Международная обстановка накалялась, стали поговаривать о близкой войне.

В то лето плавалось много, напряженно и трудно. Оставляя за собой голубые шлейфы бензиновой гари, уходили субмарины из Севастопольской бухты в сторону Бельбека и дельфинили там, дельфинили дни и ночи. Недобро поблескивая зрачками перископов, готовились лодки уничтожать германские корабли.

Шовинизм с каждым днем нагнетался грубо, беспардонно, накачивался мощными водометами речей, статей, лозунгов и проповедей — постепенно заполнял собой вакуумные участки под черепными коробками российского обывателя. Извечная ирония русского человека ко всему немецкому теперь старательно обращалась в неприязнь, которая — еще несколько сильных напоров водомета — вот-вот готова была перерасти уже в ненависть.

— А как же «не убий»? — спросил как-то Несвитаев отца Артемия.

— «Не убий» — это по отношению к ближнему своему, — усмехнулся батюшка, — а вот кто ближний, а кто нет — понимай, как тебе удобно и выгодно. Вельми мудрая все же вещь — Священное писание: всегда найдешь в нем то, что тебя вполне устраивает.

Но так откровенно говорил поп лишь наедине с Несвитаевым, с церковного амвона он свирепо изрыгал проклятия в адрес «германских басурманов».

Белкин замотался сам и замотал подводников. «Под-пла» — так теперь стал сокращенно именоваться Завотрядом подводных лодок в духе нового, склонного к деловому лаконизму века (даже Приморский бульвар стали называть Примбулем), — неделями не сходил на берег и всюду таскал за собой Несвитаева. Не обходилось без неприятностей. «Карп», «Карась» и «Камбала» тяжелели в буквальном смысле с каждым погружением. Выяснилось, пробковое дерево, которым немцы очень аккуратно нашпиговали специальные объемы плавучести в оконечностях лодок, на глубине, под давлением, впитывало в себя воду, набухало и со временем превращалось в балласт, создавая отрицательную плавучесть. Да-а, немецкие унтерботы преподносили сюрприз за сюрпризом. «У, коварные тевтоны!» — ругнулся Несвитаев и полез в чертежи: не могли же пунктуальные немцы сделать пакость без согласования с заказчиком. Так и есть! Под чертежами стояла согласующая подпись лейтенанта гвардейского флотского экипажа Вырубова, мужа императрицыной фрейлины Анны Вырубовой. «Ну что, что может понимать в подводных лодках придворный шармер, не ступавший ногой на военное судно и умудряющийся 90% служебного времени проводить в заграничных командировках?! — искренне озадачился инженер. — Видно, в России, чтобы иметь теплое местечко, вовсе не обязательно знать что-то — достаточно знать кого-то».

Только в середине июля Алексею удалось попасть в Морскую библиотеку. Каллистов спросил его:

— Вы графа Толстого, надеюсь, жалуете?

— Да как же можно без первого писателя нашего?

— Очень даже можно-с, — вздохнул старик, — абсолютное большинство офицеров перестали брать его книги: безнравственность, видите ли. Иоанн Кронштадтский призвал уничтожить его произведения. Его! Титана!.. Поговаривают — Каллистов оглянулся на дверь, — государь изволил высочайше гневаться по поводу решения Севастопольской городской думы о присвоении Льву Николаевичу звания почетного гражданина города. О, тэмпора! О, морэс! — горестно воскликнул старик. — Граф Амори — извольте, нравственно, а граф Толстой — безнравственно! Декаданс и порно за два года затопили зловонной жижей родниковой чистоты озеро великой русской литературы. А ведь литература и искусство — верные барометры духовного здоровья общества...

По дороге из библиотеки Несвитаев, как всегда, зашел к Ветцелю. Ему нравился этот ресторан — тишиной, прохладой, стерильной чистотой и немецкой аккуратностью. За соседним столом сидели две субтильные старушки с седыми букольками. Когда Алексей стал закусывать свежей, таявшей во рту красной икоркой, старушки дружно всплеснули сухонькими ручками: «Боже! Это чудовище кушает рыбьих деток!» Он улыбнулся и, закрыв глаза, отдался ощущению разливающегося по телу блаженного тепла.

— Вы не будете возражать, если я нарушу ваше уединение? — услышал он над собой сочный, грассирующий голос.

Напротив, положив руку на спинку кресла, стоял румяный, чуть полноватый человек лет тридцати пяти, с красивым, ухоженным лицом и залысинами над высоким лбом. Несвитаев огорчился — он не любил случайных собеседников, но сделал рукой приглашающий жест.

— Благодарю, Алексей Николаевич. Не скрою, я искал встречи с вами. Полковник Ламзин. Ювеналий Логинович. Начальник местного жандармского управления. Будем знакомы.

Ламзин по-хозяйски, удобно, непринужденно, ну просто аппетитно как-то, стал располагать свое полное тело в кресле. Несвитаев теперь уже с интересом смотрел на него: так вот он, этот самый Ламзин, «бездушная машина», о котором предупреждал покойный Перфильев. Невесть как материлизовавшийся возле их стола хозяин ресторации, Ветцель-младший, принялся самолично обслуживать полковника; на бледном лице ресторатора беспокойство и страх не могли затушевать явное недовольство: чувствовалось, Ламзин тут не впервой — и никогда не платит.

А лицо Ювеналия Логиновича лучилось радушием и доброжелательством. Все что ни делал Ламзин — выпивал ли, закусывал, раскуривал сигару, похохатывал — все было у него весело, непринужденно и аппетитно. Через десять минут поручик чувствовал себя с ним легко, раскованно.

— Я привык разговаривать с людьми в неофициальной обстановке, — говорил-ворковал жандарм, — особенно с флотскими офицерами. Утонченные люди, должен заметить. Рад, искренне рад знакомству с обаятельным молодым подводником, очень доволен, что подтвердилось лестное о вас мнение.

— Да от кого же вы могли обо мне слышать? — улыбался Несвитаев.

— Такая служба, такая уж служба. Все обо всех я обязан знать. Знаю даже, что у вас, в подплаве, среди матросни левые социалистики есть. Либеральничаете вы, офицеры-подводнички, с ними, либеральничаете, и порою в кают-компании офицеры позволяют себе отдельные высказывания... или я ошибаюсь? Офицер — опора трона. От вас, Алексей Николаевич, от офицеров, зависит, быть нашему государю в спокойствии или не быть, пребывать в здравии или нет. И в этом отношении у нас, в России, слава богу, все благополучно, последние 80 лет, по крайней мере. Вспомните историю: восстание на Сенатской площади — участники все офицеры, в севастопольском бунте 1830 года — всего несколько офицеров замарали свое высокое звание, а в восстании пятого года — только один Петр Шмидт. А в будущем, ежели подобное, тьфу, тьфу, произойдет, не дай бог, — ни одного офицера быть не должно! В общем, как мы с вами, Алексей Николаевич, договорились: в случае чего — прямиком ко мне, безо всяких там церемоний и экивоков, в любое время дня и ночи. В любое время! Вот мой вам домашний адресочек...

— Я вас не понял, — растерянно пробормотал поручик, — ни о чем вовсе мы с вами не договаривались.

— Само собой, само собой, — весело согласился жандарм, — какие могут быть договоры с друзьями! Я же вас не в жандармский офис приглашаю — домой, на дружеский огонек! Я на вашу сознательность, Алексей Николаевич, уповаю, на честь вашу офицерскую, на честь...

— Но моя офицерская честь подсказывает, что вы, господин полковник, принимаете меня за кого-то другого, — негромко, но твердо проговорил поручик.

— Ах, да бог с вами, Алексей Николаевич, — покладисто вздохнул Ламзин, — экий вы ершистый, однако.

Полковник замолчал и стал глядеть на поручика, пристально, насмешливо. Тот глаз не отвел, смотрел на Ламзина с вызовом. И жандарм, опытный жандарм не выдержал, первый перешел от дипломатии к вооруженным действиям:

— Мне жаль вас, молодой человек, и потому я буду снисходителен. Пока снисходителен. А ведь достаточно мне сообщить в некую инстанцию слова вашего уважаемого родителя: «ах, как гадко нынче в нашем любезном отечестве» — и ваш папа останется без пенсии.

Несвитаев побледнел и, забывая, с кем имеет дело, бросил с молодой бескомпромиссностью:

— А я-то думал, что только подлецы вскрывают чужие письма!

Ламзин побагровел, но проговорил спокойно:

— Во-первых, перлюстрация частных писем в Российской империи с августа 1905-го разрешена департаментом полиции, во-вторых, у вас, молодой человек, еще будет возможность пожалеть о вашей запальчивости, ну а в-третьих, письма вашего папаши никто, кроме вас, не читал. Вы сами очень любите читать их вслух другим... ха-ха.

— Кира Леопольдовна! — вырвалось у Несвитаева.

— Допустим, она. А что? Роковая женщина. Вамп. Фермопильское ущелье — где уже сложили головы триста спартанцев. Хотите быть триста первым?

Но Алексей Несвитаев был не из тех, кто робеет, когда им угрожают сильные.

— Так вот, Ювеналий Логииович, запомните, — проговорил он с горячностью чуть большей, чем следовало бы, — ни вас, ни вашей инфернальной наушницы Киры Леопольдовны, ни даже Агафона Мартовского я не боюсь!

При имени Мартовского в глазах Ламзипа мелькнуло удивление и, как показалось Алексею, даже некоторая растерянность — на секунду, правда.

— Ну, ну, — протянул он с нехорошей улыбочкой.

Севастопольский спец святого дела сыска поднялся и, не попрощавшись, и, конечно, же, не заплатив за ужин, вышел из зала. Твердым, уверенным шагом вышел.