Оставшись один, Алексей вдруг почувствовал себя покинутым и никому не нужным.

Вот уже год почти, как он делит жизнь свою, всего себя поровну между подводными лодками и Липой. Делит поровну. Чесно. И до недавнего времени был уверен, что нужен и Липе и подводникам, что они не могут без него.

Но вот лодка ушла в море без него. И Липа уже который день избегает встреч с ним.

Отношения с ней в последнее время складывались сложные. Месяц назад, гуляя по городу, они зашли в Покровский собор. Шла служба, народу в соборе было много. В воздухе, душном от дыхания сотен людей, плыл запах ладана — тлеющих осенних листьев, запах цветов запоздалых. Закончилась проповедь, и чистые голоса мальчишечьего хора будто дрожали в мерцающем свете виноградного иконостаса, голоса плыли над толпой, поднимались все выше и выше, а где-то под черным зияющим куполом они таяли, пропадали. Алексей с Липой стояли молча, держа в руках по витой золотом свече. Алексей обратил внимание на белокурого бледного юношу, стоящего слева от них: небритое больное лицо — стоит, не крестится, затравленно озирается по сторонам, — но глаза честные, открытые. Вот парень вздрогнул, глядя куда-то вправо. Ага: справа, человек через пять от них, стоит хлюст с усиками, которые носят обычно карточные шулеры и сутенеры; он неотрывно смотрит на парня. Липа тоже обратила внимание на них, переводит взгляд с одного на второго. Вот хлюст поднял руку и легонько поманил к себе пальцем юношу, нехорошо так поманил... В этот миг на клиросе отроческое сладкогласие сменилось натужным ревом крепких мужских глоток, и будто кто-то всемогущий, невидимый прошелся острой косой по ногам прихожан: все враз стали рушиться на колени. Остались стоять трое: Алексей с Липой и бледный юноша. Тот быстро оглянулся по сторонам и рванулся к выходу, меж коленопреклоненными. Тотчас с колен вскочил хлюст и бросился за ним, опрокинув по дороге двух старушек... И так все это странно выглядело на фоне соборного благолепия...

— Кто были эти двое, как ты думаешь? — спросила она Алексея уже на улице.

— А кто их знает? — беспечно ответил тот. — Жулик жулика вылавливал.

Липа пристально и, как показалось Алексею, неприязненно посмотрела на него.

— Жулики!.. А стоящий с нами юноша? Неужели ты не обратил внимание на его глаза? Чистые глаза не могут быть у нечистого... А тот, другой, с мокрой, подленькой улыбкой и такими... гадкими усиками — это же сыщик!.. А ты даже не догадался ему подножку сделать, когда он пробегал мимо тебя. Какой ты все же... толстокожий!

Он проводил Липу до дома. Шли молча, отчужденно. Но, прощаясь, Липа улыбнулась и, как всегда, пожелала голубых снов.

В городе поговаривали, что вечерами стало опасно появляться на темных улицах. Озорничает банда с чудным названием «Свобода внутри нас» под атаманством некого Агафона Мартовского. Грабят, насильничают, помахивают перед сомлевшими обывателями ножичками. Но называют себя революционерами. Однажды поздним вечером на берегу Мартыновой бухты Липа читала Алексею свое:

Неожиданно из темноты надвинулись двое.

— Вали отсюда, поручик! — хрипло выдохнул здоровяк с широким лицом, коротко стриженными волосами.

Он протянул к Липе руку. Алексей выхватил кортик, оттолкнул наглеца.

— Ага-а, — прохрипел тот, — ты, шкура офицерская, первый перышко вынул!

Здоровяк, сопя, полез в карман пиджака. Липа выскользнула из-за спины Алексея, крикнула гневно:

— Убирайтесь отсюда, подонки!

— Пойдем, Агафон, — потянул здоровяка за рукав второй, сзади, — не марай свою революционную совесть об офицерскую сволочь и его б...

Оба растворились в темноте.

— Это и есть рыцари революции? — криво усмехнулся Несвитаев.

— Это... это обыкновенная уголовная шпана! — ответила Липа срывающимся голосом.

Алексей в темноте не заметил, что она плачет. Он многого сейчас не заметил и, обычно такой чуткий, не понял. И потому закусил удила.

— Да нет уж. Теперь я воочию убедился — кто такие революционеры!

— Ты... ты ничего, Алеша, не понимаешь... ты все перестал понимать... Мой отец...

— Твой отец! — перебил Алексей. — Я давно догадывался — кто твой отец! Ре-во-люция! Ре-во-люционеры!.. Но ведь только глупцы забывают историю. Сколько их было, этих самых революций — безумных попыток перескочить одним махом из понедельника прямо в среду! На что уж — Великая французская! А знаешь ли ты, что эта революция казнила Лавуазье? «Революции химики не нужны!» — было хамски заявлено, перед тем как положить его гениальную голову под национальную бритву Франции, гильотину...

— Алеша!!

— А знаешь ли ты, что на развалинах Лиона, восставшего против этой самой революции, якобинцы велели возвести памятник со словами: «Лион боролся против свободы — нет больше Лиона»? Но Лион есть, стоит город. А где тот памятник?! Где, я спрашиваю?! 22 сентября 1792 года конвент объявил первым днем первого месяца первого года новой эры! Где, где эта эра?! Собор Парижской богоматери тот же конвент распорядился переименовать в Храм Разума. Кто об этом помнит? Зато все знают Нотр-Дам де Пари! Мне смешны твои...- Алексей осекся. Липа глядела на него молча, уничтожающе.

— Я не желаю с вами разговаривать! — сказала жестко. — Не хочу вас больше знать! Не провожайте меня!

Но не мог же он отпустить ее одну, когда рядом в темноте отпивается какой-то уголовно-революционный Агафон... И тут только до Алексея дошло, что это и есть тот самый страшный Агафон Мартовский, о котором предупреждал его покойный Перфильев...

До дома оба не проронили ни слова. Алексей долго еще стоял в темноте, видел, как в Липиной спальне вспыхнул и тут же погас свет, потом поручик тупо уставился на двухэтажный дом, в стене которого торчали вмазанные еще во время Крымской войны три чугунных ядра{12}.

А неделю назад посыльный в красной шапке доставил ему на «Днестр» закрытку, в которой было лишь одно слово «придите». В тот вечер он должен был делать в Морском собрании доклад о состоянии подводного аварийно-спасательного дела в России и в других странах. В пять вечера, не дожидаясь ужина, Алексей на извозчике помчался к Липе, захватив с собой рулон чертежей и диаграмм, — от нее прямиком в Морское собрание, мол. Всходя на крыльцо Любецких, лицом к лицу столкнулся с незнакомым студентом, выходившим из дома. Тот, одетый как пехотный офицер — зеленоватый китель и рейтузы, сапоги с лакированными голенищами, только на картузе был голубой студенческий околыш, — обернул к Алексею бледное красивое аристократическое лицо, замер, будто споткнулся.

— Не-на-вижу! — выговорил раздельно, сощурив глаза. И прыгнул в ожидавшую его пролетку.

Липа сидела в кресле возле камина, на любимом материном месте, зябко кутая худенькие плечи в легкий козьего пуха платок. Глаза глубоко запавшие, тоскливые.

— Ты знаешь, — проговорила задумчиво, не поздоровавшись даже и не пригласив сесть, — когда-то давным-давно египетский царь Птолемей повелел лучшему своему архитектору воздвигнуть гигантский маяк при входе в Александрийскую гавань. И на фронтоне высечь мраморную надпись: «Царь Птолемей — богам-спасителям, на благо мореплавателям». Архитектор повеление выполнил: маяк, одно из семи чудес света, вышел высочайшим и прекраснейшим в мире. Только... только надпись архитектор сделал на извести и присыпал ее мраморной пылью. Царь этого не заметил и остался очень доволен. Прошли годы, известь осыпалась, и вместо прежней надписи перед изумленными людьми предстала новая, в глубине ниши высеченная на мраморе гордая надпись: «Состратус из города Книды, сын Дексиплиана — богам-спасителям, на благо мореплавателям»...

— Надеюсь, ты позвала меня не только для того, чтобы поведать эту красивую притчу?.. Кстати, какова же ее мораль?

— Что это у тебя? — вместо ответа тихо спросила Липа, указывая на траурную повязку на левом рукаве его мундира.

— Ты же знаешь, окочурился покровитель флота, великий князь Алексей Александрович. Всем офицерам вменено...

— Ах да... я не люблю черное, траурное... впрочем, на Востоке траурный цвет белый.

— Липа, зачем ты меня позвала?

— Ты спросил про мораль. А мораль легенды в том, что всякая истина глубоко сокрыта, ее нелегко сразу отыскать. А то, что лежит на поверхности... Вот и я ищу, ищу...

— Липа... Липочка...

— Студент, которого ты, кажется, видел... Я ему сегодня отказала. Он дважды делал мне предложение. Познакомились запрошлым летом. Он мне нравился... тогда. Князь Гагарин. Из Одессы.

Несвитаев сидел, уставясь в вощеный пол и не знал, как ему реагировать на сообщение. Радоваться? Нет, скорее он был расстроен: Липа, его фея, оказывается, кроме него, Алексея, знакома еще с князьями.

— Нет, нет, — словно подслушав его мысли, сказала она, — после того, как я встретила тебя, с ним я даже не виделась ни разу. Вчера он неожиданно депешировал о своем приезде. Поэтому я и попросила тебя прийти... И еще: я хотела тебе сказать, что была тогда, в тот вечер, на берегу Мартыновой, не права... мы оба были не правы: ты действительно много в жизни не понимаешь, не по своей вине... а я злючка.

— И я был не прав!

— Но, Алешенька, милый, пойми меня... честное слово, я не знаю, как к тебе отношусь... Лучше уходи сейчас, уходи поскорее, а то я разревусь.

А сама уже ревела.

Как ни странно, доклад в Морском собрании в тот вечер инженер-поручик Несвитаев сделал блестяще. А ночью заспал свои обиды...

Сейчас, стоя на пирсе, он вспомнил все это и горько усмехнулся: «Ну что ж, если я не нужен ни Липе, ни Белкину, у меня остаются еще друзья — книги».

— Алексей Николаевич! Вас дама ожидает, — крикнул сверху, с борта «Днестра», мичман Феншоу.

Алексей поднял глаза. В десяти шагах от него стояла фея.

В тот вечер они поехали на Приморский бульвар. Несмотря на прошедший дождь, Примбуль был полон гуляющей публики. Вечерние платья с тренами соперничали друг с другом в изысканности и дороговизне. А на фее было только-только входившее в моду английское легкое, белое, очень короткое (всего на три четверти ниже колен!) платье. Сегодня Липа обворожительна, как никогда. Дамы с расхожими тренами поглядывали на нее с сатанинской завистью, а суперанты этих дам — те с откровенным восхищением любовались девушкой.

Липа с Алексеем почти не разговаривала, она тесно и мягко прижималась к нему плечом.

В начале двенадцатого ночи они остановились в тени под каменным мостиком с гербом Севастополя. Липа вдруг закинула руки ему на плечи, прильнула близко-близко я зашептала:

— Алешенька, я так рада, счастлива просто, что ты не ушел сегодня на «Камбале», не знаю почему. Но я... я, кажется, так тебя люблю!

Он чуть не задушил ее в объятиях.

Вдали красиво сверкали огни возвращающейся из-под Босфора с учений эскадры. Огни были похожи на упавшее в море созвездие. И где-то там, среди этих огней, была сейчас «Камбала». Должна была быть...

А в воздухе плыл ночной запах любки, этой русской орхидеи. В этот момент западную часть неба зловеще прочертил метеорит, окурок Вселенной. Было 23 часа 29 минут...

— Ой! Мне отчего-то стало так страшно! — прошептала Липа.