Как я стал ментом
Меня часто спрашивают об этом. Знакомые знакомых, офисные бойцы, место увольнительной – кабак, взирают на меня с интересом. Таращатся из-под стёкол очков, забыв расслабить громадные узлы галстуков, сжимают в руках бокалы мохито. Слышь, а как ты стал ментом? Ведь ты совсем не похож на мента! Спокойный, тактичный, не злой.
Дети, думаю я, милые креативные дети! Откуда вам известно, как он выглядит, настоящий мент? Знаете ли вы, что мой наставник Рома Павлов мог облачиться в простенькую куртку, сесть в камеру и раскрутить на доверительную беседу матёрого урку, изворотливого коммерса, внешне тупорылого таджикского наркодельца? Любого мог раскрутить прожжённый мент Рома Павлов! Подполковник милиции с внешностью профессора истории.
Нет, не хочу их заморачивать. Ведь в обществе креативных людей принято чётко отвечать на вопрос, верно? Поэтому я спокойно вру, загоняя дежурную телегу о продолжении династии. И мне охотно верят. Обмануть современного креативного человека – дело несложное.
Но сегодня я врать не намерен. Передо мной – вы, внимательный, умный слушатель. И вам я признаюсь, что облачение в синюю форму никакая не дань семейной традиции. В неё меня одела месть.
…Я не хотел быть ментом в детстве. Кем угодно, дворником, плотником, слесарем, только не ментом. Поздние приходы отца, мамина ругань. Нет, думал я. Ну уж нет.
– Ты опять пьяный! – кричала на отца мать.
– Лена, ты же понимаешь… Работа… – глуповато улыбался отец, пожимал плечами.
А Лена не понимала. И я тогда тоже не понимал. При чём тут работа и запах водки? На работе же работают, а не пьют.
Такое происходило раз в неделю, не реже. Я не мог слышать этого, затыкал уши, уходил в свою комнату. Но и там я не мог спрятаться от маминых криков.
Они затихли только в 1998 году. Да, это был 1998 год, я помню. Отец сидел на кухне в зелёной форме, вещмешок между ног.
– Ничего, Лена. Временный отдел, вокруг войска. С местными контакт налажен. Мы их не трогаем, они нас. Всё нормально будет, Лен. Заработаю…
Уезжая, отец подмигнул мне и крепко поцеловал в щёку. Он уезжал в Чечню зарабатывать деньги. В девяностые все были помешаны на деньгах, особенно в нашей подмосковной провинции. И каково было моё удивление, когда я узнал, какие это были деньги. Жалкие, никчёмные копейки, которые озлобленные менты годами выбивали через суд.
…Лис возник в моей жизни на следующий день после отцовского отъезда. Он тормознул меня на улице, возле школьной волейбольной коробки.
– Бери, – сказал он, протягивая свою сумку.
Растерявшийся, хлопающий ресницами, я взял её.
– Теперь ты мой раб.
Передо мной, романтичным и добрым мальчиком, всегда уклоняющимся от конфликтов, стоял самый страшный гопник нашей школы. Я не знал, как себя вести с ним. Поговаривали, что он водит дружбу с бандюками, и единственное, что у меня получилось, это пробормотать:
– Я… не раб.
Прозвучало, наверное, крайне неубедительно.
Сплюнув сквозь зубы, Лис подпрыгнул и махнул ногой. Он ударил меня носком кроссовки в подбородок, и я упал, больно ударившись затылком о борт волейбольной коробки. Кровь из носа, слёзы из глаз от дикой обиды. Сполз я по борту на землю, утонув в хоровом хохоте, ведь Лис никогда не ходил один. Его постоянно окружали подонки типа него или желавшие стать таковыми. Они смеялись, тыча в меня пальцами. Мои слёзы, сопли и кровь смешили их больше, чем популярные в те годы «Титаны реслинга на ТНТ». Помните такую передачу? На арену выходили огромные американские шкафы и долбили друг друга почём зря, а озвучивал всё это дело Коля Фоменко. «Посмотрите, какой подонок, – шутил экс-басист «Секрета», – подонок из подонков! Просто мразь!»
И Лис, и все они были именно мразью, подонками, а я… На роль титана я явно не тянул. И дело не в том, что их было много, а Лис был старше меня на три года. Просто я не мог ударить человека в лицо.
Они били меня легко. Больше даже не били, а так, куражились, ни синяков, ни царапин. Это позволяло не раскалываться перед мамой, держать всё в себе. Мама, впрочем, и не спрашивала, по уши погружённая в работу. Но когда на свою первую побывку приехал отец и спросил, заглянув в мои глаза: «Как дела, сынок?» – я не выдержал и всё ему рассказал, позорно разрыдавшись.
Отец грохнул кулаком по столу. Как есть, в зелёном камуфляже, напялив такую же, цвета хаки, кепку, пошёл отец со мной, со стволом на боку, скрипя голенищами высоких «гадов». Я впереди, он за мною. Будто бы под конвоем.
Когда Лис приблизился ко мне (он, по обыкновению, стоял со своим отребьем у волейбольной коробки), отец, явно для него неожиданно, возник из-за моей спины.
– Ты кто? – спросил он.
– Что? – не понял Лис.
Отец схватил его за волосы и резко ударил мордой о колено. Лис завизжал.
– Что вы делаете?!
– Запомни, – холодно произнёс отец, – ты – никто! Понял? Никто! Повтори!
– Я, – запричитал гопник, – я… я никто…
– Громче!
– Я – никто! – завопил он.
Отец достал из кобуры табельный «макаров», и лисовские ублюдки бросились врассыпную. Он оттащил Лиса в сторону и долго говорил ему что-то, тыча стволом в прыщавую морду. Когда отец убрал пистолет в кобуру, Лис рухнул перед ним на колени. Разговор окончен…
– Запомни, – сказал мне отец, – не нужно никого бояться. Старше, младше, ерунда. Назревает конфликт, бей первым. В лицо обязательно бей, это сразу разоружает.
Он сказал мне о том, что я должен записаться в секцию дзюдо, что у него есть хороший друг, тренер.
– Ты уже большой, – сказал отец, – ты должен уметь защитить себя и маму.
Я пообещал ему, что запишусь в секцию и, конечно же, стану сильным и смелым, чтобы суметь защитить себя и маму. Отец уехал, заверив, что вернётся через полгода.
Я не сдержал своего слова. Уверенный, что Лис никогда больше не подойдёт ко мне, я продолжил заниматься тем, что мне нравилось: читать книжки, смотреть фильмы и резаться в компьютерные игры.
До сих пор не могу простить себе этого. До сих пор мне кажется, что, сдержи я тогда своё слово, с отцовским обещанием вышло бы так, как должно.
Телеграмму мы увидели в девяносто девятом, после майских праздников. Её принёс пузатый полковник. Вид у него был виноватый.
– Здравствуйте, – сказал полковник, – я из штаба.
В глаза нам с мамой он старался не смотреть. Присел на табурет, отхлебнул из чашки чай и, уставившись в пол, стал сбивчиво и нудно бубнить о Родине, бандитах и террористах.
– У террористов нет национальности, – зачем-то пару раз повторил полковник.
…Отец подорвался на мине. Они ехали втроём в «уазике», подорвались и погибли.
Весь мир сопереживал нам, так мне казалось. Соседи предлагали помощь. Сыпались телеграммы от родственников со всех концов страны. От них же приходили денежные переводы. Даже УВД выделило нам какие-то деньги, пообещало зачислить меня в ведомственный вуз. И лишь один человек воспринял эту новость с радостью. Подонок, которого я решил убить.
– Вот оно как получается! – завидев меня, резвился Лис. – Был пацан, и нет пацана! Шамиль Басаев – форева! Аллах акбар!
Он не бил меня. Видимо, эффект от соприкосновения с отцовским коленом надолго застрял в его памяти. Но этот «Шамиль Басаев», этот «пацан» были обиднее самого сильного пинка. Именно в тот день я твёрдо решил, что стану ментом. Так, понял я, убить будет проще. Задержание, попытка к бегству, мало ли что? Ты убьёшь, и тебе ничего не будет.
…Я учился в академии. До меня доходили слухи. Лис, в недавнем прошлом участник одной из местных ОПГ, погрузился в буржуазные меха. Да-да, пока ваш покорный слуга грыз гранит немудрёной ментовской науки, Лис с кем-то на пару открыл меховой салон. О чём это могло говорить? О том, что всеми правдами и неправдами я должен был залезть в отдел по борьбе с организованной преступностью. Или в БЭП. Но мне не повезло. Для попадания в БЭП не было ни денег, ни связей. А для противодействия матёрому бандитизму отсутствовал опыт. Так посчитали кадры и бросили меня в угрозыск, на борьбу с наркотой.
Гнев разрывал меня. Барыги и наркоманы, засады и задержания, шприцы, жгуты, горы металлической посуды, коричневой изнутри. Всё это делало мою жизнь такой же грязной и беспросветной, растворяя в наркоманском вареве Великую Цель. Мне казалось, что Лис никогда не попадётся мне, нет у меня к нему оперативных подходов, не смогу я взять подонка по закону и кончить вопреки ему. Но это было не так. Три года, проведённые в уголовном розыске, сделали меня жёстче. Я окончательно превратился в мента. И подготовился к встрече. Ведь мысль, пусть такая раздражающая и паническая, она тоже материальна.
В тот день мы с парнями обкладывали барыгу-таджика. Барыгу звали Назим. Нам нужно было взять из-под него пару наркош, расколоть их и подослать к нему же, на закупку, с нашими краплёными купюрами.
Сделать это было сложно. Барыга жил в сталинском доме, двор коробкой, везде были его глаза. Одни таджики квартировали строго напротив и не отходили от окон, другие мели двор и тоже смотрели за тем, чтобы во дворе не произошло ничего подозрительного. Закручивание ласт наркоману у подъезда грозило полным провалом. При таком раскладе наркотики моментально смываются в унитаз, все вещдоки уничтожаются.
Три дня мы его пасли, этого Назима. И три дня у нас ничего не получалось. Была наколка на конкретных парней, постоянных его покупателей. Мы пробили этих парней, достали фото. Оба героинщики, судимые, наши клиенты. Но все эти три дня они почему-то не появлялись. Пасли подъезд попеременно. Когда была возможность, ходили парами. Сегодня была моя очередь.
Я сидел на скамеечке, поглядывая в сторону его подъезда из-под козырька линялой бейсболки. В одной руке у меня была бутылка пива, другой я обнимал девочку. Девочка была хорошенькая, студентка четвёртого курса, она пришла на практику в уголовный розыск. Начальство посадило её в мой кабинет, и я моментально ввёл девочку в курс дела: объяснил, чем мы занимаемся, показал, как выглядит героин, и ближе к восьми вечера трахнул. Естественно, в служебном кабинете.
– Классическая ситуация! – восторженно произнесла девочка, переводя дыхание и застёгивая пуговки своей рубашки.
– Ну да, – не стал возражать я.
Девочку звали Светой. Сидя на той скамейке, мы выглядели очень даже естественно. Прогуливающие занятия студенты, мать их так. Кто бежит за «Клинским»? Бездельники и тунеядцы. Ворчание проходящих мимо старух было нам только в плюс.
И тут к подъезду Назима подошёл он.
– Ты что? – удивилась Света, когда я встрепенулся и чуть подался вперёд. – Не тот же!
– Тот, милая, – сказал я, – именно тот.
– Но… фотография…
Я не слышал то, что она говорит. Я внимательно смотрел на Лиса. Сильно похудела эта мразь, ссутулилась, движения стали дёргаными. Он явно не походил на владельца мехового салона, но это был он. Его ломало.
Запищал домофон. Лис потянул дверь на себя, юркнул в подъезд.
Я убрал руку со Светиного плеча и попросил служебную мобилу.
– Лёша, он не похож ни на того, ни на другого! – заупрямилась она.
Тогда я не выдержал и рявкнул:
– Давай сюда телефон, дура!
Он выскочил из подъезда, затравленно озираясь и держа руки в карманах джинсовой куртки, засеменил в сторону арки. «Чёрная джинсовая куртка, коричневые брюки, синие кроссовки, рыжие волосы. Можно брать!» – быстро набрал я на аппарате и отправил сообщение на нужный номер.
Наши на двух автомобилях держали под контролем обе арки. Как я уже говорил, брать клиента во дворе означало немедленную нашу расшифровку. Лиса взяли сразу же, как только он выскочил из арки на улицу. С чеком героина в кармане куртки. На всякий случай в карман брюк пихнули ещё.
…Когда мы приехали в отдел и отправили его в камеру, шеф предложил бросить жребий. Раскалывать Лиса выпало мне.
– Справишься, – сказал шеф, – его давно уже ломает. Поплывёт, никуда не денется.
Я знал, что поплывёт, что после двух-трёх часов сидения он сам напросится на беседу, застучит кулаками в дверь. Мои коллеги ушли, девочку я отправил домой, невзирая на возражения (ни разу не присутствовала на допросе!), а сам сел у окна и закурил.
Главное, чтобы мой страх не передал привет из прошлого, подумал я, настроил себя на нужный лад и решительно снял трубку внутреннего телефона.
Лиса подняли ко мне, он сел на стул в углу кабинета, сжался, плечи его тряслись.
– Привет, – сказал я ему, – узнаёшь меня?
– Узнаю, – еле слышно ответил он.
– Как же ты дошёл до такой жизни, Лис? Я слышал, у тебя был меховой салон?
– Да, – согласился он отрешённо, – был. С бабой просто спутался. Торчала она. И я с ней заторчал…
Я швырнул ему пачку сигарет, как собаке швыряют кость. Не поймав (трудно ловить в наручниках), Лис поднял пачку с пола, преданно взглянув на меня. Да, он сильно изменился. Рыжий, всегда с хитрым прищуром, из-за чего ему и дали его погоняло, он уже не был похож на лису. Больше походил на собаку, забитую рыжую болонку, изгнанную хозяевами из дома, потерявшуюся в незнакомой бродячей жизни.
– Ты помнишь, как хотел сделать из меня раба, Лис?
Лис втянул голову в плечи, прикурил от моей зажигалки.
– Сейчас всё изменилось, верно?
– Верно, – согласился он, – я теперь стал твоим рабом. И я сделаю всё, что нужно тебе и твоим ментам. При одном условии…
– Рабы не выдвигают условий.
– Да, – кивнул он, – конечно. Я не то сказал… Просьба. Одна маленькая просьба…
Просьбу можно было и не озвучивать. Доза. Дать ему дозу. За неё он готов стать Джеймсом Бондом, служить верой и правдой органам внутренних дел, вынюхивая и сливая.
– Ты давно знаешь Назима?
– Давно.
– У него берёшь?
– У него.
Я протянул ему лист бумаги, дал авторучку и стал диктовать. Он писал быстро, не переспрашивая, повествуя о том, что ему, Денису Евгеньевичу Соколову, известен таджик Назим. Таджик Назим распространяет героин. И он, Денис Евгеньевич Соколов, горит желанием изобличить его, принять участие в проведении ОРМ «Проверочная закупка».
Я сидел на краю стола, диктовал текст и изучал изъятые у него вещи. Блокнот. Мобильник. Связка ключей. Упакованный в полиэтилен шприц. Бумажник из хорошей кожи, шибко потёртый бумажник. Мятый автобусный билет лежит в бумажнике, мелочь, фотография. С глянцевого прямоугольника размера 3×4 смотрела на меня девочка. Маленькая такая девочка, лет четырёх-пяти, бантики, улыбается.
– Это кто, Лис?
– Надя, – ответил он, оторвавшись от бумаги.
– Дочь твоя?
– Нет. Её. Привязался я к ней просто, люблю.
– Такой зверь, как ты, способен кого-то любить?
Лис опустил взгляд и тяжело вздохнул.
– На хрена вы колетесь тогда? Это же всё на её глазах происходит. О какой любви ты можешь говорить, Лис?
И тут у этого подонка дрогнул подбородок. Представляете? Эта мразь чуть не пустила слезу!
Он сказал, что они собираются бросать это дело. Что сожительница уже перекумарилась, и скоро перекумарится он. А кололись они всегда в другой комнате, и Надя ничего не видела.
Мне, менту, не впервой приходилось слушать эти наркоманские бредни. О, как часто я бывал в квартирах у таких типов! И видел этих решивших «завязать», полулежащих в креслах, невменяемых. Валяются на полу и журнальном столике наркоманские приблуды, дымятся окурки в пепельнице. И ходит по комнате маленькая девочка. Подходит девочка к маме, дёргает за руку.
– Мама!
А мама приоткрывает глаза, улыбается лениво и мычит что-то невразумительное. Мама недавно укололась. Тепло пошло по всему её телу. Мама отъехала…
Мне стало жаль его. Убогое, подумал я, никчёмное существо. Ты получил такой плевок судьбы, что уже не утереться. Или подыхать, или как-то выкарабкиваться из всего этого. Что тогда случилось со мной? Не знаю. Вы будете смеяться, наверное, но я в тот миг почувствовал себя едва не святым. Я захотел помочь ему. Да, помочь. Дошло до меня, что месть моя неактуальна, некому уже мстить, некого убивать. Отец мой, ведь он никогда не был злым человеком, он бы поддержал меня, обязательно поддержал…
Лис написал всё, что я продиктовал. Я пообещал ему: после того как возьмём Назима и над ним состоится суд, его, Лиса, мы дёргать не станем. Если он боится мести со стороны барыги или дурной молвы, я помогу ему, выведу на суд под псевдонимом. И – нарколог. Конечно же нарколог. Я сведу его с нормальным специалистом, не шарлатаном. Если, конечно, у него, у Лиса, действительно есть желание «завязать».
– У тебя же такая дочь, Лис, – сказал я, – как ты можешь портить ей жизнь?
Он сказал, что согласен на всё. Что придёт завтра, мы позвоним Назиму и забьём стрелку. И да, он настроен решительно, начнёт прямо сейчас, будет делать «лесенку», уменьшать дозу. Только было бы с чего уменьшать…
Я отдал ему пару «чеков» героина.
Уйдя, Лис оставил пачку сигарет на столе. В окно я увидел, как он вышел на крыльцо и обратился к дымящему постовому. Тот улыбнулся и протянул ему сигарету. Лис кивнул и улыбнулся в ответ. Но как-то гадко улыбнулся, как в тот самый день, когда впервые меня ударил.
Он не пришёл ко мне. И я подумал, что это странно. Какой смысл наркоману обманывать завербовавшего его мента? Где ещё он может поживиться бесплатной наркотой? Я звонил ему домой, но никто не отвечал. Лишь один раз трубку взяла какая-то женщина (видимо, его подруга) и громко разрыдалась.
А потом в мой кабинет зашёл шеф, протянул сводку происшествий за сутки.
– Возьми, – сказал он, – идиот!
Красным маркером был выделен текст о том, что Лис (Денис Евгеньевич Соколов) умер от передозировки. Лис умер от передозировки героином, который ему дал я! До вас дошло, доктор?
То, о чём мечтал мальчик, то, ради чего он стал ментом, свершилось! Помимо воли мента! Сам мент уже совсем не хотел этого!
Почему же так происходит, доктор? Почему происходит так, как мы не хотим? Или это проделки каких-то ментовских бесов, которым мы в своё время отдали души? И ничего уже от наших желаний не зависит? Кто объяснит мне это?! Какой, на хрен, психолог, психиатр или психоаналитик? Никто. Даже вы, светило психиатрии (или чего там?), бессильны в этом вопросе… Мусор внутри мусора. Просто так не разгребёшь, тем более – не разберёшься… Простите за лишний шум, доктор. И дайте, пожалуйста, ещё порошка. Того самого. Вчерашнего. Жёлтого. Без него, похоже, уже никак… Спасибо, доктор.
Сакко и Ванцетти
Это было что-то.
«Я развожу урку! Настоящего синего урку! Он сидит напротив, и мы болтаем как родные. А я его пишу. И не на диктофон пишу, украдкой из-под одеяла, а ручкой! В блокнот! Не скрываясь!»
Развалившись на гостиничной койке, Генка ликовал. Предрасположенность к профессии, призвание, Божий дар – теперь он узнал значение этих слов на собственном примере.
И всё же – по порядку.
В начале месяца Генка поступил в Омскую вышку. В Омскую высшую школу милиции, если точнее. Поступил и тут же загремел на курс молодого бойца, в специально оборудованный лагерь, далеко за городской чертой, на Черлакском тракте.
Началась новая жизнь. Распорядок дня уныл и предсказуем. Наряды, хозработы. Перловая каша с хеком. Поговаривали, что в кашу подмешивался бром.
– Бошаев, – чудил на строевой подготовке сержант Пупков, – ну как ты носок тянешь? Как ты к преступнику подходить-то будешь, Бошаев?
– А что, – истекая потом, дерзил Генка, – к преступнику нужно строевым шагом подходить, товарищ сержант?
И так каждый божий день, всё по команде. В семнадцать лет! В 1992 году, когда кругом демократия, когда всем везде пути открыты, делай что хочешь, он угодил в эту добровольную тюрьму!
Всё раздражало. А особенно раздражала утренняя команда «перессать». Ротой выбегали из казарменного барака, по холодку. Останавливались у небольшого перелеска. Команду озвучивал громким, мерзким голосом обнажённый по пояс старшина. Струи последовательно ударяли в траву. Над перелеском поднимались клубы пара. «Бегом, – орал старшина, – марш!» – и новобранцы, гремя сапогами, уносились дальше, к реке. Генка бежал и раздражённо думал, что ему снова не удалось выполнить команду в коллективном порыве, что хочется это сделать именно сейчас, да уже поздно, бежать ещё как минимум минут двадцать, и придётся терпеть. Он был неисправимый индивидуалист.
За две недели обучения Генка подустал от коллектива и всего коллективного. Он решил во что бы то ни стало взять увольнительную. Написал рапорт, указал «левый адрес». Не омич был Генка, родственников в Омске не имел, а без наличия таковых в город могли и не выпустить.
«Прошу предоставить мне увольнение с 14.09.1992 по 15.09.1992 с пребыванием у родственников по адресу г. Омск, ул. Сакко и Ванцетти, д. 8, кв. 33».
Название улицы Генка вытащил из глубин памяти. Кто такие эти Сакко и Ванцетти, он не знал. Помнил, что есть такая улица в его родном Тамбове, и уверен был почему-то, что здесь, в Омске, её быть не должно. А если это так, то поймать его на незнании того или иного дома, магазина, памятника будет проблематично.
– Сакко и Ванцетти? – искренне удивился майор Тюрин. – Что это? Кто?
Генке повезло, что его рапорт принял именно Тюрин. Среди всех курсовых офицеров он слыл наиболее тупым, и обвести его вокруг пальца считалось делом несложным. Соображал долго, слов знал мало, подбирал их с трудом.
– Где это? – нашёлся майор, наконец.
– На Сахалине.
«Сахалин», судя по рассказам омичей, было условным названием одного из самых окраинных районов города. Улиц там – не счесть. Как называются они, мало кто знает. Жители – сплошь безработные алкаши. Гетто.
– Странно, – задумчиво произнёс Тюрин, – семь лет там живу. А улицы такой не знаю… Ну, ладно, это самое… езжай!
Долго сохраняла Генкина память скрип перьевой ручки Тюрина о тетрадный листок. Ни грохот механизмов раздолбанного «ПАЗа», ни отборный, внятный мат сидевших рядом мужиков не могли заглушить эхо этого звука. Для Генки оно было навроде праздничного салюта. Победного салюта над тупостью Тюрина и над всесилием казарменного коллективизма.
…В Омске Генка был в полдень. С автовокзала рванул в центр, отстучал родителям телеграмму, пообедал в «Сибирских мантах». Он не случайно зашёл именно в это кафе. Огромные, дымящиеся манты будто открывали ему путь к таинствам Востока. Он ел эти слепленные бутонами пельмени и представлял себя Штирлицем в Харбине. Столь наглая привязка к былинному шпиону объяснялась просто. Находясь посреди всей этой непривычности: широченные проспекты, громадные серые «сталинки», бурлящий под мостом Иртыш (в Тамбове отсутствовал такой размах), Генка полагал себя кем-то инородно-внедрённым. Ну а Харбин… Эту ассоциативную цепь он разобрать по звеньям не мог. Разве что Азия да казахи, смахивающие на китайцев. Всё. Иных аналогий не напрашивалось.
Вдоволь побродив по городу, Генка зашёл в гостиницу. Электронное табло на стене показывало 18.31.
– Номера есть? – спросил он аккуратную тётушку-портье, кладя на стойку паспорт.
– Номеров нет.
Было только койко-место с подселением. И он согласился.
…Когда уркаганы впёрлись в номер, Генка, по совести говоря, струхнул. После всевозможных постирушек, ужина и просмотра ТВ он начал было засыпать и о том, что будет ночевать не один, позабыл напрочь. А они впёрлись. Резкие, нагловатые, крайне неприятные люди.
– Привет честной компании! – гаркнул с порога рыжий крепыш в бежевом плаще.
– Салют! – еле слышно, хриплым голосом поздоровался его спутник.
Он был худым и дёрганым, Генка окрестил его дистрофиком.
Рыжий представился:
– Слава!
Дистрофик молча кивнул.
Он был одет в чёрные джинсы и кожаную коричневую куртку, а лицо вытянутостью своей, пухлыми губами и выпученными глазами делало его похожим на рыбу.
– Пескарь! – отрекомендовал товарища Слава.
– Гена, – робко ответил Генка.
В руке у Пескаря был пакет. Из днища его торчала, как поначалу показалось Генке, трубка. Присмотревшись, Генка опознал в этой трубке ствол. По всей видимости, ствол обреза.
– Всё-всё-всё! – Пескарь был явно чем-то обеспокоен. – Без меня пока… Всё!
Нервно озираясь, он бросился в ванную и, щёлкнув шпингалетом, чем-то загремел.
Слава прошёл в комнату и снял с плеча небольшую спортивную сумку. Протяжно зажужжала молния, и он извлёк литровую бутылку водки, банку огурцов, шпроты, половинку чёрного хлеба и батончик «Сникерса». Всё это Слава компактно разместил на журнальном столике рядом с Генкиной кроватью. Когда он выкладывал снедь, Генка заметил на его пальцах синие наколки в виде перстней.
«Это тебе не Тюрин, – подумал он раздражённо, – Сакко и Ванцетти, блин… Сходил в увольнение? Развеялся?»
Слава разлил в стаканы граммов по сто пятьдесят и предложил выпить за знакомство. Махом опрокинув в себя налитое, Генка даже не почувствовал – водка это была или вода. О закуске забыл. Делать лишние движения побоялся.
– О-о-о, – подмигнул ему Слава, – молодца! Как насчёт повторить, Гендос?
– Нормально…
Слава разлил, и они снова выпили.
– Закусывай давай, – великодушно предложил уголовник, – или ты после второй не закусываешь?
Генка хотел что-то ответить, но вместо ответа икнул, и это крайне рассмешило Славу. Он хохотал минуты две, тыча в Генку пальцем и демонстрируя полную пасть железных зубов. Генке ничего не оставалось, как глуповато улыбаться.
«Не молчи, как баран, – приказал он себе, – налаживай контакт, придурок!».
– А вы чем занимаетесь, Слав? – вырвалось у него неожиданно.
Слава снова расхохотался и ударил себя по коленям.
– А что? Не видно?!
Не в силах освободиться от своей идиотской улыбки, Генка неопределённо повёл бровями. Ну, да, мол. Наверное, видно.
Отсмеявшись, Слава открыл шпроты.
– Ты-то сам кто? Студент? На кого учишься?
– На журналиста, – неуверенно брякнул Генка.
– Да ты чё?! – восторженно воскликнул Слава. – В натуре?!
Новоиспечённый журналист приободрился, почувствовав, что своим ответом попал в «десятку» и шансы наладить контакт существенно возросли.
– В натуре! – уверенно ответил он.
Слава протянул руку.
– Уважение, брат!
Обменявшись рукопожатиями, они вновь осушили стаканы (Слава провозгласил тост за журналистику). На этот раз Генка настолько обнаглел, что залез пальцами в банку, вытащил солёный огурец и съел его. А потом ещё откусил «Сникерс». И всё это было проделано с достоинством, как показалось Генке, вальяжно.
В комнату ввалился Пескарь. Вид у него был сонный, но довольный. В руке Пескарь держал обрез.
– Всё в норме, братва! – сообщил он.
– Волыну куда-нибудь положи, – посоветовал ему Слава.
– Ладно, ладно…
Обрез грохнулся на пол. Пескарь опустился на койку рядом с другом.
– Ширнулся? – спросил его Слава.
– Ага, – довольно ответил тот и, поочерёдно задирая штанины, принялся чесать то одну ногу, то другую.
В Тамбове Генка никогда не встречал наркоманов. Слышал о них многое, но не встречал. У него был один увлекающийся знакомый – Коля Филин, однако Коля не кололся. Он баловался травкой. И, накурившись, дико ржал.
Поглядывая на Пескаря, Генка тоже ожидал увидеть нечто подобное, но тот смеяться даже не собирался. Начесавшись вволю, он откинулся к стене и закрыл глаза. «Они спят» – прочёл на его веках Генка.
Слава, не обращая на друга ни малейшего внимания, продолжил прерванную беседу.
– Я журналистов уважаю, – говорил он, – вот написал бы ты про меня очерк какой-нибудь, а? О жизни моей бедовой, о подвигах моих… Без фамилии, конечно. Славик – и шабаш…
Генке понравился такой поворот. Он незамедлительно полез в карман своей джинсовки, вытащил ручку и блокнот.
– Легко! – сказал он.
Заглотив очередную водочную дозу, собеседник шумно выдохнул и поставил стакан на стол. Начал рассказывать.
Он поведал о первой любви, первом суде и первой отсидке. Постепенно входя в роль журналиста, Генка задавал уточняющие вопросы, внимательно глядя интервьюируемому в глаза. Слава задумывался, делал паузы, неспешно жестикулировал, наверняка представляя себя солидным гостем в телестудии. Иногда, перед началом фразы, он произносил «э-э-э».
Генка писал много, размашисто. Но страницы в блокноте стали заканчиваться довольно быстро, и ему пришлось мельчить, записывать тезисно. Впереди должно быть что-то более интересное, чувствовал Генка.
– …В восемьдесят четвёртом меня нелёгкая в Узбекистан занесла, – оживлённо повествовал Слава, – чего я там только не увидел, братан! Баи в глухих сёлах целыми полями мак выращивали. Опий из него – на месте. К ним на машинах приезжали, покупали, потом уже наркота в розницу шла. А однажды, бродяга знакомый рассказывал, решили власти вертолёты туда пустить, на парочку плантаций химикаты скинуть! Так баи, знаешь, что учудили? За «калаши» взялись и по вертолётам шмалять начали…
Слава сунул в зубы «Приму» и закурил, наполняя комнату едким, отвратительным запахом.
– Я туда, так сказать, на стажировку поехал. В Ташкент. Карманником мечтал стать, ага. Обучился этому делу вроде, «мойка» у меня была путёвая. Ну чё, маршруты транспортные изучил, всё как положено. Выбрал денёк зарплатный, фифочку одну заприметил – и в трамвай, за ней. Стою себе, тихонечко сумочку подрезаю. И тут…
Славино лицо исказила гримаса отчаяния.
– Водила, сука… Затормозил резко, народ падать стал. Ну, а я «мойкой» этой бабе по ноге прямо, в кровь. Она – орать… Взяли… Следствие, суд, пять лет строгача… Не вышло из меня карманника, короче… По разбойному делу пришлось пойти. С Пескариком связался…
Он легко пнул друга в лодыжку. Друг вздрогнул и открыл глаза.
– Как ты?
– Нормалёк, – ответил Пескарь.
– Выпьешь?
– Не. На балкон пойду. Воздухом подышу.
– Ну иди. Подыши.
Слава проводил его взглядом, наполнил ёмкости водкой.
– Пескарик у нас – о-го-го! Бывший липецкий авторитет! Он у них там чуть ли не первым тему с рэкетом замутил. Жёсткий дядя…
– Кто? Пескарь? – удивился Генка.
– Ну-у. Это он с виду – рахит, а разозлится – всё! Труба дело! Недавно в Питере, в ресторане, наехал на нас фраер один, так он его цепярой удавил! Его же цепярой, прикинь? Обмотал вокруг шеи, и, – Слава затянул воображаемый узел, – удавил… Не любит, когда не по понятиям. На зоне его, знаешь, как уважают? Короновать его даже хотели…
Генка не поверил своим ушам. Это было слишком. Отмороженность – ладно, допустим. Но, что касается остального – нет. Пескарь, по его представлениям, на роль вора в законе совсем не годился. Вор, думал Генка, он такой – солидный, пузатый, в чёрном костюме, перстни на пальцах. А Пескарь? Они – спят! Конченый доходяга…
– …Пескарь, – Слава покачал головой, – не согласился. По понятиям ведь как? Если ты вор, значит, семьи иметь права не имеешь, жить должен скромно. А этого уже нет! По херу теперь понятия! У воров – и жёны, и любовницы, и дворцы с павлинами. Пескарь этого не приветствует, как в прошлом веке живёт. – Он ухмыльнулся. – «Не смогу я, – сказал, – вором быть. У меня семья, я роскошь люблю». Чё смотришь? Была у него роскошь, была. Тачки, квартиры… Проколол всё… «Крыши» из-под него ушли, потом жена бросила, вот мы с ним по городам и гастролируем. То хату где-нибудь выставим, то магазин ломанём… Ну, давай, Гендос. За нормальных парней!
Выпили. Слава закусил хлебом.
– Ладно, – подытожил он, – отдохнуть пора. Дельце одно нужно завтра обстряпать и на дно залечь. А то чересчур мы шурудим последнее время.
– Дело-то хоть толковое? – как можно безразличнее, для пущей естественности зевнув, спросил Генка.
– Толковое. Барыга шубы на рынке продаёт. Денег – до херища! Возьмём с него долю малую и разбежимся.
Слава хлопнул ладонью по выключателю, завалился на кровать, ткнул носком ботинка в красную кнопку телевизора.
На экране появились поле, трактор и Борис Николаевич Ельцин в окружении крестьян. Президент держал в ладони картофелину и восхвалял её.
– Наш, – скрежетал президент, – картофель… Его, когда сваришь… попробовать приятно… А их, европейский, понимаешь, ешь, он как из пластмассы…
«Завтра, – подумал Генка, – будет понедельник. Явлюсь в управление. Напишу рапорт. Может, мы возьмём их прямо здесь, тёпленькими. Предотвращение тяжкого преступления, два гастролёра-рецидивиста. Я даже знаю, как назовут эту операцию. Её назовут «Сакко и Ванцетти»!».
Слава начал подхрапывать. Генка растянулся на кровати, зажмурился, и всё куда-то полетело. Какие-то искры, круги. Четыре стакана, один по сто пятьдесят, три – по сто. Фактически без закуски.
Генка попытался заснуть, но не смог, мутило. И тогда он открыл глаза. Он увидел, что комната залита лунным светом. Ему показалось это восхитительным. Комната стала неожиданно длинной, будто уходила в ночное небо. Захотелось встать и пройти по этой лунной дорожке. Кого он там встретит, интересно? Вдруг, он встретит там Бога?
Словно приглашая Генку в путь, открылась балконная дверь. Он даже приподнялся на локте, но Бог не предстал перед его взором. Скорее, наоборот – Генка увидал дьявола. Или его подручного. В проёме появился Пескарь.
Несостоявшийся вор в законе, он стоял крепко, не шатаясь, заслоняя собой лунный свет.
– Слышь, – прохрипел он, – журналист! А чья это рубаха ментовская на балконе висит?
…Генка никогда не забудет этой истории. Именно благодаря ей он презрел ментовские погоны и сделался известным журналистом.
Практикант
1
Климов тушит окурок в пепельнице. Пепельница у него коричневая, в виде башмачка. С надписью «Ессентуки, 1974» на боку.
– Лупить их надо, вот и вся тактика, – говорит он.
Коля молчит. Парень воспитанный, он знает: когда ты в гостях, хозяину перечить неприлично.
Климов здесь действительно хозяин. Старший оперуполномоченный уголовного розыска Климов. Мужчина чуть за тридцать с бритым затылком и мордой бульдога, он облачён в слаксы и рубаху с короткими рукавами. Коля заметил, что все опера райотдела одеваются так, будто это не райотдел, а инкубатор.
Климов делит кабинет с казахом Жангали. Казах Жангали тоже опер. Но не старший. У Жангали доброе лицо. Он относится к напарнику с истинно восточным почтением и понимает его с полуслова. Климов называет его Жан. Иногда – Жанчик.
– Дай-ка эту тряхомудию, Жанчик.
Казах протягивает напарнику пакетик «юппи», церемониально наклоняя голову. Климов отрезает край пакетика ножницами и высыпает порошок в гранёный стакан. Вода окрашивается в жёлтый цвет.
– А если вы сюсюкаться с ними будете, – продолжает свою лекцию Климов, – тип их темперамента определять, – отхлёбывает он приготовленное пойло, – не успеете ни хера, в глухарях зарастёте. Здесь – райотдел, конвейер. Некогда в пинкертонов играть… Понятно вам это, товарищи слушатели омской высшей школы милиции?
– Так точно! – рявкает из своего угла Першин.
Першин – Колин напарник по стажировке. По твёрдому Колиному убеждению, Першин – дебил. Ну, или полудебил. Поговорить с ним совершенно не о чем. Даже совместно помолчать стрёмно.
Першин, или Першинг, как его называют однокашники, приехал в Омск из Кемерова. Его жизненные интересы – поспать и выжрать.
Когда Першин устаёт от бухалова и сна, он идёт в спортзал и долбит грушу.
– В розыск я не хочу, – честно признаётся он, – суд, прокуратура – туда надо… Или – в ГАИ! Гаишники всегда при бабках!
Логика присутствует в словах Першинга. Но всё равно Першинг – дебил. Какого чёрта их отправили на практику вместе?
Коля – ленинградец. Он слушает Гребенщикова, читает книги и играет в футбол. Он может говорить голосами разных политических деятелей. Горби, Ельцин, Ильича и Сталина, – текст лепит на ходу, получается смешно.
Учиться Коле тоже интересно. Криминалистика – ядро притяжения его ученических устремлений. Тактика допроса, очной ставки – все криминалистические премудрости Коля впитывает в себя как губка. Он очень хочет стать хорошим опером или следователем. Поэтому проповеди Климова воспринимаются им как чистой воды дилетантство, тупой бычий подход.
По Климову выходит, что преступление можно раскрыть быстро, не выходя из кабинета. Дал в зубы, и тебе всё рассказали.
Коля с этим не согласен.
Плох тот опер, который добывает признание кулаками. Этому их учит преподаватель по криминалистике Хабаров – солидный мужчина, отслуживший в уголовном розыске и БХСС лет двадцать, не меньше. Хабаров больше чем опер. У него классический типаж разведчика. Он носит затемнённые очки и курит «Mallboro». Его форма всегда тщательно выглажена. Его словам Коля верит куда больше, чем проповедям Климова – упыря в мятых слаксах и рубахе с застиранным воротником.
А вот Першин слушает Климова с упоением. Глядя на него, можно подумать, что он изменил своим приоритетам, что ГАИ Першингу уже неинтересна.
– Так что будем переучиваться, – подытоживает Климов.
Он подмигивает казаху Жану, и Жан, сложив ладони рупором, орёт:
– Соколов! Эгей!
Прямо как чабан, думается Коле.
Соколов заходит в кабинет робко, озираясь. Бланш под глазом, немытые волосы-сосульки, мятый костюм. Явно не интеллигент, он напялил его на всякий случай, надеясь, что это будет расценено как уважение к власти.
– Догадываешься, зачем вызвали? – спрашивает его Климов, жестом предлагая сесть.
Соколов пожимает плечами, присаживается.
– Какой недогадливый, – ухмыляется опер, – ну ничего. Поможем.
Он берёт со стола исписанный лист бумаги и начинает декламировать:
– Прошу привлечь к уголовной ответственности Соколова Артёма, который, в ходе распития спиртных напитков в моей квартире, тайно похитил видеомагнитофон, причинив мне значительный материальный ущерб… Губкина Л. А…
Соколов разводит руками:
– Не брал я никакого видеомагнитофона…
– Правда?
– Правда.
– Слышь! – начинает злиться Климов. – Вы у Любки всю ночь пили… Ты ушёл последним! Какие еще могут быть варианты?
– Ну да… Люба уснула. Я ушёл… Там дверь, по-моему, открытой осталась…
Коля внимательно смотрит на Соколова. Пока ему непонятно – правда ли это или заготовка, алиби.
– Вот как? – Климов подходит к визитёру вплотную и неожиданно отвешивает ему крепкий подзатыльник.
Содрогнувшись всем телом, визитёр испуганно втягивает голову в плечи.
– Сейчас с тобой поговорят мои младшие братья. Прежде чем им врать, я советую подумать.
Произнеся эту пошлейшую киношную тираду, Климов выходит в коридор. На пост заступает казах Жан.
– Будешь говорить правду?
– Я правду говорю… Не брал я никакого видеомагнитофона…
Жан задумчиво чешет затылок.
– Встань, – приказывает он.
Соколов встаёт.
– Подойди к сейфу.
Соколов выполняет приказ.
Жан хмурит брови, и выражение его лица меняется. Добродушная физиономия чабана превращается в свирепый лик кочевника.
– Гоу-ух, – шипит он, сжимая пальцы правой руки в кулак.
Его прямой удар сопровождается резким выдохом в нос. Кулак пробивает грудину русского забулдыги, и тот начинает хватать ртом воздух, вытаращив глаза.
– Ну?
Не закрывая рта, Соколов отрицательно мотает головой.
Жан изумлён.
– Ты охренел?
Соколов молчит. Наверное, ему не хватает кислорода. А может быть, он просто не знает ответа на этот вопрос.
Жан открывает шкаф и достаёт деревянную вешалку.
– Не знал, что ты такой плохой человек! – говорит он. – Раздевайся!
– Зачем? – удивляется Соколов.
– Раздевайся! – верещит Жан.
Соколов поспешно снимает пиджак, расстёгивает пуговицы рубашки и стягивает её тоже.
Жан бьёт Соколова вешалкой по ключице, плечам, голове. Жертва беспредела пытается защитить голову руками, и Жан долбит по рукам. Сжав вешалку своими пальцами-сардельками, он наносит штыковые удары в забулдыжью грудь. Жертва падает на колени и тут же получает удар носком ботинка в лицо.
– Встать! – орёт завалившемуся на бок Соколову взбесившийся казах, а взбешён он основательно. До такой степени, что забыл главную заповедь костолома – не оставлять следов от побоев.
– Швабру видишь? – горланит он, тыча пальцем в угол кабинета рядом со шкафом. – Знаешь что я сейчас сделаю?
Однако раскрыть своё намерение он не успевает: заглушая его вокал, звонит телефон.
– Буртаев слушает! – деловым тоном произносит он в трубку. – Ага… Есть, Сергей Иванович, сейчас…
Он роется в бумагах, хватает какую-то папку и, проверив содержимое, выходит из кабинета.
– Поработайте с ним, – бросает он парням напоследок.
Парни переглядываются. Коля делает это машинально, Першинг – умышленно. Он смотрит испытующе, как бы пробивает Колю на «слабо», и Коля злится. Он решает, что займётся Соколовым сам, покажет этому идиоту Першингу, как правильно работать с задержанным.
Приблизившись к Соколову, Коля достаёт пачку сигарет и протягивает ему.
– Артём, напрасно вы молчите, – говорит он спокойно, вкрадчиво, – мы знаем больше, чем вам кажется. Проще сесть и написать явку с повинной, Артём.
Он сразу же подмечает за собой ошибку. К таким, как Соколов, не нужно обращаться на «вы». Они не ценят этого, им чужда какая-либо интеллигентность. Возможно, их даже это настораживает, вызывает недоверие. Но переходить с «вы» на «ты» уже не с руки.
– Возьмите сигарету.
Нижняя губа Соколова разбита. Лицо его в крови. Плечи, грудь, живот – в царапинах и кровоподтёках. Упираясь спиной в сейф, он с ненавистью смотрит на Колю.
– Пошёл ты, – говорит он, – салага…
Першинга поражает припадок хохота. Он ржёт, ударяя себя ладонями по коленям.
Такого ответа Коля не ожидал. Ему казалось, что бедолага достанет из пачки дрожащими пальцами сигарету. Он, конечно, не заплачет, как физик Рунге в «Семнадцати мгновениях весны», но адекватно оценит эту Колину мягкость. И начнёт говорить, прекратив уходить в этот тупик из слов «не брал я никакого видеомагнитофона». А когда разговор начинается более-менее полноценный, появляется шанс если не получить признание, то поймать оппонента на каких-либо противоречиях. Так их учил криминалист Хабаров.
Однако этого не произошло. И что делать в этой ситуации дальше, Коля, убей бог, не знает.
– Тактика допроса! – продолжает угорать Першинг.
Соколов презрительно смотрит на Колю и кривит губы, пытаясь изобразить улыбку. Коля читает в его глазах три слова: «Ты не сможешь».
Господи, внезапно доходит до Коли, да эти двое, они же – одно. Два быдла, признающие силу. Исключительно силу, и ничего больше.
А ещё ему представляется, как Першинг стоит в институтской курилке и рассказывает одногруппникам про то, что он, Коля, меньжанул. Что никакой он, на хрен, не опер, а гольный теоретик, только и всего.
Ослеплённый, оглушённый, раздавленный своим гневом, он бьёт Соколова в область селезёнки. Тот охает и сгибается пополам, схватившись за живот.
– Продолжай, – говорит Коля Першингу.
– Легко, – отвечает Першинг.
Словно кузнечик, он подпрыгивает к Соколову и растопыривает пальцы.
– Ну чё? – ехидничает он, приподнимая подбородок Соколова. – Поехали?
– Дайте… мне… подумать, – хрипит Соколов.
– Поздно думать, мудило…
Першин принимает стойку и, слегка подпрыгивая, начинает боксировать. Сначала он бьёт Соколова легко, еле касаясь, затем удары наносятся сильнее, а потом Першинг изображает корявый пируэт и двигает ему в челюсть ногой, с разворота.
Неужели прав Климов? Неужели нельзя по-другому? Так, как учил Хабаров, солидный представительный профессионал в дымчатых очках?
Климов, лёгок на помине, распахивает дверь пинком. В руке его пакет с продуктами.
– Ну? – спрашивает он. – Есть результаты, работнички?
Першинг потирает кулак.
– Нету пока.
– Нету, – передразнивает его Климов, – давайте прервёмся, пожрём. Присаживайся, Соколов! Жрать хочешь?
Соколов садится на стул. Он смотрит на Климова с уважением. Как на спасителя смотрит на Климова Соколов, понимает Коля. Дебил! Соколов! Ну, почему ты такой дебил?
– Не хочешь, как хочешь. – Опер достает из пакета хлеб и колбасу. – Порежь, – говорит Коле, – нож в тумбочке возьми. А ты, – велит он Першину, – вскипяти воды и завари чаю!
Климов закуривает и откидывается на спинку стула.
– Короче, Соколов, – к потолку поднимаются кольца дыма, опер, чуть смыкая-размыкая губы, становится похожим на карася, – мне нравится, как ты держишься. Молодец… Я вот сходил на улицу, проветрился и подумал: а может… забудем об этом магнитофоне?
– Чего? – удивлённо хрипит Соколов.
– Ничего… Ты безработный?
– Да…
– Могу устроить. Бабки будут, стаж. Догадываешься, о чём я говорю? Помощники мне нужны! А то у вас в районе чёрт знает что творится. Скоро из гранатомётов шмалять начнут.
– Но я же…
– Да не бзди! В чеченскую банду внедрять не буду. Так, подсветишь кое-что…
Соколов кивает.
Коля понимает, что он созрел и согласится на всё, что угодно, лишь бы поскорее выбраться отсюда. Удивительно другое – почему Климов не стал его дожимать?
– Ну и ладненько, – говорит опер великодушно, – вали домой. Завтра придёшь в девять, оформим бумаги…
Соколов поднимает с пола грязную, мятую рубаху и надевает её. Берёт в руки пиджак. Опустив голову, хрипя и шаркая, он покидает кабинет.
Климов сгребает на угол стола бумаги и принимает у Коли порезанную колбасу.
– Неувязочка вышла, – сообщает он, – встретил в дежурке опера из линейного отдела. Он эту Любку на вокзале с мафоном принял. Стояла пьяная, продавала… Вы налетайте, хлопцы, что стоите?
2
Коля пришёл в общагу около девяти вечера и сразу же лёг.
В полудрёме ему снова вспомнились слова Хабарова. На этот раз другие слова. Хабаров говорил о коллективе как о главной составляющей работы в уголовном розыске. Там всё делается коллективно: раскрываются преступления, пьётся водка, кадрятся бабы, говорил он.
«Не факт, что вам сразу понравятся ваши коллеги, – предупреждал Хабаров, – вхождение в коллектив – штука тяжёлая, тем более – в такой коллектив. Но вы должны сделать так, чтобы коллеги вам понравились. И вы им тоже. Поначалу будет тяжело, морально тяжело, неуютно. Потом вы привыкнете. Человек вне коллектива в розыске обречён на поражение».
Коля не мог себе представить, как это так, он будет пить с этими Климовым, Жаном, Першингом? Пить, дружить и становиться таким же деградантом? Ну уж нет… Засыпая, он умолял судьбу помочь изменить хоть что-то. Перевестись в другой отдел, заболеть – всё, что угодно, только бы не видеть этих рож и не чувствовать себя так же паршиво, как в тот день, в день Соколова.
И судьба подала ему знак. На следующий день Соколов не явился ни в девять, ни в десять. Климов отправил их за ним.
Хрен вы его получите! – решил Коля. И меня тоже – хрен!
Он скажет Першингу ждать у подъезда. А сам поднимется к Соколову. Першинг согласится, ему по барабану. А Соколову он скажет, чтобы тот валил куда-нибудь из города и не появлялся недели две-три. За это время Климов, с его текучкой, о нем позабудет.
– Вы к кому, молодые люди?
Бабки – вечные обитательницы околоподъездных лавок, сканируют их взглядами по вертикали и горизонтали.
– Соколов Артём здесь живёт? – осведомляется Коля.
– Жил, милки, – говорит первая бабка.
– Отмучился, – уточняет вторая.
– Минут сорок как в морг увезли, – дополняет третья.
Коля смотрит на Першина. Тот отводит взгляд в сторону и тихонько свистит. Коле хочется удавить Першинга прямо здесь, у подъезда.
Это они его били, пытается успокоить себя Коля, эти гестаповцы, уроды, они долбили его как грушу. А он ударил его всего один раз! Так, слабовато…
– А что случилось? Что домашние говорят?
Единственная цель его вопроса, глупая цель, в высшей степени глупая и циничная – убедиться, что смерть не связана с их вчерашней встречей.
– Какие домашние? Один он жил, бедный. Жена была, ушла… Вчера под вечер чуть ли не на карачках приполз, – крестится первая бабка.
– Да, – качает головой вторая, – говорила ж я ему… Опять надрался, как свинтус, вот и получил от дружков своих, уголовников…
– Не был он пьяным, Елена Ивановна! – парирует третья бабка. – Не пахло от него!
– Был, не был, это уже без разницы…
Бабки синхронно вздыхают.
– Вы из милиции, поди?
– Из милиции! – неожиданно встревает Першинг.
– А-а-а, участковый-то был уже… Походил, походил и ушёл…
– Вы уж найдите их, сынки… А то что ж это делается? Что за время такое настало сволочное?
– Найдут они… Ага… Они ж молодые, Степановна, посмотри… Самих убить могут…
Коля и Першинг разворачивают оглобли. Бабки говорят что-то ещё. До Коли долетают отдельные слова, обрывки фраз. «Сталина на них нет…», «…суки…», «…пропил страну Борька…», «…в наше время». Всё это влетает в одно Колино ухо и вылетает в другое. Лишь одна фраза не может покинуть его мозг, цепляясь всеми изгибами и впадинами за его извилины: «Дохтур сказал – похоже на разрыв селезёнки».
По Колиной спине струится пот. Он заливает поясницу. Разрыв селезёнки. Всего лишь один удар, рассеянно думает Коля, и разрыв селезёнки. Один мой удар. По одному человеку. Который жил один. И умер от одного удара в селезёнку.
Они выходят на оживлённый проспект. Яркое солнце сентября 1996 года ласкает лучами их лица. Бабье лето. По улице прошла парочка симпатичных девчушек. Совсем недавно ленинградец Коля обозвал бы их крестьянками. Потому что они говорят поло́жить, повешать и покласть. А сейчас он называет их девчушками. И Першинг называет их точно так же.
Яркий солнечный свет слепит глаза. Коля закрывает их и, спустя мгновение созерцания размытых красок, видит песочные часы. Их верхний резервуар пуст. Чья-то рука берёт часы и переворачивает. Тысячи песчинок отправляются в очередной миграционный путь…
Коля дёргает Першинга за рукав.
– Жека, – говорит он, – давай зайдём куда-нибудь, вмажем? Я угощаю… По-братски…
Любовь профессора А
В глубочайшей задумчивости брёл по коридору учебного корпуса Степан Васильевич Альбицкий. Начальник кафедры уголовного процесса, почётный работник Энского юридического института МВД, полковник милиции. На душе у него было погано. Мысль, коварная и мерзкая, словно змея, обвивала и жалила его душу. Это была мысль о том, что институт, которому он отдал больше двадцати лет своей жизни, окончательно скурвился.
Деградировало заведение, с сожалением констатировал профессор, блатата сплошная. В кого палку ни кинь – то сын начальника УВД, то племянник губернатора, то представителя президента внук.
Размышляя, Степан Васильевич отметил, что автоматом извратил идущее из глубины веков выражение. Куда палку ни кинь, а не в кого. Так обычно говорят. Но уличить себя в подспудном мужеложестве даже не подумал.
Да! – лютовал он в душе. Именно! Кинуть палку! Трахнуть! Оттарабасить! Ибо нельзя по-другому с этой сволотой! Не доходит!
Профессор ненавидел своих студентов: студенты презирали уголовный процесс. Им было откровенно наплевать и на принципы гуманизма с целесообразностью, и на презумпцию невиновности, и на пределы доказывания. Идиоты. Они даже не знали, кто такой Кони!
– Выдающийся русский адвокат, – переминался с ноги на ногу у доски вечный обитатель галёрки Пупков, – господин… э-э-э… Кони всегда, так сказать, выступал…
Степан Васильевич чуть не сломал себе тогда пальцы – настолько сильно он сжал в гневе кулаки.
– Пупков! – взревел он Тарзаном. – Кони никогда не был адвокатом!
Одногруппники ржали. Конечно, можно было подумать, что смеялись они над недалёким Пупковым. Но нет! Спроси любого из этих дикобразов, кто такой Кони, – и получишь аналогичный ответ. Или вообще не получишь. Следовательно, они ржали не над Пупковым. А над ним, профессором Альбицким. Над его праведным гневом. Над его любовью.
Степан Васильевич боролся с ними нещадно. Лупил двойками. Затаскивал в свой кабинет, набрасывая аркан пересдачи. Но всё было тщетно, причастность этих олухов к высшему свету делала их абсолютными негодяями. У Степана Васильевича опускались руки.
Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где, подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова? Это не укладывалось в его голове.
И тут – Кузнецов…
Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.
– Прошу вас, – молвил Степан Васильевич.
И Кузнецов начал говорить.
Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.
Казалось бы, сухой вопрос – ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив её границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привёл цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.
Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он – выступал.
Кузнецов! Он решительно перемещался вдоль доски. Правую руку держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращённое к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращалась к небу, то к нему, Степану Васильевичу.
Кузнецов! Он ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он закончил и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.
Это, понял он, от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.
…Простой деревенский парень – брат лопаты, внук сохи – и откуда в нём взялось это? – недоумевал профессор.
На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.
Кузнецов не просто хороший ученик. Он – продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его учёным. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи от кафедры.
К такому заключению пришёл Степан Васильевич.
– Возьмите!
Кузнецов испуганно встрепенулся.
…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.
В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.
– Возьмите же! Ну?
Конечно, понял Степан Васильевич, неожиданность. К тому же я – ответственный, он – дневальный. Я – полковник, он – рядовой. Барьер.
Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: «Привет, коллега!» Но… Черт бы побрал эту солдафонщину…
– Как служба? – осведомился он.
– Ничего, товарищ полковник, – растерянно обронил Кузнецов, – в смысле…
– Во-первых, – как можно мягче произнёс Степан Васильевич, – не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых… Когда вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного суда. Договорились?
Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.
– Договорились, Степан Васильевич.
– Вот и славно, – сказал профессор Альбицкий и, подмигнув Кузнецову, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.
А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из ящика стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать её анашой.
За глаза
Минувшим вечером майор не пил и чувствовал себя отлично. Утренняя пробежка – ясная голова. Отсутствие тумана в полушариях – гарантия молниеносного принятия правильных решений.
Он стоял на крыльце отдела, смоля «Кэмэл». Сигарета перекочевывала из одного угла рта в другой. Струи дыма, ускоряемые мощными выдохами, разбивались о козырёк здания с непривычной ещё народному взору вывеской – ПОЛИЦИЯ.
Майор наблюдал толпу цыган.
Старые и малые, человек семьдесят, не меньше, они шарахались по газону, размахивали руками, гомонили. Страшная нужда привела их сюда – нужда вызволения соплеменниц. Три цыганки умыкнули кошелёк у обычной тётки, когда та прогуливалась меж рыбных рядов. Ей повезло, этой тётке. Стоило обнаружить пропажу и завопить: «Обокрали!», как цыганкам преградил дорогу патруль.
Майор был рад такому улову. Он прекрасно знал, что с ним делать. Пусть кошелёк сброшен, пусть цыганки в отказе, но вот он – табор родимый, первым дал слабину. Притащились явно не для посмотреть. Решать вопрос притащились. Как минимум полтинничек снимет с них сегодня майор. А может, и сотенную.
От толпы отделились двое. Пузатые, рубахи навыпуск, спортивные брюки, усы, свисающие едва не до ключиц, золото на пальцах. Сашка и Яшка. Два брата. Два уважаемых рома, без пяти минут бароны, – майор узнал их сразу. Сашку в прошлом году он пытался забросить на нары за торговлю героином (не вышло, вину на себя взяла мамаша), Яшку хотел посадить за мошенничество – результат тот же (судимость обрела дочь).
Они пробубнили что-то на своём.
Сашка в приветствии снял бейсболку, Яшка приподнял замызганную соломенную шляпу. Поклонились. Нагрудные карманы рубах оттопырились под грузом беспорядочно напиханных купюр.
– Мы готовы к разговору, командир.
– Соточка, – отчеканил майор.
Цыгане тяжело вздохнули и стали неспешно подниматься по ступенькам. Сашка вошёл в отдел первым. При соприкосновении с полом шлёпанцы его несколько раз издали протяжный чавкающий звук. Яшка брёл бесшумно – был бос.
– Светлана Николаевна!
Тётка куковала в пустом кабинете для допроса задержанных. На голове – «химия». Физиономия гневно-красная, глаза навыкат, звериный оскал.
Майор предложил им побеседовать, сам же прошёл в кабинет напротив и присел на стул у окна, закинув ногу на ногу. Он всегда так поступал в подобных ситуациях – сводил оппонентов, когда страсти чуть угаснут, а сам уходил в сторону. Не хотел, чтобы фон юриспруденции затмевал лучи житейской мудрости, начинающие исходить от сторон.
– Сколько у тебя в кошельке было денег? – донеслось до него.
– А то вы не знаете!
– Не знаем. Откуда знать?
– Врёте вы! Знаете! Всё знаете!
– Зачем неправду говоришь? Бог тебя накажет за такое, женщина!
– А вас не накажет?
Майор сделал последнюю затяжку, вдавил окурок в пепельницу, приоткрыл форточку.
Цыгане уже не гомонили. Мужчины деловито шушукались, стоя у берёзы, цыганки и дети молча сидели на земле. Лишь один мальчуган лет шести-семи держался от сородичей особняком. Он бродил по свежевыкрашенному бордюру и плакал, утирая кулачком слёзы. Наверняка одна из томившихся в застенках цыганок приходилась ему матерью. Или сестрой. Так рассудил майор.
Сброд, сброд, сброд. Никогда он не испытывал сочувствия к этому грязному сброду. Одни рыскали по улицам в поисках лоха. Находили, клянчили деньги, дули в кулак – и лохи прощались с деньгами навсегда. Другие продавали наркоту. Третьи – воровали. Все сволочи. Ничего святого. И не из-за любви к своим девкам они притащились сюда. Потеряли ресурс, три боевые единицы. И теперь этот ресурс требовалось восполнить.
Что ж, разрешил про себя майор, восполняйте.
И пополняйте, скаламбурил он, имея в виду собственный бюджет.
Он отлично научился пополнять его за двадцать лет службы. Спокойно, самоуверенно, без лишних напрягов. Начал со «своих» адвокатов, что отстёгивали с клиента процент. После научился брать напрямую. Оброс связями, окреп. А потом, отслужив лет семь-восемь, внезапно осознал, что уже не ищет денег – деньги сами находят его.
Корил ли себя за это майор? Нет. Государство плевало на него, он плевал на государство. Он отчётливо помнил те времена, когда им, ментам, не выплачивали жалованье месяцами, словно работягам на заводе. Что же ему оставалось делать, живущему с молодой женой и малолетним ребёнком в общаге с обваливающимся потолком? Только мутить.
И он мутил.
Ради семьи, ради сына. Когда-то светловолосого мальчика с чистыми голубыми глазами, радующегося любой новой игрушке – да что там игрушке! Каждому папиному приходу с работы домой он радовался! Бежал, спотыкался, падал, но непременно добегал, обнимал и кричал: «Ура!» Папа – герой. Папа ловит бандитов. Поэтому папа редко бывает дома. И каждый папин приход для сына – праздник.
А сейчас? Девятнадцать лет – белый билет. Толстый и ленивый, как тюлень, джинсы-шаровары, словно наделано в них. Обозвал отца держимордой. Не понравилось ему, видите ли, как папа повёл себя за ужином, у телевизора. Навального окрестил проходимцем. Немцова – вором. Удальцова – недоделанным скинхедом. И тюлень не выдержал.
– А вы-то сами – кто?! – взвыл он. – Бессребреники? Ась?
От неожиданности, от этого ёрнического «ась» майор выронил вилку.
– Ой, – уже чуть тише продолжил сынуля, – извини! У вас же реформу сделали… Вам зарплату подняли… И вы теперь стали честными, все до одного… Держиморды, – с ненавистью заключил он, – держиморды вы и лицемеры!
Майор вспылил. Он стал метаться по кухне, плевать в раковину, материться. Не столько потребительское хамство разозлило его тогда (что же ты за счёт держиморды живёшь, сынок? как тебе хлеб его жрать не противно?), сколько слепота и глухота сына.
Едва ли не каждый вечер, сидя за ужином, в разговоре с женой майор последними словами костерил молодых бычков, появившихся в отделе после не очень внятных, но чрезвычайно суровых слов маленького и головастого президента о срочной необходимости реформы, чистки милицейских рядов.
Молодые, наглые, без тормозов, они заявились в отдел стадом. Начальник, замы, начальники отделений. Заявились и начали мутить так, как ему, майору, и не снилось.
Себя он, конечно, к ангелам не причислял. Брал. И временами брал лихо. Но одно дело – развести на бабки гламурную дуру, которую вытащили из клуба с порошком в сумочке, или окучить заворовавшегося чинушу среднего пошиба. И совсем другое – сливать информацию братве, выпускать пачками на волю отморозков, вымогать деньги у терпил, требовать калым с подчинённых.
А что до лицемерия, так их словесам могли бы позавидовать лучшие замполиты советской и ельцинской эпох. Настолько правильно звучали словеса на всевозможных совещаниях и планёрках, что майору казалось, будто не на совещании он сидит, а присутствует на службе в храме.
Нет. Он не желал примыкать к ним. Не хотел. Потому что противно, потому что устал постоянно подстраиваться под новую метлу, которая метёт всё более беспорядочно. Одного хотел майор – сорвать последний куш и свернуть на свою дорожку. Пенсионную. Всё.
При мысли о куше майор подался вперёд и посмотрел в сторону переговорщиков. Градус напряжённости за столом переговоров зашкаливал.
– Сколько ты хочешь? – агрессивно шипел Сашка.
Тётка смотрела на него так, будто лишилась не кошелька, а потеряла крупный, преуспевающий конезавод.
– Две тысячи! – твёрдо отвечала она.
– Не было там двух тысяч!
– А ты-то почём знаешь, сколько там было?
– Ты – злая женщина! Злая ты…
– Злая не злая, а деньги свои прошу! Не чужие!
– Как не стыдно тебе? Колом в горле эти деньги встанут! Ночью не проснёшься! Умрёшь!
Тётка с размаху ударила ладонью по столу и заголосила:
– Товарищ майор! Я требую…
– Тише! Замолчи! Бери! Бери, ненасытная!
По полированной столешнице одна за другой отправились к тётке четыре пятисотрублёвых купюры.
– И ещё полторы!
– Сколько?!
– Полторы тысячи кошелёк стоит! Новый!
– Да чтоб сдохла ты!
– Плюс две! За моральный ущерб!
– Ох, гореть тебе в аду, женщина…
Майор тихонько присвистнул.
«Прошу привлечь к ответственности, – всплыли в памяти каракули на заявлении, – лиц, укравших у меня восемьсот сорок три рубля».
…Когда он зашёл к ним, тётка удовлетворённо утрамбовывала деньги в бюстгальтер.
– Взаимные претензии имеются?
– Нет! – бодро ответствовала потерпевшая.
– Тогда все свободны.
Тётка вылетела пулей. Братья-цыгане, бормоча проклятия, начали выбираться из-за стола.
– Отпускай, Петро! – крикнул майор дежурному.
Сашка полез в карман за деньгами. Майор остановил его, указал пальцем вверх. Хрен знает, вдруг видео-жучков сюда напихали? На улице рассчитаемся. Сашка понимающие кивнул.
Лязгнули затворы камер.
Майор вышел на крыльцо последним.
Яркие цветастые юбки, серьги в ушах, ромалы высыпались к райотделовскому крыльцу, приветствуя освобождённых пленниц. Яшка покатился со ступеней в толпу, Сашка остался рядом, неся околесицу про то, как тяжело живётся цыганам в наши дни, не понимают их окружающие люди, и ещё про восьмерых внуков, которые, издеваясь над ним, постоянно прячутся в огороде, затерявшись среди обильно растущих подсолнухов.
У майора не было времени слушать его откровения. Он собрался было вытащить руку из кармана, чтобы приобнять Сашку и отвести в сторонку, но привычным, свободным движением сделать этого у него не получилось.
Рядом с майором стоял цыганёнок. Тот самый. Стоял, взявшись за рукав майоровой форменной рубахи, и смотрел в его лицо.
– Она больше не будет.
«Что за номер?» – опешил майор и подумал, что сейчас начнётся привычная для цыганской мелюзги процедура – попрошайничество.
Но мальчик не клянчил денег. К величайшему майора удивлению, он – благодарил.
– Правда не будет. Мы к бабке в Ростов уедем. Я в школу пойду, она – работать. Честно, дяденька…
Майору сделалось так странно, что показалось, будто стоит он здесь – бугай бугаём, высокий, мощный, как ледник, а от слов этих сейчас начнет таять и не станет его вовсе.
«Что ж ты смотришь на меня? – затосковал он. – Зачем? Или это штучки ваши цыганские – смотреть, смотреть, а потом взять и стырить что-нибудь?»
Захотелось вдруг, чтобы влез цыганёнок к нему в карман, а он перехватил бы его руку и отвесил смачный подзатыльник. А потом бы взял свою сотню да и ушёл восвояси.
Но нет. Майор видел, что мальчик говорит правду и ничего красть не собирается. Не было в этом взгляде ни вороватости, ни обмана. Он стоял сам по себе, белая ворона, безразличный участникам спектакля, каждый из которых знал свою роль назубок. Сколько их, таких, алчущих, повстречал в этих стенах майор! Потерпевшие, подследственные, свидетели, менты, адвокаты. Истеричные, лживые, продажные… Одно огромное стадо с локальными противоречиями внутри. И как же не похож на них этот пацан! Простой цыганёнок, до которого никому нет дела.
Майор смотрел в его глаза и видел надежду, целое море надежды, в котором его практичность и цинизм утопали без вариантов, а самого относило чёрт знает куда. Может быть, в книжное детство, населённое благородными индейцами, а может, и ближе, в молодость, когда он, выпускник вышки, стоял один против двух ножей в пьяной общаге и не помышлял о дарах.
Ты не хочешь быть стадом, майор, говорили ему эти глаза, так не будь им. Только по-настоящему не будь, по-честному, ладно?
Майор потрепал его вихрастые волосы, и губы паренька тронула улыбка. Дальнейшие действия были предопределены.
Он бесцеремонно вытащил из Сашкиного кармана добрую охапку купюр и вложил мальчику в ладошку. Потом сгрёб Сашку за воротник, рывком притянул к себе, и без пяти минут барон чуть не произвёл анальный выхлоп от внезапного приступа страха.
– Не мешай им. Пусть едут, куда хотят. Понял?
– Да, командир, – испуганно закивал Сашка.
– Обманешь – наркоту найду у тебя и оружие. Лично у тебя! Уяснил?
– Уяснил, уяснил…
Майор отпихнул от себя Сашку и вошёл в казённый дом, отгородившись от цыганского мира тяжёлой дверью с решёткой.
– Чё, Серёга, – спросил у него хмурый Петро, – отпустил?
– Отпустил.
– И за что процесс?
Сергей подмигнул дежурному и хлопнул по плечу.
– За глаза, Петюня. За глаза.
Петро печально ухмыльнулся. Он знал: если мент берёт незаметно, то не делится никогда.
Прошмандовка
1
– …Ты просто зверь, Стасик… Ты секс-машина… Ты…
Хрипловатый такой голосок. Снова и снова. Он не желал удалять эти слова из памяти. Для него, пятидесятилетнего, эти слова были чем-то вроде почётной грамоты. Слова, произнесённые проституткой.
Молоденькая, голубоглазая, миниатюрная. Машенька. На вид ей не больше восемнадцати. Или двадцати. Два года (по её признанию) трудового стажа. Она лежит посредине громадной гостиничной кровати, зажав одеяло меж длинных ног, порочно улыбаясь. Элитная, крашеная блондинка. Такие, как она, пятнадцать тысяч в час стоят.
– А ты как думала, – хвастливо отзывается он, стоя в трусах у открытого окна, – я ещё и не то могу.
О, да. Стасик, Станислав Михайлович Немчинов, прокурор одного из самых крупных районов города Х., он может многое в этом городе.
Вдыхает Станислав Михайлович холодный осенний воздух полными лёгкими. Наслаждался утренним пейзажем. Пустынная улица, кленовые листья на серых камнях мостовой. Длинная, извилистая мостовая уползает змеёй вдаль, вплетаясь нитью в синее полотно Амура. «Дальневосточный край – земля удивительных людей» – гласит растяжка над мостовой. Тигр и медведь изображены на растяжке.
Мой район, моя земля, думает Немчинов с наслаждением. Хорошо ему, Станиславу Михайловичу.
Великолепный гостиничный номер! Просторный, светлый. Разбросана синевой прокурорская форма по всему номеру, объективов спецслужб Станислав Михайлович не боится. И проститутка Машенька, и номер предоставлены его поднадзорным, человеком глубоко порядочным, умеющим хранить тайны.
Виктор Алексеевич, так зовут поднадзорного. Начальник полиции района, старый кореш, не одна бутылка водки с ним выпита, не одно дельце обстряпано. Уверен в нём Станислав Михайлович, как в себе. Ну а для подстраховки, так сказать, держит в своём сейфе на кореша компромат. Жизнь такая, положено так. Ему, корешу, об этом Станислав Михайлович никогда напрямую не говорит. Человек корректный, порядочный, он не хочет нанести другу моральную травму. Намекнул пару раз, и всё. Для тонуса, не перегибая.
Виктор Алексеевич лично ему эту девочку подогнал. В ресторане, на дне рождения одного предпринимателя. Уставший Станислав Михайлович был, на нервах. Пятый день комиссия из Генеральной прокуратуры по краю рыщет, вот-вот к нему должны нагрянуть, гниды. Переживал эту ситуацию Станислав Михайлович сильно, пропускал через самое сердце.
– Машенька тебя успокоит, – заверил Виктор Алексеевич, – всё с ней забудешь, лично проверено!
И он согласился. Нервы тому причина. Ночью не уснуть, утром не проснуться, валокардин в правом кармане пиджака, корвалол в левом, таблетки какие-то синие – во внутреннем, жена с дочерьми – в Турции. Вот и согласился.
– А ты знаешь, – доносится до него с кровати, – я первый раз с прокурором трахаюсь!
– Хе, – крякнул Станислав Михайлович.
«Это потому, что прокурор – образец порядочности и неподкупности. Так у нас в присяге записано», – чуть было не сказал он, но вовремя себя одёрнул.
Если прокурор – образец, то он не образец, что ли? Или не прокурор? Херню бы сморозил, однозначно. Уберёг господь от конфуза.
И всё же (Станислав Михайлович поднял с пола синий китель, встряхнув, повесил на стул), интересно. Почему? Она, проститутка, работающая с элитой, как поведал Виктор Алексеевич, города, впервые трахается с прокурором. Как это объяснить?
Станислав Михайлович закрыл окно, нырнул под одеяло, кровать содрогнулась – сто пятнадцать килограммов живого веса было в Станиславе Михайловиче, положил ладонь на Машенькин живот.
– Может, чуть позже? – робко убирая его руку, просит Машенька. – Отдохнём чуть-чуть? Шампанского выпьем?
– Ладно, – смилостивился Станислав Михайлович, лёг на спину, – удовлетворю ваше ходатайство. Пауза!
Легко откинув одеяло, Машенька прыгает на пол, подходит к холодильнику, нагибается (низкий в номере холодильник), открывает дверцу. Отворачивается, чтоб вам не волноваться, Станислав Михайлович.
Это потому, понимает он, что мы, прокуроры, умные и осторожные. Гораздо осторожнее, чем те же менты. В основной своей массе, конечно, исключая досадные недоразумения.
Как ни крути, мы всё-таки – белая кость правоохранителей, надзорная инстанция. Не палимся понапрасну.
Станислав Михайлович вспомнил вдруг себя молодым. Худенький, штаны мешковатые, вечно замордованный, следователь Стасик Немчинов, лейтенант милиции. Да-да, была такая позорная страница в биографии прокурорского работника С. М. Немчинова, старшего советника юстиции, – служба в органах внутренних дел. Нелёгкой была служба. Драл его начальник, беспощадно драл, на каждом совещании насиловал.
– Сколько дел в суд направишь, Стасик? – пыхтел сигаретой начальник. – А? Опять два? Не дай бог ты в этом месяце показатели мне испортишь! Я с тобой такое сделаю…
Плешивый, утопающий в жиру коротышка, щёлкал начальник средним пальцем правой руки по изогнутому большому левой, расплывалась рожа в похотливой улыбке. Зинаида Ивановна и Инна Константиновна, пятидесятилетние сексуально озабоченные дуры, похихикивали в кулачки…
В прокуратуре по-другому было. Руководство к подчинённым на «вы» исключительно, никакого мата. Очень хотел Станислав Михайлович в прокуратуру. Страстно желал, ночами спать не мог. А когда человек молод, стремителен, энергичен, когда не боится делать решительные шаги человек, а также дядя в аппарате губернатора работает, он обязательно достигает поставленной цели.
– Ты, наверное, – Машенька разливает шампанское по бокалам, ставит бокал ему на пузо, – всех баб у себя в конторе перетрахал?
– И не только баб, – самодовольно молвил Станислав Михайлович, удерживая бокал рукою.
…Надзирать за бывшими коллегами оказалось делом несложным. Он, проработавший в отделе пять лет, знал их как облупленных. Закон? А что – закон? Не высшая математика. Уголовно-процессуальный кодекс за такой срок способна выучить даже обезьяна.
Первая же проверка его закончилась четырьмя выговорами и одним неполным служебным соответствием. Неполное служебное схлопотал бывший начальник.
– Мне же полковника получать, Станислав Михайлович, – хныкал тот, – зачем вы так?
– Перед законом все равны, – твердо отвечал экс-Стасик, – и подполковник, и лейтенант. Закон нужно соблюдать, Алексей Петрович. А не гнаться за показателями.
Новое руководство идентифицировало Стасика как принципиального, злого и въедливого. Этот, решило новое руководство, будет рыть.
Прокурорское руководство, понял юный Станислав, остро нуждается в цепных псах. Только пёс может нарыть компромат и принести в зубах хозяину, чтобы тот, подцепив поднадзорного на крючок, смог крутить-вертеть им до конца его погонных дней.
Эту аксиому Станислав Михайлович усвоил моментально. И продолжал трахать поднадзорных. А потом, когда сам стал начальником, с не меньшей интенсивностью принялся за регулярное моральное изнасилование подчинённых.
– Менты бояться вас должны! – ревел он на совещаниях. – Не дай бог узнаю, что либеральничаете!
И бежали оттраханные подчинённые, и сильничали бедолаг-ментов от мала до велика. А что? Не самому же портить отношения с высокими милицейскими чинами, у которых наверняка покровители в прокурорском ведомстве имеются? Грамотный прокурор всё делает чужими руками, если сам желает стать покровителем. Это была вторая аксиома.
– В смысле? – освобождает от объятий пухлых губ край бокала Машенька. – Ты и с мальчиками тоже, да?
Хохочет Станислав Михайлович.
– Ой, рассмешила! Ой, не могу! – Прыскает в бокал, капли постель забрызгивают, смесь слюны и шампанского. – Ну и дура ты! Не обижайся только, это я с юмором, Машенька, ласково! – Проводит пальцем по левой её груди. – В переносном смысле! Требую, отчитываю, ругаю. Работать заставляю, понимаешь? А секс на работе, это – нет. Недопустимо!
«Недопустимо» он произнёс решительно, словно выдохнул. Протянул бокал.
– Налей ещё, Мария!
– Странно, – искренне удивляется Машенька, – у вас что там, баб нормальных нет?
Льётся, шипя и пузырясь, напиток по стенке, наполняет сосуд. Смотрит на Машеньку Станислав Михайлович добрым прокурорским взглядом.
Интересная она всё-таки, думает он, обычная проститутка вроде, прошмандовка, как папа мой таких называл. Ан нет. Необычная. Есть в ней влекущее что-то. Но что? Даже не могу объяснить. Чёрт знает что, понимаешь! Не влюбился ли ты, Станислав Михалыч?
Да нет. Конечно же нет. Станислав Михайлович никогда никого не любил. Дочек любил своих, по-отцовски. Святой долг, положено. А так, чтобы женщину? Ну, в том смысле, как это в книжках описывается и в фильмах изображается, – нет и нет. Это он полагал ненужным. Бессмысленная трата времени и засирание мозгов! Помнил себя студентишкой, когда чуть в Катьку-однокурсницу не втюрился, так – мама дорогая! Едва сессию не завалил! О ней, дуре, только и думал. Вовремя остановился, слава богу, после незачёта по судебной бухгалтерии. Тогда уже осознал – ни к чему это, столько времени уходит зазря! А сейчас? Каждый день по минутам у прокурора расписан, всё по полочкам разложено, и нет ни на одной из этих полок места для безделушки под названием «любовь».
Симпатия, понял Станислав Михайлович, и чисто профессиональный интерес. Искренний интерес к людям! Плох тот прокурор, кому не интересна человеческая сущность…
– Мария, – молвил он, – как ты так можешь, Мария? С разными мужиками. Неужели самой не противно?
Пожимает Машенька плечиками, одеяло под мышками зажимает.
– Ну как сказать? Когда начинала, да, противно было. Каждую ночь от обиды плакала. Вон подружки мои, студентки все, нормальной жизнью живут. Парни у них есть, женихи, думала. А я? И под азербайджанцами была, и под корейцами, один раз к таджикам в вагончик угодила. Если бы не Виктор Алексеевич… Спас меня. Облаву однажды менты устроили, свезли всех в отдел. Он меня в свой кабинет, естественно. Ну там туда-сюда, сам понимаешь, а потом… Посмотрел на меня и сказал – нужно тебе на повышение, пропадёшь тут, и сделал из меня элитную…
Закурила Машенька.
– …Ценник – совсем другой. Неделю-две можно жить спокойно. И никаких тебе марафонов, а иногда, – подмигнула Машенька, – приятно даже. Ну а если неприятно, пять минут траха – и чувствуешь себя состоятельным человеком…
Да-а. Потерянное поколение. Совсем потерянное, загрустил Станислав Михайлович, морщась от табачного дыма.
– И – что? Как ты вообще встала на этот путь? С чего всё началось, Мария?
Усмехается Машенька. Разливает остатки шампанского по бокалам.
– Обычная история…
Станислав Михайлович даже вздрогнул от этих слов. Настолько веско они прозвучали, будто не юница-прошмандовка их произнесла, а умудрённая опытом женщина, авторитетная и умная, как Дарья Донцова, например.
– …Ничего оригинального. Отца не помню. Мамашка воспитанием моим особенно не занималась, некогда было. Лет четырнадцать мне стукнуло, загремела в дурную компанию, героин попробовала. У нас во дворе многие кололись, один из самых наркоманских дворов в городе был. Слышал, наверное? Между вокзалом и гостиницей «Енисей»?
– Хе!
Ему ли не слышать об этом районе! Он начинал с него. Каждый дом излазил, каждую улицу истоптал.
– Мне там всё известно, Машенька! Это же молодость моя следачья, боевая! Ты-то в каком доме жила? Не в Пентагоне, случайно?
– Ага! – оживляется Машенька. – В нём!
– Ах ты, моя маленькая! – оживился Станислав Михайлович. – Колька-Плешак, рецидивист, жив он ещё, не знаешь?
– Помер. Лет пять назад помер, наверное!
– О как? А братья Уваровы – барыги?
– Помню таких, съехали.
– Да-а… Я у них обыск проводил, гранату нашёл! Как сейчас помню – «РГД-5»! А Трифона? Трифона знаешь?
– Нет.
– Сову?
– Не-а.
– М-да… Ты тогда совсем крошкой была. А может, и вообще тебя не было. Ты какого года рождения, Машенька?
– Девяносто пятого.
– Эге…
Станислав Михайлович быстро считает. Прокурор вообще должен всё быстро делать. Иначе утопнет в бумагах прокурор. Захлебнётся в потоке жалоб.
– Восемнадцать лет, значит… Как это было давно, Мария. Как это было давно! Первые шаги по карьерной лестнице, первое уголовное дело… Бичи – семейство: сестра и два брата, дачи зимой обносили, металл воровали, вплоть до ложек и вилок. Была такая тема в девяностые, да. Пункты приёма-сдачи металла. Ух, молодой я тогда был, активный! И работал, и о личной жизни не забывал. Подружка у меня в твоём доме была. Каждый день с ней хулиганили, на девятом этаже она жила. Раза два в неделю я к ней нырял. Что мы там вытворяли, стены тряслись! А потом с ней припадок случился, эпилепсия, представляешь? Ну, я – на фиг, на фиг. Другую себе нашёл…
– Лена?
– Что?
– Леной её звали?
Задумался Станислав Михайлович. И правда, Леной. Елена Сергеевна, так она любила, чтобы её называли.
– А ты откуда знаешь?
Поставила Машенька пустой бокал на тумбочку, и слезинка, неожиданно крупная для такой миниатюрной Машеньки, выскользнула из-под ресниц, скатилась по щеке, капнула на плечо.
– Это, – сказала Машенька, – моя мать.
И затушила в пепельнице сигарету.
Батюшки-святы!
– Извини, что так получилось.
А что ещё тут сказать Станиславу Михайловичу? Нечего сказать.
«Неужели? – Мозг Станислава Михайловича работает лихорадочно. – Восемнадцать лет! Неужели я?.. Нет! Нет-нет! Подожди, брат! Всё обдумать надо, всё вспомнить, стоп! Первое уголовное дело, так? Так! Понятой Елену пригласил, квартиру этих бичей осматривать. Грудой вилки, ложки и ножи в углу комнаты лежали, кастрюли всякие, сковородки, бидоны… Март девяносто третьего. Больше года к ней потом нырял. Бросил летом, в июле, кажется. Точно! Больше года не пускали в отпуск и дали именно в июле, первого числа, блатной месяц. Он пришёл к Лене, трахнулись. Потом ещё пришёл, и случилась эпилепсия. Середина июля?»
Сжалось в груди Станислава Михайловича. Ощутил в районе солнечного сплетения жуткую ломоту.
Март? Апрель? Май?
– Когда у тебя день рождения, Машенька?
– Второго сентября…
Громко выдохнул Станислав Михайлович. Успокоился. Слава богу, подумал он. Богу – слава!
Перевернулся, рукой под одеяло полез, ухватил её за ногу, потянул к себе.
– Ну давай, Машенька. Как вчера, сверху…
Утирает Машенька слёзы, всхлипывает, бьёт его кулачком по руке.
– Нет, не могу сейчас!
– Хватит тебе! Что значит «не могу», через «не могу» давай! Жизнь такая, всякое случается…
– Нет! Не могу! Не надо! Слышишь! Не могу я…
2
– …Не могу я больше! Держать ваши документы в руках противно! Как можно такое писать, Станислав Михайлович, а? Слышите меня?
Станислав Михайлович встрепенулся, вынырнув из пучины приятных воспоминаний.
– Извините, Вадим Павлович! Я вас слушаю! Внимательно слушаю вас!
…Когда проверяющий вошёл в кабинет, скромный на вид мужчина, младше его лет на десять, в сером скучном костюме, блуждающий взгляд и неспешные движения, Станислав Михайлович, измотанный ожиданием проверки, успокоился.
– Может быть, чайку, Вадим Павлович? Или чего покрепче?
– От чая не откажусь, – улыбнувшись краешком рта, молвил проверяющий, – а насчёт «покрепче» – не время, Станислав Михайлович, не время.
Расположился за столом, положил на стол руки, сцепил в узел пальцы. Скромные часики на правой руке, кожаный коричневый ремешок.
Мелковат что-то для Генеральной, усмехнулся Станислав Михайлович про себя.
Чёрные волосы с проседью, зачёсаны на правую сторону. Взгляд добрый, как у собаки. Подумалось Станиславу Михайловичу, что проверяющий похож на Штирлица.
– Акты реагирования за одиннадцатый, двенадцатый и тринадцатый годы и рабочие тетради пусть принесут, хорошо?
– О чём речь, уважаемый Вадим Павлович! Конечно!
…Проверяющий сидел молча. Около часа сидел. Внимательно изучал документы, что-то выписывал, чинно попивая чаёк. Попросил разрешения закурить. Покурил один раз.
На душе у Станислава Михайловича стало спокойно. Не так страшен чёрт, как его малюют, подумал Станислав Михайлович, спокойный, не агрессивный, рвать и метать не будет.
Он откинулся на спинку крутящегося кресла, уставился в монитор компьютера и мысленно перенёсся во вчера, в гостиничный номер, в кровать к Машеньке. Успокоился. Даже закрыл глаза. И ошибся. Ошибся, успокоившись, Станислав Михайлович.
– Вас уже сколько лет не проверяли? Пятнадцать?
Вадим Павлович не кричал, но от слов его бросало в дрожь. С угрозой полнейшего уничтожения звучали его слова.
– Я, конечно, понимаю, форпост, граница с Китаем и так далее. Но нельзя же так отрываться от действительности! Уголовно-процессуального кодекса РСФСР уже не существует, например. Вы в курсе, Станислав Михайлович? А вы в протесте на него ссылаетесь…
– Как? Где?
Опешил Станислав Михайлович.
Спокойно и уверенно громил москвич Вадим Павлович годами выстроенную Станиславом Михайловичем систему надзора. Вот что значит – пятнадцать лет без проверки. Краевики, городские, да, но разве это были проверки? Свои проверяли своих, рука руку мыла. И всё вроде было бы в порядке, сроки, ругательная бумага, ответ на неё, всё строго по хронологии, не придерёшься. Но Вадим Павлович всё же придрался. Он заглянул туда, куда не заглядывал никто. Он заглянул в содержание документов, и их легитимности пришёл конец.
Все важные бумаги в его вотчине стряпал зам. Кандидат юридических наук, быстро соображающий, виртуозом-пианистом лупивший по клавиатуре компьютера, он Станислава Михайловича восхищал. Стремительный, как понос, и специалист грамотный – так он отзывался о нём в краевом аппарате. Как он мог довериться этому юнцу?
– Вы понимаете, что другие районы я могу уже не проверять? Одного вашего района для моей правки достаточно?
Станиславу Михайловичу стало страшно.
Ладно, неполное служебное соответствие, подумал он. А если – пенсия? Что он будет делать тогда? Кто достроит его четырёхэтажный домик на берегу Амура? Кто продолжит с таким трудом начатое рыбно-икорное дело?
– И последнее.
Вадим Павлович поднялся из-за стола.
– Если всё, что я сказал, можно объяснить безалаберностью и безграмотностью, то как объяснить вот это? А, Станислав Михайлович? Что это такое?
Вадим Павлович держал в руках «корочку» с компроматом. С тем самым компроматом. На друга его, Виктора Алексеевича.
– Полгода назад, судя по штампу, к вам обратился с жалобой предприниматель Налётов. Он привёл конкретные данные о незаконном давлении на его бизнес со стороны начальника отдела полиции. Покажите мне, пожалуйста, как проверены эти факты?
По спине Станислава Михайловича потёк пот. Влажной стала рубаха.
А вот это, вспомнил он слова Холтоффа из кинофильма «17 мгновений весны», смертный приговор.
Спешно предоставляя документацию, лежавшую в его сейфе, он случайно зацепил эту несчастную папчонку и обронил в общую кучу. Как это глупо! Как это глупо, господи!
– Я внимательно просмотрел все ваши документы, – мягко произнёс Вадим Павлович, – но никаких следов проверки не обнаружил. Я буду очень доволен, если вы развеете мои сомнения. А то, знаете ли, уголовной ответственностью попахивает…
«Не хочу!» – едва не воскликнул Станислав Михайлович. Он открыл рот и тут же закрыл его. Прямо сейчас ему захотелось отдать всё, самому отдаться этому флегматику в сером костюме, прямо здесь, в собственном кабинете, лишь бы закончилась эта проверка, лишь бы проработал он ещё чуть-чуть, годика два-три хотя бы, а?
Он подскочил к столу, из-за которого солировал Вадим Павлович, и решительно схватился за ремень своих брюк.
– Вы что это, Станислав Михайлович?
– Ой, – залепетал он, – живот… волнуюсь…
Никогда ему не было так скверно. Никогда его состояние не было столь паническим. Мысль о том, что в этот момент он может лишиться всего, парализовала его волю и лишила способности к адекватной оценке ситуации. Пальцы хаотично забегали по ремню и ширинке.
– У вас что, свой туалет в кабинете?
– Да… Нет… Коридор… Направо…
Чудом ему удалось взять себя в руки.
– Стоп, – сказал он, – стоп, Вадим Павлович! Я – сейчас…
Он схватил ключи, открыл дверцу верхнего сейфа, достал заранее приготовленный конверт (пять тысяч долларов было в конверте) и протянул Вадиму Павловичу, встав в позу ласточки.
– Вам это, Вадим Павлович, – сказал он.
– Опа! – оживился Вадим Павлович.
– От чистого сердца!
– Приятно.
– Меня не накажут, Вадим Павлович? Меня не уволят?
Убрав конверт в папку, проверяющий смерил его критическим взглядом.
Неужели кинет?
– Не накажут, Станислав Михайлович. И не уволят. Хотя, честно вам скажу, надо было бы.
Вадим Павлович похлопал его по плечу и сунул папчонку с компроматом.
– Повнимательнее, Станислав Михайлович. Это в нашем деле немаловажно.
Подмигнул по-свойски. Допил чай. Ушёл. Словно не было его.
…Станислав Михайлович устало рухнул в кресло. У него было такое ощущение, что его не просто трахнули. Ему показалось, что его поставили на хор. И не заплатили.
В приоткрытую створку окна влетел ветерок и взлохматил бумаги на его столе. Он услышал, как хлопнула дверца автомобиля и тронулся с места сам автомобиль. Вадим Павлович уехал. А он, Станислав Михайлович, остался. Годика на два, может – больше.
– Ничего, – прошептал он, – кончилось… Пять минут траха, и ты снова состоятельный человек. Жизнь такая. Всякое случается…
За стеклом
1
Вот теперь я тебя точно выживу!
Так решил Денис Семёнович, закрывая старую потёртую папку с выцветшей надписью «На доклад».
За окном по трассе Нового Арбата мчались машины. Периодически вспыхивая, били по глазам рекламы. Муравьишками смотрелись люди.
Когда-то Денис Семёнович тоже относил себя к разряду муравьиных. Это было давно, в девяностые. Он командовал ротой ППС в Ростове, носил погоны лейтенанта и обирал на улицах пьяных. Летом, по выходным, сажал в старенькую «девятку» супругу и пса-водолаза, все вместе они ехали на море. Водолаз сидел на заднем сиденье и наблюдал за проезжающими машинами, высунув язык. Когда мимо проносились роскошные иномарки, Денис Семёнович тоже становился похожим на водолаза.
Ещё у него был приятель, Валерик. Он учился в адъюнктуре Московской академии МВД. Где-то три раза в год приезжал в Таганрог навестить родителей, бухнуть с друзьями. Денис Семёнович завидовал Валерику. За год пребывания в Златоглавой тот явно похорошел. У него появились деньги.
– Слушай, – обратился к нему Денис Семёнович на одной из посиделок, – ты всё-таки объясни мне: что такое адъюнктура?
Взглянув на приятеля свысока, Валерик объяснил. Адъюнктура – та же аспирантура. Поступаешь. Пишешь диссертацию. Становишься кандидатом наук.
– Не жизнь, – конкретизировал он, – а малина! Хочешь, ни хрена не делай. Хочешь, бабло подымай! В Москве бабки реально на дороге валяются.
– Короче, – резюмировал Валерик, – надумаешь, звони. Денег только не забудь! Вот сколько нужно денег.
Он достал из кармана авторучку и вывел на салфетке четырехзначное число.
А на следующий вечер случилось чудо. Производя очередной объезд территории, Денис Семёнович увидал на газоне пьяного. Пьяный лежал лицом вниз, широко раскинув конечности, и рычал. Денис Семёнович вышел из машины, посветил фонариком. Костюм и ботинки на пьяном были дорогие. Денис Семёнович огляделся. Напротив, через дорогу, располагался армянский ресторан. Громко играла музыка. У ресторана стояли джипы. Джипы были не местные, не встречал он таких в Таганроге, из чего заключил, что клиент тоже залётный. Скорее всего, подумал Денис Семёнович, ещё раз подсветив ботинки и костюм, москвич. Быстро присев на корточки, он обшарил карманы пьяного и вытащил пухлый лопатник.
– Опаньки! – восторженно прошептал лейтенант.
Лопатник едва не разрывался от денег. Деньги были зелёными.
…Спустя месяц переехал Денис Семёнович в Москву, и жизнь его круто изменилась. Шустрым лейтенантом выхватывал он из карманов судьбы билеты удачи. Крестьянская сметка, житейское чутьё – эти качества, как известно, не пропиваются. Тем более в окружении корректной и нерешительной московской профессуры.
Кандидатская была защищена в срок. Денис Семёнович купил себе таки иномарку. Развёлся и женился, став москвичом. А затем ему предложили возглавить одну из лабораторий Научно-исследовательского центра МВД. И он согласился. Разумеется, заплатив.
Центр был во всех отношениях тёплым местечком. Никаких дежурств, никаких рейдов. Сиди себе в сердце Москвы, пиши методички и обзоры, выступай, надувая щёки, на конференциях. Стаж идёт, звёзды на погоны падают. Красота!
Но не только за спокойствием пришёл сюда Денис Семёнович. Да и полковничий чин ему был не так уж важен. Развращённый Москвой окончательно, он явился сюда за «подснежниками».
О, «подснежники»! Их очень любил Денис Семёнович. Люди с Петровки, из Министерства, они появлялись здесь регулярно, чтобы укрыться от ведомственных бурь. Устраивались на службу, зарплату переводили начальнику, а сами исчезали. Никто их больше не видел в этих коридорах. На то они и «подснежники».
Очередного красавца, цветущего, краснолицего, с галстуком крупным узлом, на днях ему привёл кадровик.
– Вам обоим, – говорил краснолицый, чинно попивая чаёк, – я буду платить по пятьдесят. Каждый месяц. Плюс премия. Два раза в год.
– Когда собираетесь выйти на работу? – подхалимски заглядывая в глаза, осведомился Денис Семёнович. – Я имею в виду, к какому сроку желаете быть зачисленным в штат?
– Не раньше чем через три-четыре месяца. Урегулировать кое-что на работе нужно, да и вам поляну расчистить, – тоже время. А пока, – краснолицый положил на стол плотный конверт, – внушающий оптимизм аванс. Хе-хе. Можно ещё чаю?
Как сайгак поскакал по коридору с графином в руке Денис Семёнович. Старый паркет скрипел под его ногами. Всего лишь начальник лаборатории, кулер ему не полагался по чину, и он пополнял запасы воды в туалете. Подставив графин под струю холодной воды, Денис Семёнович стал думать, что расчистить поляну – дело не такое уж и простое. Кандидат, конечно же, обозначился сразу – профессор Альбицкий. Выпестованный горбачёвско-ельцинской эпохой, обладатель роскошного букета научных регалий, Степан Васильевич Альбицкий много говорил. На научно-практических конференциях, на круглых столах, на банкетах. А один раз он умудрился поговорить даже на радио «Эхо Москвы».
– Почему Медведев и Путин не уберут Нургалиева? – спросил у него ведущий.
– Видимо, потому, что он их устраивает, – грустно констатировал Степан Васильевич.
Эфир не прошёл мимо ушей руководства. Начальник Центра вызвал Дениса Семёновича и отчитал.
– Моли бога, чтобы в МВД этого не услышали, – сказал начальник, – и передай своему старому идиоту, чтобы больше так не делал.
Денис Семёнович передал.
– Помните, что мы носим погоны, Степан Васильевич! – сказал он в заключение своих нравоучений.
Профессор усмехнулся в бороду.
– Вы носите. А я – нет.
Денис Семёнович сконфузился. Старикан был прав. Служил он здесь вольнонаёмным пенсионером-полставочником. И погон не носил уже лет десять.
– Ну да, – набычился Денис Семёнович, – извините. Вы у нас – фигура особенная, знаковая. И процессуалист, и криминолог. И погон не носите. Но, спешу напомнить вам, коллега, – тявкнул он истерично, – что вы являетесь сотрудником Научно-исследовательского центра Эм-вэ-дэ! Здесь есть определённые требования, приказы, инструкции…
– Я прежде всего гражданин! – возопил Степан Васильевич. – И Конституция, а равно закон о СМИ для меня превыше всех идиотских инструкций!
Уже тогда Денис Семёнович решил послать этого гражданина куда подальше. Но сделать это сразу, как говорится, росчерком пера, не мог.
Начальник, хитрая лиса, велел, конечно же, его приструнить. Однако об увольнении не говорил. Напротив, встречая профессора в коридоре, страстно жал ему руки, интересовался самочувствием. А один раз и вовсе брякнул: жалко будет Васильича, если уйдёт. Ведь он живёт этой работой. Пропадёт на пенсии, помрёт со скуки старик.
И тогда Денис Семёнович решил пойти на риск.
Дело в том, что работы, выходившие последнее время из-под пера профессора, беспощадно правились и сокращались. Старик в этих работах чудил. В элементарную методичку по раскрытию краж из автомобилей он мог загнать целые обозы формул и графиков, наводнить её отрядами мудрёных словечек. Посылать такое исследование заказчику в какое-нибудь областное/республиканское УВД или (не дай бог!) в Министерство было делом небезопасным. Ни один руководитель не будет заморачиваться над этим идиотизмом, справедливо рассуждал Денис Семёнович, не станет объяснять подчинённым значение слов «корреляция» и «дефиниция». Он просто возьмёт бланк акта приёмки и в графе «оценка» поставит «неудовлетворительно».
И всё же Денис Семёнович решил рискнуть.
Работа будет направлена в девственном виде, сказал он себе, с графиками, формулами, сносками и ссылками на Новый Завет.
«Региональные особенности предотвращения преступлений», научно-практическое пособие. Заказчик – УМВД России по Забайкальскому краю». Бегло просмотрел работу Денис Семёнович, не вникая в суть. Чёрт с ним, пусть ставят «двойку», пусть ему объявят замечание, а то и выговор. Зато это будет серьёзной причиной выкинуть вон старого маразматика. Забронзовел, не успевает за веяниями времени. Почётная грамота, пенсия! Всё!
– …Я прочитал ваше пособие, Степан Васильевич.
В мятом пиджаке с торчащими клапанами, седая борода веером, Степан Васильевич стоял перед его столом.
– Вы подошли к работе как настоящий учёный.
Старик встрепенулся и поднял на него удивлённый взгляд.
– Да-да. Времена меняются, коллега. Президент ждёт от полиции новых, нестандартных подходов к борьбе с преступностью. И ваша работа пришлась очень кстати. Я подписал её. Сейчас понесу руководству. И никаких правок!
Борода профессора дрогнула. Влажными стали глаза.
– Б-благодарю вас, – тихонько молвил он.
– Какие могут быть благодарности с вашей стороны, Степан Васильевич? Дорогой! Это нам вас благодарить нужно! Такую работу проделали, я снимаю перед вами шляпу! Вы – молодец…
…Выводя старика из кабинета, он хотел приобнять его, дружески похлопать по плечу, но подумал, что это уже будет перебором.
Дверь за профессором закрылась. Денис Семёнович подошёл к окну и гадко улыбнулся.
2
За окном мела метель. Давно Кузнецов не видел такой красивой метели. Снежинки легко ударялись о стекло, отскакивали, сбивались в стаи и лёгкими волнами уплывали в сторону гор Алханая, лаская попутные деревья. Временами они кружили по два-три хоровода, хороводы ускорялись и становились похожими на буддистские ступы. «Чистый шаманизм», – думал Кузнецов, дивясь увиденному в свете мощных прожекторов.
– Машину вызывать, Вячеслав Сергеевич?
– Спасибо, Зорик, – он докурил сигарету до фильтра, затушил в пепельнице, – не надо. Час ночи уже, метель. У тебя в кабинете переночую. Не возражаешь?
– А почему в кабинете? Давайте ко мне домой.
– Мне тут нужно один документ изучить. Так что я ещё с часок-другой поработаю. А ты иди, отдыхай.
Кряжистый бурят Зорик, полное имя – Зарикто, начальник уголовного розыска округа, разочарованно развёл руками. Сообщил, что в холодильнике лежат колбаса и сыр, есть водка, на подоконнике – чай и печенье. Завтра к восьми будет машина.
– От туалета, – положил он ключ на стол, пожелал спокойной ночи и удалился.
«Хороший парень, – подумал Кузнецов, извлекая из портфеля стостраничный талмуд, – добрый».
«Региональные особенности предотвращения преступлений», было напечатано на титульном листе талмуда. И ниже, шрифтом мельче – «Научно-практическое пособие».
Эту лабуду ему вручил прошлым вечером штабист, поймав в коридоре.
– Вот, – сказал он, передавая талмуд, – нужно изучить и оценить! К послезавтра, Вячеслав Сергеевич! К шестнадцати ноль-ноль!
Кузнецов возмутился. Как, мол, так? Я выезжаю в Агинский округ! Я, начальник одного из ведущих отделов управления угрозыска Забайкальского края, завтра беру преступную группу! Ту самую, что в промышленных масштабах лес ворует и переправляет в Китай! Когда мне читать эту чушь?
Но штабист был непреклонен.
– Я всё понимаю, товарищ подполковник. Но документ серьёзный, из Москвы. Так что изучите, пожалуйста, тщательно. К пособию приложен акт приёмки…
– …Из Москвы, – устало произнёс Кузнецов. – «Научно-исследовательский центр МВД России», – прочитал он.
Прокручивая в памяти весь сегодняшний день (приехали с утра в лес, хлопнули сразу десять человек рубщиков, отвезли в отдел, раскололи, да ещё и в позной успели с водонькой отужинать), он подумал: «А ведь когда-то и я мог заниматься чем-то подобным. Предлагал же препод по процессу, оставайтесь на кафедре, Кузнецов. Станете преподавателем, защититесь. А я? В голове ветер да конопляный дым! Чуть ли не каждый день траву курил, балбесничал. О будущем совсем не думал».
Да, – размышлял он, листая страницы, – мог бы сидеть в институте. Глядишь, со временем в Москву перебрался. Писал бы такие труды…
Отдавая должное классическим криминологическим методам, – принялся читать он, – следует всё же усомниться в их сегодняшней актуальности. Все основополагающие исследования, касающиеся рассматриваемой проблематики, были проведены советскими криминологами в 60 – 80-е годы, тогда как на дворе уже 2014-й…
Постепенно чтение стало расслаблять его. Будто бы и не было сегодняшней беготни по лесу и криков на допросах. Он вспомнил себя, девятнадцатилетнего, сидящего за написанием реферата в читальном зале школы милиции.
Зал пустынен. Он сидит, листает бюллетени с постановлениями пленумов Верховного суда. Тишина. Библиотекарь – приятная сорокалетняя дама. Иногда она даёт ему почитать свежие выпуски журнала «Я – молодой».
– Встреча с молодостью, – улыбнувшись, констатировал Кузнецов и перевернул шестую страницу.
…и поэтому мы приходим к выводу, что для рассматриваемого субъекта Российской Федерации наиболее эффективен такой метод, как обращение к духам.
Кузнецов озабоченно почесал затылок.
Речь идёт не о титульных духах Забайкальского края, порождённых буддизмом и шаманизмом. Укоренившись здесь с незапамятных времён, они поддерживают своеобразный духовный баланс в регионе, но для решения означенной проблемы эти духи, следует признать, бесполезны. Иначе как объяснить тот факт, что число насильственных преступлений в анализируемый период времени превысило показатель аналогичного периода прошлого года на 12,3 %?..
– М-да, – рассеянно произнёс Кузнецов, – как?
…Выбор духа для решения конкретной криминологической задачи – не менее важный процесс, чем установление контакта с ним.
Так, нецелесообразно обращаться к духу княжны Бальчжин-хатун, уроженки местности, занимаемой ныне Агинским Бурятским автономным округом. Она пала от рук местных злодеев, и смерть её не была смертью героини, равно как и прожитая ею тихая жизнь.
Установление контакта с духом великого Чингисхана (по ряду преданий, его родовое гнездо находилось на территории нынешнего Забайкальского края) также не приведёт к нужному результату. Территория влияния хана была велика, и это, несомненно, распылит криминолого-спиритические силы и средства, применяемые сегодня…
Далее следовала вереница формул, которую замыкали знак равенства и изображение офицера на коне.
Использование духа барона фон Унгерна-Штейнберга представляется наиболее предпочтительным методом решения задач по предотвращению преступности в регионе.
– Совсем, что ли, охуели?! – ошарашенно прошептал Кузнецов.
Он вскочил, громко отодвинув стул, прошёл к сейфу, достал бутылку водки и выпил из горла. Потом нашёл стакан, наполнил его до половины и поставил на стол. Закурив, принялся ходить по кабинету.
«Это что – официальный документ? – обильно дымя, негодовал он. – Духи какие-то, легенды. Нет, если его здесь деревенским бурятам почитать, они, может быть, и поверят, они от этих духов до сих пор тащатся. Ленточки на деревьях по всему краю висят. Сегодня вот, когда подъезжали к лесу, выскочил водила с бутылкой и стал водку разбрызгивать. Духам, говорит, налить надо, заручиться поддержкой…»
И про барона этого ему тоже рассказывали. Здесь, кстати, в посёлке, в музее. Грезил, мол, идеей жёлтой империи барон. Кузнецов вспомнил даже чёрно-белую фотографию: усатый, в фуражке, взгляд пустой. Очень был жестокий, говорила бурятка, смотрительница зала.
– Но при чём тут его дух? – недоумевал Кузнецов. – Что за ахинея?
Он решительно опустился на стул, осушил полстакана и вновь стал читать.
Автор писал складно. Единственное, что было непонятно – графики и формулы. Изложив на двадцати страницах историю жизни барона, заявив, что появление его в воображении преступника непременно отпугнёт последнего от совершения преступления, автор перешёл к описанию спиритических приёмов.
Кузнецов снова закурил.
Неожиданно ему вспомнилась кликуха препода. Его называли «Васильич». Степан Васильевич, точно!
«Эх, – подумал Кузнецов, – твоего-то совета, Васильич, мне и не хватает. Разбил бы ты, наверное, это пособие в пух и прах. Шарлатанство сплошное, сказал бы, а не наука… Жаль всё-таки, что я тебя тогда не послушал. Жаль!»
Непрошеная слезинка скатилась по переносице и упала на страницу, стушевав несколько букв.
Кузнецов взглянул в окно. Прожектора светили ярче прежнего. Метель успокаивалась. Один-единственный снежный хоровод сходил на нет.
– У-у! – услышал вдруг Кузнецов.
«Что?» – не понял он.
– У-у! – услышал он вновь.
Хоровод прекратил свою круговерть.
В столбе света появилось нечто большое, напоминающее кентавра.
– Ни хера себе! – прошептал Кузнецов.
Растерявшись, он зачем-то стал прятать пособие в ящик стола, потом вскочил, бросился к холодильнику, но, осознав, что водка здесь ему не поможет, выхватил из наплечной кобуры пистолет.
– Спокойно! – приказал себе Кузнецов.
Он резко выдохнул и выключил свет. Но в кабинете всё равно оставалось темнее, чем на улице.
Теперь, подойдя к окну, ночного гостя можно было рассмотреть как следует.
Всадник, не кентавр. Странный, дико старомодный всадник. Усы, бородёнка, одет в дублёнку или толстый халат. На плече его сидела птица (филин, догадался Кузнецов), на груди красовались Георгиевские кресты. В правой руке он держал фуражку.
Кузнецов коснулся лбом стекла, прищурился и почувствовал, как похолодел лоб. Всадник смотрел на него. Странно. Ведь трудно разглядеть кого-либо в темноте из света! Кузнецов это знал на все сто, этот урок он усвоил ещё в далёком советском детстве, наблюдая тёмными вечерами за женщинами в общественной бане.
Всадник смотрел на него пристально. И взгляд этот, жуткий в своей пустоте, едва не превращал Кузнецова в трусливое ничтожество. Его, старого опера, годами плевавшего страху в лицо.
Ночной пришелец надел фуражку. Филин, встрепенувшись и сверкнув глазами, резко взмыл вверх.
– Матерь Божья, – пробормотал Кузнецов.
Он судорожно снял «макаров» с предохранителя, дослал патрон в патронник, вытер со лба холодный пот.
– У-у! – крикнула птица издалека.
Кузнецов согнул руку с пистолетом в локте.
– Ну, – прошептал он, слизывая капли пота с верхней губы, – давай же, гад! Нападай!
Но пришелец лишь скривил в циничной ухмылке губы. Коснулся двумя пальцами козырька фуражки, пришпорил коня и сгинул во тьме.
Снег повалил хлопьями.
Кузнецов ещё минут пять простоял у окна, бормоча то «барон», то «Васильич», утирая с лица пот. А потом, успокоившись, включил настольную лампу. Он извлёк патрон из патронника, достал из рукоятки магазин, вдавил туда патрон. Произведя контрольный спуск, загнал магазин обратно и поставил пистолет на предохранитель.
«Какой только чертовщины не случается в наших краях», – подумал Кузнецов.
И, вытащив из папки акт приёмки, каллиграфично вывел в нужной графе – «Отлично».
И поставил восклицательный знак.
Лузер
– Велосипед «Школьник», – бубнит под нос Игорь, стараясь дышать в сторону, – наклейка с изображением самолёта на звонке, – записывает он, – металлическая цепь стального цвета…
Они пришли рассказать о том, что велосипед спёрли. Странно. Если в новогоднюю ночь и совершается что-то криминальное, в райотдел бегут не сразу. Пока проспятся, пока протрезвеют. Вечерком, может, и сподобятся. Но они пришли утром. Первого января. В десять.
По идее у них должны были украсть санки, – пытается шутить сам с собой Игорь, но ему не смешно. Какой может быть смех после бессонной ночи, когда твоя голова тяжелее тонны чугуна?
– Что же вы его в подъезде непристёгнутым держали?
Глава семейства виновато опускает глаза.
– Понимаете, товарищ следователь, он так всегда стоял. И никто его не трогал. Никогда.
– Говорила ж-же, – шипит супруга, – воруют, всё воруют и у всех. А ты…
Рядом с женой сидит сын. Семь-восемь лет, светлые волнистые волосы, голубые глаза, шапка с помпоном в руках. Это украли его велосипед. Наверное, доставшийся от отца по наследству. «Школьник» украли у школьника. И школьник расстроен, это видно.
Зря они пришли сегодня. Выслушивать нет никаких сил. Голова больна, душа мертва. Игорь не здесь. Игорь – в её квартире.
Шесть с половиной утра показывают часы на стене. Он не видит Катиного лица, лишь часы и её колени. Потому что он лежит на них, вроде как не изгнанный, но уже чужой, ей безразличный.
…Штампованные фразы о бережном отношении к имуществу Игорь произносит через силу. И звучат они неубедительно. Мужу – сорок, жене – тридцать пять. А он, двадцатитрёхлетний юнец, говорит эти банальные фразы, учит взрослых людей жизни. Смех.
Расписавшиеся во всех бумагах, они оставляют его в покое. Игорь не смотрит в их сторону, складывает бумаги в стопку.
Листы формата А4, бланки расплываются в его взгляде, превращаясь в нечто огромное, в большие снежные поля. Нет, не поля, занесённые снегом зоны. Буквы – зэки. Слова – кучки людей. Предложения – отряды. Строчки в бланке – колючая проволока. Недавно он ездил на зону. И такие у него ассоциации.
Катя…
Тонкие пальцы блуждают по его лицу.
– Тебе скоро уходить.
Да. Ему скоро уходить. И, по всей видимости, навсегда. Он закрывает глаза, потому, что чувствует: глаза становятся влажными.
– …Игорь, тут такая ситуация, – полон сочувствия голос дежурного в трубке, – из больницы звонили. Клиент, семь ножевых, в грудь и живот. Собирайся…
Семь ножевых ранений, размышляет он, выходя с «дежурной» папкой из кабинета, может, помрёт, пока доедем?
В машине, былинном милицейском «уазике», на заднем сиденье спит участковый Степаныч. Старый волк, он обладает уникальной способностью – в течение нескольких мгновений погружаться в глубокий сон и так же быстро выходить из него.
– Как думаешь, Степаныч, он уже умер?
– Смотря кто этот «он», – рассудительно замечает пробудившийся участковый, – если человек интеллигентный, то умер. Интеллигентного один раз пырнуть достаточно. А если зэчара какой-нибудь… Его хоть сотню раз режь, заживёт как на собаке.
Старый волк Степаныч. Мудрец и провидец.
* * *
– …Дать мне сигарету! Сигарету мне дать, я сказал!
Плешивый и плюгавый, посиневший от наколок мудак носится по больничным коридорам и орёт на медперсонал. Одет мудак в треники, майку и тапочки, туловище его обильно перевязано бинтами. Как пчела в коконе, думает, глядя на него, Игорь. Семь ножевых ранений.
Заметив ментов, плешивый приближается, смотрит подозрительно, прищуривая правый глаз. От него несёт чем-то омерзительным. Дико вращаются глаза, пьян.
– И чё вы ко мне пожаловали? Чё за привычка, бля, везде свой нос сувать, а? Какое вам до меня дело?
– Послушай, – спокойно говорит Степаныч, – никакого нам нет до тебя дела. Скажи, кто тебя порезал, и мы уйдём.
Пациент делает пальцы веером.
– Да хер я вам чё скажу! – вопит он. – Это моё личное дело, понятно?! И дайте мне сигарету! Дать мне сигарету, я говорю!
Игорю хочется схватить его за гусиную шею и шарахнуть затылком о стену. Он всего три года работает в органах, но уже знает, что потерпевший – далеко не всегда божий птенец. Похлеще любого обвиняемого он может нарушить спокойствие мента. Пусть ненадолго, но испортить ему жизнь.
– Эй! – В коридоре появляются люди в белых халатах. – Убогов! А ну быстро в палату! Тебе через пять минут на операцию!
Они хватают его и тащат прочь. Мудак брыкается, продолжает орать. Менты-суки испортили ему всю жизнь, сообщает он окружающим. Ментов он ненавидит.
– В приёмном покое жена! – слышит Игорь из палаты крик медработника. – Если надо, поговорите!
…От жены не разит перегаром. Маленькая, тихая и крашеная, сидит жена на кушетке, обняв большой пакет.
– Саша у Толи Новый год встречал, да. – Она называет адрес. – Скажите, Саша выживет?
– Выживет, – отвечает Игорь.
Только зачем? – думает он. Чтобы портить другим людям жизнь?
На лекциях в институте ему говорили, что милиционеры и те, с кем они призваны бороться, одинаковы. Лишь волею судьбы они поставлены по разную сторону баррикад. Сущность же у всех одна. И те и другие агрессивные, азартные хищники, без стыда, без совести.
И все мешают людям жить, добавляет про себя Игорь.
Умышленно и неумышленно, – он захлопывает дверцу машины, – действием и бездействием. Например, Катя… Я же не сделал ей ничего плохого. Не бил, не шантажировал её. И чуть не испортил ей жизнь. Ей, девушке с ослепительными коленями. Почему он раньше не обращал внимания на их красоту? Постоянно твердил ей: красивая. Но никогда не говорил: у тебя восхитительная грудь, изящные ноги. Ты (с придыханием) такая сексуальная. Как можно говорить подобную пошлость человеку, которого любишь? А может, именно это и нужно говорить?
Нет, он не понимает женщин. Или не женщин, а именно её? Зачем она согласилась встречать этот Новый год вместе? Почему не сообщила о своём решении раньше?
Ты хороший…
В момент произнесения этих слов она пала в его глазах так, что не спасла бы ни лестница, ни верёвка. Настолько глубока была эта пропасть банальщины.
Ты интересный, ага. Но мне нужен другой человек. Чтобы быть за ним как за каменной стеной. И я нашла такого человека…
Интересно, когда это она успела найти такого человека?
Останемся друзьями, Игорь.
Здесь бессилен даже всемогущий МЧС.
– Приехали, – сообщает водитель.
То, что они видят, можно назвать классической ментовской удачей. Раскрытие и без того немудреного преступления преподнесено богами на блюдечке с каёмочкой. Каёмочка, красная на белом, ведёт по снегу от калитки к ветхой халупе. Кровь.
Одноэтажные дома, заваленные заборы. Этот район населяют специфические типы. Они не работают, круглыми сутками пьют, режут и обворовывают друг друга. Многие из них напоминают чертей. Одним осенним утром Игорь пытался найти здесь свидетеля и наткнулся на такого чёрта. Сгорбленный, волосы торчат, как рожки, чёрт куда-то брёл, держа в руках старый радиоприёмник.
…Дверь открывается Степанычем с ноги. Они заходят в дом, пол забрызган кровью. На кровати, раскинув руки, спит рыжеволосый бугай. В правой руке бугая окровавленный нож.
Степаныч открывает рот, чтобы скомандовать подъём, но Игорь останавливает его.
– Приведи понятых, – говорит он негромко.
Игорь достаёт бланк, кладёт на папку и начинает фиксировать обстановку. Пишет стоя, на предметы мебели в подобных жилищах он предпочитает не садиться.
…Осмотр производится при естественном освещении. Объектом осмотра является комната, расположенная в одноэтажном доме № 17 по улице…
Всё как положено, всё как учили – слева направо. Шкаф, окно, два табурета, кухонный стол, на кухонном столе три бутылки ёмкостью 0,5 л. На этикетках имеется надпись «Черноземье», 39 градусов. Две тарелки, одна алюминиевая чашка, хлебные крошки, огрызок луковицы…
Игорь записывает всё это на автомате, как сказал бы его начальник, «без души». Присутствуй он здесь, начальник, и скажи такое, Игорь бы с ним охотно согласился. Да, без души. На душе его погано. И всю накопившуюся погань он готов излить в этом протоколе, затопив ею и рыжеволосого бугая, и его нож, и всю окружающую обстановку. Он убеждён: этой новогодней ночью исполосованному ножом Убогову повезло больше, чем ему.
– …Работает заместителем директора строительной компании. – Тонкие пальцы скользят по его лбу, но слова звучат как пощёчины. – В нашем городе у них отличные перспективы. Знаешь Московский микрорайон? Это они его строят. Но дело даже не в этом. Он сам по себе… такой… в общем… очень хороший. Спокойный…
– Состоятельный…
– Не-ет.
– Несостоятельный?
– Что ты прицепился к его состоятельности? Ну состоятельный! Разве это главное? Он вежливый и внимательный. Цветы, кофе в постель, и всё так естественно! Мне спокойно с ним, Игорь. Я уверена в своём будущем. С тобой, скажу тебе честно, у меня такой уверенности нет…
…Она права. Какая может быть уверенность в союзе с лузером? Жизненные перспективы лузера туманны, целей – никаких.
«Что тебя ждёт впереди?» – спрашивает себя Игорь. Всё та же рутина. Урки, скандальные потерпевшие, мутные свидетели, дежурства и выезды. Изо дня в день. Одно и то же.
Работаешь три года. Парни, что начинали вместе с тобой, уже купили по машине. И купят ещё. И не только машины. Ты же не купишь ничего, теша себя мыслью, что тебя самого купить невозможно. Какая нормальная баба свяжет с тобой жизнь?
Иногда в тебе просыпается азарт. Даже сейчас, сквозь похмельную головную боль, ты чувствуешь, что добыл железобетонное доказательство, что этот бугай проснётся, протрезвеет и расколется у тебя на допросе.
Но чему ты радуешься, лузер? Один злодей пырнул другого злодея. И что? Кому нужны твои истина и азарт? Кому нужны эти два идиота? И самое главное – сам-то ты, ты, витающий в облаках глупец, кому-то нужен?
Игорь задевает локтем комнатную дверь, и на пол что-то падает с грохотом и звоном.
«Велосипед «Школьник»! – эхом отзывается у него в голове. – Наклейка с изображением самолёта на звонке».
Всхрапывает рыжий бугай. Степаныч заводит двух старух-понятых. Причитают старухи.
«Нужен, – понимает Игорь, с улыбкой глядя на велосипед, – конечно же, нужен…»
Крутится переднее колесо. Стальная цепь блестит под лучами выглянувшего из-за облаков солнца. С Новым годом, старина! Очень хочется, чтобы он был в твоей жизни действительно новым.
Виски со льдом
Они шли красиво. Белые ленточки, белые шары. Плакаты. Девочки и мальчики, лица довольны, красны от мороза. Андрей должен был идти с ними. Как обычный прохожий, праздный зевака или сочувствующий. Идти и смотреть, нет ли провокаторов. Не бредут ли в массе мирного креативного класса деструктивные маргиналы? Не собираются ли они повыхватывать из-под курток бутылки с коктейлем Молотова и забросать ими полицейский кордон?
– Это не просто акция, – инструктировал их лысый генерал из главка, – это спецоперация, подрывающая основы государственного строя. Это происки Цэ-рэ-у…
Он подотстал от жизни, этот лысый генерал. Продвинутые государственные мужи уже не говорят «Цэ-рэ-у». И «Цэ-э-ру» тоже не говорят. Они оперируют понятием «Госдеп».
– Поэтому на вас, во исполнение указания начальника Главного управления, – бубнил генерал, – возлагается…
Ответственная, важная миссия… Она была им вопиюще проигнорирована.
Да, он пришёл на митинг. Он отметился у представителя главка. Прошёл метров сто. А потом потихоньку «перетёк» в уютное кафе на Чистопрудном бульваре. И заказал виски со льдом. Плевать ему хотелось на все эти идиотские указания. Шататься среди толпы и шпионить – не районного опера профиль. На его земле торгуют героином и угоняют тачки. Выставляют хаты и грабят загулявших прохожих. Пусть орлы из отделов «Э» и господа из ФСБ ищут среди шагающих по центру Москвы юных подрывников государственного строя. Без него.
– Вам повторить?
Официант держался важно. Министром держался официант. Молодым, правда, и прыщавым.
– Повтори, родной, – ласково осадил его Андрей, – повтори…
Насупившись, халдей поменял пепельницу.
Это был лишний стакан. С минуты на минуту у чебуречной «Дружба» на Сухаревской должна была состояться встреча с цыганом Колей. Верным другом угрозыска стал цыган Коля с недавних пор. Раз пять уже вламывал студентов-химиков, стряпавших новый наркотик «крокодил».
– Гадостью народ травят, гражданин начальник! – негодовал цыган.
Подразумевал, видимо, что продаваемый им героин – не иначе как витамины.
…Да, это был лишний стакан. Но Андрей заказал его осознанно. Стало понятно, как дважды два, свидания не состоится. Трудно следовать намеченным планам, трудно вскочить и уйти, когда внезапно сталкиваешься со своим прошлым.
…Прошлое влетело стремительно, беспощадно затоптав целое десятилетие. Словно не было в его жизни ничего. Были только он и она, четырнадцатилетние дети. В 4 утра. В девчачьей палате лагеря отдыха «Космос».
Андрей вспомнил, каким багряным был в то утро рассвет. Небо словно провоцировало его: пересядь к ней на кровать! Наклонись! Поцелуй! Ромка Петров, дружок твой, уже минут двадцать на кровати с Олькой Овчинниковой целуется, а ты? Небо раскалялось от гнева. Казалось, ещё чуть-чуть, и запылают верхушки сосен.
Он сидел на стуле, рядом с её койкой. Словно привязанный сидел, боясь шелохнуться. И заворожённо слушал её рассказы о том, как в далёкой южной стране нашли человеческие кости. По всему выходило – останки Иисуса Христа. Так было написано в журнале «Знание – сила». Она настоятельно рекомендовала ему прочитать журнал.
– Там про это – подробно, – говорила она, – я не помню деталей…
Он не отважился поцеловать её. И небо стало белым.
…Пуховик нараспашку. Голубые джинсы и стильный свитер с горлышком, мчатся сквозь швы олени в упряжках, планшет фирмы Apple.
Бросив взгляд в окно, он отметил, что толпа остановилась, сразу же понял: она – оттуда. Из толпы рассерженных офисных. Молодец, оценил он Светин заход сюда, делай как я. Нечего уши морозить.
– Меню, пожалуйста, – заголосил официант, подскакивая к её столику, – что желаете? У нас пять новых предложений…
Лицо уже лишено министерского лоска. Стоящим на пороге полового созревания отроком смотрится официант. Более наглым, чем я в отроческие годы, отметил про себя Андрей, и в его памяти вновь ударил колокол любви.
…Последний вечер последней смены. Прощальный костёр. Озорно подмигивают огоньками угли. Она сидит рядом с ним, на бревне, вертя в пальцах травинку.
– Хочешь, – мямлит он, – я дам тебе свою куртку?
– Нет, – улыбаясь, отвечает она, – не надо.
Паника. Тупик и крушение планов. Ведь он хотел набросить на неё куртку и тут же приобнять, а она сказала «не надо». Хитрая рыжая лиса, она расколола его. Не от куртки она отказывается, а от его объятий, вот.
О том, что от костра исходит жара мартеновской печи, он даже не думает.
– Света. Я напишу тебе. Ладно?
Она смотрит на него взглядом доброго, вдумчивого исследователя.
– Конечно. Я тоже тебе буду писать.
…Их глаза встретились дважды. Первый её взгляд был обзорной экскурсией, второй – попавшей в «яблочко» пулей.
– Андрей? – удивилась она.
– Андрей, – подтвердил он.
И салютовал почти пустым стаканом.
Она сорвала с вешалки пуховик, схватила планшет и пересела к нему.
Худенькая, как и тогда, голубые глаза, жизнерадостный взгляд. Он бегло осмотрел кисти рук, кольца нет, это хорошо.
– Сто лет, наверное, не виделись!
– Двенадцать.
Да, двенадцать лет назад Андрей явился к ней незваным гостем. Только что окончивший первый курс милицейского института, уверенный взгляд, ксива в кармане, он постановил: поехать к ней в Щёлково и расставить все точки над «i».
Сколько можно? Три года переписываются, виделись после лагеря всего лишь дважды, и ни разу он ей не сказал то, что должен был сказать давно. Четыре простейших слова! Света, я тебя люблю.
Они сели на кухне и стали пить чай. Играл диск Тома Петти «Echo». Принесённый им диск. Она сказала, что ей нравится Том Петти, и в этом он увидел хороший знак, собрался было толкнуть речь, но его прервал истеричной трелью дверной звонок.
– Извини, – сказала она и вышла в прихожую.
Щёлкнули замки. Андрей услышал незнакомый голос. На пороге кухни нарисовался бритоголовый жлоб.
– И чё? – вызывающе глядя на него, спросил жлоб.
– Ничё, – ответил Андрей, точно попав в жлобскую тональность.
– Толя, – укоризненно произнесла она, – прекрати.
– А чё?
– Прекрати, я говорю.
– А чё прекрати-то?
Андрей поднялся с табурета.
Жлоб стоял, перекатываясь с пятки на носок. Засунув руки в карманы зелёных спортивных штанов, стоял этот жлоб. Жуя жвачку и хлопая пузырями. Света молчала. Такая милая и домашняя, в зелёном лёгком сарафане, скрестив руки на груди, стояла, склонив голову и хлопая ресницами.
– Мне уйти?
Света едва заметно пожала плечами.
– Уйти, – заявил жлоб.
И Андрей ушёл, задев жлоба плечом, забыв диск обоюдно чтимого Тома Петти, беловолосого американского мужика с не очень-то приятным голосом.
– …Ваш кофе, пожалуйста.
У стола возник официант.
– И виски, – сообщил он дополнительно.
– Спасибо, – поблагодарила Света.
Прыщавый официант насупился. Ему явно пришлась не по душе смена Светиной дислокации. Тяжело вздохнув, прыщавый удалился.
– Странный какой-то, – удивилась Света, отпив из чашки.
Ничего странного, подумал Андрей. Некогда девочку-подростка годы превратили в без пяти минут бизнес-леди. Он сознательно отметил это «без пяти». Та, что бизнес-леди в абсолюте, замораживает в деловитости свою красоту. Деловитость превращает леди в устрашающий дзот.
Здесь же этих понтов в меру. О респектабельности свидетельствовали шмотки и последней модели планшет. Уверенность подтверждалась поведением. Но ни то ни другое не рвалось наружу. Эти две большие видные собаки скромно помалкивали, сидя на привязи её красоты.
Собранные в хвост русые волосы, фрагмент изящной талии, пойманный взглядом Андрея, когда она откинулась на спинку стула, и лицо, такое родное, узнанное им сразу, всё это не оставляло его памяти шансов уснуть, законсервироваться, свернуться в клубок.
– Ты в милиции работаешь, да?
– В полиции, – поправил он.
– И как тебе в полиции?
Андрей неопределённо развёл руками.
– Так же, как и в милиции, Свет. Иногда терпимо. Иногда – нет. Чаще, конечно же, нет…
– И что ты там тогда делаешь?
– Работаю.
– Работаешь там, где тебе не нравится? Почему?
– Потому что это работа. А она, как правило, не нравится.
Она стала говорить, что он мыслит какими-то советскими шаблонами. Что работать нужно именно там, где нравится, это и для работы полезнее, и для самого индивидуума.
– Разве ты не занимаешься целеполаганием?
По поводу шаблонов он согласился. Определение было, правда, не очень, – советские. Скорее, эти шаблоны он назвал бы провинциальными. Именно в провинции люди работают где можно, куда удалось попасть, а не там, где нравится. Полиция, прокуратура, любая госструктура – провинция. Пусть даже расположенная в центре Москвы. Попадёшь – не выберешься. Засасывает. Какое на хер целеполагание?
– А ты где работаешь?
– Менеджер по продажам, – бойко доложила Света, – на «Европе плюс».
– Нравится?
– Да. Мне нравится зарабатывать деньги.
Андрей вспомнил свои посещения офисов. Огромных, светлых, с перегородками. Там ведь тоже воровали, в этих офисах. А он должен был раскрывать. Холёные лица, отманикюренные и отпедикюренные ногти, мелированные волосы, педерастические интонации и непомерно высокие зарплаты за сидение на жопе с 9 до 18. Менеджер – 100 тысяч, старший менеджер – 150, особо любимый менеджер – 200, и выше, выше, выше. Андрей не любил офисную публику.
– Тебе нравится зарабатывать деньги, – повторил он. – Тем, что шагают за окном, тоже нравится. Возможность зарабатывать им предоставил Путин. А они идут по улице и требуют, чтобы он покинул свой пост. Они, сформированный им средний класс! В этом есть что-то от проституции.
Света внимательно посмотрела в его глаза.
– Раньше, – сообщила она, – ты был тактичнее…
Да уж, подумал он. Раньше себе никаких резких выпадов он бы не позволил. Чёрт! До него вдруг дошло, что, изрядно потоптавшись по среднему классу, он не мог не наступить на неё, менеджера по продажам. Идиот, подумал он, глядя на её тонкие пальцы без кольца. Конченый идиот.
– Я не знаю, чем тебе так досадил офисный планктон. – Лицо её было спокойным. – Лично я уверена, на улицу вышли наиболее продвинутые люди. Те, кому небезразлично происходящее, те, кто хочет жить в нормальной, демократической стране…
Совсем недавно ему тоже хотелось жить в демократической стране. Он читал «Новую газету», «Русский Ньюсвик», смеялся над «Гражданином поэтом». И негодовал вместе со всеми, когда Медведев всенародно признался: «мы обо всём договорились». А потом были выборы. После выборов – Болотная. А после Болотной ему перестала нравиться демократия. Он купил в переходе магнитик с изображением Сталина и повесил на сейф.
Он, человек системы, знающий всю лживость её изнутри, сразу же учуял фальшь и враньё системы другой – болотной. Он страшно удивился, когда люди, тысячи людей приняли на «ура» сытого Борю, американистого Лёшу и хабалку-пэтэушницу Ксению. Он, человек системы, не хуже их понимал, что страну нужно менять. Глядя в непроницаемые генеральские хари, на скудные жилища обворованных пенсионеров, видел: ещё чуть-чуть, и всё, край, менять! Но разве можно изменить что-то с ними? С этой гламурной кодлой?
– Я был сегодня среди вас. Скажем так, как наблюдатель от власти. Я смотрел в лица людей. Это очень довольные, счастливые лица. Но с такими лицами не ходят делать революцию. С такими лицами посещают тусовки.
Андрей допил свой виски и поставил пустой стакан на стол. Посмотрел в окно. Толпа медленно продвигалась дальше, в сторону Китай-города.
– Красиво сказано. – Изучив принесённый счёт, Света вложила пятисотрублёвую купюру в папочку. – Молодец. Только это – просто слова, Андрей. Удобные слова, без всякой гражданской позиции. Ругать и ничего не делать.
– Ничего не делать?
Его искренне удивило это «ничего не делать».
– Света, милая, позавчера ко мне пришла девушка. Её хотели изнасиловать таджики. Набросились в парке, два зверя, вечером. Она закричала, и они струхнули, вырвали из её ушей серёжки, сбежали. Я нашёл таджиков на следующий день. По проверенной схеме нашёл, работник ломбарда – мой человек. Оба пойманы, сидят. Серёжки возвращены, дорогие, кстати, родителей подарок. Это ты называешь «ничего не делать»?!
– Не передёргивай, Андрей. Работа есть работа. Любой ответственный человек старается делать её хорошо, приносить пользу…
Ох ты ж блядь! – чуть было не воскликнул он. До хера же вы пользы-то приносите, менеджеры по продажам! Одна сделочка, другая. Денежки большому дяде в карман – и вам на шоколадку!
– …я о другом, – продолжала Света, убирая планшет в сумочку, – о том, что одни способны выйти на улицу и отстоять свои права, а другие…
Демагогия, негодовал Андрей про себя, – ведь это не ваш протест! Он закончится, как только большой офисный дядя хлопнет ладошкой по столу и скажет: «А ну-ка хватит, коллеги! Или улица, или работа в крупной компании! Выбирайте, коллеги!» И никакого ОМОНа не нужно. Тут же – язык в задницу и за стеклянную перегородку!
Но он не стал говорить этого. И так уже наговорил. Предостаточно, влюблённый человек.
– …Поэтому я допиваю свой кофе и ухожу на улицу к ним…
Он посмотрел на неё, и в районе солнечного сплетения ему сделалось больно. Неврастеник, вечно невыспавшийся полуалкаш, такое с ним случалось часто. «Неужели это всё?» – подумал он.
И тут же ответил себе: «Всё».
Твоя любовь сгорела ещё пятнадцать лет назад, в прощальном костре второй смены лагеря отдыха «Космос». Наговорил гадостей и наговорил. Света забудет о них минут через тридцать. Как и о тебе. Согревшаяся, она выйдет из кафе, присоединится к обществу креативного класса и познакомится с каким-нибудь начальником ай-ти отдела.
– …а ты, – вздохнув, произнесла Света, – продолжай сидеть здесь. Маленький, нерешительный, предсказуемый вредный мальчик…
Андрей коснулся её ладони.
– Ты что? – удивилась она.
– Ничего.
С логикой у него частенько случались проблемы. Напротив предмета «логика» в его дипломе красовался лихой «трояк».
Она посмотрела на стол, на их руки. Точно так же, показалось ему, как двенадцать лет назад, когда прервал их встречу жлоб, захлопали её ресницы. Боковым зрением Андрей зафиксировал прыщавого официанта. Официант топтался за стойкой. Он смотрел на них, разинув рот, держал в руках поднос с посудой.
– Мне понравилось это твоё слово, – сказал Андрей.
– Какое?
– Целеполагание…
Пространство оглушила звоном посуда с правого фланга. За окном опустело.
Мир не видел поцелуя крепче. Мир просто не ожидал его.
День имени свободы
В этот день я должен был стать свободным. Я, неделю как второкурсник Омской высшей школы милиции, должен был превратиться из задроченного курсанта в почти-студента, отличающегося от обычного студента тем, что тот не носит форму, а я ношу.
Такие у нас тогда были порядки, в далёком девяносто третьем. Замечательные, справедливые порядки. Весь первый курс ты живёшь в казарме, все хозработы и наряды твои. Кухня, дневальный (с непременной обязанностью драить очко) – самые отвратительные наряды. Тебя могут поднять посреди ночи и отправить разгружать вагон резиновых ковриков. Мороз, градусов тридцать пять, коврики прилипли друг к другу, превратились в тяжёлые резиновые пласты. Их трудно удержать, из рук они выскальзывают, над ухом орёт старшина, ты тащишь их и складываешь, вспоминая что-то тёплое и родное, далёкий, например, интригующе шипящий волнами Севастополь. А он орёт и орёт, и даже Севастополь с его бескрайним Чёрным морем не может тебя спасти. Но наступает второй курс, и всё заканчивается. Наряды сокращаются вдвое, в прошлом растворяются хозработы, ты свободен. Можешь жить на съёмной квартире, бродить по городу без всяких рапортов об увольнительной, можешь даже прогуливать занятия. Ведь ты – второкурсник, ты выдержал ад первого года, ты свободный, состоявшийся человек, личность!
– …Сегодня вечером, – говорю я ей в телефонную трубку, – я буду у тебя.
– Точно?
– Точно, Катя, точно! Теперь мы можем встречаться когда захотим и сколько захотим, слышишь!
– Ну смотри, если ещё раз обманешь, гад…
Я кладу трубку на рычаги, пододвигаю аппарат ближе к дневальному, благодарю его и отправляюсь в кубрик. Так, на морской манер, называются комнаты, где живём мы, курсанты. По пять-семь человек. Весело и грустно, дружно и обоюдно-ненавистно, бедно и эпизодически богато, но живём.
– Назаров? Замечательно! Заходи…
По центру кубрика, руки в карманах брюк, стоит майор Денисов в полном обмундировании, перекатывается с каблука на носок, форменные ботинки поскрипывают.
– Дембельский аккорд, ребята! Помочь нужно нашему подсобному хозяйству. Погода хорошая, работы на час времени, не больше. В последний раз! Ну? Не ударим в грязь лицом! Не посрамим честь курса!
Не ударим. Не посрамим. Лениво, тихонько матерясь, ребята поднимаются с коек.
…Погода и впрямь прекрасна. Солнце, ярко-рыжая листва на мостовых и тротуарах, девушки в коротких юбках, одетый в гранит Иртыш. Полдень. Мы трясёмся в стареньком «пазике» и травим анекдоты. Бурят Баатыр достает сигареты и закуривает. Широкое лицо его выглядывает в окно луною. Ближе к водителю сидит мужик с лысиной. Мужику под пятьдесят, он одет в белый халат, в руках его толстая медицинская книга. Рядом с мужиком, на соседнем сиденье, стоит потёртый саквояж. Мы ещё не знаем, что в саквояже этом – орудия несмываемого позора.
К месту назначения мы прибываем через час. Нас встречает начальник хозяйственной службы, полковник с какой-то скотоводческой фамилией. Кажется, фамилия эта – Як. А может быть, Бык. Впрочем, в данный момент неважно. Моё внимание привлекает огромный ангар и стоящий неподалёку от входа к нему станок. Почти что столярный, но не очень. Пока я думаю, что бы это значило, до моего слуха долетают обрывки фраз человека в белом халате.
– Ловите… тащите… на спину… сюда… одно – в эту канавку, второе – в эту, две остальные… стоите… страхуете… кастрация – дело ответственное…
Дверь ангара гулко отворяется. Внутри его спокойно похрюкивает сотня, если не больше, свиней. Судя по последним словам лысача в белом, это поросята. Точнее – кабаны. Возможно, что и хряки.
– Лучше вдвоём, – советует Як, – некоторые зашибить могут. Хоть и домашние, но могут. Правильно, товарищ ветеринар?
Толстяк в белом халате согласно кивает.
Я ненавижу себя и свою беспечность. Я думал, что нас отправляют сюда на загрузку продуктов для столовой, как это было зимой, например, а здесь… Сотня грязных свиней, вонь и синие, плотно сидящие на мне джинсы. Новёхонькие, купленные неделю назад в Москве! Я ощущаю себя профессором Плейшнером, угодившим по рассеянности в гестаповскую ловушку в чистом швейцарском подъезде.
– Начали! – командует Як.
Все бегут, и я бегу за ними. Слава Кузнецов, парень из Перми, хватает средних размеров кабана, я хватаю его тоже, вытаскиваем, водружаем на станок, копыта пристёгиваются ремнями, кабанчик распят, вот-вот случится четвертование, но это не четвертование, это – хуже… Ветеринар перетягивает кабаньи достоинства ниткой, сверкает на солнце скальпель, взмах, возмущённый вопль лишённого семени животного, и брызги летят в моё лицо.
– Освобождаем станок! Следующий!
…В ангаре уже не хрюканье. Дикий, ужасающий ор стоит в ангаре. Ор, от которого можно оглохнуть и сойти с ума. Кабаны уже сбрендили. Безумные, они носятся, сшибая деревянные перегородки, сбивая с ног моих однокашников. Баатыр, сто пудов храбрый потомок Чингисхана, бросается на самого крупного кабана, прижимает его к земле. Со стороны кажется, что он придавил его лицом.
Смешались в кучу свиньи, люди. Ожесточённая бойня. После такого не страшно идти толпа на толпу, район на район, даже без велосипедной цепи в руках. Но это – долго. Слишком долго.
Ведь их всего двое, думаю я, взять сейчас, объединиться и повернуть кулаки и копыта против наших угнетателей. Як и ветеринар – здоровые кабаны. Но всё равно. Затопчем же. И уйдём в бескрайние казахстанские степи редкими перелесками. И только лишь разум, ожидание предстоящей свободы удерживают нас от такого радикализма…
…Может, час, а может, и два длился этот ад. Я очнулся в траве, непривычная тишина стояла кругом. Вонючий, весь в этой жидкости с ног до головы, джинсы и вовсе чёрт знает в чём. Вонючий и голодный. Лежу на спине и курю, аккуратно сжимая указательным и большим пальцем сигарету, стараюсь, чтобы пальцы не коснулись губ. Я мыл руки, конечно, но до конца, видимо, не отмыл их. Мне кажется, что этот запах – навечно.
Рядом лежит Баатыр. Он голоден не меньше моего.
– Представляешь, – говорит он, показывая на столб, – здорово было бы, если он был весь из сыра!
Несмотря на некоторые странности, Баатыр меня не раздражает. Он – хороший и добрый парень. Однажды, будучи пьяным, Баатыр очень красиво исполнил песню «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант» на бурятском языке. Я играл на гитаре, а он пел. С тех пор Баатыр считает меня своим другом.
– Проголодались, хлопцы? – Як загораживает собой солнце. – Сейчас покушаем. Тётя Клава щи сварила. Со свининкой! Давайте только мешочки с цементом перетаскаем – и всё…
Он не обманул нас. Грозный, огромный Як. Он накормил нас щами. И даже налил по паре рюмок водки. Пожелал доброго пути, перекрестив на дорогу.
В автобусе, по дороге обратно, анекдотов никто не рассказывал. Весь этот день стал лично для меня одним большим и грубым анекдотом…
– …Ты врёшь мне. Ты постоянно врёшь! Неужели нельзя было позвонить перед этой поездкой? А была ли вообще эта поездка, Андрей? Может, ты опять там напился со своими ментярами, а? Ведь такое уже было, Андрей!
– Катя, с сегодняшнего дня я – свободный человек, всё… Мне просто не в чем… Нужно постирать… Нужно…
– Пошёл на хер, понял? И никогда мне не звони больше! Никогда! Я предупреждала!
– Катя!
– Я ненавижу тебя! Для меня ты – ничтожество и пустое место! Исчезни!
…20.08 – показывает электронное табло на стене. Дневальный смотрит на меня сочувственно. Одежда моя грязна и тверда от цемента. Этот солнечный осенний день подарил мне свободу от всего и вся. Будь ты проклят, солнечный и осенний.
Дневник карьериста
10.10.2011
Несерьёзное это дело – вести дневник. Тем более для меня, серьёзного человека, пса государева.
Но я вполне осознанно создаю новый файл в своём нэтбуке. И называю его «Путь». Сегодня открылась реальная перспектива моего карьерного роста, и я хочу запечатлеть каждую приближающую меня к цели дату, пометить все до единой ступеньки этой крутой и полной опасностей лестницы.
Итак, с чего всё началось? С горя. У моего папы, предельно серьёзного человека, недоброжелатели отжали все угольные скважины. Для меня это означало катастрофу. Ведь папа помогал Генералу, а Генерал помогал мне. Именно он выдернул меня из далёкого Новокузнецка и взял в министерство. Именно он назначил меня старшим следователем, присвоив через год важняка. Круто звучит, не правда ли? Важняк! А тебе едва за тридцать.
Жёсткой сетью накрыло меня ощущение безысходности после получения вести о разорении. Что делать? По департаменту поползли слухи: Генералу я больше не интересен, при первой же моей оплошности выпихнет меня отсюда Генерал. Признаюсь честно, я настолько был потрясён всем этим, что решил подать рапорт об отставке и рвануть за билетом на Казанский вокзал.
Но хрена вам лысого, коллеги! Слухи о моей ненужности оказались чрезвычайно преувеличенными. Генерал, мой Генерал, был в высшей степени порядочным человеком.
– Расти тебе пора, Дима. Засиделся ты в следаках. Нужно готовиться к руководящей работе. Не против?
Эти слова я услышал в его кабинете. В роскошном кабинете с высокими потолками и обилием портретов на стенах: Медведев Д. А., Путин В. В., Нургалиев Р. Г., Дзержинский Ф. Э. и прочие товарищи (некоторые были в париках). Услышать такое в столь солидной компании было для меня большой честью.
Не помню, что и ответил. По-моему, вообще ничего. Распирающие душу чувства лишили меня дара речи.
– Знал, – сказал Генерал, – что ты согласишься. Заходи ко мне завтра. Обсудим полнее.
Вот что значит – человек! Вот она – честь офицерская! Генерал и папа окончили Волгоградскую следственную школу, учились в одной группе, на курсе молодого бойца одной шинелью укрывались. Разве могло быть иначе? Разве может такой человек бросить сына своего друга?
Или у папы новая скважина открылась?
11.10.2011
Да. М-да-а-а…
Сходил к Генералу. Обсудили.
Говорил Генерал много, толково, красиво. Он умеет говорить красиво, мой Генерал. Что-то про кардинальное изменение политики государства. Про борьбу с коррупцией. Про новый эффективный менеджмент. Цитаты из последнего выступления президента приводил. А общий смысл сказанного был таков – для того чтобы стать начальником, нужен подвиг. Засветиться необходимо где-нибудь, в приказик попасть.
Оно и понятно, подумалось мне. Предположил, что включат в бригаду по расследованию очередного дела Ходорковского (у нас многие, в нём поучаствовав, чины и звёзды получили) или по Олимпиаде что-нибудь. Однако я ошибся в расчётах.
Бригада – да. Но другая. По расследованию хищений бюджетных средств. В Дагестане, Ингушетии и Чечне.
Приплыли.
12.10.2011
Чечня по непонятным причинам отпала. Но от этого мне не легче. Два месяца! Два месяца без Москвы! И, видимо, без водки.
Я сижу за кухонным столом и смотрю в московскую ночь. С восемнадцатого этажа видны яркие, длиннющие потоки машин. Сегодня – пятница. Все они, в этих машинах, или почти все, едут по клубам и ресторанам бухать. Я хочу быть с ними.
Вижу себя в клубе, пьяного и расхристанного. Настоящий русский богатырь, метр девяносто пять роста, вес – 130 кг. Галстук на боку, лицо красное, я пою в караоке рэп. Перстаки и цепяра – тёлки липнут как мухи на мёд. А что? Жену выгнал – слишком много претензий. Дома не ночую, внимания не уделяю.
Отшил конкретно.
– А ты не охренела, часом? Сама знала, за кого выходила. Я – важняк, у меня дел невпроворот. Внимание вон у лошка какого-нибудь ищи. Живите в шалаше и воркуйте. Не держу!
Вещички собрала, на такси к маме умчалась. Москвичка, чё! Коренная, с понтами.
Так что отжигал я конкретно. И вот. Доотжигался. У папы залёт, у меня вылет. Послезавтра. В 10.00.
Как я без всего этого?
Пичалька.
14.10.2011
Вылетели с Чкаловского.
Военный пилот, оглядев моё пальто от Версаче, покрутил пальцем у виска. Это, наверное, от зависти.
Перед вылетом я выпил три таблетки закрепляющего средства «Лоперамид». Всякое может случиться – волнуюсь.
17.10.2011
Три дня не вёл дневник, и это объяснимо. До дневника ли?
14-го прилетели в Ханкалу. 15-го – Магас.
По городу везли в «Газели» с тонированными стёклами. Спрашивать, бронированная она или нет, я не стал, постеснялся. Ехали быстро, улиц толком не рассмотрел. Попавшие в поле зрения дворцы и мечети начали постепенно вносить в мою душу успокоение. Напрасно.
В день приезда нас щадить не стали. Гостиница, чемоданы в номер – и на совещание. Вёл совещание наш бригадир, полковник Пронько. Участник боевых действий. По ним, боевым действиям, полковник, по всей видимости, соскучился. Обещал порвать всех расхитителей. Утверждал, что бояться нам здесь нечего, вся бригада под круглосуточной охраной ОМОН. Работаем в тесном взаимодействии со Следственным комитетом и ФСБ.
Не дай бог, сказал, узнаю, что филоните и укрываете преступления… Не хочется писать, что он обещал с нами сделать. Ужас.
После совещания я сразу же рванул в туалет. Прошло всё махом, успешно. Потянулся за туалетной бумагой, а – нету. Бутылочка с водой есть. Бумаги – нету.
19.10.2011
Моя тревога о тотальном отсутствии алкоголя в Ингушетии не подтвердилась. На второй день пребывания ингушские менты повели в кафешку в центре Магаса. Как только мы зашли, заведение было закрыто на спецобслуживание.
Встречали тепло. Шашлык, лепёшки, зелень.
Водка в тот вечер лилась рекой. Река эта брала своё начало, как я понял, в Беслане.
Рядом со мной сидел здоровый ингуш Руслан. Он поглощал водку стаканами и балагурил. Я поинтересовался: как так, ведь ты – мусульманин, Руслан. Почему пьёшь?
Он расхохотался, похлопал меня по плечу.
– Аллах высоко, брат, – объяснил он, наполняя водкой мою рюмку, – а здесь вообще закрыто всё, даже окна! Не увидит!
Включили магнитофон, заиграли «Чёрные глаза». Я выпил седьмую рюмку, и приобретённый за неделю пребывания в республике страх выпустил меня из своего плена. Осведомился у Руслана насчёт проституток.
– Эй! – донеслось до меня. – А ну заткнись, мудило!
Это вопил бригадир. Он сидел на другом конце стола, и рожа его была красной от гнева. Как он услышал? Да и вообще, с какой стати он меня оскорбляет? Разве можно так ругать члена бригады из Москвы? Что подумают местные? Гнев овладел мною. Захотелось немедленно объясниться прямо здесь, по законам гор.
Еле сдержался.
23.10.2011
Бригада мотается по всей Ингушетии. Сегодня в одной станице, завтра – в другой. Один раз чуть не случилось ЧП. Какой-то срочный сигнал, группа рванула в горный аул. Приехали, сигнал не подтвердился. Что это было? Говорят, провокация бандитов. Вызвали, чтобы уничтожить. Но что-то у них сорвалось, что-то им помешало.
В который раз убеждаюсь, что Генерал – хороший человек. Не бросил меня в топку. Позаботился. Дал, наверное, бригадиру соответствующие рекомендации – без надобности не дёргать.
Я три дня работаю стационарно, в полной безопасности. Поднимаю архивные дела с 2006 по 2011 год. Изучаю и откладываю в отдельную стопочку возбуждённые по статьям о должностных преступлениях. Из них выбираю те, что связаны с хищением бюджетных средств.
Не тороплюсь, работаю с упоением. Понимаю, что мне это поручено неспроста. Дело не только в том, что меня оберегают. Я вношу свой вклад в саму организацию работы. А кому же этим заниматься, если не будущему руководителю?
Осознав это, я настолько обрадовался, что поделился своими соображениями с престарелой ингушкой, работницей архива.
– Да-да, – закивала она, – точно.
Старуха угостила меня лепёшкой с чаем. Сказала, что у неё есть внучка. И если бы не их обычаи, то она бы с удовольствием отдала её за меня замуж. Потому что я очень умный и серьёзный человек.
26.10.2011
Накаркал. Примчался бригадир, наорал как на собаку. Медленно, мол, работаю. Сегодня же велел закончить с архивом, а завтра выехать в Назрань.
30.10.2011
Назрань – не Магас. Полнейшая противоположность. Старые, зачуханные здания. Грязища и мрак. Угрюмые лица, жуткие взгляды. Абреки. Смотрят на тебя, а ты не понимаешь, что они о тебе думают. На девок лучше вообще не глазеть. Насчёт этого нас строго-настрого предупредили – не надо. Здесь каждый друг другу муж, брат, брат жены и пр. Бросишь на кого-нибудь взгляд – позор на весь тейп. А позор смывается кровью. Убьют.
Вчера вечером были слышны выстрелы. Я спросил у тётки в гостинице: что за дело? Обычное, говорит, дело, Или спецоперация какая, или разборки. А может быть – свадьба.
Жутко всё это. Автомобилисты ведут себя настороженно. Перед тем как сесть в машины, под капот смотрят. Проверяют, нет ли под капотом мины. В каждом прохожем страх, в каждом доме, в каждом тополе. Их здесь много, тополей.
…Сегодня местный следак повёл нас на обед, в кафе. Нас – это меня и моего напарника – Витьку Пахомова. Витька – парень прикольный, хотя и крестьянин. Первые дня два говорить с ним было решительно не о чем. Какие у нас могут быть общие интересы? Я – элита. Завсегдатай московских клубов, в том числе закрытых. С Ксюхой Собчак на «ты», с Серёгой Минаевым; друзья у меня в Администрации Президента, с Павлюченко не один кальян выкурили. А этот? Колхозан, да и только.
Однако пришлось. Командировочка пообтёрла. Надо же с кем-то общаться…
По пути в кафе проходили через двор. За столом сидели бородатые старики в шапках. Они что-то грызли и цокали языками.
– Товар, – услышал я, – хороший товар…
Мне почему-то стало не по себе. Страшновато как-то стало.
– Какой товар? – спрашиваю. – Рынок рядом, что ли?
Наш провожатый расхохотался.
– Чурка ты нерусский, – говорит, – это вы – товар!
Пахомов от удивления икнул.
А я пожалел, что не принял перед выходом «Лоперамид».
– Не ссыте, – сказал провожатый, – шучу.
Я ему не поверил. Пахомов, кажется, тоже.
02.11.2011
В Назрань приехал бригадир. Давно, блядь, не виделись. Собрал нас, шестерых следователей, в ленинской комнате. Разбил на три группы, раздал по делу, расследовать велел в кратчайшие сроки. Три недели – максимум! Мне понравился такой срок. Я прикинул в уме, три недели закончатся 23 ноября. А там и командировке конец.
Нам с Витьком попалось дело на заместителя главы администрации станицы Зрянской (название станицы изменено мною в целях конспирации). Дело анонсировал рапорт оперуполномоченного Быкурова. В рапорте говорилось о том, что заместитель главы администрации Махмудов М. Г. крайне негативно относится к органам федеральной власти. По его мнению, каждый уважающий себя ингуш обязан расхищать госбюджет, так как Россия обижает Ингушетию со стародавних времён…
Быкуров сообщал, что Махмудов, желая незаконно обогатиться за счёт казны, поздно ночью вышел из дома и швырнул в свой старый сарай связку гранат. Сарай взорвался. Ввиду якобы причинённых материальных и моральных страданий Махмудов подал заявление о компенсации вреда. Ущерб он оценил в 500 тысяч рублей. Компенсацию выплатили.
В принципе само по себе дело было плёвым. Главный свидетель уже известен – некто Гагиев. Живёт неподалёку, всё видел. Адрес в деле есть. Нужно допросить его, ещё, на всякий случай, парочку, предъявить обвинение Махмудову и пульнуть дело в суд.
В помощь нам выдали двух оперативников из местного УВД.
04.11.2011
Как только приехали в станицу, опера выходить из машины отказались. Наотрез.
– Нет, – сказали опера, – мы из одного тейпа с ним. Не пойдём!
Матерясь и негодуя, мы с Витьком вылезли из машины, и нас обступили ингушские мальчишки. Стали галдеть, махать руками. Я растерялся. Уж слишком активно они махали руками. А вдруг гранату бросят или камень метнут? Но, слава богу, ни того, ни другого не прилетело. Просто один из пацанов дёрнул меня за рукав и продемонстрировал здоровые, но жёлтые зубы…
Неподалёку, на лавочке под тополем, дремал какой-то дед. В руках у него была высокая палка, конец её загнут калачом.
Когда крики ребятни сделались слишком громкими, старик встрепенулся. Поправив на голове засаленный картуз, что-то закричал, и пацаны бросились врассыпную.
– Дедушка, а где здесь Гагиев живёт? – спросили мы.
Старик оценивающе взглянул на нас, поднялся со скамейки.
– Пойдёмте, – сказал, – покажу.
Он шёл очень медленно, опираясь на клюку. Проходившие мимо селяне почтительно ему кланялись. Иногда старик останавливался и подолгу беседовал с ними, жал руки. Во время таких остановок Витька заметно нервничал.
Наконец наш провожатый остановился у двухэтажного кирпичного дома с зелёными воротами. Старик картинно поднял палку над головой и несколько раз ударил ею в калитку. Окружающее пространство наполнилось металлическим грохотом и собачьим лаем.
Калитку открыл небритый абрек неопределённого возраста. Взглянул в удостоверения, кивнул, повёл в дом. Проходя по обильно засаженному грушами и яблонями двору, я увидел две высокие клетки. В них бесновались огромные немецкие овчарки.
…В просторном холле за круглым столом сидели семеро. Почти все были одеты в камуфляж. Двое держали на коленях автоматы. Остальные сидели без оружия.
– Зачем приехали? – спросил седовласый тип в чёрном пиджаке.
– Нам нужен Гагиев, – ответил я, – Аслан Рамзанович.
Седовласый нахмурился и недружелюбно буркнул:
– Я – Гагиев Аслан Рамзанович. Чего надо?
Я принялся сбивчиво объяснять. Рапорт уполномоченного… Махмудов… Самоподрыв сарая… Вы – свидетель…
Гагиев слушал внимательно, не перебивая. Лишь жуткий взгляд его блуждал по моему лицу. Когда я закончил, он покачал головой.
– Меня допрашивать вы не будете. Дам человека вам. Человек всё как надо скажет.
Я не знал, как реагировать. Случись такое в Москве, понятно, поставил бы наглеца на место, но здесь? Посмотрел на Пахомова. Не зная его, увидев впервые, подумал бы, что он глухонемой.
Гагиев достал из кармана блокнот, вырвал из него лист и, послюнявив карандаш, что-то написал.
– Вот тебе свидетель. В Магасе живёт. Всё знает.
Я положил бумажку в нагрудный карман рубахи.
…Обратно ехали с кортежем. Джип без номеров с тонированными стёклами тащился за нами по горной дороге. Я, сидя рядом с водителем, не отрывал взгляда от зеркальца заднего вида. На одном из участков дороги из джипа показался ствол автомата. Грянула очередь.
– Салют, – прокомментировал водитель.
На въезде в Назрань джип развернулся и поехал обратно.
Я почувствовал себя оплёванным.
05.11.2011
Сегодня выходной. Бригадир свалил за каким-то в Махачкалу, где остальные, нас совершенно не интересует.
Свидетеля будем допрашивать в понедельник. Машина заказана. Пахомов делегирован мною в Осетию, за водкой.
Как только он уехал, позвонила жена. Моя, естественно. Она звонила и раньше, раз семь звонила, наверное. Один раз я её послал, остальные – не брал трубку. В воспитательных, так сказать, целях.
На этот раз решил ответить. Не знаю – почему. Последние малоприятные события посеяли в моей душе зёрна сентиментальности.
Жена спросила, как я здесь, почему не отвечаю, не случилось ли со мной чего-нибудь худого? Ага, так и сказала – худого.
Ответил: нормально. Обстановка напряжённая. Над головой свистят пули. Но я держусь молодцом. Как и положено.
Она сказала, что восхищена мной, что я герой, что любит и очень сожалеет о нашей ссоре. Спросила: прощаю ли?
Я ответил: подумаю.
Зарыдала.
– Ладно, – сказал, – хер с тобой. Успокойся. И больше так себя не веди!
Это я не в том смысле, чтобы она не ревела. Не выкобенивайся больше – имелось в виду.
06.11.2011
Утром появился опер и сказал, что машина подана, пора ехать в Магас.
Стали собираться. Я вытащил из кармана бумажку, решив уточнить фамилию и адрес.
На бумажке было написано: Евкуров Юнус-Бек, Магас. Насколько я помню, так зовут президента Ингушетии.
Пахомов заржал как конь и сказал оперу, что у нас изменились планы.
Мы выпили бесланской водки и легли спать.
09.11.2011
Вечером Пахомову позвонил земляк-омоновец. Пригласил на день рождения. Опять, кстати, в Магас. Пахомов умотал, я отказался. Зря.
Ночью, страшной ингушской ночью я услышал стук. Подумал – во сне. Нет. Стук продолжался.
Оторвав голову от подушки, я увидел в окне человека. Точнее, голову его, туловище и руку. Как он забрался сюда? По лестнице? Водосточной трубе?
Нащупав ступнями тапочки, укутавшись в одеяло, я прошуршал к окну.
– Кто вы? – спросил, приоткрыв окно. – По какому вопросу?
– Свидетель, – ответил человек, – хочу дать показания.
Свидетель? Какой еще свидетель в три часа ночи? Мне было не до смеха, но я поразился этому совпадению – электронные часы показывали 03.00.
– Приходите завтра в отдел! – закричал я так, что чуть сам не оглох, и резко захлопнул окно, рванув рычаг вниз.
Мне стало страшно. Так страшно, как не было никогда. Зачем здесь этот тип? Он же мог запросто бросить гранату, выстрелить, и – привет. А там, в ауле или на горной дороге?
Господи!
Я один в этом жутком месте. Я жалок и беззащитен. Откуда взялись эти слова? Я где-то слышал их раньше, но употреблял ли? Нет!
Вконец оборзевший детина, вечно под папиной крышей, я был уверен в своей неуязвимости. Два раза по делам, что направлялись мною в суд, выносили оправдательные приговоры. За такое любого другого расстреляли бы, на костре сожгли, мне – ничего. Генерал попросил (потребовал) – не трогать, и меня не трогали. Пару раз наркоконтроль в кабаке заворачивал мне ласты, прихватывая с кокаином. Заминали. Летом, в дымину пьяный, на полной скорости снёс остановку. Пожурил генерал, выслал денег на новую тачку папа. Всё. Любые мои выходки покрывались.
И я поверил, что всесилен. Я, тридцатилетний дебил, у которого одно полушарие мозга занято обрывочными сведениями из уголовно-процессуального кодекса, а второе – текстами песен из караоке, посчитал себя выше всех.
Господи! Разве можно быть таким идиотом? Всё же так очевидно, яснее ясного всё. У папы отжали скважины, папа стал неинтересен. Какое теперь Генералу до меня дело? Правы были зловредные коллеги. Выхлопа от меня в Министерстве – ноль, ни материального, ни профессионального, поэтому я сослан сюда. Генералом сослан.
Я хожу под Тобой, Господи. И хожу до тех пор, пока Тебе угодно. Вразуми же меня, Боже! Помоги обуздать гордыню! Я такой же, как все. Я хуже их, я ничто без них! Обещаю, что никогда больше не буду поднимать себя над остальными. Буду любить жену, буду уважать своих товарищей, я стану другим…
Ты только помоги мне. Помоги выбраться отсюда живым.
А я стану другим. Обещаю…
Такие меня в ту ночь посетили мысли.
10.11.11
Сегодня проснулся от яркого утреннего света. Странно. Все дни, что я нахожусь здесь, были серыми, мрачными. А сейчас – солнце. Может, это Бог, услышав мои молитвы, даёт знак о скорейших переменах? Может быть.
Умывшись и побрившись, я вдруг вспомнил, что сегодня – День милиции. Или полиции? Нет, День сотрудников органов внутренних дел. Без разницы. Для нас, ментов, пришедших в органы до десятого года, он всегда останется Днём милиции.
Я позвонил по мобильному отцу. Он же у меня не только экс-олигарх. Он у меня бывший заместитель начальника УВД.
– Привет, – сказал, – пап. С Днем милиции тебя.
– И тебя с Днем милиции, сынок, – сказал он.
Душевно поговорили.
11.11.11
Пахомов появился только сегодня утром. С похмелья, но довольный. Видимо, встреча прошла на должном уровне.
Пришли в отдел, попили чаю, расположились за столами.
Я поделился с ним своими опасениями. Сидим здесь больше недели, а результата нет. Приедет бригадир – обоим конец.
– Не волнуйся, – сказал мне Пахомов, – всё сделаем по высшему разряду. Сейчас запросим список соседей… этого…
– Махмудова, – подсказал я.
– Ну, да. Получим, допросим. – Он сделал паузу и добавил: – По особому методу допросим.
– Как это – «по особому»? – не понял я.
Пахомов словно не услышал.
– Участковому поручение дадим – найти очевидцев преступления. Он нам ответит: установить не представилось возможным. Всё как обычно, короче. Не кипишуй. – Пахомов зевнул. – Пойдём в гостиницу.
14.11.2011
Век живи, век учись.
Знающий Пахомов парень. Ответ участкового последовал на следующий день. «Установить очевидцев преступления не представилось возможным», – написал участковый.
Ну а мы получили список соседей Махмудова и приступили к допросам по особому методу.
«Я являюсь соседом Махмудова… Ничего плохого либо хорошего о нём сказать не могу… Общаемся редко… В ночь с… на… услышал взрыв. В окно выглядывать побоялся. Наутро узнал от соседа, что сарай взорвали какие-то бандиты. Больше ничего пояснить не могу…»
Пахомов ставит свидетельскую подпись в моём протоколе, я – в его. В отделе мы не появляемся уже третий день.
Нехорошо это, конечно. Но другого выхода нет.
В процессе допросов иногда засыпаем. Лежим на кроватях, стучим по клавиатурам ноутбуков. На полу лежат бутылки из-под водки. Некоторые закатились под кровати. За окном журчит вода. Закрывая глаза, я вижу, как волны Аргуна разбиваются о серые камни. Но это не Аргун. Во дворе гостиницы в ноябре месяце исправно работает фонтан.
16.11.2011
Вчера посетили отдел. Встретили Валеру Смирнова. Старший следак, наш, министерский, он вернулся из Махачкалы.
Валера рассказал, что они с бригадиром раскрутили крупное дело. Установили какого-то местного князька, причастного к хищению федеральных бабок. Хотели задержать, да не успели. Князька хлопнул снайпер. В центре Махачкалы.
Боже, боже. Слушал, вспоминал себя, лежащего в номере полупьяным. Я не рождён героем. Помышлять в моём случае о карьере – верх непорядочности, подлости. Факт.
20.11.2011
Печатать страшно неудобно. Трясусь в кабине «уазика», за решёткой, где обычно перевозят задержанных. Пахомову я предложил сесть рядом с водителем.
Едем в Магас на совещание, к бригадиру. Ничего хорошего я от этого совещания не жду. По всей видимости, бригадир будет спрашивать о результатах работы. А результатов нет.
Вчера совместными усилиями мы составили постановление о приостановлении уголовного дела. Сарай Гагиева взорвали неустановленные лица. Аллес! Одним висяком больше, одним меньше. Ингушам это всё равно. А нам – спокойствие.
Бригадир будет ругать. Возможно, напишет кляузу начальству. Пусть. Не это главное. Главное – остаться живым и невредимым. Приехать домой. И начать новую жизнь.
20.11.2011, вечер
Есть на свете Бог! Никаких не может быть сомнений. Первым же делом, приехав в Москву, пойду в церковь.
На совещании бригадир сидел как в воду опущенный.
Что такое, подумал я. Неужели ещё месяц?
Оказалось – наоборот.
– Пришла шэтэ из Москвы, – сказал он, – бригаду отзывают. Капнул кто-то большой. Перегнули. Завтра в 6.00 вылет из Слепцовской. Всё.
Бригадир опустил голову.
Жалко смотреть на него было поначалу. Я даже пожалел его. Бойкий, уверенный в себе человек. Наверное, он даже неподкупен. Мало таких осталось. Об этом даже папа мне говорил, когда я гостил у него этим летом. Накатили мы с папой водочки, он загрустил что-то.
– Мало нас, сынок, – сказал, – осталось. Нормальных, честных ментов.
Даже слезы навернулись у него.
Он же носился здесь как угорелый, бригадир. Ингушей строил. Никого не боялся. Рассказывали даже, собрал каких-то начальничков, которые отказывались дело возобновлять, запер в кабинете и кондиционер врубил. Часов пять так просидели. Потом вышли едва не в сосульках, согласились со всем. Может, после этого в Москву и капнули?
Чёрт его знает.
Правильно капнули, а то непонятно, сколько бы здесь сидели. Слухи были, что он командировку продлить хотел, параноик.
Нет, не-ет. Какая может быть к нему жалость? Приступ злорадства вдруг охватил меня. Что, думаю, доигрался, мудило? Ведь именно так ты называл меня три недели назад, за столом, припоминаешь?
Стращал, пальцы гнул. Накопаем, пересажаем. Карьеру, поди, хотел сделать? Ну-ну. Не то место выбрал, брат. Восток – дело тонкое.
Отметил, что стал мудрее. Определённо.
21.11.2011
Винты вертолёта рассекают воздух. Мы поднимаемся всё выше и выше над землёй. Прощай, скрытная, злая и непонятная старуха-Ингушетия! Надеюсь, мы не свидимся больше никогда.
Печатаю в вертолёте, но на меня никто не пялится. За месяц командировки ребята привыкли не обращать внимания на мелочи.
Я смотрю на своих коллег. Бригадир, Пахомов, двое бурят из Забайкалья, туляк Пронин, Смирнов. И какой-то очкарик. Я даже не помню, как зовут его.
Почти все дремлют, налакавшись дагестанского коньяку. Даже бригадир. Целую бутылку засадил. Из горла. Гады, гады – причитал, глотая. Засадил и уснул.
Пронин читает книжку. Очкарик ёрзает и не даёт нам со Смирновым покоя.
– Что такое? – нервничает он. – Почему так низко летим? Они же из гранатомёта достанут!
Кажется, очкарик попал в командировке под обстрел.
Смирнов протягивает ему флягу.
Я смотрю в иллюминатор. Внизу – скрытная, злая, но чертовски красивая Ингушетия.
22.11.2011, 13.30
На хрен, на хрен такую красоту. Горы-сакли-макли. Вот она – красота наша. Столица, мать её так. Сижу в кабинете один, здание на Газетном. Нормальные люди под окном. Иномарки. С номерами иномарки, без тонировки. Водители выходят из авто, хлопают дверцами, нажимают на брелоки. И никто не заглядывает под капот! Непривычно даже.
Старые здания, железные крыши, кафешки-кабачки. Белеет фасадом церквушка. Зайду, обязательно зайду. Сначала к Генералу, а потом – в церковь. Обещал – значит, сделаю.
22.11.2011, 14.40
И всё-таки я себя недооцениваю. К такому выводу я пришел, вернувшись от Генерала.
Встретил он меня тепло. Присесть предложил, извлёк из бара бокал и бутылку «Хеннесси».
– Ну, как ты? – спросил Генерал, разливая коньяк по бокалам.
Чуть пригубив, я сказал, что у меня всё замечательно. Главное, жив. А так, мол, похвастаться нечем.
– Что значит «нечем»? – едва не воскликнул он. – Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты был в горячей точке, Дима! Один этот факт…
Он оборвал себя на полуслове и решительно наполнил мой бокал до краёв.
– Герой! – сказал Генерал.
Я аж встрепенулся от удивления. Это он мне?
– Настоящий боевой офицер!
Точно, мне.
– За тебя пью! – сказал он. – За твоё здоровье и отвагу. За новые карьерные горизонты! Ура!
Мы чокнулись, и я опрокинул в себя налитое, приподняв локоть.
Генерал обнял меня по-отечески и поцеловал. Завтра будет большое совещание, и меня ждёт сюрприз, пообещал Генерал. А на сегодня я свободен. Никаких рапортов. Никаких отчётов. Сво-бо-ден!
…Вышагивая по коридору, глядя на спешащих по ковровым дорожкам коллег, бодреньких таких, улыбающихся, дальше МКАДа не выезжающих, я подумал: а может быть, Генерал прав?
Зашёл в кабинет. У меня отдельный кабинет, я не писал об этом? Да. Я – следователь по особо важным делам, и у меня имеется отдельный кабинет. А следователя по особо важным, знаете ли, не каждому дают. Как и отдельный кабинет не всякому особо важному.
Генерал прав. Пока они тут шуршали бумажками, я рисковал жизнью. Я находился там, куда любого из этого здания калачом не заманишь. Кроме Генерала, конечно. Он – человек исключительной порядочности. Остальные же – твари и ничтожества. Вон они, под окнами, нахлебники и паразиты. Шарфики узлом поверх пальто, стоят и посмеиваются. Посмотрел бы я на вас там, на фронте, уроды.
Ничего. Наступит завтра-послезавтра, и Генерал сделает меня начальником отдела. Будете бегать, как обоссанные олени. Каждому припомню, кто надо мной посмеивался. Последние счастливые часы у вас остались, голуби. Потягивайте, крысята, водяру в кабинетах тихонечко, чтобы начальство не запалило. А я сейчас гульну. Как следует. Как подобает настоящему офицеру!
Привычное ощущение драйва, вынужденно затаившееся на месяц в районе кишечника, возвращалось. И я был этому рад.
23.11.11
Прихожу в себя постепенно. «Антипохмелин», пять бутылок «Перье», «Супрадин».
Гульнул вчера. У корешка Пафнутия гульнул. Он вчера на Новослободской новый ресторан открывал, ну и мне после моего звонка свистнул. А я на просьбы друзей мгновенно откликаюсь. Жену, правда, пришлось на хер послать. Но это – ничего. Жена боевого офицера, она поймёт. Кавказ всё-таки, в некотором роде психологическая травма, необходима адаптация. Так ей и объяснил.
Как приехал в ресторан, водочки жахнул, бокалов шесть шампанского засадил. Побродил, с людьми пообщался. Депутаты, артисты, бизнесмены, до хера известных людей к Пафнутию пришло. А потом ко мне журналюга знакомый прицепился. Саньком зовут. Или Серёгой. Из «МК», кажется.
– Расскажи, Димон, про Ингушетию что-нибудь интересное! Боевики там, спецоперации…
– Какие спецоперации? Я же следак, мы дела уголовные раскручивали.
– Тогда про дело какое-нибудь расскажи!
Посмотрел я на харю его довольную, такое зло меня разобрало, аж вспоминать не хочется. За шкирняк схватил и – орать:
– Сука, крыса тыловая! На дармовщинку потянуло? Я там из окопов не вылазил, а ты хочешь, в Москве сидючи, статейку накропать?
Убил бы, ей-богу, убил, но спас его Пафнутий. Примирил, заставил на брудершафт выпить. А потом – ещё. И ещё.
…Сижу теперь, вот, «Перье» отпиваюсь. Через 20 минут – совещание. Крайне, крайне неприятная процедура. Особенно когда с похмелья. А что делать? Нужно привыкать. Треть, а то и половина жизни у руководителя проходит в совещаниях.
23.11.11, продолжение
Генерал всегда выступает великолепно. Что ни выступление – симфония. Голос. Интонация. Взгляд, скользящий по бумажке как бы невзначай. Прирождённый оратор эпохи нулевых. Путин, Медведев, все уважаемые люди держатся на трибуне именно так. Единостилие!
– Дмитрий Алексеевич Кабаков, – доносился из динамиков актового зала приятный баритон Генерала, – является сотрудником центрального аппарата с августа две тысячи девятого года. С самого первого дня работа стала его вторым домом. Никогда я не видел Дмитрия Алексеевича, убегающего с работы в восемнадцать ноль-ноль. Свет в его кабинете гас не раньше часа ночи. Не считаясь с личным временем, он полностью отдавался расследованию уголовных дел. Это – его жизнь, его борьба.
Хорошо сказано, подумалось мне, близко к действительности.
– …В чётком соответствии с требованиями законодательства, – продолжал мой Генерал (да что там – Генерал, в этот момент он был для меня Богом!), – Дмитрий Алексеевич бесстрашно привлекал к уголовной ответственности коррупционеров и представителей организованной преступности. А ведь не мне вам объяснять, коллеги, что такое организованная преступность! И какие у неё способы расправы! М-да… На днях Дмитрий Алексеевич вернулся из командировки по Северному Кавказу, где выполнял особо важное задание. Работая в условиях, приближенных к боевым, он продемонстрировал профессионализм, высокую жертвенность, храбрость…
Мой Бог выдержал лёгкую паузу и отпил из стакана.
– …Таким образом, – подытожил он, – учитывая солидный служебный стаж и приобретённый опыт, – стакан возвращен на край трибуны, – предлагаю назначить Кабакова Дмитрия Алексеевича, – Генерал взглянул в зал, – на должность начальника следственного отдела… ВО-ВЭ-ДЭ, – я поймал его взгляд, полный любви, – Шатойского района… Чеченской Республики…
Что?!
Зал разразился аплодисментами. Коллеги хлопали в ладоши, улыбались. Двое или трое сидели с красными лицами, еле сдерживая хохот. Кто-то крикнул «ура».
Нахмурив брови, Генерал поблагодарил всех за внимание.
– По рабочим местам, коллеги, – сказал Генерал.
В глазах моих потемнело. Я не мог поверить в услышанное. Папа, скважины, регулярная помощь, офицерская честь. Быть может, это похмелье?
Я зажмурился. Передо мной возникли старики в назранском дворе. Они, как и тогда, сидели за столом, что-то грызли, бросали на меня заинтересованные взгляды.
– Товар, хороший товар…
Подбородок непроизвольно дрогнул. Стали влажными глаза.
…Сколько так просидел – не помню. Разомкнув веки, обнаружил, что в зале никого. Лишь я да гарант Конституции. Бодрым и уверенным кажется на портрете гарант, глядит в сторону. И, к сожалению, не в мою.
Ударом колокола напомнил о себе мобильник. Пришло сообщение от жены.
«Тебя уже можно поздравить?» – спрашивала жена.
Почему же так подло, Господи, подумал я. Почему же так?
Последнее дело
1
Его звали Старым, он таким и был. Пятьдесят шесть – в этом возрасте уже не служат. Седые волосы, усталый взгляд, сутулые плечи. Разминая их после долгого сидения за бумагами, Старый ощущал противный удручающий хруст. Отложение солей или ещё что-то, точной причины не знал. На визиты к врачам у него никогда не хватало времени.
– Это моё последнее дело, – сказал Старый.
Брат усмехнулся, разлил по рюмкам водку.
Старый любил своего брата, заводного когда-то и задиристого хулигана, ныне – вальяжного и размеренного руководителя рыбного бизнеса. Любил, хотя это и было не совсем по его правилам. С детства привитый вакциной социализма, Старый испытывал патологическую ненависть к богачам. Нет среди отечественных буржуев людей порядочных. Все сплошь подлецы и воры. И только для брата он делал исключение. Одинок был Старый. Родители умерли, семьёй не обзавёлся, и не было в этом мире человека роднее, чем брат. Двоюродный брат Павел.
– За встречу! – провозгласил брат.
Чокнулись.
Ровесники Старого давно выбились в большие начальники. Они обложили данью таких, как Павел, обеспечили достойную старость себе и стабильное будущее детям. Ушлые ровесники. Себя баловали, жён и любовниц. Хорошо жили, умели жить. А он?
Когда-то Павел надеялся, что брательник вырастет в чинах и соорудит ему прочную «крышу». Будет защищать, отмазывать, информировать о грядущих наездах. Но тот не вырос. Увлечённый борьбой, смысл которой был ведом только ему (если и был ведом), «крыши» он не соорудил, и свои проблемы Павел решал сам. Осуждал ли? Нет. Он тоже любил своего брата.
– Забил бы ты на это дело, братик. – В состоянии подпития толстенький Павел, ослепляющий белизной воротник, дорогие запонки, становился необычайно добродушен и иначе, как «братик», Старого не называл. – Дался тебе этот дурень? Одним больше, одним меньше. Иди на пенсию, отдыхай. Не будет хватать денег, подкину. Захочешь поработать, пристрою. В чём проблема, братик?
– Зарплаты твои мне не нужны, Паша. – Вытащив из пачки брата сигарету, Старый прикурил от маленькой, встроенной в глубокую стеклянную чашу свечи. – А проблема в том, что за десять лет службы в собственной безопасности мне попадалась всякая шантрапа. Пэпээсники, гаишники, неоперившиеся участковые…
– А сейчас в твои сети угодила крупная рыба?
– Эх, Паша, – улыбнувшись, Старый похлопал его по плечу, – не ты ли меня упрекал в профессиональной деформации?
Павел не сразу сообразил, о чём идёт речь. Ах да. Конечно. Он часто хватал брата за язык, когда тот говорил вместо «узнал» «получил информацию», «задержал» менял на «принял», и прочее, а тут – на тебе! «Рыба» и «сеть», два слова по профилю в одном предложении…
Хороший начальник службы безопасности получился бы, в который раз думал Павел, глядя на брата, внимательный, с реакцией, несомненный профи. Губит себя в ментовке человек, заживо закапывает…
– Он – не начальник, – объяснял тем временем Старый, – он беспредельщик, Паша. Большой беспредельщик, отражение всего того бардака, которым стала система в последние двадцать лет. Взятки, сбыт наркоты и даже разбой…
Глаза его налились кровью.
После принятия трёхсот граммов на грудь Павлу стало казаться, что он понимает брата. Потомственный мент, брат с детства грезил погонями и засадами. Отслужил армию. В 1992 году окончил институт. Отец, крупная шишка, полковник МВД СССР, к себе не взял, отправил «по низам», в МУР, в отдел по отлову карманников.
Павел помнил, как ликовал брат, когда поймал первого щипача. Никакой тебе жегловшины с подбросом, оперативно сработал, не дал сбросить добычу. Такое не каждому бывалому оперу под силу, хвастался он.
Потом был отдел по угонам, разбойный, убойный, и вот он, венец карьеры – Главное управление собственной безопасности МВД России, борьба с оборотнями в погонах.
Почему не начальником-то, а? – сокрушался Павел. Он же зубр, не глупее других! Что же за государство у нас такое?
– …майор полиции, – с ненавистью произнёс зубр, – тварь конченая. Хлопнуть его – дело чести, Паша. За корешей моих! За тех, кто в Чечне лёг, за всех нормальных ментов… И я его красиво сделаю. На десятку уедет, гадёныш! На десяточку!
Старый сильно сжимал кулаки, и кулаки краснели. Бешено вращались зрачки, играли мускулы под кожаным пиджаком. Хороший был пиджак, старенький, но хороший, лет шесть назад подаренный Павлом.
Ему больно. Он застал то время, когда люди работали за идею. Никого уже из них не осталось, наверное. Волна за волной поглотила их пучина современности, а он остался. Один. Неужели один? Неужели нет в их системе таких людей больше? Судя по его рассказам и по тем полицейско-прокурорским персонажам, с которыми сталкивался Павел, брат его действительно остался в одиночестве.
Стой как свая, вспомнилось ему прочитанное где-то, – и не перешибёшь.
– Я желаю тебе удачи, брат.
Павел поднял рюмку и, резко выдохнув, выпил.
Старому пить не хотелось.
2
Его брали жёстко. Только вошёл на подземную парковку, не успел достать из борсетки брелок, ударили в спину – прикладом «калаша» ударили, понял он, падая на асфальт, навалились сверху, застегнули на руках браслеты. Когда поднимали, он успел их рассмотреть – двое здоровяков в омоновском камуфляже и масках, с автоматами на плечах, потащили его вглубь парковки, запихали в микроавтобус и уложили лицом вниз.
– Допрыгался, Мажор?
Паршивая эта, дурацкая кличка прилипла к нему с первых дней милицейской службы. За излишнюю опрятность и брендовые вещи прозвали его так, хотя богатеем в начале своей карьеры он не был. «Встречают по одёжке», – вдалбливали ему родители с детства, этому правилу он и следовал, откладывая с каждой стипендии, потом – с зарплаты, закупаясь хорошими шмотками, обувью.
…И вот теперь, сидя на деревянном настиле в камере «обезьянника», он смотрел на свои лакированные черные Loriblu и пытался думать о том, что у омоновцев, которые его брали, зарплата – тысяч пятьдесят, а ботинки он приобрёл в бутике за тридцать. Дать каждому по ботинку. Почти пятьсот баксов на рыло.
Дежурный в коридоре загремел ключами.
А этому вообще тысяч двадцать платят, подумал Мажор.
– Выведи в туалет, сержант! – завопили в соседней камере истошно.
– Потерпишь!
– Я на тебя жалобу напишу! В Страгсбурский суд напишу, фашист!
– Пиши хоть Господу Богу…
Прислонился головой к стене, подтянул к груди колени.
Как ни пытался он уйти от паники, гоняя в голове бредовые мысли, уйти не получалось.
Сколько ты швырнул людей в такие камеры? Сейчас очутился здесь сам.
Он вспомнил преподавателя, который читал им курс лекций по теории государства и права. Карпицкий, кажется, такая у него была фамилия. Интеллигентный, за версту от него веяло породой, бывший прокурор.
– Вы для меня, – откровенничал он перед первокурсниками на лекции, – дети. Смотрю на вас, хоть и в форме, но всё равно, открытые, приятные лица, не менты. Это очень хорошо. Я ментов ненавижу. Я каждый год сажал по менту.
А потом в памяти всплыл образ другого преподавателя, криминолога. Милиционеры, утверждал он, колются «на раз». Быстрее, чем урки, колются милиционеры. Такой вот парадокс, понимаешь.
Допрыгался, Мажор?
Этот голос он определённо слышал раньше. Только вот где и когда?
Было сказано, что о нём известно всё. Уверенно сказано. Так, что в это можно поверить.
Стыдно. Когда он услышал это «знаю всё», он – лысый крепыш, грозный мусор, одним только видом своим напугавший сотню, если не две сотни людей, вдруг испугался сам. Испугался и захотел рассказать всё, лишь бы выпустили его на волю, к семье. Как ребёнок, право.
Идиот, сказал он себе, помнишь своего первенца? Лет двадцать ему было, почти тебе ровесник. Схлопотав условный срок за кражу вьетнамского ширпотреба на рынке, он вытащил из машины магнитолу. Спустя месяц после приговора. Сидеть однозначно.
Если я всё расскажу, меня отпустят? – с надеждой спрашивал первенец. Ты ему отвечал: конечно! Признавайся, скажи, кому продал, и езжай домой пить чай с баранками.
Он рассказал. И уехал пить чай. Очень крепкий чай. Чифирь называется.
Мажор легко вскочил на ноги и, чуть подпрыгнув, разогнал спёртый воздух серией профессиональных боксёрских ударов.
Нет уж, думал он, шагая из угла в угол, делая махи руками, признания от меня они не дождутся. Никаких явок с повинной. Признание – первый шаг в тюрьму. Играть так играть. До конца.
Подошёл к окну, задрал голову. Цокольный этаж, высоко окно с решётками, маленькое окно, стёкла матовые, плотные, ни черта не видно.
Знать они могут действительно всё, сказал себе Мажор, но вот слепить что-нибудь путное они могут только из последнего дела. Те, предыдущие, не много их было. Да и недоказуемы они. Толкнул в январе барыге килограмм героина? Докажи сейчас, что это был именно его героин? Наркотиков ни дома, ни на службе не держим-с! Показания барыги? Барыга – преступник! Наговаривает на честного и неподкупного полицейского, сводит старые счёты.
Но здесь другая тема. Разбой. Сам грабанул и сам продал. Опрометчиво, конечно, нельзя было так делать. Но иначе поступить не мог, слишком велик был куш, слишком большие на кону стояли деньги.
Они нашли картину, догадался Мажор, разбои, грабежи, кражи именно так и раскрываются – от вещи. Антиквар, старый еврей, раскололся. Хорошо с ним поработали, наверное. Никакое «приобрёл у ранее неизвестного лица» не прокатило. Да…
Он присел на корточки и принялся потирать ладони.
Думай, говорил он себе, думай, дурак. Думай!..
3
– Вы не волнуйтесь, главное. Побольше уверенности. Следователи, судьи, они уверенность любят. А когда начинается «помню, не помню», – злятся. Так что смелее. Как при опознании картины, Игорь Олегович. Хорошо?
Игорь Олегович, высокий краснолицый альбинос в бежевом костюме, согласно кивнул.
– Хорошо.
Он явно себя чувствовал дискомфортно, этот Игорь Олегович. Сегодня ему предстояло столкнуться с тем, кто месяц назад опустил его на полмиллиона баксов. Его, генерального директора московской радиостанции, руководителя кабельного телевизионного канала, исповедующего патриотизм.
Старый был в квартире Игоря Олеговича. Многочисленные портреты президента на стенах, лик Николая Второго на потолке, по углам – иконы в позолоте. Чистейший экологически район Москвы.
Разбойник прошёл свободно, открыл магнитом дверь, сел в лифт, поднялся на десятый этаж и, позвонив в его квартиру, соврал – проверка показаний счётчика.
Состоятельный, проживающий на охраняемой территории и давно отвыкший от жизненных невзгод Игорь Олегович открыл дверь и с порога получил сокрушительный удар в лицо. Преступник резко перевернул его, упавшего, на живот, замотал руки скотчем, завязал глаза и пригрозил: рыпнешься, убью! Физиономии нападавшего не запомнил – темные очки на физиономии, бейсболка. Камеры злодея зафиксировали, но что толку от этих камер, когда на записи разглядеть ничего толком невозможно?
Старый узнал о происшествии из сводок. Грабанули богатея. Что ж, грабанули – и поделом. Пусть радуется, что жив, буржуин хренов. Прочитал и забыл. Но тут позвонил Юрка. Старый соратник Юрка, боевой товарищ, исправно ловивший с ним когда-то угонщиков авто.
– Мне бы и на хрен это не надо, Слав, но тут такое дело. Я в ремонтной мастерской тружусь, а строго напротив антикварный магазинчик, Борис Львович держит. Так вот. Выхожу покурить сегодня утром, и знаешь, кого наблюдаю… Мажора! Помнишь, Мажора, Славик?
…Мажора Славик помнил. Его прислали из какого-то окружного отдела на Петровку, включили в их группу, для усиления.
Одетый с иголочки, свежий, высокомерный, несимпатичная рожа кирпичом. У Старого в отделе люди работали бывалые, чудом удалось сохранить этот постсоветский костяк, и к современной молодёжи, у которых только бабки были на уме, они относились с презрением. Мажор был именно такой молодежью. Мобильника от уха не отрывал, вечно разруливал что-то, решал, в коллективных пьянках не участвовал. Всем своим видом показывал – западло.
…По-тихому, но достаточно оперативно Старый навёл о нём справки. Оказалось, у коллег с Петровки имелось на Мажорика дело. Мажор занимался поборами с барыг и активно сотрудничал с таджиками, толкая им отобранный у цыган героин. Но не могли взять его коллеги, грамотно соскакивал, за версту чувствовал опасность.
Теперь не соскочит, уверенно подумал Старый.
Широко открыв дверь, он вышел в коридор и прошёл в соседний кабинет.
…Мажор вальяжно развалился на стуле. Следователь Оля, длинноволосая и смазливая, почти копия крымской прокурорши Поклонской, лупила по клавишам компьютера, фиксировала его показания. В стороне, опершись о подоконник, стоял адвокат, грузный потеющий мужчина. Его прислали из ближайшей коллегии в добровольно-принудительном порядке, как дежурного. Денег сегодняшнее мероприятие ему не сулило, клиент заявил, что в защите не нуждается, но следователь потребовал, чтобы адвокат остался, и бедолага продолжал скучать, украдкой поглядывая на часы.
– Как у нас дела, Ольга Сергеевна?
– Заканчиваем, – устало вздохнув, молвила Оля, – но не признаёмся. Картина, говорит, в наследство досталась. Испытывая острую финансовую нужду, решил продать.
– Вот как?
– Невиновного человека мучаете, – подал голос адвокат, – отпустили бы…
Он извлёк из кармана брюк носовой платок, промокнул лицо, лысину, вытер шею, запихал платок обратно.
Нарушив едва наметившуюся тишину, зажужжал принтер.
– Читайте. – Оля протянула Мажору бланк. – Если всё правильно, распишитесь на каждой странице и в конце текста – мною прочитано…
– Знаю, – дерзко оборвал её Мажор, – не первый день замужем…
Оля посмотрела на него недобро.
– Ну-ну…
Адвокат сделал лицо озабоченным, покачал головой. Ну к чему эта дерзость, зачем злить следователя, а?
Мажор расписался в протоколе, протянул протокол адвокату.
– Ну а теперь, – торжественно произнесла следователь, – мы приступим к опознанию.
Старый пригласил томившихся в коридоре понятых. Потом в кабинет вошли статисты.
– Владимир Александрович, отойдите, пожалуйста, – попросила Оленька, и адвокат покинул место дислокации.
– Потерпевший не запомнил лица нападавшего. Поэтому опознание будет проводиться по голосу. Холодов, – обратилась она к Мажору, – сядьте на один из этих стульев, лицом к окну.
Мажор встал, подошёл к стоявшим в ряд у подоконника стульям и, чуть подумав, оседлал тот, что был посередине.
– Статисты…
Двое мужиков, одинакового с Мажором возраста, тоже присели, зажав его с боков.
Оля достала из папки бланк и стала быстро заполнять его от руки. От компьютера Оля, видимо, подустала. Орудуя авторучкой, она объясняла присутствующим их обязанности и права.
Старый с удовлетворением отметил, что Оля всё делает чётко, уверенно.
Грамотная, подумал он, номера и названия статей – назубок. Редкость для нынешней следственной братии. Это потому что женщина. Пацаны, её ровесники-следователи, – увальни и тупицы. Накалякают как курица лапой, перечеркают половину. У женщины больше ответственности. Синдром отличницы, видимо. Ни одной помарочки не будет в протоколах…
Игоря Олеговича пригласил Старый, выглянув в коридор.
– Прежде чем приступить к опознанию, я предупреждаю вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний… Распишитесь здесь… Будьте внимательны. Сейчас каждый из мужчин, сидящих у окна, произнесёт одну и ту же фразу. «Лежи тихо. Не дёргайся. Рыпнешься – убью».
Мажор произнёс фразу, намеренно картавя… Не дёггайся. Гыпнешься – убью. Игоря Олеговича, к удовлетворению Старого, это не смутило. Он действовал смело и по инструкции. Его, Старого, инструкции.
– Как только зайдёте в кабинет, посмотрите на меня. Буду сидеть, забросив ногу на ногу, знайте – он сидит в центре. Скрещу на груди руки – справа. Если буду чесать колено, значит, он слева.
Направив в спину Мажора указательный палец, Игорь Олегович уверенно произнёс:
– Это он!
– Кто именно? – уточнила Оля.
– Этот, – промычал Игорь Олегович, – посередине. Я узнал его голос. Он до сих пор у меня в ушах… Человек, отобравший у меня картину, говорил именно так…
Старый увидел, что у Мажора покраснели уши.
Ровным, спокойным голосом двойник Крымского прокурора попросила его встать и назвать себя.
– Холодов Олег Алексеевич, – сказал Мажор, поднявшись и повернувшись к Старому лицом.
Их глаза встретились.
– Всё, – еле слышно произнёс Старый.
4
Он слышал звон трамваев. Такой же звон и грохот будили его каждое утро в 1998 году, с мая по июль, далёкие воспоминания. Первый трамвай отправлялся в рейс, и он просыпался. Улица Бауманская, пятиэтажный дом стоял торцом к рельсам, на изгибе узенькой улицы. Напротив крепостью из красного кирпича возвышался бизнес-центр. В бизнес-центре базировались офисы радиостанций, об этом он узнал, увидев вблизи дома сборище молодёжи. Подростки, зародыши путинского гражданского общества десятых годов, человек десять-двенадцать, стояли под окнами бизнес-центра и требовали возвратить в Fm-диапазон радиостанцию «Ультра».
Тётя Настя, сестра отца, часто любила сиживать на кухне и смотреть на проезжающие под окном трамваи.
– Вот – моя Москва, – говорила она, – тихие улочки и трамваи. И ничего больше не нужно.
Он улыбался ей.
Что проку в этих тихих улочках? Тишина в провинции, хоть объешься ею. Когда свистнул однокашник, оповестил, пора, Олежек, есть место, пиши рапорт и пулей сюда, всё устрою, – он бежал прочь от этой тишины не раздумывая. Бежал сюда, к движухе, к большим деньгам. Поэтому нет, Бауманская – не его Москва. Его Москва в зеркальных башнях, огромных торговых центрах, бизнес-комплексах и дорогих, обязательно мощных, иномарках. Его цель – стать преуспевающим, состоятельным москвичом, и он им обязательно станет. Так он думал, сидя за кухонным столом и морщась от дыма тётиного «Беломора».
Где он только не подрабатывал в первый год московского покорения! Сначала устроился – сторожил строительный рынок на 42-м километре. Потом охранял магазин «Охотник» на Ленинском проспекте. После «Охотника» был валютник в кинотеатре «Пионер», автосалон, казино, какой-то якутский банк…
Глядя на его сонный вид по утрам, коллеги-москвичи укоризненно качали головами.
– Всех денег не заработаешь. Так и кони двинуть можно, слышь?
Москва то заключала его в свои объятия, то отпихивала. Москва ломала привычные провинциальные стереотипы. Одним из первых сокрушённых стереотипов оказалось его представление о москвичах. Месяца общения хватило, чтобы понять, что хитрые и жадные – это не про них. Беспечные и глупые – вот они какие. Будучи на сто процентов уверенными в своей исключительности, аборигены столицы не замечали, как провинциалы оттесняют их на обочину истории. Нахрапистые и хваткие, они лезли из всех щелей, то сами лезли, то проталкивались своими землячествами. Читая бумаги, спускаемые из министерства, листая телефонные справочники, Олег ощущал себя в какой-то резервации, где сконцентрирована самая ущербная периферия. Кикоть, Молявко, Кибалко, Рахубо. Даже микроскопически-московского не было в этих фамилиях. Лимита рулила Москвой, убеждался Олег. Лимита подбрасывала темы.
Коля Краснюков, простецкий алтайский парень, балагур и выпивоха, зашёл однажды в его кабинет с кружкой дымящегося чая.
– Чего ждём? – спросил он. – Иван вчера уволился, сейф заберут скоро, а нам что – с голой задницей оставаться?
Коля грохнул кулаком по высокому металлическому шкафу. Он никогда не использовал в своих обращениях развёрнутых прелюдий. Ввиду чрезмерной прямоты окружающие считали его дурачком. В результате дурачками оказывались сами.
– В сейфе наркоты полно. Изъятая, но не учтённая. Раздобудь у завхоза ключи, быстренько продадим, у меня нужные люди имеются. Деньги поделим пятьдесят на пятьдесят, как положено!
…Когда он получил свою долю, радости не было предела. Четыре штуки баксов! За просто так! А потом он проработал месяц-другой и подробно ознакомился с порядком цен. Дошло – ушлый алтаец не дал ему и трети.
Он быстро разобрался в конъюнктуре рынка. Менты действуют командой. Вместе работают, вместе пьют, вместе делают деньги. Это просто и удобно. Но, понял Мажор, не стабильно. На его глазах буквально ФСБ хлопнуло группу из БЭПа, растащили по кабинетам, и те начали каяться чуть ли не наперегонки.
Так что – один. Только один, в исключительных случаях – с представителями преступного мира. Люди деловые, им доверия больше.
Реализовав первую самостоятельную партию, Олег поймал себя пусть на мимолётном, но все же ощущении стыда. Первый товар продавал Коля, он – так, сбоку припёку. А здесь сам. Сотням людей продал натуральную смерть. Кто-то умрёт от передозировки. Кто-то сядет на иглу, чтобы подохнуть в будущем. И этот кто-то может быть твоим близким…
Нет! – осадил себя тогда Мажор. Мой сын, моя жена, я – нам это не грозит! Каждый в этом мире отвечает за себя сам. Если ты мужик, значит, ты ответишь и не допустишь. Если же ты тряпка, готовься к тому, что этот мир вытрет тобою пол.
Поэтому проблемы покупающих дрянь – это проблемы покупающих дрянь. У каждого в этом мире своя проблема. У него – превратиться в состоятельного человека. У торчка – отдать последнее, чтобы уколоться. Так что хватит рефлексировать. Задумчивость – враг амбициозного человека. Пока будешь думать, не дай бог, выяснять отношения с совестью, тебя десять раз обойдут на повороте, а то и вытолкнут за обочину. Задумчивость в Москве – прямой путь к лузерству. И если на обиженных возят воду, то задумчивых выстраивают в очередь на трудоустройство в эти самые водовозы…
За два года Мажор поднялся стремительно. Съехали с женой со съёмной хаты в стометровую «двушку», купили новенькую «бэху», отстроили загородный дом. И теперь настало время достичь второй цели – свалить из этой страны. Свалить ради самого главного…
Последнее дело нарисовалось неожиданно. На день рождения жены пришёл брат – радийный диск-жокей, тотальный неудачник. Орлиным носом и кучерявой гривой он напоминал певца Агутина в молодости. Помятое лицо, несвежая футболка и рваные джинсы позволяли представить певца спившимся и обнищавшим стариком.
– Я не понимаю, – по-коровьи мычал он, украдкой подливая в свой бокал виски, – почему менты не интересуются тем, что происходит на радио? Там откаты, Олег! Там жуткое списание денег… А зарплаты? Ты знаешь, какие зарплаты рисуют себе наши руководители? Генеральный директор нашей станции – Пронин, сука, Игорь Олегович, получает четыреста тысяч рублей за «ни черта не делать»! А с откатами имеет в пять раз больше! Ежемесячно! Одних картин в его доме знаешь сколько?
…И вроде всё я сделал правильно, бейсболка и очки (они действительно меняли его внешность), но всё равно – прокололся. Счета не арестуют – они все на жену, а вот часть имущества могут. И ещё они заберут деньги, те самые деньги, с последнего дела, что метнул на карточку супруги запуганный ментами Борис Львович.
Ну и что? Ты достиг всего, что хотел?
В камере, переминаясь с ноги на ногу, руки в карманы, стоял Старый. Краями слуха и зрения Мажор отметил его появление, но приветствовать первым не поспешил.
– Помнишь меня, Олег Сергеевич?
– Помню.
На память Мажор никогда не жаловался. На заре своей карьеры им усилили бригаду по раскрытию угонов, и Старый возглавлял эту бригаду. Даже тогда его называли Старым, в сорок лет. Они выслеживали и отлавливали любителей чужих авто, удачно ли, не удачно, но ежедневно собирались вечером в кабинете и пили водку. Мажор эти сборища игнорировал. Ему были неинтересны эти сборища, это фальшивое ощущение ментовского братства.
– Слышь, молодёжь, – говорил ему тогда Старый, – ты в коллективе работаешь всё-таки…
А ему плевать было на коллектив. С высокой колокольни. Сегодня водку пьют, в дёсны бодаются, а завтра закладывают друг друга или сплетни распускают за глаза, думал Мажор. Что толку сидеть с ними? Бессмысленное убийство здоровья и времени. К тому же вечером у него дела.
Старый достал из кармана брюк сигареты.
– Закуришь?
– Спасибо. Не курю.
– Заботишься о здоровье?
– Это плохо?
– Да нет. Хорошо.
Старый встал по центру камеры, прикурил, глубоко затянулся, выпустил в направлении окна дым.
– Я ещё тогда видел, что ты парень кручёный. Но не думал, что ты зайдёшь так далеко…
– Ты тоже зашёл далековато…
– В каком смысле?
– В таком. Я никогда не думал, что ты, настоящий мент из плоти и крови, станешь сажать своих.
Усмехнувшись, Старый сделал вторую затяжку, посмотрел на Мажора. Мажор выглядел жалко. Буквально три часа назад выбежал из банка, орлом влетел на парковку, движения быстрые, уверенные, надменная улыбка на лице. А сейчас? Забился каторжанином в угол, даже шмотьё и обувь его не выглядят дорогими.
– Зачем тебе эта картина была нужна, Мажор? У тебя же всё было. Всё!
– Нужна – значит нужна, – рассеянно брякнул тот.
– Напиши явку с повинной. Вечер уже, поздно, все устали. Напиши и допросись повторно. Словечко о тебе перед следователем замолвлю. Глядишь, поблажку сделают как бывшему коллеге…
– Ты мне ещё про подписку о невыезде пообещай. Не будет никакой явки, Старый.
– Какой смыл отпираться, сынок? Ведь ты только что признался. Сам! Или не заметил?
– Только лоха из меня не делай! Я тебе сейчас могу в сотне кровавых деяний раскаяться, и что? Грош цена этим показаниям без следователя, без протокола и адвоката.
– Не дурил бы ты…
Старый бросил окурок на пол. Придавил носком ботинка.
– Пошёл на хрен, – тихо, но уверенно произнёс Мажор.
5
– Перед началом очной ставки я должна предупредить вас об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, Игорь Олегович! Подозреваемый такой ответственности не несёт. Также напоминаю о положениях статьи 51 Конституции Российской Федерации. Никто не обязан свидетельствовать против себя и своих близких. Ставьте подпись здесь. И здесь. Спасибо… Первый вопрос к Игорю Олеговичу! При каких обстоятельствах вы познакомились с сидящим перед вами Холодовым? Есть ли между вами неприязненные отношения?
– Неприязненных отношений между нами нет. Обстоятельства знакомства были крайне неприятными. Этот человек, Холодов, ограбил меня. Отобрал у меня дорогостоящую картину, обладающую художественной и исторической ценностью…
– Холодов, что вы можете сказать по поводу услышанного?
– Ничего интересного я сказать не могу. Человека этого вижу второй раз. Первый раз я видел его на опознании. Никаких преступных действий в отношении него я не совершал. Картину я продал знакомому антиквару, испытывая финансовые затруднения.
– Это ваша картина?
– Да, моя. Досталась в наследство от покойного деда. Имеются документы.
– Как вы можете объяснить, что он опознал именно вас?
– Не знаю. Судя по его внешнему виду, он был взволнован. В таком состоянии человек может ошибиться. Вам, как специалисту, должны быть известны подобные случаи.
– Игорь Олегович, вы не отказываетесь от своих прежних показаний?
– Нет!
– Повторите, пожалуйста, ещё раз, как и когда было совершено на вас нападение.
– Хорошо. Двадцать девятого августа я находился у себя дома, работал над концепцией новой патриотической программы. Программа посвящена детству известных военачальников. От Александра Македонского до Жукова… Было воскресенье. Я сидел, работал за ноутбуком. Раздался звонок…
…Лампы на потолке светили ярко. На сейфе стоял крупный будильник в виде мяча. Мажор знал такие будильники. Их продавали в магазине «Красный куб». Когда-то давно он покупал в этом магазине подарки. Стрелки будильника показывали 21.15. Оля была раздражена. Адвокат – удручён и расстроен. Пельмени стынут или трубы горят – такое можно было сказать по виду этого бегемота с красной рожей в белом костюме, не дурака выпить и пожрать. Периодически он разворачивал «Новую газету» и углублялся в чтение. Игорь Олегович сидел напряжённый. Старый стоял у окна и покуривал, выпуская дым в приоткрытое окно. Оленька морщилась, едва сдерживая гнев, не желая, по всей видимости, растрачивать энергию попусту, стремилась быстрее всё закончить и уйти.
– Холодов, вы подтверждаете показания потерпевшего?
– Нет. Естественно, не подтверждаю.
– Понятно. Вопросы друг к другу будут?
– Будут.
Адвокат в бешенстве перелистнул страницу. Старый вытащил из пачки сигарету и принялся неторопливо её разминать. Пронин захлопал ресницами. Двойник прокурора Крыма уставилась на Мажора с ненавистью.
– Почему вы говорите неправду, Игорь Олегович? – спросил тут Мажор.
– Я? Я говорю исключительную правду!
– Вы опознали меня по голосу, верно?
– Верно.
– А я схитрил на опознании. Я специально картавил, хотя не картавлю вовсе.
– Я, – на лбу у Игоря Олеговича выступили капли пота, – не помню, картавили вы или нет…
– Вот как?
– Да! Я опознал вас по тембру! Я – человек радийный. И от тембра, знаете ли, многое зависит. Мы на радио уделяем этому огромное значение!
Старый засиял. Казалось, ещё чуть-чуть, и он начнёт аплодировать.
– Ещё вопросы будут? – с угрозой произнесла Оля.
– Будут!
Адвокат решительно отложил газету в сторону, снял очки, прошёлся по лбу и лицу платком и водрузил очки обратно на большой мясистый нос.
– Вы утверждаете, что я напал на вас и отобрал картину. Узнать вы меня толком не смогли. Как вы смогли опознать картину, тоже дело тёмное. Может, вы как-то сможете доказать всем присутствующим, что картина ваша? Положим, предоставить какие-нибудь документы?
Оля ударила ладонью по столу.
– При чём здесь документы? – возмутилась Оля. – Это уже совсем другой вопрос. Потерпевший опознал свою картину, и этого достаточно. Я отвожу…
– Нет! – взъерепенился вдруг адвокат. – Я протестую! Никаких отводов! Вопрос задан, подозреваемый имеет на это право! Пусть потерпевший ответит!
Произнеся эту тираду, адвокат вскочил со стула и потряс газетой над головой. Возможно, в нём проснулась адвокатская этика, предписывающая до конца отстаивать честь и достоинство клиента. А может, он просто решил отомстить. За украденное время, за бесплатные полдня, за сорванный алкогольный вечер.
– Документы? – недоумевал Игорь Олегович. – У меня нет документов. Но картина моя. Она уже год стоит у меня в гостиной…
– Да? Может, вы нам расскажете, как и у кого вы её приобрели? Ведь вам подарили её, верно?
– Что за вопросы, Холодов?
Но Мажора уже было не остановить. Пришло время перебивать, понял он, резко и грубо. Это последний шанс – задавить противника, выбить из-под него стул. Другого шанса уже не будет!
– Ну?! Рассказывайте, Игорь Олегович! Кто вам подарил её? При каких обстоятельствах? Принесли домой, на работу, а может быть… в баню?
– Холодов! – воскликнула Оля.
– Нет! – заглушил её мощным воплем адвокат. – Пусть отвечает! Это имеет существенное значение! Почему вы молчите, потерпевший? Может быть, вы её украли?!
– Я ничего не крал…
– Тогда почему вы не можете ответить на такой простейший вопрос?
– Сергей Александрович, – обратилась Оля к адвокату.
– Никаких «Сергеев Александровичей»! Пусть ответит!
Следователь умоляюще посмотрела на Старого. Тот курил уже не в улицу, а в кабинет, пытаясь быстро соображать. Но вариант спасения не шёл к нему на ум, это было видно. И не мог прийти. Какой тут, к чертям, вариант, если по закону он не мог быть участником этого следственного действия, и следователь был самый главный здесь человек.
– Я, – Игорь Олегович, брошенный всеми, потерялся вконец, – мне нужно собраться с мыслями… я…
– Что значит «собраться с мыслями»? Вы и подозреваемый в равных условиях. Отвечайте!
– Тут наличествует определённая ошибка…
– Что?! – не выдержал Старый.
– Я предлагаю объявить небольшой перерыв…
– Какой ещё перерыв? Вы и так у меня отняли вагон времени! Нет оснований для перерыва! Я протестую!
– От ваших воплей у меня уже голова разболелась, Сергей Александрович!
– Голова…
– А вы, Вячеслав Егорович, прекратите курить! Что вы тут все устроили? Почти десять часов вечера… Десять часов…
6
Рапорт он написал сразу же после разговора с начальством. К девяти уже дёрнули на ковёр. Не спавший (ночь марал бумаги в кабинете), затхлый и помятый, он сидел за маленьким столиком, приставленным к огромному столу большого начальника.
– Мне из Следственного комитета в семь утра позвонили! – рычал начальник. – Как вы могли так подвести коллег? Вы, обладающий таким колоссальным опытом оперативной работы? Почему не поработали как следует с потерпевшим? Они что, были знакомы? У вашего Мажорика был какой-то на него компромат? Почему вы не проанализировали всё это? Что помешало?!
Его отчитывали, смешивая с грязью. Дутый специалист, мозги пропиты, и так далее. Прав Павел, прав. Пора идти на покой.
Мутным взором смотрел он в свой стакан. Стакан был на треть наполнен водкой. «Бульбаш» – такое название носило это пойло. Бутылка, подаренная коллегами из Белоруссии, лежала в мусорной корзине горлышком вниз.
Он пил с обеда. Наливал и пил, жевал купленный в буфете бутерброд. Дверь кабинета закрыта изнутри на два оборота. Он один в кабинете, а напротив него, в окне, его Москва, одна из старых советских улиц, улица Дубининская. В детстве он здесь часто гулял с отцом. Конец шестидесятых, из открытых окон – Высоцкий и «Битлз», и они шагают по этой улице рука в руку, пожелтевшие листья устилают им путь, август. Он идёт в полной уверенности, что находится под надёжной защитой и всё всегда будет хорошо. Отец же думает о чём-то своём, неохотно отвечает на его назойливые вопросы. Такая всплыла в его пьяной памяти картинка, Старый увидел себя, восьмилетнего, и живого, молодого отца.
Улица и не поменялась особо. Разве что таджиков ходило по этой улице раз в десять больше, чем в советские годы, разъезжали на крутых тачках всякие мажоры…
…Прошу уволить меня в связи с выходом на пенсию.
Уволят. А Мажор останется.
Ему и думать не хотелось, что там такое было у Мажора на Игоря Олеговича. И почему Игорь Олегович в самый последний момент струсил и отказался от прежних показаний. У богатых свои причуды. Свои сволочные причуды у сволочных людей.
Что за чушь он понёс под конец очной ставки:
– …Возможно, это и не моя картина! Список, так сказать, копия! Увидев её, я разволновался, конечно, подумал, что она моя, а сейчас…
Чем же он тебя так напугал, милый?
Буквально вчера Старый хотел разорвать всю эту компанию поодиночке. Мажора – за то, что крыса и мразь. Игоря Олеговича – потому, что богатый трусоватый ублюдок. Олю хотелось порвать за малодушие и нежелание отстаивать обвинительную позицию. Адвоката – за то, что адвокат. Защитник всякой сволочи не может быть порядочным человеком.
Но сегодня вся злость ушла на задний план. Старый устал. И это последнее дело вымотало его окончательно.
Он закурил, снял с рычагов телефонную трубку и набрал номер брата. Брат не отвечал. Абонент разговаривает, перезвоните, пожалуйста, позже.
И тут Старый понял, что пьян. Голова упала в ладони. Из открытого окна ударил поток воздуха. Сигарета стала тлеть быстрее обычного, обжигая узловатые пальцы.
7
– Я сильно волновалась за тебя. Двенадцать ночи, час, два… Оказывается, я могла тебя не видеть значительно дольше…
Жена обнимала его плечи, целовала крепкую шею.
– Ничего, Таня, – он гладил её по спине, – всё кончилось, это было последнее дело. Через месяц, не больше, мы уже будем в Германии. А перед отъездом мы обязательно должны проставиться твоему брату.
– За наводку?
– За подробную наводку. Если бы он не сказал о любви Игоря Олеговича и Большого Человека из мэрии, о том, как один другому подарил после групповой оргии в бане картину, изменил бы Игорь Олегович свои показания? Вряд ли. А тут… Руководитель крупной столичной радиостанции и патриотического телевизионного канала – гей! Это в какие ворота вообще? Пусть недоказуемо, но какова фактура? Вылези такая информация в Life News, например, что скажут в соответствующих кругах?
– Да, – с улыбкой согласилась жена, – какой ты у меня всё-таки умный…
– Не умней других, детка. Ванна уже набралась? Пойду приму, завтра очень много дел.
Таня послушно кивнула. Верная жена. И в огонь и в воду. По крайней мере, она так говорила. И не было оснований не доверять, если бы не СПА-салоны, пять раз в год поездки за границу, элитное авто и одежда исключительных брендов. Всё, чего можно лишиться в одночасье.
Как бы отреагировала она в случае посадки? Передачки, слёзы, письма? Или поиск принца на белом коне? А может, эмира?
Мажор постарался отогнать паршивые мысли. Жене сказал «спи». Властно сказал, как обычно. Затем отворил дверь в детскую, прошёлся по комнате, остановился у окна и долго смотрел на луну, полную и круглую, как блин.
– Пап!
Мажор обернулся. Его глаза успели привыкнуть к темноте, он посмотрел на сына. Маленький семилетний мальчик, тот полулежал, облокотившись на вмятую в спинку кровати подушку, смотрел на него, часто хлопая ресницами.
– Почему не спишь?
– А ты почему так поздно?
– Работы было много…
– Когда же ты закончишь с этой своей работой, пап?
– А вот, считай, уже и закончил. – Улыбнувшись, он присел на край кровати. – Последний рабочий день был сегодня, сынок…
– И ты больше никогда не будешь туда ходить? – радостно удивился мальчик.
– Ну схожу, может, раз. Или два. Так, ненадолго. Бумажки всякие, то, сё…
– И мы сможем уехать в ту самую страну, про которую вы говорили с мамой?
– Конечно же, сможем…
– И я…
Он положил руку на плечо сына.
– Да. Мы повезём тебя в клинику, и ты снова сможешь ходить. А теперь спи. Спи, сынок, и думай только о хорошем.
Коричневый конверт
Алексей Иванович шагал по осенней грязи. Погода была отвратительной. Мысли – ещё хуже.
Шестьдесят шесть лет. Милицейская пенсия оскорбительно мала. Адвокатов в Москве что бомжей на вокзале. Конкуренция дикая, сослуживцы, как назло, молодые да наглые. Разодетые, на «Мерседесах» разъезжают, солидная клиентура к ним и тянется. Куда ему до них с лысиной своей, дипломатом, едва до дыр не затёртым, в туфлях с вьетнамского рынка? Не догнать.
Если бы не помощь Евгения Сергеевича – помер бы. Хороший человек, с советских времен ещё следователем пашет, нет-нет да предложит гоп-стопника какого или хулигана защитить. Сейчас вот наркоман. С этими Алексей Иванович вообще редко общался, когда в милиции служил – штабистом был, какие, к чёрту, наркоманы? Только за три года адвокатской жизни с преступностью начал сталкиваться.
– Интересные люди, – Евгений Сергеевич говаривал, – поэты, художники попадаются. Души тонкие, ранимые…
Не знал Алексей Иванович, какие у них души, и знать не хотел. Он в одном был однозначно уверен – коли покупают они свои «коли-коли», значит, и денежки у них имеются.
Это был крайний шаг, конечно. Так сказать, штыковая. Взять у следователя адрес негодяя, явиться домой и потребовать денег. Желательно, чтобы мама дома была, которая, как правило, не в курсе. Ах, Алексей Иванович, я и не знала! Скажите, а можно его от тюрьмы спасти? Ах, помогите!
– Поможем, – бормотал под нос Алексей Иванович, преодолевая последние пяди оврага, добивая свои вьетнамские штиблеты окончательно, – обязательно поможем… Вы деньги только платите, а мы – поможем…
Остановившись, отдышался. Решительно схватившись за свисающую ветку, выбрался наверх, во двор.
Три девятиэтажных коробки, две скамейки, качели и пара контейнеров, забитых помоями под завязку. Столб с тазиком-фонарем являл собой единственный источник света. Тазик покачивался от ветра, омерзительно скрипя.
«Заскрипишь тут», – посочувствовал адвокат фонарю и прикинул, какой из трех домов его.
Фонарь качнулся снова, луч света выхватил из темноты цифры «2» и «3» на том, что стоял посередине.
Дом 23, квартира 23 – это Алексей Иванович помнил без бумажки.
Он немедленно шагнул в нужный подъезд, вызвал лифт и взмыл вверх, на запах денег.
Дверь открыла мадам лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Расцветки звёздного неба халат. Голову обхватывало закрученное в чалму полотенце.
– Здравствуйте, – молвил он.
– Вечер добрый, – сухо ответствовала мадам.
– Меня зовут Алексей Иванович. Я адвокат.
…Кухонный стол, они уселись друг против друга, едва не соприкоснулись лбами, отчего Алексею Ивановичу вспомнилась программа «Познер». Хозяйка сказала «я слушаю».
Не понравилось Алексею Ивановичу это «я слушаю». Ему показалось, что чисто психологически Клавдия Викторовна начинает давить, доминировать, а разговор при этом даже не начинался. Если так и дальше будет, понял адвокат, он вылетит отсюда через пять минут и шлёпнется, как неудачно запущенная «Булава». Решил контратаковать.
– Я пришел по поводу вашего сына, Клавдия Викторовна…
Взгляд хозяйки выразил полнейшее безразличие.
– Вы в курсе, – поднажал правозащитник, – что он привлекается к уголовной ответственности?
– Чего? – не поняла Клавдия Викторовна.
И тут он полез за козырями. Осторожно раскрыл чемоданчик, извлёк несколько ксерокопий.
– Постановление о возбуждении уголовного дела.
Клавдии Викторовна нахмурилась.
– Шестого октября две тысячи одиннадцатого года, – торжественно продекламировал Алексей Иванович, – на перекрёстке улиц Бауманская и Бакунинская сотрудниками полиции был задержан гражданин Куркин Николай Аркадьевич, одна тысяча девятьсот девяносто шестого года рождения, при личном досмотре которого обнаружено и изъято наркотическое средство героин общим весом два грамма… А это особо крупный размер, между прочим… Следующий документ. Подписка о невыезде… Обязуюсь являться по первому требованию следователя, не менять места жительства… Где он, кстати?
Клавдия Викторовна в недоумении развела руками и приоткрыла рот.
Его голос стал звучать увереннее и громче. Масть, осознал он, пошла.
– Наркотики! Один из главных источников финансирования терроризма! – возопил он. – Вы представить себе не можете, какое спецслужбы уделяют этому внимание! Это же… – Алексей Иванович ткнул указательным пальцем вверх и прошептал зловеще: – …На контроле там! Я внятно излагаю?
Клавдия Викторовна кивнула.
Бросая на неё редкие взгляды в течение своего устрашающего (как ему показалось) монолога, адвокат отметил, что буквально с каждой новой его репликой реакция хозяйки меняется. Поначалу она смотрела на него с полупрезрительной ухмылочкой. Чуть позже ухмылка стала чередоваться с серьёзностью и озабоченностью. И вот сейчас серьёзность взгляда растворялась в луже отрешённости.
«Всё правильно! – возликовал он. – Неверие, озабоченность, опустошение».
С такой очередностью эмоций он парочку раз уже сталкивался.
– …Они же ни в какую не соглашались! Указ президента, говорят!.. Я им там чуть кровью не расписывался… Клялся им, что вести себя будет как шёлковый! По первой повестке, да какой повестке, по свисту первому прискачет! А он? Где его благодарность, а, Клавдия Викторовна? Кто его так учил с людьми общаться?
Клавдия Викторовна задумчиво потёрла пальцами лоб.
«А я – психолог, – удовлетворённо подумал Алексей Иванович, – да. Штаб – тоже с людьми работа, ещё как характеры учит понимать… Думала, поди, что сынуля – так? Хулиганочка, драчка какая-нибудь, а тут, ишь ты, наркотики… Страшно, конечно же. Не просто биография – здоровье и жизнь под откос».
– Он, – в голосе хозяйки послышались долгожданные трагические нотки, – не заплатил вам?
От былого безразличия собеседницы не осталось и следа. Подбородок её уткнулся в грудь, и Алексей Иванович ощутил запах хны, исходящий от чалмы-полотенца.
– Сколько вам должен этот подлец?
Алексею Ивановичу сделалось неловко. Обычно ему приходилось сражаться за свои деньги минут сорок, не меньше. Зачастую приходилось быть поверженным и покидать поле боя с позором. А тут…
«Опыт, – осознал Алексей Иванович, – опыт».
– Сколько он вам должен?
– Сорок, – отчеканил защитник, – сорок тысяч рублей. Двадцать пять сначала, остальные – на стадии ознакомления с делом…
– Подождите, пожалуйста…
Она вышла из кухни и вернулась с коричневым конвертом в руках.
Алексей Иванович почему-то покраснел.
– Здесь двадцать тысяч. Больше, извините, нет. Может, он принесёт остальное, я не знаю. Но сейчас – это всё…
Бьют – беги. Дают – бери, – вспомнилось Алексею Ивановичу.
Он проворно поднялся из-за стола.
– Спасибо. Передайте ему, пожалуйста, что я жду его звонка. Завтра. В 12.00.
Откланялся. Быстро обулся. Куртку застёгивал уже в лифте, зажав дипломат между коленями.
Выйдя из подъезда, адвокат ощупал пальцами конверт и, ощутив знакомые контуры купюр, получил такой прилив восторга, какой испытывал последний раз лет десять назад, наверное, случайно очутившись на оргии в бане, куда его затащили друзья-хозяйственники.
Всё! На новые ботинки уже есть. Жене пасть заткну. До конца месяца хватит.
Обернувшись, он, в совершеннейшем экстазе, решил перекрестить подъезд: такая удача всё-таки, когда ещё такое случится? И вдруг, только занеся руку с тремя сомкнутыми перстами для знамения, он, к удивлению своему, обнаружил, что на стене дома написано «23», за цифрой следует дробь, а за дробью «1».
Чёрт!
Он открыл дипломат, отыскал бумажку и снова увидел цифру «23», снова увидел дробь, а за дробью… За дробью, была выведена жирная «двойка». Его подзащитный жил по адресу: Комарова, 23, дробь два!
«Но-но! – остановил себя Алексей Иванович. – Никаких угрызений. Ведь могла случиться ошибка, верно? Я же мог ошибиться, когда записывал адрес, а сейчас… Чисто случайно зашёл в адрес правильный. Разве так не бывает? Так что к чёрту, к чёрту! Сколько раз накалывали меня, сколько кидали откровенно, имею полное право! Документов она моих не видела, лопухнулась – сама виновата… Опять же – если лопухнулась…»
Он крепко взялся за ручку дипломата, миновал контейнеры, качели, оставил за спиной фонарный столб.
– Алексей Иванович!
Он обернулся.
Под фонарем стоял его подзащитный. Оппаньки!
– Николай?
Николай вышел на свет, и Алексей Иванович ещё раз убедился, что перед ним именно Николай, а не кто-то другой.
– Ты ведь здесь живёшь, Николай?
– Нет. Я там живу, Алексей Иванович. – Он указал пальцем в сторону оврага. – Там корпус два. А здесь один, да еще двадцать пятый дом и двадцать седьмой. А мой дом – там…
– А что же ты тут делаешь?
– Гуляю, Алексей Иванович.
– Так-так-так…
Алексей Иванович почувствовал запах жареного.
Тут как минимум ещё одной двадцаточкой попахивает, дошло до него.
– Николай, – сказал он, как отрезал, – ты что же это творишь? Я сколько за тобой бегать буду? Я что, похож на человека, который работает бесплатно? А?
Коля молчал. Видимо, действительно Алексей Иванович производил впечатление такого человека.
– Ты же обещал! – продолжал неистовствовать он. – Тебе даже следователь говорил – вот адвокат! Заплати ему, адвокаты не работают бесплатно…
Смачной пощёчиной впечатался кленовый лист в лицо Алексея Ивановича. Поднялся ветер. Зажужжал, вороша листву, заставил омерзительнее и громче скрипеть фонарную миску, грянув психоделической светомузыкой.
– Алексей Иванович, – голос Николая зазвучал необычайно чётко и убедительно, – я отдам вам деньги. Обязательно. Потом. Просто сейчас… они мне самому нужны. Очень.
– Что?! – взревел адвокат.
– Мне очень нужны деньги, Алексей Иванович, – повторил Коля, – дайте мне в долг тысяч десять, пожалуйста. Хотите, я на колени встану перед вами? – заскулил он неожиданно – Хотите? Я знаю, что я должен! Я обязательно отдам! Но сейчас мне самому надо! Я умру, если вы не дадите! Я сдохну! Помогите, Алексей Иванович!
Руки Николая задрожали. Он рухнул на колени и заскулил. Ветер, как по заказу, взвыл ещё громче.
Только сейчас Алексей Иванович осознал весь идиотизм ситуации. Глубокий вечер. Его жена, Агнесса Фёдоровна, наверняка испекла шарлотку. Обязательно испекла, потому что если Агнесса Фёдоровна обещает, то делает. Она ждёт его. Не исключено, что волнуется. А он стоит здесь, на отшибе самого крупного российского мегаполиса, столицы, ети её, стоит, продуваемый коварным ветром (а радикулит Алексея Ивановича никто не отменял), и слушает сбрендившего наркомана.
– С меня довольно! Никаких десяти тысяч! Завтра в двенадцать часов жду вас в консультации! Всё!
Адвокат сделал шаг вперёд, но произвести второй не успел: Коля цепко схватился руками за его левую ногу, потянул на себя, и Алексей Иванович рухнул в листву.
– Ты… что… гаденыш…
– Ничего… ничего! – зашипел гадёныш и стал остервенело лупить его.
Только с четвёртого удара Алексей Иванович понял, что его лупят не просто кулаком – в него вонзают нож. Удары наносились в спину, в шею, грудь.
Николай всаживал клинок в адвокатское тело, зажимая свободной рукой его рот, стараясь не смотреть на выпученные глаза скупого старикашки, абстрагироваться от его хрипов и стонов.
Удары прекратились только тогда, когда адвокат затих и тело его обмякло.
Переведя дыхание, Николай отшвырнул в сторону нож и перевернул труп на спину.
…Колю ломало с самого утра. Денег не было третий день. Героин отсутствовал столько же. Он надеялся перкумариться, хоть как-то перебить ломку травой – не получалось. Выкури хоть мешок, понимал он, бесполезно. Ничто не одолеет тех лошадиных доз белого и чёрного, которые он вкалывал в себя уже четвёртый год. Подобное лечится подобным.
Вскочив в семь утра, в поту и бреду, он бросился к Тамаре и обивал её пороги до полудня. Дремал на подоконнике, лежал, свернувшись калачиком на полу, сверлил лбом стены, давясь от слёз, ещё чуть-чуть – и удавился бы в своем ремне, если бы не вернувшаяся хрен знает откуда Тамара.
– Дай, дай, дай, – зачастил он, – один чек, половину. Тампоны хоть дай, подыхаю…
– Тампоны, – усмехнулась Тамара, она знала, о каких тампонах идет речь, – нет у меня никаких тампонов, я давно не варю у себя, ты знаешь. И чека не получишь, если опять без денег притащился. Деньги есть?
– Нет…
– Пошёл вон.
– Тамара!
– Вон иди, говорю! Мать Тереза я тебе, что ли?
– Ну Тома! У меня только завтра деньги будут!
– Завтра и приходи…
– Мне сегодня надо, не видишь, что ли?!
– Вижу. Но почему опять даром-то, Коль? Даром – за амбаром, слышал? Нет денег – иди что-нибудь продай. Или укради.
Она высыпала ему в ладонь горсть каких-то таблеток и захлопнула дверь.
Таблетки его чуть успокоили. Релодорм, догадался Коля.
Он вышел вон. Стал бесцельно бродить по улицам. Зашёл в парк, присел на скамейку. Накатила сонливость. Одновременно с ней в мозг прокрался и незатейливый план.
Он вспомнил, как совсем недавно по кабельному каналу микрорайона показывали возмущённых граждан, которые жаловались на то, что в их дворе, стоявшем у оврага, участились случаи грабежей.
Николай прибежал домой, опустился на колени перед иконой и долго-долго молил Бога, чтобы тот помог ему. Ибо не на кого ему надеяться больше, и если не поможет он, то всё, конец, смерть… А дальше… Дальше он соскочит… Обязательно соскочит с иглы, замолит все грехи свои и станет нормальным человеком…
…Коля быстро шарил по карманам Алексея Ивановича.
Блокнот, пачка сигарет «Прима», носовой платок, расчёска, бумажник. Зачем ему бумажник, если там ничего нет? Дальше… Ключи, ножик… Ха, тоже мне – ножик… Опять ручка… Снова блокнот… Ну на фига столько блокнотов? Спички, авторучка… Конверт!
Он вытащил его, посмотрел на свет – коричневый, разорвал и отполз на коленях ближе к свету. Деньги!
Прислонившись спиной к фонарному столбу, он развернул их веером в руке и решил, что не будет пересчитывать. Их – много. Доз на пять как минимум.
– Господи! – шептал он радостно. – Спасибо, спасибо, спасибо…
Он сунул деньги в карман, но что-то заставило достать их снова.
«Купюры-то тысячные? – спросил он себя. – Или пятитысячные?»
Коля поднёс их к глазам.
«Десять тысяч, – прочитал он на одной из банкнот, – билет банка…»
И Николая двадцатый раз за день прошиб пот.
Он подтянул колени к груди и тихо засмеялся. Купюры, одна за другой, выпали из его слабеющих пальцев и, подхваченные очередным шквалом ветра, смешавшись с листьями, устремились к оврагу…
Это были не деньги. Грамотно вырезанные, гладенькие бумажонки, лежащие во всяких там супер-дупер-маркетах, бери – не хочу, шути, радуйся на здоровье. Билет банка приколов…
– А-а-а-а! – заорал Коля во всё горло. – Су-у-у-ка…
Но его никто не слышал. Ветер поднялся сильнее. Заскрипел фонарь. Вволю нашутившаяся Клавдия Викторовна последней из жильцов закрыла форточку.
Он орал долго и истошно. Орал до тех пор, пока поганая душа его не выскочила вон, не сиганула прямиком в преисподнюю, обделив вниманием тусующуюся в воротах душонку Алексея Ивановича.
Лишение свободы
Посадить. Приземлить и кинуть на нары. Ты следователь, и в твоих руках судьба человека, ты волен сделать с ним что угодно. Я не беру случаев «заказных» посадок и дел. Это – особые случаи. В них всё зависит от того, что скажут «там». Но я всегда держался на безопасной дистанции от алчущего бабла и готового выполнить приказ Большого Дяди руководства. На то у него имелись свои следователи. До судеб моих подопечных руководству не было никакого дела. Урки, наркобарыги средней руки, карманники и квартирные воры, а то и просто бакланы-хулиганы – такие типы не интересуют офицера в звании от подполковника и выше. Даже прокурор (в девяностые именно это должностное лицо санкционировало арест) не вчитывался в мои бумаги. Он доверял мне, этот улыбчивый седовласый дядя, принципиальный и объективный слуга Фемиды. И я при желании мог устроить свой маленький 37-й год на маленькой, отдельно взятой территории.
Когда проработаешь «на земле» два-три года, твои клиенты уже блуждают по второму кругу, а сам ты начинаешь приобретать широкую известность в узких криминальных кругах.
Помню себя, сижу в кабинете за столом, курю, в коридоре дожидается моего приглашения юная наркоманка, её хлопнули за кустарное изготовление героина. Спиной чувствую, она нервничает, она боится, что её посадят.
– Ты первый раз, что ли? – слышу я знакомый женский голос.
Дверь кабинета приоткрыта, но не распахнута, и я не вижу обладательницы голоса.
– Да, – отвечает юная наркоманка.
– А следователь у тебя кто? Петров?
– Кажется. Петров.
– Уйдёшь на подписку, не волнуйся. Он у нас – во!
И это «во», надо полагать, сопровождалось направленным вверх большим пальцем.
Птенчики гнезда Петрова, большинство из них, даже мной посаженные, не держали на меня зла. В их памяти я остался добрым и справедливым. По крайней мере, хочется думать, что это так.
Что они ощущали, когда отправлялись в камеру? Я не задумывался, ибо мной в первое время овладевал азарт. Я любил сажать на трое суток (выражаясь языком юридическим – задерживать) и отпускать. Если человек совершил что-то серьёзное, разбой, например, понятное дело, за задержанием следовал арест, ибо сидеть однозначно такому человеку. Но, когда речь шла о делах помельче, то же самое приобретение наркотиков или роль второго плана при квартирной краже, я придерживался своей разновидности «посадки» – «для профилактики».
Начальство моя методика несколько напрягала. Дело в том, что в 1997 году из Генеральной прокуратуры пришла какая-то идиотская бумага. Если человек задержан, то впоследствии он должен быть непременно арестован – таков был её смысл. А тут я со своей методикой.
Петров бессовестный, он отправляет людей за решётку росчерком пера, бурчало начальство.
Если так и дальше будет продолжаться, пела в унисон прокуратура, мы задержим самого Петрова.
Рано или поздно я должен был остановиться, кому-то следовало опустить передо мной шлагбаум. И, наконец, это произошло.
Мне поручили расследовать преступление прошлых лет. Какой-то мерзавец в 1993 году украл из заводского цеха кучу дорогих микросхем, с содержанием золота и платины. При осмотре места кражи были сняты отпечатки пальцев. По местным базам они не проходили, и их отправили в Экспертно-криминалистический центр МВД. Крутились они там невообразимо долго. Лишь спустя четыре года пришёл ответ: пальчики принадлежат Ивану Ивановичу, проживающему там-то и там-то.
Я навёл об Иване Ивановиче справки. Всё сходилось. Жил он по тому самому адресу и работал на том самом заводе. Допрос работников завода показал, что служил Иван Иванович токарем в другом цеху и отношения к микросхемам никакого не имел.
«Фактор внезапности!» – вспомнилось мне определение из криминалистической тактики. Забрать без объяснения причин. Ошарашить. Бросить в камеру. Заявить, что мне известно всё, не говоря, что именно. А потом, спустя сутки, предложить дать признательные показания. Если он начнёт выдвигать оправдывающие себя версии, он тут же попадётся в капканы, расставленные мной на допросе. Он не знает того, что знаю я. Если же он тупо пойдёт в отказ, отпечатки скажут сами за себя. Я чувствовал себя гением криминалистической комбинации.
Ивана Ивановича доставили рано утром. С порога ему был задан вопрос: не хочет ли он рассказать, как украл четыре года назад кое-что ценное? Доставленный рассеянно захлопал ресницами. Не понимаю, мол, о чём идёт речь. Ах, не понимаете? Посидите трое суток, раз не понимаете!
Как только Иван Иванович был отправлен в казематы, мне позвонили из областного управления и спросили: не буду ли я против, если в камере с товарищем «поработают»? Я сказал, не буду. Мне сказали: спасибо.
На следующий день Иван Иванович прибыл ко мне несколько изменившимся. Взгляд его был полон тоски, а на щеке его появился синяк.
– Откуда это?
– Упал на лестнице.
Не дожидаясь других вопросов, Иван Иванович стал рассказывать. 1993 год, сказал Иван Иванович, три месяца нет зарплаты, голод. По улицам ходят люди. На груди у некоторых висят таблички. На табличках написано «Куплю золото». «О! – подумал Иван Иванович. – А не украсть ли мне золотосодержащие микросхемы?» И украл. О чём горько в данный момент сожалеет.
Я только успевал записывать.
– Как вы их украли?
– Подобрал ключ, открыл дверь…
– Точно? Вы ничего не путаете?
– Точно… Наверное… А разве… не так?
Я внимательно посмотрел на Ивана Ивановича. Испуганный взгляд, синяк, вчерашний звонок. Вся моя комбинация летела в тартарары. Дверь в тот день не была открыта. На момент осмотра места происшествия она была снята с петель…
Я допросил чуть ли не ползавода и нашёл кладовщицу, которая давным-давно уволилась. Она вспомнила Ивана Ивановича тёплыми словами. Помню, сказала она, хороший такой мужик, добрый, помогал ящики с микросхемами в кладовую перетаскивать.
Это был мне первый звонок. Второй прозвенел где-то через полгода.
– Серёжка, – сказал мне мой босс, протягивая несколько бумажек, – на тебе дело. Вор-карманник, взяли с поличным. Сидит в изоляторе временного содержания, на зону ехать однозначно, судимостей у него больше, чем оценок в твоём аттестате. Вези на арест.
Ни добавить, ни убавить. Смотрю бумаги, так оно и есть. И фамилия ещё омерзительная – Поганышев.
Когда его привезли, первое, что он сказал, было:
– Я умираю.
Я усмехнулся и сказал, что после вчерашнего умираю тоже.
– Да я реально умираю, начальник!
Плюгавый, тщедушный, в пиджачке брежневских времён, он сидел, обхватив руками колени, и издавал какие-то странные хрипы.
– Мне нельзя в тюрьму, никак нельзя…
Его взяли на вещевом рынке. Он подрезал у тётки кошелёк. Помимо кошелька у него изъяли кучу медицинских справок о том, что у него рак поджелудочной железы. Идя на дело, Поганышев специально взял их с собой, в надежде, что его не посадят.
Я вызвал «Скорую помощь».
– Холодно, – сказал он.
Вопреки протестам конвойных, я вытащил Поганышева из здания вместе с его пакетом и усадил на скамейку, под солнце.
Никогда на моих глазах не умирал человек. Мне подумалось почему-то, что если он умрёт, то повинен в его смерти буду я. Не следователь, который задержал его на трое суток, не он сам, подрезавший вместе с кошельком новую статью, а я, именно – я.
– Как же ты живёшь с таким диагнозом?
– Так и живу. Опий, – честно признался он, – я, когда его варю, уксусный ангидрид добавляю. Он-то щупальца этому раку и укорачивает…
«Скорая», как назло, не ехала. Посидев какое-то время, Поганышев вдруг качнулся и стал заваливаться вбок.
– Эй, – я быстро вернул его в исходное положение, – не спать!
– Дай закурить, – еле слышно произнёс он.
Я сунул в его зубы сигарету и щёлкнул зажигалкой.
Действуя скорее интуитивно, нежели осознанно, я решил отвлечь его. Начал задавать вопросы.
– Правда, что у карманника должны быть тонкие пальцы? Правда, что вы орудуете исключительно указательным и средним? Вот, задний карман джинсов, там червонец. Как ты его вытащишь?
Поганышев оживился.
– Повернись, – велел он.
Я повернулся. Я готов был сплясать, только бы он не умер.
– Тут надо резать, – авторитетно молвил карманник, – или выбивать.
«Скорая помощь» приехала минут через пятьдесят. Поганышев велел себе вколоть какой-то препарат. Врачи загалдели. Это сильнодействующий препарат! С какой стати?
– А вот с какой! – заорал Поганышев и достал из пакета кучу справок.
К прокурору я его не повёз, сразу же выпустил на подписку. И он меня не подвёл.
Через год я узнал, что Поганышев всё-таки умер. Его арестовали за хранение наркотиков, и он отдал богу душу в «больничке» следственного изолятора.
Именно после этих двух случаев, после Ивана Ивановича и Поганышева, я понял: не так-то это и правильно – сажать человека, чтобы вывести его на чистую воду. Во-первых, ты его можешь на самом деле не вывести, а во-вторых, человек может попросту помереть, и как ты будешь жить с этим грехом дальше? Сто раз ты сможешь говорить себе о том, что он вор и он должен сидеть в тюрьме. Но как ты сможешь жить спокойно, зная, что он загнулся в тюряге из-за кошелька с пятью сотнями рублей, и загнулся по твоей милости?
Работа в органах делает человека чёрствым и молниеносно принимающим решения, таково мнение обывателя. Но у меня почему-то получилось наоборот. Осторожность и нерешительность – вот те качества, которые мне подарила система. И трепетное отношение к свободе.
Любовь как наркотик
В тот год они кинули меня обе. Сначала Света, потом Катя.
Со Светой мы тусовались три месяца. Три беззаботных, счастливых месяца, полных пива, сигарет и зелёных городских лужаек. Мы лежали на этих лужайках, цинично игнорируя мнение обывателей. Бродячие животные обходили нас стороной. Даже менты нам были не страшны, в кармане моём лежала ментовская ксива. «Следователь Октябрьского РУВД г. Тамбова», – было написано в ней.
Я был странным следователем. Любил рок, носил (в свободное от работы время) в левом ухе серьгу. Ей, диджею самого популярного городского радио, это нравилось. Она искренне считала, что другого такого мента во всей стране не существует. Мы грезили о переезде в Москву. Через три месяца грёзы прекратились. Она переехала. А я остался.
Катя была девушкой моего приятеля. Я пришёл к приятелю в гости. Была водка, томатный сок и много прекрасных дам. Катя подошла ко мне на балконе и поцеловала. Начиная с того дня поцелуи случались ежевечерне. Спустя месяц Катя заявила, что выходит замуж. Её избранника звали Денисом, он работал в мэрии.
Я долго не мог поверить, что это произошло из-за денег. Но, чёрт! Это случилось именно из-за них. В девяностые все любили деньги, все хотели понравиться мамоне, все желали отдаться ему. Тогда это было религией. И Света с Катей являлись обычными её адептами. Просто Света хотела заработать сама, а Катя – присоседиться к не ею заработанному.
Я зарабатывал мало. Следователь в Тамбове получал меньше рядового охранника в Москве. А покидать Тамбов для пополнения рядов московских охранников я почему-то не спешил.
– Ты бесперспективен, – диагностировала меня Света.
– Я не вижу в тебе стабильности, – поправляя очки, заключила Катя.
Это был 1999 год. Год, когда я решил, что отныне ни перед кем не буду культивировать свои чувства. Любовь, решил я, ловушка для твоей души. Любовь – это когда ты раскрываешь понравившемуся человеку душу, а понравившийся тебе человек в неё плюёт.
Стремясь уйти от подлой и скучной реальности, я принялся штудировать Кастанеду. Старина Карлос настоятельно советовал стереть личную историю. В качестве ластика мною использовался недорогой виски. А потом наступил декабрь. И явилась она. С папой.
В начале девяностых её папа был одним из самых влиятельных преступных авторитетов Тамбовской области. К финалу славного десятилетия он стал конченым наркоманом, «проколол» все свои квартиры и сбережения. Кличка у него была – Карась, и в сети мои он угодил за мелочь. За ту самую, которая укорачивала его жизнь. Статья 228 часть 1 УК РФ – незаконные приобретение и хранение наркотических средств без цели сбыта. Когда я повёз его к наркологу на экспертизу, семья поехала с нами, жена Лена и дочь Надя. В регистратуре мне выдали историю болезни величиной с Большую советскую энциклопедию.
Токсикомания, полинаркомания и прочие жуткие определения, они означали одно – Карасю сидеть. Стоило эксперту признать его хроническим наркоманом, нуждающимся в принудительном лечении, и он мотал бы свой срок на зоне. На специальной зоне, с жёсткими порядками, убийственными для наркомана.
…Эксперт долго не хотел писать, что в принудительном лечении Карась не нуждается: «Посмотри на его карту, Сергей! Посмотри на его вены, их нет!» И всё же компромисс был найден. «Является наркоманом, но в принудительном лечении не нуждается» – так написал эксперт.
Да, и карта была, и вены отсутствовали. Карасю некуда было колоть, он колол в пах. Но я уговорил эксперта. Уговорил, пленённый жалобным взглядом зелёных глаз. Взглядом дочки этого полубезумного упыря, взглядом создания такой утончённой красоты, что дальше мужчина с юридическим образованием не имеет права думать и фантазировать. Ей было пятнадцать.
Когда мы вышли из здания диспансера, она тронула меня за рукав и, улыбнувшись, тихонько произнесла: «Спасибо». Я махом забыл о Свете и Кате. Всё сознание моё заполнила одна мысль: скорее бы закончилось это дело, скорее бы Надежда канула в небытие!
Не получилось.
В феврале 2000 года я встретил её мать Лену. Она поведала мне, что завязала с наркотой и теперь пьёт, Карась посажен за разбой, а Надя…
– …Начала колоться! И главное – чем, Сергей Палыч?! – воскликнула она возмущённо. – Пенталгином!
Глядя на неё, я не совсем понимал, что именно возмутило её. То, что её дочь колется? Или то, чем именно колется её дочь?
– Ты бы поговорил с ней, а?
К Надиному приходу я затащил к себе в кабинет наркомана Плюсова. Карась рассказывал мне, что дочь никогда не наблюдала ни его, ни жену в ломке. Она вообще видела родителей редко, поскольку большую часть жизни проводила у бабушки. И я решил ошарашить её видеорядом.
Плюсов сидел на стуле в центре моего кабинета. В руках, листом на ветру, дрожало постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Он пытался читать его. Тихонько ныл, ёжился, безобразно шевелил губами. Плюсова ломало. Казалось, вот-вот, и неведомая сила согнёт его в калач.
– Ты хочешь стать такой же? – спросил я Надю, когда мы остались наедине.
– Нет, – потрясённо призналась она, – он же дебил, Сергей Павлович…
Колоться она перестала.
С того самого дня я посещал их жилище не реже трёх раз в неделю. Теперь они жили втроём: Надя, мама, глухонемая бабушка.
Я сидел на стареньком диване и слушал жалобы Лены на бессердечность преступного мира (опять у воров была, дайте из общака денег, муж в тюрьме, нам туго; ничего не дали, Сергей Палыч, чай, говорят, идёт, табак идёт – хватит, а у самих павлины по дворцам бродят). Я пил кофе, приготовленный её глухонемой мамой. Но не из-за кофе и не из-за рассказов был я там, понятное дело.
За то время, что мы не виделись, Надя превратилась из ребёнка в красивую девушку. Фигура, длинные ноги, всё такое. Я видел всё это, я не слепой, и лишь слова Феликса Эдмундовича Дзержинского о горячем сердце, чистых руках и холодной голове ставили меня на место.
Я беседовал с ней о жизни, она спрашивала советов и, как казалось, внимала им. В те моменты я чувствовал себя самым авторитетным, мудрым и нужным человеком на Земле. Я подарил ей книжку Кастанеды и православный крестик, привезённый мне другом с горы Афон. Мне казалось, я формирую её как личность. Воспитываю будущую жену.
Однажды Надя пришла ко мне заплаканная, с конвертом в руках.
– Маму за кражу посадили, – сказала она, – следователь свиданку не даёт…
В конверте лежала фотография. Мама, бабушка, Надя. И много слов о любви на обратной стороне. С ошибками, но очень искренних и добрых слов.
Свидания я им устроить не мог. Следователь, арестовавший её мать, работал в другом отделе, и нужных подходов у меня не было. Я заехал к нему, сказал, что Лена – свидетель по моему делу, и получил разрешение на допрос. Там я передал Лене конверт. Она разрыдалась.
После этого конверта Надя снова пришла ко мне. В пятницу поздно вечером, когда мои коллеги, накупив холодного пива, погрузились в машины и устремились к водоёмам, а я остался дежурить до утра.
Мы долго разговаривали с ней. Надя слушала как зачарованная. Я рассказал ей о своих девушках, о том, как они ушли. Она назвала их странными. Она сказала, что люди как слепые, живут, не видят своего счастья, а счастье – вот оно, рядом.
«Девочка становится умной, – с удовлетворением отметил я, – определённо, не без моего участия».
Я посмотрел в её зелёные глаза и увидел: взгляд изменился. Исчезли таинственность и детский восторг, даже тени кокетства не было в этом взгляде, были страсть, интерес и откровенность. Поздний вечер, лето за окном, закрыта дверь кабинета, она сидит рядом. Даже Феликс Эдмундович на портрете не смотрит в нашу сторону, будто задумался. Мне достаточно протянуть руку, и девочка узнает, что такое настоящий поцелуй. А потом…
– Дежурный следователь, на выезд!
Никогда я не собирался столь быстро.
– Эх, Сергей Павлович, – произнесла Надя не то чтобы грустно, но сочувственно, и мы попрощались.
…Вскоре я уехал в Москву. Многое изменилось в моей жизни. Появился сын, Настоящая Любовь, я поменял несколько профессий, начал писать. Иногда я вспоминаю эту историю и пытаюсь понять: как же назвать её, такую странную и стародавнюю?
Любовь? Пожалуй. Маленькая любовь, случившаяся во имя большой и настоящей. Любовь-стажировка. Научившая, что если любишь, то не требуешь ничего взамен, только отдаёшь. Любовь, подарившая уверенность в себе. Уничтожившая штамп об обязательном атрибуте денег. Разъяснившая, что душа в любви раскрывается всегда, а если ты боишься, что в неё плюнут, то это и не Любовь вовсе.
Дочка наркоманов, Надежда подсадила меня на этот наркотик. И с него уже не соскочить.