Спать решительно не хотелось. Вздохнув, Николай осторожно поднялся с кресла и стал ходить взад-вперед по опочивальне, стараясь не наткнуться впотьмах на какой-нибудь предмет в незнакомой ему обстановке, не наделать шуму: рядом, за дверью, спала Александра Федоровна... Пушистый, нежный ворс арраского ковра приятно холодил, ласкал босые ноги, успокаивал.

Нет, так жить нельзя: время — нет еще одиннадцати, а ему, как ребенку, велят спать. Когда спать совершенно не хочется! Да и не заснешь сразу на новом месте, как ни старайся.

Сегодня, после смотра подводников, выпив за обедом два глотка венгерского, он уловил царицын негодующий взгляд и со вздохом отстранил от себя бокал, решив восполнить недобор за ужином в Морском собрании, куда Александра Федоровна, кажется, не собиралась ехать. Однако уже к восьми вечера лицо царицы стало кислым, уголки губ страдальчески опустились, она заявила, что ужасно от всего устала, детям пора в постель, и решительно увлекла супруга в уютную дрему отведенных им апартаментов в доме Главного Командира флота.

Сейчас, вышагивая по квадрату ковра, Николай раздраженно думал, что последнее время Александра Федоровна не отпускает его от себя ни на шаг, капризность ее и раздражительность с каждым годом становятся все невыносимей. Стремится все делать наперекор, а малейшее с его стороны сопротивление приводит к тяжким семейным сценам.

Ему, Николаю, уже сорок. Он устал. Устал от всего. От государства. От интриг. От революций. От семейных сцен...

Другим кажется, царь превыше всего житейского, мелочного. Как все просто — со стороны!

За что бог послал ему испытания? Что он сделал кому плохого?!

Стоп. Все неприятности — в сторону: он дал себе слово в эту Ливадийскую поездку о неприятностях не думать. Не думать!

Но когда ночами не спится, не думать — это даже у царей не получается. И тропинка ночных мыслей, как бы ни была она извилиста, непременно приводит в отоснившуюся молодость.

Был ли когда-нибудь он счастлив? Так, просто по-человечески? Пожалуй, нет. Впрочем... Когда впервые увидел Алису?.. Нет. Ведь ее привезли впервые на смотрины не к нему, а к брату, Георгию... Был счастлив — когда Алиса стала его? Да! И еще. Пожалуй, это самое главное...

...Медный гул Ивана Великого державно плывет над Москвой. Дюжина молодцов-иноков раскачивают литой язык самого могучего русского колокола. Ликует древняя столица! Нынче коронация! Людно в Успенском первопрестольном соборе. Вот уже короны зависли над головами Николая и Алисы. Осиянный блеском тысяч свечей, воздев ладони и запрокинув к куполу лицо, плачет от избытка чувств сам митрополит. Тысячи именитейших из именитых — на коленях, все плачут. Архидьякон, разинув зев, — жилы на висках вот-вот лопнут — своим громовым «долгий лета» перекрывает хор, дрожат стекла от его могучего рева. В дыму ладана плывут, клубятся лики святителей. В золотой дымке плывет весь храм... Вот он, вот он — звездный миг Николая Александровича Романова! Слезы сами бегут по щекам. Скосил глаза: Алиса — юная, прекрасная, обморочно бледная, глаза горят, ноздри хищно раздуваются, в глазах ни слезинки...

Потом — залитая вешним солнцем Красная площадь. Стотысячная толпа враз рушится перед ними на колени, и навстречу, как будто из поднебесья, набегает бурное, торжествующее «Боже, царя храни!»... Влажный, жаркий шепот Алисы: «О, майи гот, ви либен зи унс! (О боже мой, как они нас любят!..»)

И вдруг — эта нелогичная до нелепости Ходынка... Энергичным отмахом руки Николай отрезал было беспокойное воспоминание, но кисть в темноте за что-то зацепилась, это «что-то» с треском шлепнулось на пол, раскатилось...

От неожиданности он даже присел, трясущимися руками нащупал на полу дурацкую бонбоньерку, рядом — рассыпанные конфеты. Ну, сейчас начнется!..

«О, майн, гот, Никки, верде их эндлих, айне рюэ эрвербен? (О, боже мой, Никки, когда-нибудь я обрету, наконец, покой?») — устало прошелестел из-за двери голос. Тот же голос. Но, боже мой, как он не похож на голос той — юной, осиянной Алисы! Мученические вздохи, угасая, замерли...

Осторожно на цыпочках вышел на балкон. Отсюда, со второго этажа дома Главного Командира флота, открывался подлунный вид на северо-западную часть города. В лиловой мгле угадывалось море. Эскадра по случаю пребывания в городе монарха была выведена на внешний рейд полностью разоружена — ни единого снаряда! — береженого бог бережет! А ночь была так хороша — тихая, густо-темная, с яркими южными звездами и легкой прозрачной дымкой, таврическая, конца лета, ночь! Николай стоял зачарованный и шептал:

Не любивший, не понимавший и, как все эгоистично бесстрастные люди, иронически относящийся к поэзии, — этими строками подхалима от поэзии, бездарного Мазуркевича, Николай восхищался искренне. Что делать: он до самозабвения любил сына цесаревича. Можно ли обвинять в этом отца?

Всегда равнодушный и холодный, как улитка, он, когда дело касалось сына, являл и чуткость и волнение, тогда из-под перламутровой непроницаемой раковины выглядывало что-то трепетное, беззащитное, по-человечески понятное. Видит бог, как он ждал наследника! Аликс после замужества в положенный срок родила девочку. А потом, с чисто немецкой пунктуальностью, с интервалом ровно в два года — так рекомендовали гессен-дармштадтские лейб-медики — наладилась дарить ему одну принцессу за другой. Конечно, дочки — тоже радость, но четыре порфирогениты подряд — это уж слишком. Трону нужен наследник! Николай сокрушался, но надежды не терял. И тут вышел конфуз...

В 1902-м царица вновь ощутила в себе тревожную моготу. День и ночь молилась, чтобы на сей раз бог даровал трону наследника. Часами слушала бравурные военные марши — ведь каждый мало-мальски культурный человек знает, что после таких прослушиваний непременно рождаются мальчики! В ее покоях отирался увертистый маг Филипп (безвестный колбасник из Лиона Низьер Вашаль, изгнанный из Франции за шарлатанство, в России обрел не только приют — волей императрицы еще и диплом доктора медицины и титул действительного тайного советника!). Ошивались какие-то темные проходимцы. Ночами откуда-то жутко завывала блажная Матрена-босоножка, блекотал козлом юродивый Серафим, хохотал Митенька Козельский.

Между тем, приближались сроки родов. Лейб-акушер Отт настаивал на созыве консилиума и осмотре царицы. Куда там! Специальные бюллетени поспешили осчастливить россиян, сообщая об ожидаемом рождении наследника. И пошли по святой Руси гудеть колокола, люди молились о счастливом разрешении... Однако вышли все сроки. Созвали-таки консилиум. Заключение было ошеломляющим: у царицы хроническое неполное опорожнение кишечника!

Его хватила горячка. Лежал, никого не узнавая. Двор ходил на цыпочках, скорбно опустив глаза. Младший брат Михаил неохотно примеривался под корону: он вовсе не желал взваливать на себя бремя царской власти, его вполне устраивало положение любимого брата царя.

Бог спас тогда Николая. Выздоровел.

И как же после всего этого не понять чувств российского автократора, когда летом 1904 года отчаявшаяся, выбитая из четкого гессен-дармштадтского графика деторождения, Александра Федоровна подарила ему, наконец, сына!

И вот тогда, в третий раз в жизни, он был, пожалуй, по-настоящему счастлив.

Всего три раза в жизни...

Снизу послышалось осторожное покашливание. Николай опасливо выглянул за перила. По олуненной дорожке сада, вдоль цветочной куртины, бесшумными тенями скользили два солдата с винтовками за спиной — на ногах что-то большое, бесформенное. Приглядевшись, улыбнулся: сапоги солдат обмотаны войлоком — чтобы не громыхали, не беспокоили их величеств, значит. «Оно с солдатушками-то надежнее, чей с матросней», — подумал он, теплея сердцем. И тут же в цепкой, как у всех Романовых, памяти непрошенно всплыли, заплясали перед глазами депеши адмирала Чухнина — из осеннего, пятого года, вздыбившегося Севастополя: «...настроение в командах ненадежное... боевые роты отказываются стрелять... Брестский полк вышел из повиновения... матросы овладели дивизией и положением дела... команда крейсера «Очаков» взбунтовалась, высадила офицеров... положение безвыходное...» Темный ужас. Полный пароксизм воли. Тайно у причала Петергофской Александрии стоит под парами самый быстроходный миноносец. Фамильные драгоценности упакованы в чемоданы...

Он ненавидит матросов. Ненавидит Севастополь. Четыре года после того он демонстративно не приезжал сюда, а ведь раньше наезжал ежегодно.

А сколько у него других врагов! Не за кордоном, нет, в даже не среди этой матросни — рядом, под боком, во дворце. Льстивые подхалимы-министры. Пресмыкаются перед ним, а в душе ненавидят. Вон, Извольский: став министром иностранных дел, завел моду давать ему на прочтение все, что о нем пишут за границей. Поначалу это даже забавляло его, Николая, но... есть же чувство меры! Пришлось заменить Извольского Сазоновым...

Хорошо Альфонсу 13-му, испанскому королю. Стал королем за три месяца... до рождения. Спорт, автомобили, лошади, женщины, а страну отдал парламенту. И, главное, холост, холост!

Да, но парламент — не для России. С детства он намертво усвоил внушенное Победоносцевым: монархия в только монархия, неограниченная! Все остальные формы правления в России всегда вели к анархии. Ведь было, было уже такое, когда, устав от свободы, устав от самих себя, надорвав глотку на своих бестолковых народных вече, эти горластые непокорные русые мужланы сами же возопили к варягам: «Придите и володейте нами!» Русь такая и иной быть не может. В престоле ее спасение. В нем. Значит...

Но довольно, довольно о политике! И без политики забот хватает. Тут бы хоть со своим семейством разобраться...

Мишка, брат. Любимый. Аликс его всегда недолюбливала — ну так и сидел бы у себя на Кавказе. Чего ему не хватало? Голубые гусары, автомобили, бабье. Так нет же — прикатил в гости. И первое, что умудрился, хулиган, напоганить по приезде — прямо на дворцовой лестнице, при всем дворе, съездил по физиономии Распутина. Конечно, если уж честно, это совсем неплохо, что Гришке-хаму морду расквасили, но Аликс... Боже, что было потом!.. Потребовала Мишку больше на порог не пускать. А ведь он родной брат ему... Мишка, Мишка... А теперь вот еще схлестнулся с этой, дважды разведенной мессалиной, Наташкой Шереметьевой-Мамонтовой-Вульферт. Люблю, кричит, женюсь!.. Ну и люби ее себе на здоровье, кто тебе мешает? Но жениться, жениться-то зачем?! Как будто семнадцать ему. И укатил ведь, поганец, ослушник, с ней за границу. И дочка, говорят, у них уже родилась, Кира...

Великие князья чудят. Николай Николаевич отбил жену у принца Лихтенбергского — Аликс хватается за сердечные капли. Кирилл Владимирович увел жену у самого брата Аликс, Эрнста-Людовика — Аликс снова в истерике... Пришлось Кирюху из России вытурить...

Но сама, сама Аликс... Требует, чтобы он сиюминутно находился с ней рядом, а себе позволяет — это, конечно, ее Анька Вырубова подбивает — порою ночами исчезать из дворца. Директор департамента полиции Зуев докладывает, повадились на пару с Анютой в аристократический притон Чванова. Правда, не позволяют там себе ничего, так просто сидят, инкогнито под темными вуальками, и любуются похабствами там творимыми... Ух, Анька-нимфетка. Как развелась со своим лейтенантом, прямо с цепи сорвалась...

А тут еще этот леший из тобольской тайги. С вечно пьяной похотливой рожей. Великие князья, все как один, вопят: убери его!.. Да он бы и сам рад, но Аликс... Нет! Лучше один Распутин, чем десять истерик в день!

И все это на одну его голову. За что?

Ну, если бы, куда ни шло, вся эта грязь внутри России оставалась — так нет же! Вон, перлюстрировали письма французского посла. Так он обо всем этом в Париж катает. Со смаком! Да с такими пикантными подробностями...

А тут еще ломай себе голову над реформами разными. Над Боснийскими кризисами...

А пошло оно все! Спать! Пора спать!

Тихо зашел в опочивальню. Перекрестил в темноте дверь налево — Александры Федоровны, направо — Алексея. Вытянулся на голландских прохладных простынях. Так просто не заснешь. Таблетка веронала, вторая...

Мысли заплетаются, истаивают. Ужасно болит голова. Вот здесь, справа, выше виска. В том самом месте...

Да, цепкая память — его враг — обязательно перед сном, под занавес, преподнесет что-нибудь особо гадкое.

...1891 год. Он еще не царь — царевич только. Узкие, кривые улички японского города Отсу. Он едет в передней открытой дженрикше вместе с греческим королем. По обеим сторонам улицы — шпалеры японских полицейских. Вдруг маленький, коротконогий полисмен выскакивает из рядов... бежит прямо к нему... все недоуменно, растерянно улыбаются... вот он рядом... Страшный, яростный высверк короткого самурайского меча! Удар! Вот сюда, справа над ухом. Николай нырнул головой вниз, на дно коляски. Уже не видел, как Георг Греческий золотой шпагой лихо отвел второй удар самурая...

Японца того звали Ва-Цу. Точнее, Сандзо Цуда. С тех пор эта непреодолимая, патологическая ненависть к японцам.

Николай уже спит, а губы шепчут: «япошки... макаки... макашки...»

Спит неограниченный властелин, хозяин судеб ста пятидесяти миллионов во всем ограниченных россиян. Спит земли русской суверен, в вялом теле которого струится кровь — наполовину датская, почти наполовину немецкая и лишь только на одну стодвадцатьвосьмую часть русская.

Спит Севастополь, удостоенный высочайшего посещения.

Спит вся необъятная Россия — уставшая, виноватая, выпоротая за недавнюю дерзкую революцию, — спит глубоким обморочным сном. Спит могучая униженная Русь.

И долго еще до страшных кровавых петухов — целых восемь лет.