Было ровно 17 часов, когда Белкин на ходу — эхма! — ловко перепрыгнул с борта катера-отметчика на корму «Камбалы». Маленький брейд-вымпел подводного флагмана упал с мачты катера, и в тот же миг точно такой же белый флажок с синим андреевским крестом и красными косицами взвился на невысокой мачте субмарины.

— Как наша рыбка, готова в море? — весело осведомился завотрядом у буйвологлазого боцманмата Димиткина, который только что взметнул брейд-вымпел.

— Все как учили, Николай Михайлович! — тоже весело отвечал тот, принимая при этом, насколько позволяла теснота рубочного ограждения, почтительную позитуру.

— Их благородие лейтенант Аквилонов находятся внизу, — добавил Димиткин, разглаживая подусники и солидно кашлянув в шеврон рукава.

Из шахты люка показалась широкополая фуражка с щегольской высокой тульей, голос Аквилонов а из-под нее произнес, грассируя:

— К выходу и погружению готовы, Николай Михайлович!.. А ну, брысь отсюда! — это уже, сквозь зубы, Димиткину.

Того как ветром сдуло.

— Право, зря вы с ними амикошонствуете, Николай Михайлович. Я вот...

Он не закончил, огромная его фуражка, зацепившись за поручень, свалилась в люк, в лодку. Он досадливо поморщился.

— Ты бы, Михаил Евгеньевич, еще парадную треуголку на себя напялил, — усмехнулся Завотрядом, — кто же на лодке такие клобуки носит? Моя, — он потрогал стильный нахимовский козырек своей фуражки с узкими полями, — и то для лодки не годится. Давно я предлагал нашим корифеям от интендантства придумать для подводников на голову что-нибудь поудобнее, испанку, например.

Он ворчал добродушно, делая вид, что не замечает явного раздражения Аквилонова.

— Иди вниз, Михаил Евгеньевич, поищи там свою фуражку, а я по надстроечке прогуляюсь.

На пирсе лейтенант Паруцкий, новый отрядный штурман, порядочный повеса, наклонившись к мичману Тучкову, что-то живо рассказывал тому — у юного мичмана жарко пылали щеки. — «...Она была так фраппирована, бедра ее порозовели от смущения...» — донеслось до Белкина. Так и есть, развращает мальчишку, подумал он. Крикнул:

— Эй, Степан Аркадьевич! Опять похабель несем околесную? Отпустите мичмана. А вы, Дмитрий Иванович, как можете такое слушать? Стыдно-с.

— Не дрейфь, Димочка, — донеслось до Белкина, когда он уже спускался в лодку, — старики потому так любят читать моралитэ, что сами уже не способны на шалости. Счастливого тебе первого офицерского погружения!

«Ишь, каналья, — незло усмехнулся Белкин, — это я-то, в свои тридцать пять, старик».

В лодке помимо экипажа находились три человека: инженер Несвитаев, священник отец Артемий и интендант Корсак. Каждый из них что-то проверял по своей части: инженер-исправность механизмов, поп — исправность морального духа, интендант — исправность отработанной воровской схемы, рассчитанной на втюривание водяным чертям мясных консервов не первой, а второй категории, да еще без вычета веса металлической тары. Трудно сказать, у кого из троих задача была сложнее.

— Николай Михайлович, я перед Крыловым отчитался, свободен, возьми меня с собой в море, — попросил Несвитаев.

— Не нужен ты нынче, Алеша, ничего сложного по механической части не предвидится. Гуляй... А вы что квелый такой? — обратился Белкин к отцу Артемию.

— Зане как отравился, — солидно пояснил поп, — утром при молебстве на «Днестре» в голосе был. Опосля отправился в город пеш, како Иаков в Месопотамию. По дороге, от жары токмо, испил кружку какой-то отравы в квасном заведении, поначалу пришел в радостное изумление, потом враз сомлел, отучнел вдруг, и ежели б не отец Иван из Свято-Митрофаньевской — пречудесно устрял бы в канаве. К вящей радости вот этого, — тыкнул он перстом в Аквилонова.

— А-а,- понимающе протянул Белкин, — бывает.

— Я уж нонеча, не обессудьте, Николай Михайлович, в моря-то не пойду. Так вы уж не запамятуйте, под вечерок, како солноворот завершится, заставить этих басурманов, — он кивнул на скалящих зубы матросов, — молитву отшпарить. Ныне, как-никак, 29-го дня мая, день святой мученицы Феодосии Тирской...

— Ладно, ладно, разберемся уж сами как-нибудь, — одиозно перебил его Аквилонов (он терпеть не мог батюшку).

— А ты, варнак, побоялся бы двух отцов своих: земного и небесного! — огрызнулся в его сторону батюшка{11}.

Матросы, ухмыляясь, слушали перекоры двух своих владык: душеприказчика и телоприказчика — как они их меж собой называли.

Первым опомнился поп, повернулся в сторону матросов:

— Сумняшеся кто в чем? Во удаляюсь от вас.

— Неясность есть одна, батюшка, — встрял Митрохин с невинными, как всегда, глазами, — касательно того, что предстоит душе утопленника. Моряк-надводник потоп, тут всё понятно: душа его вместе с пузырем воздуха всплыла. Ну а коли подводник не по своей вине загнется в прочном корпусе и нет его душе исхода — пошто душа его безвинно должна страдать, ась?

— Нешю я вам не внушал? — подозрительно поглядел священник на Митрохина. — Сугубо подводников касаемо, военный протопресвитер наш, вот его родитель, — он ткнул прокуренным перстом в Аквилонова, — распорядился считать души подводников утопших, равно как и задохнувшихся, — душами блаженными и потому спасенными.

— Ага. Вот теперича я успокоенный, — издевательски поклонился Митрохин.

Отец Артемий покачал головой и строго погрозил охальнику пальцем.

А сверхсрочники сегодня!., все пять кондукторов нынче были при кортиках: с 18 мая 1909 года им стал полагаться офицерский кортик — как тут не надеть его! Но боже мой, каким нелепым казался изящный вызолоченный морской кортик при хлопчатобумажном кителе! Белкин хлопнул по плечу минного кондуктора Сальникова:

— Ты, старина, хоть когда в гальюн пойдешь, не забудь снять оный.

«Камбала» на электромоторах бесшумно отошла от причала. Несвитаев остался на пирсе. Он никогда не уклонялся от моря, участвовал почти во всех погружениях, хотел и на этот раз идти. Не взяли. Он не виноват, что остался на берегу. А на душе было скверно. Беспокойно и тоскливо.