришельцев». Примером же исходной неидентичности состава мигрантов может являться частая ситуация, когда мигрирует «не все общество и не пропорциональный срез всех его слоев и сегментов (репрезентативная выборка), а одна из фракций – напр., молодые мужчины – воины или (если речь идет о ближнем и постепенном просачивании) женщины, выходящие замуж, или ремесленники и т. п.». Таким образом, следует согласиться в категоричным, но справедливым утверждением М.Б.Щукина (1977: 84): «Археологически переселение не может быть доказано, оно может лишь предполагаться».

Предположения о миграциях, как правило, рассматриваются исследователями в контексте сходства (или различий) неких комплексов культурных компонентов, в том числе – компонентов археологических культур. «…Первым и непременным условием рассуждений о миграциях населения является выделение такого комплекса археологических характеристик, который с наибольшей долей вероятности должен трактоваться как выражающий специфические культурные традиции; для интерпретации которого гипотеза о самопроизвольном (независимом) возникновении представляется менее вероятной» (Аникович 1999: 72). В таком случае, существенное значение приобретает историко-культурная интерпретация соответствующей археологической культуры. Обратимся к некоторым примерам таких интерпретаций.

Представления исследователей об археологических культурах, выделенных в доисторических и исторических вещественных древностях, как правило, существенно различаются. Культуры исторических периодов археологи обычно стремятся во что бы то ни стало связать с этнонимом, известным по письменным источникам, или, по крайней мере, с той или иной языковой общностью. Доисторические культуры гораздо реже столь же непосредственно рассматриваются как прямое археологическое отражение жизнедеятельности именно этнических групп; чаще они соотносятся исследователями лишь с некими культурными сообществами, которые (в отличие от этносов) далеко не всегда выступали в качестве субъектов исторических процессов. Впрочем, попытки обнаружения этнических признаков предпринимались даже в отношении древностей эпохи камня.

По мнению А.А.Формозова (1957: 71, 74), «хотя на производственном инвентаре каменного века отражается и различие в природной обстановке, окружавшей отдельные общины первобытного человека, и различие в занятиях населения, тем не менее орудия производства могут служить материалом для изучения этнической истории. Наибольшее значение при этом приобретает изучение деталей орудий, не связанных непосредственно с производством, и выявление орудий-эквивалентов, распространенных в разных районах, но выполнявших одинаковые функции. Эти различия в производственном инвентаре связаны, видимо, с различными традициями в изготовлении орудий, сложившимися у определенных, связанных друг с другом групп людей – родов, племен и объединений родственных племен». Наиболее древние примеры орудий-эквивалентов, приводимые А.А.Формозовым, относятся к ашелю: на некоторых восточно-европейских стоянках этого времени «нет обычных для раннего палеолита ручных рубил, но их функционально заменяют грубые рубящие орудия из отщепов и кусков кремня…»

Нетрудно заметить, что локальные особенности каменного инвентаря, которые, по мнению А.А.Формозова, могут быть следствием этнических традиций, выделяются, так сказать, методом исключения. Этнические признаки каменных орудий – это такие их отличия, которые не могут быть обусловлены специфическими функциями предметов или природными факторами. Таким образом, проблема обнаружения в вещественных древностях типов или признаков, являвшихся бы непосредственными проявлениями этнического самосознания и в этом случае также остается нерешенной. Что же касается археологических культур, то, как полагает А.А.Формозов (1977: 27–30), о них «можно говорить лишь тогда, когда выделяется целый регион с четко очерченными границами, охватывающими группу стоянок с инвентарем сходного облика. Возможно, что первые археологические культуры… возникли в конце верхнего палеолита… Но во всяком случае таких узколокальных культур мы не видим ни в мустье, ни в первой половине верхнего палеолита. Это явление характерно в основном для мезолита и неолита». При этом, по А.А.Формозову, «археологические культуры неолита и бронзы с большой степенью вероятности можно считать материальным выражением племенного и этнического деления первобытного человечества».

Примером верхнепалеолитической археологической культуры может служить липская культура, выделенная Г.П.Григорьевым и М.Н.Островским по результатам раскопок стоянок у сел Липа, Майдан и Мирогоща на Волыно-Подольской возвышенности – к северу от бассейнов Днестра и Прута: «…Большое количество стоянок и находок на узкой территории и ясно выраженное своеобразие материала не позволяют сомневаться, что мы имеем дело с особой верхнепалеолитической культурой». «Возможно, – отметили также исследователи, – что материал этот не одновременен, что эти памятники существовали в течение нескольких тысячелетий, но тем не менее черты близости этих стоянок очевидны». Специфика данных памятников определяется конечно же каменным инвентарем, в состав которого входят призматические нуклеусы в сочетании с клиновидными нуклеусами «липского типа» («самой характерной чертой этих нуклеусов является то, что они уплощены и пластины с них снимались с узкого края»), резцы в качестве ведущей формы орудий (преимущественно боковые), крупные скребки на пластинах в сочетании со скребками небольших размеров, симметричные острия в сочетании со скошенными остриями, простые формы пластинок с притупленным краем. Кроме этого каменный инвентарь липской культуры отличают постоянное присутствие в инвентаре архаичных орудий (преимущественно – скребел) и некоторые другие особенности. «Признаками, определяющими своеобразие липской культуры, являются нуклеусы клиновидного… типа. Как правило, их очень много по сравнению с другими стоянками. Нуклеусы этого типа отсутствуют на стоянках соседней молодовской культуры…» (Григорьев, Островский 1966: 3–13).

Ярким примером археологической культуры, выделенной в древностях исторического времени, является черняховская культура III–IV вв. н. э., названная так по могильнику у села Черняхов, открытому и исследованному в Среднем Приднепровье В.В.Хвойко в в 1890-х гг. В настоящее время черняховские памятники известны на огромной территории восточноевропейской лесостепи и степи – от левобережья Днепра до нижнего Понунавья (Гей, Сымонович 1993: 123–170). Подавляющее большинство поселений этой культуры представлено селищами площадью около 1000 х 80–100 м. В ходе их раскопок были встречены различные типы жилых построек. Однако, особо следует отметить единичные случаи обнаружения так называемых «больших домов» с глиняно-плетневыми стенами, столбовой системой опоры кровли и очагом, располагавшимся обычно в центральной части жилища. Площадь таких строений, аналогии которым обнаруживаются в германских древностях Северной Европы, могла достигать 120 кв. м. Погребальные памятники представлены грунтовыми могильниками, характерной особенностью которых является биритуальность, то есть сочетание погребений, совершенных и по обряду кремации, и по обряду ингумации.

Наиболее характерной особенностью черняховской культуры является чрезвычайно разнообразная керамическая посуда, изготовленная на гончарном круге (Щукин 2005: 117): горшки, миски, кушины, кружки, кубки, сковородки, фляги и т. д. Из специфических категорий иных предметов в первую очередь следует отметить бронзовые фибулы: «две фибулы, скреплявшие плащ, по-видимому, – полагают О.А.Гей и Э.А.Сымонович, – можно считать этнографической особенностью костюма черняховского населения». Наиболее часто встречаются так называемые «прогнутые подвязные фибулы двучленной конструкции». (Имеются в виду «арбалетовидные» застежки с изогнутым корпусом – проволочный конец ножки такой фибулы обвязывался в виде спирали вокруг спинки, при этом игла и пружинный аппарат не были сделаны из цельного куска проволоки, а изготавливались отдельно друг от друга.) Еще одной характерной категорией находок на черняховских памятниках являются роговые и костяные гребни. Особую группу черняховских древностей составляют предметы, относящиеся к античной цивилизации: многочисленные римские монеты и фрагменты амфор, а также встречающиеся гораздо реже фрагменты красно-глиняной и краснолаковой столовой посуды и стеклянных изделий. Наконец, необходимо упомянуть редкие, но весьма показательные находки фрагментов сосудов, содержавших германские рунические надписи.

Черняховские древности несомненно отражают собой общность населения, отличавшуюся чрезвычайно яркими культурными традициями, связями с античным миром и присутствием в той или иной степени германского этнического компонента. Носителей этой культуры характеризуют «высокая степень цивилизованности и владение „высокими технологиями“ своего времени» (Щукин 2005: 195). Показательно, что попытки моноэтнической интерпретации черняховской культуры (как отражения исключительно славянской или германской общности) оказались, по сути дела, безрезультатными. В черняховских древностях обнаруживаются и славянский, и германский, и фракийский, и скифо-сарматский компоненты. Наиболее же перспективной позицией стала высказанная в 1950-х гг. точка зрения М.И.Артамонова (Щукин 1977: 81), согласно которой культурная общность разноэтничных группировок, оставивших нам черняховские памятники, сформировалась в результате миграции готов (германского этноса) в Северное Причерноморье и образования здесь к середине IV в. социально-политической структуры, известной как «королевство Германариха». Сведения об этих событиях содержатся в сочинении «О происхождении и деяниях гетов», составленном в 551 г. византийским историком готского происхождения Иорданом: «В поисках удобнейших областей и подходящих мест [для поселения] он (король готов Филимер – Н.П. ) пришел в земли Скифии, которые на их языке назывались Ойум». Впоследствии, «после того, как король готов Геберих отошел от дел человеческих, через некоторое время наследовал королевство Германарих, благороднейший из Амалов, который покорил много весьма воинственных северных племен и заставил их повиноваться своим законам. Немало древних писателей сравнивали его по достоинству с Александром Великим» (Иордан 1997: 66, 83). Гибели «королевства Германариха» в результате нашествия кочевников гуннов 369–375 гг. полностью соответствует археологическая датировка финала черняховской культуры концом IV – началом V вв. (Щукин 2005: 235–254). «Черняховская культура, – полагал М.И.Артамонов (2002: 72), – возникла и исчезла вместе с готами и обнимала разнородное население, входившее в состав Готского союза. Собственно готы составляли в нем, несомненно, меньшинство, не имевшее самостоятельного культурного значения и всецело подчинившееся местной культуре, развившейся в тесных связях с римскими провинциями и, по сути дела, представлявшей локальный вариант провинциальной римской культуры».

Показательным примером затруднений, возникающих при попытках отождествления археологической культуры с этнонимами, известными нам из письменных источников, являются древности Северо-Западной Руси эпохи раннего средневековья. Выделяемые в этом регионе культуры псковских длинных курганов (V–X вв.) и сопок (IX–XI вв.) зачастую соотносятся исследователями с, соответственно, кривичами и словенами – названиями славянских племен, неоднократно упоминаемыми древнерусскими летописями. «Культура сопок, – однозначно полагает Е.Н.Носов, – характеризует летописную групировку словен новгородских». А «атрибуция культуры длинных курганов как кривической… является наиболее аргументированной» (Носов 1988: 35–37). Однако, с этими утверждениями трудно согласиться.

«Кривичи же седять на верхъ Волги а на верх Двины и на верх Днепра ихже градъ есть Смоленскъ туда бо седять Кривичи», сообщает нам летопись, описывая этно-культурную ситуацию в Восточной Европе VIII–IX вв. (Лаврентьевская летопись 1997: 10). Таким образом, безусловно существует проблема взаимоотношения кривичей и культуры смоленских (смоленско-полоцких) длинных курганов VIII–X вв., памятники которой известны в Смоленском Поднепровье и Витебском Подвинье. Но какое отношение к кривичам может иметь культура псковских длинных курганов, формирующаяся в середине I тыс. н. э. на огромной территории от юго-восточной Эстонии до Молого-Шекснинского междуречья на основе автохтонного (видимо – финно-угорского; см. – Конецкий 1997: 213–225) населения предшествующего времени и принципиально отличающаяся по целому ряду показателей от древностей смоленских длинных курганов (Енуков 1990: 151)? (Е.Н.Носов в приведенной выше цитате пишет именно о псковских длинных погребальных насыпях, называя их курганами «псковско-новгородской группы».)

Разрозненные группы носителей культуры псковских длинных курганов вряд ли вообще могли осознавать себя в качестве единого коллектива в данном регионе – наличие регулярно действующих средств коммуникации, обеспечивающих единство информационного пространства, является одним из необходимых условий формирования этнического самосознания, а следовательно – этноса (Лесман 1993: 98). Условия для формирования такого информационного пространства практически отсуствовали – существенную роль здесь играло отсутствие стабильной системы расселения носителей культуры псковских длинных курганов, обусловленное господством подсечной системы земледелия. Так или иначе представить себе погребенных, скажем, в могильнике Рысна-Сааре (Эстония), с одной стороны, и в насыпях группы курганов Куреваниха (Вологодчина), с другой, как население, осознававшее себя в качестве единой этнической общности невозможно.

Не менее сложным оказывается вопрос о соотношении культуры сопок и летописного термина «словене» (ильменские) (Петров 1994: 9–12). «Словени же седоша около езера Илмеря и прозвашася своимъ имянемъ…» – так локализуется область проживания этой общности в конце I тысячелетия н. э. древнерусской летописной традицией (Лаврентьевская летопись 1997: 6). Начиная с известия о призвании скандинавских князей в 862 г. и вплоть до рассказа о походе князя Игоря на Константинополь в 944 г. словене выступают в качестве группы населения, подчиненной княжеской власти и активно участвующей в ее военно-политических акциях. Но, с другой стороны, многими исследователями не раз отмечалось активное противостояние в рассматриваемое время племенных социально-политических структур, маркированных на территории будущей Новгородской земли зонами концентрации сопок (монументальных курганов племенной славянской знати) в верхнем Полужье и среднем Помостье, и центра княжеской власти в верховьях Волхова – Новгорода (Рюрикова городища). Против этих племенных группировок и был направлен поход княгини Ольги 947 г. (см. – Кузьмин 1992б: 117–119; Конецкий, Носов 1995: 52). В качестве же поселенческой структуры непосредственно подчиненной княжеской власти до 947 г. можно с уверенностью рассматривать лишь селища IX–X вв. в ильменском Поозерье и верховьях Волхова. Показательно, что с подобным статусом этой территории полностью согласуется чрезвычайная малочисленность сопок в данном регионе (Носов 1991: 9). Таким образом, именно с этой компактной группой земледельческих поселений и следует, в первую очередь и в полном соответствии с летописными сведениями, сопоставлять словен ильменских.

Значение термина «словене» до 862 г. и после середины X в. представляет собой особый круг вопросов (Петров 1996: 21–45, 65–80). Однако, так или иначе, есть все основания полагать, что названная так в летописи группа населения и традиция возведения сопок соотносятся с различными культурно-историческими процессами, протекавшими на территории раннесредневекового Северо-Запада, и, следовательно, не сопоставимы друг с другом.

Алексеев А.Ю. Хронография Европейской Скифии VII–IV вв. до н. э. / А.Ю. Алексеев. – СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2003.

Амальрик А.С. В поисках исчезнувших цивилизаций. – 2-е изд., доп. / А.С. Амальрик, А.Л. Монгайт. – М.: Наука, 1966.

Амальрик А.С. Что такое археология. – 3-е изд., испр. и доп. / А.С. Амальрик, А.Л. Монгайт. – М.: Просвещение, 1966.

Античная цивилизация. – М.: Наука, 1973.

Артамонов М.И. История хазар. – 2-е изд. / М.И. Артамонов. – СПб.: Филолог. фак. С.-Петерб. ун-та, 2002.

Брей У. Археологический словарь / У. Брей, Д. Трамп. – М.: Прогресс, 1990.

Василиадис Н. Библия и археология / Н. Василиадис. – Б. м.: Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2003.

Деревянко А. Ожившие древности: рассказы археолога / А. Деревянко. – М.: Мол. гвардия, 1986.

Доманский Я.В. Из тьмы лесов… Страницы первобытной летописи Невского края / Я.В. Доманский, А.Д. Столяр. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2004.

Доманский Я.В. По бесовым следам / Я.В. Доманский, А.Д. Столяр. – Л.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 1962.

Керам К.В. Боги, гробницы, ученые / К.В. Керам. – СПб.: Амфора: Эврика, 2001.

Кларк Дж.Г.Д. Доисторическая Европа: экономич. очерк / Дж.Г.Д. Кларк. – М.: Изд-во иностр. лит., 1953.

Клейн Л.С. Археологические источники: учеб. пособие / Л.С. Клейн. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1978. (См. также: 2-е изд., доп. – СПб.: ФАРН, 1995.)

Клейн Л.С. Феномен советской археологии / Л.С. Клейн – СПб.: ФАРН, 1993.

Кляшторный С.Г. Степные империи древней Евразии / С.Г. Кляшторный, Д.Г. Савинов. – СПб.: Филолог. фак. С.-Петерб. ун-та, 2005.

Конецкий В.Я. Загадки Новгородской округи / В.Я. Конецкий, Е.Н. Носов. – Л.: Лениздат, 1985.

Лебедев Г.С. Археологические памятники Ленинградской области / Г.С. Лебедев. – Л.: Лениздат, 1977.

Лебедев Г.С. История отечественной археологии: 1700–1917 гг. / Г.С. Лебедев. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1992.

Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси / Г.С. Лебедев. – СПб.: Евразия, 2005.

Макаров Н.А. Грабительские раскопки как фактор уничтожения археологического наследия России / Н.А. Макаров. – М.: Ин-т археологии РАН, 2004.

Макаров Н.А. Русский Север: таинственное средневековье / Н.А. Макаров. – М.: Ин-т археологии РАН, 1993.

Малинова Р. Прыжок в прошлое. Эксперимент раскрывает тайны древних эпох / Р. Малинова, Я. Малина. – М.: Мысль, 1988.

Мерперт Н. Очерки археологии библейских стран / Н. Мерперт – М.: Библ.-богословск. ин-т св. ап. Андрея, 2000.

Мерперт Н.Я. Древности нашей земли / Н.Я. Мерперт, Д.Б. Шелов. – М.: Изд-во АН СССР, 1961.

Монгайт А.Л. Археология Западной Европы: бронзовый и железный века / А.Л. Монгайт. – М.: Наука, 1974.

Монгайт А.Л. Археология Западной Европы: каменный век / А.Л. Монгайт. – М.: Наука, 1973.

Нидерле Л. Славянские древности / Л. Нидерле. – М.: Алетейа, 2000.

Об объектах культурного наследия (памятниках истории и культуры) народов Российской Федерации: федер. закон // Собрание законодательства Российской Федерации: офиц. изд. № 26. 01 июля 2002 г.Ст. 2519. – М., 2002.

Фаган Б. Археология: в начале / Б. Фаган, К. ДеКорс. – М.: Техносфера, 2007.

Формозов А.А. Страницы истории русской археологии / А.А. Формозов. – М.: Наука, 1986.

Чайлд Г. У истоков европейской цивилизации / Г. Чайлд. – М.: Изд-во иностр. лит., 1952.

Щукин М.Б. Готский путь. Готы, Рим и черняховская культура / М.Б. Щукин. – СПб.: Филологич. фак. С.-Петерб. гос. ун-та, 2005.

Щукин М.Б. Машина времени и лопата / М.Б. Щукин. – Кишинев: Штиинца, 1991.

Щукин М.Б. На рубеже эр: опыт ист.-археологич. реконструкции полит.событий III в. до н. э. – I в. н. э. в Восточной и Центральной Европе / М.Б. Щукин. – СПб.: Фарн, 1994.

The Cambridge Encyclopedia of Archaeology / Ed. A.Sherratt. – New York: Crown Publishers, Inc.: Cambridge Univ. Press, 1980. Daniel G. A Hundred and Fifty Years of Archaeology. – 2nd ed. / G.E. Daniel. – London: Duckworth, 1975. Greene K. Archaeology: An Introduction. The History, Principles and Methods of Modern Archaeology. – 3th ed. fully rev. / K. Greene. – London: B.T.Batsford Ltd, 1995.

Рис. 1. Розеттский камень, 196 г. до н. э. (Брей, Трамп 1990: 144-145, рис. 30).

Рис. 2. Бехистунская надпись, VI в. до н. э., Иран (http://titus.fkidg1.uni-frankfurt.de/ didact/idg/iran/apers/behistun.htm).

Рис. 3. Позднепалеолитическое полихромное изображение бизона (длина – 1,5 м) в пещере Альтамира, Испания (Столяр 1985: 24-25, рис. 10).

Рис. 4. Пример «типологической серии» медных и бронзовых кинжалов по О.Монтелиусу (Montelius 1903: 33, fig. 72-76).

Рис. 5. Золотая бляха в виде оленя из кургана Куль-Оба (Блаватский 1953: 17).

Рис. 6. Подводные археологические исследования с помощью пневмоочистителя (Курьер ЮНЕСКО 1987: 18, 20).

Рис. 7. Аэрофотоснимок античного магистрального оросительного канала VII-V вв. до н. э. в низовьях р. Аму-Дарья: «сохранилась лишь центральная часть днища, окаймленная серией параллельных уступчиков, дешифруемых на снимке светлыми и темными линиями» (Андрианов 1965: 264-265, рис. 2).

Рис. 8. Микрофотографии следов изнашивания рабочих кромок кремневых (верх и центр, поздний палеолит, увеличение в 12 раз) и обсидианового (низ, эпоха бронзы, увеличение в 15 раз) концевых скребков (Семенов 1957: 112, рис. 31:1-2, 4).

Рис. 9. Реконструкция способа использования концевого скребка (Семенов 1957: 112, рис. 31:5).

Рис. 10. Условная схема стратиграфического разреза (Брей, Трамп 1990: 234, рис. 150).

Рис. 11. Условная схема процесса формирования культурного слоя (Седов, Белецкий 2001: 6).

Рис. 12. Перекресток мостовых новгородских улиц на уровне слоя XIII в. На заднем плане – нижние венцы жилого дома (Колчин, Янин, Ямщиков 1985: 15, рис. 5).

Рис. 13. Разрез культурных отложений в стенке раскопа 1986 г. на месте античной Горгиппии, IV в. до н. э. – III в. н. э. (Алексеева 1989: 23, рис. 11).

Рис. 14. Схема стратиграфии культурных отложений, образовавшейся в результате террасной застройки на одном из участков Пантикапея, VII в. до н. э. – IV в. н. э., раскопки 1949 г. (Блаватский 1967: 91, рис. 48).

Рис. 15. Разрез по линии «север-юг» культурного слоя поселения Ярымтепе I, середина VI – начало V тыс. до н. э., Ирак; 1 – полы и границы ям, 2 – остатки стен, 3 – печи (Мунчаев, Мерперт 1981: 27, рис. 4).

Рис. 16. Реконструкция одного из кранногов в Шотландии (Монгайт 1974: 215).

Рис. 17. План остатков жилого сооружения в слое IV мустьерской стоянки Молодова I на Днестре (Рогачев 1970: 68, рис. 1) и его реконструкция (Елинек 1982: 236, рис. 369); 1 – остатки кострищ, 2 – остатки костей животных, 3 – зубы мамонта, 4 – череп мамонта, 5 – лопатки мамонта.

Рис. 18. План городища Тушемля, верхнее Поднепровье, V в. до н. э. – IX в. н. э.; сечение горизонталей 0,5 м (Третьяков, Шмидт 1963: 44, рис. 11).

Рис. 19. Реконструкция укреплений городища Тушемля (Третьяков, Шмидт 1963: 16, рис. 5).

Рис. 20. План и реконструкция укреплений городища Х в. у д. Малышево в бассейне р. Мста; сечение горизонталей через 1 м (Конецкий, Иванов, Торопов 1998: 33, рис. 1; Конецкий 2003: 39, рис. 3).

Рис. 21. План энеолитического поселения Муллали-тепе (Геоксюрский оазис), окруженного «сырцовой» оборонительной стеной с круглыми башнями (Массон 1982: 32, 83, табл. XVII–1).

Рис. 22. Стена из известняковых плит на земляном валу, 1114 г., Старая Ладога (Кирпичников 1984: 48, рис. 13).

Рис. 23. Общий вид городища Мэйдн Кастл, вторая половина I тыс. до н. э., Англия (Clark 1945: 88–89, fig. 79).

Рис. 24. Реконструкция «галльской стены» – murus gallicus (Монгайт 1974: 251).

Рис. 25. Мустьерское погребение ребенка в гроте Тешик-Таш, Узбекистан; I–VI – рога горного козла, 1 – возможное местоположение шестой пары рогов горного козла, 2 – камни верхнего уровня, 3 – камни нижнего уровня, 4 – кости верхнего уровня, 5 – кости нижнего уровня (нижний уровень – конец расчистки, после удаления черепа ребенка и рогов козла) (Смирнов 1981: 152, рис. 68).

Рис. 26. Разрезы сопки № 2 из группы сопок «Сковородка–II» (Псковская область) и план и разрез дубового ящика, обнаруженного на ее вершине (Кузьмин 2001: 60, рис. 5–6).

Рис. 27. План-схема кургана Аржан, VIII–VII вв. до н. э., Тува; фигурками коней помечены камеры с конскими захоронениями (Грязнов 1980: рис. 3, приложение-разворот).

Рис. 28. Реконструкция кургана № 162а из могильника XI–XII вв. около д. Залахтовье на берегу Чудского озера (Хвощинская 2004: 36, рис. 21).

Рис. 29. «Сокровищница Атрея» (купольная гробница) в Микенах, XIV–XIII вв. до н. э.: разрезы, план и внутренний вид (Монгайт 1974: 44; Полевой 1984: 31, рис. 38).

Рис. 30. Дольмен № 8 из группы I в бассейне р. Пшада близ г. Геленджик, IV–II тыс. до н. э., Западный Кавказ (Марковин 1997: 274, рис. 143): общий вид и найденные в дольмене каменное орудие и фрагменты керамических сосудов (профили).

Рис. 31. Жальничные каменные оградки погребений №№ 4 (слева) и 6 (справа) в курганно-жальничном могильнике около пос. Беседа, бассейн р. Луга, XIV– XV вв.; а – дерн, б – насыпной суглинок, в – материк (Рябинин 2001: 231, табл. XVII).

Рис. 32. Погребальная керамическая урна IX–VIII вв. до н. э. с крышкой в форме шлема (общая высота 64 см); погребение XLVII в могильнике «делле Росе» (delle Rose), Италия (Trump 1966: 236, photo 76; Монгайт 1974: 143).

Рис. 33–34. Этрусские погребальные урны VII–VI вв. до н. э. в виде человеческой головы (Чубова 1972: рис. 19–20).

Рис. 35. План и продольный разрез катакомбы № 5 в грунтовом могильнике VIII– X вв. у с. Дмитриевское, бассейн р. Северский Донец; 1 – серая гумусная земля, 2 – меловая крошка, 3 – глина, 4 – черная гумусная земля (Плетнева 1989: 174, рис. 89).

Рис. 36. План и поперечный разрез подбойного погребения № 132 в грунтовом могильнике VIII–X вв. у с. Дмитриевское, бассейн р. Северский Донец; 1 – глина, 2 – серая гумусная земля (Плетнева 1989: 260, рис. 117).

Рис. 37. Некоторые предметы из клада кузнечных и ювелирных инструментов VIII в. н. э. из раскопок в Старой Ладоге: 1–6 – клещи, 7–9 ювелирные молоточки, 10 – наковальня для ювелирных работ, 11 – ножницы для резки цветного металла, 12–13 – зубила, 14 – ручка крышки ларца (Рябинин 1985: 57–58, рис. 21–22).

Рис. 38. Бронзовое навершие с изображением языческого бога Одина из клада инструментов VIII в. н. э., Старая Ладога (Кирпичников 1996: 70).

Рис. 39. Клад хозяйственного инвентаря, IX в., городище Холопий городок (Носов 1990: 180–181, рис. 68–69): 1 – мотыжка-тесло, 2 – клинышек, 3 – нож, 4 – топор, 5 – пешня, 6 – скобель, 7–8 – наконечники пахотных орудий, 9 – точило, 10–11 – косы, 12 – удила.

Рис. 40. Граффити на арабских дирхемах с изображениями ладьи с парусом (год чеканки – 866), боевого стяга (та же монета), копья (год чеканки – 828/829) (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986: 267–269, рис. 92–94).

Рис. 41. Металлические предметы X–XIII вв., обнаруженные при раскопках почитаемого места «Вэсако» на о. Вайгач в Карском море: 1 – топорик-амулет, 2–5 – подвесные антропоморфные фигурки и личины, 6–8 – изображения ангелов, 9–10 – нательные крестики, 11 – обрамление иконки с выгравированным образом Спаса Нерукотворного (Хлобыстин 1992: 165, рис. 1; Хлобыстин 1993: 17, рис. 1).

Рис. 42. Металлические вотивные предметы, найденные в Гляденовском костище II в. до н. э. – III в. н. э., Верхнее Прикамье (Лепихин, Мельничук 1999: рис. 10– 12): первый ряд сверху – антропоморфные фигурки, второй ряд сверху – фигурки всадников, третий и четвертый ряды сверху – фигурки собак, второй ряд снизу – фигурки птиц, внизу – вотивный топорик.

Рис. 43. Черепа пещерного медведя в пещере Драхенлох, Швейцарские Альпы (Столяр 1985: 144, рис. 111).

Рис. 44. «Святилище» верхнепалеолитической пещеры «Труа Фрэр», Франция: общая схема (вверху, слева), панно с центральной фигурой человеко-бизона (внизу), фигура «колдуна» (вверху, справа) (Филиппов 1997: 63, 67, рис. 18–19; Елинек 1982: 369, рис. 584).

Рис. 45. Западная группа петроглифов мыса Бесов Нос на Онежском озере, Карелия (Жульников 2006: 27, рис. 26).

Рис. 46. Прорисовка Большой Боярской писаницы II–I вв. до н. э. в бассейне среднего Енисея и фотография одного из изображений (Дэвлет 1976: табл. III, VI).

Рис. 47. Оленные камни из местности Жаргалант на левом берегу р. Хануй, Монголия (Волков 2002: 226–227, 237, табл. 111–112, 122).

Рис. 48. Один из «памятных камней» с острова Готланд «Ардре VIII», VIII в. (Херрман 1986: 121, рис. 51).

Рис. 49. Половецкие изваяния XI – первой половины XIII вв.: 1 – женская фигура (справа, на поясе изображено зеркало); 2–3 – мужские фигуры в шлемах; у изваяния № 3 справа, на поясе изображены колчан, два кошелька и нож, а слева – сабля с кистями на эфесе и лук (Плетнева 1974: 82, 98, 112, 136, 167, 198; № 134, 909, 1318; табл. 20, 51, 82).

Рис. 50. Мегалитическое святилище Стоунхендж, III–II тыс. до н. э., Британия (http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/8/8d/S7300095.JPG).

Рис. 51. Схемы некоторых каменных лабиринтов Кольского полуострова II–I тыс. до н. э. (Гурина 1953: 412, 414, 415).

Рис. 52. План храма Афродиты II–I вв. до н. э. (а – ямы, б – пифос (сосуд для хранения зерна) из позднейшего перекопа, в – мраморная скульптура «Афродита Таманская», 1 – сохранившиеся участки фундамента храма), открытого при раскопках античного города Кепы на Таманском полуострове, и связанные с храмом находки предметов из мрамора: скульптура «Афродита Таманская»; изображение женской руки, держащей ритон; ковш (Сокольский 1964: 102, 105, 112–113, рис. 3–2, 9–1, 10).

Рис. 53. «Большая постройка» № II–V–5 из раскопок 1970-х гг. на Варяжской ул. Старой Ладоги, вторая половина X в.: 1 – план (Петренко 1985: 108, рис. 18); 2 – разрез северной стены (Петренко 1985: 107, рис. 17А); 3 – металлическая подвеска со скандинавской рунической надписью (Кузьменко 1997: 22); 4 – деревянные зооморфное и антропоморфное скульптурное изображение (Конев, Петров 2000: 115, рис. 3–4).

Рис. 54. Жертвоприношение купцов-русов в Булгаре в первой половине Х в. по описанию арабского дипломата Ахмеда Ибн-Фадлана (Херрман 1986: 68–69, рис. 25).

Рис. 55. Горизонтальная зачистка Р.А.Ляпуновым материковой поверхности раскопа 2007 г. на селище эпохи раннего средневековья «Степаново–IX», Новгородская область. Фото Н.И.Петрова.

Рис. 56. Типология галечных орудий из палеолитических стоянок среднего течения Енисея по З.А.Абрамовой (1972: 126–127, 130–137, рис. 1, 2, 4–5, 6–2, 7–1, 7–3, 8–1, 9–1, 9–6): в левой колонке изображены типы галечных орудий, в правой – приводятся рисунки соответствующих конкретных предметов (для типов А, Б и В, соответственно, – подгруппы А2, Б1, В2); вверху рисунка избражена условная шкала кривизны рабочего края орудий.

Рис. 57. Группировка ножей Восточной Европы эпохи раннего средневековья (вторая половина I тыс. н. э.) по Р.С.Минасяну (1980: 69–71, 73, рис. 1–4).

Абрамова З.А. 1972. Галечные орудия в палеолите Енисея (опыт типологии) // Материалы и исследования по археологии СССР. № 185 . – Л.: Наука. – (Паолеолит и неолит СССР. Т. 7)

Александрова М.В. 1974. Древнейшие нижнепалеолитические жилища и поселения // Реконструкция древних общественных отношений по археологическим материалам жилищ и поселений. – Л.: Наука.

Алекшин В.А. 1995. Мустьерские погребения Западной Европы // Археологические вести. – № 4.

Амальрик А.С., Монгайт А.Л. 1966а. Что такое археология. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Просвещение.

Андрианов Б.В. 1965. Дешифрование аэрофотоснимков при изучении древних оросительных систем // Материалы и исследования по археологии СССР. № 129. – М.: Наука. – (Археология и естественные науки).

Аникович М.В. 1975. Первобытная археология – конкретная историческая наука (к постановке проблемы) // Предмет и объект археологии и вопросы методики археологических исследований: материалы симпозиума методол. семинара ЛОИА АН СССР. Апрель 1975 г. – Л.: Наука.

Аникович М.В. 1988. О месте археологии в системе общественных наук // Категории исторических наук: сборник ст. – Л.: Наука.

Аникович М.В. 1989. Археологическая культура: последствия определения понятия для процедуры археологического исследования // Советская археология. – № 4.

Аникович М.В. 1999. О миграциях в палеолите // Stratum plus. № 1 (Время собирать камни). – СПб.; Кишинев; Одесса: Высш. антропологич. шк.

Арешян Г.Е. 1978. Культурно-исторический подход к изучению этнических общностей в археологии // Методологические проблемы исследования этнических культур: материалы симпозиума. – Ереван.

Артамонов М.И. 2002. История хазар. –2-е изд. – СПб.: Филолог. фак. С.-Петерб. ун-та.

Арциховский А. 1929. Новые методы в археологии // Историк-марксист. Т. 14. – М.: Изд-во Коммунистич. акад.

Арциховский А.В. 1940. Введение в археологию. – М.: Моск. гос. ун-т.

Афанасьев Г.Е., Зотько М.Р., Коробов Д.С. 1999. Первые шаги «космической археологии» в России (к дешифровке Маяцкого селища) // Российская археология. № 2. – М.: Ин-т археологии РАН.

Бадер О.Н., Оборин В.А. 1958. На заре истории Прикамья. – Пермь: Перм. кн. изд-во.

Баженов А.И., Бородаев В.Б., Малолетко А.М. 2002. Владимировка на Алтае – древнейший медный рудник Сибири. – Томск.

Балонов Ф.Р. 1991. Этюд о кладах // Клейн Л.С. Археологическая типология. – Л.: Наука.

Башенькин А.Н. 1995. Культурно-исторические процессы в Молого-Шекснинском междуречье в конце I тыс. до н. э. – I тыс. н. э. // Славяно-русские древности. Вып. 3. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та. – (Проблемы истории Северо-Запада Руси).

Белецкий С.В. 1996. Начало Пскова. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Беляева В.И. 1999. Единицы культурного слоя: теория и практика // Локальные различия в каменном веке: тез. докл. на Междунар. конференции, посвящ. 100-летию со дня рождения С.Н.Замятнина. – СПб.

Бер К. 1863. О древнейших обитателях Европы // Записки Императорского Русского Географического общества. 1863. Кн. 1. – СПб.: Тип. В.Безобразова и комп.

Бердяев Н. 1990. Смысл истории. – М.: Мысль.

Бертрам М., Голдман К. 1998. Собрание троянских древностей Генриха Шлимана // Шлиман. Петербург. Троя. – СПб.: Славия.

Бертье-Делагард А.Л. 1893. Древности Южной России // Материалы по археологии России, издаваемые Императорскою Археологическою Коммиссиею. – №. 12. – СПб.: Тип. И.Н.Скороходова.

Блаватский В.Д. 1967. Античная полевая археология. – М.: Наука.

Блаватский В.Д. 1985. Античная археология и история. – М.: Наука.

Бодрийяр Ж. 1995. Система вещей. – М.: Рудомино.

Борзова Е.П. 2002. История мировой культуры. – 2-е изд., стереотип. – СПб.: Лань.

Борзова Е.П. 2007. Современные проблемы мирового межкультурного коммуникативного процесса // Современные проблемы межкультурных коммуникаций: сб. статей. – СПб., 2007. – (Труды С.-Петерб. гос. ун-та культуры и искусств. Т. 172).

Борисковский П.И. 1953. Палелолит Украины: ист.-археологич. очерки // Материалы и исследования по археологии СССР. № 40. М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Борисковский П.И., Праслов Н.Д. 1964. Палеолит бассейна Днепра и Приазовья // Свод археологических истчоников. Вып. А1–5. – М.; Л.: Наука.

Брей У., Трамп Д. 1990. Археологический словарь. – М.: Прогресс.

Бромлей Ю.В. 1983. Очерки теории этноса. – М.: Наука.

Брюсов А.Я. 1951. Свайное поселение на р. Модлоне и другие стоянки в Чарозерском районе Вологодской области // Материалы и исследования по археологии СССР. № 20 (Поселения эпохи неолита и раннего металла на севере Европейской части СССР). – М.: Изд-во АН СССР.

Быковский С.Н. 1932. О предмете истории материальной культуры // Сообщения Государственной академии истории материальной культуры. № 1–2. Л.

Бэкон Ф. 1977. О достоинстве и приумножении наук // Бэкон Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 1. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Мысль.

В.Т. 1868. Ладожские древности // Известия Императорского Археологического общества. Т. 6. Отд. 2. Разд. 3: (Смесь). – СПб.: Императорская акад. наук.

Вагнер Г.А. 2006. Научные методы датирования в геологии, археологии и истории. – М.: Техносфера.

Вадецкая Э.Б. 1981. Сказы о древних курганах. – Новосибирск: Наука.

Веселовский А.Н. 1906. Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском (Веронском) // Известия отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 11, кн. 3. – СПб.: Императорская акад. наук.

Вико Дж. 1940. Основания новой науки об общей природе наций. – Л.: Худож. лит.

Винкельман И.И. 1933. История искусства древности. – Л.: Изогиз.

Вишняцкий Л.Б. 2005. Введение в преисторию. Проблемы антропогенеза и становления культуры: курс лекций. – 2-е изд., испр. и доп. – Кишинев: Высш. антропологич. шк.

Вишняцкий Л.Б., Колпаков Е.М. 1991. Периодизация в археологии // Археологические изыскания. Вып. 3: (Проблемы хронологии и периодизации в археологии: сборник трудов молодых ученых). – Л.

Волков В.В. 2002. Оленные камни Монголии. – М.: Науч. мир.

Гайдуков П.Г. 1992. Славенский конец средневекового Новгорода. Нутный раскоп. – М.

Гвоздовер М.Д., Леонова Н.Б. 1977. Клад кремня из верхнепалеолитической стоянки Каменная Балка II // Проблемы палеолита Восточной и Центральной Европы. – Л.: Наука.

Гей О.А., Сымонович Э.А. 1993. Черняховская культура // Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н. э. – первой половине I тысячелетия н. э. – М.: Наука.

Геннеп А., ван. 1999. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. – М.: Восточная лит.

Гнучева В.Ф. 1940. Материалы для истории экспедиций Академии наук в XVIII и XIX веках. Хронологические обзоры и описание архивных материалов // Труды Архива АН СССР. Вып. 4. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Гончаров В.К. 1957. Археологiчнi розкопки в Киэвi у 1955 р. // Археологiя. Т. 10. – Киев: Видавництво АН Украпнськоп РСР.

Городцов В.А. 1908. Первобытная археология: курс лекций, читанных в Моск. археологич. ин-те. – М.: Моск. археологич. ин-т.

Городцов В.А. 1910. Бытовая археология: курс лекций, читанных в Моск. археологич. ин-те. – М.: Моск. археологич. ин-т.

Городцов В.А. 1927. Типологический метод в археологии. – Рязань: О-во исследователей Рязан. края. – (Серия методическая, вып. 4).

Грач А.Д. 1957. Археологические раскопки в Ленинграде: к характеристике культуры и быта населения Петербурга XVIII в. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Григорьев Г.П. 1972. Культура и тип в археологии: категории анализа или реальности? // Тез. докл. на секциях, посвящ. итогам полевых исслед. 1971 г. – М.

Григорьев Г.П. 1973. О предмете археологии // Тез. докл. сессии, посвящ. итогам полевых археологич. исслед. 1972 г. в СССР. – Ташкент: Фан.

Григорьев Г.П. 1981. О предмете археологии // Описание и анализ археологических источников: сборник науч. тр. – Иркутск: Иркутск. гос унт.

Григорьев Г.П., Островский М.И. 1966. Липская палеолитическая культура // Сов. археология. № 4. – М.: Наука.

Грицкевич В.П. 2004. История музейного дела до конца XVIII в. – 2-е изд., испр. и доп. – СПб.: СПбГУКИ.

Грязнов М.П. 1980. Аржан. Царский курган раннескифского времени. – Л.: Наука.

Гуревич А.Я. 1972. Категории средневековой культуры. – М.: Искусство.

Гурина Н.Н. 1948. Каменные лабиринты Беломорья // Сов. археология. № 10. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Гурина Н.Н. 1953. О датировке каменных лабиринтов Белого и Баренцева морей // Материалы и исследования по археологии СССР. № 39 (Палеолит и неолит СССР). – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Гурина Н.Н. 1976. Древние кремнедобывающие шахты на территории СССР. – М.: Наука.

Даугудис В. 1988. О языческих святилищах в Литве // Археология и история Пскова и Псковской земли: тез. докл. к предстоящей науч. конференции по теме: «Древнерусское язычество и его традиции». – Псков.

Домострой. 1994. – СПб.: Наука.

Дубов И.В. 1982. Северо-Восточная Русь в эпоху раннего средневековья: ист.-археологич. очерки. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та.

Дубов И.В., Седых В.Н. 2002. О возможных причинах сокрытия кладов восточных монет в Древней Руси и Скандинавии // Клады: состав, хронология, интерпретация: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 26–29 ноября 2002 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Дэвлет М.А. 1976. Большая Боярская писаница. – М.: Наука.

Енуков В.В. 1990. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей: (по археологич. материалам). – М.

Еременко В.Е. 1997. «Кельтская вуаль» и зарубинецкая культура: опыт реконструкции этно-политич. процессов III–I вв. до н. э. в Центральной и Восточной Европе. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Жебелев С.А. 1923а. Введение в археологию. Ч. 1: История археологического знания. – Пг.: Наука и школа.

Жебелев С.А. 1923б. Введение в археологию. Ч. 2: Теория и практика археологического знания. – Пг.: Наука и школа.

Житенев В.С. 2000. Архезоологические критерии «ритуальных медвежьих комплексов» верхнего палеолита // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 14–17 ноября 2000 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Жук А.В. 1993. Агриков меч: (к проблеме протоархеологического сознания) // Историческое познание: традиции и новации: тез. Междунар. теоретич. конференции. Ижевск, 26–28 октября 1993 г. Ч. 1. – Ижевск.

Жуков В.С. 1929. Вопросы методологии выделения культурных элементов и групп: (по материалам волго-финских погребенных культур) // Культура и быт населения Центрально-Промышленной области. (Этнологические исследования и материалы.) 2-е Совещание этнологов Ц.П.О. 7–10 декабря 1927 г. – М.: Гос. музей Центр.-Промыш. обл.

Жульников А.М. 2006. Петрглифы Карелии. Образ мира и миры образов / Карельск. гос. краевед. музей. – Петрозаводск.

Забелин И. 1879. История русской жизни в древнейших времен. Ч. 2. – М.: Тип. Мартынова и Ко.

Завитухина М.П. 1977. Собрание М.П.Гагарина 1716 г. в Сибирской коллекции Петра I // Археологический сб. 18. – Л.: Аврора.

Замятнин С.Н. 1950. Первая русская инструкция для раскопок: (находка костей «волота» в 1679 г.) // Сов. археология. № 13. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Захарук Ю.Н. 1978. Спорные вопросы объекта и предмета археологии // Краткие сообщения Ин-та археологии АН СССР. Вып. 152. – М.: Наука.

Ивакин Г.Ю. 1981. Священный дуб Перуна // Древности среднего Поднепровья: сб. науч. тр. – Киев: Наукова думка.

Святитель Игнатий Брянчанинов. 1993. Слово о смерти. 3. – М.: Правило Веры.

Иностранцев А.А. 1882. Доисторический человек каменного века Ладожского озера. – СПб.: Тип. М.М.Стасюлевича.

Иордан. 1997. О происхождении и деяниях гетов. Getica. – 2-е изд., испр. и доп. – СПб.: Алетейя.

Ипатьевская летопись. 2001. 2-е изд. // Полное собрание русских летописей. – М.: Языки славянск. культуры. – Т. 2.

Каменецкий И.С., Маршак Б.И., Шер Я.А. 1975. Анализ археологических источников: (возможности формализованного подхода.) – М.: Наука.

Килиевич С.Р. 1982. Детинец Киева IX – первой половины XIII вв.: по материалам археологич. исслед. – Киев: Наукова думка.

Кирпичников А.Н. 1984. Каменные крепости Новгородской земли. – Л.: Наука.

Кирпичников А.Н. 1988. Ладога и Ладожская земля VIII–XIII вв. // Славяно-русские древности. Вып. 1. (Историко-археологическое изучение Древней Руси. Итоги и основные проблемы.) – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та.

Кирпичников А.Н. 2004. Неотпитая чаша // Старая Ладога: Первая междунар. археологич. экспедиция-школа: ученые и писатели о культуре, истории, археологии, искусстве, языке, литературе и политике. – СПб.: Вести.

Кирчо Л.Б. 1995. К вопросу о начале фортификации в Южной Туркмении // Фортификация в древности и средневековье: (материалы методологич. семинара ИИМК): памяти И.Н.Хлопина. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Классификация в археологии. 1990. Терминологический словарь-справочник. – М.: Ин-т археологии АН СССР.

Клейн Л.С. 1978а. Археологические источники: учеб. пособие. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та.

Клейн Л.С. 1978б. Археология и этногенез (новый подход) // Методологич. проблемы исслед. этнич. культур: материалы симпозиума. – Ереван.

Клейн Л.С. 1991. Археологическая типология. – Л.: Наука.

Клейн Л.С. 1993. Феномен советской археологии. – СПб.: ФАРН.

Клейн Л.С. 1999. Миграция: археологические признаки // Stratum plus. № 1 (Время собирать камни). – СПб.; Кишинев; Одесса: Высш. антропологич. шк.

Клейн Л.С. 2000а. Археологическая периодизация: подходы и критерии // Stratum plus. Культурная антропология. Археология. № 1 (Время последних неандертальцев). – СПб.; Кишинев; Одесса; Бухарест: Высш. антропологич. шк.

Клейн Л.С. 2000б. Археология в седле: (Косинна с расстояния в 70 лет) // Stratum plus. Культурная антропология. Археология. № 4 (Время великих миграций). – СПб.; Кишинев; Одесса; Бухарест: Высш. антропологич. шк.

Клейн Л.С. 2001. Принципы археологии. – СПб.: Бельведер.

Клейн Л.С. 2004а. Введение в теоретическую археологию. Кн.1: Метаархеология: учеб. пособие. – СПб.: Бельведер.

Клейн Л.С. 2004б. Воскрешение Перуна: к реконструкции восточнославянского язычества. – СПб.: Евразия.

Колпаков Е.М. 1988. Проблема специфичности понятия «археологические источники» // Категории исторических наук. – Л.: Наука.

Колпаков Е.М. 1991. Теория археологической классификации. – СПб.

Конев А.Н., Петров Н.И. 2000. К интерпретации «большой постройки» II–V–5 из раскопок на Варяжской ул. в Старой Ладоге // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 14–17 нояб. 2000 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Конецкий В.Я. 1994. К происхождению некоторых особенностей социального устройства древнего Новгорода // Новгородские археологич. чтения: мат. науч. конференции, посвящ. 60-летию археологич. изучения Новгорода и 90-летию со дня рождения основателя Новгород. археологич. экспедиции А.В.Арциховского. Новгород, 28 сент. – 2 окт. 1992 г. – Новгород.

Конецкий В.Я. 1995. Некоторые аспекты источниковедения и интерпретации комплекса памятников в Перыни под Новгородом // Церковная археология: материалы Первой всерос. конференции. Псков, 20–24 ноября 1995 года. Ч. 1: Распространение христианства в Восточной Европе. – СПб.; Псков.

Конецкий В.Я. 1997. К вопросу о формировании культуры длинных курганов // Новгород и Новгородская земля: история и археология: материалы научн. конференции. Новгород, 28–30 января 1997 г. Вып. 11. – Новгород: Новгородск. гос. объед. музей-заповедник.

Конецкий В.Я. 2003. Малышевское городище – памятник эпохи походов княгини Ольги // Новгород и Новгородская земля: история и археология: материалы науч. конференции. Новгород, 28–30 января 2003 г. Вып. 17. – Вел. Новгород: Новгородск. гос. объед. музей-заповедник.

Конецкий В.Я., Носов Е.Н. 1995. К вопросу о сложении административных центров конца I тыс. н. э. в восточных районах Новгородской земли // Славяно-русские древности. Вып. 3. (Проблемы истории Северо-Запада Руси.) – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Короткевич Б.С., Мазуркевич А.Н., Микляев А.М. 1992. Двинско-Ловатское междуречье в каменном – железном веках: (опыт археолого-палеогеографической периодизации) // Новгород и Новгородская земля: история и археология: тез. науч. конференции. Вып. 6. – Новгород: Новгородск. гос. объед. музей-заповедник.

Кричевский Е.Ю. 1933. «Индогерманский вопрос, археологически разрешенный» // Известия Гос. академии истории материальной культуры. Вып. 100: Из истории докапиталистических формаций: сб. ст. к 45-летию науч. деятельности Н.Я.Марра. – М.; Л.: Соцэкгиз.

Кузнецов В.А. 1966. Древние выработки медной руды в верховьях р. Большой Зеленчук // Краткие сообщения о докл. и полевых исслед. Ин-та археологии. № 108. – М.: Наука. – (Археологич. памятники Кавказа и Средней Азии).

Кузьмин С.Л. 1992а. Оредежские сопки // Население Ленинградской обл.: материалы и исслед. по истории и традиц. культуре. – СПб.

Кузьмин С.Л. 1992б. О социально-политической структуре Новгорода и Новгородской земли во второй половине IX – XI вв. // Новгород и Новгородская земля: история и археология: тез. науч. конференции / Новгород. гос. объед. музей-заповедник. – Новгород.

Кузьмин С.Л. 2001. Комплекс памятников в урочище Миложь у д. Сковородка в контексте древностей Верхнего Поплюсья рубежа I и II тыс. н. э. // Вестник молодых ученых. Исторические науки. № 1’01: Специальный вып.: Археология. – СПб.

Кураев А. 2006. Может ли православный быть эволюционистом? – Клин: Христианск. жизнь.

Кушнарева К.Х. 1994. Хозяйство, связи, элементы общественного строя // Эпоха бронзы Кавказа и Средней Азии: ранняя и средняя бронза Кавказа. – М.: Наука.

Кювье Ж. 1937. Рассуждение о переворотах на поверхности земного шара. – М.; Л.: Медгиз.

Лаврентьевская летопись. 1997. // Полное собрание русских летописей. Т. 1. – М.: Языки рус. культуры.

Лапшин В.А. 1986. Оценка деятельности А.С.Уварова в русской и советской археологической литературе (динамика критики) // Финно-угры и славяне: проблемы ист.-культ. контактов: межвуз. сб. науч. тр. – Сыктывкар.

Лебедев Г.С. 1975. Системное описание археологической культуры // Предмет и объект археологии и вопросы методики археологических исследований: материалы симпозиума методологич. семинара ЛОИА АН СССР. Апрель 1975 г. – Л.: Наука.

Лебедев Г.С. 1992. История отечественной археологии: 1700–1917 гг. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Лебедев Г.С. 1996. Методические основания археологического изучения, охраны и использования культурного слоя Санкт-Петербурга: проект // Археология Петербурга. Вып. 1. – СПб.: Президиум С.-Петерб. научн. центра.

Лебедев Г.С. 2005. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. – СПб.: Евразия.

Лепихин А.Н., Мельничук А.Ф. 1997. Гляденовское костище: из собрания Пермск. обл. краевед. музея: каталог. – Пермь: Пермск. обл. краевед. музей.

Лепихин А.Н., Мельничук А.Ф. 1999. Гляденовское костище: материалы раскопок 1995–97 гг.: из собр. Пермск. обл. краевед. музея: каталог. – Пермь: Пермск. обл. краевед. музей.

Лесман Ю.М. 1981. К методике разработки хронологии древнерусских памятников Северо-Запада // Краткие сообщения Ин-та археологии АН СССР. Вып. 166. – М.: Наука.

Лесман Ю.М. 1985. Погребальный ритуал и погребальные сооружения: (к осмыслению археологич. материала Восточной Европы второй половины I – первой половины II тыс. н. э.) // Балто-славянские этнокультурные и археологические древности. Погребальный обряд: тез. докл. – М.

Лесман Ю.М. 1990. Хронология ювелирных изделий Новгорода: (X–XIV вв.) // Материалы по археологии Новгорода. – М.

Лесман Ю.М. 1991. Этюд об украшениях // Клейн Л.С. Археологическая типология. – Л.: Наука.

Лесман Ю.М. 1993. К теории этногенеза: этногенез древнерусской народности // Петербургский археологический вестник. 6: Скифы. Сарматы. Славяне. Русь: сб. археологич. ст. в честь 56-летия Д.А.Мачинского. – СПб.: ФАРН.

Лесман Ю.М. 1996. Внутренние противоречия методики раскопок средневековых курганных могильников лесной зоны Восточной Европы // Курган: историко-культурные исследования и интерпретации: тез. докл. тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 23–25 апреля 1996 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Лесман Ю.М. 1998. Культурный слой поселений и характер вещевого комплекса // Поселения: среда, культура, социум, материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 6–9 октября 1998 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Лесман Ю.М. 2002. Археология и хронология // Программы специальных курсов по археологии. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Лесман Ю.М. 2004. Кластерные, хронологически значимые и датирующие типы // Археолог: детектив и мыслитель: сб. ст., посвящ. 77-летию Л.С.Клейна. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Лисицына Г.Н. 1965. Орошаемое земледелие эпохи энеолита на юге Туркмении // Материалы и исследования по археологии СССР. № 128. – М.: Наука.

Любин В.П. 1970. Нижний палеолит // Материалы и исследования по археологии СССР. № 166: Каменный век на территории СССР. – М.: Наука.

Любин В.П. 1984. Ранний палеолит Кавказа // Палеолит СССР. – М.: Наука.

Ляйэлль Ч. 1866а. Основные начала геологии или новейшие изменения Земли и ее обитателей. Т. 1. – М.: Изд. А.И.Глазунова.

Ляйэлль Ч. 1866б. Основные начала геологии или новейшие изменения Земли и ее обитателей. Т. 2. – М.: Изд. А.И.Глазунова.

Майер А.Л. 1872. О старом зимнем дворце и палате в коей скончался государь император Петр Великий. – СПб.: Тип. Ф.С.Сущинского.

Макаров Н.А. 2004. Грабительские раскопки как фактор уничтожения археологического наследия России. – М.: Ин-т археологии РАН.

Макаров Н.А. 2006. Основные проблемы изучения и сохранения археологических памятников в современной России // Современные проблемы археологии России: материалы Всерос. археологич. съезда. 23-28 октября 2006 г., Новосибирск. Т. 1. – Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН.

Маркович В.И. 1997. Дольменные памятники Прикубанья и Причерноморья. – М.: Ин-т археологии РАН.

Марр Н.Я. 1936. Общий курс учения о языке // Марр Н.Я. Избранные работы. Т. 2: Основные вопросы языкознания. – Л.: Соцэкгиз.

Мартынов А.И., Шер Я.А. 2002. Методы археологического исследования. – 2-е изд., испр. и доп – М.: Высш. шк.

Массон В.М. 1976. Экономика и социальный строй древних обществ. – Л.: Наука.

Массон В.М. 1982. Энеолит Средней Азии // Энеолит СССР. – М.: Наука.

Милень А. 1807. Руководство к познанию древностей. – М.: Императорск. моск. ун-т.

Миллер Г.Ф. 1999а. Изъяснение о некоторых древностях, в могилах найденных // Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 1. – 2-е изд., доп. – М.: Восточ. лит.

Минасян Р.С. 1980. Четыре группы ножей Восточной Европы эпохи раннего средневековья: к вопросу о появлении славянск. форм в лесной зоне // Археологический сборник. 21. – Л.: Искусство.

Минасян Р.С. 1996. Старая Ладога – крупнейший производственный центр VIII–IX веков в Восточной Европе // Ладога и Северная Европа: Вторые чтения памяти А.Мачинской. Старая Ладога, 22-23 декабря 1996 г.: материалы к чтениям. – СПб.: Староладожск. ист.-архит. и археологич. музей-заповедник.

Михайлов Г.В. 1988. Зимние дворцы Петра I: исслед. и науч. реконструкции // Музей. Худож. собр. СССР. № 9. – М.: Сов. художник.

Монгайт АЛ. 1973. Археология Западной Европы: каменный век. – М.: Наука.

де Мортилье Г. и А. 1903. Доисторическая жизнь (Le Prehistorique): происхождение и древность человека. – 3-е изд. совершенно перераб. и доп. новейшими данными. – СПб.: ХХ век.

Мулло И.М. 1966. К вопросу о каменных лабиринтах Беломорья // Новые памятники истории древней Карелии: археологич. сб. – М.; Л.: Наука.

Мунчаев P.M., Мерперт Н.Я. 1981. Раннеземледельческие поселения Северной Месопотамии: исслед. сов. экспедиции в Ираке. – М.: Наука.

Назаренко В.А. 1985. Могильник в урочище Плакун // Средневековая Ладога: новые археологич. открытия и исслед. – Л.: Наука.

Назаренко В.А. 1988. О первой находке «домика мертвых» в Приладожье // Тихвинский сборник по материалам ист.-географ.конференции. Вып. 1: Археология Тихвинск. края. – Тихвин.

Новлянская М.Г. 1970. Даниил Готлиб Мессершмидт и его работы по исследованию Сибири. – Л.: Наука.

Новомбергский Н.Я. 1917. Клады и кладоискательство в Московской Руси XVII столетия // Журн. М-ва нар. просвещ. Новая сер. Февр. – Пг.: Сенатская тип.

Носов Е.Н. 1981. Поселение и могильник культуры длинных курганов на озере Съезжее // Краткие сообщения Ин-та археологии АН СССР. № 166: Средневековые древности. – М.: Наука.

Носов Е.Н. 1988. Некоторые общие проблемы славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы в свете истории хозяйства // Славяно-русские древности. Вып. 1. (Историко-археологическое изучение Древней Руси. Итоги и основные проблемы.) – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та.

Носов Е.Н. 1990. Новгородское (Рюриково) городище. – Л.: Наука.

Носов Е.Н. 1991. Археологические памятники верховьев Волхова и Ильменского Поозерья конца I тысячелетия н. э.: каталог памятников // Материалы по археологии Новгородской земли. – М., 1990.

Носов Е.Н., Плохов А.В. 1989. Поселение Холопий городок под Новгородом // Краткие сообщения Ин-та археологии АН СССР. № 195: Славяно-русская археология. – М.: Наука.

Нюлен Э. 1979. Поминальные камни Готланда // Сокровища викингов: каталог произвед. искусства и памятников культуры Швеции II–XI вв. из собр. Гос. ист. музея в Стокгольме и др. музеев Швеции. – Л.

Окладников А.П. 1949. Исследование мустьерской стоянки и погребеня неандертальца в гроте Тешик-Таш, Южный Узбекистан (Средняя Азия) // Тешик-Таш. Палеолитический человек. – М.: Изд-во Моск. гос. ун-та.

Петренко В.П. 1985. Раскоп на Варяжской улице: (постройки и планировка) // Средневековая Ладога: новые археологич. открытия и исслед. – Л.: Наука.

Петров Н.И. 1994. «Словене» (ильменские) и «культура сопок» // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: тез. докл. и сообщений науч. конференции. – Новгород.

Петров Н.И. 1996. Поволховье и ильменское Поозерье в IX–X вв.: учеб. пособие. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Петров Н.И. 2000. Где стоял Збручский идол? // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 14–17 ноября 2000 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Петров Н.И., Плохов А.В. 1993. Термин «археологическая культура» и проблемы исследования культурно-исторических процессов на территории Северо-Западной Руси эпохи раннего средневековья // Новгород и Новгородская земля: история и археология: материалы науч. конференции. Новгород, 26–28 января 1993 г. Вып. 7. – Новгород: Новгород. гос. объед. музей-заповедник.

Петрухин В.Я. 1978. О картине мира у скандинавов-язычников: по «памятным камням» V–XI вв. // Скандинавский сб. 23. – Таллинн: Ээсти раамат.

Плетнева С.А. 1967. От кочевий к городам: Салтово-маяцкая культура // Материалы и исслед.по археологии СССР. № 142. – М.: Наука.

Плетнева С.А. 1974. Половецкие каменные изваяния // Свод археологических источников. Вып. Е4–2. – М.: Наука.

Плетнева С.А. 1981. Салтово-маяцкая культура // Степи Евразии в эпоху средневековья. – М.: Наука.

Плетнева С.А. 1989. На славяно-хазарском пограничье: Дмитриевский археологический комплекс. – М.: Наука.

Плетнева С.А. 1990. Половцы. – М.: Наука.

Потин В.М. 1974. Нумизматика и памятники архитектуры // Культура средневековой Руси: посвящ. 70-летию М.К.Каргера. – Л.: Наука.

Праслов Н.Д. 1984. Ранний палеолит Русской равнины и Крыма // Палеолит СССР. – М.: Наука.

Равдоникас В.И. 1930. За марксистскую историю материальной культуры // Известия Гос. акад. ист. материал.культуры. Т. 7. – Вып. 3–4. – Л.

Ренфрю К. 1985. Археология сегодня // Курьер ЮНЕСКО. Август (Археология сегодня). – М.: Прогресс.

Рогачев А.Н. 1970. Палеолитические жилища и поселения // Материалы и исслед. по археологии СССР. № 166: Каменный век на территории СССР. – М.: Наука.

Рогачев А.Н., Аникович М.В. 1984. Поздний палеолит Русской равнины и Крыма // Палеолит СССР. – М.: Наука.

Руденко С.И. 1962. Сибирская коллекция Петра I // Свод археологических источников. Вып. Д3–9. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Русанова И.П., Тимощук Б.А. 1993. Языческие святилища древних славян / Науч.-исслед. археол. центр «АРХЭ». – М.: АРХЭ.

Рыбаков Б.А. 1978. Историзм археологии // Краткие сообщения Ин-та археологии АН СССР. Вып. 152: Вопросы теории и методологии археологической науки. – М.: Наука.

[Рыбаков Б.А.] 1979. Методологические проблемы археологии // Методологические проблемы общественных наук: по мат. Всесоюз. конференции «Актуал. пробл. методологии обществ. наук». – М.: Наука.

Рябикин А. 1972. Аджимушкай // Вокруг света. № 11 (ноябрь). – М.: Мол. гвардия.

Рябинин Е.А. 1994. У истоков ремесленного производства в Ладоге: (к истории общебалтийских связей в предвикингскую эпоху) // Новые источники по археологии Северо-Запада. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Рябинин Е.А., Дубашинский А.В. 2002. Любшанское городище в нижнем Поволховье: (предварительное сообщение) // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Савинов Д.Г. 1994. Оленные камни в культуре кочевников Евразии. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Савинов Д.Г. 1997. Палеоэтнография как самостоятельное направление культурно-исторических исследований // Традиции отечественной палеоэтнологии: тез. докл. Междунар. конференции, посвящ.150-летию со дня рожд. Ф.К.Волкова (Вовка). Санкт-Петербург, 15–16 апр.1997 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Санкина С.Л. 1992. К вопросу об антропологическом составе населения Верхнего Полужья в эпоху средневековья: (на материалах могильников Раглицы XIV– XVI вв. и Удрай XI–XIV вв.) // Новгород и Новгородская земля: история и археология: тез. науч. конференции. – Новгород: Новгород. гос. объед. музей-заповедник.

Седакова О.А. 1983. Обрядовая терминология и структура обрядового текста :(погребальный обряд восточных и южных славян): автореф. дис. … канд. филол. наук. – М.

Седов В.В. 1979. Происхождение и ранняя история славян. – М.: Наука.

Седов В.В. 1982. Восточные славяне в VI–XIII вв. – М.: Наука.

Седова М.В. 1957. Амулет из древнего Новгорода // Советская археология. № 4. – М.: Изд-во АН СССР.

Седых В.Н. 2000. Святилища, кумиры, храмы… // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 14–17 ноября 2000 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Семенов С.А. 1957. Первобытная техника: опыт изучения древнейших орудий и изделий по следам работы // Материалы и исследования по археологии СССР. № 54. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Семенов С.А. 1997. Некоторые дополнения о культовом и хозяйственном назначении хлебных печей конца IX – X вв. на Рюриковом городище // Древности Поволховья. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Иеромонах Серафим (Роуз). 1997. Православный взгляд на эволюцию. – М.

Смирнов Ю.А. 1981. Мустьерские погребения Евразии: возникновение погребальной практики и основы тафологии. – М.: Наука.

Сокольский Н.И. 1964. Святилище Афродиты в Кепах // Сов. археология. № 4. – М.: Наука.

Сорокин П.Е. 1997. Водные пути и судостроение на Северо-Западе Руси в средневековье. – СПб.: СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Сорокин П.Е. 2004. Изучение памятников морской археологии в Финском заливе и на Ладожском озере в 2003 г. // Изучение памятников морской археологии. Вып. 5. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Спенсер Г. 1882. Развитие политических учреждений. – СПб.: Тип. А.С.Суворина.

Спицын А.А. 1899. Расселение древне-русских племен по археологическим данным // Журн. Мин-ва народ. провещ. 7-е десятилетие, ч. 324. 1899. Авг. – СПб.: Тип. В.С.Балашев и Ко.

Спицын А.А. 1905. Владимирские курганы // Известия Императорской археологической коммиссии. Вып. 15. – СПб.: Тип. Гл. управ. уделов.

Спицын А. 1910. Археологические раскопки. – СПб.: Император. археологич. коммиссия.

Спицын А.А. 1927. Разведки памятников материальной культуры: пособие для краеведов. – Л.: Изд. Центр. бюро краевед.

Срезневский И.И. 1897. Обозрение древних русских списков Кормчей книги. – СПб.: Император. акад. наук.

Стемпковский И. 1827. Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае // Отечественные записки, изд. П.Свиньиным. Ч. 29, № 81. Генваря 1826. – СПб.: Тип. К.Крайя.

Столяр А.Д. 1985. Происхождение изобразительного искусства. – М.: Искусство.

Сурков В.Ю. 2006. Национализация будущего // Эксперт. № 43 (537), 20–27 нояб. – М. – http://www.expert.ru/printissues/expert/2006/43/nacionalizaciya_buduschego.

Сымонович Э.А., Кравченко Н.М. 1983. Погребальные обряды племен черняховской культуры // Свод археологических источников. Вып. Д1–22. – М.: Наука.

Татищев В.Н. 1979. Сказание о звере мамонте // Татищев В.Н. Избранные произведения. – Л.: Наука.

Ткачук М.Е. 1996. Археология свободы: опыт критической теории. – Кишинев: Stratum: Центр балканск. исслед.

Торопов С.Е. 2005. Черная металлургия на территории Приильменья в конце I – начале II тыс. н. э. // Новгород и Новгородская земля: история и археология: материалы науч. конференции. Вел. Новгород, 18–20 января 2005. Вып. 19. – Вел. Новгород: Новгород. гос. объед. музей-заповедник.

Третьяков П.Н. 1941. К истории племен Верхнего Поволжья в первом тысячелетии н. э. // Материалы и исследования по археологии СССР. № 5. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Третьяков П.Н., Шмидт Е.А. 1963. Древние городища Смоленщины. – М.; Л.: Изд-во АН СССР.

Тункина И.В. 2002. Русская наука о классических древностях юга России: XVIII – середина XIX в. – СПб.: Наука.

Уваров А.С. 1871. Меряне и их быт по курганным раскопкам // Труды Первого археологического съезда в Москве. 1869. 2. – М.: Синодальная тип.

Уваров А.С. 1878. Что должна обнимать программа для преподавания Русской Археологии, и в каком систематическом порядке должна быть распределена эта программа // Труды Третьего археологического съезда в России, бывшего в Киеве в августе 1874 года. Т. 1. – Киев: Император. ун-т Св. Владимира.

Урбанавичюс В. 1990. Погребения в озере Обеляй // Исследования в области балто-славянской духовной культуры: погребальный обряд. – М.: Наука.

Фаган Б., ДеКорс К. 2007. Археология: в начале. – М.: Техносфера.

Федоров-Давыдов Г.А. 1966. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов: археологич. памятники. – М.: Изд-во Моск. ун-та.

Федоров-Давыдов Г.А. 1970. О статистическом исследовании взаимовстречаемости признаков и типов предметов в археологических комплексах // Статистико-комбинаторные методы в археологии. – М.: Наука.

Федоров-Давыдов Г.А. 1987. Статистические методы в археологии. – М.: Высшая школа.

Филиповых А. 2005. Подводные камни реституции: перемещенные культ. ценности: вчера, сегодня, завтра // Российские вести. 21–27 декабря 2005 г. № 46 (1801). – М.

Филиппов А.К. 2000. Святилище пещеры Труа Фрэр // Святилища: археология ритуала и вопросы семантики: материалы тематич. науч. конференции. Санкт-Петербург, 14–17 ноября 2000 г. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та.

Философский словарь. 1987. – 5-е изд. – М.: Политиздат.

Форд Д.А. 1962. Количественный метод установления археологической хронологии // Сов. этнография. № 1, янв.-февр. – М.: Изд-во АН СССР.

Формозов А.А. 1957. Могут ли служить орудия каменного века этническим признаком? // Сов. археология. № 4. – М.: Изд-во АН СССР.

Формозов А.А. 1962. Относительная хронология древнего палеолита Прикубанья // Сов. археология. № 4. – М.: Изд-во АН СССР.

Формозов А.А. 1977. Проблемы этнокультурной истории каменного века на территории европейской части СССР. – М.: Наука.

Формозов А.А. 1986. Страницы истории русской археологии. – М.: Наука.

Фурасьев А.Г. 1992. Современное состояние проблемы соотношения древностей типа Тушемли-Банцеровщины и псковских длинных курганов // Насельнiцтва Беларусi i сумежных тэрыторый у эпоху жалеза: тэзiсы дакл. канферэнцыi прысвеч. 80-годдзю з дня нараджэння А.Р.Мiтрафанава. (10– 12 снежня 1992 г.) – Менск.

Фурасьев А.Г. 1994. Городища-убежища Псковщины второй половины I тысячелетия н. э. // Петерб. археологич. вестник. № 9. – СПб.: Гос. Эрмитаж.

Хвощинская Н.В. 2004. Финны на западе Новгородской земли: по материалам могильника Залахтовье // Труды Ин-та истории материал. культуры РАН. Т. 6. – СПб.: Дмитрий Буланин.

Хлобыстин Л.П. 1992. Святилища острова Вайгач // Древности славян и финно-угров: докл. сов.-финляндск. симпозиума по вопросам археологии 16–22 мая 1986 г. – СПб.: Наука.

Хлобыстина М.Д. 1995. Погребальные ритуалы первобытных эпох: археология, этнография, фольклор // Археологические изыскания. Вып. 23. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Хлопин И.Н. 1995. Оборонительные сооружения оседлых земледельцев Средней Азии // Фортификация в древности и средневековье: материалы методологич. семинара ИИМК: памяти И.Н.Хлопина. – СПб.: Ин-т истории материал. культуры РАН.

Худяков М.Г. 1933. Дореволюционная русская археология на службе эксплуататорских классов. – Л.: ГАИМК.

Чайлд Г. 1952. У истоков европейской цивилизации. – М.: Изд-во иностр. лит.

Чайлд Г. 1956. Древнейший Восток в свете новых раскопок. – М.: Изд-во иностр. лит.

Швецов М.Л. 1979. Половецкие святилища // Сов. археология. – № 1. – М.: Наука.

Шишкин И.Б. 1981. У стен великой Намазги. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Наука.

Шнирельман В.А. 1990. Керамика как этнический показатель: некоторые вопр. теории в свете этноархеологич. данных // Краткие сообщ. Ин-та археологии СССР. Вып. 201: Проблемы теории и методики в современной археологической науке. – М.: Наука.

Шнирельман В.А. 2006. Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в ХХ веке. – М.: Нов. лит. обозрение.

Щукин М.Б. 1977. Современное состояние готской проблемы и черняховская культура // Археологический сб. 18. – Л.: Аврора.

Щукин М.Б. 1978. Об «узких» и «широких» датировках // Проблемы археологии. 2: сб. ст. в память М.И.Артамонова. – Л.: Изд-во Ленингр. ун-та.

Щукин М.Б. 2005. Готский путь: готы, Рим и черняховская культура. – СПб.: Филолог. фак. С.-Петерб. ун-та.

Элиаде М. 1994. Священное и мирское. – М.: Изд-во Моск. ун-та.

Янин В.Л., Колчин Б.А. 1978. Итоги и перспективы новгородской археологии // Археологическое изучение Новгорода. – М.: Наука.

Binford L.R. 1968. Archeological Perspectives // New Perspectives in Archeology. – Chicago: Aldine Publishing Company. Bordes F. 1969. Reflections on typology and techniques in the Palaeolithic // Arctic Anthropology. Vol. 6. N 1. – Madison: Univ. of Wisconsin Press. Brown J.A. 1892. On the Continuity of the Palжolithic and Neolithic Periods // The Journal of the Anthropological Institute Great Britain and Ireland. Aug. and Nov. Vol. 22. Nos. 1 & 2. – London: Trьbner & CO. Childe V.G. 1929. The Danube in Prehistory. – Oxford: The Clarendon Press. Childe V.G. 1930. The Bronze Age. – Cambridge: Cambridge Univ. Press. Childe V.G. 1950. Prehistoric Migrations in Europe // Instituttet for Sammenlignende Kulturforskning. Serie A: Forelesninger. 20. – Oslo: H.Aschehoug & Co. (W.Nygaard). Clark G. 1939. Archaeology and Society. – London: Methuen & Co. Ltd. Daniel G.E. 1950. A Hundred Years of Archaeology. – London: Gerald Duckworth & Co. Daniel G. 1962. The Idea of Prehistory. – London: C.A.Watts & Co. Ltd. [Daniel G.] 1969. Editorial // Antiquity. Vol. 43. N 170. June. – Cambridge: Antiquity Publications Ltd. Easton D.F. 1994. Priam’s Gold: the full story // Anatolian Studies: Journal of the British Institute of Archaeology at Ankara. Vol. 44. – London: The British Institute of Archaeology at Ankara. Ford J.A. 1971. The Type Concept Revisited // Man’s Imprint from the Past: Readings in the Methods of Archaeology. – Boston: Little, Brown and Company. Hodder I. 1996. Theory and Practice in Archaeology. – London; New York: Routledge. Kossinna G. 1896. Die vorgeschichtliche Ausbreitung der Germanen in Deutschland // Zeitschrift des Vereins fьr Volkskunde. Sechster Jahrgang. – Berlin: Verlag von A.Asher & Co. Kossinna G. 1920. Die Herkunft der Germanen: Zur Methode der Siedlungsarchдologie. 2. Auflage (Neudruck der Ausgabe von 1911) vermehrt durch Nachtrдge und 9 Karten // Mannus-Bibliothek. No. 6. – Leipzig: Verlag von Curt Kabitzsch. Leone M.P. , Potter (Jr.) P.B., Shackel P.A. 1987. Toward a Critical Archaeology // Current Anthropology. Vol. 28. N 3. June. – Chicago: The Univ. of Chicago Press. Montelius O. 1888. Ueber die Einwanderung unserer Vorfahren in den Norden // Archiv fьr Anthropologie. Zeitschrift fьr Naturgeschichte und Urgeschichte des Menschen. Begrьndet von A.Ecker und L.Lindenschmit. Organ der deutschen Gesellschaft fьr Anthropologie, Ethnologie und Urgeschichte. Siebenzehnter Band. – Braunschweig: Druck und verlag von Friedrich Vieweg und sohn. Montelius O. 1900. Typologien eller utvecklingslдran tillдmpad pе det menskliga arbetet // Svenska Fornminnesfцreningens Tidskrift. Tionde Bandet. – Stockholm: P.A.Norstedt & sцner. Montelius O. 1903. Die Дlteren Kulturperioden im Orient und in Europa. I (Die Metode). – Stockholm: Selbstverlag des Verfassers. Randsborg K. 1997. On archaeology & history // Acta Archaeologica. Vol. 68. – Kшbenhavn: Munksgaard. Rouse I. 1972. Introduction to prehistory. A systematic approach. – New York: McGraw-Hill, Inc. Sankalia H.D. 1965. An introduction to archaeology. – Poona: Deccan College. Shanks M., Tilley C. 1987. Re-Constructing Archaeology: Theory and Practice. – Cambridge: Cambridge Univ. Press. Shanks M., Tilley C. 1988. Social Theory and Archaeology. – Albuquerque: Univ. of New Mexico Press. Shanks M., Tilley C. 1989. Archaeology into the 1990s // Norwegian Archaeological Review. Vol. 22. No 1. – Oslo: Universitetsforlaget. Tilley C. 1989. Excavations as theatre // Antiquity. Vol. 63, N 239. June. – Oxford: Oxford Univ. Press. Westropp H.M. 1872. Pre-historic Phases; or, introductory essays on prehistoric archжology. – London: Bell & Daldy. Woolley L. 1982. Ur ‘of the Chaldees’. A Revised and Updated Edition of Sir Leonard Woolley’s Excavations at Ur by P.R.S.Moorey. – Ithaca: Cornell Univ. Press.

Примечания

1

В профессиональной археологической литературе фрагменты керамических сосудов (представляющие наиболее массовый материал в культурных отложениях поселений) часто называют просто «керамикой».

2

Подразумеваются археологические культуры – пространственно-временные сочетания археологических типов (см. главу «Культура и этнос»).

3

Археологические культуры получают названия либо по эпонимным памятникам, в ходе изучения которых характерные древности этих культур и были обнаружены (городища на р. Тушемля и около д. Банцеровщина), либо – по присущим данным культурам специфическим типам сооружений (длинные курганы) или предметов (культура штрихованной керамики).