1

Я работаю в Конторе. Служу верой и правдой государству нашему цепным псом. В любой момент я готов сорваться с цепи и растерзать сидящих в Конторах пониже, в республиках, областях, городах. Растерзать за бардак. За поверхностное выполнение наших указаний. За непослушание. Моя Контора – всем Конторам Контора, и я не открою вам её названия. Она стоит грозной глыбой посреди Москвы, хрен её сдвинешь с этого места. В своё время президент Медведев заявил, что вынесет её за пределы МКАД, но так и не успел осуществить он своего смелого плана – вернулся наш президент и дал понять – есть вещи, которые незыблемы.

…Я помню этот день. В тот день я вернулся из Хабаровска. Невыспавшийся, злой как чёрт, перешагнул порог своего кабинета и чуть не оглох от аплодисментов Николая Ивановича.

– Андрюня!

Николай Иванович грохочет, как кипящий на огне чайник. Сам он далеко не чайник, конечно. Николай Иванович ветеран Конторы. Ему пятьдесят шесть. Он начинал при Ельцине. Он знает здесь всех и вся. И нет человека, кто не знает Николая Ивановича. Начальники управлений, завидев его, первыми протягивают руки. Он крут, мой Николай Иваныч, он любит меня.

Как только мы познакомились, он сказал мне: «Какой ещё «Николай Иванович», Андрюха? Зови меня просто Коля!»

Коля говорит мне, что я – лучший собеседник, что у нас с ним похожий юмор, а без юмора в нашей Конторе никак. С ума сойти можно.

– Ходят, как индюки напыщенные, – говорит он о коллегах, – поэтому нас народ и не любит. С юмором же надо, с юмором.

Каждое утро Николай Иванович в нашем кабинете с кипой газет. У него есть свой кабинет, отдельный. Но ему скучно в своём кабинете. Он прибегает к нам и начинает знакомить с передовицами «Коммерсанта», «Огонька» или газеты «Завтра». Иногда из портфеля он достаёт «Новую».

– Так, посмотрим, что жиды пишут, – говорит Николай Иванович.

Я смеюсь, мои соседи недоумевают. Далеко не все работники Конторы, как ни странно, в курсе политической конъюнктуры. А журналистской – тем более.

Но не только за юмор ценит меня Коля. Он видит во мне боевого товарища по будущим сексуальным баталиям.

– Вон, видишь, – шагая по ковровой дорожке, он показывает на женщину лет пятидесяти пяти, – комендант. Мы с ней в подсобке целовались в девяносто третьем году. Выстрелы кругом, Ельцин по Белому дому из танков шмаляет, а я завёл её в подсобочку…

– Здравствуй, Коля, – говорит женщина, – что-то ты давно к нам не заходил…

И полон тоски её взор.

– Некогда, Галя, некогда. Много работы…

Остаётся за кормой Галя, хлопает ресницами. А мы несёмся дальше.

– Старая она, чё, – будто извиняется передо мной Николай Иванович.

Я его понимаю. С таким темпераментом некогда оглядываться назад. Он пытается объять необъятное, он работает активно. Продавщицы овощных палаток городка Голицино, работницы сельсовета его деревни и прочая – никто не должен ускользнуть от Николая Ивановича. Однако случаются обломы.

– Звонит мне: приезжай! Я собрался быстренько, выпил таблеточку «Ловелас», приезжаю… а у неё мама дома! И все остальные мои, как назло, заняты! У кого муж, у кого работа… А зачем мне муж нужен?

Здесь смеются все. Даже политически безграмотные.

Я чувствовал, что Николай Иванович предлагает мне хорошее дело. Любовниц, к моему стыду, у меня никогда не было. Подруги были, да. Бывало, что много. Но это всё до свадьбы. Как только я женился, перемкнуло что-то во мне. Поначалу была любовь. А потом родился сын, и я подумал, что изменять жене – подло. Любовь прошла. Но я всё равно держался.

– Левак укрепляет брак, – сыпал прописными истинами Николай Иванович, – потихоньку, что тут такого? Должно же быть в жизни что-то интересное?

Ещё чуть-чуть, и я бы составил ему достойную пару. Но тут, мать его фашистскую, подвернулся Екатеринбург.

 

2

Выслушав мои рассказы о Хабаровске (встретили плохо, гостиница – клоповник, чинуши все охеревшие, сплошной саботаж, а в качестве презента по отлёте – банки с морской капустой), Коля сочувственно покивал и произнёс:

– Ничего страшного, Андрюшенька. В Екатеринбурге будет по-другому.

– В смысле? – откровенно изумился я. – Теперь мне лететь в Екатеринбург?

– Ну да. Завтра.

Коля, мой друг Коля, был тогда за начальника. Я возмутился. А не слетать ли, мол, тебе самому? Однако я остыл, пришлось остыть. В том не было его вины. По указке сверху организованы четыре одновременных вылета комиссий Конторы: Забайкалье, Карелия, Вологда и Екатеринбург. Вылетал практически весь наш отдел, и качать права здесь было как-то не по-товарищески.

– Екатеринбург, Андрюх, – заебись! – восторгался Коля. – Люди нормальные, встретят хорошо. Я там год назад был. Лере от меня привет передашь!

– Какой ещё, – спросил я, – Лере?

– Ну, работает у них там, фамилии не помню. Лет двадцать восемь или тридцать, наверное. Симпатичная такая, фигуристая… Андрюха! – вопил темпераментный Коля. – Всё будет заебись!

…Встретили нас действительно хорошо, Коля не обманул. Босс областной Конторы и два его заместителя пожали нам руки, как только мы вышли из здания аэропорта.

– Прошу по машинам, господа, – улыбнувшись, молвил Босс, вежливый седовласый мужчина, позолота на оправе его очков весело играла на солнце.

Нас привезли в отель. Отель был приличным. Четырёхэтажный, украшенный флагами держав Евросоюза, грамотно втиснутый в ансамбль старинных зданий, он располагался на улице Хомякова. Мой персональный номер просторен. Окна выходят на девятнадцатого века дом с лепниной. Почему девятнадцатого – потому что под его крышей выпукло красовался год – 1885. Новая мебель, плазменная панель, необъятный диван, а также возможность доставки завтрака из бара в номер – всё это вселяло в меня успокоение. Не Чита, конечно, там я был с проверкой в 2011 году и располагался в номере из четырёх комнат с джакузи, но и не хабаровский «Интурист» с потрескавшимся на дверных косяках лаком, чёрно-белым телевизором «Сапфир» и расшатанной кроватью.

Это – моя реабилитация, с удовольствием подумал я, завалившись в кроссовках на диван, реабилитация за Хабаровск. Тогда я и мысли допустить не мог, что суровый Дальневосточный край представлял для меня куда меньшую опасность, чем Свердловская область с добрым Боссом её Конторы.

 

3

Сидя в кабинете начальника управления, покуривая сигаретку за сигареткой и попивая чаёк за его рабочим столом, я объясняю цель нашего приезда, подшучиваю, говорю, что любой, кто попытается саботировать нашу проверку, кто не представит в срок нужных документов, будет расстрелян на месте, ибо настроен я решительно, после Хабаровска я злой.

– Что вы, что вы, Андрей Павлович, – лебезит передо мной начальник, – и в мыслях нет! Какой саботаж?

Я чувствую запах пота из-под его пиджака. Начальник волнуется, и меня это не может не радовать. Я не люблю начальников. В большинстве своём это проходимцы, подлизы по отношению к тем, что на ступенечку выше. Нередко без профильного образования, деньгами ли, подхалимажем, они влезли в свои кресла и боятся их потерять. Как ни крути, а я для них представляю формальную угрозу. Ведь никто из них не знает, зачем именно мы приехали. Вдруг мы прибыли за головой Босса, как говорят, под снятие? Снимут его, полетят остальные. А если вдруг не снимут, то те, из-за кого его чуть не сняли, всё равно полетят.

Поэтому он стоит и потеет. А я получаю удовольствие. Я никакой не начальник, я солдат Его Величества, можно сказать. Гвардии солдат. У меня, в отличие от потеющего князька, нет виллы на лесной опушке, но у меня есть руки, которые эту виллу могут отобрать. И он потеет, мать его фашистскую. А я сижу в его кресле и измываюсь над ним. Это прекрасное ощущение.

– Кстати, у вас тут работает Валерия… – Я делаю паузу, будто пытаюсь вспомнить отчество, хотя и знать её отчества не знаю.

– …Фёдоровна! – подсказывает начальник. – Пригласить?

– Будьте так любезны.

Начальник выбегает в коридор, раздаётся тревожное его чириканье, и через пару минут входит она.

Зашла, и я обомлел. В Конторе, конечно, можно встретить красивых женщин, но чтобы настолько…

Милая русская девушка из сказки. Варвара-краса, Хозяйка Медной горы, кто там ещё? Господи! Румянец на щеках, коса на плече, гибкий стан, не хватает только коромысла.

Растворился в табачном дыму мой сарказм. Из циничного проверяющего я превратился в глуповатого дамского угодника.

– Э-э-э…

С ужасом пришлось осознать, что я – человек из Москвы – растерялся. Провинциальная красота в считаные секунды опрокинула меня на лопатки. Эдакий Козодоев, герой Миронова из «Бриллиантовой руки», но ещё тупее, вот в кого превратился я.

– Валерия Андреевна, – от волнения она была мной зачислена в дочери, – Николай Иванович велел вам низко кланяться…

С этой самой минуты я пропал. В меня вселился коварный демон любви, и я уже был не властен над собою. Под предлогом оказания практической помощи я таскал Валерию Фёдоровну с собой по всем объектам проверки. Я умничал и сыпал мудрёными фразами, повергая проверяемых в трепет, а её – в состояние неописуемого восторга и поклонения. Вечерами в сферу моей бурной проверочной деятельности попадали кабаки. Один раз я проиграл ей в боулинг, и она попросила вычеркнуть из справки негатив о каком-то районном боссике. О чём вы говорите, Валерия Фёдоровна? Не вопрос!

А ещё в один из дней я рассказал ей то, чего в Конторе не знала ни одна душа, даже светлая душа Николая Ивановича. Я признался, что пишу рассказы и публикуются они не только в Москве, но и в литературном журнале, который выпускается в их городе и является ведущим литературным журналом Уральского федерального округа. Однажды мы зашли в книжный магазин, я купил этот журнал и подарил ей. Там был напечатан рассказ «Практикант», первый мой опубликованный рассказ. Я и не помню, что она сказала по поводу прочитанного. Смысл сказанного сводился к тому, что это так необычно, а вообще на чтение у неё времени нет, и последняя прочитанная ею книга была «Доктор Живаго» (школьная программа, десятый класс). Я, тогда уже начинающий мнить себя литератором, почему-то не придал этому ни малейшего значения.

Зря.

Да, с Валерией Фёдоровной мы не расставались ни на минуту. В воскресенье нас застал в её кабинете заместитель Босса областной конторы.

– А вы что, Андрей Павлович, не поедете на экскурсию?

– Нет.

– А почему?

– Мы будем работать!

Ошарашенный, он поспешил покинуть кабинет, и я услышал, как из коридора донеслось «самодур».

 

4

Второй год я пребываю в агрессивном психопатическом бреду. До этого у меня была просто шизофрения. Вялотекущая, протяжённостью в десять-одиннадцать лет, уходящая и приходящая, ожидаемая, предсказуемая. С шизофренией жить можно. Каждый второй человек на земле шизофреник, об этом мне говорил один авторитетный психиатр ещё в студенческие годы. Теперь же у меня психопатия. Второй год я нахожусь в тюрьме, высокие решётки которой возвёл я сам. Сам протянул колючую проволоку, установил вышки и пустил злых собак по периметру. Я уничтожаю себя. Ежедневно. Грызу, как голодный бомж грызёт яблоки, одно за другим воруя их из чужой корзины.

И яблоки почему-то не заканчиваются, и я ещё жив.

 

5

– Может, ты подумаешь? Может, не будешь ничего менять?

Когда Ирина узнала о моём решении, она не поверила. Она подумала, что я стебусь. Она привыкла к моему стёбу, стёб её крайне раздражает, но она к нему привыкла. «Я живу в атмосфере вечной клоунады!» – часто негодует Ирина.

Мы разные, совершенно разные люди.

Я об этом и раньше задумывался, но именно сейчас, после возвращения из Екатеринбурга, я осознал это отчётливо.

Она не восторгается моей прозой. Она даже подсмеивается над ней. Ты написал новый рассказ? И – что? Нас теперь печатает «Эксмо»? Я сдерживаюсь как могу. Я – писатель не хуже других. Меня публикуют. Да, в шайки литературные, как писал Довлатов, не берут и книжек не выпускают, но публикуют же! А других и на пушечный выстрел к редакциям не подпускают.

Жена должна быть не только женой, говорил мне отец, она ещё и соратником должна быть, Андрюша.

Я не вижу в Ирине соратника. Её состояние – это спокойствие, перерастающее в равнодушие. Так мне кажется после общения с Лерой.

– Жена должна переживать за мужа, помощницей должна быть, – говорила мне она.

И где же помощь? Где поддержка? Где переживания?

Я в них и не нуждаюсь, собственно. Занявший соглашательскую позицию, я тихонечко себе пишу, делаю своё дело. Но как было бы приятно, чёрт подери… Даже подружки её нет-нет да заглянут на «Фейсбук», восхитятся. А она?

Не восторгается. Не переживает. Ни за прозу, ни за другое. За что – за «другое», ловлю я себя на собственной мысли и точного ответа дать не могу. За всё! – ору себе. За всё, что происходит в моей жизни, мать её фашистскую, не до формулировок! Я пью презентованную Николаем Ивановичем гуарану (два пузырька в день), я бегаю по утрам, и Ирина наблюдает за этим с подозрением.

– Ты каким-то бешеным стал. И взвинченным, – замечает она.

Поздно, милая.

И твоё «может, ты передумаешь» тоже сказано поздно.

Надоело! Зачем? Наш союз давно вошёл для нас в привычку. Но мне, человеку, в чьих жилах течёт кровь жителей донских степей, эмоций охота и настоящей, настоящей любви, так, чтобы – эх! С огоньком да с посвистом!

Поэтому я решителен и непреклонен.

– Если, – отвечаю Ирине, – решил, значит – решил. Всё.

Я пытаюсь не смотреть на Ирину, увожу взгляд в сторону.

Она не любит меня. Безразличен я ей, привычка.

И порой мне кажется, что всё это я придумал.

 

6

Любовь – это химия, правильно говорят. Я бы чуть сузил – реакция. Реакция на жизненные процессы. Они могут быть как хорошими, так и плохими, эти процессы, мать их фашистскую. Хороший, счастливый человек – хорошо ему, радуется жизни, бах – ещё лучше. Хороший, но невезучий – плохо, плохо, но тут, наконец-то, на тебе! – награда за терпение. К плохим любовь не приходит.

 

7

Кульминационный момент моей реакции был растянут на два дня. Начало отмечаю в кинотеатре, в предпоследний день командировки. Я повёл Леру на «Великого Гэтсби». После просмотра я вышел ошарашенный. Я не мог понять, что происходит со мной. Фильм мне показался мощным; фильм был о любви, о действии во имя её и полном провале всего и вся. Из-за неё же.

– Как тебе?

– Нормально.

Нормально? Я готов кричать: «Охуенно!» Но ничего страшного. Перекуём! Я сделаю из Леры верную ценительницу хорошей литературы и битломанку, ведь я же люблю «Битлз», значит, и моя женщина тоже будет любить «Битлз»! Я убеждён, что это так. Лера сама говорила, что жена с мужем – одно.

 

8

Провожают нашу бригаду местные вожди. Нас ведут по зелёному коридору аэропорта, это спецпроход, мы заходим в красивую комнату с картинами и кондиционером. В комнате стоит симпатичная девушка и спрашивает нас, что мы желаем. Я веду себя развязно. Костюм мой в чемодане, на мне джинсы и футболка. Футболку мне прислал брат из Черногории, надпись «Слобода или СМРТЬ» на груди. Я уверенно заказываю бокал красного сухого вина и требую пепельницу.

Вожди говорят добрые слова. Никогда не приходилось иметь дело с такими прекрасными проверяющими, уверяют они. Мы узнали много нового. Мы коренным образом изменим подход к работе. Очень благодарны вам. Я смотрю в их довольные лица и тоскую по Лере.

…Добрался до дома, зашёл в квартиру.

– Куда летим в следующий раз? – спрашивает, улыбаясь, Ирина. – И на сколько?

Егор, сын мой, рад.

– Папа! Ты что-нибудь мне привёз?

Конечно, привёз. Я протягиваю ему коробку с летающим управляемым самолётом. Ужин, душ. Ложусь спать. В голове – Лера, Лера, Лера. Ирина на что-то намекает. Меня задолбали эти намёки. Устал, говорю, и засыпаю. Утром предлагаю сходить на фильм про Гэтсби.

– Нет, – отвечает жена, – не пойду. Мне не нравится актриса, которая играет главную женскую роль.

Ну и не ходи. Иду один. Этот фильм для меня – что спасительная доза для героинового наркомана. В глазах моих – её лицо.

…Ползут финальные титры, и я понимаю, что не могу без неё жить.

 

9

Ирина не может спокойно наблюдать за моим счастьем, не может и мне не даёт. Она решила получить у меня через суд алименты. Изначально мы договорились, что я просто раз в месяц буду высылать фиксированную сумму. Но потом что-то резко поменялось в её планах. Видимо, подругами была проведена консультационная работа, и она решила подать на алименты официально.

– Так будет надёжнее, – объяснила мне супруга.

Как же ты меня, думаю, нервируешь! Надёжнее. Что это значит – надёжнее? В данный момент я чувствую себя человеком в высшей степени благородным, каким бы странным это ни показалось. Развод и последующий отъезд к любимой не есть для меня преступление. Да, я разведусь и уеду, но это – не предательство. Отъезд – не значит отказ от содержания ребёнка. Так и Лера мне говорила: «Ты же не бросаешь его, ты остаёшься для него отцом, ты будешь ему помогать!»

Гнев душит меня. Лера (с ней мы созваниваемся четыре раза на дню) намекает, что алименты (с конторской зарплаты они составят солидную сумму) не будут использоваться Ириной целиком и полностью по назначению. Шмоточки будут и загранпоездочки, полагает Лера.

– Тебе нужно разделить алименты!

– То есть?

– Открой статью шестьдесят четвёртую Семейного кодекса! – сурово произносит Лера.

И я открываю Семейный кодекс. Статья шестьдесят четыре. Часть вторая. Предусматривает деление алиментов. Пятьдесят процентов на руки матери, пятьдесят – ребёнку на счёт.

– Деньги будут копиться, – разъясняет мне любимая, – и когда ребёнку стукнет восемнадцать, на его счету появится нормальная сумма. Её можно будет использовать и как первоначальный взнос на квартиру, и для поступления в вуз, понимаешь?

Понимаю, дорогая, конечно же, понимаю. Как же она умна, думаю я, эта девочка с Урала!

Ирине такой расклад не нравится. Но я сделаю именно так. Назло.

 

10

Такие процессы выигрывают на эмоциях. Это я понял после первого судебного заседания. Там меня растоптали.

Ирина наняла адвоката, изъявив желание не участвовать в этом балагане. Я её понимаю.

Это оказалась адвокатесса – чёрная длинноногая женщина со страшным лицом.

Чуть позже я пробил чёрную женщину по социальным сетям. Её зовут Юлия. Аккакунт – «Юлик». Сорок пять лет, молодящаяся сука. На одном фото она целуется с фигуркой кобры, на другом полулежит на заднем сиденье авто, высоко забросив ноги. Выражение лица дьявольское и блядское. Мне даже становится тревожно за Ирину. С кем ты связалась? Что это за чудовище, фашистскую её мать?

Я не знаю, сколько у неё выигранных процессов. Но ведёт она себя очень уверенно.

– Ответчик предлагает поделить алименты. Ваша честь, это форменный бред! Посмотрите на него! Перед вами – нищеброд! Я понимаю, если бы он являлся бизнесменом, хотя бы индивидуальным предпринимателем средней руки! Но он же обычный государственный служащий! Даже тех алиментов, которые он должен выплачивать по закону, не хватит, чтобы достойно содержать ребёнка!

Истеричная баба. Не уверен, что это качество – хорошее для адвоката. Говорит – что строчит из пулемёта. Я еле успеваю записывать за ней. Вот-вот из её пасти забрызжет яд.

– И ещё, ваша честь! Я решительно требую приобщить к делу эти документы!

Юлия достаёт из сумки пачку ксерокопий.

– Это чеки, ваша честь! Моя доверительница покупала сыну одежду, тогда как ответчик не тратил на ребёнка ни копейки!

А вот это уже, – думаю я, – пиздец…

– Тридцать две тысячи шестьсот шестьдесят семь рублей! Пусть потрудится внести хотя бы половину!

Такая резкая и наглая ложь ставит меня в тупик. Я сижу как оплёванный. Ни хуя себе, думаю я. Ни хуя себе.

– Ответчик, что вы можете сказать? – спрашивает судья.

Я с трудом выдавливаю из себя:

– Прошу перенести судебное заседание. Мне следует получить консультацию.

В экстазе адвокатша топает ногой, едва не дробя каблук:

– Прошу обратить внимание, ваша честь, на тот факт, что у ответчика высшее юридическое образование! Какие ещё консультации?

– Это его право, – говорит судья, – заседание окончено. Дата следующего заседания – двадцать девятое октября. Время – десять ноль-ноль.

Адвокатша торжествует.

 

11

Двадцать девятое октября. Происходило ли в этот день что-то знаменательное? Не знаю. Но для меня этот день знаменателен, точно. Это день моей победы на поле брани семейного права.

Униженный и оскорблённый, я всё же взял себя в руки и подготовился к следующему заседанию основательно. По совету Леры, своё выступление я написал.

Выстроено оно было так: законодательство (статья шестьдесят четыре Семейного кодекса Российской Федерации), судебная практика и самые убойные аргументы – постановление Правительства РФ о повышении зарплаты работникам Конторы, справки из бухгалтерии. Ну и импровизация, разумеется.

Я надеваю белую рубашку, красный галстук и чёрный костюм. Ботинки вычищены идеально. Достаю из шкафа пальто. Оно куплено мною в 1998 году за пятьдесят рублей в секонд-хенде. Я давно его не носил, но люблю его. Оно напоминает пальто Штирлица. Это немецкое пальто.

…Говорю негромко, но динамично. Периодически я балуюсь пародией, лет двадцать, наверное, балуюсь, и это сказывается. В моей речи проскакивают металлические путинские нотки.

Судья слушает внимательно. Я чувствую смену её настроения. Если на первом заседании моё предложение о выплате алиментов было встречено ею прохладно и даже наплевательски, то теперь она уже начинает размышлять, возвышаясь над собственными судейскими штампами.

…Когда дело доходит до грядущей моей зарплаты, секретарь судебного заседания, девонька молоденькая и симпотная, смотрит на меня с искренним интересом.

– Но чеки! Чеки! – перебивает меня вдруг Юлия. – У меня есть чеки!

И всё-таки она дура. Судье явно не нравится её поведение. Перебивает, вносит сумбур. Судьи не любят, когда на заседаниях орут. Самим поорать – другое дело.

– А что, – спрашиваю, – чеки? О чём говорят эти чеки?

– О том, что ваша бывшая жена покупала вещи! На многих чеках есть её фамилия!

– И фамилия того, чьими деньгами она расплачивалась, там тоже имеется? Она могла эти деньги взять, например, у вас. Как будто бы. И оплатить эти мифические вещи.

Судья объявляет перерыв.

– У вас ничего не выйдет, – шипит Юлия, – ничего, слышите! Мы потребуем, мы вещи принесём, мы…

– Посмотрим, – говорю я, – уважаемая Юлик. Посмотрим.

Она осекается и начинает что-то зло бормотать о конституционных правах.

Судья выходит из совещательной комнаты и объявляет своё решение.

Мои требования удовлетворены в полном объёме. Адьиос, амиго!

Жаль, что во время выступления мне пришлось снять пальто.

 

12

Хрень какая-то происходит в моей жизни. Не трагедия, конечно, нет. Когда умер близкий, ногу тебе отрезало трамваем, в тюрьму посадили тебя или выяснилось – болен ты неизлечимо, вот они – да, трагедии. А у меня? Если меня любят, выясняется, я не люблю. Если я люблю кого-то, то ко мне безразличны. Банально так, описано это и снято про это тысячу раз. И оттого безумно скучно, не видно никакого выхода. Кажется, что так будет всегда. Мне тридцать девять. Неужели я действительно боюсь остаться один?

 

13

На Колю смотреть больно. Перед застольем Коля признался мне, что теперь ему не с кем будет нормально поговорить. Он даже закурил, сидя за нашим траурным столом, это некурящий-то Коля. Провожаем Андрея Павловича в последний путь, так сказать.

Настроение не очень весёлое. Я написал рапорт об увольнении на пенсию и отдал начальнику. Начальник подписал его не глядя.

– Я надеюсь, это взвешенное решение. Учти, Андрей Павлович. Назад пути нет.

Какой там путь назад, мать их фашистскую, думаю. Я к любимой улетаю. Жизнь с ней и ради неё – эта карта, которая бьёт все козыри: Москву, работу, друзей…

…Они сидят за моим столом – не друзья, но сослуживцы. С друзьями я был вчера. Меня провожали в «Каретном ряду». «Каретный ряд» – это ресторан на Поварской улице. При Советах улица называлась Воровского.

В 2010 году, при выходе из «Каретного ряда», был застрелен Вор в законе Всея Руси Дед Хасан. Ресторан был его резиденцией. Там он проводил деловые встречи. После одной из них снайпер снял его выстрелом с чердака дома, в котором проживал Сергей Михалков. Наверное, перед смертью Дед неплохо пообедал. Хорошая кухня в этом ресторане.

Мой друг Миша причитал:

– На кого же ты покидаешь нас? Когда мы теперь увидимся?

Я пытался корчить из себя оптимиста. Я говорил, что Екатеринбург – это не край света, что я буду часто прилетать. Говорил и слабо верил в это. Когда мы закончили, они вызвались меня провожать. Я отказался, сославшись на то, что нужно собирать вещи. Соврал. Мне просто хотелось побыть одному.

Они сели в машину и уехали на Садовое кольцо, а я направился в сторону метро «Арбатская», решив пройтись по кривым московским улочкам, проститься с ними. Пройдя метров сто, присел на скамейку в дворике Литературного музея, под памятником Горькому, и закурил. С тоской смотрел на старое здание со львами и масонскими звёздами. Бездонная какая-то тоска. Укоризненно взирал Максим. Я подумал, что не вернусь сюда никогда…

…За столом с сослуживцами чувствовал себя отрезанным ломтём. Они желали мне нового семейного счастья, выпивали по две-три рюмки и уходили. Один за другим. Даже Николай Иванович, мой друг Коля, не стал засиживаться. Он выпил полбутылки вина и отчалил, сославшись на экстренную встречу с любовницей-молдаванкой.

– Жена сегодня у дочери, квартира пуста, такого шанса мне больше не представится, Андрюха!

Я сказал, что да. Конечно же, надо идти. Молодая молдаванка, все дела. Я проводил его в коридор, мы обнялись.

Был Андрюха – нет Андрюхи. Будут Саня, Вася, Петя. Жизнь продолжается.

 

14

Самолёт долго кружит над Екатеринбургом. Будто раздумывает: садиться ему или нет. Я смотрю в иллюминатор. Вспоминаю свой самый первый прилёт, тот самый, командировочный, год назад. Рядом со мной тогда сидела девушка. Когда мы снижались, я увидел излучину реки.

– Это Урал? – спросил я.

– Нет, – ответила девушка.

– А Урал где?

– Мы такой реки не знаем.

Девушка была улыбающаяся, но некрасивая.

Улыбающаяся и красивая ждала меня в машине Kia Picanto, неподалёку от платной парковки аэропорта.

Самолёт выпустил шасси, бахнулись колёса о посадочную полосу. Салон разразился аплодисментами, старая добрая традиция – благодарность экипажу за безопасный полёт, безопасную посадку. Вибрирует мобильный.

– Да, Лера, привет, мы уже сели.

Это обычная наша схема. Самолёт приземляется, я сообщаю, минут через двадцать Лера въезжает на парковку.

…Выхожу из аэропорта, приятная прохлада. Рюкзак за спиной, в одной руке чемодан, в другой сумка. Я вижу её, устремляюсь к ней. Поклажа загружается в багажник, я заключаю её в объятия.

– Время, время, Андрюша, мы должны успеть.

Ах, да. В порыве страсти я склонен забывать о суровых реалиях жизни, а бабки капают. Вот-вот включится счётчик, и за стояночку придётся платить.

Лера рулит уверенно. Хорошо рулит. Как автомобилем, так и по жизни.

Мы выезжаем на трассу, авто набирает скорость.

– Ну, рассказывай. Как у тебя дела?

И я начинаю рассказывать. Я говорить могу очень долго, особенно когда у меня хорошее настроение. Сейчас у меня оно – более чем, ведь я прилетел к ней! Рассказываю про Контору, про Егора рассказываю. Про то, как пришёл к нему прощаться в санаторий. Ирина взяла путёвки, хорошее дело. Процедуры, гимнастика.

– Мы посидели на качелях, поиграли в наши игры, – рассказываю я. У нас своеобразные игры, по мотивам просмотренных фильмов. Один из последних – «Девять жизней Нестора Махно». Егор просмотрел его от и до, разобрав на цитаты. Егор стал развивать идеи нового анархизма. Помню, мы написали несколько листовок и развесили их в трёх точках Жуковского: мэрия, Дворец культуры и столб вблизи школы, где учится мой дорогой сынуля. Содержание листовок сводилось к необходимости бить буржуев. Наклеив последнюю, мы отошли в сторонку и вдруг заметили, что какой-то подросток, остановившись у столба на велике, сфотографировал листовку на айфон. У Егора это вызвало приступ бурного хохота.

– У нас появляются сторонники, папа!

…Выслушав это, Лера сказала:

– У вас какие-то странные игры.

Ну да, согласился я. Вряд ли какой-нибудь родитель играет со своим дитём именно так. И поведал, что, прощаясь, подарил ему пятый айфон. Мне же дали неплохое выходное пособие. Тысяч двести пятьдесят. И я подарил ему айфон.

– Айфон? Ему девять лет! – удивляется Лера. – Зачем ему айфон?

Темно в салоне, трасса освещается слабо, но всё-таки я могу разглядеть её лицо. Таким это лицо я видел один раз. Во время моего визита зимой мы поссорились из-за какой-то херни. Ссора продолжалась недолго, даже полосы отчуждения не было, но лицо её тогда оказалось непривычным. Злым было её лицо, таким, как сейчас.

– Может, при других обстоятельствах, – объясняю, – я бы и не подарил. Но, понимаешь, тут такое дело… Я же прощаюсь с ним.

– Не понимаю…

Я смотрю на неё, её взгляд устремлён в дорогу, машина несётся со скоростью сто километров в час, мы движемся в деревню Глядены, к её родителям. Мне жаль, что она не понимает. Я удивлён. Для меня это как снег на голову.

– Почему ты мне этот айфон не привёз? Егор взял его и забыл! Он не понимает, что это дорогой подарок! Короче! Чтобы этого больше не повторялось!

– Чего не повторялось? – не понимаю я.

– Вот подарков таких!

– Ты хочешь сказать, что я вообще не должен делать ему подарков?

– Я этого не говорила. Всё должно быть в разумных пределах!

– Это в каких?

Лера замолкает. Я смотрю в окно. Глаза привыкли к темноте. Мимо проносятся дремучие леса, вот-вот вогулы выйдут из этих лесов. Не хочу думать ни о чём. Всё разрешится. Долгая разлука – вот причина её нервяка. Я же люблю, а раз люблю, значит, выдержу всё.

 

15

Сколько себя помню, Екатеринбург пронизывал мою жизнь какой-то невидимой нитью.

В девяностые я учился в ОВШМ – Омской высшей школе милиции. В моей группе из Екатеринбурга были двое. Хорошие такие парни, спортивные.

В школе милиции четыре года тогда учились. У нашего, девяносто шестого года, выпуска четырёх не получилось – три года и шесть месяцев. Напряжённая тогда в стране была обстановка с преступностью, и нас выпустили досрочно. Лере об этом факте я не говорю, она и так периодически намекает, что я окончил шараш-монтаж контору, на халяву получил высшее юридическое образование.

Почти четыре года я чалился в ОВШМ и всё это время на каникулы домой на поездах ездил. И все эти поезда следовали через Екатеринбург.

Пронизывала нить. Как ни крути – пронизывала. Ельцина любил пародировать, а он ведь был из Свердловской области! Будкинский алкаш, как выражается мой тесть…

Ну и литература, разумеется. Именно литературный журнал, выпускающийся в Екатеринбурге, первым признал мой писательский дар, напечатав один из моих рассказов.

…Я ещё не устроился на работу, мне сказали подождать пару недель, и я этому рад. Гуляю, брожу по центру. Полдень, лица у людей радостные, наблюдаю за ними, пытаюсь понять: каков он – дух Екатеринбурга? Пока не получается. Местами этот город напоминает Одессу. Еле уловимо, но напоминает, пересечениями отдельных улиц с низкими домами и узкими ободками тротуаров.

Я дохожу до искомой точки. Здесь находится редакция журнала. Меня ждут.

– Так вот вы какой – Андрей Ветров!

Надя Куйбышева, изящная девушка, приветствует меня. Она – одна из заместителей главного редактора, занимается вопросами развития журнала. Надя протягивает мне руку, и я её жму. Хотя рука, судя по подаче, протянута для поцелуя. Теряюсь, туплю. Это бывает.

– Я с вами переписывалась на «Фейсбуке».

– Я помню.

– Очень рада, что вы теперь с нами.

Из кабинетов выходят работники редакции.

– Это – Андрей Ветров, – представляет меня Надежда.

Работники улыбаются, и снова рукопожатия.

Ощущаю себя звездой.

С ними можно иметь дело, думаю я. Это не редакции старых литературных журналов в Москве, сидящие в мрачных помещениях, где на каждого притащившего рукопись смотрят как на террориста с бомбой. Где старики бородатые в помятых штанах, писатели, снуют тудою и сюдою, выклянчивая гонорары. Здесь – свет и перспектива.

А ещё я обратил внимание, что в одной из комнат сидели люди и пили что-то из рюмок.

 

16

Этот стаканчик для зубных щёток. Этот – для Ниночки, она полощет рот из него. Полотенца для лица. Синее твоё, зелёное мое, жёлтое – Нинино. Бутылки с водой стоят под раковиной, пустые выносятся на балкон…

У Леры всё по пунктикам. Для неё непривычно, когда я что-то забываю, что-то делаю не так.

– Ты зачем свой бритвенный станок в Нинин стаканчик поставил?

– Извини, – говорю, – больше такого не повторится.

И повторяю это дня через два.

– Неужели трудно запомнить? Станок нужно ложить вот на эту полочку!

Не «ложить», а «класть», хочу сказать я. Но – не говорю, чувствую за собой неправоту потому что. Я не помню, с каких это пор у меня. Видимо, постоянно. Со всеми девушками, с которыми был в отношениях, у меня комплекс вины. Всегда так было. Если происходит что-то, я виноват.

Стыдобища. Очень стыдно мне за эту свою рассеянность.

Стаканчики, грёбаные стаканчики. Нет-нет да водружу я туда свой станок. Анализирую, пытаюсь понять почему? Доходит. У меня же в Жуковском, в ванной, тоже стаканчики. И я в течение семи лет опускаю в них свои бритвенные станки.

– Это инстинкт, Лера, привычка, понимаешь?

– Не понимаю.

М-да. Жизнь прожить – не поле перейти.

Трахнемся – забудем.

 

17

Кстати, про «трахнемся».

С Лерой мы сливаемся в одно в этом процессе. Переплетение и слияние. Слияние и поглощение. Она поглощает меня, не остаётся и следа от былого сверхведомственного моего лоска. Это её покорение Москвы, только покорение точечное. Она нагибает Контору. Будто даёт понять мне: забудь, забудь, ты давно не сверху, там уже я. И эта поза – моя любимая.

…Но! Как только я кладу не туда бритвенный станок, на меня вновь выливаются потоки критики, и я скатываюсь в свой андеграунд:

– Ты рассеянный! Ты в космосе! Сколько можно? Сколько я говорила…

Чувствую себя на азиатской половине Евразийского континента полным идиотом.

И чем больше я живу, тем больше ничего не понимаю. Что за дела, мать их фашистскую?

 

18

Меня обещают взять в организационный отдел старшим инспектором. Работа с бумажками. Никаких командировок. От этого невесело.

– Не так быстро всё делается, – объясняет мне Елена Юрьевна Шац, начальник отдела кадров. – Вы ведь устраиваетесь в серьёзную организацию.

Ага. До этого я работал в несерьёзной.

И всё же молчу. Хотя хочется сказать. И сказать сильно.

Не ты ли мне, мать твою фашистскую, названивала месяц назад и требовала, чтобы я уволился немедленно, ибо место это может «уйти»? Не ты ли? Говорил тебе, что сейчас я на проверке, что я не могу просто так плюнуть и уйти, потому что это непорядочно, если тебе слово такое знакомо. А ты отвечала: ничего страшного, это ваше право – уйти на пенсию без отработки положенного по Трудовому кодексу времени. А теперь, значит, «не так быстро делается».

Крупная баба пятидесяти лет, в очках, с непробиваемым лицом, Елена Юрьевна сидит за столом и пытается издеваться надо мной. Взгляд её – болото серьёзности и равнодушия. Я сразу понимаю причину. Её задело, что, ведя переговоры с ней из Москвы, я вёл себя достаточно свободно. Нет, конечно, не было обращений на «ты» и не ругался я матом, но пару раз позволил себе пошутить. Для неё это ненормально. Она считает себя тут едва не самой главной, Зевс в юбке, громовержец, здесь всё от неё зависит. А тут я. Шутник. Из Конторы! Понятное дело, что для такой особы моя манера общения не то чтобы развязной покажется – как минимум хамской!

– Вы так и не привезли справки о судимости, – бубнит она, копаясь в моих документах.

– Я привёз справки о судимости.

– Они у вас другой формы.

– Какая разница? Стоит же штамп. «Не судим»! Или вы хотите сказать, что по месту моей работы могли служить судимые люди?

– Я ничего не хочу сказать! – хлёстко произносит она. – Идите в информационный центр, подавайте заявление, через месяц справки будут готовы. Порядок для всех один!

Через месяц? И что я буду делать этот, мать его, месяц?

– А пока пройдите полиграф. Каждый кандидат при приёме на службу обязан его пройти…

…Невозмутимый, молодой, лет на пятнадцать младше меня, полиграфолог предлагает заполнить какие-то бланки и начинает долго и нудно рассказывать, что такое полиграф, что обмануть его практически невозможно, что всё это очень и очень серьёзно. Обманывать нельзя, волноваться нельзя, если плохо себя чувствуешь – тоже нельзя.

Мне на все его рассуждения и на долбаный детектор глубоко по херу. При устройстве в Контору меня пытал своими тестами четыре с половиной часа самый главный тамошний психолог, доктор наук, судя по его перекошенному лицу и дёрганому поведению – истинный профессионал. Он сказал мне, что его методика самая крутая, а полиграф – чистой воды шарлатанство и ненужная груда железа с проводами.

– …Вы вчера пили? – участливо спрашивает полиграфолог.

Такое впечатление, что аппарат влияет на его психику. Как только он включает свою бесовскую машину, то сразу преображается, становится внимательным, а речь его уподобляется журчанию ручья.

– Не пил.

– А почему у вас глаза красные?

– Я мало спал, – не выдерживаю я, – было очень много работы по Праге.

Ноль эмоций. Он просто пожимает плечами. Он не смотрел «Семнадцать мгновений весны». Мюллер так отвечал Кальтенбрунеру в первой, кажется, серии. Ладно, чёрт с ним. Лера тоже не смотрела «Семнадцать мгновений весны». Иное поколение. Не обязаны.

Присосочки и проводки. Опутывает меня, сука. Я вспоминаю другой советский фильм, «Ошибку резидента» вспоминаю, как проверяли русского разведчика. Согласно легенде, он был уголовником по кличке Пегас. А играл его Михаил Ножкин.

– Вы коммунист? Кто есть Михаил Зароков?

Вопросы, задаваемые мне, убоги и примитивны. Я знаю, что они будут повторяться, процентов восемьдесят запомнил, вру не задумываясь. А полиграф ожидает, что эти вопросы поставят меня в тупик, я разволнуюсь, ползущая горизонтально линия колебаться, зашкаливать начнёт.

– Вы брали взятки?

Если бы и брал, я что, признался бы? Ох, смешные.

– Вы изменяли жене?

Да какая тебе-то об этом забота, мать твою фашистскую?

Я стараюсь быть спокойным. Но всё это – действительно попытки унизить, ей-богу. Я смеюсь над ними, над их попытками. Они все тут такие важные. Да я важнее видел, неужели вы не понимаете?

Это был первый день, когда я пожалел, что переехал в славный город Екатеринбург.

 

19

– У тебя плохое настроение, – говорит мне Лера.

– Всё нормально, – спокойно отвечаю я.

– Нет, не нормально. Что случилось?

– Лера, я сам постараюсь с этим разобраться.

– У нас не должно быть никаких тайн друг от друга. Мы – одно целое. Рассказывай.

Начинаю. Рассказываю, что две недели не мог дозвониться до Егора. Он просто не брал трубку. Вчера наконец взял.

– Какой ты после этого папа? – закричал он, и я услышал, что он плачет. – Ты, который сделал такое?!

…Я орал в телефонную трубку как сумасшедший. Я пытался объяснить ему: не всё, мол, так просто, Егорка, пойми, и пот струился по моим вискам, заливая трубку.

– Я ничего не понимаю! – кричал Егор. – Кому мне верить? Вы все говорите вроде правильно. Но я не понимаю, кому из вас верить!

– Успокойся и верь самому себе, – сказал я не то глупость, не то истину.

В конце концов Егор успокоился. Мы даже пошутили. Сын заявил:

– Извини папа, я вёл себя как дебил.

И мы договорились созваниваться как минимум раз в три дня.

…Выслушав мой рассказ, Лера заключила:

– Ага. Зато айфоны в подарок принимаем и не обижаемся!

Лучше бы она изъяснилась штампом. Про то, как он вырастет и всё поймёт.

 

20

Я люблю одиночество. Мне это стало понятно здесь, в городе Екатеринбурге, на втором месяце проживания. Долго не хотел признавать этого, но вот признал. Это открытие меня несколько озадачило. Одиночество – это, когда один. А у меня есть Лера, у Леры есть Нина. И это семья.

– Ты к ней холоден, – заметила как-то Лера.

Холоден? Я не ору на неё, не практикую телесные наказания, я играю с ней в куклы – и я к ней холоден?!

Лера – человек, у которого всё на полную катушку. И сразу. Эмоции через края хлещут. Любить – так любить. Трахаться – так трахаться. Ругаться – так ругаться. Я по первым двум пунктам – всецело «за». А третий пункт мне чужд и отвратителен. Женских криков я до сих пор не выношу. Даже повышенных интонаций. Женщина не должна орать. Женщина должна говорить тихо.

А Лера на дочь свою налюбоваться не может. Она жалеет её, боится обидеть, ведь её ещё до появления на свет бросил родной папаша. Бросил и ни разу не изъявил желания увидеться.

Лера хочет, чтобы я любил Нину по полной. Есть у меня чувства к ней тёплые, есть. Тёплые, хорошие. Успокойся, говорю. Дай время, привыкнуть надо.

Но Лера – человек стремительный. Человек крайностей и крайне открытый человек. Что пришло на ум, в себе не держит, выдаёт сразу – нате! Я уже награждён титулом «ёбнутый». Не помню, как и что произошло, рассуждал я о чём-то.

Лера выслушала эти рассуждения и заключила:

– Ты говоришь как ёбнутый.

Опаньки.

«Это не со зла, Андрюшенька, – впоследствии объяснила, – вырвалось просто. Я же добрая, ты знаешь. Это несдержанность моя. Прости меня!»

И поцелуйчики, поцелуйчики.

Дочка копирует маму в точности. Не по её что-то пошло, сразу же:

– Мамка дура! Мамка, отстань! Замолчи!

А потом, часа через два, – поцелуйчики.

– Она у меня добрая, несдержанная просто, – говорит Лера.

– У моего сына язык бы не повернулся сказать такое.

– А у меня другой ребёнок! Она не увлекается Махно! Она в куклы играет!

Видимо, из меня плохой воспитатель, и отвратительный из меня советчик. Сразу же всплывает комплекс вины, вечный и неискореняемый. Всё чаще я ловлю себя на мысли: чужой. Я всё-таки здесь чужой. Не лезь со своим уставом. Здесь заведено так, не лезь.

Поэтому я хочу побыть один. Для передышки. Для того, чтобы не убить любовь.

 

21

Ну, я не совсем один, конечно. У меня есть «Фейсбук». Девушки уходят утром. Покидают они жилище в восемь. Собираются шумно.

– Где моя Ариель, мама?!

– Потом найдём! Мы опаздываем!

– Где она? Я же вчера её видела!

Лежу недвижимо. Делаю вид, что сплю. Когда дверь закрывается, я добираю свои час-полтора, просыпаюсь, делаю зарядку, иду в душ. Завариваю чай, наполняю чашку и включаю компьютер.

В «Фейсбуке» – как у себя дома. Я здесь с две тысячи одиннадцатого года, меня сюда затащил тёзка, Андрей Заблудовский, Забл, как называют его в музыкальных кругах. Коренной ленинградец, он дружил с Майком Науменко, помог Кинчеву записать первый альбом «Нервная ночь», в его квартире жил Башлачёв. Забла звал в группу «Автоматические удовлетворители» Великий Панк Свин, но Андрей принял другое предложение, стал одной четвёртой бит-квартета «Секрет». Группа неоднократно собиралась и распадалась, он был единственным, кто не уходил из неё никогда. Название коллектива Андрей оставил за собой и, кажется, даже запатентовал его. Я думаю, это правильно. Он ни разу не предал свою группу, поэтому он самый главный «секрет».

Мы подружились в две тысячи третьем, я, диджей «Радио 7 на 7 холмах», предложил ему вести совместную программу. Её мы назвали «Без заблуждений». Она просуществовала всего год, но дружим мы до сих пор. Я горжусь этой дружбой.

– Ты можешь выкладывать здесь свои рассказы, – объяснял мне прелести «Фейсбука» Андрей, – их будут читать, возможно, даже на них обратят внимание «звёзды».

– Да какого хрена? – отмахивался я. – Не читают они этого!

– Читают, читают…

Я обзавёлся всё-таки аккаунтом и потихоньку стал набирать себе френдов, рассылая запросы направо и налево. Когда их набралось человек двести, приступил к публикациям имени себя. Выкладывал и приставал с расспросами к людям, ломясь в их «лички».

Добрая половина завуалированно посылала меня. Но были и те, кто снисходил.

Великий и ужасный литературный критик Виктор Топоров, например, прочитав один из рассказов, ответил мне так: «Прочитал. Рассказ не плохой, но и не хороший».

Писательнице Инне Иохвидович из Штутгарта, напротив, понравилось всё или почти всё, и она протащила меня по журналам, о которых я и слыхом не слыхивал. Кто-то из них меня даже напечатал.

Валерий Смирнов. Самый мощный писатель Одессы девяностых-нулевых, автор знаменитого «Словаря русско-одесского языка» в четырёх томах, человек, от чьих постов я ухохатывался. Ему я обязан тем, что не сошёл с неудобной писательской дорожки.

Меня же никто не печатал поначалу. Я отсылал рассказы по всяким электронным изданиям, по толстым литературным журналам, заносил их в редакции. Продолжал приставать к разным людям на «Фейсбуке», но большинство из них отвергало меня, я им был неинтересен. И так продолжалось полгода.

Однажды пришёл домой пьяный и злой, написал Смирнову, что всё, мол, баста. Мне надоело биться лбом в одну и ту же стену, я заканчиваю с этим тухлым, бесперспективным делом.

Валерий ответил лаконично и убедительно:

«Пишите, Андрей, у вас хорошо получается. А насчёт «надоело биться» – прочтите книгу Джека Лондона «Мартин Иден». Вы всё поймёте».

Я прочитал. И всё понял. Я не могу не писать, назад пути нет, а вода камень точит. Стой как свая. И не перешибёшь.

Движимый намерением, что сродни заблуждению, я продолжил своё дело с упрямством барана, прущего на новые ворота, и у меня, что называется, пошло. «Урал», «Смена», «Литературная газета» и многие, многие другие.

Спасибо тебе, товарищ Цукерберг.

…Открываю крышку ноутбука, включаю, куда надо вхожу. Действую как решительный любовник.

Лиза Зорина пишет: «Андрей! Питчинг будет проведён в ЦДХ 26 ноября».

Питчинг – термин киношный, но его применили к литературному шоу-бизу. За две минуты автор должен рассказать, о чём его книга. Выдать что-то вроде синопсиса. Рассказать, заинтересовать издателя. Заинтересуешь – книгу издадут. Может быть.

Двадцать шестое ноября – день для меня неудобный. Смотрю по календарю – среда. Плохо. Скорее всего, я уже начну работать в, мать их фашистскую, конторке. Отпустят? Два дня нужно, не меньше.

…Вздыхаю и листаю ленту новостей. Статус мой понравился Александре Гусаровой. Кто такая Александра Гусарова? Дружим, оказывается, с две тысячи тринадцатого года. Чудное какое лицо, никогда бы не подумал, что здесь, в этой синеве, мне будет комфортнее, чем снаружи.

 

22

– Лера.

– Что, Андрюша?

– В ноябре я хочу слетать в Москву.

– Зачем?

– Я рассказывал тебе о питчинге. Его будут проводить в ноябре.

– Ерунда какая-то. Лететь из-за этого?

– Не только. Я увижусь с Егором.

– У нас не так много сейчас денег. Я поражаюсь твоей беспечности. Андрюша, у тебя другая семья и другие уже цели.

– Мои цели – это мои цели. Наши – это наши. Не нужно их путать.

– Спроси деньги у своих родителей и лети.

Я как-то медленно соображать стал в Екатеринбурге. Не зря тут платят уральский коэффициент. Витает здесь что-то такое, делающее человека пришибленным. Такие интересные слова я слышу. Говорит их человек, которого я люблю. Именно этот человек год назад вещал мне в телефон: «Какой у тебя чудесный сын! Я бы его как своего любила!» Уныло всё это как-то. Отстой, мать вашу фашистскую.

– Хорошо, – говорю я, – спрошу.

Не так уж я и отупел здесь всё-таки. У меня есть заначка. И там пятнадцать тысяч.

 

23

Они проснулись. Они взяли меня на работу. И мне от этого тошно.

Являюсь в костюме и галстуке. Отдел, тот самый, организационный, состоит из четырёх человек.

Человек № 1, начальница. Полина Александровна. Рыжая женщина в очках, голос пискляв и картавит.

– Мы сгаботаемся, Андгей Павлович.

Безусловно.

Она какая-то квадратная. И ножки кривые, тоненькие. Я нарекаю её Кубышкой.

Кира. Кира Владимировна. Рост и фигура, но лицо старухи. Оно приводит меня в тихий ужас.

Третья – Ирина. Она молода, и нижняя губа её висит.

Наконец, последний, № 4. Антошка.

– Антон Николаевич, – представился он.

Заместитель начальницы, на всякий случай. Школьник в очках.

У них тут все начальники в очках?

…Час назад я выставил на стол бутылку черногорского вина «Вранац», шампанское и литр водки. Бонус-трек – закуска.

«Вранац» пью я. Кубышка тоже на него посягнула, но потом переключилась на водочку. Я потягиваю вино и слушаю вполуха их блеяния о тяготах службы. Пытаюсь делать вид, что мне интересно. Хвалю руководство. Потом, видимо, вино даёт в голову или просто устаю я от их служебного жлобства и начинаю травить свои байки. Про то, сколько больших региональных чинуш было трахнуто по итогам моих проверок за время работы в Конторе.

Воцаряется тишина. Я слышу эту тишину, чувствую нависшее напряжение. Для разрядки рассказываю парочку анекдотов. Кривые ухмылки. Отчётливо осознаю, что они стесняются меня, завидуют и ненавидят. Пьют моё бухло и ненавидят. Такое бывает.

«Вранац» иссяк.

Кубышка окосела и смотрит на меня похотливо.

– Андрюша, можно на «ты»?

– Об чём речь, – говорю, – конечно!

– Андрюша, ты можешь называть меня Полей.

– Хорошо, Поля.

Поля икает.

– А водку… мы-ы… не употребляем?..

Это вызов. Кого же ты напугать хочешь, мать твою фашистскую? Я беру бутылку, разливаю по рюмкам. Поднимаю свою и бодро произношу черногорский тост:

– Живиле! – то есть будем здоровы, будем жить!

И выпиваю залпом.

– А я думала, ты непьющий.

Пьющий, пьющий. И пить умею, и напивался, когда – по пальцам пересчитать, хотя и моменты были яркие.

Вот две тысяча первый год, положим. Приехал в Тамбов, к сослуживцам зашёл. Валера Рощин, один из лучших друзей моих по райотделу, эксперт-криминалист. Ура, кричит, Андрей Павлович! В кабак отправились, часа три там пили. Девки какие-то, танцевали с нами, опять пили. Они потребовали такси. Вызвали, поехали. Очутились в коммуналке, там мужики и бабы голые на полу спят. Поехали отсюда на хер! – я сказал. И мы отправились в казино. «Крутое пике» казино называлось. Утро уже, часов шесть, народу полно. Эй, ты! – одному из охранников девонька крикнула. – Подойди! Подошёл. Дай мне тысячу рублей! Дал. И мы поехали в пригородный лес, в шашлычную. Там опять водки взяли, шашлык. Потом девки исчезли. Мы с Валерой вышли и долго брели по лесу, как измождённые былинные странники. Солнце светило ярко и начинало жарить. У Валеры с собой полбутылки водки. Мы очутились у реки, вблизи дачных участков. Какой-то дед в панаме поливал из шланга клубнику.

– Дед! – закричал Валера. – Дай нам стакан!

– Кто вы такие? – высказал недоумение дед.

– У тебя дикорастущая конопля на участке! Сейчас всё сожжём, а тебя трахнем и арестуем! Дай стакан, говорю!

Испуганный дачник выполнил приказ немедленно.

– Вот так вот.

У воды мне стало жарко, я разделся, уплыл на противоположный берег, лёг на песок и закрыл глаза. Валера остался на том берегу допивать. А потом он упал. Мы заснули на разных берегах, проспали до вечера и страшно обгорели…

…Такие дела, Полина Александровна. Она же – Поля. Есть что вспомнить. А если напиться с вами, я даже и не знаю, о чем здесь вспоминать.

– Столько много работы, столько много работы, – скулит она.

Смотрю на часы, время почти девять вечера. Намекаю, что пора собираться.

– Конечно, конечно, – тарахтит Кубышка, – ты ко мне потом зайдёшь?

– Обязательно. А для начала я помою посуду…

– Хорошо…

Антошка откланялся. Ирочка тоже. Помыв посуду, я вернулся в кабинет. Пусто в кабинете. Поля и Кира удалились в соседний, и это прекрасно, это шанс уйти незамеченным. Я надеваю куртку, выключаю свет и закрываю дверь. Осторожно продвигаюсь по коридору.

Из кабинета Полины Александровны доносятся рыдания:

– Они не утвердили план! Представляешь! Они не утвердили наш план!

– Успокойся, Поля, – строго говорит Кира Владимировна, – успокойся, ёб твою мать!

Ухожу, не прощаясь.

 

24

Я понимаю – что-то нужно менять. Как-то притираться нужно. Злит одно обстоятельство, прокол в мироощущении злит. Я же решил быть с ней не только потому, что она красивая. Я увидел в ней другую. Я подумал, что она мне ближе, чем Ирина. Своя, подумал. А тут, оказывается, те ещё выкидоны. И тоже надо притираться. А я убедил себя в том, что если люди любят друг друга, они притираются если не автоматически, то с лёгкостью. Но тут тяжело, как-то очень тяжело. Это не притирка, работы какие-то столярные. Зажала в тиски и лобзиком, лобзиком делает из меня нужную болванку. По образу и подобию. Чтобы размышлял, как она, делал, как она, и жил, как она, её жизнью жил. Делает, а вот не получается что-то, не выходит.

Ей не нравится, что я не уделяю должного внимания тем думам, в которые погружена она. Я не размышляю о новой квартире.

– Я постоянно думаю о ней, а ты не думаешь.

– А что думать? Вклад на ремонт я сделал? Сделал. Будем въезжать – будем думать и делать. Дом ещё не сдан. Дом сдадут через семь месяцев.

– Я вообще не понимаю, о чём ты сейчас думаешь!

А мне не о чем подумать?

Я думаю о Егоре, который опять перестал звонить. Я думаю о том, что не знаю его нового адреса. Ирина, женщина гордая, сняла новую квартиру, чтобы не иметь больше дела ни со мной, ни с моими родителями. И вообще, я слишком часто думаю. Но толку?

– Пойми меня правильно, Лера. Весь прошлый год я прожил на нервяке. Суды эти, скандалы… Я бросил всё, я приехал в новый город. У меня здесь никого нет. Я прошу тебя: дай мне шанс. Дай мне адаптационный период – два месяца. Я хочу войти спокойно в новую колею. Без ругани, криков, претензий. Честно признаюсь: когда ты меня долбишь за каждую мелочь, у меня пропадает всякая охота к переменам. Срок истечёт – критикуй и делай что хочешь!

– Хорошо, Андрюша. Прости меня, пожалуйста.

Странный договор, правда?

 

25

Бокалы подарила её подруга. Из чешского хрусталя. Их – шесть.

Первый бокал разбил кот. Он прохаживался по столу, задел его хвостом. В кошачьей выходке этой повинен, понятное дело, я. Ты тут сидел ночью и печатал и не прогнал его, когда он залез на стол! Виноват-с.

Два бокала случайно разбила Нина. Один укокошила Лера во время мытья посуды.

Я сижу на кухне и смотрю на два помытых, оставшихся, перевёрнутых бокала.

Когда они разобьются, думаю я, всё кончится.

 

26

Несмотря на вливание в коллектив, ко мне продолжают относиться настороженно. Когда нужно что-то обсудить, Кубышка долбит в стену, и Кира с Ирой покидают кабинет. Антошка сидит рядом с Кубышкой, его перемещения для меня незаметны, но я подозреваю, присоединяется и он. Что там за обсуждения происходят? Мне неведомо.

Такое со мной впервые. Никогда раньше, где бы я ни работал, ко мне не относились вот так. Чёрт его знает, почему так происходит. Может, я сам виноват, ведь мне с ними неинтересно. На прежних местах, какое из них ни возьми – райотдел милиции, радио, Контора – я всё-таки открывал для себя что-то новое. Там работали люди, у которых можно было что-то почерпнуть, или взрослее, или профессиональнее меня. Видимо, это называется развитием. Здесь развитие может пойти вспять. Я чувствую это.

– Андрей Павлович, – сообщает мне Кубышка, – послезавтра у нас коллегия. Приедут заместитель губернатора, первые лица администрации, первые руководители правоохранительных органов. Их нужно встретить на первом этаже и проводить в зал заседаний.

Это прекрасно. Никогда ещё не выступал в роли встречающего-провожающего.

– А других людей для этой роли нет?

– Я не поняла. А что здесь такого?

– Я их встречу, конечно, всех. Но Евгения Алексеевича пусть встретит кто-нибудь другой.

– Это ещё почему?

Смотрит на меня своими наглыми глазёнками.

Ты же всё понимаешь, думаю я, сука. Евгений Алексеевич – Босс местной Конторы. Я его проверял, а он меня умаслить пытался. Я при нём курил вульгарно. Поучал, как работать надо. И не очень-то комфортно мне в новой роли выступать сейчас.

Всё это я ей не говорю, конечно. По-другому выворачиваю.

– Видите ли, Полина Александровна. Я, когда был на проверке, неоднократно конфликтовал с ним. Справку жёсткую составил. Как бы не вспомнил он обиду, не отыгрался на вашем, в смысле, нашем управлении. Это тактически ошибочный ход, Полина Александровна.

Забегали глазёнки. Поля в некотором замешательстве.

– Нет, – слегка дрожащим голосом выдавливает она из себя, – ерунду говорите. Вы обязаны всех встретить.

Послать бы к чёртовой матери всю вашу богадельню, да не могу вот. Отпрашиваться у тебя вскорости надо, лететь в Москву.

Ну, ничего, думаю. Ничего. Я тебя обману, мать твою фашистскую.

 

27

Я вспоминаю поездку в Читу. Летели туда зимой, в январе. Изначально от нашего отдела должны были полететь двое: я и Коля. Но потом переигралось что-то, и отправили меня одного.

Коля расстроился.

– Вот чёрт, – сказал Коля, – я уже и термобельё купил. Жаль, конечно, жаль. Мы бы с тобой, Андрюха, быстро проверили всё вдвоём, глядишь, и похулиганили, да.

Ходил туда-сюда по кабинету Коля, размышляя вслух.

– Но есть один плюс, есть один плюс. Жена пока не знает, что я не лечу. На сколько командировочка, Андрюха?

На десять дней командировочка.

– Ага. Вот я на десять дней у Катьки и зависну.

Завис Коля у Катьки, может, и не завис. А я поздним вечером впёрся на борт самолёта и улетел в холодный негазифицированный Забайкальский край, шесть часов воздушного пути и восемь – разницы с Москвой. Коньяк «Одесский» во фляге успокоил меня и помог уснуть.

…Краевая Контора подала авто на посадочную полосу. Нам помогли оперативно забрать в багажном отделении чемоданы и повезли в гостиницу. Темнота и мороз.

– Пятьдесят градусов ниже ноля, – сообщил нам один из встречающих. Он был бурят, и звали его Иван Николаевич. – У нас в январе всегда так.

Сурово.

– Мы вас везде возить будем. На улицу самим лучше не выходить. С женщинами заводить отношения не советуем. Двадцать убийств за месяц по городу, восемнадцать совершены женщинами. Обижаются на мужчин – и сразу за нож. Удар на поражение, прямо в сердце. Потом в полицию бегут, явки с повинной пишут… А вообще у нас народ добрый, приветливый. В гостиницу сейчас заедем, отдохнёте, потом – на работу, потом – ужин…

Заведением, где мы отужинали, была огромная юрта в степи. Сумасшедшая такая степь, заснеженная и бескрайняя, уходящая в Монголию.

В юрте нас встретили гортанным бурятским пением. Луноликие женщины в национальных нарядах широко открывали рты, их лица были добры. Закончив петь, каждому из нас они повесили на шею синий шёлковый шарф. Потом мы сели за огромный стол, уставленный водкой, китайской лапшой фунчозой, дымящейся бараниной и большими пельменями, истинное название которых – позы.

– Вы когда-нибудь кушали позы? – искренне поинтересовалась старшая бурятка, хозяйка заведения. – Это делается так…

Она берёт поз, поднимает его высоко и продолжает инструктаж:

– Откусываете кусочек с краю. Выпиваете бульон. Потом едите. Очень хорошо под водочку!

Голос у хозяйки поставленный, интонации выдают её лидерское комсомольское прошлое. Возраст определить трудно, от сорока до семидесяти. В этих краях степные ветра стирают с лиц молодость и старость.

– А ещё лучше водочка в наших краях идёт под бухлёр. Бухлёр – бараний бульон, товарищи.

За столом наблюдается оживление. Позы – штука хорошая, но бухлёр своим названием перекрывает их эстетическую значимость.

– Бухлёр, бухлёр, – прокатывается весело по рядам моих коллег, у нас большая бригада, тринадцать человек, и никто не слышал этого названия.

Прекрасная получилась, динамичная командировка. «Бухлёр-тур», так я окрестил её.

Нам пришлось часто ездить по районам, мы много работали и много пили. В обед пили и в ужин. Обеды проходили в «позных». Стоимость – рублей сто пятьдесят на брата. Пять поз. Бутылка водки в десять минут «раскатывалась» на троих, мы выходили на улицу и моментально трезвели, сорок градусов ниже нуля. Прыгали в машину и устремлялись проверять. В семь вечера собирались на вечернюю планёрку, а оттуда, всей бригадой, снова в алкогольный бой. По выходным – музеи и природа. Девочек не предлагали.

– Будут заманивать с бабами в баню, – предостерегал в Москве Коля, – соглашайся только в том случае, если с тобой пойдёт очень большой начальник!

Но нам не предлагали девочек. Сам край, казалось, не располагал к этому. Дикие степи, разноцветные ленточки, повязанные на ветви деревьев, сопки, переходящие в скалы, Будда и местные духи, в деревнях до сих пор поклоняются им, сатанинский взгляд барона фон Унгерна, подмеченный мной на старой фотографии в одном из музеев, – всё это уносило прочь от материального мира.

– Рядом с фотографией барона фон Унгерна, – водила указкой по снимкам музейный гид, – наш учёный-антрополог Цибиков. Существует версия, что в двадцатые годы прошлого века по заданию ОГПУ он прибыл в один из тибетских монастырей и выкрал там ценнейшие письмена. Возможно, они относились к разгадке тайны Шамбалы или ещё к чему-то подобному. Когда пропажа обнаружилась, лама монастыря направил в один из наших дацанов секретное письмо. В нём говорилось: как только Цибиков умрёт, монахи должны отделить голову от тела и доставить в Тибет. Цибиков действительно вскоре умер, и местные монахи выполнили приказ. Череп учёного был распилен, из него сделали чаши и стали использовать во время ритуалов. Чаши наполнялись отварами. Лама пил из этих чаш. Пить отвар из черепа умного и сильного врага – большая честь для ламы…

Окончательно не давали погрузиться в эту эзотерическую пучину работа и подхалимаж. Именно здесь я столкнулся с приятным подхалимажем в свой адрес. Областные не подхалимничали, нет. Они были гостеприимны и исполнены достоинства одновременно. Мало кому удаётся вести себя так.

Подхалимаж бил ключом из районных князьков. Один такой, приземистый и юркий бурят, повёз меня и моего помощника в воинскую часть, пострелять. Я люблю стрелять. Тем более что к моим услугам было разнообразное оружие, давно снятое с производства: пистолет «ТТ», винтовка Мосина, автомат «ППШ», один из первых дисковых пулемётов.

Когда я стрелял из винтовки и укладывал одну бутылку за другой, князёк скакал рядом со мной бойким петушком и восхищался:

– Ах, как хорошо стреляет Андрей Павлович! Андрей Павлович снайпер, наверное?

Потом он повёз нас в военную баню с биллиардом.

– Какой кий желаете, Андрей Павлович?

Я обыграл одного соперника. Потом второго. А третий у меня выиграл.

Несчастный оказался подчинённым бравого князька.

– Как тебе не стыдно! – взревел князёк. – Нельзя выигрывать у Андрея Павловича!

– Можно! – великодушно разрешил я, отхлёбывая из кружки пивко.

– Ах, какой добрый человек Андрей Павлович! Андрей Павлович – справедливый человек, наверное?

…Вспоминаю и вздыхаю грустно. И после всего этого, думаю я о Кубышке, ты хочешь, чтобы я выступал в роли швейцара?

Я тебя точно обману, мать твою фашистскую.

 

28

План мой прост и гениален. Я покупаю в магазине коробку конфет и отдаю девчонкам-ментовкам, сидящим на проходной.

– Девочки, сейчас сюда будут подходить разные типа важные деятели, пусть поднимаются на пятый этаж и поворачивают направо. Там они смогут раздеться. Хорошо?

– Хурушо, – отвечают девушки.

Это диалект такой уральский – глотать и «заукивать» гласные. Я выхожу на улицу и курю. Из моего дозора видно, как въезжают на территорию все эти, мать их фашистскую, чиновники. Выходят, напыщенные и довольные жизнью, хлопают дверцами. Вот и Евгений Алексеевич подъехал, замечательно. Я постоял ещё с минуту, затушил окурок, зашёл в здание, поднялся в лифте на свой этаж.

Открылись двери, я вышел в коридор и… лоб в лоб столкнулся с ним. С тем, кого видеть не хотел. Какого чёрта тебя занесло сюда? Ведь это – седьмой, а ты должен быть на пятом этаже?

– Здравствуйте, Евгений Алексеевич.

Он взглянул на меня недоумённо и прошёл мимо, не проронив ни слова. Он узнал меня. Определённо.

 

29

Я смотрю в глаза Леры, они у неё грустные. Мы временно поменялись ролями. Месяца три как у меня настроение тут – так себе, тухляк. А у неё всё хорошо. Дочь, родители и любимый мужчина. А что на душе у меня? Тотальная какая-то мгла и сын, находящийся за тридевять земель. Сын, лишившийся отца. Сын, непонятно как к отцу относящийся. Сын, один только сын, вот что во мне. И предстоящий питчинг, несмотря на все мои наивные амбиции, всего лишь предлог, не более.

Ей грустно. А я сдержан. На самом же деле всё ликует у меня внутри. Через два часа я приземлюсь в Москве. Ещё через час я встречусь с друзьями-радийщиками. А завтра я увижу Егора, отпрошу его в школе – и мы поедем на питчинг.

– Ты только возвращайся, – говорит мне Лера.

– Куда же я денусь с подводной лодки?

 

30

Когда самолёт приземляется, я аплодирую громче всех. Хватаю свой рюкзак, пробираюсь к выходу.

– Всего доброго! – улыбается мне стюардесса.

Я быстро сбегаю по трапу, в числе первых прыгаю в автобус. Здание аэропорта Домодедово, билет на аэроэкспресс, я лечу пулей, я успеваю. Сорок пять минут, и он доставляет меня до Павелецкого вокзала. Я всё организовал под себя, друзья отнеслись с пониманием. Мы встречаемся на Павелецкой, в пивном ресторане «Пилзнер» в 18.00. Опаздываю минут на десять, но это по московским меркам фигня.

Выпрыгиваю из вагона, пробегаю сквозь вокзал, и вот он я, на Павелецкой площади. Шум и грохот. Потоки авто, по площади шныряют хитрые таксисты, торгаши, впаривающие прохожим какой-то левый товар. Меня посещает неприятная мысль: отвык. Но я гоню её от себя, решительно продвигаюсь по переходу и вторгаюсь в «Пилзнер».

– Палыч! – кричат мне. – Ну наконец-то!

Друзья, ребята мои, как же я рад видеть вас! Сидят, уже по пиву себе заказали: Борисыч, Вася Богачёв, Лёха Зверев. Все мои, все «семёрочники», с «Радио 7 на 7 холмах» то есть.

Это было забавно, как я попал на радио. Окончил Омскую вышку, уехал в Тамбов, поработал следователем.

А потом как-то папа Серого, посмотрев на меня, распивающего спиртные напитки в обществе его сына, произнёс:

– Знаешь, Андрей. Мне кажется, ты склонен к научной работе.

И предложил мне поступить в аспирантуру Академии МВД.

Я согласился. И поступил. Поступил, переехал в Москву и… устроился работать на радио.

Да-да, не удивляйтесь. Аспирантура, даже в системе МВД, – вагон свободного времени. Занятия только на первом году, и то не часто. Остальное время ты предоставлен сам себе. Работаешь над диссертацией, так сказать. Нет, если война какая, понятное дело, призовут и автомат дадут даже. Но войны нет, и все халтурят. Кто в охране, кто преподавательством занимается. А я на радио устроился.

Подружка моя тамбовская, Лена Лихачёва, меня и порекомендовала, ибо голос у меня хороший и опыт кавээновский имеется. Так я стал диджеем.

Пришёл к специалисту по кадрам, протянул купленную в переходе трудовую книжку. Татьяна, как сейчас помню. Каштановые волосы, джип и панталоны. Взглянув в новенькую, не обезображенную чернилами книжечку, специалист как минимум удивилась:

– Вы что, нигде не работали?

В системе МВД трудовую книжку не отдают на руки, только в случае увольнения, а я пока не уволен. Поэтому приходится врать и изворачиваться, бурчать что-то невразумительное.

– В армии служил, в институте учился, аспирантура сейчас вот…

Мне двадцать шесть лет, вроде всё бьётся…

…Ребята рады меня видеть. Мощный, боевой состав.

Борисыч – это Каплун, а имя его – Александр, он работал звукорежиссёром. Музыкант корнями, музыкант от Бога. Папа – участник былинной группы «Ариэль», брат лупит по клавишам в группе «Ума Турман».

Вася Богачёв, как и я, был ведущим. Мы с ним вынашивали планы утреннего шоу, и всё к этому шло, но поменялось руководство, и нас разогнали всех к чёртовой матери.

Лёха Зверев работал на «семёрке» до меня. Мы пересекались на радийных пьянках, но столкнулся я с ним на радио «Ретро ФМ». Вместе мы работали по ночам. В одну из таких ночей он заснул, и его уволили. Месяца через два я повторил его подвиг. Несмотря на этот косяк, Лёха подошёл к радийному делу концептуальнее всех нас. Он защитил диссертацию о радио, а по мотивам диссертации сбацал учебную книжку «Как стать диджеем, или Мои любимые 20 секунд». Потом он сдружился с Фондом независимого радиовещания и стал колесить по стране с лекциями, обучая работников провинциальных радиостанций азам правильного радиовещания.

– А где товарищ Мартынюк?

Товарищ Мартынюк всегда опаздывает. По своему темпераменту он схож с Николаем Ивановичем, отличий между тем масса. Николай Иванович – чиновник, Мартынюк – нет, Николай Иванович женат, и у него дети, Мартынюк же говорит, что его ребёнка трамвай не переедет и машина не собьёт, потому что нет его, ребёночка, нету! У Николая Ивановича с женщинами ОК, у Мартынюка – далеко не всегда. НИЧЕГО НЕ БУДЕТ, говорит он о женщинах, ибо искалечили, сучки, его психику, киданув пару раз в молодости чувственно и по-крупному, теперь он их ненавидит.

Объединяют же их три позиции: темперамент, возраст и оригинальность. И оба из них ценны истории-матери, по крайней мере – моей.

Мартынюк тоже входил в наши планы относительно утреннего шоу. Но, повторюсь, нас всех разогнали. Каплун ушёл звукорежиссёром на телик, Вася – музыкальным редактором на «Финам FM», я прошёлся по «Ретро ФМ» и «РСН» и осел на радио «Говорит Москва» (потом уже, с две тысячи десятого, была Контора).

Мартынюку же повезло больше всех нас. Его взяли промоголосом на «Кекс ФМ», где он прекрасно чувствует себя до сих пор. Приходит на работу два раза в неделю, что-то записывает, обедает в столовой и уходит. Ах, да, забыл. Ещё раз в месяц он получает семьдесят тысяч рублей. Раньше получал восемьдесят. В связи с кризисом пришлось урезать.

Вот какая у нас банда! – восторженно думаю я. И с грустью вспоминаю, что в Ёбурге у меня нет даже самой мизерной части от этого.

– Ну как тебе там, на Урале, Андрюха?

– Освоился?

– Скучаешь по Москве?

Скучаю, ребята, ещё как скучаю. И по Москве скучаю, и по вам, и по другим друзьям своим, и по сыну скучаю. Что же я наделал, вашу мать?

Но сдержан я. Штирлиц. Любимый мой киногерой – Штирлиц. Осознанно или нет, иногда я ему подражаю. Вот так. Всё зашибись, ребята, говорю. О себе лучше рассказывайте. Ведь мне-то рассказывать, оказывается, нечего.

Мы пили и смеялись до десяти вечера, потом стали собираться. Дошли до метро. Покурили, пожали друг другу руки. И Мартынюк потащил меня в другое кафе. Я угощаю, – заявил он. Это было решающим аргументом.

Мартынюк единственный, кто выражает открытый восторг по поводу моего переезда. Ибо сам он из Екатеринбурга и там у него живёт восьмидесятишестилетний папа. Со временем, полагает Мартынюк, «Кекс ФМ» закроют, он продаст свою квартиру, уедет в Ёбург, купит там две и будет их сдавать. Всё гениальное просто.

Нам принесли по сто грамм виски в пузатых низких стаканах со льдом.

– Так ты не сказал, Ветров! Как тебе Ёбург? Привык?

– Знаешь, Алексей, – молвил я, отпив из стакана, – я могу ошибаться, конечно. Но мне кажется, что так тоскливо мне не было ещё никогда.

 

31

Я встречаюсь с ней в девять утра у мэрии. Ирина работает в городской мэрии города Жуковский.

– Привет.

– Привет.

Вот и всё наше общение.

Егор бежит ко мне радостный.

– Папа, привет!

Она удаляется, гордая, независимая и похудевшая. Закрывается за ней тяжёлая дверь белого дома эпохи социалистического реализма. Чёрный Жуковский смотрит ей вслед через площадь.

– Ну? Что встал? Какие у нас планы?

– У нас планов – громадьё, – улыбаясь, отвечаю я.

Я не выспался. Вернулся вчера в час ночи под грузом пива и виски. Поболтал с отцом, приехавшим в честь моего приезда. Уснул в полтретьего и проснулся в половину восьмого. Раз шестьдесят почистил зубы, испил чаю и двинул в школу. Там я написал заявление классному руководителю, дайте мне, мол, сына моего любимого на день, освободите от образовательной бесовщины.

Беру Егора за руку, и мы идём к фруктовой палатке, где я покупаю мандарины.

– Почему ты не отвечал на мои звонки, сын?

Егор смущённо отводит взгляд в сторону:

– Ну-у-у, давай не будем об этом. Всё ж нормально, пап.

– Договорились.

Я не давлю. Так мне посоветовала классный руководитель моего сына. Загнанный в очередной психологический тупик, я позвонил ей из Ёбурга и попросил корректно так поинтересоваться у моего ребёнка: в чём, собственно, дело, почему он сбрасывает мои звонки и не звонит мне? К моему величайшему удивлению, она поговорила с ним. Слова Егора были ретранслированы так: «Мама одна, и я за маму».

– Не говорите о ней, – посоветовала она мне, – ничего плохого сыну.

Странно, ведь я и не говорил ему о ней ничего. Разве что про адвокатшу.

Но я не стал думать об этом, я сказал ей – хорошо. И себе сказал то же самое.

– …Егор, я час посплю, ладно?

– Нет! – твёрдо отвечает сын. – Мы давно не виделись, и мы будем играть.

– Всего час! Папа болеет, и папе плохо!

– Ну-у ладно…

Мы заходим в квартиру, я передаю его в руки деда, а сам ложусь на диван. Надо мной на стене висит карта маленького гения. Когда-то я подарил её Егору, и он, болтая ногами, порвал её край.

Чёрт с ним. С этим краем.

Я пытаюсь заснуть, и у меня не получается. Локаторы обращены на кухню. Егор беседует с моим отцом. До меня долетают обрывки фраз.

– А! Я тоже разведусь! – заявляет Егор.

К чему это сказано, непонятно, но я улыбаюсь.

Кто бы, мать её фашистскую, ни старался, не разорвать ей эту связь.

Кстати, а почему – ей? – спрашиваю себя я.

И проваливаюсь в недолгий сон.

 

32

У ЦДХ полно народа. Москвичи и гости столицы желают приобщиться к ярмарке интеллектуальной литературы «Нон-фикшн». Очередь в кассу вызывает оторопь.

Егор возмущён:

– Как это так? Артист выступает, а ему ещё и билет покупать? Однако!

Для Егора предстоящее действо – артистическое. Я буду представлять свою книгу, выступать, значит, я – артист.

Взрослому – триста, ребёнку – бесплатно. Спасибо и на этом.

Мы покупаем билет, преодолеваем кордоны, сдаём одежду в гардероб и, быстро поднявшись по лестнице, находим нужное помещение. То самое, где должен проходить питчинг. Заходим, там я сталкиваюсь лоб в лоб с красивой девушкой в очках. Свитер с горлышком и полоски на нём. Я узнаю её. Это Александра Гусарова, та самая – моя френд по «Фейсбуку». У меня великолепная зрительная память.

– Здравствуйте, Александра! Я – Андрей Ветров, мы с вами дружим на «Фейсбуке».

Саша рассматривает меня секунды три.

– Ах да. Я сразу и не узнала. Плохо вижу просто.

Не знаю почему, но я рад этому внезапному знакомству. Может, потому, что мне нравится переводить виртуальные отношения в реальные, а может… Я рад смене визуального женского ряда? Не знаю. Но настроение у меня прекрасное.

– Это – Егор, мой сын. Тоже писатель и поэт.

Егор с готовностью рассказывает стихотворение собственного сочинения, и Саша говорит:

– Молодец, Егор.

Спокойно. Без всяких фальшивых: ах, какой талантливый мальчик! Без криков и аплодисментов. Мне это нравится.

Саша достаёт из рюкзака бутылку пепси-колы и отпивает из неё, опасливо озираясь по сторонам. Я улавливаю запах коньяка.

Любитель пепси Егор смотрит на бутылку завистливо.

Я спрашиваю, какая книжка у Саши, она отвечает: про секту. Я восхищён. Когда-то я тоже написал о секте роман детективного плана, но посчитал его слабым и давно уже о нём не вспоминаю.

Вбегает Лиза Зорина, приветствует нас и говорит, что скоро всё начнётся. Мы рассаживаемся. Всего в зале человек тридцать. Неужели все тридцать – наши конкуренты?

Напротив нас стоит длинный стол. За ним сидят: девонька, симпатичный дяденька с бородкой и лысый мужчина в шарфе. Лиза стоит рядом с микрофоном. Она бойко начинает мероприятие, представляет троицу. Лысый мужчина – гендиректор издательства, где работает Лиза. Он берёт микрофон и объясняет, что такое питчинг.

Ваша задача – продать своё произведение, заинтересовать покупателя, что именно ваша книга… Ах ты боже мой. Меня ещё на радио настораживали эти рекламные штучки.

– Две минуты! – предупреждает генеральный директор. – Только две минуты!

Время пошло.

Первый, второй. Не конкуренты.

Третьей или четвёртой приглашают Сашу. Она подходит к столу, достаёт айфон и начинает читать. Спокойно, но не монотонно, с достоинством. Укладывается в хронометраж.

Я её хвалю.

Следом выходит длинный тип в сопровождении девушки с ноутбуком.

– Дорогие друзья! – голосит длинный. – Прямо сейчас я вам расскажу о книге, которая называется… Началось всё дело вот так…

Девочка нажимает кнопку на ноутбуке, играет музыка.

– А следом за этим произошло вот что…

Новый трек.

В зале наблюдается оживление. Егор ржёт. О чём книга – непонятно, но шоу уровня «в наш сельский клуб приехали артисты из райцентра» дано. Генеральный директор улыбается. Мы тоже.

– Время! Время! – угрожающе произносит Лиза.

Но длинный не унимается. Лиза, девушка роста невысокого, пытается забрать у него микрофон, но тот скачет вдоль стола горным козлом, подпрыгивая, высоко задирая руку с микрофоном. Гендиректор издательства уже не улыбается.

– Чтобы больше такого не повторялось, – сурово предупреждает Лиза.

Егор продолжает хохотать, фиксируя происходящее на айфон.

Вскоре выхожу я. У меня нет айфона. У меня бумажка с текстом, который выучен в общем-то наизусть. Бойко, эпизодически весело, зачитываю свой спич. Укладываюсь, хоть пару раз были и паузы. Читайте, люди, мою книгу.

– Ментовская система отвратительна, – говорю я, – но именно там куются настоящие люди. В зале сидит мой сын, он подтвердит!

Егор, согласно отрепетированному сценарию, поднимается и решительно заявляет:

– Да!

Аплодисменты.

После меня выступают человек семь. Питчинг окончен.

Участников благодарят, обещают, что с победителями свяжутся.

Звёзды расходятся по домам. Я предлагаю Саше пойти с нами в пиццерию, но она скромно отказывается, и мы прощаемся.

Жаль, думаю я, мы бы неплохо посидели.

Ветер, ноябрьский ветер шевелит мои волосы. Егор – вприпрыжку рядом.

– Кто тебе понравился больше всех?

– Ты, тётя Саша и тот чувак… длинный…

Темнота кругом, мы движемся от Крымского моста в сторону метро «Октябрьская». Хитро подмигивает нам, двум смешным парням, своими огнями Москва. Как же люблю я тебя, милая моя девочка.

– Завтра в классе расскажу, что тебе дали народного артиста, – заявляет Егор.

 

33

Два дня – это немного. Но я считаю, что они проведены продуктивно, с пользой. Последние минут пять перед расставанием – плохие, грустные минуты. Держу себя в руках. Отец мой суетится.

– Заберёшь хомяка? – спрашивает он у Егора.

– Конечно! – радостно отвечает Егор.

Хомяк ненастоящий, игрушечный хомяк. В него встроен диктофон с воспроизводителем. Ты скажешь: «Эй, мать твою фашистскую» – и он смешным писклявым голосом повторит это.

– Гантели?

Гантельки маленькие, килограмм веса в каждой, Ирина не забрала их во время своего отступления в другую квартиру.

– Возьму обязательно! Я буду заниматься! Я хочу стать сильным!

Гантели укладываются в школьный ранец. Звонит мой телефон.

Это таксист. Чтобы больше времени провести с сыном, я решил не болтаться по электричкам и метро, доехать по сокращённой схеме. При нормальном раскладе от Жуковского до Домодедова ехать минут пятьдесят.

Я обнимаю отца и сына.

– Встретимся в Тамбове на Новый год!

Егор неуверенно отвечает «да». Глаза его чуть увлажнились, но он, потомок донских казаков, тоже держит себя в руках.

…Перед тем как сесть в такси, я поднимаю голову. Мой сын открывает окно и кричит:

– Анархия – мать порядка!

Вскидываю руку вверх, вытягивая указательный палец и мизинец, показываю «козу».

Таксист – мой старый знакомый. Его зовут Николай. Человек, не до конца посвящённый в подробности моей личной жизни, он и не знает, что я здесь полгода как не живу.

– Опять в командировку? – спрашивает таксист.

С юмором, барон, с юмором!

 

34

Пытаюсь. Пытаюсь относиться с юмором. Пусть это старый мой приёмчик, но другого я и не придумал.

Мы сидим в ресторане «Своя компания». Заведение сетевое, красные диваны, полочки с книгами. Лера и Алёна изучают меню. Не менее пристально меню изучает Алексей.

Алёна и Алексей – молодая пара, Лерины друзья. Алексей работает в одной богадельне со мной, Алёна – коллега Леры. Всё симметрично, так сказать. Первый раз они были представлены мне прошлым летом, когда я прилетел в Ёбург спустя месяц после своей командировки. Мы встретились в лесном массиве для отдыха граждан. Беседка, домик, мангал.

Я не обратил тогда на них какого-либо пристального внимания, ибо был поглощён Лерой, ничего меня больше не интересовало.

Помню, что Алёна улыбалась и больше молчала, изредка шепча что-то Лере на ухо, по всей видимости, обо мне. Толстенький Алексей отчаянно пытался пародировать Ленина «хорошо, товарищи, хорошо», «мясцо, товарищи, мясцо», отхлёбывал пиво и разводил в мангале костёр, вырывая листы из какого-то ведомственного приказа, книжицы в мягком переплёте. Подкладывая их в угли, он неоднократно подчёркивал, что это не просто листы. Это листы, вырванные из приказа! Подобные забавы представлялись мне смешными в бытность следователем райотдела, когда я был юношей. Резать селёдку на бланках, застилать стол «корочками» для уголовных дел, конспиративно пить в кабинете под светом настольной лампы, набросив шинель на дверную ручку. Очень мило. Но Алёше уже тридцать пять.

– …Гм, – бурчит он, – что же взять?

Алексей похудел. По его заверению, это произошло потому, что он не пьёт. На встречу Алексей прибыл в костюме и галстуке.

– Я практически не пью, – напоминает он.

– Да. Алексей давно уже не пьёт, – гордо подтверждает Алёна.

– Почему? – спрашиваю.

– От водки толстеют.

– Видел ли ты жирных алкашей, Алексей?

Внимательный взгляд, подозрительное молчание. Видимо, не видел. Он снова погружается в меню, глядит на супругу, перекидывается с ней парой фраз и выносит вердикт.

– Согласен. Можно взять водки.

Начинается вялотекущий базар. Алёна жалуется на несправедливость начальства. Алексей неоднократно подчёркивает свои таланты руководителя и недоумевает: почему ему не дают стать им? Лера о том же, но в глобальных масштабах.

– Куда ни кинь… Вот Поклонская! Она младше меня на год! И прокурор Республики Крым! Кто она такая? За какие такие заслуги?

Я разливаю водку.

– Ну пусть хоть ей будет хорошо, – говорю.

Лера замолкает и отворачивается от меня.

Разговор перекидывается на житейские темы: автомобили-кредиты-жильё. Жильё-кредиты-автомобили. Очень, очень интересно. Как я понимаю президента Российской Федерации! Умер Ганди, – сказал как-то президент, – и поговорить не с кем. Мудрый человек Владимир Владимирович.

Ладонь моя, незаметно для окружающих нырнув под стол, опускается на Лерино колено.

– Убери, – зло шепчет Лера.

М-да.

 

35

– А зачем ты летал в Москву?

Этот вопрос мне задаёт Нина, и для меня это неожиданный вопрос.

– Как – зачем? Повидаться с Егором, например…

– А мы что? Не семья? С Егором можно и по скайпу поговорить.

На детей не обижаются. Но меня удивляет подобная постановка вопроса. Он наивен и серьёзен одновременно. Этот вопрос – не её, это мамин вопрос.

А мама стоит у плиты, наливает по тарелкам суп и молчит.

 

36

Когда я выпью, становлюсь добрым. Вино люблю. Красное сухое. Сербский, а лучше черногорский «Вранац». Это меня Заблудовский подсадил. Пить красное сухое вино, разбавляя его водой. Как древние греки. Мудро, выпить можно больше. Экономия у греков в крови.

Забл, правда, предпочитает Францию и Италию, но я стою на своём упорно, на Балканах нужно было родиться мне, в винной бочке. Выпью бокал, и становится на душе хорошо. Как сейчас. Весь негатив уходит на задний план.

Я сижу на кухне. Я любуюсь Лерой, лицом её, изгибами и пр. Сейчас кое-что будет у нас.

«Сильная любовь штука! – восхищаюсь про себя. – Вот – мы. Совершенно разные люди. Лера – педант, а я – наоборот. Я «Пинк Флойд» люблю, она – Нюшу. Это каким же надо музыкальным вкусом-то обладать, что в голове должно быть у человека? Если бы не любовь, я бы не сдержался. Но – любовь». Любовь и винишко делают своё дело.

Меня поначалу восхищала её педантичность. Всё по полочкам у человека, всё под контролем, ни о чём не забывает. Но нередко педантичность достигает вершин занудства. У неё всё чисто, и большинство своего свободного времени она убивает на то, чтобы с тряпочкой ходить, пыль протирать на поверхностях. Или сидеть, вещи в шкафах перебирать. Из одного ящика в другой складывать. Очень занимательно.

И какой-то самый незначительный признак нечистоплотности, даже намёк на неё, дико Леру раздражает.

Я как-то не сразу эту фишку просёк. Сдуру, помню, рассказал о молодости своей омской, боевой.

Второй курс, рассказываю, Лерочка. Одна тысяча девятьсот девяносто четвёртый год. Я и мои друзья закончили его на два месяца раньше остальных. Сдали досрочно сессию и отправились на подработку – вожатыми в пионерлагерь. Большую половину лета дышали свежим воздухом в сосновом бору у Иртыша, учили детей уму-разуму и приятно общались со студентками-вожатыми. А в августе, набив карманы деньгами, разлетелись по своим городам и весям, на законные каникулы.

Когда же вернулись грызть гранит науки, то узнали, что хозяин нас выпер. Квартиры ведь не только сдают, их ещё и продают, бывает.

Прилетели мы тогда в один день, я, Серый и Миша, заехали к хозяину, погрузили вещи в сумки и стали размышлять: что делать?

В казарму возвращаться категорически не хотелось. Квартиру быстро не найти. Выход оставался один – поиск и эпизодические «вписки». Я, к примеру, мог периодически ночевать у Светы. Света – это была моя девушка. Миша у своей девушки Люси. Серый… тоже у кого-нибудь, а иногда и со мной.

Помимо «вписок», у нас ещё была и «база». Фирма «Кроун», где Серый подрабатывал охранником. Офис располагался в центре, у Транспортного института, и появление посторонних, понятное дело, там не приветствовалось.

Поступали так. Серый приезжал в фирму к семи вечера. Он принимал ключи, всех выпроваживал. Мы с Мишей примерно в это же время подъезжали в центр, покупали бутылку молдавского вина и устраивались на скамейке в близлежащем к офису дворе. Опорожняли бутылку, выкуривали по две-три сигареты, выжидали. Сентябрь – пора в Омске не холодная. Жёлтые листья под ногами, тянет дымком, двор весьма и весьма приличный – добротные сталинские дома.

Когда стрелки наших часов приближались к восьми, поднимались и шли в офис, делая контрольный звонок. Мобильных, напомню, тогда не было. Серый сообщал, что всё чисто, мы заходили, снимали куртки и пили чай. Телик, разговоры, бритьё, чистка зубов, сон. Спали в одежде на диванах, подкладывая под головы листы формата А4.

– Волосы меньше будут засаливаться, – авторитетно объяснил однажды нам Серый, его была идея.

Наступало утро. Мы просыпались и быстро покидали помещение до прихода уборщицы. Зубные щётки, мыло и полотенца уносились в сумках с собой.

Все занятия в институте досиживались нами до конца. После занятий мы шли в читальный зал и готовились к семинарам, до самого закрытия читального зала готовились. Это время было самым плодотворным периодом для нашей учёбы…

– …А где же вы мылись? – спрашивала потрясённая рассказом Лера, поборница чистоты, ни дня в своей жизни не прожившая в общежитии.

– Мылись мы раз в неделю, Лера. Где придётся. То к одним друзьям, то к другим. Нас очень любили в Омске! Мы были звёздами и просто душевными ребятами…

Слова о любви и звёздности проносятся мимо её ушей. Вопросы гигиены Леру тревожат больше.

– А стирка? Где вы стирали вещи?

– Носки можно было в раковине постирать, там же, в фирме «Кроун». А остальное… Раз в неделю, у друзей.

– Ужас, – качает головой Лера, – вы жили как бомжи.

Я и не отрицаю. Где-то в глубине души я даже горжусь этим. Тут бы мне и остановиться, но…

– А ещё был случай, представь! Октябрь, холодно уже, стипендию задерживают, есть нечего. В холодильник офисный нырять – палево! Пять человек всего офисных, сразу просекут, куда что девается, а денег у нас нет. И тут – бац! Вафельный стаканчик в корзине для бумаг обнаруживается. Твёрдый такой, в него мороженое наливают. Ну, мы подумали-подумали и… съели…

– Съели???

Лера изумлена так, будто я ей рассказал о случке с трупом.

– Из мусорной корзины?

– Ну, там бумаги просто были. Ни огрызков, ни плевков, ни окурков. Мы проверили!

– Достали и съели?

– Мы ещё в микроволновку его поставили…

– Мне даже… рядом находиться с тобой после этой истории не хочется! – брезгливо произносит моя чистоплотная жена и уходит в комнату.

Да, думаю. Видимо, перегнул.

Допиваю вино и иду следом.

Не будет сегодня секса, наверное. Да и хуй с ним!

 

37

Всё-таки хорошо, что у меня много друзей. Из разных периодов времени, из разных точек страны. Не было бы их, худо было бы.

Я сижу в квартире у папы Мартынюка. Когда-то давно Мартынюк здесь жил и формировался как личность. Сейчас он бывает здесь часто, раз шесть в год – это точно. Мама умерла, папа остался один. Держится хорошо, ходит по квартире, дымит папиросами.

– Можешь курить, Ветров, – великодушно разрешает Мартынюк.

Я отказываюсь. Бросивший курить, я нарушил свою клятву раза четыре, покурив на нервной почве.

Сейчас же я не нервничаю. Мне хорошо. Мы купили разливного пива, сидим, пьём. Нахожусь здесь, кстати, не просто по Лериному благословению, а по Лериной санкции, точнее, по поручению её нахожусь.

Неделю назад она мне сказала:

– Андрюша, Ниночку пора устраивать в школу. В нашем районе школы плохие, рабоче-крестьянские, в Ленинский район нужно устраивать. А у Мартынюка папа в Ленинском районе живёт…

Я плохо разбираюсь в местных районах. Какой из них Ленинский, какой Сталинский, мне на это абсолютно похер. Но раз Лера говорит, значит, она знает. Мартынюк приезжал к нам месяцем ранее, и проболтался Мартынюк.

– …поговори с ним, пожалуйста, пусть оформит временную регистрацию. Мы к школе прикрепимся и сразу выпишемся…

– Поговорю, конечно, – отвечаю я, хотя, если честно, мне неохота. Я не люблю кого-то о чём-то просить. – Поговорю.

– Ты можешь хоть до трёх ночи с Мартынюком быть! Я ничего не скажу, милый!

Вау!

…После четвёртой кружки пива я задаю Мартынюкам вопрос. Папа безразлично машет рукой. Хоть полк, мол, пропишу!

– Я вижу, Андрюха, ты – хороший парень! Хорошим людям нужно помогать!

Сидим дальше. Фотографии смотрим. Папа показывает на патлатого Мартынюка в молодости. У Мартынюка длинные рыжие волосы. Вот Мартынюк с гитарой, участник школьного ВИА:

– О, Андрюха, Лёшка какой был!

Мартынюк чуть смущается. Сейчас он лыс. Он так и не стал участником крупного ВИА.

– Да видел это он сто раз! – шипит на папу Мартынюк. – Дай поговорить нам спокойно! Ветров! Поехали!

Мартынюк предлагает отправиться в какое-нибудь заведение. Он говорит, что здесь их много. Хороших и, по сравнению с Москвой, недорогих. И девок в них много. Как выражается Мартынюк, – школьниц.

– Позже, Лёша, позже.

…Свердловское время ноль часов ноль минут. Пора вызывать такси. Завтра на работу, мать её фашистскую.

– Вот что толку на неё ходить? Чего ходить? – недоумевает поддатый Мартынюк.

И в целом он прав.

 

38

– Валерия Фёдоровна!

Я весел, но не пьян. Голова чуть-чуть шумит, конечно. Но я контролировал ситуацию, я держал себя в руках.

– Валерия Фёдоровна, ваше задание выполнено!

Лера смотрит строго.

– Ты пьяный?

Этот вопрос приводит меня в чувство. Это не просто вопрос. Это – наезд. И я в недоумении.

– Ты пьяный, – констатирует Лера, – от тебя воняет. Ты курил! От твоей одежды ужасный запах! Вот что значит – чужой ребёнок! Тебе наплевать!

Я произношу «послушай». Я объясняю, как живёт папа Мартынюка и что он курит.

– От тебя несёт, как от алкоголика! Ты смеёшься над своей Кубышкой, над её пьянством! А сам такой же!

Я сообщаю, что договорился о регистрации Нины, но я зря это сообщаю.

Лера вещает о том, что ребёнку вредны подобные запахи, и я знаю об этом, но напился и накурился умышленно, короче – я собака.

– Час ночи! Час ночи! – кричит Лера.

«А идите вы все на хуй!» – остервенело воплю внутрь себя я и запираюсь в ванной.

Но некуда укрыться в этой, мать её фашистскую, однокомнатной квартирке. Всё время под перекрёстным огнём. Некуда уйти. Побыть с собой наедине негде.

Я смотрю на свою рожу в зеркало. Красная и злая, глаза сверкают. Да, мудак, конечно. Но неужели я ничего не стою в этой жизни? Неужели я всего лишь и достоин того, чтобы мне ежедневно выносили мозг, мать вашу фашистскую?

 

39

Погода в Екатеринбурге оригинальная. В июле температура может пасть чуть ли не до нуля. В декабре с минус тридцати до нуля подняться. За сутки.

Я смотрю на подоконник, тает на нём снег.

Хотел рассказ написать про любовь и Черногорию. К другу своему черногорскому обратился. Напиши о любви какую-нибудь пословицу вашу, Славомир. Сербскую, черногорскую.

«Любовь как слёзы, рождается в глазах и падает на сердце», – пишет мне Славомир.

«Красиво», – отвечаю.

И смотрю на подоконник. Тает этот снег, капает слезами. Но куда они падают, эти слёзы?

На грязный асфальт. Ударяя периодически в металлическую поверхность.

 

40

Саша сообщает радостную новость. Издательство поделилось в Сети новостью о питчинге. Прошёл, мол, питчинг, и вот каковы результаты.

«…сумела обратить внимание на своё произведение Александра Гусарова… Книги Вадима Кондрашова об архитектуре и Владимира Козлова об истории сибирского панк-рока могут найти своего читателя среди интересующихся этими направлениями. Сборник «Менты и люди» Андрея Ветрова и «Сказки из разных стран» тоже вполне могут быть востребованы читателями…»

Это хорошая новость. Она вроде как ни о чём, но всё же приятно. На нас обратили внимание. Из двадцати с лишним участников нас выделили.

«Что там за ментовские байки у тебя? – спрашивает Саша. – Дашь почитать?».

Во как! Обычно я терроризировал окружающих, возьмите да почитайте. А здесь меня просят. Коллега просит! А это в писательском сообществе не принято.

«Конечно, дам. И ты мне своё вышли».

С «вы» на «ты» я тоже перехожу лихо.

 

41

Лера констатирует, что мне в литературном плане «прёт».

Я отвечаю – да. Это не мощный прорыв, конечно, но всё-таки заметное продвижение. Питчинг, две публикации в «Урале» за один месяц, плюс – взяли мою колонку в «Русский пионер».

– Это потому что я рядом с тобой, – говорит Лера.

Отчасти она права.

Если бы не было Леры и моего переезда, не было бы и этой «колонки» – самой пронзительной на тот момент моей вещи.

«Мой сын уверовал в Деда Мороза сразу. Когда ему было четыре года, он спросил меня: а правда, что он существует? И я сказал: да. Конечно же, он существует, сын.

Но где доказательства, папа? Почему я должен верить, что он есть? А разве это плохо – верить в то, что он есть?

И он согласился, других аргументов не потребовалось. Так повелось, что сын не упрямствовал, просто верил в то, что я ему говорил.

Каждый декабрь он писал Деду Морозу обстоятельные письма. Минимум лирики, максимум конкретики. «Дорогой Дедушка Мороз! Подари мне, пожалуйста…» Далее следовали заказы: «Майнкрафт», игровые приставки, пистолет с пульками и прочая, и прочая. Сын открывал холодильник, выдвигал поддон морозильной камеры и опускал туда письмо. Каждый день контролировал: ушло ли, забрал ли его Дед Мороз. Дед Мороз забирал письмо через день. Моей рукою.

Помню, когда купить полный перечень заказанного сыном не удавалось, я покупал что-то другое. И подкладывал под ёлку вместе с пояснительной запиской. Извини, мол, внучек, на своём волшебном складе я этого не обнаружил. Но зато… дарю тебе вот такую штуку… Твой Дедушка Мороз. Послание я печатал на работе и выводил на принтере.

Что касается моих желаний, они были скромнее и наглее одновременно. Я хотел перемен. В лучшую сторону. Я требовал, чтобы в моей жизни что-то изменилось. Чтобы я стал сильнее и удачливее. Мудрее и решительнее. Последние лет десять требовал любви. Редко, но очень настойчиво. Барабаня в дверь морозного царства кулаками. Требовал и не верил. Живя с женой вне любви, как можно в неё, любовь, верить? И всё же я очень хотел любви. Когда выпивал, естественно. Выпивая, такие типы, как я, становятся мечтательными. Мечты их, конечно же, не материализуются, так и подыхают, блуждая из сердца в мозг и обратно. Но моя мечта вдруг взяла и материализовалась. В самом расцвете моих сил. А может, и на их закате.

Я встретил её в прошлом году. Я приехал в город Екатеринбург в командировку. И встретил её в этом азиатском городе. Её, женщину, ради которой круто изменил свою жизнь.

Впервые я узнал, что это такое – крылья растут из спины. Мне даже показалось, что я перестал сутулиться. Я – парень, которому под сорок.

Она открыла глаза мне. На то, что жить в нелюбви так же плохо, как жить с женой другого. Что нельзя быть с нелюбимым тобой человеком из-за ребёнка. Ребёнок не должен расти в атмосфере равнодушия, обмана, ссор. И, уходя, ты покидаешь её, но не сына. А сын, он всё равно остаётся с тобой. Он – часть тебя, ты не исчезаешь из его жизни.

Тот Новый год мы встречали вместе. Нам не хотелось ни клубов, ни тусовок, нам хотелось нас самих. Я и она. Исключение – Уральские горы. Они здесь начинаются. А может быть, заканчиваются. Их можно наблюдать то там, то сям. Например, в деревне Глядены. По преданию, блуждавший здесь седой старец умылся водой из ручья и прозрел. Поэтому – Глядены. Горы здесь невысокие, наполовину земля – наполовину скалы. Зимой они натурально грозные. Укрытые снегом, будто белыми накидками, серые скалы напоминают крестоносцев из фильма «Александр Невский».

Я хотел взять с собой на тот Новый год сына. Но у меня ничего не вышло. Та, что была со мной долгие годы, не смогла загасить в себе банальную женскую обиду. И она не нашла ничего лучшего, как мстить. Мстить через сына.

«Я приеду к тебе. Обязательно приеду, папа. Сто процентов!»

Он не приехал. Он остался с матерью. Он, когда-то обожавший и восхвалявший меня, кричавший на каждом углу, что его папа – самый лучший, самый добрый, самый сильный. Что она ему наплела? Бог знает. Мозги промыты основательно, их есть кому промыть. Её подружка-адвокат, например. Чёрная женщина, женщина-змея. На судебных процессах она бросается на своих противников коброй. Шипит и брызжет ядом во все стороны. Процессы выигрывает редко. Свои проигрыши она объясняет несовершенством действующего законодательства и коррупцией. Для моей бывшей она большой авторитет.

Впрочем, возможно, и не в ней дело. Я же знаю своего сына. Сын мыслит нестандартно. Сын подражает героям прошлых лет, о которых его сверстники слыхом не слыхивали. Знают ли они, например, кто такой Нестор Махно? Он знает.

Настоящий мужчина, сын понял, насколько его матери плохо, и решил, что должен быть с ней. Он принял её сторону. Истинно рыцарский и мужской поступок. Я сам виноват. Сам его воспитал таким. Мама – главный человек в твоей жизни, нельзя обижать маму. Я говорил ему это. Сам. Не идиот ли?

Этот Новый год они снова проведут вместе. В тихом и симпатичном подмосковном городе.

Как это будет? Она приготовит таз оливье, разложит мандарины, прочее. Они сядут вдвоём за стол и включат телевизор. Себе она нальёт шампанского. Сыну – пепси-колы. На экране появится Путин.

Нет. Слишком трагично. Скорее всего, они пойдут в гости. Или гости придут к ним. За годы совместной жизни я научил её быть общительной. Ему будет весело.

Какое письмо он положит в морозилку в этот раз? Я не знаю. И вспомнит ли обо мне? В течение последних трёх месяцев от него нет ни ответа ни привета. Когда я звоню, мой сын не отвечает. Из всех социальных сетей он удалён. До него не может дозвониться ни один родственник с моей стороны.

Да, ему будет весело. Нервная система у мальчика прочнее, чем у мужчины, которому вплотную под сорок. Погрязшего в самокопании, бичующего себя, ищущего виноватых мужчины…

Я буду встречать Новый год со своей любимой женщиной. Я буду встречать его в городе, где говорят быстро, глотая гласные. «Пуйдём, пукурим» – так говорят здесь, и не услышишь уже дорогого сердцу московского: «Па-айдём, что ли? Курнём?» В городе, где снег выпадает в октябре, а чистить его считается дурным тоном. В городе, где начинал свою карьеру вздорный и сумасбродный человек – Борис Николаевич Ельцин. Зато я буду с лучшей женщиной планеты. С той, ради которой можно изменить всё.

…На этот раз я не стану требовать от Деда Мороза перемен. Мы слишком часто просим их то у него, то у бога. Дед Мороз, кстати, помощник бога. Вы в курсе? К такому выводу я и мой сын пришли года два назад. Так вот. Слишком часто мы хотим чего-то нового и хорошего, не подозревая при этом, что за новым хорошим вас может посетить новое плохое. Хорошее и плохое, они ходят парой, санитары внутреннего мира.

Поэтому хватит. Я просто подниму бокал шампанского и осушу его до дна. Мне больше не нужно интересного, неизведанного будущего. Верни мне чуточку понятного, но родного прошлого! Хотя бы в виде права на звонок. И всё. Таким будет моё обращение к Деду Морозу.

Осушив свой бокал до дна, я долго не лягу спать. Я усну под утро, когда будет светло. И просплю как можно дольше. Я, верный солдат Деда Мороза, знаю: для исполнения желания Деду всегда нужно время».

…Лере пока я читать её не даю. Во-первых, она ещё не опубликована.

Во-вторых, Лера – человек неглупый, и она поймёт, что за тёплыми словами о любимой женщине скрывается беспросветная тоска, и причина этой тоски тоже станет ей понятна.

– Напоминаю вам, Андрей Павлович, – игриво произносит она, – все, кто меня обижал, кто бросал меня… Всем им было плохо…

Я не помню этих историй досконально. Серьёзно, не помню. Она говорила что-то, а я не помню. Вроде первый муж сошёлся с кем-то, а та не смогла родить. Что-то такое.

Но меня, как говорил Ручечник, не купишь на эту туфту.

 

42

Сегодня мы вылетаем в Москву. Сидим втроём в зале ожидания аэропорта «Кольцово» и ждём свой рейс. Прилетим в столицу, часов шесть пошарахаемся, затем – Павелецкий вокзал и Тамбов.

Зашибись, с одной стороны. С другой – херово. Полгода я не был в Тамбове, приятелей своих не видел ещё больше и очень хочу увидеть. Чувствую, придётся лавировать, натурально отпрашиваться придётся, чтобы повидать их, а я это делать ой как не люблю. Успокаиваю себя: Лера с моими родителями ОК, и её, и Нину будет чем занять. И всё же чувствую: что-то случится. Что-то произойдёт.

* * *

Новый год встретили плохо. Я прикатил с работы под вечер, часа в четыре, хотя мог приехать и в два. Не хотел просто ехать, и всё тут.

– Паспорт! – восклицаю, заходя в квартиру. – Я забыл на работе свой паспорт! Съезжу обратно…

– Ты с ума сошёл? – спрашивает Лера. – Мы через три дня только улетаем. Съездим ещё, заберём.

– Да! – подтверждает Нина. – Паспорт можно забрать в другой день!

– Вот видишь! Тебе даже ребёнок говорит!

– Хорошо, – соглашаюсь, – в другой, так в другой.

Однако Леру уже не остановить.

– До Нового года уже совсем ничего! Мне приготовить всё надо, себя и Нину в порядок привести, а он за паспортом собрался! Езжай за своим паспортом!

– Да никуда я не поеду, – говорю, – иду помогать, успокойся.

– Я спокойна! – кричит Лера. – Непонятно, о чём ты думаешь! Как в космосе! Надоело мне всё это!

Меня же, видимо, всё устраивает.

Я снимаю куртку, бросаюсь на кухню и начинаю мыть посуду. Мытьё посуды в этом доме – моя святая обязанность. Это я так себе сам определил, назначил себя ответственным. В электричестве, к примеру, я не понимаю ни хера, поэтому, чтобы не быть нахлебником, я мою посуду, орудую пылесосом и полы мою тоже я. Это меня успокаивает. Курить мне нельзя, поэтому я херачу, мать её фашистскую, посуду.

– Ты руки не помыл! Ты не переоделся! Иди помой руки и переоденься!

В руках у меня тарелка, хочется разбить эту тарелку себе об голову.

– Лера, – стараюсь говорить максимально спокойно, – ты два дня назад мне вынесла мозг запахом, который я принёс от Мартынюка. Сегодня – Новый год. Можно хотя бы в этот день вести себя нормально?

– Это я веду себя ненормально? Это я за паспортом в Новый год собралась? Иди мой руки!

Я иду и мою руки. Переодеваюсь и хватаюсь за пылесос. Мне нужно чем-то занять себя. Сейчас это архиважно.

– Ты почему одежду в шкаф не повешал?

И тут я взрываюсь. «Повешать» – это детонатор. Сколько раз говорил ей: следи за речью! Ты государственная, блин, служащая! Следи! Как об стену горохом! Повешать, Поло́жить! Не хватает только «покласть».

– Пылесосить будешь потом! Сейчас надо мыть посуду!

– Отъебись, – шиплю я, – от меня. Ладно?

От неожиданности Лера открывает рот. Уходит. Через мгновение из кухни доносятся всхлипывания.

– Мама! В чём дело?

О господи, думаю.

Нина заходит в комнату и смотрит на меня сурово.

– Ты почему маму обидел?

Я врубаю пылесос.

Не помню, как прошли эти восемь часов. Я пропылесосил всю квартиру, сходил на улицу, вытряхнул пыль из мешка. Курить хотелось страшно, но я сдерживал себя. Вернулся, потёр сыр, нарезал овощи, убрал бухло на балкон.

Броуновским движением перемещаемся по квартире. Чтобы лишний раз не пересекаться, я периодически эвакуируюсь в ванную. Сажусь на пол и читаю книжку. Читать, правда, не получается.

21.00.

22.00.

23.00.

Все молчат.

Ломаю себя в сто пятьдесят восьмой раз. Подхожу к Лере. Глажу по плечу.

– Давай больше не будем ругаться. Новый год всё-таки.

– Я так ждала, что ты это скажешь, – отвечает мне Лера.

И улыбается.

Последние лет десять я меряю свою жизнь примитивно. Полосами меряю – чёрная/белая. Протяжённые полосы. Неделя-две. Сейчас, пожалуй, судьба начинает чертить белую. Две недели. Мы успеем провести праздники без скандала. Мы слетаем в Москву, посетим Тамбов и проведём всё это время душа в душу. Выдыхаю.

На столе, обливаясь холодным потом, стоит бутылка «Финляндии». С Новым годом, дорогие товарищи!

 

43

Однако жизнь ломает привычные стереотипы.

Вместо длинной белой полосы – обломок рельсы.

Не так взял сумку, не туда поставил, не то ответил, не так посмеялся. Этой критики мне уже достаточно, чтобы воспламениться. Я успеваю лишь вовремя задраить люки и приступить к внутренним пожарным работам. Просачивается, конечно, из люков дымок, но не валит клубами.

В самолёте мы не разговариваем. Я читаю книгу. Кормак Маккарти «Кровавый меридиан». Мексика, кровь ручьями, и так красиво. Только крови в моей жизни не хватает.

Читаю, дело моё привычное – молчание. Молчу, чтобы не разгорелось. А многие полагают – нельзя молчать. Никаких тайн, никаких секретов между любимыми людьми. Что вы говорите!

Я читаю «Кровавый меридиан» и понимаю, что мальчикам в детстве не нужно давать книжки о благородных рыцарях. Они, эти книжки, заводят не туда. Покорить принцессу, сразив противника копьём на турнире, пасть перед принцессой на колени и доказывать, доказывать свою любовь. Любовь – это теорема, которую нужно постоянно доказывать, – так же у Шварца?

Весь этот долбаный отрезок своей жизни – юность-зрелость – я занимаюсь тем, что доказываю женщинам. Любовь доказываю, теперь вот пытаюсь доказывать свою состоятельность. А может, наоборот давайте, как выражается мудрый Мартынюк?

В иллюминатор я наблюдаю кудлатые облака, голубое небо и покатый бок солнца. По салону перемещаются фигуристые стюардессы с огромной тележкой. Помимо соков и воды, тележка заставлена виски, коньяком, вином и водкой. Хочется выпить. Но деньги мои у супруги.

Нельзя давать мальчикам книжки о рыцарях. Категорически нельзя. Остап Бендер! Вот какой литературный герой должен служить им ориентиром в раннем, ну, например, десятилетнем возрасте.

– Когда мы долетим? – нетерпеливо спрашивает Нина.

 

44

Павелецкий вокзал. Девочки мои стоят у буфета. Старшая морщит от неудовольствия нос. Запахи здесь и впрямь не очень.

– Прошу в метро, граждане.

Ловлю себя на мысли, что ощущаю себя хозяином. Положения хотя бы хозяином признаю себя я. И это соответствует действительности. Здесь я – как рыба в воде. Это не Екатеринбург вам, где я ничего не знаю. И знать не хочу.

Мы доезжаем до Охотного ряда, поднимаемся по эскалатору наверх. На улице уже начинает темнеть. Выходим из метро, и я вижу, как Лера и Нина немеют от восторга. Не Екатеринбург, повторяюсь я. Всё в новогодних огоньках, огромные здания вокруг: посмотри сюда – Большой театр, туда глянь – Кремлёвская стена. У Большого – сцена, на сцене стоят Деды Морозы и лабают Рэя Чарльза. Поглядываю на своих спутниц искоса, и чувствую, что они ощущают себя как в сказке, улыбаются.

Провожу на Красную площадь, огромный каток разбит на ней. Через каждый шаг – палатки со всякими сладостями. Покупаю Нине петушка на палочке, по цветочку каждой покупаю.

– Вот Кремль, Нина. Там сидит Путин.

– Нам бы поесть где-нибудь, – говорит Лера.

Я рассчитал время. В мои планы включено и «пожрать», и «походить». Чтобы впечатления были и чтобы час в поезде не сидеть.

Едем до Арбатской, проходим на улицу Поварская. Гробовое молчание продолжается, и это меня почему-то веселит.

– Видите эту белую церковь? Её показывали в фильме «Иван Васильевич меняет профессию».

Ноль эмоций.

Заебитлз. Идём дальше.

– Здание Верховного Суда Российской Федерации. Вам, Валерия Фёдоровна, как юристу, это должно быть интересно.

Валерия Фёдоровна делает вид, что это ей абсолютно неинтересно.

– Мы скоро придём?

– Терпение.

– Мы устали.

Я замолкаю и ускоряю шаг.

– Справа от нас ресторан «Каретный ряд», товарищи. Несколько лет назад, выстрелом из во-он того дома, где жил Михалков-старший…

Дальше не продолжаю. Никому не интересно, ну и мне не надо.

…Молодая азербайджанка приносит меню. Обслуживает не то чтобы профессионально, с душой обслуживает. С особым вниманием к ребёнку.

– У нас и чизкейк есть, и торты вкусные, и мороженое…

Хочешь мороженое, папа купит мороженое. Хочешь пирожное, ну и так далее.

Я намекаю официантке, что от неё исходит слишком много текста. То, что мне нравится в меню, я знаю и так. Заказываю суп, шашлык, салат какой-то, Лере вина, себе водки, Нине беру чизкейк.

Употребляем пищу молча, тщательно её пережёвывая.

Папа купит то, папа купит сё! Это мне резануло слух. Приехали бы в Москву часа на два раньше, отправил бы папа вас к едрене-фене в какое-нибудь кино, а сам сел бы в электричку и уехал в Жуковский. К своему сыну!

Я думаю о нём, и меня снова накрывает тоска, а сверху набрасывает свою сеть отчаяние. Егор и Ирина не приедут в Тамбов. Ирине есть где остановиться, папина квартира, братик любимый с женой. Но они не поедут.

Я написал ей письмо, и она ответила: мы не приедем, потому, что Егор не хочет.

А может, поедут? Просто я об этом не узнаю?

– Он опять не здесь, он опять в космосе, – это Лера говорит.

В последнее время она часто говорит такое. Не ей, а мне:

– Я пожалела, что приучила своего ребёнка называть тебя папой. Скажу, чтобы больше не называла.

Родной отец бросил, отказавшись до рождения, лучше папа есть, чем его нет. Пощади, – говорю, – психику ребёнка.

Иногда это срабатывает, иногда – нет.

– Нина, скажи Андрею Павловичу, чтобы поторапливался.

– Андрей Павлович! Собирайся быстрее!

Вот так. Как мама скажет, так и будет. Ещё раз, думаю, такое повторится, скажу: называйте как хотите, только в печку не ставьте. Причём здесь, кстати, космос? Ах да. Рядом стоит официантка.

Я рассчитываюсь и поднимаюсь из-за стола.

Мне безумно хочется курить, хочется держать Егора за руку и расстрелять всех баб.

 

45

Я всё рассчитал правильно. В поезд садимся в 21.45. Через пятнадцать минут он тронется, и за окном проплывёт Москва-река в своём гранитном наряде. Эх, Паве́л, Паве́л, вокзал мой Павелецкий! Сколько раз я уезжал отсюда и сюда же приезжал – не счесть.

Я обратил внимание, что для многих тамбовских Павелецкий вокзал своего рода магнит. То на работу неподалёку от него тамбовцы устраивались, то квартиру снимали рядом, а один парень, рассказывали, скучая по родине, каждый вечер сюда приходил, к поезду № 31 «Москва – Тамбов», чтобы встретить кого-нибудь из знакомых.

Я, кстати, первое время многих тамбовских здесь встречал. В первые годы покорения Москвы.

С девочкой, что не отдалась, несмотря на мои настоятельные требования, помню, ехал. Интересная такая была блондинка, на актрису Рене Зельвегер похожая. За полтора года до переезда в столицу приставал, почему-то не выходило. А она, встретив меня в поезде, крайне обрадовалась.

– Привет, – щебетала, – я так рада тебя видеть! А ты на радио сейчас работаешь, правда?

– Да, – отвечал я вальяжно.

– Я всегда знала, что ты талантливый!

– Хочешь пива?

– Хочу!

По её взгляду мне показалось, что она хочет не только пива. Обломитесь, сударыня. Я женат. Это 2002 год был. Я тогда любил Ирину.

Одну экс-клиентку свою встретил, потерпевшую по уголовному делу. Надей звали. Высокая такая, длинноногая, и волосы длинные. Она продавщицей работала в отделе фототоваров тамбовского ГУМа. Дорогие фотоаппараты продавались там и хорошие очки. Бывшая продавщица написала записку от имени директора ООО, владельца фотоотдела, и глупая Надя отдала ей штук пятнадцать фотоаппаратов. Плёвое было дельце, вот записка, вот экс-продавщица. Почерковедческая экспертиза, и – привет. Обвиняемая и потерпевшая клёвыми были. Потерпевшую я через полгода встретил как-то. Завёл к двоюродному брату и трахнул. И очки хорошие со скидкой купил.

А потом здесь же, на Павелецком, я повстречал человека, который меня, молодого, регулярно трахал и моих друзей не щадил. В переносном смысле, разумеется. Виктор Александрович, бывший начальник райотдела, бежал в спортивном костюме, волоча по перрону огромный клетчатый баул. Внешне Виктор Александрович похож на Огурцова из «Карнавальной ночи», а складом души походил на Гитлера. Его страшно все в райотделе боялись. Он знал это и юморил на совещаниях.

– Захожу сегодня в дежурную часть. Все спят. А один товарищ, как меня увидел, так не в дверь вышел, а почему-то в окно.

И бежит этот страшный некогда человек, последним челноком бежит. Уж не в плацкартный ли вагон? Мне кивнул робко. Что бы с ним произошло, интересно, узнай он, что я в Конторе работаю?

Да уж. А сейчас что-то, как в лица ни вглядывался, никого узнать не мог. Вымерли все будто. Сижу я в купе фирменного вагона, год почти как не работник Конторы, напротив Лера хмурится. И вновь меня не щадят воспоминания.

…Пять лет назад я РЖД проверял. Вальяжно, так сказать, и устрашающе. Никто не пострадал, но струхнули порядком многие. Другой бы в ходе проверки этой состав себе присвоил, наверное. Я, скромный лох, ограничился СВ.

– Отпуск у меня скоро, а времени нет, – сказал я одному чиновнику, – будьте добры, организуйте билет до Одессы и обратно.

И протянул деньги. На два купейных билета. А мне организовали СВ…

Это была очень приятная поездка. В СВ я ехал один. Не в купе причём, а в целом вагоне! Почти как Троцкий. Я лежал всю дорогу и пялился в экран панели, что висела ближе к потолку. На протяжении всего пути давали «Ликвидацию», а проводница навещала меня каждые два часа, интересовалась, не желаю ли я чаю, и озорно подмигивала. Кроме чая, я ничего не желал. Проводнице было около пятидесяти.

На обратном пути ехал с соседом. Им оказался американец по имени Джозеф. Он не знал фамилии нашего президента (тогда президентом был Медведев), а Путина называл «Пушкинг».

Когда мы с ним познакомились, Джозеф протянул мне бутылку пива «Балтика» и предложил в качестве закуски конфеты «Рафаэлло». Я чуть покритиковал Джозефа.

– Пиво лучше закусывать рыбой, Джозеф, – сказал я, – и лучше брать украинское пиво.

Американец был крайне удивлён, узнав, что Одесса находится на территории другого государства. Он и не знал, что есть такая страна – Украина. Он был уверен, что находится на территории России.

– Ведь здесь все говорят по-русски, – заметил он.

Сам Джозеф владел великим и могучим на достаточно сносном уровне. Лишь иногда он прибегал к услугам Google-переводчика.

…Когда поезд остановился в Жмеринке, мы вышли на перрон, я купил четыре бутылки «Черниговского» и вяленого леща. Вкусовыми качествами леща Джозеф был потрясён. Он, уже три года работающий в России, в какой-то фармакологической конторе, ни разу не ел вяленой рыбы.

Джозеф настойчиво протягивал мне деньги, но я гордо отказывался от них. Джозеф недоумевал.

– Ты же платил!

– Ерунда! – торжественно восклицал я. – Мы, русские, народ щедрый и добрый!

Когда же я помог вытащить в Киеве его огромные чемоданы, он долго тряс мою руку и говорил, что добрее меня никого не встречал в своей жизни.

…Да уж. Лера в данный момент времени добрым меня, наверное, не считает. Непонятно, каким представляет она меня в данный момент времени.

Нина скачет по верхним полкам.

Поезд уже тронулся, она всё скачет, бьёт по стенам и орёт, верещит, как Тарзан.

– Ура! Ура! Поезд! А-а-а-а!

Вот постучал кто-то в стеночку интеллигентно. По фигу. Скачет и орёт.

– Нина, – говорю, – хватит скакать, ты же не обезьяна.

Ржёт. И продолжает.

– Ребёнок первый раз в жизни в поезде едет, – объясняет Лера, – у неё возбуждение…

– И что? Пусть всю ночь скачет?

Лера резко встаёт и приказывает дочке:

– Слезай!

А потом оборачивается ко мне.

– Как же я тебя ненавижу, – говорит Лера.

Приплыли.

 

46

Мы едем от вокзала на такси вместе с моим отцом. Он оживлённо разговаривает, Лера ему нравится. Громким голосом, способным поднять целое кладбище мертвецов, отец рассказывает Лере о городе Тамбове, обращает внимание на местные достопримечательности.

– Вот видишь часовню? Её недавно у нас построили. Говорят, самая высокая часовня в Европе!

Я помалкиваю, глядя в стекло.

– Ты чего молчишь? – бросается он на меня. – Рассказал бы что-нибудь жене!

– У тебя, – отвечаю, – лучше получается.

– Юморист! – сообщает Лере отец.

– Ага, – мрачно соглашается Лера.

Чтобы не спалить трагизм ситуации, рассказываю самую известную версию, почему Тамбов назван Тамбовом.

– Его неоднократно осаждали кочевники. Но город был неприступен. И какой-то хан объяснил провал предприятия своим воинам: Там – БОГ! Тамбог – не Гонконг всё-таки, «г» заменилось на «в», и город стал Тамбовом.

Сомнительная версия, конечно. Хан же своим прихвостням сказал, на своём кочевническом языке. А не тем, кого осаждал. Но, впрочем, всё может быть.

– Вот и наша улица! – объявляет отец.

Занесённая снегом, улица Андреевская со временем не меняется. Частный сектор, всё те же домики. Здесь прошло моё детство. По-прежнему стоит выстроенный из красного кирпича ликёро-водочный завод. Давным-давно, проходя мимо него, можно было оглохнуть от грохота конвейера и звона бутылок. Теперь всё стихло. Завод работает меньше чем в треть своих оборотов, производство местной алкогольной продукции практически парализовано. А когда-то бурные процессы здесь шли: машины туда-сюда ездили; кот мой возвращался с завода пьяный, брёл, шатаясь, по забору; мужики водку через забор перебрасывали.

Бродил как-то вечером я по улице зимой, лет десять мне было. Смотрю, сверкает в снегу что-то. Две бутылки водки. Восьмидесятые, перестройка, борьба с пьянством и алкоголизмом, водка по талонам, а тут – аж две бутылки! Подобрал, папе принёс.

– Откуда это? – изумился родитель.

– На улице у забора гулял и нашёл. – объясняю.

– Гуляй там почаще.

Колонки ещё. Как они правильно называются? Металлические, чем-то вроде буквы «Г» стоят. Нажал на рычаг, вода ударяет мощным потоком – и пьёшь.

Летом около такой колонки приятель булыжником по голове меня отоварил. С тех пор, наверное, у меня в жизни всё и изменилось.

 

47

В этот день я впервые совершаю то, чего не делал никогда. Я падаю перед ней на колени.

Как это так произошло, мать их фашистскую? Что двигало мною тогда? Изнутри шло что-то. Совесть. Во мне вдруг проснулась совесть, и я подумал, что вот Лера обижена на меня, и она на чужой территории, и союзников у неё нет. Здесь моя земля, моя Сила, и я, следовательно, должен уступить. Должен первым сделать шаг навстречу.

Совесть и страх. Страх потерять её навсегда. Второй день она неприступна, как та самая крепость Тамбов. Только не бог защищал её, крепость эту, а самая настоящая нечисть. Скопище вурдалаков, клубки ядовитых змей и полчища бесов. Я видел в её глазах огни ненависти и злости. Опустите ей веки! И поднимите их снова, чтобы я увидел в её глазах свет, белые церкви, чёрные горы, синие моря и верную Любовь!

Нет. Есть в ней что-то дикое, из глубины уральских лесов. Предки, говорит, были староверами. Однако староверы не такими уж лютыми были. Все эти полушуточки её о том, что всем становится худо, кто делает ей плохо, заставляют предположить, что не только староверы, но дикие, якшающиеся со злыми духами вогулы – вот кто её предки.

И страх запустил в голову эту странную мысль. Затушить пылающий в её глазах огонь, выгнать всех этих тварей поможет совершенно неожиданный поступок. Я даже не успеваю прогнать эту мысль до конца, и будто бьёт меня кто-то палкой резиновой по ногам, и подкашиваются мои ноги.

– Ты что? Ты с ума сошёл! Встань!

Не собираюсь. Я стою на коленях на новенькой (слава мэрии Тамбова) плитке, в центре города стою, троллейбусы мимо едут и автомобили, идут по улицам люди, улыбается кто-то, а кто-то пальцем показывает.

– Встань!

– Я не встану, пока не простишь меня…

– Ты…

Она взбудоражена. Я вижу, ей стрёмно быть участницей этой сцены. Разворачивается, уходит, затем возвращается. А я всё стою на коленях.

– Встань! Пожалуйста!

Найн!

– Ну?

Стою на коленях без движения.

– Ты идиот…

Да.

– Сумасшедший!

Это практически синоним.

– Я…

Что?

– Я… прощаю тебя…

Вот теперь поднимаюсь.

Лерины глаза наполнены удивлением и радостью. Она смотрит на меня, как рыбак, в чьи сети угодил Человек-амфибия. Берёт меня под руку.

И голос, ехидный такой голос слышу у себя внутри:

«Э-э-э… Я, конечно, извиняюсь. А в чём вы были виноваты-то, Андрей Палыч?»

 

48

– Рассказывай, рассказывай…

Мы стоим с Лерой на мостике, выходящем в скованную льдом реку. Летом я делал его с отцом, прорываясь через камыши, выкладывая досками и брёвнами. Летом стоять на нём интереснее, вид более живописен: река, лес на том берегу, бороздят реку теплоходы с пьяными пассажирами. Сейчас же снег кругом да голые серые деревья. Сплошная снежная тишь.

Я ловлю себя на мысли, что рассказывать мне о Тамбове нечего. Только что я поведал о том, как мальчишкой нашёл здесь с друзьями прибитую волной к берегу лодку. Мы залепили дырки пластилином и плавали на ней втроём. Двое гребли досками, а третий вычёрпывал консервной банкой затекающую сквозь пластилин воду. Осенью плавали.

Потом как-то на Тамбов разговор перекинулся, а я и не знаю, что о Тамбове сказать.

По верхам, по верхам как-то. Основан в 1637 году. Лермонтов писал: «Тамбов на карте генеральной кружком отмечен не всегда». Антоновский мятеж в Кирсановском уезде, «За Советскую власть без большевиков!». Подавлен газом и пулями Тухачевского. Державин, Гастелло, Чичерин. Кумарин-Барсуков опять же.

– Кто такой Кумарин?

– Здрасьте. Лидер знаменитой тамбовской группировки. Его ещё называли ночным губернатором Санкт-Петербурга, настолько сильна была его власть. Он родом отсюда, из Мучкапского района Тамбовской области. Земляки о нём отзываются с большим уважением: школу построил, асфальт положил. Случай рассказывали, про баню одну деревенскую. Обычная такая баня, стоит на берегу реки, заходи кто хочешь. Ну, один дед и зашёл. Открывает дверь в парилку, а там двое. Один без руки, другой лысый. Присмотрелся – Кумарин и Розенбаум.

– А где он сейчас?

– Кто? Мужик?

– Да нет. Кумарин.

– В тюрьме.

Сошли с мостика на застывшую речку. Опять же – не загазованный Ёбург. Воздух свежий. В Тамбове половина предприятий не работает.

– Слушай, Лера, – говорю, – я с друзьями встречусь завтра. Ладно?

– Конечно. Это же твои друзья!

Какие чудеса, оказывается, творят эти колени.

 

49

Полный состав в процессе моих визитов удаётся собрать редко. Вот и на этот раз собирается усечённый состав. Но он – основной. И это радует. Рощин Валера, Диман и Вольцев.

Валера работал в нашем управлении экспертом, а потом и возглавлял этот отдел. В шутку мы его называли начальником ЭКЮ. Была такая в Европе виртуальная денежная единица.

Теперь Диман. Диман – это мой ученик. Высокий, лысый и внешне угрюмый – типичный браток из девяностых, если бы не худоба. Его взяли в отдел после Московской средней школы милиции. Я уже два года тогда работал, и меня «усилили» им на суточном дежурстве. Я с видом знатока объяснял Диману, как кого допрашивать, эдакий опытный наставник. Хотя сейчас, с высоты прожитых лет, думаю: ну какой я тогда был знаток, какой из меня наставник? Два года в ментовке – не срок. И тем не менее. Я часто говорил: Диман – мой ученик. Особенно когда мы находились в обществе молодых и глупых девонек, студенток юрфака, присланных в наш отдел на практику. Сначала мы что-то рассказывали им в кабинете, а потом предлагали перейти в учебный класс. Учебным классом являлась двухкомнатная квартира Димана, в которой он жил один. Учебными тренажёрами – пиво «Балтика» и два дивана.

Вольцев – тоже замечательный персонаж. У меня в друзьях вообще нет серых личностей. Вольцев до всех нас служил в этом отделе, но мы с ним уже познакомились как с адвокатом. Отдел манил адвоката Вольцева, как проститутка измученного своей некомпетентностью в половых вопросах девственника. И дело здесь не в ностальгии, отнюдь. Именно у следователей защитник может найти непрекращающийся приток подзащитных, у знакомых следователей.

Мне порекомендовал его кто-то из «стариков», и мы подружились. Я подгонял ему какого-нибудь клиента «пожирнее», а Сергей Иванович (так звали Вольцева) выписывал мне премию. При этом никаких нарушений закона с моей стороны не было. Он делал свою работу, я – свою. Работал Сергей Иванович с юморком, с огоньком работал, забавно.

Кирнём с ним вечером, например, а утром я ему названиваю.

– Сергей Иванович, напоминаю, что завтра, в полчетвёртого, мы с тобой едем в СИЗО.

– Вы угрожаете мне арестом? В чём дело? – Юморя, Вольцев часто любит переходить на «вы».

– Будем знакомить твоего клиента с делом. В пятнадцать тридцать.

– Какого клиента?

– Спиридонова.

– А разве он ещё не на свободе?

Или так, например.

– Сергей Иванович, я вам нашёл клиента.

– Кто такой?

– Мальчик. Студент. Не судим. Привлекается за угон автомобиля. Мама – директор ресторана «Центральный».

– Да? Мне почему-то уже кажется, что он невиновен…

…Как только я уехал в Москву, жизнь у парней стала меняться не пойми в какую сторону.

Диман ушёл работать в СИЗО, а потом стал курировать пару автобусных маршрутов.

Вольцев сдружился с водкой и «одноруким бандитом», проиграл почти все накопления, продал авто и запил. Говорят, что адвокатская консультация вызывала его на работу телеграммой.

А Валера отмочил финт похлеще моего диджейства. Он устроился работать риелтором.

…Мы сидим в заведении под названием «Седьмое небо». Это скромное заведение. На полках стоят батареи из пивных и водочных бутылок. Закусон – по минимуму. При таком раскладе отправиться на седьмое небо – не проблема.

– Позавчера, – доводит до меня Валера, – встретил Катю.

– Какую, – спрашиваю, – Катю?

– Подругу Ирины твоей.

– А-а-а… Ну и что она, Катя?

– Говорит, что ты алименты не платишь, бросил их и выгнал…

– Как интересно. И что ты ей сказал на это?

– А что я ещё скажу? Я откуда что знаю?

– Валера! – Я смотрю на своего друга внимательно. – Ты что, думаешь, я действительно так мог поступить?

Диман изумлён не меньше моего.

– Ты, – уточняет он, – ебанулся? Или уже пьян?

Вольцев поправляет у горла свитер:

– Валери! Мы же знаем Андрэ сто лет! Это в высшей степени порядочный человек! Это…

Он драматически потрясает вытянутыми перед собой ладонями.

– Да отстаньте вы от меня! – мычит покрасневший вдруг Валера. – Ничего я не знаю!

Валера, конечно, тормозил. Это бывало. Но чтобы вот так…

– М-да, – произношу я.

 

50

Мы посидели два с половиной часа и попрощались. Я решил не садиться в троллейбус. Отправился пешком. К чёрту эти унылые троллейбусы, жижа грязная на полу. К чёрту, мать их фашистскую.

Центр города, поздний вечер, улицы пустынны. Тамбовцы бухают дома. Или отдыхают от алкоголя. Прохожу одну остановку, другую. Вижу постамент и водружённый на него танк. Стоит здесь с сороковых годов, кажется. Место нашего первого свидания с Ириной. А где ещё мог назначить свидание такой идиот, как я?

Грустно и погано на душе. Снег неторопливо падает на землю, снежинки выписывают художественные пируэты в воздухе, но их красивое круженье никак не гармонирует со мной, мрачным и потерянным.

Я иду, и в голове моей звучат эти странные Валерины слова. Я не знаю, я ничего не знаю.

Вот, оказывается, какие обо мне здесь ходят слухи. Вот он я, оказывается, какой. Друг, весёлый парень, Андрюха Ветров. Бросил бедную и несчастную женщину. Вышвырнул на улицу вместе с ребёнком. И алименты не хочу платить.

Дохожу до городского сада. Карусели замерли, деревья облысели. Площадку узнаю танцевальную, и мрачная картинка проясняет воспоминание солнцем. Прыг-скок. И снова за тучу.

…Сентябрь, день, следующий за именинами Димана. Мы сидим на этой площадке, светло, кленовые листья разных цветов под ногами нашими и вокруг нас. Я в пальто своём сижу, том самом, из секонд-хенда. Перед нами великолепный вид на реку Цна.

Бедный Диман томился тогда весь день, перебрав накануне. Он неоднократно заглядывал в мой кабинет и требовал, чтобы мы подошли к начальнику, отпросились под какой-нибудь легендой, сели где-то и опохмелились.

– Диман, – объяснил я, – выйти надо часа в четыре. Чтобы уже не возвращаться.

Диман кивал своей большой бритой головой, уходил и через какое-то время возвращался:

– Ещё не шестнадцать ноль-ноль?

…Когда мы явились к начальнику, он всё понял сразу.

– Сергей Петрович! – бодро доложил я. – Нам с Димой нужно допросить кое-кого…

– Хватит, – урчит Сергей Петрович, – хватит…

Приземистый, толстый и лысый, через каждое слово «ёб твою мать», он сидит за столом, изучая газету «Спид-Инфо», курит и взирает на нас с усмешкой. Он в курсе всех событий. Стучат ему отовсюду. Он владеет всей информацией о каждом члене коллектива. И по поводу вчерашнего вечера Сергей Петрович тоже наверняка в курсе.

– Идите, ёб вашу мать, допросите. А тебе, – тычет он пальцем в Димана, – я приказываю выпить две бутылки пива «Балтика»! Номер девять!.. Ди-и-имка…

Приказ Сергея Петровича не был выполнен. И я, и Диман, взирая на реку, пили джин-тоник из баночек.

…Бывай, танцплощадка. Спускаюсь по каменной лестнице вниз и выхожу на Набережную. В Тамбове три красивых и длинных улицы: Советская, Интернациональная, Набережная. Есть и другие красивые, но они короче.

В белую шапку одевает мою голову снег. Бедовую мою голову.

Даже Валера, дружок мой, с которым море всего выпито, сотни мест преступлений осмотрено, не исключает, что я подлец.

Не знаю, я ничего не знаю…

А может быть, это правда?

 

51

Всё-таки интересное это ощущение – по херу. Особенно в любви. Сначала ты стараешься, она старается. Потом ты стараешься, а она свою линию гнёт. Ты терпишь, она наезжает и прёт танком. Тебя всё достало, а она опять прёт. А потом раз – и по херу. Как будто грузчик ты и шкаф на другой этаж допёр. Всё! Больше тащить не надо. Вытер пот со лба, получил бабки и побежал на выход.

Часы показывают двадцать три ноль-ноль. В доме все спят. Все, кроме Леры.

– Ты бросил меня одну и ушёл…

– Что значит бросил? Ты разве одна здесь?

– Все разошлись спать по своим комнатам, я осталась одна…

Нина спит рядом, повернувшись лицом к стенке.

Пытаюсь перевести разговор в другое русло, шутить пытаюсь, но не получается. Не получается ни хуя. Лера взрывается в очередной раз. Мы лежим на диване, и я не знаю уже, куда с этого дивана деться. На пол бы, да неохота идти в другие комнаты, искать матрас и одеяло.

– Я развожусь с тобой! Мы совершенно разные! Тебе нужна такая же, как ты! В космосе!

Мудрое замечание, мудрое. Возможно, Лера и права. Мне нужна такая же, как я, – в космосе. Художница. Актриса. Музыкантша. Писательница, например. А может, и не права. В том смысле, что не все так называемые творческие – в космосе. Вот Пол Маккартни, к примеру. Очень, читал я, хладнокровный бизнесмен.

Или в другом не права Лера, кардинально не права. В том, что мне вообще кто-то нужен. Сколько у меня их было? Лера, Ирина. И до них ведь другие были, и любовь с ними была. Но не вышло. Ничего не вышло. Меня бросали, я уходил. Не создан я, видимо, для союзов.

Лера продолжает жужжать, я зажмуриваю глаза, а уши заткнуть нечем.

– Говори тише, ты слишком громко говоришь.

– Я не говорю громко! Не ври!

«Развод», «суд», «как только вернёмся…» – такие я слышу слова.

Но нет у меня никакой реакции. Совесть меня не мучает, страха потерять Леру тоже нет. Раздавлено всё. Моими коленями на ровной тротуарной плитке раздавлено.

 

52

Когда поезд трогается и плывёт вокзал, начинает играть «Прощание славянки». В поезде № 31 всегда так. Мартынюк рассказывал, что в каком-то составе из Ёбурга в Москву – тоже.

– Как услышу, так вздрогну, – признавался Мартынюк, – меня что, опять в армию забирают?

Точно, в армию. Или в тюрьму. Поезд уносит меня в сторону Москвы. Завтра останется перейти с платформы на платформу, сесть в аэроэкспресс и очутиться в аэропорту Домодедово. А там рейс № 267 или другой какой-то, не помню номера, мать их фашистскую.

Родители провожали нас в некотором недоумении. От Леры шла напряжённость. От меня струилось равнодушие. Я общался со всеми подряд, кроме неё. Её для меня словно не было. Последний день пребывания в Тамбове – самый паршивый день.

– Ты можешь выйти из купе? – спрашивает Лера.

– Я могу выйти из купе.

Выхожу в коридор, утыкаюсь лбом в стекло. Темень снаружи, не видно ни хера, яркий свет вагона не даёт рассмотреть силуэты во тьме.

Краем уха слышу слова «не называй его папой», «почему», «не называй». Лера права. Если раньше в ответ на подобные заявления я приводил какую-то аргументацию, то сейчас у меня нет желания её приводить. Какой я папа? Я Егору папа, а не ей. И не надо меня искусственно к кому-то привязывать.

Проводница предлагает чай. Лерой чай решительно отвергается. А я заказываю. Из принципа.

Нина называет меня Андреем. По полкам уже не скачет, несмотря на то, что в купе нас трое.

Лера заявляет, что я всё испортил. У неё на глазах слёзы. От этих слёз мне становится страшно стыдно, но я не показываю стыда. Внешне я циничен, и Лера говорит, что не узнаёт меня.

Прорывает.

Я говорю чётко, быстро и зло. Я разгорячён. От меня можно прикуривать.

– Ты не могла потерпеть четыре дня. Даже трёх дней ты не можешь прожить без скандала. Я стоял перед тобой на коленях, тебе и этого оказалось мало. Почему ты не можешь хоть раз сдержать свои эмоции? Если ты будешь продолжать в том же духе, – предупреждаю я, – это может плохо кончиться.

– Мальчики не имеют права вести себя так! – это влезает в разговор Нина. – Они не должны обижать девочек! А ты, Андрей, маму обидел!

Я ловлю себя на мысли, что Нина меня бесит. Конечно, я не буду орать на неё, но она постепенно превращается в новый объект моего внутреннего мира, раздражающий меня объект.

Взрослые говорят, она лезет. Ей шесть лет, это мама № 2, у неё синдром отличницы, слишком рано возникший синдром. До меня вдруг доходит, почему Нина ведёт себя так – хамит, влезает в разговоры, требует, чтобы к ней прислушивались.

Она чувствует себя равной взрослым. И всё её поведение – от хамства до труда (она любит помогать и в уборке, и на огороде, и на кухне любит помогать) – нацелено не только на помощь, оно нацелено на то, чтобы взрослые увидели в ней равную. И признали её таковой.

– Не надо меня пугать, понятно?

Лера такое говорит. Куда уж непонятнее?

Жили без мужика и сможем прожить, очень надо. А в тебе я разочаровалась. Когда мы будем разводиться?

Что это, интересно, – блеф? Ведь женщины склонны к этому. Возможно, и блеф. Но почему они этого не понимают? Почему они не могут понять, что я к блефу не склонен! Что если я скажу – всё, то это и будет означать «всё», а не «может быть, всё»?

– Когда мы будем разводиться?

Эх, Лера, Лера. Зачем же ты сама прёшь на минное поле и меня за собой тащишь? Оторвёт же ноги. И от слёз они не вырастут.

 

53

Гнусная поездка, отвратительная. Раз на раз не приходится. Черногорская – совсем другая, хоть и начиналась с раздражающих меня вопросов.

Это была моя идея. Лера протестовала. Лететь мы должны были в конце мая, она паниковала: какого чёрта нам нужна эта Черногория? Полетели бы в Эмираты, там всё включено.

Лера была в Эмиратах, она знает, о чём говорит. Раз двадцать уже прожужжала уши мне своими Эмиратами.

Там самый высокий небоскрёб! Чистота, всё ухожено! И как там тепло, Андрюша!

Тепло – это где-нибудь + 50. А +50 для меня – это могила. Лучше уж минус.

– Я смотрю прогноз погоды в Черногории, – жаловалась мне она, – двадцать градусов всего!

– Лера, – отвечал я, – там быстро теплеет.

– Но я ведь смотрела прогноз!

Я тоже его смотрел. Прогнозы Интернет выдаёт на месяц вперёд. И этот, мать его фашистскую, прогноз в качестве самой жаркой погоды в мае – июне прогнозировал от силы градусов 25, не выше.

Но я почему-то уверен, что всё будет отлично. На чём основана эта уверенность, сказать сложно.

* * *

…Черногория. Я не выбираю места отдыха по принципу «всё включено». Меня тянет туда, где обитает моя душа. А она, душа моя, вот уже десять лет засела на Балканах.

Это не поддаётся чёткой логике. Отсчёт идёт с конца девяностых, когда я, включив телевизор, увидел Жирика в военном камуфляже на трибуне Государственной думы. Вольфыч потрясал кулаком и требовал, чтобы Россия выгнала к чёртовой матери американцев из Югославии.

Я тогда, как и большинство мещански настроенного населения Российской Федерации, не понимал, почему мы должны вписываться в эту тему. Мы, слабая, чахлая страна? Славяне потому что?

В двухтысячном году в Косово поехал Серый. Мечтавшему тусоваться за границей моему другу удалось пробраться в миссию ООН по линии МВД.

Тема тут такая. Когда конфликт в проблемной точке земного шара начинает угасать, войска ООН отходят в сторону, вводится полицейский контингент, тоже международный. Он устанавливает особую правовую систему и следит за соблюдением правопорядка.

Серый прилетел в свой первый отпуск, и за бутылкой сербской сливовицы мы смотрели у него дома отснятое им видео. Я до сих пор помню эти кадры: осень и белые домики с красной черепицей, маленькие серые церквушки.

– Там нормально в общем, – рассказывал Серый, – албанцы только дикие. Машину могут камнями закидать, палкой по башке ударить, ствол забрать…

Серый звал меня в Косово. Для того чтобы попасть в контингент, нужно было сдать три экзамена: английский, вождение, стрельбу.

И если с последним пунктом у меня всё было ОК, то с первыми двумя… Да и какая нахер ООН, когда я тогда уже был поглощён радио.

А потом был Милорад Павич с его «Хазарским словарём». И брат Павлик, сваливший в Черногорию из Украины, спасаясь от непомерных аппетитов близких к Януковичу бизнесменов.

В первый раз я прибыл туда в 2013-м, решив подарить напоследок эту поездку Ирине. А в 2014-м привёз Леру. В свадебное, так сказать, путешествие.

Партнёр Павлика по бизнесу, шестидесятилетний черногорец Славомир, увидав меня с новой дамой сердца, слегка удивился, но виду не подал.

– А что! – сориентировался он. – Хорошая пара!

Лера эту фишку просекла сразу.

– Смотрите-ка, Андрей Палыч, первый раз с одной, второй – с другой, а в третий? И моложе всё, моложе…

* * *

…На удивление, моя уверенность в хорошей погоде оказалась оправданной. Через день после нашего приезда стало теплеть.

Павлик представил нам великолепные двухкомнатные апартаменты на вершине горы. С балкона открывался прекрасный вид на Адриатическое море и остров Святого Николая.

– Мы обязательно доплывём до него, – говорил я Лере, обнимая её на балконе.

И мы доплыли, заплатив десять евро за катерок. Маленький такой остров. Кафе, пляж и кладбище крестоносцев.

За какие-то три дня я сокрушил представления своей новой жены о местах отдыха. Дубай с его чистотой и сверкающими небоскрёбами рухнул и разбился в прах перед горами из мрамора, весёлыми, понимающими по-русски официантами с присказками «Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй», лабиринтами старых городов-крепостей, возведённых венецианцами, мавзолеем Петра Негоша, что стоит на более чем километровой высоте над уровнем моря, аж Италия видна.

Лера в восторге.

– Я была не права, – призналась она мне, – здесь очень здорово! Здесь хочется жить!

И от этого мне хорошо. Я горд за себя. В такие моменты мне кажется, что я что-то представляю в этой жизни.

Это маленькая и забавная страна. В магазинах нет чёрного чая. В ресторанах нет чая. Все пьют кофе. Если спросишь в ресторане чай, официант посмотрит на тебя сочувственно:

– Вам что, плохо?

Да нет. Очень даже хорошо. Чай – временный каприз, чай здесь не нужен. Вина в этом краю – море, не нужно даже разбавлять.

– Почему все ваши экскурсоводы, – спрашивал я у Славомира, – говорят, что сербы – потомки людей, которые пришли с Карпат и Урала?

Славомир хохочет.

– А это я ещё рассказывал, когда экскурсоводом подрабатывал! Выступал слишком эмоционально, мысль не успевала за словом. Откуда пришли? Вспомнил про Урал и сказал – с Урала! А что? Тебе не нравится?

Лера улыбается. Лере нравится. А я недоумеваю. Карпаты – ещё туда-сюда. Но Урал? При чём здесь Урал?

– Ну не хочешь, пусть из Владивостока придут!

Жизнерадостный седой человек, волосы у него длинные, собраны в хвост. Когда-то он был комсомольским вожаком, а потом сорвал портьеру во Дворце культуры, сшил красные штаны, стал хиппи и пошёл автостопом по Югославии. А потом кривая дорожка выводила его то в Лондон, то в Москву, то в Киев. В Англии у него был юридический холдинг. В Киеве и Москве Славомир вроде как занимался казино. На родину он вернулся году в 2010-м.

Крут Славомир, весел и крут. Он три раза женат, молодая жена смотрит на него с восхищением. Дети от разных браков дружат между собой и обожают папу. Я завидую ему. Я хочу быть как Славомир. Но получится у меня вряд ли. Несмотря на всю мою дипломатию, я не умею сращивать неоднородные части. Какая может быть дружба между Егором и Ниной? Не представляю.

Ты влез в этот спектакль, ты вырвал из рук режиссёра главную роль. И не можешь отыграть её до конца.

Когда я думаю об этом, я себя ненавижу.

 

54

«Давно ли ты начал думать о смерти?» – спрашиваю я себя.

Недавно. Я думал о ней там, в Черногории.

Как-то раз мы крупно повздорили с Лерой, гуляя по улочкам старого города, в Будве. Город-крепость, его построили люди из Венецианской республики. Жив старый город, там даже люди живут, магазинов куча, кафе. Стоит на берегу моря, блестят булыжники мостовой, чистые, босиком ходить можно.

Мы зашли в башню, поднялись по винтовой лестнице и выбрались на площадку, ближе к небесам. Я не помню причины ссоры, она была какой-то пошлой, но очень я был зол тогда. Подошёл к краю крепостной стены и взглянул вниз. Высоко, очень высоко, а там – морская синева, крупные камни, о них разбиваются волны. Если прыгнуть туда, разобьёшься сразу, и всё будет кончено. А если не сразу и не всё? Переломаешься, тебя спасут, и будешь жить овощем? Эх, нерешительный я человек.

– Отойди, пожалуйста, оттуда, – сказала мне тогда Лера.

Я отошёл.

* * *

…И вот спустя полгода думаю о смерти снова. Странно думаю. Потому что самоубийцей мне быть не хочется, а умереть охота. Но так, чтобы без моего прямого участия. Уснуть и не проснуться – идеальный вариант.

Вновь тупик, вечный, безвыходный. Что делать дальше? У меня нет ни мыслей, ни желания эти мысли рожать.

Мне кажется, когда меня не станет, многие прозреют. Особенно те, кто выносил мне мозг. Девки, естественно.

 

55

Я уже месяц как в Екатеринбурге. В сером, холодном городе проглоченных гласных. В городе, который меня не принимает, ибо не принимаю его я.

Как только мы вернулись, Лера напомнила мне, что этот летний отпуск мы планировали провести в Крыму.

– Планы меняются, – жёстко отвечаю я, – этим летом я еду в Москву, Жуковский и Тамбов.

– Мы же договаривались!

– Мы много о чём договаривались.

Лера отвечает: хорошо.

А ничего хорошего. Я сижу в этом городе, я снова ощущаю себя в подвале. Под замком моя свобода. Под замком моя карьера, хотя мне по херу карьера, я вполне осознанно принёс её в жертву Любви. Но когда эта самая Любовь начала не то чтобы подхрамывать, а шататься и падать через каждые три-четыре шага, как подзаборная пьянь, о ставке дворника начинаешь горевать. Ставке дворника в Москве. На Красной площади желательно.

Живу от полёта к полёту. Следующий запланирован на двадцать третье февраля. Три дня февральских праздников. В первый день я встречусь с Сашей и братом Павликом, он 15-го числа уже будет в Москве. Остальные два потусуюсь с Егором.

Этим только и живу. Никакого веселья и никаких улыбок. При общении с Лерой улыбки я из себя выжимаю. Отключаюсь во время секса, но как только всё проходит, кто-то внимательный и злой берёт мою голову и втыкает в розетку под названием «депрессия».

 

56

Любовь – это выбор. А в моём случае – капкан. Сжёг все мосты за спиной. «Назад пути нет, Андрей Павлович», – вспоминаю я слова начальника.

Неужели его действительно нет? Иногда мне так и кажется – нет.

У тебя же всё было. Тебе оставалось чуть скорректировать отношения с Ириной, в ту или иную сторону, и всё бы было нормально. Тебе не хотелось жить в нелюбви, во лжи тебе жить не хотелось. Ты, знающий себя, знающий женщин, поддался этому великому, якобы прекрасному чувству. Не поддался, а сдался. Лапки кверху, ах, берите меня тёпленьким, мне так любви охота, секса с любимой отчаянного, в раю хочу жить! Получил свой рай? Хлебай его теперь полной ложкой, придурок!

Никак не выходят у тебя из головы крики сына «Какой же ты после этого папа?». Адвокатша год назад в перерыве между заседаниями спросила у тебя:

– А вы знаете, что ваш сын был у психолога?

Тогда, очарованный любовью Леры и разозлённый ненавистью Ирины, ты думал, что это ложь. Соврать такой дамочке всё равно что сплюнуть.

А теперь ты сидишь тёмной ночью на кухне с открытым «Фейсбуком», который сворачиваешь, как только услышишь в соседней комнате шаги, ибо знаешь, что Лера – человек внимательный, а сидишь ты спиной к окну, и в окне отразится специфический синий фон, сидишь в своём мире с бокалом вина из тетрапака и думаешь: а может, и права адвокатша? Может быть, был он у психолога?

Да даже если и не был. Как ни крути, а этот твой поступок больно ударил по нему. Ты разговаривал с ним по телефону, и он рыдал. Разве этого не достаточно?

Эта любовь не просто стала капканом. Эта любовь, она чуть не стала убийцей тебя и твоего прошлого.

И никто не виноват в этом, кроме тебя. Никто. Ни Лера, ни Ирина.

Ты. Только ты.

Сука ты конченая.

 

57

Ещё в конце января я предложил ей забыть плохое и начать всё сначала, с чистого листа.

Она преобразилась тогда, стала ласковой и вроде даже послушной.

Но длится это вновь недолго.

– Я меняюсь, а ты всё в своём космосе.

Она права. Я предложил ей сам, первый. Сам сказал. Сказал и не поверил. Себе не поверил. Продекларировал готовность к переменам и тут же поставил искренность своих намерений под сомнение.

 

58

Любовь – враньё. Семейная жизнь – враньё в квадрате. В противном случае загсы работали бы без выходных.

Женщина любит ушами – от этого всё идёт. Дурочки, думаем мы о них снисходительно. А тех, что говорят «делись со мной всем, не скрывай, рассказывай обо всём, что тебе не нравится», мы готовы возвеличить и возвести в ранг мудрых. Мудрые, настоящие, свои в доску.

Но именно это трогательное «делись со мной…» может свести в могилу. Оно свидетельствует о том, что «купи шубу», «давай возьмём кредит и купим квартиру» – этого уже мало. Нужно влезть в мысли, в душу, затмить тебя собой. И рулить.

Ты убежал от того, что казалось тебе нечестным. И прибился к берегу откровенности, к берегу, о который твой корабль может разбиться вдребезги.

Попробуй скажи ей, такой честной и откровенной, о том, что тебя раздражают высказывания о твоём сыне, который «вырастет и всё поймёт», о том, что мир её представлений о жизни тебя не устраивает, даже самое простое скажи, что глубоко любимая ею Нюша поёт пошлость, а восхищаться ею – это сверхпошлость, что ты услышишь в ответ?

Я самодостаточна, я всё сделала сама, я самая крутая. Не учи меня жить. Я, я, я…

Ты попробовал сказать это раз и два и понял, что не имеешь права говорить это на её территории, не уполномочен, мать вашу фашистскую, сиди, не рыпайся.

Ты понял, что попал. Тебя сослали – нормальное положение для взбунтовавшегося донского казака. Сослали за Урал. Причём не принудительно. Предложили, и ты поехал. А сын твой остался на другой стороне Земли.

И вот ты сидишь и притираешься. А как притираться без вранья? Враньё – хорошая смазка. Враньё – хваткий раствор для целостности семьи.

 

59

Он слушает меня внимательно, смотрит строго. Я не большой знаток церковных церемоний, и всё же мне известно, что после службы к нему подходят и исповедуются.

В мои планы это не входило. Ноги просто сами это сделали. До сих пор не пойму, почему? Взял кто-то за руку будто и подвёл. Я ведь просто зашёл сюда поставить свечки, написать записки и купить чётки. Мне иногда нравится перебирать чётки. Перебирать их и читать про себя молитвы. Не так-то много я знаю этих молитв, я грешник, видимо. Осознаю это, хотя в религиозном плане обыватель и попутчик. Вспоминаю о Боге, когда плохо. Так же, как и вы.

Церковь я не очень-то жаловал. Вы, видимо, тоже?

Погрязла в золоте и деньгах, практически вросла в государство, мощная, огромная секта. И нечего с ней иметь дело. Исповедуем православный протестантизм. Поститься – не постимся, а на Пасху нажираемся в хлам. Бог у нас в душе, Бог – это личное.

Вадим изменил моё отношение. Я не стал от этого отчаянным богомольцем, соблюдающим все посты и регулярно посещающим церковь. Всё как всегда, от случая к случаю. Крестик стал носить, это да. Но он у меня как оберег, камушки в нём какие-то, с Афона привезён этот крестик.

С Вадимом я познакомился, когда работал в Конторе. Тихий такой, спокойный парень. Оказалось, что он окончил православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет.

– Ну, и какой из меня грешник? – спорил я с ним. – Я убил кого-то? Нет. Украл у кого-то? Нет. Изнасиловал?

– Ты всё статьи Уголовного кодекса перечисляешь, – говорил он с улыбкой мудрого старца, не хватало только оборота «сын мой», – а ведь грехи разные бывают. То же самоубийство. То же уныние. И то и другое – страшный грех.

– Какие же это грехи? Человек себе боль причиняет, себя жизни лишает.

– Бог человеку жизнь подарил. А он ему её возвращает, не нужна, мол, бери. Или же не доволен ею, хотя радоваться должен.

А чему тут радоваться, мать их?

…К попу я подошёл неуверенно. Говорить начал сбивчиво, а потом понесло. Такая, мол, ситуация. Развёлся, уехал, сыну сделал нехорошо. Жене бывшей, видимо, тоже. И вот сейчас никак не могу отношения с настоящей женой наладить, да и с дочерью её тоже как-то нехорошо. Не понимаем друг друга, буря в душе. И уныние. Как быть? Как успокоиться?

– Возвращайся к первой жене, – сказал священник.

Если бы он ударил меня кадилом или ещё чем-нибудь ритуальным по голове, я бы удивился меньше.

– Как же я к ней вернусь? Она же ненавидит меня.

– Простит.

– Простит? Она не любит меня. И давно уже не любит.

– Любовь – это дело такое, – неопределённо пошевелил пальцами поп, – первая жена – она Богом дана, понимаешь?

– Так мы же не венчаны с ней…

– Ну и что? Когда Иисус фарисеев встретил…

И он что-то сказал о том, что фарисеям поведал Иисус. Или что Иисусу сказали фарисеи…

Странно всё это, подумал я. Это же вторая моя исповедь. Когда у нас с Лерой всё хорошо было, прошлым летом, мы заехали в одну деревенскую церковь, узнать, что нужно для того, чтобы обвенчаться. Павлик, мой двоюродный брат, говорил мне – предложи ей обвенчаться. Лера сказала, что не против, и мы заехали в эту церковь.

Я исповедовался. Священник, молодой, смешливый, вздохнул и молвил:

– Что сделано, то сделано.

И отпустил грехи рабу Божьему Андрею.

Этот тоже отпустил. Но сказал: возвращайся, наводи мосты, уходи от этой женщины.

На выходе я взглянул на храм и перекрестился. Большой, жёлтого цвета, он похож на церковь, где венчались Пушкин и Гончарова. Тот, в деревне, тоже был похож. Два священника, один добр, другой суров. Добрый уже и обвенчать готов, суровый мой нынешний союз осуждает. Но тот, который суровей, казался вроде как мудрее. Я не представляю, как могу вернуться к бывшей жене, но представляю, как могу уйти от нынешней.

Спускаюсь по ступенькам и иду к остановке, пронизываемый беспощадными уральскими ветрами. Каша в голове не просто лежит, она бродит.

Завтра я буду в Москве.

 

60

Ненавижу заведения, стилизованные под совок. Фальшь. Все эти гербы, красные стяги на стенах, патефоны, фото целующихся партийных вождей. Попытки погрузить людей в атмосферу прошлого меня смешат. Я могу ошибаться, конечно, но кто-то говорил мне, что в первые дни открытия пивного бара «Жигули» на Новом Арбате обстановочку пытались не то чтобы реанимировать, но усугубить. Раздача, пивные кружки «а-ля советик», солонки, всё это «усиливалось» уборщицами, которые регулярно тёрли пол и, внятно артикулируя, хамили посетителям.

В заведении, где мы стоим, именно стоим – не сидим, ничего не нужно добавлять искусственно. Здесь всё как было в советские годы, так и осталось. Стоячки, раковина и раздача. Чебуречная «Дружба». Приготовленные чебуреки загружают в алюминевый таз и выставляют на раздачу. Уборщицы протирают столы и дефилируют с тележками. В тележки они загружают объедки и использованную посуду. Единственное отличие от совка – посуда здесь пластмассовая.

Кто мне порекомендовал эту чебуречную, не помню, вылетело из головы напрочь, остались лишь слова.

– Там такие офигенные чебуреки, – говорил мне этот «кто-то», – бульон из них можно выливать в отдельный стакан. И запивать им водку!

Я открыл для себя другие плюсы. Несмотря на грозное предупреждение: со своим, мол, нельзя, оказывается, можно. Приносишь с собой и пьёшь. А рядом иногда функционирует рынок. На рынке можно купить солёные огурцы.

Расположенная в десяти шагах от метро «Сухаревская», поговаривают, её неоднократно хотели захватить буржуи. Захватить и открыть какой-нибудь поганый офис. Но чебуречная достойно отбивала все атаки. По слухам опять же, её оберегает какой-то сентиментальный, но влиятельный человек из московской мэрии. Дай бог ему здоровья.

Здесь действительно царит атмосфера дружбы. Люди, стоящие за высокими столиками, накрывают, бывает, целые поляны. Кто-то режет колбасу, сыр, распаковывает селёдку. Случается, что поют. Одна дама исполняла как-то при мне арию из оперы «Кармен». А ещё, помню, впёрся какой-то дёрганый тип с большим старым чемоданом, водрузил его на стол и раскрыл. Из чемодана он стал доставать какие-то бумажки и с размаху швырять на пол.

– Суки! Бляди! Суки! Бляди! – кричал тип, комментируя каждый бросок.

Потом он собрал их, загрузил в чемодан и резко захлопнул крышку.

Обведя помещение свирепым взглядом, тип удалился, глядя затравленным зверем.

Но в целом, повторюсь, здесь всё по-доброму.

Я перетаскал сюда всех своих друзей и вот теперь делю один из столиков с Сашей. Мы встретились сразу же после моего прилёта, на выходе из метро «Павелецкая». Ожидая её, я почему-то слегка нервничал и, купив пачку сигарет, закурил.

Выйдя из метро, Саша пожала мне руку и спокойно произнесла:

– Ну что, Андрей? Давайте пить и веселиться?

– Давайте, – рассеянно брякнул я, и когда мы пошли по улице Бахрушина, я зачем-то обратил её внимание на церковь староверов, стоявшую красным полушаром через дорогу наискосок…

…Да. Я не мог не привести своего нового друга из города Питера в московскую чебуречную «Дружба».

В пакете у нас бутылка «Бехеровки» и апельсиновый сок. Не нарушаем заложенных посетителями традиций. Саша показывает мне фотки в айфоне. На одной из них она – под шестидесятые, платье и причёска.

– Нравится?

– Да!

Выпиваем и решаем идти гулять.

Февраль, но Москва уже дышит весной. Мне приходится доесть Сашин чебурек. Она несколько раз просила у меня прощения, что не съест его, так как собирается отдать его несчастному бородачу, сидящему на улице у ступеней. Это намерение вызывает у меня очередной приступ восторга. Она вынесла этот чебурек, но бородач бесследно исчез, и Саша, грустная, принесла чебурек обратно.

Мы отправляемся гулять дальше.

Идём, обсуждаем результаты питчинга, того самого, на котором мы познакомились. После похвал в наш адрес и запроса рукописей наступила тишина. Ни дальние, ни близкие знакомые не могут нам пояснить ничего. Такое впечатление, что рукописи засекретили и сдали в архив.

– В принципе недели достаточно, чтобы понять – подходит книга или не подходит.

Саша знает в этом толк. Она работала в питерском издательстве «Амфора» и прекрасно осведомлена обо всех тонкостях издательской кухни.

Видимо, у издательства просто нет бабок. К такому выводу приходим мы. Он нас временно успокаивает.

…Узкие переулочки выводят к Чистым прудам. За разговорами я не заметил, как мы там очутились. Также незаметно для меня разговор наш уткнулся в гавань моей грёбаной боли.

– Ну, по-любому, – говорит мне Саша, – ты же виноват.

– Почему это – я?

«Бехеровка» (это уже вторая бутылка) и заявление близкого по духу человека делают меня еле уловимо, но агрессивным.

– Ты же её бросил.

– Я?.. Ну да. Я. Но это же не беспричинно произошло! До этого ведь целая куча была всяких событий!

– Была и была. А ушёл ты.

– Да не просто же так я ушёл!

– Ушёл…

Саша смотрит на меня серьёзно, как давешний поп.

– Возвращайся к Ирине. У вас же такой замечательный ребёнок.

Темень стоит кругом, Саша едва освещается тусклыми фонарями. Делаю очередной глоток, закуриваю. Я уже нетрезв, но вполне себе сконцентрирован и вижу Сашино лицо отчётливо. В её глазах за стёклами очков – моя стесняющаяся совесть.

 

61

– Ох, влюбчивый ты мой. Зачем ты только постоянно женишься?

Мы сидим в ресторане на какой-то тёмной улице, застроенной кирпичными брежневками-девятиэтажками. Тихая улица, спокойный и светлый ресторан. Неподалёку шумит Кутузовский. Капельки почти весеннего дождя торопливо постукивают по ресторанному стеклу, а мы с восторгом пьём текилу. С восторгом от встречи, разумеется.

С Сашей мы распрощались в метро, минут тридцать назад, теперь я сижу с Пашей. Павлик – мой двоюродный брат. Рядом с Павликом – Дима. Он мне троюроден.

– Что-то я тебя давно по радио не слышал, Андрюха, – жалуется троюродный братик.

Жалоба рассмотрена и удовлетворена в течение пяти секунд.

– Я уже лет семь на радио не работаю, Дима.

– А-а-а…

Вот она – специфика Москвы. Ты живёшь с человеком почти в одном городе (Жуковский – почти Москва, понимаете?), а видеть его можешь раз в семь лет. Причины – обилие друзей/знакомых, дел, расстояния и семья. Мне ужасно стыдно из-за этого. Поэтому я люблю людей, которые на меня не обижаются.

С Павликом у нас связь дальняя и прочная. В детстве мы почти каждое лето проводили вместе. Июнь – пионерский лагерь под Тамбовом, июль – Донецк, август – Севастополь. С Павликом я первый раз покурил. Это были самокрутки с кленовыми листьями лет в тринадцать. С Павликом я первый раз выпил. Это была бутылка домашнего вина, стыренная из подвала деда в Севастополе. Мы похитили бутылку вечером, перелезли через забор в полночь и через поля виноградников вышли к морю. Лёжа в джинсах на мелкой гальке, мы пили вино, курили болгарские сигареты «BT» и слушали море. А с воды нам светили фонарями военные корабли.

С ним же, Павликом, я впервые ощутил мощь своего милицейского удостоверения. Дело было так.

Окончив первый курс Омской высшей школы милиции, я решил смотаться в Донецк. С братом мы не виделись два года, мне нужно было к брату.

В первый же день выпили пива, коньяка и пошли гулять. Пьяные, косые, дымя сигаретами на ходу, по аллеям из тополей мы вышли к рынку микрорайона.

У прилавков стояли дородные бабы. Они торговали всем чем ни попадя: сигаретами, пивом, грушами, арбузами и книгами.

– У вас же сигареты по лицензиям должны продавать?

– Однозначно, – уверенно соглашается Павлик.

В моей голове просыпается бесёнок административного права.

Мы подходим к прилавкам, и перед каждым из них я демонстрирую удостоверение. Отточенный жест полукругом. Зритель успевает увидеть характерный цвет «корочки» (красный), рассмотреть на фото человека в форме, перед его глазами мелькают оттиск печати и рукописный текст. Что именно там написано, зритель прочесть не успевает. Корочка закрывается. Иногда даже с хлопком.

– Предъявите лицензию на продажу табачных изделий! – требую я.

– Та вы шо! Хлопци! Яка така лицензия? – удивляется тётка.

– Изымаем товар.

Павлик берёт блок сигарет, и мы движемся дальше.

– Ваша лицензия на продажу спиртных напитков!

– Бери, бери, дарагой, – шепчет седовласый азербайджанец, выставляя на прилавок две бутылки коньяка.

Бутылки погружаются в карманы павликовых брюк.

Мы равнодушно проходим мимо старушки, торгующей малиной и шелковицей, минуем длинный прилавок с картошкой и останавливаемся у книжного развала.

– Лицензия… – начинаю я.

И тут же заканчиваю.

Как черти из табакерки, взявшись непонятно откуда, на нас набрасываются менты. Человек пять-семь, не меньше. Павлик сбрасывает блок сигарет, бутылки разбиваются об асфальт. Наши руки заламывают, сковывают наручниками. Я моментально трезвею.

Всё! – думаю я.

Отучился. Конец ментовскому пути. Да ладно бы это, нас гонят, как каторжан, сквозь дворы, тут вообще-то и уголовным делом попахивает.

Я только-только начал изучать уголовное право и пытаюсь понять – что же в моих действиях? Злоупотребление, превышение? Да нет. Хоть я и рядовой милиции, я не должностное лицо. Вымогательство? Забирал, не угрожая. Мошенничество? Похоже на мошенничество. Но, скорее всего, грабёж. Если бы я поменял бутылку виски на коньяк, а в бутылочке вместо виски чай оказался, тогда – да, мошенничество. А так – грабёж. И применение насилия здесь необязательно. Грабёж, совершённый группой лиц по предварительному сговору. Такие у меня мысли. Иду, квалифицирую.

…Нас заводят в участок. Опорный пункт охраны общественного порядка, размещённый в квартире. Куча народа сидит в большой комнате. В комнате чем-то воняет. Видимо, воняют эти люди. Воняют и ненавидят милицию. А может быть, воняет милиция. И ненавидит людей.

Распахивается дверь. Из кабинета выходит молоденькая размалёванная мамзель. Топик, короткая зелёная юбка, туфли на шпильках. Скорее всего, проститутка. Подмигнув мне, она идёт на выход, покачивая бёдрами. Следом за ней появляется милиционер. Погоны выдают его звание. По три звёздочки на каждом. Он усат, лицо у него уставшее. Я, выпускник первого курса Омской высшей школы милиции, только-только начал хорошо разбираться в ментовской иерархии. Старлей, насколько я понимаю, является участковым.

– Что у тебя? – спрашивает участковый у одного из ментов.

– Та ось, хлопцев на рынке задэржали. Ходыли с поддэльным удостоверением…

– Каким удостоверением? У кого удостоверение?

– У меня! – отвечаю я, гордо подняв голову.

– Давай сюда.

– Руки в наручниках, неудобно. Снимите наручники.

Я даже не знаю, почему он выполнил мою просьбу. Ведь он мог свободно и бесцеремонно обшмонать меня и вытащить всё, что нужно. Но почему-то делать этого не стал.

– Снимите наручники! – велит он ментам.

Снимают.

Жестом участковый приглашает меня в свой кабинет, дверь закрывается.

– Ну, давай, показывай.

Я достаю из заднего кармана джинсов удостоверение. Первое удостоверение в своей жизни.

Раскрываю его, вытягиваю вперёд руки, точно американский коп пистолет.

– Дай его мне, – лукаво произносит участковый.

– Неа, – отвечаю.

– Почему?

Я понимаю, что можно разыграть ментовскую карту. Коллега, ёпть! Не имея чёткого плана в голове, да и откуда ему взяться за это время, я постепенно наглею.

– Нельзя же в руки давать, ты знаешь.

Участковый старше меня лет на десять, какой-никакой, но офицер, и всё же я уверен – на «ты», и только на «ты».

– Так ты что, правда мент? – удивляется участковый.

– Да, мент. Здесь же всё написано.

– Хм.

И вот тут я начинаю мочить.

– Я, конечно же, всё понимаю. Отдельная страна, независимая. Мы уже не Советский Союз. Но два года только прошло, а я всё не могу привыкнуть. Для меня пока всё едино. Союз Советских Социалистических Республик! И когда я вижу, какой беспредел творится – сердце кровью обливается. Торгуют без лицензий! Не пойми чем торгуют! Контрабанда, отрава…

– Да, – задумывается он, – мне вот тоже не нравится, что Советский Союз распался.

– Вот видишь! Я же говорю, сердце кровью обливается!

Участковый грустно смотрит на стену. На ней висит карта СССР.

– А ты сам откуда? – спрашивает участковый.

– Из Москвы! – важно вру я.

– Из Москвы?

На лице у старлея радость.

– Слушай! – восклицает он. – А ты обещай мне, что если я так же попадусь, мне тоже ничего не будет!

Ушам своим не верю. На дурачка не похож. Устал, может, действительно? Или с понятиями он? Мент – мента… Участковый – от слова участие. Всю судьбу ведь искалечить мог, но нет. Просто поучаствовал.

– О чём, – говорю, – речь?

Мы выходим из кабинета, расставаясь друзьями.

– Я разобрался, всё нормально.

Менты кивают.

– С брата наручники снимите, – начинаю распоряжаться я, – с собой его забираю…

– Да, да.

…Павлик ликовал всю дорогу домой. Каждому встречному знакомому на микрорайоне он рассказывал о том, что менты были поставлены нами на колени. Я помалкивал. Этот случай раз и навсегда отбил у меня охоту злоупотреблять служебным положением и грабить.

…И вот теперь Павлик сидит в хорошем московском ресторане и угощает своего брата яствами и напитками.

– А я тебе говорил! – вещает он нравоучительно. – Не надо жениться. Надо было подождать!

– Ты? – недоумеваю я. – По-моему, ты говорил мне другое. Про то, что Лера хорошая, что нам с тобой уже немало лет и пора бы побыть счастливыми?

– Я говорил?

– Именно.

– Ну, может, и говорил…

Павлик задумывается. Павлик уже двадцать лет как бизнесмен. Когда мы были с Лерой в Черногории, речь зашла о фирмах-однодневках, фирмах-помойках, которые создаются, чтобы уходить от налогов, Павлик взял и признался: «Так это же – я… В прошлом».

У него был классический путь предпринимателя. От создания первоначальных капиталов на не очень законных делах до вкладывания денег в благое дело. Свалив в Черногорию в 2010 году, Павлик вложился в запуск закрытого молокозавода.

– Так это было, когда мы только с ней по скайпу говорили, когда ты с Ириной ещё в Черногорию приезжал! А когда ты приезжал с Лерой…

– …ты сказал, что я в надёжных руках.

– Ну а что я ещё мог сказать?

– Ладно, проехали.

– Но ты точно уходишь?

– На девяносто процентов.

– Надо на сто!

– Почему?

– Ёбург – дно!

– Понятно.

Мы выпиваем текилы, и я спрашиваю:

– Слушай, а может, мне Ирину обратно позвать?

– Вот только давайте без бреда сегодня, пожалуйста…

 

62

Мне почти сорок, а зрение у меня стопроцентное. Стою под накрапывающим дождём и вижу их, идущих издалека. Две маленькие фигурки, одна из них чуть ли не подпрыгивает, вторая идёт неспешно. Демонстративно неспешно, я бы сказал. Если бы обе фигурки шли быстро, я бы стал ассоциировать себя с Будулаем. Помните, в конце фильма «Цыган»? Он, искалеченный, лежал на телеге и периодически поднимал голову, всматриваясь в даль. А они шли ему навстречу. Любимая женщина и сын. Одиннадцать десять на часах моих, встреча должна состояться десять минут назад, но я спокоен по этом поводу.

Я вообще сегодня с самого утра заставил себя быть спокойным, не поддаваться на провокации, ну и так далее.

Вижу, что она ещё похудела, стала симпатичнее. Я вдруг вспоминаю, как мы познакомились. Смешное это было знакомство, как и многое в моей жизни.

Лето 2001 года. Я, аспирант и начинающий радиоведущий, приехал погостить на несколько дней в Тамбов. Мы сидим на набережной, кафе «Парус» разбросало столики на песчаном берегу, дощатая танцплощадка врезалась в реку. Я и мои одноклассники – Саша Александров и Толя Минаев. Рядом с нами трётся какой-то фраерок в сером пиджачке, оказывая знаки внимания то мне, то Анатолию. К Анатолию он с уважением потому, что тот местная знаменитость, первый радиодиджей. Ко мне – потому, что по моему делу проходил один из положенцев Тамбовской области, у которого фраерок какое-то время бегал в «шестёрках».

Мы пили пиво и водку. Фраерок вдруг вскочил и сказал, что ему нужно кого-то встретить.

– Я скоро вернусь! – обещает он.

– Иди, – говорит Анатолий, – хочешь, возвращайся, хочешь – нет.

Мой друг по натуре ленив и не любит шумных компаний. А ещё, местная звезда, он откровенно устал от человеческого и женского внимания. Поэтому Анатолий рад, когда лишнее звено выпадает из дружеской цепи.

Но фраерок преклоняется перед Анатолием, судя по его взгляду, любая минута с тамбовским радиогуру для него – на вес золота.

– Я с девчонками вернусь! – уточняет он.

Оживляюсь. В Москве пока ещё женским полом не востребованный, год всего в столице, простой тамбовский парень, для тамбовских дев я могу представлять активный интерес – практически москвич!

– Возвращайся обязательно! – требую и даже постукиваю указательным пальцем по краю стола.

– Началось, – недовольно вздыхает Анатолий.

Он привёл их достаточно быстро, молодых и красивых, блондинку и брюнетку. Блондинкой оказалась Ирина. Они сели к нам, мы выпили водки. Осмелев, я неоднократно вытаскивал Ирину из-за стола и уводил к берегу. Там я целовал ей руки и рассказывал анекдоты…

…Когда они приблизились, я, ещё не успевший выпрыгнуть из ямы воспоминаний, спокойно, без всякого сарказма, произнёс:

– Привет, Ирина. Прости меня за мои грехи. Вольные и невольные…

Презрительно ухмыльнувшись, она выпустила руку сына, и он подошёл ко мне.

– В девять вечера здесь же, – сказала Ирина сухо, развернулась и ушла.

Да, она похудела. Фигура улавливается со спины.

– Папа! Ты чего?

– В смысле?

– Ну, что ты сказал такое?

– Прощения попросил. Сегодня Прощёное воскресенье. Положено просить друг у друга прощения и прощать.

– А-а-а, – протянул мой сын, – а я думаю: что это папа такое болтает?

Я беру Егора за руку. Рука без перчатки, прохладная рука.

Она не простит меня никогда. Я всё чаще и чаще думаю о ней. Этот мой кидок, он больно ударил по ней, конечно.

Наводи мосты, говорил поп.

Возвращайся, говорила Саша.

Что же я должен делать, чтобы вернуться, милые мои? В ногах валяться? Стоял я тут как-то на коленях. Не очень понравилось. А потом, если вдруг меня соизволят простить, всю жизнь я должен ходить виноватым, так?

Что же ты, думаю я. Ну сделай сама хоть один шаг навстречу! Шажочек.

Нет. Не сделает. Так и будет ненавидеть меня. Только вот что здесь, в этой злости? Какой у неё ствол? Любовь? Или, может, просто задетое самолюбие. Как это так? Ушёл! От меня ушёл! И непонятно куда улетел!

Никогда она не сделает этого шага. А если его сделаю я, очередной, то вот такую же ухмылочку увижу в ответ.

Прав Павлик. Не нужно этого бреда. Мы не гордые, но делать вид умеем. Хватит. Не время для лирики. Никогда и ни перед кем я не встану больше на колени. Слишком много чести. Ищите других идиотов, я в этом спектакле больше не участвую.

– …Знаешь что, Егор…

Мы уже сидим в электричке и едем в Москву. По вагону бродят угрюмые люди с огромными мохнатыми собаками. Люди выклянчивают деньги на еду для собак, хотя собаки выглядят упитаннее своих хозяев.

– …Я вот думаю. А может, мне развестись?

Румяный Егор чуть не поперхнулся мармеладом, который я купил ему перед посадкой.

– Папа…

– Что?

– Ты же только недавно женился.

Потом он заглядывает мне в лицо и спрашивает ошарашенно:

– Что это с тобой, пап?

И тут я понимаю, что глаза мои влажные и, скорее всего, красные.

– Ничего, – делано зеваю я, – плохо спал, вздремну малость.

Закрываю глаза, прикрываю лицо ладонью, упираясь в подлокотник, и чёрт знает как заставляю себя успокоиться. Кто-кто, а он не должен видеть моих слёз. Это точно.

 

63

Развратником иногда сделаться хочется. Донжуаном. Чтобы две-три любовницы было. Чтобы с уважением отзывались все и завистью. «Трахает всё, что движется», – так чтобы говорили.

А говорили раньше, помню, говорили. Давным-давно дело было, когда ещё следователем в Тамбове работал.

Сергей Петрович, начальник мой давний, он на этом деле повёрнут был. Как только в отделе студентки-практикантки появлялись, он начинал активно курсировать по коридору и заглядывать в кабинеты. Любовался, видимо.

Сижу, помню, у себя, печатаю что-то. Внутренний телефон звонит.

– Зайди ко мне, Андрей Павлович, – велит мне начальник.

Захожу.

– Андрюшка. – Выражение лица у него блудливое в этот момент крайне.

Сидит за столом лысый толстенький человек, ножками болтает. В коротких пальцах-сардельках сигарета тлеет, две пачки «Marlboro» на столе. Похабщину всякую думает.

– Приказываю тебе, Андрей Павлович…

– Что именно?

– Трахни вон ту, в кожаных штанах!

– Разрешите выполнять? – спрашиваю.

– После работы, Андрюшка…

Проницательный, полагающий, что знает всю подноготную своих подчинённых, он убеждён, что я развратник.

– Знаю я тебя… Кот!

Еле сдерживая улыбку, я бросаю взгляд в приоткрытую дверь приёмной. Там сидит секретарша Юля. Ей двадцать пять лет, у неё высокая грудь и красивая длинная шея.

– Прекрати, Андрей Павлович, ну прекрати…

– Да что прекрати-то, Сергей Петрович?

– В рабочее время…

Сергей Петрович был убеждён, что у нас с ней секс. Причина случайная: начальник часто видел меня, эксплуатирующего ксерокс в приёмной. А когда Сергей Петрович наблюдал, как Юля ксерокопирует, принимая бумажки из моих рук, остаётся только догадываться, сколь мощным в его голове был взрыв сексуальных фантазий и чем он занимался в своём кабинете после гневного хлопка дверью.

– Держи себя в руках, Андрей Павлович…

Мне оставалось тупо помалкивать и сдерживать праведный гнев. Ведь Юлю, красивую и высокогрудую, трахал не я, а Диман.

…Так что напрасно меня подозревали в сексуальном терроризме. Бывали случаи, конечно, но это только когда я один, без, так сказать, спутницы жизни. Демонстративно легко и без обязательств. Эксперименты, ничем не окончившиеся эксперименты, сути моей не поменявшие.

Однолюб я. Как влюбляюсь в одну, так все остальные перестают для меня существовать как класс. Так и с Ириной было поначалу. И с Лерой.

Но не верят многие, не верят. Хотя кто не верит, собственно? Вспомнить пытаюсь. Не могу вспомнить ни одного конкретного человека. Думаю, наверное, что многие не верят. Или не верит. Одна не верит. Словно образ новый рисую. Будто люблю я кого-то, а она мне не верит. Кто ты? Что за чудное создание неверующее? И почему ты не веришь мне?

Но нет вопросов на мои ответы. Откуда им появиться?

Плевал я на вашу Любовь, мать её фашистскую.

 

64

Сегодня позвонил Егор и спросил:

– Папа! Так ты правда с Лерой решил расстаться?

– Да. Правда.

– Правильно.

– Почему?

– Потому что – свобода. Я свобо-оден! – запел мой сын.

Вот он – единственный человек, кто меня понимает.

 

65

Тянутся колючей проволокой эти дни. Февраль, март. Болел я в марте, аккурат в революционный женский праздник.

Работа – дерьмо, и дома fuck, лишь «Фейсбук» по-прежнему – друг мой и помощник.

И всё же я стараюсь не индульгировать. Усилия над собой делаю, трудно мне, но делаю.

На столе передо мной – записная книжка. Я выписал самые нужные фамилии. Напротив фамилий – телефоны. Эти люди должны мне помочь, я не хочу возвращаться в Москву на пустое место. Кому-то из них помогал я. Кто-то просто хороший знакомый. Кто-то – друг. Должно, должно что-то выстрелить.

Я начинаю.

Кораблёв И. А. Хороший парень. Мы с ним вместе в командировку ездили, в Новосибирск. А потом, год спустя, когда я был с проверкой в одном месте, выяснилось, что в месте этом самом работал его брат. В Москве находилось место. Хорошее, сытное.

– Палыч, не лютуй там, ладно? Он только-только работать начал.

– Ладно, – говорю, – не буду.

Помог я Ване Кораблёву. Теперь, может, он поможет мне?

– Привет, Ваня!

– О, Андрей Палыч! Сколько лет, сколько зим!

И тут начинается бред сивой кобылы. С моей, разумеется, стороны. Чёрт знает что начинается. Я излагаю суть проблемы и представляю, как человек, держащий трубку за Уралом, с той стороны, меняется в лице.

Уехал в другой город. Женился. Не прижился. Работа – дерьмо собачье. Ребёнок скучает. Нужно возвращаться обратно.

Я произношу всё это, и мне ужасно неловко.

– Ну, да. Ну, да, – бубнит Ваня, – ситуация…

– Поспрашивай, может, в твоём отделе место появится?

– Да мне и не у кого спросить, Палыч. Я же тут никого не знаю.

Теперь моя очередь измениться в лице. Человек работает в Конторе два года. До этого он работал где-то здесь. Или в Кургане, или в Челябинске. Кто-то его позвал в Контору. И он никого не знает.

Далее.

Игорь Касьянов. Игорюша! Друг мой, он в Тамбове когда-то следователем в прокуратуре работал. Мы познакомились на почве любви к року. Встретились осенним промозглым воскресеньем в магазине, известном в узких тамбовских кругах как «Букс». Книги, короче. «Книги», «Books» и прочие языковые версии лучшего подарка всех времён и народов до сих пор украшают белую стену одного из зданий по улице Интернациональная. Сейчас, по-моему, там жрут. «Пицца» сейчас в этом заведении. А тогда, в бездуховные девяностые, там торговали книгами, пластами, CD-дисками и кассетами. Сидели два прикольных чувака, то пьяными были, то обкуренными. Сидели и несли людям рок-культуру.

Игорь был поражён, увидев меня там. Мент и рок – сами понимаете. Прокурор и рок, кстати, тоже.

На радостях мы отправились к нему домой и стали пить водку, слушая Гребенщикова…

В 2005 году Игорь тоже перебрался в Москву и занял пост директора правового департамента одной из строительных компаний. Неужто я каким-то, мать его, юристом не смогу работать? А ну-ка…

«Привет, Игорёк», – пишу в «Фейсбуке», ну, и та же песенка. Так, мол, и так. Женился, не прижился…

«Ужимаемся, Андрюха. Кризис».

Другим звоню, другим пишу.

– …А зачем ты уезжал? Кризис сейчас. Никуда не устроишься.

Зачем уезжал? Это самый добрый вопрос. В кавычках. Как там орал Груздев в «Месте встречи изменить нельзя»? Вы же наповал меня бьёте этим вопросом!

Воображение моё разыгрывается. Поднимается перед глазами растяжка красного цвета, ползёт вверх. Такая, что в советские годы на демонстрациях вывешивали. И – буквы цвета мела, печатные. «ЗАЧЕМ ТЫ УЕЗЖАЛ, ВЕТРОВ?».

 

66

Иногда я тону в её взгляде. Он полон ласки, этот взгляд, море её там разлито.

Как может всё это сочетаться в одном человеке, думаю я, агрессия и доброта?

Она называет это несдержанностью. Я квалифицирую как хамство.

 

67

Любовь несёт разрушение. В моём случае первой мишенью стала семья. Шарахнула пушка, не промахнулась. Прямо в крышу угодил снаряд, и разлетелось всё к чёртовой матери. Хлипенький был домик, наверное. Да. Но всё-таки он был.

Вторая мишень – я сам. Лучше бы грохнуло так грохнуло. С концами. Ан нет, коптю, мозолю глаза окружающим осколками стен.

Нужно законодательно запретить разводы и открыть публичные дома. Если ты в браке, если у тебя ребёнок и ты развёлся – тебя необходимо уничтожить. Ходи к проституткам, если экстренно захотелось на сторону, кобель ты поганый. И не нужно общественности это осуждать.

 

68

Мартынюка многие женщины ненавидят.

По молодости его пару раз кинули, и он вывел целую теорию – да не одну! – относительно женщин и мужчин, женщин и секса.

Мне нравятся эти теории. Не то чтобы я их разделяю целиком и полностью, они мне по душе как объекты творчества. Смешные. А для многих женщин они – грустные и оскорбительные. В силу отсутствия чувства юмора у этих женщин, наверное.

– Я вот не понимаю этого – театры, кино, парки, а только потом, может быть, секс! – сокрушается иногда, общаясь с дамами, Мартынюк. – К чему эта ходьба, гульба, я не понимаю? Я говорю – давайте наоборот! Сначала секс, а потом – парки и театры…

– Это омерзительно! – возмущаются девушки. – Как вы можете так рассуждать?!

– Могу! Могу!

И начинается разъяснительная работа.

– Вот представь! Сломался у тебя унитаз. Ты вызвала слесаря. И говоришь ему: чини! А он тебе: зачем? Давайте сначала о поэзии поговорим! Ты – ему: «Какая поэзия? У меня унитаз течёт! Чини!» А он: «Ничего страшного. С унитазом можно повременить, а вот поэзия…»

– Да как же не стыдно вам! – вопят девушки. – Как вы можете сравнивать отношения и унитаз? Что это за отношение к женщине?

– А что не нравится! Я разве против гульбы? Не против! Но только после секса!

Чем дольше живёт Мартынюк, тем большей желчью пропитывается его отношение к женщинам. Один из основных его постулатов – женщинам не нужен секс.

Список причин, по которым женщины соглашаются на секс с мужчинами. (Проверено жизнью и – немножко – мной.)

Потому что надо замуж.

Потому что после можно не работать.

Потому что хотелось выпить.

Потому что была пьяная.

Потому что с бодуна.

Потому что было скучно.

Потому что было весело.

Потому что жалко мужика.

Потому что надо, чтобы подружка завидовала.

Потому что американец из Нью-Йорка.

Потому что француз из Парижа.

Потому что москвич.

Потому что надо насолить тому, кто раньше, гад, не женился.

Потому что надо насолить подружке, которая раньше увела жениха.

Потому что приревнует тот, кто нужен на самом деле.

Потому что нет денег, а после секса откуда-то появятся.

Потому что устала объяснять, что без секса лучше.

Потому что взгрустнулось.

Потому что так смешнее.

Потому что всё равно давно дружим.

Потому что все так делают.

Потому что работа такая!

Потому что захотелось.

(Последний вариант случился только у одной женщины – и то после правительственного сообщения о полёте Гагарина, 12 апреля 1961 года.)

Это Мартынюк разместил на «Фейсбуке. И вызвал бурю женского негодования…

Сквозь весь мартынюковский стёб я вижу основной упрёк к женщинам. Это даже не может быть упрёком Мартынюка, это может быть моим упрёком, но рождён он благодаря мартынюковскому стёбу. Потребительство и собственничество. Вот в чём я их упрекаю.

Одним женщинам нужны твои бабки. А другим нужен весь ты. И это гораздо страшнее. Бывает иногда, что и бабки твои не так сильно нужны, а вот ты нужен весь. Без остатка. И ты либо пропадаешь, превращаясь в конченого подкаблучника, либо рушится всё, либо лжёшь, лжёшь, лжёшь. Возможны и смешанные варианты. Но четвёртого – идеального, рафинированного, чистого – не дано! Оставьте эти ханжеские словеса о «притирках» на откуп школьникам, изучающим предмет «Семья и брак», или как там он сейчас называется…

…Я заметил уже. Лера ведь часто смотрит на меня ласковыми глазами. О чём она думает, интересно? Перебесится, думает, и успокоится? У нас будет хорошая семья?

Поздно.

Не будет. Ничего не будет. Я презрел этот общественный институт, мать его фашистскую.

 

69

Вчера я сидел на кухне. Поздним вечером сидел, печатал новый рассказ. Кухня окончательно превратилась в мою ставку. Мне не хочется пересекаться с домочадцами. Когда кто-то выходит из комнаты, мне хочется исчезнуть, превратиться в человека-невидимку. «Эй! – говорю я себе. – Тебе это ничего не напоминает? История повторяется, парень. Верно?»

Верно, верно, верно.

Кот прыгает на раковину и сбивает хвостом бокал. Последний. Бокал уничтожен, превращён в осколки.

Я облегчённо вздыхаю.

Сегодня двадцать девятое апреля. Отпуск мой начинается через две недели.

Тридцать дней. Тридцать дней, которые должны решить если не всё, то главное.

 

1

Самое страшное поражение – глупое поражение. Ты – сказочный богатырь, победивший страшного зверя. Ты на коне и не обращаешь внимания на мелких тварей, остатки свиты загубленного демона, что мечутся вблизи копыт твоего гордого коня. Им не догнать, да и побаиваются они, видя тебя в седле, такого гордого и грозного. Куда им до тебя, нелепым шавкам? Так думаешь ты – величественный победитель, расслабившийся после изнурительной борьбы. Ты расслабился и забыл, что тварь – подлое, злопамятное существо. Поэтому и тварь…

Когда Антошка зашёл в кабинет и сурово произнёс: «Вас вызывают в отдел кадров», я ему весело подмигнул. Мальчик ты мой сурьёзный. Оставайся! Сиди в своём кабинетике, заваленный нелепыми бумагами, стучи по клавиатурке. Моё пребывание в вашем славном городе затянулось. Оно подходит к концу.

…Отпуск я провёл с толком. С толком для дела. И дело заключалось не только в радостных взглядах сына, объятиях друзей и зелёных московских бульварах. В этот отпуск я сделал всё, чтобы вернуться в свою Контору.

Боевой друг Коля провёл меня по всем начальствующим кабинетам, в которых бывал он за двадцать лет своей работы. Познакомил со всеми начальниками, которых за эти двадцать лет знал.

– Андрюха Ветров – мой друг! – запросто говорил он с разнокалиберным руководством. – Возьми, Сань (Вась, Петь), Андрюху на работу!

Начальники озабоченно кивали, трепетно брали из моих рук резюме, внимательно вглядывались в моё лицо.

– Все помогаем Ветрову! – призывал Коля бывших коллег. – Не спим! Все помогаем!

И коллеги воспряли ото сна. Они принялись снимать трубки с рычагов телефонов, набирать номера, связываясь едва не с Господом Богом.

С удивлением вдруг я осознал ошибочность своих прежних представлений. Здесь, в Конторе, не может быть и намёка на дружбу. Человек человеку – волк, так полагал я. И оказался не прав. Контора всегда поможет человеку. Своему, понятное дело, человеку.

Мне предложили место в одном из управлений. Дело оставалось за малым: кадровая чехарда – бумажки, утверждения, простые формальности.

И в Екатеринбург я вернулся на коне. Всё, что мне оставалось, – ждать. Ждать запроса из Конторы.

И он пришёл.

В связи с трудоустройством А. П. Ветрова представьте копию личного дела. Так было сказано в запросе. В запросе Конторы, большой и ужасной, наводящей на местных чинуш ужас.

Естественно, я расслабился. Победил же я вас, мать вашу фашистскую, победил! Вы все здесь думали, что никому я не нужен в столице, бросивший всё, как последний идиот, и приехавший сюда ради самой жуткой на свете химеры?

А вот хрен вам, суки, мать вашу!

Я расслабился.

И в этом была моя ошибка.

Я не учёл провинциального чиновничьего фактора. Основных его, так сказать, составляющих. Зависть и месть – вот они, эти составляющие.

Сидит такой себе начальничек, кум королю, от него здесь всё зависит, а тут его подчинённый подпрыгивает и заскакивает на ступеньку выше. Это как? Хоть и укоренился начальник, и нет ему необходимости лезть в эту грёбаную Москву, ибо тут он князь, всё подмазано, но всё же – как это так? Тем паче что и подчинённый этот, сука… Всем своим видом показывал, что таковым не является…

– …Вы догадываетесь, почему мы вас пригласили?

Гадко улыбается Елена Юрьевна. Мерзко, будто она не женщина, а группенфюрер СС.

На стол передо мной ложатся два листа, скреплённые степлером.

В толпе букв, точек и запятых я различаю свою фамилию и инициалы.

…Ветров А. П. игнорирует поручения руководства… Ветров А. П. нарушает сроки при подготовке ответственных документов… При проверке рабочего компьютера Ветрова А. П. обнаружено…

Ого!

Я делаю вид, что внимательно изучаю эту кляузу, пытаясь сохранить абсолютное спокойствие, и думаю, что у меня это получается. Но всё же каким-то сверхбоковым зрением я ощущаю взгляд этой суки, довольный, наполненный превосходством взгляд.

Из этой мерзкой бумаги следует, что они нашли в ящике стола мою флешку, а на флешке, помимо рассказов, была авторская справка. Я, мол, такой-то и такой-то, печатаюсь там-то и там-то…

Бумага составлена Антошкой. Я недооценил его. Безобидный пухлый школьник в очках, десять лет между нами разницы. Понятное дело, Кубышка поручила ему проверить меня, он наверняка подключил местного программиста. Флешка. Тут и программист даже не нужен. Осёл. Какой же я, право слово, осёл. Как это глупо и позорно всё, господи!

…Ветров А. П. печатается в литературных журналах и не исключено, что получает за это гонорары. В декларации о доходах за 2014 год эти гонорары не указаны.

Их раздосадовал запрос из Конторы. И они задумали нагадить мне на прощание, эти маленькие мерзавцы. Решили что-то накопать, проверить компьютер, видимо, заметил из них кто-то краем глаза, что я печатал что-то явно не то. И тут – такая удача: публикация! И нет данных о гонораре в декларации о доходах, той самой, которую обязан заполнять каждый чиновник, от мала до велика. И неуказание сведений о доходах может послужить основанием для отказа в приёме на работу или даже для увольнения. И какой-то соответствующий нормативно-правовой акт по этому поводу имеется.

Ещё в первые годы работы в Конторе я спросил у своего начальника:

– Ну кому это надо, а? Кто будет проверять – три у меня банковские карточки или четыре?

Пожимал плечами начальник.

– Вряд ли, конечно. Каждую декларацию не проверишь. Хотя всякое бывает. У меня вот приятель в военной прокуратуре ружьё охотничье купил и пачку патронов. Ружьё в декларации указал, а патроны – нет. Забыл, просто забыл, по невнимательности, так сказать. Прознали каким-то образом, уволили… А другие вон вагонами воруют. И ничего.

…Самые ломовые гонорары платил «Русский пионер», вспоминаю я. Но все они выплачивались в 2015 году, а декларация за четырнадцатый.

– Не припомню я что-то никаких гонораров.

– А мы можем напомнить, – хрипло произносит заместитель кадровой королевы.

Плотненький, причёска аккуратная, в костюмчике с отливом, сидит напротив меня.

– Вам заплатил гонорар наш местный литературный журнал.

– И сколько же он мне заплатил?

– Одну тысячу двести рублей! – словно оглашая приговор, громко произносит заместитель.

– Мощная сумма.

Обвожу взглядом собеседников. Елена Юрьевна Шац улыбается. Но улыбка вызвана не моей нагловатой шуткой. По всему периметру переносицы блуждает довольная улыбка наркома Ежова, разоблачившего очередной заговор троцкистов.

– Думаете, мы тут ерундой занимаемся?

– Конечно же, – отвечаю, – нет. Вы занимаетесь очень серьёзным делом. Смотрите флешки сотрудников, читаете рассказы…

– Имеем право! – рявкает Шац. – Вы в рабочее время всё это делали! Вы книгу писали!

А вот это уже было ударом помощнее декларации.

– …Проверкой служебного компьютера обнаружен файл под названием «Мать их фашистскую». Изучением его содержания установлено, что в нем содержатся оскорбления в адрес государственных служащих, а также…

Ну, твари. Файл «Мать их фашистскую». Книга. Да-да, читатель, книга. А точнее, рукопись. Та самая рукопись, которую вы читаете сейчас. Лекарство, чтобы не сойти с ума от всего этого бреда, царящего в этом городе и во мне самом. Если бы я не стал писать её, меня бы просто разорвало. И писал я её здесь, в конторке. Не писать же это дома? В смысле, на кухне того самого помещения, которое я вынужденно называю домом…

Отвратительное ощущение. Сидеть, переполняясь злостью, и знать, что не можешь сделать ничего.

– Интересно, что скажут на вашей предполагаемой работе, – продолжает глумиться Шац, – когда прочитают это…

Нужно быть совсем конченым идиотом, чтобы направить рукопись в Контору. Ведь там можно сказать: не моё, чушь собачья. Да и будут ли они истории о собственных пьянках и прочем мудачестве афишировать? Не волнует меня это. Волнует другое, что по тем или иным каналам это может дойти до Леры.

– …Очень понравится, наверное…

Заигрались. Ох, заигрались. Сверкает очами, сучка. Видно, что хочет ещё поупражняться в красноречии.

– Ваши предложения? – обрываю я Шац. – Мы же деловые люди, правильно? Зачем растекаться мыслью по древу? Что вам от меня нужно?

Пыхтит, недовольная. Посмаковать хотела. Что да как сказали бы в Конторе, прочитав мою рукопись. А я даю ей понять, что не её это собачье дело.

– Хочу вам посоветовать, – произносит она, – не идти больше на службу в госструктуры. Вы – не человек системы.

Очки поправляет и смотрит на меня с вызовом.

Смешно. Мне же известны твои нравы. Земля, понимаешь, она слухами полнится. Волчица. Ты загрызла здесь десятки, а может, и больше. Несогласных, посмевших воспротивиться маразму руководства, и мне хочется задать встречный вопрос: может, тебе не место в этой системе? Тебе и таким, как ты, превращающим на всей территории России систему в грязное болото? Но нет смысла в этом.

Поэтому я улыбаюсь и мягко гну свою линию:

– Давайте не будем решать за других, Елена Юрьевна. Что вам от меня нужно, скажите, плиз?

Это неформатное, несистемное «плиз» выводит её из себя.

– Нам нужно, – рычит она, – чтобы вы написали заявление об увольнении! По собственному желанию!

То белеет, то краснеет молодящаяся старушка Шац. Чисто теоретически я могу покувыркаться, конечно. Сказал бы, что отказываюсь, увольняйте по статье, а я обращусь в суд. Тем паче что почти все суды со своими бывшими сотрудниками они проигрывают. Но я не хочу этого. Судебная тяжба может растянуться на год, а для меня каждый день пребывания в этом городе – как для дембеля хозработы в компании салаг.

– И ещё мы хотим, – добавляет зам, – чтобы вы не выносили сор из избы. ЭТО не должно быть нигде опубликовано.

– Вы думаете, чья-то история, – вопрошаю я, – история человека – «не звезды» может быть интересна какому-то издательству?

– Не знаю. Но вы не должны выносить сор из избы!

– Как и вы. Верно, Елена Юрьевна?

Елена Юрьевна отводит взгляд в сторону.

– Верно, – выручает начальницу зам, – это тоже не в наших интересах.

 

2

– Их нужно опередить, – Лера горяча, как никогда, – чёрт его знает, какие они в Москву направят бумаги!

– Как ты их опередишь?

– Я пойду к Чижову.

Чижов – начальник этого гремучего логова. Человек в общем-то неплохой, он же и взял меня на работу. По просьбе Леры взял. Минуя мнение Шац.

– Не нужно к нему ходить, Лера. Нет необходимости унижаться перед ними. Всё это одна кодла.

– Нет, я должна! Я позвоню ему! Я чувствую свою вину перед тобой. Из-за меня ты приехал сюда. И получил целую пачку неприятностей…

Я смотрю в глаза её, в грустные и ласковые. Она говорит это искренне. Она всё ещё не хочет потерять меня. Она уже смирилась с тем, что я уеду, но всё ещё надеется, что мы будем вместе.

Лера действительно хочет помочь, но я не нуждаюсь в этой помощи. Чижову эти суки напели в уши изрядно, их он слушает, им он доверяет. И что тут может сделать Лера?

…Последнее время у нас сложились нормальные отношения. Её инициатива.

– Давай всё же расстанемся нормально, – сказала она две недели назад, – я не хочу жить в атмосфере ненависти.

Разумные слова. Но произнесены они слишком поздно.

Мне жаль её, я не испытываю ненависти, я свёл всё к ясной и простой формуле. Не сошлись характерами. Просто не сошлись, ошиблись.

Но она, видимо, думает по-другому.

 

3

Антошка сидит за столом, кругом куча ненужных, идиотских бумаг, мне даже жалко этого маленького бюрократа. На стене висит портрет его ненаглядной супруги. Насколько я понимаю, портрет написан маслом. За спиной Антошки окно, за окном не на шутку размахнулась стройка. Гулко вбиваются сваи, отчего периодически вздрагивают и позвякивают стоящие на подоконнике немытые кружки.

– А ведь ты совершил большую подлость, Антон, – говорю я ему, – рано или поздно придётся держать ответ, дружище.

Глазки его бегают, ручонки, сложенные на столе, потряхивает, как у руководителя ГКЧП Янаева.

– Что значит – «подлость»? И почему вы ко мне обращаетесь на «ты»?

– Потому что ты влез в мою личную жизнь, Антон. А это же – Конституция. Основной закон. Ты же фактически оперативно-разыскное мероприятие провёл без судебного решения.

Я мету уверенно, терять мне нечего. Уверенность и напор обезоруживают. Заявление по поводу мероприятия без санкции заставляет Антона нервничать ещё больше. Ладошка к ладошке, пальчики сцепляются в замок.

Главное – не перегнуть палку, – приказываю себе, – не перегни её, Андрюха!

– Я выполнял указание руководства, – взвизгивает Антошка, – проверить служебный компьютер…

– Проверил?

– Проверил.

– Про гонорар узнал?

– Узнал…

– Молодец, что узнал. Но!

Поднимаю указательный палец вверх.

– Ты полез дальше. И увидел кое-что личное. А как только ты увидел это, тебе следовало остановиться. Понимаешь? Не дай бог, узнает общественность. Не дай бог, это дойдёт до моей супруги, – чеканю я, – ведь будет развод…

– Так вы и так… Там же написано…

Оглядываюсь. Кто-то прошмыгнул по коридору. Здесь такой порядок, в этой богадельне, держать двери открытыми, чтобы всё было под контролем королевы Шац.

Дверь я закрываю, беру стул и подсаживаюсь к нему едва не вплотную.

– Тебя не должно волновать, что там написано. Но коль ты прочитал это и уже о прочитанном кое-кому известно, поверь мне, я смогу увязать наш развод с твоими действиями. И жена меня поддержит. Я заряжу в суде такой ценник, что мало не покажется, Антон. И объектом иска будешь именно ты! То, что я пишу, – это всего лишь мысли, а может, и вовсе фантазии. А то, что сделал ты, повторяю, – это действия. Действия, повлекшие крушение ячейки общества.

Мне нечего терять. Я вспоминаю своё следачье прошлое. Моё ощущение сродни тому, что я испытывал, когда кого-то колол. Я колю, и он колется. Это великолепное ощущение.

Губки Антошки (только сейчас я обратил внимание, что они тоже пухлые) размыкаются-смыкаются, как у рыбы. Сидит, растерянный, хлопает ресничками.

Взгляд мой скользит по периметру его чиновничьей кельи. Я замечаю на тумбочке иконку сербско-черногорского святого Василия Острожского. У меня было их несколько, таких иконок, и одну из них я подарил этому пухлому чудаку.

– Когда один человек, которому другой человек подарил икону, – выдумываю я на ходу, – предаёт его, он не просто его предаёт, он предаёт Бога. А с Богом шутки плохи. Сербская православная мудрость.

– Ну да, – мямлит он. – Здесь я, наверное, не прав. Но… Мне просто сказали, приказали… Я не хотел причинять вам конкретного вреда… Так, думал, премии лишим, и всё… Просто этот файл. У него название «мать фашистскую»… Я подумал – экстремизм. Призывы к ненависти…

– Ненависти к кому? К матерям? Или фашистам?

– Ну…

– Какую характеристику вы составили на меня для Конторы, Антон?

Антошка нервно поправляет очки.

– Не очень…

– Покажи мне её…

Антошка тревожно смотрит на дверь, потом на меня, потом на иконку.

– Ладно, – шепчет он.

Несколько «кликов», и из принтера выкатывается характеристика.

– Я сначала нормальную написал, но меня попросили переделать…

…поручения выполняются не в срок. Отношения с коллегами и руководством натянутые…

Быстро пробегаю текст.

…поступил на службу тогда-то, уволился по собственному желанию…

Ничего страшного, в общем, конкретики они не приводят. Да и какая тут может быть конкретика? Она была бы при наличии выговора, например. Выговора за то, в чём меня обвиняют. Но нет выговоров. И я всё легко могу объяснить в Конторе. Было бы желание выслушать мои объяснения.

– Документы уже отправлены в Москву?

– Не знаю. – приложив руку к сердцу, выдыхает Антон.

– Что ещё будет туда направлено?

– Я не знаю. Честно не знаю, Андрей Павлович…

– Бывай, Антон.

Я прохожу по кабинету, тяну на себя дверь, оборачиваюсь.

Пустыми глазами Антон смотрит на иконку. Губы его шевелятся. Condom Антон.

 

4

В руке моей обходной лист. Отдел кадров, материально-хозяйственный отдел, зачем-то поликлиника. Один из конечных пунктов – секретариат.

– Как же, как же, – качает молоденькая начальница головой, волосы у неё такие красивые, белые, шея длинная, верхние пуговки сорочки провокационно расстегнуты, видна мне сверху (я стою, она сидит) красивая грудь, – вы так недолго у нас поработали…

– Да, – соглашаюсь я, – недолго.

– Года не прошло, кажется.

– Не прошло.

– И куда вы теперь? Обратно? В Москву?

– В Москву.

– У вас взгляд такой задумчивый. И, кажется, грустный.

Взгляд невесел, это точно. Но весьма находчивым оказывается мой взгляд. Не думай только, что это из-за столь быстрого отъезда, из-за упущенного времени, чтобы позабавиться с тобой или просто сходить в кино. Хоть и могли бы чисто теоретически, ох, могли бы, но нет. Лежит просто на краю стола бумажка формата «А4», и вижу я напечатанную на ней фамилию. Свою фамилию.

Я не помню, как зовут молоденькую начальницу. Чёрт-те что. Не выходить же мне в коридор и не смотреть на табличку кабинетной двери? Год, почти год работал здесь. Всё как в тумане. Не знаю никого.

Невозможно различить содержимое письмеца. Лежит он под бумажной стопочкой, треть листа выглядывает.

– Я прочитаю эту бумажечку, милая девушка? – спрашиваю вежливо, придавая голосу умеренно-эротические интонации.

– Ну, – загадочно улыбается она, – это же документ, так сказать. Официальный…

Уверенно беру её руку и галантно целую.

– В Москве вы будете почётным гостем.

Девушка смотрит с надеждой.

– Ах…

Документ я уже вытянул другой рукой.

Читаю. Вот оно что, оказывается. Никому ничего не отправим, значит? Лера, Лера. Зачем же ты нервируешь меня? Почему не слушаешься?

«…в отношении Ветрова А. П. проводилась служебная проверка по факту нарушения антикоррупционного законодательства, но в связи с увольнением последнего она прекращена».

Характеристика, что у Антошки вычитал, ещё бумаженции какие-то неопасные.

Всё-таки квакнули, подлецы. Хоть и в подробностях не расписали. Сор не вынесен, но совочек с ним продемонстрирован из приоткрытой двери. Скверно. Я ведь знаю нравы Конторы. Управление кадров, оно непременно заинтересуется, что это за проверка такая. Антикоррупционное законодательство, мать её. Если формально подойти к этому, то неуказание достоверной информации в декларации – повод отказать в трудоустройстве, вспоминаю я вновь. А мне так непривычно быть безработным.

Подмигиваю девоньке.

– Россия, – говорю, – вас не забудет.

 

5

По-прежнему ласка в твоих глазах. По-прежнему надежда. Я до конца не пойму, наверное, этой надежды. Признание неправоты? Или желание себя обезопасить? В глазах родственников, в глазах тех, кто окружает тебя на работе. Есть муж, мол, состоявшаяся я, всё нормально. Просто ему предложили другую работу, и скоро, очень скоро он заберёт меня и мою дочь в Москву.

А когда-то ты сама раз пять говорила, что со всем этим пора завязывать, и когда я устал от твоего напора и сказал: да, пора, ты молвила: совсем другое я имела в виду.

Что это? Блеф? Да, я помню, ты говорила, это обычный бабский блеф, желание пробудить у меня что-то вроде ревности, страсти к борьбе.

Но блеф – не моя история. Я могу блефовать в эмоциональном поединке с противником. А ты мне, как ни крути, не противник. Да и я не баба и методами вашими не владею. Блеф – это провокация. Провокаций должно быть в меру. Я ничего не могу поделать с собой. Ты показываешь мне, что готова ко всему, что будешь терпеть моё разгильдяйство, сидение за ноутбуком по ночам, мою любовь к вину, моих друзей, всего-всего меня. Но терпеть и принять – всё-таки это разные вещи.

Мне трудно прощаться с тобой. Я всё же любил тебя, и это не было игрой, как может показаться. Ни хера себе игрушки – бросить всё, перелететь за Урал, превратиться не то чтобы в провинциального чиновника, а в жалкое подобие его, ради тебя, любимая, ради тебя.

Ты требовала полного и безоговорочного подчинения, сама даже не осознавая этого. Так бывает. Представляешь?

А во мне кипит кровь жителей донских степей, несмотря на внешнее спокойствие. Во мне тлеет надежда на то, что я – из ряда вон. Вон из среднестатистического ряда. Писатель, творец, философ.

…Спасибо тебе, что довезла меня до аэропорта, но слёзы твои напрасны, как бы ни был я сентиментален, я не верю в них.

Я ухожу. Ухожу навсегда. Багажная зона, телефон, что подарен тобой, ловит твоё эсэмэс: «Андрюша, я люблю тебя».

Не люби, хочу написать я. Не люби, это напрасно. Но я не хочу обижать тебя. Ты, конечно же, ожидаешь чего-то адекватного. Конкретно адекватного, вернее. И я люблю, мы будем вместе, я всё осознал!

Но нет. Я осознал, и осознал давно, что вместе мы не будем никогда.

Достаточно вранья в моей жизни.

И я пишу что-то нейтральное, и переворачивается всё внутри.

Хватит.

 

6

Моя Москва начинается с Домодедова и продолжается в Жуковском.

Меня везёт весёлый таксист с косичкой. Он – сменщик другого таксиста, с которым я познакомился в предыдущий прилёт, Володя зовут другого таксиста. Пожилой, почти коллега, когда-то работал опером в Луганске, свалил оттуда с полгода назад. Он рассказывал, какие уроды бандеровцы-правосеки, что самое безобидное у них – мародёрство, а самое жёсткое – убийства детей. А ещё он говорил, что шахты там работают, хотя никому ничего не платят, но люди ходят и работают.

То, что я тоже из бывших ментов и что тётя моя живёт в Донецке, завело Володю.

– Мы обязательно должны с тобой выпить, посидеть, Андрюша, – хмуро предложил он мне.

Таксист с косичкой – более позитивный парень. Ему неизвестны ужасы войны. Он прикатил сюда из Белоруссии. Хорошо в Белоруссии, колбаса качественная. Прикатил вынужденно, потому что у жены родители старые здесь живут, помогать надо.

– А так бы – хуй на руль!

Он уверенно крутит руль. И весело рассказывает про то, как служил, как ходил в увольнительные, денег на девочек не хватало, и он угнал чёрную «Волгу», чтобы продать, а «Волга», мать её фашистскую, принадлежала одному судье.

– В дисбат отправили. Рёбра все переломали к чёртовой бабушке. Но я на судью не обижаюсь. Сам таким был, судья мне сказал. Годик впаял всего. Ниже низшего!

Мимо ушей моих пролетают новые истории: Заполярье, спирт и бабы. Был бы великим писателем – рассказов пять написал точно.

– Нам нужно с тобой выпить как-нибудь, Андрюха! – весело предлагает он мне. – Я ведь недалеко от тебя живу!

Молчу, улыбаясь.

Со мной многие хотят выпить. Хотели и будут хотеть. Но я сужаю и сужаю круг собутыльников. В сутках не пятьдесят часов, а у меня всего одна печень, и искусством раздвоения я не обладаю, не могу одновременно пить в двух местах.

Меня ждут друзья, в том числе те, которых я не видел год. А ещё меня ждёт сын, пока непьющий. Поэтому спасибо за приглашения, господа.

– Сколько с меня?

 

7

– Бред, ну что за бред…

Мой друг Дмитрий Корякин недоумевает. Я, Серый, жена Дмитрия – Алёна, мы сидим на открытой террасе. Место дислокации – подмосковный городок Голицино, там у Дмитрия дом. Двухэтажный коттедж, огороженный высоким забором, лесок шумит ветвями деревьев вблизи, ветер.

Мы с Серым курим сигареты, на мангале жарится шашлык, на столе – салаты и вино.

Мудрый Дмитрий прав. Мало того, что это бред. Это бред долгоиграющий, мать его фашистскую.

Отдел проверок изучает мои декларации о доходах вдумчиво. Равно как и написанное мною объяснение. Моим делом занимается человек по фамилии Крылов. Я знаком с ним шапочно, Коля когда-то познакомил меня с ним в столовой, тогда Крылов работал обычным кадровиком. Коля рассказывал мне, что в молодости Крылов пытался поступить в театральный вуз. Не поступил и отчаялся. Пошёл в Контору. И теперь он – особист, так по старинке называют конторские их, людей из отдела проверок. Они изучают все бумажки, касающиеся кандидата. Чтобы не проползла в Контору вражеская гадина. И по итогам изучения они выносят один из двух вердиктов: «рекомендуем» или «не рекомендуем». По всем законам логики второй вердикт они вынести не должны. Но, чёрт! Я ведь знаю Контору. Там всё ясно и конкретно, но ясность – одна из форм полного тумана.

Сплошной и конченый бред. Два года моей жизни, сплошной и конченый.

У Дмитрия дом, у Серого новая «БМВ» и куча каких-то бизнес-проектов, и я чувствую себя порой белой вороной. Я – как бомж в обществе состоятельных и состоявшихся джентльменов.

Лера будто улавливает мои мысли заранее. Вчера она мне написала эсэмэс о том, что я несостоятелен. Пара недель прошла со дня нашей разлуки. Видимо, осознав, что песенка спета, она взорвалась. О, как я узнаю её. Несостоятельный, инфантильный, много было всего написано. Честно говоря, я не понимаю до конца значения слова «инфантильный». Это синоним слова «несостоятельный»?

Да, я такой. Так и написал ей. Несостоятельный и этот… как его, инфантильный. Словом, тебе не нужен такой, как я.

…Не дай бог, шваркнет меня любимая Контора, думаю я. Буду сидеть со своей пенсией, что мне скажет мой сын, который смотрит на меня пока влюблёнными глазами, радостный от того, что я вернулся? Как он будет смотреть на меня, когда его мама уведомит, папа, мол, твой три месяца не платит алименты…

– Так тебя берут или не берут? Может, в ЧОП пойдёшь? – весело спрашивает добрый Дмитрий.

Я отвечаю, что, скорее всего, пойду на хуй, год уже движусь в этом направлении.

Кто-то там наверху смеётся надо мной, покатывается.

 

8

Вечера я коротаю в пустынной квартире в компании бутылки «Вранаца». Осень выдалась тёплая, и чаще я не сижу, а лежу на полу. Бутылка, гранёный стакан и ноутбук. Я лежу в «Фейсбуке». Мне пишут разные девки, и я им пишу. Они заигрывают со мной, я заигрываю.

Единственная, кто не заигрывает со мной, – Александра. С ней я общаюсь без этого, как-то по-настоящему, что ли. Не могу понять как. Переписываюсь, и всякие пьяные бредни лезут в мою голову. Подсознательно я ощущаю природу этих бредней.

Да нет. Конечно, нет. Гоню прочь. Хватит с меня всего этого. Ладно женщины бы стучались в мою дверь, но чтобы я её распахивал сам?

Ни к чему хорошему это не приведёт.

Я пишу ей, она не отвечает. И это правильно. Я не понимаю истинных причин её молчания. Скорее всего – парень. Ну да. У неё же есть парень.

Мне не хочется трахать себе мозг. И не хочется трахать мозг хорошему человеку.

Идите вы все лесом, хорошие и нехорошие.

 

9

Контора ведёт себя странно. Я в пятый раз переписываю декларацию о доходах. Неудавшийся театрал успокаивает меня: всё будет нормально. Я понимаю, конечно, процесс трудоустройства в Контору – дело нелёгкое и длительное, но кто-то насмешливо шепчет мне: ты проиграл, парень. Ты проиграл.

Серый негодует:

– Это херня какая-то. Они включают обезьяну.

«Включать обезьяну», понимаю я, парень почти с Урала, это значит «валять дурака».

– У тебя есть административный ресурс? – спрашивает Серый. – Нужно дать денег!

Какой ещё административный ресурс, мать его фашистскую? Николай Иванович? Несмотря на всю его известность, таких проблем Николай Иванович не решает. Отдел проверок Конторы, он вообще мало кому подчиняется, лишь главному человеку Конторы подчиняется он.

– Нужно дать денег! – убеждён мой друг.

Кому и сколько? У меня нет денег. И желания нет, вот какая штука.

 

10

С одной стороны, мне стыдно от этой мысли. Всё элементарно, понятно всё. Работа в Конторе – это стабильный заработок, и заработок немалый. Плюс возможность надавить на кого-то, привести в трепет, обрасти новыми связями. У меня же сын, сын скоро вырастет, а мы живём в таком интересном государстве…

А с другой стороны, я понимаю, что устал. Я понимаю, что устал от Системы, что просто ненавижу её. Двадцать с лишним лет нахожусь в ней, начиная с поступления в школу милиции. С детства, можно сказать, с семнадцати годков. Более чем двадцаточку отмотал. Иногда кажется, что лучше бы я отсидел за убийство, уже бы был на свободе.

…Темнота давно за окном, окно приоткрыто, хлещет дождь, брызги лупят по подоконнику.

Веки мои смыкаются, допито вино, ещё чуть-чуть, и я засну. Один. Свободный и проигравший.

 

11

Они не пускают меня за ограду. Когда-то я проходил на территорию свободно, приложив к турникету электронную карточку, и, случалось, честь мне отдавали постовые менты. Теперь, чтобы пройти туда, я должен оформить простой пропуск. Как обычный гражданин. Мать их! Они и его-то оформляют с неохотой, солдаты отдела проверок. Как же это? Ведь совсем недавно я был одним из вас, ведь бывших конторских не бывает, эй, я такой же, как вы, свой!

Но они не пускают меня. Будто меня и не было. Предпочитают общаться по телефону.

– Мы отправили заключение в отдел кадров, – сообщает мне неудавшийся актёр Крылов.

– И что же вы там написали?

– Написали, что не рекомендуем. Я не хотел этого писать. Но из Екатеринбурга прислали такую характеристику, понимаете… Очень плохую характеристику…

Мне хочется крикнуть, что они мудаки. Что этой писанине нельзя верить, это фактически ничем не подтверждено. Что я всё десять раз объяснил. Что они, эти убогие провинциалы, просто завидуют, они… Но нет смысла ничего объяснять и доказывать. Дело сделано. Особисты написали «не рекомендуем». Особисты сделали показатель, нарушение антикоррупционного законодательства выявлено. Все мои проклятия горошинами отлетят от стен глыбы, стоящей в центре Москвы.

Они никогда не пустят меня за ограду.

 

12

Брат Павлик говорит, чтобы я не терзал себя. Сколько можно заниматься тем, что тебе не нравится? Он прав. Я прекрасно понимаю, что он прав. Но чем мне нравится заниматься? Писать прозу? Кому нужна эта проза? Стать великим русским писателем – моя сумасшедшая идея. Иногда мне кажется, что я способен бросить всё, затвориться и жить на конторскую пенсию. Но я понимаю, что великому русскому писателю не место в современных русских реалиях. Тёплые места забиты, гонорары розданы, гранты расписаны. Ты получишь за свою книжку тысяч тридцать, а может, и того меньше.

Я не наивный мальчик, я не Егор, которому говорит мама: ты весь в отца, такой же мечтатель. Я понимаю, что на писательские гонорары не проживёшь, что нужно что-то ещё. Радио? Я рассылаю резюме, я звоню кому-то и всюду получаю отказ либо попадаю в трясину, корректно именуемую паузой.

И вновь перед лицом твоим возникает эта развёрнутая конторская корочка, будто ангел смирения машет своими крылами.

– Угомонись! Что ты можешь? Ты даже когда на улицу без меня выходишь, чувствуешь себя опустошённым!

Это действительно сложно. Когда у тебя в кармане ксива, а за спиной могущественная организация, ты уверенно заходишь в открытые двери, пинком открываешь закрытые. Когда же её нет, ты ощущаешь себя кастратом на бурной оргии. Они сидят там, в большой глыбе, что в центре Москвы, а ты торчишь на своей кухне в Подмосковье. Торчишь, куришь сигаретку у окна, наблюдая высокие деревья, жёлтую россыпь листьев на земле и редких прохожих, чаще это женщины с колясками.

Ты потерял свою ксиву, потерял пропуск в мир. Ты опустился ниже плинтуса, ты ни на что больше не способен…

 

13

…И всё-таки попробуй. Попробуй начать сначала, ковбой. Докажи им, мать их фашистскую, что взмах твоих крыльев шире. Бес неповиновения слабым прокуренным голосом говорит мне это.

Бес и ангел. Поменять бы вас местами.

 

14

– Ты меня предал, Андрей. Ты – несерьёзный человек и безответственный. Люди, если любят друг друга, они терпят, они борются за свою любовь.

Лера предсказуема.

Подобные эсэмэски я получаю уже три дня подряд. Я и не знаю, что ответить на них.

– Предал? Если я кого и предал в своё время, так это Егора. Предав Ирину, предал своего сына. Если бы я предал тебя, то мучили меня бы угрызения совести. А они меня почему-то не мучают.

– Потому что ты подлый и инфантильный!

Вот. Опять. Мне хочется подарить Лере словарь синонимов.

Удивительное дело – эта женская логика. Она такая прямолинейная, но всё же удивительная.

Чем прямолинейнее, тем мне непонятнее.

– Нельзя построить счастье новое на горе других, неужели это непонятно?

Видимо, нет. Непонятно. Обидно, видимо.

 

15

Дождь безумствует вторые сутки, и ветви деревьев бьют в кухонное окно. Ему, дождю, помогает ветер. И гроза. Небо будто кричит на меня, склоняя к полному и безоговорочному раскаянию.

Я просыпаюсь в холодном поту. Один в мрачной квартире. Только что, во сне, мне вспомнился фильм о «Битлз». Первый художественный фильм о ливерпульской четвёрке, который я увидел. Я не помню ни названия, ни актёров. Помню, что он был не столько о «Битлз», сколько о Стю Сатклиффе, друге Леннона. Стю был басистом, и его не жаловал Маккартни, справедливо не жаловал, ведь басист из Стю был никудышный.

Они сидели с Джоном на крыше и курили.

– Я не знаю, куда мне идти, – сокрушался Сатклифф.

– Иди туда, куда ведёт тебя твой член, – советовал Леннон.

«Так и ты, – шумит небо. – Так и ты пошёл туда, куда позвал тебя твой член».

 

16

Тихий центр Москвы. Пятиэтажное здание НИЦ МВД России. НИЦ – это научно-информационный центр. Когда-то я здесь работал.

Шесть лет назад, ещё до Конторы, я работал здесь научным сотрудником. На пятом этаже. Летом в распахнутые окна врывались звуки музыкальных инструментов и голоса. Это музицировали и пели студенты – напротив, через дорогу, расположено музыкальное училище.

Говорят, что в годы застоя, перестройки и даже ельцинщины Центр нёс важную функцию, проводил фундаментальные исследования, делал криминологические прогнозы по ситуации с преступностью как в целом по стране, так и в отдельно взятом регионе.

Чем занимается Центр сейчас, непонятно. По требованию МВД полиции субъектов присылают сюда заявки. Напишите нам методические рекомендации по раскрытию краж из машин, или как нам наркосбытчиков выявлять, объясните, пожалуйста! А то мы не знаем.

Лукавят. Вынужденно лукавят. На самом деле всё они знают прекрасно. По крайней мере, догадываются. Но МВД сказало «надо», и парни ответили «есть». Тонны бумаги переводятся, рассылаются анкеты, готовятся методички, направляются на места и оседают, скорее всего, в архивах. Может, и пишется что-то мудрое, не знаю. Лично я ничего мудрого здесь не писал.

Прохожу по скрипящему паркету. Я иду устраиваться на работу. И от этого мне противно.

– Мы рады вас приветствовать, Андрей.

Иван Юрьевич встречает меня с распростёртыми объятиями. Улыбающийся человек, стрижка «ёжик», он – начальник Центра, где я когда-то работал научным сотрудником. За эти шесть лет я сменил две профессии и даже освоил их, а Иван Юрьевич как работал начальником лаборатории, так и работает. В смысле, числится, работой это назвать трудно.

– Мы безусловно возьмём вас, конечно. – Лицо его красно, как кирпич, оно и раньше было таким же красным. – С удовольствием возьмём. У нас так много работы. Настоящей, боевой, творческой…

Мы беседуем в коридоре, потому что в кабинете у Ивана Юрьевича идёт ремонт.

– А вы не против, Иван Юрьевич, если мы возьмём Андрей Павловича в наш отдел?

Рядом стоит Алексей Дедушкин. Молодой щекастый парень, за полгода до моего увольнения из института он появился здесь, приехал из Бишкека. Там Алексей работал следователем, около года работал, а затем перебрался в Москву. Вместе с родителями.

Почему у них там не сложилось, Алексей не объяснял. Кажется, он намекал на притеснения по языковому признаку. Делопроизводство, мол, преимущественно на киргизском, а русскому человеку учить киргизский негоже, даже если он в Киргизии живёт.

– Мы тут с огоньком сейчас работаем! – сообщает Алексей. – У нас здесь весело!

Эта новость вызывает у меня едва заметную усмешку. Я вспоминаю людей, которые уже здесь работали раньше. С которыми действительно было весело.

Рамзан Вахаевич Вархаков. Чеченец, экс-руководитель какого-то следственного отдела. Когда люди Шамиля Басаева совершили очередной дерзкий теракт и за его голову была обещана крупная сумма, Вархаков активно искал выходы на ФСБ.

– Я знаю, где он сидит! – шипел он, скаля зубы из жёлтого металла. – Он в Ведено прячется, сукин сын. Говорю, дайте деньги, я его сам приведу…

– И что?

– Ничего! Мы сами справимся! Так сказали…

Когда в голове Рамзана авантюрные планы отсутствовали, он любил сидеть по центру кабинета на стуле и, покачивая ногой, речитативом излагать содержание известных песен. Он переиначивал их на свой лад, но смысл при этом сохранялся:

– Полковник Васин приехал на фронт и сказал им: идите все к чёртовой матери…

Гуляя по коридору, он мог подойти к заместителю начальника и, приобняв, осведомиться:

– Как дела, Виктор Андреевич? Может, нужно кого-нибудь замочить?

…Или Лев Васильевич, например. Выдающийся криминолог, который мог заткнуть за пояс любого доктора наук. Он сам бы мог стать доктором, он докторскую написал, но защищать её не стал по каким-то принципиальным, ведомым только ему соображениям. Когда я работал здесь, Льву Васильевичу был семьдесят один, сейчас – семьдесят семь, получается. Роскошная седая борода, грудь колесом – он так любил ходить по кабинетам. Тосковал по временам гласности и перестройки, клеймил нынешний режим. С ним интересно было поспорить, с Львом Васильевичем. По понедельникам мы обменивались прессой. Я отдавал ему умеренный, взвешенный «Русский Ньюсвик», а он вручал мне истеричную «Новую газету». В ходе кабинетных пьянок Лев Васильевич любил предаваться воспоминаниям:

– Весело раньше пили, не то что сейчас! Сидим за столом, окно открыто. Мы выпьем бутылку, и – в окно. Вторую выпьем – в окно. Граждане на улице кричат, возмущаются! Пытаются в институт проникнуть, разобраться, а их милиционер постовой не пускает… Помню, ещё, у нас калмык один работал. Доктор наук, м-да… Напился однажды и упал лицом в унитаз. В туалет захожу, а он стоит на коленях, голова в унитазе, по плечи, так сказать. Я был потрясён, друзья мои. Как так могло получиться? У него же лицо широкое, как блин. Точнее, как большая пицца…

Не уступал Льву Васильевичу Анатолий Михайлович, тоже дедок. Все его называли Михалыч. И многим молодым невдомёк было, что Михалыч ещё во времена Щёлокова курировал всё, что связано с наукой в МВД СССР.

В арсенале у Михалыча было много историй. Например, он любил вспоминать о гонораре, полученном за сценарий учебного фильма для милиционеров. Фильма о том, как охранять общественный порядок на массовых мероприятиях. Это был 1981-й, что ли, год, следующий год после Олимпиады.

– Я с Митькой Мышкиным писал. – вспоминал Михалыч. – Полгода где-то. Когда работу приняли, нам от МВД каждому по шесть тысяч рублей дали. Я их прогулял, конечно. Вместе с Митькой. У-у-у! – Негромко говорящий Михалыч любил внезапно взреветь. – А Галька моя жену Митькину встретила. «Ну что, Галь, – та ей говорит, – как деньги потратили? Мы вот с Дмитрием «Жигули» купили». А Галька про деньги и слыхом не слыхивала. Ну вот что-то не успел я ей сообщить… Что тут началось! Как она давай орать! Ах ты развратник! Куда деньги дел?! А мне и сказать-то нечего. Блею что-то, как козёл. Не дали мне, мол, пока. А она орёт, не верит. Чуть до развода не дошло! Всё думаю, и вдруг… Звонок из Авторского общества. Анатолий Михалыч! Возьмите шесть тысяч авторских! Это вторая половина, оказывается, гонорара была… Ну, я сразу Мышкину позвонил: не вздумай, мол, жене своей про вторую половину сказать, дурак! Я деньги Гальке отдал, она извинилась даже. «Жигуль» купили. Митькины деньги, ясен хер, пропили…

Дедки были золотым запасом нашего центра. Но выгнали давно уже всех дедков. А эти?

…Отворяются иногда двери, выходят люди. Половину из них я не знаю. Лица их смурны. Весело здесь, думаю я. Просто цирк, не иначе.

– Так как насчёт того, чтобы в мой отдел? А, Андрей Павлович?

– Нужно подумать, Алексей.

Лицо у Алексея краснеет похлеще, чем у Ивана Юрьевича. Раньше он был худеньким и относился ко мне с почтением, спрашивал совета. И я эти советы давал. С позиции доброжелательного имперца. Ведь Алексей был в некотором роде беженцем.

Сейчас же, повторюсь, Алексей Дедушкин щекаст. Он щекаст, и живот у него появился, теперь он начальник и, видимо, привык, что к «Алексей» люди добавляют отчество. Особенно подчинённые люди. Не исключено, что он и меня уже видит своим подчинённым. Не иначе. А я почему-то не вижу.

– Подумайте, Андрей Павлович!

– Безусловно…

Не дожидаясь лифта, я бегу по каменным ступеням вниз. Бегу навстречу своей неизвестности. Подумать? О чём? О том, как куковать здесь за фиксированную зарплату, хорошую, но небольшую? Нет, господа. Анархические ветры в моей голове. И простая, временами казавшаяся недоступной мысль поселилась в ней. Делай что должно. И будь что будет.

Сама судьба дала мне шанс освободиться от Системы. И этот шанс я уже не упущу.

Скачу по этим ступеням, крепким и системным, до меня доходит вдруг: Семья и Система – близнецы-братья. Вернее, сёстры. Все братья – сёстры. Об этом ещё Гребенщиков и Майк Науменко заявили в 1979 году, записав одноимённый альбом.

Система и Семья, обе построены на лжи и условности. Ровно и хорошо живёт в Семье только Глава. Он должен являть собой вождя и тирана. Чтобы чувствовать себя уверенно и комфортно, чтобы двигать обе эти глыбы, нужно быть тираном. Чтобы одно мнение было правильным – твоё. Остальные приспосабливаются. Попытки выстроить модель иную, основанную на демократии и свободе слова, обречены на провал. Тогда сам Глава превращается в приспособленца, погрязает в самокопании, движения уже нет. Поэтому только подавление. Вот он – залог успеха в обеих субстанциях, залог успешной семьи, гарантия движения и жизнеспособности Системы. А мне не нравится подавлять.

И игры эти дипломатические мне тоже наскучили. Вертеться ужом между начальниками, лавировать между родителями и жёнами, когда каждый несёт свою правду, а моей правды во всём этом будто нет, – надоело! Вся жизнь – театр, но игра в этом театре уже не для меня. Играть одни и те же роли – приспособленца и подкаблучника – я уже не могу.

Поэтому – к чёрту.

 

17

Миша позвонил сегодня, и я этому рад.

– Почему мне не сообщили? – возмущается он, и я чувствую, что моего друга одолевают самые светлые чувства.

Мой друг возмущён тем фактом, что его не позвали в Голицино.

И всё же он скорее весел, чем печален.

– Палыч там ходит один, с ним никто не разговаривает! – оживляет Михаил картинку в своём воображении, и я чуть не падаю от смеха со стула. – Он там, а я здесь! Мне всего три часа до тебя ехать! Почему не сообщили? Что за саботаж?

Я трубку от уха оторвать не могу. Будто в первый раз осознаю, что вот она, дружба, настоящая дружба, проверенная временем, она куда важнее этой сраной любви.

– Палыч! Приезжай ко мне в Калугу! Тебя будет ждать ящик «Вранаца»!

Я люблю его. В хорошем смысле этого слова.

Начиная со славных омских времён Миша меня боготворит. Понятное дело, тут не без стёба, ведь я не Джон Леннон, чтобы передо мной преклоняться. И всё-таки Миша боготворит.

Первый наш КВН был заснят на видео. Миша его посмотрел, опередив меня. Переполняемый эмоциями, мой друг признался, что место всей нашей банды в зрительном зале, и только моё на сцене.

– Палыч – великий! Луи де Фюнес отдыхает! – неистовствовал он.

Я, кстати, придерживался прямо противоположного мнения.

Когда же прошло лет шесть и я поставил ему кассету со своим первым эфиром, он и вовсе пал на колени.

– Палыч! Ты бог! – воскликнул он. – Ты – бог радио!

…И вот я еду к нему. К моему дорогому другу в Калугу.

Экспресс несёт меня по рельсам, мимо мелькает лес, искрящийся ярко-жёлтой листвой. Бабье лето, в этом году оно великолепно. Я – пока ещё не нищий, но всё же безработный, ловлю себя на мысли, что, несмотря на все мои передряги, настоящая жизнь мне в кайф. Свобода. «Ты свободен! – говорил мне Егор. – Как это круто – быть одному!»

Напротив сидит тётечка. Скромно одета, платьишко ситцевое, лет за пятьдесят ей, наверное, читает газету.

Я смотрю в окно, но краем глаза улавливаю, что чтение газеты для тётушки – не главное, скучно ей читать газету и хочется поговорить.

– Джуна умерла, – сообщает она якобы в пустоту.

Молчу. Я не расположен сейчас к разговору с посторонними людьми. Но тётенька не унимается. Она начинает с интересом разглядывать меня.

Прямо как таксист, думается мне. Эти тоже любят бросать слова в пространство, в надежде, что они попадут в уши пассажира и тот поддержит разговор.

– Жалко Джуну, – вздыхает тётечка.

– Она вроде давно умерла, – замечаю я.

– Да? А я узнала только сейчас. Газета, наверное, старая.

Она кладёт газету на сиденье.

– Меня Антониной Петровной зовут.

Всё, думаю, попал.

– Меня, – неохотно представляюсь, – Андреем.

– Очень приятно.

– Обоюдно.

Антонина Петровна обращает свой взгляд к окну, смотрит на мелькающие сосны.

– Красиво. Как у нас, в Котовске.

– В Котовске? – удивляюсь я. – Это в Тамбовской области который?

– Да, – улыбается Антонина Петровна, – вы из Тамбова?

Это меняет дело. Во мне просыпается земляческий синдром. Не так-то уж и часто ты сталкиваешься со своими земляками. Женщина хорошая, в общем, почему и не поговорить?

– Из Тамбова. Я пятнадцать лет назад сюда переехал.

– Вам нравится в Москве, Андрей?

Я успеваю ответить, что нравится, и не успеваю сказать почему.

Ручейком по камушкам начинает течь история Антонины Петровны, и я не выстраиваю даже самых ничтожных плотин.

Она рассказывает, что едет в Калугу к восьмидесятилетней женщине, Светлане Васильевне, которая совсем плоха. Антонина Петровна ухаживает за ней, деля вахту с сыном несчастной. Сын платит Антонине Петровне деньги, не очень большие деньги, но ими она вполне довольна. Она верит в Бога, Антонина Петровна, и это несколько удивляет меня. Я слышал, что наша церковь не очень-то хорошо относится к Джуне и прочим ворожеям-колдуньям.

– Мне жалко, всех жалко, – будто читая мои мысли, произносит она, – и её, Светлану Васильевну жалко. Она, знаешь, Андрюша, ночью проснётся иногда, посмотрит на меня и спрашивает: кто ты? Уходи, говорит, уходи! Ты убить, наверное, меня хочешь? Что ты, что ты, Светлана Васильевна… По голове её поглажу, перекрещу, она успокаивается. Спи, родная…

Муж Антонины Петровны давно умер. В тридцать пять лет осталась она одна с двумя сыновьями. Прошло двадцать лет, и сын её старший разбился в автомобильной катастрофе. Жизнь оборвалась будто её.

– Я ведь пила, Андрюша. Как я пила! Выпью вина красного сладкого и засыпаю. Не могла я заснуть по-другому. Сын погибший часто ко мне во сне приходил. Не выпью – не приходит. И я каждый день пила. А потом вдруг сказал он мне: что же ты, мама, делаешь с собой? Не пей, мамочка, грех…

Я слушаю её, мне кажется, вот-вот, и она заплачет.

Но нет слёз в глазах Антонины Петровны. Она спокойна и добра.

– И тогда я в церковь пошла, Андрюшенька. Вот тогда только пошла, пятьдесят семь мне было.

Она рассказала, что церковь помогла ей. Только вышла из храма, и мысль о ежевечерней бутылочке улетучилась сама собой. Антонина Петровна твёрдо убеждена – Бог есть, и вера её не исчерпана ношением крестика на груди. Если бы не Господь, уверена Антонина Петровна, спилась бы и сдохла.

– А так жизнь новыми красками заиграла. Спокойнее стала, терпеливой стала, Андрюша, всё по-другому понимать начала… На сына своего второго обижаться перестала.

– А за что вы на него обижались, Антонина Петровна?

– К жене ревновала. Властная она у него, меня на порог квартиры не пускала. На внука не давала взглянуть одним глазком даже. Так тяжело было, так обижалась я на него: что же ты за мать родную заступиться-то не можешь? И потом лишь, когда к Господу пришла, по-другому на это всё взглянула, поняла я его. Увидела, как мучается, мечется между двух огней, бедный. Пришёл он ко мне как-то, признался, нелегко ему наблюдать всё это, больно ему за меня. А я ему сказала: не переживай, потерплю, время лечит. Главное, чтобы у вас всё хорошо было. Без ссор. Мир чтобы был в доме и радость.

…Бог знает, что происходит со мной в этот момент, но открываются во мне, закрытом и задраенном, все шлюзы. И выливается из меня в неё всё, что скопилось в моей душе за этот год. Я говорю, что моя ситуация несколько схожа с той историей, в которую она меня только что посвятила. Я рассказываю, что развёлся, полюбив другую. Что первая моя жена, ранее особого уважения к родителям моим не испытывавшая, после развода и вовсе опустила между собой и ними железный занавес, и сын мой уже год не видел бабушку и дедушку. И сколько это может продолжаться, мне непонятно.

– Не волнуйся, – свободно переходит Антонина Петровна на «ты», – нужно просто подождать, Андрюша. Время лечит.

– Не тот случай, – отвечаю я. – Время в моём случае будет лечить слишком долго. И вряд ли вылечит. Меня не вылечит – это точно. Я развёлся, женился и ушёл вновь. Я просто не создан для семейного счастья. Наверное, я эгоистичен. Ну и не состоятелен, разумеется. Гремучая смесь. Да и в этом ли счастье? Мартынюк вон и ещё один, друг самый лучший, как говорится, лепший. Он не собирается ни перед кем культивировать свои чувства. Обыватели скажут – что? Голубой, что ли? Идиоты. Мой друг трахается с дорогими шлюхами и чувствует себя прекрасно. Вот так. И мне давно уже пора прийти к той же схеме. Чтобы никто не властвовал над моим сердцем, не сидел в моей голове. Вон! Вон из моей головы!

– Ты просто ещё не встретил её, – останавливает мой поток Антонина Петровна, – не встретил, и всё. И друг твой не встретил.

– Такие рассуждения, – усмехаясь, говорю я, – лет в тридцать вести можно. Ещё не встретил, обжёгся, вся жизнь впереди, встретишь. А тут – сорок. В сорок у человека уже всё должно быть, он не думает о том, как наладить настоящее. Он думает о том, как выстраивать будущее. Не думает, вернее, а выстраивает, думая. Смешно в сорок о любви говорить, несерьёзно.

– Я молиться за тебя буду, Андрюша. Это Бог тебе испытание дал. Ты только не впадай в уныние. Не сдавайся.

Смотрю на неё. У неё и впрямь светлое лицо. Так выглядит ангел?

Смотрю и не знаю, что ответить. Мне трудно говорить слова благодарности, особенно тогда, когда произнести их необходимо.

 

18

Миша уже час как спит, а я сижу на кухне. Сижу, смотрю в окно, наблюдая звёздное небо, пуская тонкой струёй в оконный проём дым. Мишины домочадцы отправлены к предкам жены в Омск, и мы славно провели время вдвоём. Горлышками вверх из мусорного ведра торчат опустошённые бутылки «Вранаца». Как стволы оружейной установки торчат они. Восемь бутылок. Мы никогда не работали по-мелкому.

Я смотрю в окно, гляжу внутрь себя и прошу прощения у Ирины.

Я говорю ей: у нас была семья. И, несмотря на тысячу причин, она не должна была быть разрушена. А я её разрушил.

Не тот случай, чтобы слова были между строк. Всё предельно ясно, дорогая. Мой поступок – это предательство.

Ещё чуть-чуть, и я потерял бы сына. И ты знаешь, наверное, потеря была бы справедливой. Люди не должны разводиться, если у них есть ребёнок. Они должны наплевать на все свои противоречия, они должны жить ради него, и нет уже тут места личностным амбициям. Но это случилось, ты не простишь меня никогда, и пусть будет так.

Помнишь, ну конечно же, помнишь одну из моих любимых книг? Тебе был ненавистен главный герой. Я бы убила его, говорила ты. А мне он нравился, нравится и будет нравиться всегда. Метавшийся от женщины к женщине, от красной банды к белой, он мне близок, этот сумасбродный донской казак. Натворивший кучу бед, причинивший их близким людям, таков он – Гриша Мелехов.

Почему? Раньше я находил этому только одно объяснение. Потому что он искал. Искал, думал и сомневался. А мне всегда были отвратительны те, что мыслят чрезвычайно прямолинейно, у которых всё ясно и понятно. Они могут натворить куда больших бед, чем такие вот сумасброды.

А недавно мне явилось объяснение новое – финал! Истинный финал мы можем предугадать: тюрьма или расстрел, но я говорю о финале его истории, о финале, который уготовил нам всем автор и которого герой, безусловно, достоин.

«Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

Вот и всё. Дальше и рассуждать незачем. За одни эти финальные слова Шолохову можно было дать Нобелевскую премию.

…Я созерцаю ночь за окном, кое-какие слова припасены и для Леры. Я говорю ей, что благодарен. Ей, или судьбе – как угодно.

«Ты, – говорю ей, – дала мне свободу, Лера. Ты напомнила о её ценности, открыла лежащую на поверхности истину – только свободный человек может быть счастливым и сделать счастливым другого. Для тебя я припас другого героя. Его создал Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Это – великий Гэтсби. Мы смотрели кино, помнишь? А книгу, подаренную мной, ты так и не прочитала. Стать свободным, исчезнуть и, появившись вновь, богатым и счастливым, сделать счастливым любимую – так пытался сделать этот парень. Так попытаюсь сделать и я. Только вот в роли человека осчастливленного выступишь явно не ты».