Многие считали Сергея Ильича Кузеванова человеком туповатым. А люди, не чуждые искусству, ходившие на выставки, время от времени открывавшиеся в городе, сидевшие в «Фейсбуке» и смотревшие по Интернету авторское кино и прочая, прочая, и вовсе говорили, что он дурак. Разумеется, не в лицо ему говорили, а между собой, когда развешивали тонконосые свои лица над вечерними столами, уставленными чашками с бледным чаем и вазончиками с вареньем из даров огородов и леса. Но ни туповатым, ни тем более дураком Кузеванов не был: мыла не ел, дорогу из дома на службу и со службы домой или ещё откуда-нибудь всегда умел находить. Даже если был крепко навеселе. А всякие там фейсбуки и интернеты Сергею Ильичу Кузеванову, заведовавшему жилищно-коммунальным хозяйством в городе, были и не нужны – когда требовалось отправить электронное письмо, он звал системного администратора и тот всё делал.
Для себя и своего семейства Кузеванов построил добротный, можно даже сказать, великолепный двухэтажный особняк с гаражом и обширным подвалом. Впрочем, всё его семейство давно уже состояло из одной только супруги – румяной и толстомясой особы. А дочь его, такая же румяная и толстомясая, только моложе и размерами поменьше, жила отдельно – с мужем и двумя добротнотелыми отпрысками.
Кузеванов с родственной нежностью относился к своей супруге, с душевной – к дочери, а в отпрысках её и вовсе души не чаял. Одаривал их подарками, а когда выпадал случай, вёл нравоучительные беседы и всегда смотрел на деток ласково. Для них в дальнем конце подвала своего дома, под самой лестницей, куда можно было добраться с большим трудом, он закопал контейнер с двумя мерными золотыми слитками 999-й пробы и весом килограмм каждый. А среди старых шин в гараже завёл особую, куда помещал надежно упакованные пачки с долларами и евро. Кузеванов надеялся, что если явятся когда в его дом воры или следователи, то не стукнет им в ум искать ценности в старой шине. А коли и найдут купюры, то уж золото – дудки!
Да, вовсе не дураком был Сергей Ильич Кузеванов, а очень даже умным и полезным для своего семейства человеком. И ошибались те, кто считал его ненасытным хапугой-коррупционером, плюнувшим ради личной выгоды на людей. Конечно же, не ради денег старался Кузеванов, а, как многие люди пенсионерского возраста, ради интонации близких. Ведь если нет у человека на склоне его дней ничего за душой – ни денег, ни недвижимости, – то какой интонации он может ждать от близких? «На тебе твой суп!» – грубым голосом скажет ему супруга. А то, пожалуй, и вовсе ничего не скажет, а только тягостно промолчит, метнув миску с варевом под нос бедолаге. И тогда такая тишина в доме настанет, какая бывает, когда проехавший по захолустной городской окраине поезд надолго опрокинет протяжным своим гудком все мелкие живые звуки.
Да, вот как умеет молчать супруга неимущего человека. Впрочем, что молчать… Она и супу, пожалуй, ему никакого не подаст.
А если есть у человека много чего хорошего, тогда все вокруг, а особенно, конечно, родственники, уши ему ласкают нежными гармоничными звуками, полными сладкого, как мед диких пчёл, смысла. И хорошо тогда человеку становится, радостно, светло, душевно. Вот и старается ради этой интонации пожилой человек нажиться – как только возможно.
Однако ж недолго довелось Кузеванову мирно наслаждаться плодами дел своих и ласковыми голосами: «Серёженька, я тебе супчик грибной приготовила, как раз такой, как ты любишь, со сметанкою», «папа, мы тебе из Испании свитер привезли», «дедушка, а купишь мне плейстейшн»?
Произошло то, чего никто от Кузеванова не ожидал. И сам он – тем более. Вероятно, всё-таки не так уж далеки были от истины тонконосые люди, утверждавшие, что Сергей Ильич сильно поражён в умственных способностях. А иначе не завёл бы он интрижку с бухгалтершей витаминной фабрики Жанной Лоскутовой, а потом не влюбился бы в неё по уши. Хоть и окостенели уже у него уши от возраста и были тверды, как грузди в холодном осеннем лесу.
А воспламенила любовь Кузеванова так. Однажды поехал он инспектировать, как лопнувшую теплотрассу ремонтируют. Вышел из машины, стал указания рабочим подавать. Тут к нему жильцы окрестных домов притекли с разными с претензиями. В основном, конечно, старухи притекли, но оказалась тогда среди них и Жанна Лоскутова, посланная хворой своей матерью «плюнуть в морду этому вору». Стоя среди своих соседей, Жанна не торопилась, а по правде сказать, и вовсе не собиралась исполнять волю своей матери – только внимательно смотрела на пожилого коррупционера и всё думала: вот умеют же люди в жизни устраиваться. Кузеванов этот внимательный взор молодой женщины приметил и истолковал по-своему.
О Жанне Лоскутовой следует сказать, что было ей чуть за тридцать и что она, как и большинство жителей этого городка, размеров была средних, ближе к мелким. Как утверждал местный чудак Василий, промышлявший тем, что сидел на главной городской площади и сочинял по заказу стихи к юбилеям и праздникам, люди здесь и не могли иметь большие размеры.
– Ведь люди как рыбы, – охотно изъяснял Василий всем желающим свою точку зрения. – Где река большая, там и рыбы большие, а где маленькая, там и рыбы маленькие. Вон в океане какие киты водятся, а в маленькой речушке – плотва с ладошку. Так и среди людей: город большой – и люди большие. А у нас городок м-а-а-аленький, и люди ему соответственные.
– Послушать тебя, так в Москве гиганты должны жить! – возражали Василию.
– Жили б… – Василий вдумчивыми движениями руки формировал белый клин своей бороды так, что тот превращался в острый конус. – Жили б, конечно, гиганты… Если б не был каждый второй в Москве приезжим. Из таких городов, как наш. А потому и в Москве люди невелики.
Странны были слова городского чудака, которого некоторые почитали юродивым, однако же, согласно статистическим данным, средний рост мужчины в том городке составлял 171 сантиметр, а женщины – 164. То есть люди там действительно росту были небольшого.
Невысок был и Кузеванов, а Лоскутова оказалось пониже его на полголовы. Вряд ли кто назвал бы её красивой, но и что она нехороша, тоже вряд ли бы кто сказал.
Поверхностный человек счел бы её брюнеткой. А неповерхностный, такой как чудак Василий, призадумался бы и сказал бы, что цвет её волос подобен цвету воды в колодце. А значит, не такая уж она и брюнетка, как это всем кажется. Ведь если признать, что вода в колодце чёрная, то отчего же тогда блестит опущенное в неё ведро? И отчего, когда эту воду достанут и начнут переливать из ведра в другую ёмкость, она бывает столь прозрачна, а порой и сияет? А если в небе в это время солнышко, то вокруг струи её даже мерцают полукружья радуг. Так что брюнеткой Жанну вдумчивый человек не назвал бы, а только повёл бы неопределённо плечами да странно поморщился бы, точно откусил от дотоле неведомого ему плода.
Впрочем, до цвета волос Жанны тогда никому и дела не было – все костерили весенние холода, рвущиеся трубы теплотрасс и начальство. И если и были среди этой негодующей толпы замерзлых жильцов вдумчивые наблюдатели, то и они нимало не задумывались, как точнее определить цвет волос Жанны Лоскутовой.
Что касается глаз её, то были они серые, с изумрудными искрами, как подтаявший и насытившийся водой весенний лёд на реке, когда щёлкает по нему солнышко, побуждая тронуться в путь. И хотя был Сергей Ильич Кузеванов человеком морально устойчивым, хоть и был он вполне доволен супругою своей, искорки эти в глазах Жанны он как-то сразу углядел. Вернее, не углядел даже, а словно где-то их у себя внутри обнаружил. И как-то удивительно ему от этого стало. Краем глаза заметил Сергей Ильич, что губы у Жанны чуть припухлые, как у человека, недавно отболевшего ангиной, и неровные, как, странно даже сказать, отвалы песка из вырытой экскаватором траншеи. Только цвета они были алого, наглого, будоражащего.
Что касается грудей Жанны, то и они были невелики, но при этом исполнены той же непреклонной решительностью, какая бывала в толпе местных мужиков, когда во времена борьбы с трезвостью штурмовали они винные магазины. Речь, конечно, не о том, что груди Жанны ходили ходуном, когда она смотрела на Кузеванова, но всё-таки чувствовалась в тайном расположении их под серым пальтишком некая мятежная решительность. Во всяком случае, так Сергею Ильичу чувствовалась. Точно так опытному охотнику, стоящему с ружьём у обложенной берлоги медведя, шестое чувство вдруг подсказывает: сейчас выскочит! И точно – сей же миг выскакивает мишка.
В общем, сразу понял Сергей Ильич, что даром не закончится для него встреча с этой женщиной, что лучше всего было бы развернуться немедля да уехать в свою администрацию. Но подвела Кузеванова самонадеянность – решил он, что слишком много повидал в жизни, что слишком опытен, чтоб попасться на зубок какой-то сероглазой бабёнке, каких в округе тысячи, и что, конечно же, хватит у него сил и разума расстаться с нею, когда это ему потребуется.
Дабы ближе познакомиться с Лоскутовой, он применил изобретательность – собственноручно составил список замерзающих домов и квартир и, разумеется, вписал в него квартиру Лоскутовой. И уже через пару деньков явился туда проверить – все ли теперь в порядке. Всё было в порядке, тепло рабочие подали, и мать Жанны, недавно ещё желавшая, чтоб дочь плюнула в лицо коррупционеру, теперь радушно предложила ему и чаю, и домашнего пирога.
А Жанна, хоть и была вдвое младше своей матери, но сразу поняла и цель визита большого начальника, и его цену. И смотрела на Кузеванова глазами полными нежности, точно принцесса на рыцаря, спасшего её от дракона холода.
Тут надобно рассказать, как прожила Жанна тот отрезок земной своей жизни до того, как встретила Кузеванова.
Росла она без отца. Мать говорила, что тот был геологом и пропал где-то в Казахстане. Но был ли её отец на самом деле геологом и пропал ли он в Казахстане, а не женился ли там на какой-нибудь казашке, Жанна не знала. Она прилежно училась в школе, а окончив её, поступила в колледж на бухгалтерское отделение. Уже на первом курсе она влюбилась в златокудрого красавца Костика, который жил в центре – так в городке называли несколько улиц, расположенных в его середине, – и очень скоро от него забеременела. Но возлюбленный её не пожелал становиться отцом – его вот-вот должны были забрать в армию.
– Когда отслужу, тогда и поженимся, тогда уж и детей заведём, – сказал Костик. – А сейчас ребёнок нам не нужен, надо самим сначала на ноги встать.
И мать её сказала: «Делай аборт, кому ты будешь с ребёнком-то нужна, и перед людями стыдно».
Жанна сделала аборт, а её возлюбленный отправился в армию. Жанна исправно писала ему письма, посылала эсэмэски со словами любви, а он ей отвечал. Но далеко не на каждое её письмо и сообщение, а лишь изредка, объясняя, что писать он не любит, да и служба к этому не располагает.
Неизвестно, завёл ли Костик, как это делают некоторые солдаты, календарик, чтобы вычёркивать из него каждый отслуженный день, но Жанна такой завела. Каждый вечер ставила она в этом календарике крестик и вздыхала, глядя, сколько ещё много незачёркнутых цифр оставалось.
О том, что он отслужил и возвращается, Костик Жанне не сообщил. Она узнала об этом случайно – шла по улице, и вдруг он ей навстречу с друзьями.
Жанна обомлела, а Костик только улыбнулся и помахал ей рукой – дескать, привет, привет, узнал тебя! И дальше с друзьями пошёл.
Свинцовоглазой вернулась Жанна домой и долго сидела на диване, а потом собрала все фотографии, на которых был её возлюбленный, взяла календарик, испещрённый крестиками, всё это порезала и сожгла в большой эмалированной миске.
Костика Жанна уже больше никогда не видела – тот, погуляв малость после службы, уехал в Питер на заработки. Так закончился первый, разбивший её сердце, любовный роман.
А второго романа у неё и не было, хоть и вышла она вскоре замуж, дабы избавиться от мучившей её тени первой любви. С мужем Жанна прожила два года, ни разу не забеременев: врачи говорили, что аборт был сделан неудачно и она теперь вообще, никогда, не сможет иметь детей. Потом муж уехал на заработки в Москву да там и пропал. Одни говорили, что его там убили, другие – что надолго посадили. Но никто, даже его родители, толком ничего Жанне не говорили. А может, просто не хотели говорить, оскорблённые тем, что их невестка, хоть и не распутничала напропалую, однако ж и жизнь монашки не вела. Впрочем, любовные связи волновали её тело, но не трогали её сердце.
Однажды Жанне нужно было вылечить зуб, а в муниципальной клинике заболел врач. Жанна отправилась к частнику. И после того как зуб её был просверлен и запломбирован молодым стоматологом, они – благо посетителей больше не было – как-то само собою предались страсти. Не в зубоврачебном кресле, а на стоявшем подле него столе. И столь бурная была та страсть, что на пол с весёлым звоном полетели и блестящие коробки со всякими щипцами, и какие-то склянки.
Конечно, Жанна и помыслить не могла, что забеременеет от врача, однако ж непостижимым образом забеременела, посрамив его коллег, дотоле утверждавших, что быть ей бездетной.
Родившуюся девочку она назвала Аней, и числилась та по документам Лоскутовой, дочерью того самого Лоскутова, который считался мужем Жанны, хотя и неизвестно где пребывал: то ли под солнцем, то ли – где-то под землёй. Что же до зубного врача, то коммерческая стоматологическая клиника разорилась ещё до того, как Жанна поняла, что забеременела. А потому бойкий врач уехал в областной центр и трудился там, даже не догадываясь о том, что у него в районном городке подрастает дочка.
А Жанна Лоскутова трудилась бухгалтером, растила дочку да время от времени встречалась с разными мужчинами. Так и с Кузевановым стала она встречаться.
Свидания с ним были, разумеется, тайные: чаще всего – за городом, на даче у кого-то из его друзей. А иногда он возил Жанну в областной центр, где они останавливались в хороших гостиницах. Разумеется, Сергей Ильич делал Жанне всяческие подарки: то сапоги зимние хорошие купит, то колечко золотое, то шубку. И не для того он эти подарки делал, чтоб завоевать расположение молодой своей любовницы, а от души.
В Кузеванове вовсю полыхало чувство, и он боролся с ним, как дачник, самонадеянно зажёгший траву вокруг своего участка, чтоб избавить земли от сушняка, и вдруг увидевший, что огонь ползёт уже повсюду и не будет от него спасения.
Иногда, смотря на Жанну, Кузеванов думал: «Вот скажет она – отдай мне всё своё: и деньги, и имущество своё, и душу свою… Ведь всё ей отдам». И даже хотелось Сергею Ильичу, чтобы возлюбленная его всего этого захотела. Но она ничего не требовала, подарки, правда, принимала как должное.
Городок, в котором они жили, был небольшой, и разумеется, скоро многим стало известно, что Кузеванов завёл себе любовницу. Первой всполошилась дочка Сергея Ильича, быстро сообразившая, что может лишиться наследства. Ведь молодая наглая баба, столь ловко окрутившая её отца, запросто его уговорит переписать на неё если и не всё, то хотя бы часть наследства. Дочь встретилась с Жанной и решительно потребовала, что та оставила отца в покое.
– А я-то тут при чём? – сказала Жанна. – Я его верёвкой, что ли, к себе привязала?
Дочь во второй раз встретилась с Жанной, кричала на неё, грозила, но и это не помогло. Жанна только гордо повела бровью, фыркнула и на этот раз даже разговаривать не стала.
Супруга же Сергея Ильича решила избавиться от молодой соперницы другим, радикальным способом. Она хорошенько накрасилась и отправилась к начальнику полиции, который когда-то ухаживал за нею, когда они в юные годы жили на одной улице и ходили в одну школу.
Поговорив для отвода глаз о том о сём, супруга Кузеванова предложила начальнику полиции посадить Жанну.
– За что же я её посажу? – удивился бывший ухажёр.
– Тебе лучше знать, за что, – усмехнулась супруга, – не мне же тебя учить.
– А муж твой что скажет, если я её посажу? – Полицейский прищурился, и глаз его стал едким, неприятным, как подгнившая луковица.
В общем, разговор не удался.
Сергей Ильич не догадывался о том, что делают за его спиной супруга и дочь: никакими разговорами о Жанне они ему не досаждали и даже намёков не делали, что им хоть что-то известно. Более того, супруга Сергея Ильича стала ласковее с ним, чем прежде, решительно во всём старалась ему угодить. И это обстоятельство его особенно мучило. Он считал себя перед супругою беспощадно виноватым, и если б она ругала его, если б была с ним неласкова, это бы хоть и в малой мере, но всё-таки искупало его вину и уменьшало его страдания.
А страдал Сергей Ильич сильно. Он стал ужасно чувствителен: завёл привычку по вечерам гулять по тихим окраинам или – выезжать «на природу», где в задумчивости прохаживался по лесочку или сидел над речкой. А дома, когда ночь заваливала городок чёрным своим хворостом и окошки домов горели смолистыми огнями, он уединялся в бильярдной на втором этаже своего особняка и заводил песни о любви. И те, что слышал ещё в молодости, и те, что были придуманы недавно. И непременно – песню «Широка река» в исполнении Кадышевой. «Постучалась в дом боль незваная, – с душевной тоской повторял он за певицей. – Вот она, любовь, окаянная».
Он выпивал коньяку, подходил к окну и смотрел в ночь.
«Коротаем мы ночи длинные, нелюбимые с нелюбимыми», – пела Кадышева за спиной, а он вытирал слёзы со щёк и встряхивал головой, как бы желая избавиться от некоего навалившегося на него морока.
Сергей Ильич похудел от любви, постройнел, а встречи с Жанной приносили ему всё большее блаженство. Но от этого только ещё тяжелее и горше становилось у Сергея Ильича на душе: он чувствовал себя предателем по отношению к супруге, к дочери, внукам, друзьям, ко всем и ко всему. Даже к родному своему городку, распятому меж столбом холода и комариного писка.
А Жанна, Жанна, Жанна… В минуты любовных утех она опрокидывала Кузеванова, и он становился точно старое блюдо, в которое с горкой насыпали садовой малины. Она была для Сергея Ильича точно Ласточка для Дюймовочки – уносила его в неведомые цветущие дали, и это было для него настолько же восхитительно, настолько и мучительно.
И однажды в банном приделе, утомлённый сладким вином и ласками Жанны, Кузеванов краем глаза вдруг увидел что-то продолговатое и белое со странной головой – то ли собаку, то ли овцу, то ли телёнка.
«А-а-а-а, это же совесть, это же моя совесть!» – подумал Сергей Ильич и захрипел.
Когда Жанна вошла, Кузеванов был уже бездыханным, с лиловым пятном, расползавшимся по его голой белой груди.
Поскольку при жизни он был человеком значительным, то и к трупу его отнеслись со всею серьёзностью: тщательно всё изучили и пришли к однозначному выводу – у Сергея Ильича лопнуло сердце. Само по себе лопнуло, а не потому, что Кузеванова «опаивала опасными для сердца возбуждающими снадобьями гражданка Лоскутова», как написала в заявлении вдова. К такому же мнению склонялись и многие горожане – конечно же, опаивала. А может, просто подсыпала ему клофелина за то, что не захотел переписать на неё имущество. Кто-то помянул бывшего возлюбленного Жанны, электрика Костика, который обратился в уголь в Питере, попав под высокое напряжение в трансформаторной будке. Но при чём тут был какой-то Костик, когда речь шла о таком значительном в городе человеке, как Сергей Ильич? В итоге большинство горожан склонилось к мнению, что в последнее время он стал много выпивать, и это для него плохо кончилось. А Лоскутова, хоть и виновата, конечно, в том, что охмурила чиновника, но всё ж таки его не травила.
И только городской чудак Василий высказал неожиданное соображение. Узнав о случившемся, он весь просиял и восторженно воскликнул:
– Убит Прозерпиной! На ложе любви! Какая красивая смерть, искупившая никчёмную жизнь чиновника!
Но эта версия не получила хождения в народе, поскольку никто не мог взять в толк, при чём тут никому не ведомая Прозерпина. А если бы кто и слышал в этом городке о ней, то и он лишь пожал бы плечами – какая может быть связь между богиней подземного царства и какой-то бухгалтершей витаминной фабрики? Вздор, вечный вздор молотит тронутый умом Василий!
Тем не менее Жанну Лоскутову многие в городке стали чураться, и спустя пару месяцев её уволили с работы, как бы по сокращению штатов. Но Жанна по этому поводу, похоже, не очень-то и загрустила. По вечерам, уложив дочь спать, она усаживалась за компьютер и заходила на сайт знакомств. Молодых парней и женатых, жаждавших немедленной любви с ней, она отправляла в чёрный список, а с мужчинами в возрасте вела оживлённую переписку. А более всего – с московским пенсионером Андреем Ефимовичем Изотовым, который был вдов и очень мечтал о женской ласке.