Фея появилась из снов. И была, конечно, бесплотна. Вернее, плотью ее была та материя, из которой сотканы сны, пенье птиц, запах ландыша и свет далеких синих звезд. И сама она была как звезда. А еще верней, она была той сказкой, в которую всю жизнь свято верил Алексей Несвитаев. Что ж тут удивительного, что сказка однажды овеществилась в образе тонкостанной белокурой девушки-феи с серыми, дымчатыми глазами и крапинкой родинки слева над верхней губой. Фея материлизовалась на Таврической лестнице, возле дверей модного шляпного салона Любецкой — на фоне голубой эмали неба, в утренней прозрачности колокольного звона. Алексей сразу узнал ее — ожидаемую, предчувствуемую — и остановился, пораженный реальностью сбывшейся сказки. Фея глянула на него мельком, потом внимательно и — такая, казалось, задумчивая, грустная — прыснула со смеху: вид у молодого офицера, застывшего с полуоткрытым ртом, был, надо полагать, достаточно комичен.

— Здравствуйте... я Алексей, — смятенно прошептал отнюдь не робкий подводник.

— Алексей — человек божий, да? — нимало не смущаясь перед незнакомым офицером, вопросила фея очень серьезно, притушивая, впрочем, озорную улыбку под опушкой ресниц.

— Да. То есть нет, — окончательно потерялся тот и добавил с обезоруживающе-детской прямотой: — а вы откуда взялись?

— Я? — она пожала плечами. — Я иду от мамы.

Фея повела тонкой кистью в сторону витрины шляпного салона, в глубине которой вырисованная на холсте парижанка со славянскими веснушками на носу примеряла на себя шляпу-амазонку.

— А вы откуда — такой странный?

— Я... я из-под воды! — выпалил Алексей, обретя наконец способность мыслить и даже острить.

Вовсю малинили колокола, был «царский день», 30 июля, день рождения цесаревича Алексея. Но что за дело было Алексею и фее до какого-то гемофилийного наследника престола! Ах, какое в это утро было пронзительное, из ляпис-лазури, небо! Как необычно сияло оранжевое солнце! Как одержимо кричали воробьи, шалея от звенящего солнца и густого аромата, который лился из алого костра розария у верхней площадки самой красивой севастопольской лестницы! Даже жалкий зеленый осколок пивной бутылки в оранжевых лучах казался сегодня изумрудом. А презлющая фурия, что торговала цветами возле Городской управы и говорила гадости всем, кто не брал ее цветы, обратилась вдруг в добрую колдунью из сказок Гауфа: протянув фее розу, она благостно ощерилась единственным своим зубом и, право, показалась Алексею лет на сто моложе, чем была полчаса назад...

Кафе «Палермо» угощало их розовыми воздушными меренгами, кондитерские Мисинского, Эрихса, Мошетти одаривали шоколадками от Жоржа Бормана, конфетами от Абрикосова, дымящимся, ароматным кофе от Ван-Гутена. А на Приморском бульваре тонные барышни красиво подбрасывали в воздух легкие разноцветные кружки серсо, и молодые люди с тонкими усиками и еще более тонкими улыбками ловили эти кружки на ясеневые рапиры. И стремительно рвалась в звенящую синь неба, навстречу языческому Яриле, легкая античная квадрига — с фронтона одетого еще в леса, строящегося прекрасного здания Романовского института-водолечебницы. А море, винно-красное море, цвело парусами, и грузные, похожие на утюги броненосцы, расцвеченные по случаю царского дня флагами, были сегодня белооперенными фрегатами из мечты...

Казалось, все в этот день смеялось и пело. И только однажды, под вечер, когда хмурый яличник, который катал их по бухте, на обращение к нему феи: — «Да улыбнитесь же вы наконец, добрый человек!» — вдруг ответил дрогнувшим голосом: — «Детишек у меня пятеро с голоду подыхают, барышня, а я вот полгода как безработный, подрядился токмо раз в неделю господ катать...» — и Алексей поспешно сунул ему золотой империал{8} вместо положенного полтинника, — лишь однажды на их счастливые лица набежала тень — не грусти и озабоченности, нет — легкая тень удивления и жалости. И можно ли было укорять их в бездушии и эгоизме?..

И был день. И был вечер. И наступила ночь с крупными, спелыми, предосенними звездами. А когда небесный ловчий Орион, с алмазным мечом у трехзвездного пояса, с вечера поверженный навзничь, приподнялся и перебежал по небосклону с юга на запад — фея, счастливо смеясь, запрокинула лицо к звездам. И сомлел Алеша Несвитаев, потерялся в мятном холоде нецелованных девичьих губ.

— Скажите же, наконец, кто вы? — спросил он, переведя дыхание.

— «Из вещества того же, что и сон, мы созданы», — спряталась фея за Шекспира и улыбнулась загадочно.

Кто-то, прочтя эту коротенькую главу, усмехнется: сказка! Согласен, сказка. Потому что сказка — это то, чего ПОЧТИ не бывает. Но «ПОЧТИ» не означает «НИКОГДА».

Мне в 1982 году в Ленинграде, на Крестовском острове, довелось разговаривать с ЭТОЙ, ставшей совсем старенькой феей. За месяц до ее смерти. И старушка фея — с уставшими от долгой, трудной жизни, но такими добрыми, серыми, дымчатыми глазами и маленькой крапинкой родинки слева, над верхней губой, — обронила тогда:

— Как грустно, как бедно живут те, кто вовсе не верит в сказку.