Через десять дней у плавпричала в бухте Южной рядом с «Лососем» стояла уже вторая американская субмаринка — «Судак».
Присыпанный снежком «Судак» стоит, не шелохнется, а «Лосось» с утра будто ожил: внутри что-то утробно урчит, корпус вздрагивает, из зарешеченной круглой дыры позади рубки — голубой шлейф бензиновой гари. Нынче «Лососю» предстоит впервые окунуться в черноморские волны. С высокого борта «Днестра» дивятся матросы-надводники: такое махонькое суденышко «Лосось» — мальчишка соплей перекинет — а поди же, с утра в эту прорву пятый воз разной утвари вваливают. Невдомек флотским: у подводной лодки лишь одна пятая корпуса над водой, оттого и кажется игрушечной. Отрядный коняга Кингстон, доставив очередной воз на пирс, прядет ушами, фыркает раздраженно: к духовитому перегару от флотских привык, но бензиновая гарь явно не по лошажьему нутру.
Внутри лодки душно, жарко, пахнет горячим машинным маслом, красками, парами аккумуляторной кислоты. Тусклые электрические лампочки высвечивают фантастическое нагромождение механизмов, приборов, сплетенных в змеиные клубки трубопроводов, кабелей. Попавшего впервые в эту железную утробу берет оторопь: матерь божья, да тут ступить негде, не то чтобы работать и жить. Но при всем кажущемся хаосе здесь нет ничего лишнего, рационализм в компановке инженерных хитросплетений достиг тут совершенства.
Несвитаев с трюмным квартирмейстером Сорокиным возятся с главным осушительным насосом: неисправен насос. Инженер все эти дни докладывал — нельзя с такой неисправностью в море выходить — куда там! Завотрядом Белкин — опытный, казалось бы, подводник — балагурит: на носу, мол, б декабря, Николин день, тезоименитство царя, Вирену-де неймется телеграфировать государю о досрочном вводе в строй Черноморской эскадры первой подлодочки — окунемся уж как-нибудь, порадуем державного вождя флота.
В машинном отделении кондуктор Горшков взъелся на моторного квартирмейстера 1 статьи Павла Бордюгова, вестового Несвитаева:
— Почто давеча масло в циркуляшке не проверил? Внушал я тебе? Видно, креста на тебе нет.
— Крест не обязательно, — возражает тот, — лишь бы бог в душе был.
— В душе, говоришь? Ну погоди, возвернемся с морей, ужо я тебе организую в бога душу!
Кондуктор последнюю фразу шепчет яростно, но воровато озирается и осеняет рот крестным знамением: ругань, божба на военном судне, тем более на лодке — ни-ни!
Сверху, в круглом проеме входного люка черным лаком сверкнули модные узконосые, на низком каблуке, штиблеты, и сам капитан-лейтенант Белкин явился в лодке — щеголеватый, с лихо закрученными вверх усами. Глянул из-под короткого нахимовского козырька фуражки искристо и шало, бодро спросил:
— Ну что, водяные черти, нырнем?
Встретился с нехорошим взглядом инженера Несвитаева, нимало не смущаясь, добавил:
— Представляешь, Алеша, нас в городе, оказывается, вот уже неделю, как зовут водяными чертями. И почему? Недавно у вокзала, за ночлежкой некоего Кассиди, нашли убитую девицу. Так одна бабка на базаре заявила: дело рук водяных чертей с самотопа-нырялки. И весьма убедительно аргументировала обвинение: какой, мол, порядочный человек полезет под воду — только головорез отчается на такое! И весь город подхватил: «водяные черти».
Завотрядом говорил пустяки, а сам выжидающе глядел на инженера.
— Николай Михайлович, нельзя с такой неисправностью погружаться, — честно сказал Несвитаев.
— Все то, что гибель нам сулит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья, — небрежно обронил Белкин. — По местам стоять, со швартовых сниматься!
Отдав команду на выход в море, Завотрядом направился в корму к матросам, — невозмутимый, самоуверенный. Но кто-кто, а Несвитаев знал: на душе у Николая Михайловича сейчас скверно.
«Лосось» никак не хотел уходить под воду. Весь водяной балласт принят, но лодка словно зацепилась горбом рубки за свод моря. А море сегодня красивое на редкость, будто не декабрь стоит, а ранняя осень — не шелохнется густо-синяя пелена его. С катера-отметчика и неуклюжего киллектора-спасателя (черти его по воле Вирена принесли!) десятки пар глаз с любопытством и тайным, может быть, злорадством следят за тщетными попытками водяных чертей нырнуть. Смехота! Выпуклый глаз перископа затравленно озирается по сторонам, порою в его зрачке яростно вспыхивает пойманный солнечный зайчик.
— Ну что, лавровенчанные, погрузимся мы нынче, или нет?
В голосе самолюбивого Белкина — вибрация туго натянутой струны.
Андреев, командир лодки, молчит. Несвитаев зло шлепнул перчаткой по гильзе «минимакса», огнетушителя.
— Я же предлагал, Николай Михайлович, бросить дополнительно в трюм тонну чугунок: черноморская вода гораздо плотнее балтийской.
— Тэ-экс, — Белкин задвигал желваками скул, — принимать воду в трюм!
— Николай Михайлович! — взмолился Андреев. — Принимать воду в трюм!
И черноморская вода, объявшая тело «Лосося», утробно урча, ворвалась в него через открывшийся кингстон. Стрелка глубиномера дрогнула и медленно поползла вверх: полсажени... сажень... Море сомкнулось над субмариной.
— Стоп принимать, — скомандовал Несвитаев. Из трюма слышалось пыхтение матроса, закрывающего кингстон, но урчание воды не прекращалось, усиливалось.
— Стоп принимать! Закрыть кингстон! — почти в унисон крикнули три офицера.
— Не закры-ыва-ется! — донесся снизу натужный голос трюмного машиниста.
Лодка быстро погружалась. Врывающаяся в нее вода уже не урчала, она шипела, грозно гудела, будто захлебывалась в злобном торжестве.
Белкин прыгнул в трюм, Несвитаев, не думая, автоматически, запустил осушительный насос, хотя и знал о его неисправности, одновременно рванул клапан на продувание балластных цистерн. Но было уже поздно: резкий треск — это пошли рваться балластные цистерны, которые в те времена размещались на лодках внутри прочного корпуса.
— Глубина пять сажень... шесть... семь, — срывающимся голосом все быстрее и быстрее докладывал квартирмейстер Сорокин.
Андреев и Несвитаев, не сговариваясь, лихорадочно отворачивали по обоим бортам стопора сброса аварийного балласта в пять тонн. Поможет ли? Поди, «Лосось» засосал в себя уже с десяток тонн воды. Аварийный стопор заклинило где-то посредине. «Сегодня все против нас», — тоскливо мелькнуло у Несвитаева.
Весь экипаж сознавал, что обречен, но паники не было. Дрожащие губы шептали молитву заступнику моряков, Николе, но руки не мельтешили в крестном знамении — каждая пара судорожно вцепилась в то, за что ей надлежало держаться по погружному расписанию.
А море с ревом врывалось внутрь аварийной субмарины, и «Лосось» в полном соответствии с законом Архимеда шел ко дну. Дифферент{1} резко увеличивался на корму. Толчок — и лодка пошла валиться на ровный киль: грохнулись на дно. Вода из кормового отделения хлынула теперь в нос, яростными кобрами зашипели залитые оксилитовые шашки{2}. «Если морская вода попадет в аккумуляторы — нам крышка, задохнемся от хлора, даже при условии, что у подволока останется приличная воздушная подушка», — отметил про себя инженер.
Мысль Несвитаева лихорадочно работала: он не главный на лодке, но он инженер, он должен, обязан что-то придумать, обязан! — порывисто перевел дыхание... он дышит?., дышит... воздух! А если дать воздух внутрь лодки?!
Несвитаев рванулся к воздушному клапану. «Если и этот заклинит, вырву зубами!».
Клапан открылся легко. И в полузатопленную братскую могилу резко ударила тугая струя, воздуха под давлением двести атмосфер. В его яростном звоне потонули все остальные звуки, уши сразу заложило колючей ватой, в голове что-то хрустело, глаза лезли из орбит.
Схлестнулись две стихии, вода и воздух, сила давила грудью на силу и побеждала большая. Вода еще продолжала поступать, но уже медленнее, вот она остановилась и — не верилось глазам — пошла вниз! Воздух упругими своими ладошками выталкивал из захлебнувшегося «Лосося» разбойно вторгшееся море.
А Несвитаев, вместо того чтобы смеяться, туповато уставился на Белкина, стоящего по грудь в воде: только что тот нырял с головой, а усы у него по-прежнему торчат вверх пренахально — как это он, чертяка, достигает?
Облегченный «Лосось» стремительно рвался из подводных хлябей наверх, к солнцу. Вот он подскочил над морем чуть не до киля, ухнул на сажень вниз, снова подскочил — и закачался, успокаиваясь, — черный, гладкий, блестящий, как вынырнувший кит. Под брюхом у него что-то лязгнуло: то соскочившая со штока тарелка сама села в гнездо, и зловредный кингстон закрылся. А внутри лодки, куда никогда не заглядывало солнце, будто солнечный луч высветил на гипсовых масках вынырнувших из преисподней водяных чертей жалкие, вымученные улыбки.
Современный подводник улыбнется: эка невидаль, воду воздухом вытолкнули — хрестоматия! Но в те времена нужно было в разных морях утопнуть полдюжине субмарин, прежде чем на русском «Лососе» впервые догадались применить сжатый воздух для борьбы с водой.
Белкин, хлюпая разбухшими штиблетами, метнулся по трапу вверх. Не дожидаясь, покуда отравится избыточное давление, отдраил люк. Хлоп! — пробкой из бутылки шампанского выбросило его воздухом из шахты люка — чудом шею не свернул. Ошалело глянул в синее небо, жадно глотнул терпкую свежесть зимнего морского воздуха, блаженно закатил глаза и, выдробив каблуками по железу бешеную чечетку, замысловато выругался (надо отдать ему должное — выругался в свой адрес). Провентилировав таким способом свою душу, глянул вниз, увидел в люке кудлатую голову Андреева.
— Боренька, нечего тебе здесь делать, падай вниз, внуши всем православным: все что сейчас было — не было этого, провели практическое учение. Усек? И — по стакану шила каждому, дабы не простудились. Да, спроси у Алексея, можем ли топать самоходом?
К «Лососю» подскочил на катере-отметчике Новицкий, Начальник отряда минных судов, которому подводники подчинялись.
— Поздравляю, Николай Михайлович, с первым погружением в волны таврические! Все в порядке, надеюсь?
— Спасибо, Аполлон Григорьевич, все преотлично! Погрузился на одиннадцать сажен, дальше дно не пустило.
— Тэ-экс, — протянул Новицкий, видимо, соображая, много или мало одиннадцать сажен для «Лосося», — а почему у вас, Николай Михайлович, вода из-под фуражки бежит?
— Это... а это, когда у меня мысли бурлят в голове, предпочитаю остужать голову морской водой, отнюдь не кельнской!
Капитан 1 ранга, питавший, как знали все в отряде, слабость к духам и о-де-колонам, махнул рукой на дерзость, знал уже: связываться с Белкиным бесполезно. Катер отвалил.
А еще говорят, нет чудес на свете: бензомотор завелся! Русский проект инженера Луцкого, овеществленный германской фирмой Даймлера, работал безотказно. Оплошавший давеча Павел Бордюгов во время аварии отличился: когда вода хлынула в машинное отделение, с ловкостью непостижимой успел перекрыть все пять клапанов на бензосистеме. А уж как цистерну не раздавило при таком давлении — об этом ведали разве что господь бог да русский корабел-работяга, который, полагаясь не столько на заморские чертежи, но больше на ремесловое чутье свое, скроил бензоцистерну из стального проката толщиной вдвое большей супротив хлипкой американской задумки. Теперь Бордюгов гордо восседал в машинном отделении на закрытом унитазе (у мотористов-подводников, из-за отсутствия сидячих мест вообще, самым почетным местом всегда был унитаз) и блаженно ухмылялся: похоже, Несвитаев явно переплеснул в кружку своему вестовому. А кондуктор Горшков почтительно держал грязной щепотью ножку консервированной курицы перед героем — на заедку.
«Лосось» уже скользил по Южной бухте, а Николай Михайлович, стоя на мостике, все терзался вопросом: почему не его, Белкина, не Андреева — не их, морских специалистов, — а именно инженера Несвитаева в критическую минуту осенила мысль, которая спасла всех? Подводник с немалым опытом — лихой, горячий, скорый на решения, гордый и независимый до дерзости — Белкин был человек честный, справедливый и думающий. И снова, и снова всплывала начисто отвергаемая им прежде, до Цусимы, мысль: а ведь инженеры, «березовая братия», лучше нас, золотопогонников, соображают в таком деле, как борьба за живучесть корабля, тем более подводной лодки.